H. Новомбергский

ОСВОБОЖДЕНИЕ

ПЕЧАТИ

во Франции, Германии, Англии и России

Лекции, читанные в Русской Высшей Школе общественных наук в Париже

 

Посвящается Читателю-Другу

 

«Проходя протекшие времена и столетия, мывезде обретаем терзающие черты власти, везде зрим силу, возникающую на истину, иногда суеверие, ополчающееся на суеверие».

Радищев

«Путешествие из Петербурга в Москву»

 

Настоящая работа представляет дополненное издание лекций, читанных автором в Русской Высшей Школе общественных наук в Париже в конце 1904/05 академического года. Она относится к об­ласти, известной в России под устарелым названием «Полицейс­кого права». Естественно поэтому, что центром изложения являет­ся законодательство. Но, входя в подробности законодательства, автор старался сделать издание доступным для большого круга читателей, для чего потребовалось отказаться от иностранных ци­тат, постатейного изложения законов и других внешних принад­лежностей научного аппарата. Кроме того, специальное законода­тельство пришлось оживить общими историческими сведениями. Последнее казалось тем более уместным, что голый текст закона довольно бледно, а часто и совершенно неверно отражает в себе действительность.

Бумага все терпит и покорно служит официальному живописа­нию. Лучшим подтверждением сказанного может служить наше отечество. Владея ключами от всех просветительных источников: школ, библиотек, музеев, выставок, печатных станков и т.р., бю­рократия хотела великую Россию обратить в «дортуар в участке». На необъятной русской территории стремилась водворить спокой­ствие могилы. Насколько это удалось, свидетельствуют события последнего времени. Но историку пореформенного периода придет­ся преодолеть густую чащу законов, указов, временных правил, Циркуляров и других в этом роде «письменных свидетельств» преж­де, чем добраться до «естественного грунта народной жизни, ко­торый с затратой колоссальных средств застраивался «согласно видам правительства».

Беспримерный позор японской авантюры бросил яркий свет на язвы властной распорядительницы русской жизни — бюрокра­тии, со всей ясностью раскрыл заветные стремления русского об­щества. Новая Россия уже родилась. Ковачами свободной, обнов­ленной родины становятся безыменные герои серой трудовой массы.

Из прекрасного далека уже светит пантеон народного освобожде­ния, и своевременно предупредить, что высшая из свобод — это свобода слова, что вместе с другими свободами она приходит и заносится в конституционные хартии, но долго влачит тяжелое существование постоянных насилий, гонений и ограничений. При­крываясь заботами о народном благе, все, без исключения, пра­вительства — деспотические, монархические, республиканские — стремятся держать народную мысль в подначальном положении. Но культура сознания побеждает все препятствия, и, наконец, берется последний этап политического освобождения. Настоящая работа посвящается читателю-другу. И при жизни великого сатирика, незабвенного творца этого отражения, положение читателя-друга было тягостное: его мысль рвалась из тесных рамок гнетущей обыденщины и не находила выхода. Помпадуры et tutti quanti усердно оберегали всякую щель, через которую мог бы проникнуть луч света в темное царство. В удушливых губернских и уездных омутах жизнь была нестерпима и час от часу становилось не легче. С одной стороны, сгущались сумерки, с другой — читатель-друг все более перерастал власть тьмы и тем мучительнее реагировал на окружающее.

В настоящий момент мы можем констатировать не одну только духовную зрелость читателя; мы вправе уже говорить о его подав­ляющей многочисленности и безостановочно возрастающем спро­се на серьезную литературу. Но, как и раньше, духовный голод многомиллионного населения остается без удовлетворения: рабо­та писателя и ученого разбивается о средостение.

Придет время, Attalea princeps преодолеет стеклянную шнуров­ку и вырвется из казенной теплицы на широкий простор. Таков непреложный закон жизни. Пока же «над отечеством свободы про­свещенной» взойдет «прекрасная заря», история заносит на свои страницы все уродства современности.

В подкрашенной действительности и в том, как она отражается в изуродованной литературе, господствовали казенные узоры. Чи­татель-друг не находил в них знакомой ему скорбной обстановки. Он тщетно докапывался животрепещущей правды, между тем как творческое пламя вдохновения «великою скорбью народной» бес­пощадно задувалось «наваждением». В неравной борьбе погибал писатель. На смену павшему в строй становился другой и продол­жал святое дело своего предшественника. Так, тяжкий млат, дробя стекло, кует булат...

Н. Новомбергский

27 октября 1905 г.

ВВЕДЕНИЕ

 

Дар слова принадлежит к одной из самых драгоценных особен­ностей человека. Это становится очевидным при сравнении жизни народов с развитой речью с жизнью диких племен, язык которых исчерпывается двумя, тремя десятками слов.

Но этот божественный дар приобретает еще большую силу с изобретением различных способов передавать мысль одного чело­века другому вне личного общения.

Еще с незапамятных времен человечество владело средствами духовного общения, помимо живой речи. Конечно, первоначальные способы были несовершенны и затруднительны; но с течением вре­мени они упростились, стали более общедоступны, вышли за пре­делы тесного круга самозванных посредников между Богом и наро­дом. Высшим искусством в этом отношении нужно признать изобре­тенное Гутенбергом в половине XV столетия книгопечатание.

Как ни очевидна польза взаимного обмена мыслями, однако история знакомит нас с многообразными стремлениями ограничить или даже подавить этот обмен. Уже в древнем классическом мире существовали цензурные установления, которыми преследовались разные лица за высказанные ими мысли, считавшиеся опасными для целости государства, общественной нравственности, господству­ющих религиозных понятий и доброго имени частных лиц.

На развалинах греко-римского мира возникли новые европей­ские государства. С развитием в них христианства преследование мысли становится обычным делом представителей новой церкви. Со времени Никейского собора 325 г. высшими представителями христианской церкви издаются списки книг, предназначенных к уничтожению. Борьба духовных властей с рукописями переносит­ся впоследствии на печатные произведения.

Чрезвычайный гнет, которым обрушилось католическое духо­венство на европейские народы, вызвал освободительное движе­ние, известное под именем реформации. Чтобы задержать поток жизни, папы римские не остановились перед кровавой расправой с обличителями католического всевластия. На защиту своего гос­подства они призвали даже светскую государственную власть. Эта последняя, как увидим ниже, выступив с цензурными узаконени­ями в защиту католицизма, скоро поняла силу орудия, указанного ей папами, и направила это орудие в целях светского угнетения. Такова перспектива истории законодательства о печати.

I.Франция

 

Начало книгопечатания и отношение к нему Людовика XI, Людовика XII и Франциска I; акты по делам печати Генриха II, Карла IX; регламент Людовика XIII и политика Ришелье. Последние короли и памфлетная литература; происхождение периодической печати; декларация прав и последующие наросты; печать при Наполеоне и реставрации; июльская монархия и террор; февральская революция и усиление репрессий; полицейское безумие Наполеона III, разгром Франции, переходное время, ныне действующее законодательство

 

Западноевропейская культура начинается, собственно говоря, с XI в., когда Европа пришла в соприкосновение с культурами византийской и арабской. Главное орудие просвещения — книги в то время были редки и дороги, потому что материалом для них служил дорогой пергамент, а, за отсутствием способов механи­ческого воспроизведения сочинений, последние расходились в рукописных списках.

Переписка книг — старое явление. В Риме ею занимались рабы. Уже тогда раздавались многочисленные жалобы на ошибки пере­писчиков. В новых государствах переписка стала делом монахов. Не все из них были настолько образованы, чтобы правильно пони­мать оригинал и в копиях не делать ошибок. Но приготовление рукописей считалось среди монахов богоугодным делом, поэтому за него брались все, кто как-нибудь мог справиться с этой задачей.

Основание университета в Париже в начале XIII столетия дало толчок к развитию переписного промысла среди светских лиц.

Все занимавшиеся изготовлением и продажей рукописей со­ставляли одну корпорацию под именем «Университетских присяж­ных переписчиков книг» (Clerics en librairie juries de L'Universit). В 1292 г. в Париже было 24 переписчика, 17 переплетчиков и 8 продавцов рукописей.

Парижский университет строжайше наблюдал за деятельностью общества переписчиков и продавцов, он устанавливал цены на кни­ги, следил за их содержанием и исправлял обнаруженные ошибки, а также налагал взыскания на виновных. Первоначально отношения университета к обществу клерков покоились на усмотрении академического начальства, позднее появились писаные статуты. В 1275 г. университет обязал книгопродавцев принести присягу, что они бу­дут соблюдать установленные правила при купле-продаже рукопи­сей. Первым условием обращения книги было поставлено, чтобы на ней была обозначена цена и имя автора. При продаже книгопродав­цы не имели права запрашивать больше цены, обозначенной на книге.

Дальнейшая регламентация книжного дела выразилась в стату­те 1323 г. На основании этого статута были избраны четыре книго­продавца, которые расценивали книги. К профессии книгопро­давца допускались лишь те, кто был в состоянии выдержать экза­мен перед депутацией от университета, внести 100 ливров залога и представить доказательства хорошей репутации. Каждая рукопись, предназначенная к продаже, предварительно должна была про­сматриваться университетом.

Если в рукописи оказывались ошибки, то переписчик подвер­гался наказанию и сверх того обязан был ее исправить. В 1323 г. в Париже было 29 книготорговцев и между ними две женщины. В ста­туте 1342 г. были преподаны еще более подробные правила. Между прочим, в нем было указано, чтобы книготорговцы всегда имели в достаточном количестве и хорошего качества учебные пособия.

Перед изобретением книгопечатания в Париже и Орлеане ра­ботало не менее 10 000 переписчиков. Спрос на книги был боль­шой, хотя книги обходились очень дорого. В 1466 г. в Париж при­был Фауст и стал продавать экземпляры Библии, напечатанной в Майнце за четыре года до этого. Сначала он продавал по цене рукописей — около 550 франков за каждый экземпляр, затем цену спустил на треть и даже на две трети прежней суммы.

Успех Фауста вызвал раздражение многочисленных переписчи­ков. Фауст был привлечен к ответственности, его произведения аре­стованы. Благодаря заступничеству короля Людовика XI, имущество отважного книготорговца не пострадало и было возвращено его на­следникам, которые вскоре открыли в Париже большой склад печатных произведений. Книги быстро расходились, несмотря на все пре­пятствия со стороны переписчиков и других заинтересованных лиц.

Вопрос об открытии в Париже типографии выдвигался сам со­бою. Сомнения могли быть лишь относительно того, кому будет принадлежать инициатива — частным ли предпринимателям, как это было с торговлей печатными произведениями, или же высше­му руководителю книжным делом — университету. Почин приняла на себя Сорбонна, богословское отделение Парижского универси­тета. Приор^[1]

[1] Сорбонны Жан Генлин и ректор университета Вильгельм Вишэ в 1469 г. вызвали из Германии типографщиков, на вызов отозвались три типографщика из Мюнстера: Ульрих Геринг, Миха­ил Фрибург и Мартын Кранц, которые прибыли в Париж в 1470 г. Первая типография была ими устроена в одной из зал Сорбонны.

Другая типография возникла в 1473 г. по инициативе немецких рабочих Ивана Столля и Петра Цезариуса^[2]

[2]. Ко времени смерти Ульриха Геринга в 1510 г. в Париже насчитывалось уже более 50 ти­пографий. Искусство книгопечатания нашло во Франции благо­приятную почву для своего развития. Однако время показало, что в той же Франции впервые были приняты мероприятия в целях стеснения печати, в течение нескольких веков эти мероприятия усложнялись и служили образцами для других государств.

Книгоборство впервые стало лозунгом благочестивых храните­лей чистоты католической веры. Первое ограничение свободы пе­чатного промысла последовало по частному случаю. В рескрипте 1530 г. на имя привилегированного типографщика Конрада Необа­ра было указано, чтобы книги по светской литературе представля­лись для предварительного просмотра профессорам изящной ли­тературы, а сочинения религиозные — профессорам богословия. Кроме того, в течение пяти лет воспрещались печатание и прода­жа сочинений, изданных уже Необаром: т.е. за ним признавалось монопольное право на перепечатку ранее вышедших изданий. Ра­зумеется, книгопечатный промысел не монополизировался Нео­баром, и печатные станки других предпринимателей по-прежнему могли работать на пользу критиков католицизма.

Видя возрастающий успех протестантской литературы, члены Сорбонны 7 июня 1533 г. представили королю записку, в которой доказывали неотложную необходимость «уничтожить навсегда во Франции искусство книгопечатания, благодаря которому ежедневно является масса книг, столь пагубных для нее».

Итак, книгопечатание проникло во Францию при Людовике XI (1461—1483), когда уже вся Франция была объединена сильной королевской властью и феодальный строй разрушен. В это именно время в Италии, куда настойчиво стремилась Франция, процветал гуманизм и было заметно особенное увлечение древнегречес­кими писателями. Жажда знания была огромная, но дороговизна книг ставила серьезные затруднения в этом отношении. Во всей Европе в 1501 г. количество книг не превышало 4 миллионов томов. Неудивительно, что Людовик XII (1498—1515) отнесся благосклон­но к новому искусству книгопечатания. В 1507 г. профессором Па­рижского университета Тиссардом свободно печатаются книги на греческом языке, привозившиеся до этого из Италии. В деклара­ции 8 апреля 1513г. король высказывается о соображении того великого блага, которое «принесло нашему королевству искусство печатания, изобретение которого кажется скорее божественным, чем человеческим». Останавливаясь на этих «великих благах», ко­роль продолжает: «Наша святая католическая вера сильно возвы­силась и окрепла, правосудие лучше понимается и отправляется и божественная служба совершается с большим вниманием и великолепием; благодаря ему, на пользу всех и каждого выражается и распространяется много хороших и благотворных учений, благодаря чему наше королевство превосходит все другие, и иные неисчислимые блага проистекли и проистекают от него ежедневно во славу Бога и к возвеличению нашей католической веры». Эдиктом того же дня Людовик XII освободил всех типографщиков и книготорговцев от 30 000 ливров подати и разрешил свободное обращение книг.

Преемник Людовика XII Франциск I (1515—1547) при вступ­лении на престол подтвердил все привилегии, данные его пред­шественником типографщикам и книготорговцам. Однако счаст­ливый период свободной печати продолжался недолго. На судьбы печати во Франции имели решающее влияние происшедшие око­ло этого времени религиозные события, именно появление проте­стантства. Еще по болонскому конкордату^[3]

[3] (1516) с папою Львом X Франциск I приобрел право назначать по собственному выбору на все высшие церковные должности, а также распоряжаться вакан­тными церковными имуществами. Таким образом французские короли приобрели как бы личные права над национальной церко­вью. В протестантстве они увидели движение, враждебное их влас­ти, посягательство на их авторитет. Нечего говорить, что предста­вители католического богословия в Сорбонне не старались раскрыть заблуждение монархов. Больше того, они всеми силами старались направить государственную власть к искоренению ереси.

Парижский университет, владея ключами от всех типографс­ких станков, сначала попытался собственными силами справиться с надвигающимся протестантством. В 1521 г. он распорядился сжи­гать все сочинения, в которых заключались еретические мысли. Раздавались даже голоса о необходимости предавать огню вместе с еретическими сочинениями и авторов их, но терпимость коро­ля Франциска I некоторое время сдерживала пыл правоверных. Однако неотступные внушения фанатиков и происшедшее в 1526 г. публичное надругательство лютеран над изображением Богомате­ри толкнули короля на путь кровавой расправы с последователя­ми Лютера. В 1534 г. Франциск I уже собственноручно подклады­вал огонь под костер, разложенный на площади Моберт, на ко­тором должны были погибнуть шесть еретиков. Во главе гонителей находился фанатичный синдик^[4]

[4] Сорбонны Беда, который не ос­тановился даже перед осуждением книги Маргариты Наварской, сестры Франциска I. Опасность, угрожавшая книгопечатанию, 7 июня 1533 г. миновала благодаря заступничеству двух советни­ков, епископа парижского де Веллей и Вильгельма Буде, кото­рые, между прочим, заявили королю, что излечить те язвы, на которые так сильно жалуются, возможно, только сохраняя драго­ценное искусство книгопечатания. Но едва прошло полгода, как король снова оказался во власти темных сил. Под их влиянием патентом 13 января 1534 г. Франциск I распорядился закрыть все книжные магазины и типографии и под угрозою смертной казни через повешение не печатать ни одной книги. Правда, по ремонстрации^[5]

[5] парижского парламента король отменил свое распоря­жение новым патентом 24 февраля того же года. Тем не менее для книжного дела настали трудные времена: книготорговцам было запрещено продавать книги, не одобренные церковью и не во­шедшие в официальный каталог; предварительной цензуре были подвергнуты все издания, на каком бы языке они ни печатались. В отношении нарушителей установленных правил нередко приме­нялась смертная казнь. В течение продолжительного царствования Франциска I делались неоднократные напоминания о том, чтобы без предварительной цензуры университета не печаталась и не продавалась ни одна книга. Наиболее полное распоряжение в том роде относится к 1542 г.

Когда в Италии началась католическая реакция и папы в лице Павла III (1534-1549), Григория XIII (1572-1585) и Сикста V (1585-1590), отказавшись от борьбы за светскую власть, энергич­но принялись за обновление порочного католического духовен­ства и объединение католических масс, во Франции происходил тот же процесс, хотя и не в столь резких чертах. В первой половине века политика французских королей отличалась двойственностью. Соперничая с Габсбургами, стоявшими во главе католического движения, Франциск I и Генрих II одновременно у себя покровительствовали католицизму, а в Германии оказывали поддержку протестантским князьям. Наибольшие успехи протестантство сде­лало во Франции в пятидесятых годах XVI столетия и главным образом среди дворян и городского населения.

Генрих II (1547—1559) энергично выступил на защиту католи­цизма. В 1547 г. им был издан замечательный патент^[6]

[6] по книжным делам. Этим патентом воспрещалось: во-первых, печатание и про­дажа книг, направленных против католической религии; во-вторых, предписывалось сочинения религиозного содержания пред­ставлять на предварительный просмотр теологического факульте­та; в-третьих, на каждом печатном произведении выставлять имена автора и типографщика и место напечатания; в-четвертых, вос­прещались тайные типографии. Эдикт 27 июня 1551 г. принес но­вые, еще более суровые ограничения. Оставляя в силе предписа­ния патента 1547 г., Генрих II требовал, чтобы типографии и книж­ные магазины подвергались ревизии цензоров в Париже два раза в год, в Лионе — трижды; чтобы каждый книготорговец имел два каталога книг: один запрещенных, другой дозволенных; чтобы на печатных произведениях выставлялись действительные имена и названия типографщика и типографии. Кроме того, смертная казнь угрожала даже покупателям и владельцам всякой книги, не имев­шей предварительного и формального разрешения на обращение.

При Карле IX (1560—1574) борьба между католиками и проте­стантами или так называемыми гугенотами переходит в кровавую междоусобицу. В области печати преследования продолжаются с неослабевающей энергией. В январе 1560 г. Карл IX воспретил пе­чатание и продажу книг по астрологии. В апреле того же года книготорговля сделана монопольным промыслом присяжных книго­торговцев. Не принесшие присяги торговцы, изобличенные в про­даже книг, в первый раз наказывались кнутом и конфискацией товара. При повторении преступления угрожало еще более тяжкое взыскание. Эдиктом 17 января 1561 г. за продажу и печатание кле­ветнических произведений угрожали на первый раз бичеванием, во второй раз — лишением жизни. В 1563 г. 10 сентября был объяв­лен эдикт, в силу которого под угрозою виселицы воспрещалось что-либо печатать без королевской привилегии за большою печа­тью (sous le grand scel). В 1566 г. был издан ордонанс, которым под угрозой потери имущества и телесного наказания воспрещалось выпускать без предварительного одобрения и привилегии за боль­шой печатью какие-либо произведения, направленные против че­сти и доброго имени частных лиц под каким бы то ни было пред­логом и по какому бы то ни было поводу. Нарушители ордонанса назывались «нарушителями мира и общественного спокойствия». Согласно ордонанса 7 сентября 1571 г. в произведениях печати не должно было быть ошибок, бумага должна была быть хорошая и шрифт не слишком выбитый.

Декларацией 16 апреля 1571 г. предписывалось на печатных произведениях выставлять сертификат цензора, а на первой стра­нице обозначать имена автора и типографщика. Наконец, 27 июня того же года было воспрещено всем книготорговцам, типограф­щикам и переплетчикам покупать какие-либо книги, старую бу­магу и пергамента у детей и слуг других книготорговцев, вообще у детей и школьников, у домашней прислуги и неизвестных лиц.

Вскоре после ужасов Варфоломеевской ночи престол Фран­ции перешел к последнему представителю династии Валуа — Ген­риху III (1570—1589). Ничтожный последыш еще в большей степе­ни, чем его предшественник — брат, находился во власти хитрой и жестокой матери Екатерины Медичи. Он постоянно колебался в религиозных вопросах и становился то на сторону католиков, то протестантов. Колебаниями правительственной политики восполь­зовались католики, образовавшие лигу во главе с герцогом Генри­хом Гизом. Авторитет короля до того низко упал, что против него члены лиги организовали в Париже открытое восстание, причем Генриху пришлось искать спасения в бегстве.

Народная масса возбуждалась против короля и католиками и гу­генотами. К услугам и тех и других были карикатуры, при помогли которых авторы старались действовать на безграмотную массу. Стены Парижа ежедневно покрывались сатирическими произведениями. Тотчас после убийства Генриха III фанатиком лигистом Жаком Клеманом Париж прямо наводнен был памфлетами, связанными с именем покойного короля. Законодательная деятельность Генри­ха III в области печати выразилась, с одной стороны, в подтверж­дении привилегии Парижского университета по надзору за книжным промыслом, с другой — в эдикте 7 декабря 1577 г., воспрещав­шем книгопродавцам печатать книги за пределами Франции.

С католической лигой суждено было покончить даровитому представителю династии Бурбонов — Генриху IV. Последний был кальвинистом. Ему пришлось буквально брать с бою корону Фран­ции. Чтобы сломить последнее сопротивление лигистов, он решился «заплатить обедней» и принял католицизм. Утвердившись на пре­столе, он издал знаменитый Нантский эдикт (1598), установив­ший веротерпимость и положивший конец религиозным войнам, раздиравшим Францию около 35 лет. Можно было ожидать, что страна вступит на новый путь духовной свободы, но жизнь короля преждевременно пресеклась от руки убийцы Равальяка, воспитан­ного иезуитской организацией.

По смерти Генриха IV королевская власть перешла к малолет­нему сыну его Людовику XIII (1610-1643). Решающее влияние на дела государственного управления при этом безвольном монархе приобрел кардинал Ришелье, который поставил себе задачей окон­чательно утвердить систему королевского абсолютизма. Эта тен­денция сурового временщика ярко »отразилась на всем законода­тельстве Людовика XIII по делам печати.

Старая организация лиц, причастных к печатному промыслу, подверглась существенным изменениям. В июле 1618г. Людовик XIII издал Регламент для книготорговли и книгопечатания (Rglement sur la Librairie et l'Imprimerie du 9 juillet), в силу которого число привилегированных членов университетской организации клерков сведено до 80, причем для новых членов условием вступления в организацию поставлено знание латинского, греческого и фран­цузского языков и обычаев книжной торговли, а также семилет­няя предварительная практика. Но при наличности всех указанных условий ежегодно не дозволялось принимать более одного типог­рафщика, одного книготорговца и одного переплетчика. Никто из промышленников не мог держать более одной типографии или книжной торговли. Под угрозою конфискации всех экземпляров и уплаты 3000 ливров штрафа воспрещалось издание печатных про­изведений за границей. При издании же в Париже издатели обязы­вались употреблять хороший шрифт, хорошую бумагу и тщательно следить за отсутствием ошибок.

Заслуживает внимания, что статут 9 июля был издан по ини­циативе парижского общества клерков, среди которых начались злоупотребления и недобросовестная конкуренция. Статут был ответом на их ходатайство, и действие его сначала ограничивалось пределами одного Парижа. Но типографский промысел существо­вал за пределами столицы, и Людовик XIII задался целью регла­ментировать его на более общих основаниях. Эта цель была достиг­нута изданием эдикта 19 января 1626 г. В нем нашли себе подтвер­ждение все распоряжения по делам печати Карла IX и, кроме того, особенное внимание обращено на клеветнические сочинения. Ус­тановление наказаний за нарушение эдикта, вроде повешения, оправдывалось довольно пространной исторической справкой о развитии книгопечатания во Франции, при этом говорилось о ве­ликих удобствах, доставленных науке книгопечатанием, и еще больше об опасностях для государств и республик, в которых «до­пущено слишком много свободы». Это была старая песня на тему «о божественном искусстве».

Ордонансом 1629 г. Людовик XIII предписал для предваритель­ного просмотра представлять рукописи канцлеру и хранителю го­сударственной печати, чем собственно были нарушены старинные цензорские полномочия университета. Кроме того, им же было возложено общее наблюдение за точным соблюдением законов о печати на особое учреждение (Syndicat pour l'Imprimerie et la Librairie), состоявшее из одного синдика и четырех помощников, сменившихся каждые два года. Эти новые должностные лица назы­вались «университетскими стражами» (gardos de l'Universit). Они исполняли те же обязанности, какие возлагались ранее на четырех больших присяжных книготорговцев (les quatre grands libraires—jurs de l'Universit), a именно: они посещали книжные магазины и ти­пографии, смотрели, чтобы книги выпускались с соблюдением всех правил о предварительной цензуре, качестве бумаги, чистоте шрифта, корректуре и т.д. Первые университетские стражи были назначены 17 июля 1629 г. из бывших университетских присяжных книготорговцев.

Политика Ришелье принесла свои плоды. Людовик XIV (1643-1715) мог уже смело сказать: «l'tat, c'est moi!»^[7]

[7] Все было подав­лено, все исходило от короля, все им держалось. Понятно, печать должна была подвергнуться общей участи и, пожалуй, даже в боль­шей степени, так как она была давно признанный враг абсолю­тизма. В 36 статьях эдикта 7 сентября 1649 г. выразились вполне своеобразные заботы короля о книгопечатании. Людовик XIV не ограничился более детальными постановлениями о предваритель­ной цензуре, он до мелочей регламентировал книжный промысел, установил размеры изданий, определил кварталы, в которых должны были жить типографщики, и даже потребовал, чтобы книготорговцы и типографщики имели только по одному ученику, но непременно добрых нравов, католика, природного фран­цуза, способного к обращению с публикой, хорошо сведущего в латинском языке и умеющего читать по-гречески, о чем должно быть удостоверение ректора университета.

Эдиктом 1686 г. Людовик XIV окончательно реорганизовал книгопечатный промысел. Число книготорговцев было ограниче­но 80, а число типографщиков должно было быть доведено до 36. В целях надзора было назначено 79 цензоров: 10 для просмотра сочинений по богословию, 11 — по юриспруденции, 12 — по ме­дицине, 8 — по математике, 36 — по истории и литературе и 2 по искусствам. Никто не мог стать самостоятельным промышленни­ком ранее трех лет по окончаний ученического стажа. Книготор­говцы, переплетчики и позолотчики, которые во время издания эдикта не занимались фактически книгопечатанием и лишь чис­лились типографщиками, теряли право содержать типографии. Сыновья типографщиков не могли наследовать заведений их от­цов, не выдержавши экзамена перед главным лейтенантом поли­ции и синдиком с помощниками. Корректоры обязывались к вни­мательному исправлению книг, и диеты с ошибками перепечаты­вались за их счет. В каждом городе могло быть только заранее определенное количество типографий. Так, в Страсбурге и Марсе­ле определено было по шести.

Все мероприятия Людовика XIV против печати нисколько не остановили развития памфлетной литературы. В первую половину его царствования памфлеты носили по большей части характер анекдотов из жизни двора и столицы. Позднее памфлетная литера­тура приняла политическую окраску. Поставщиками ее были про­тестанты, бежавшие в Голландию после отмены Нантского эдикта в 1685 г. Насколько энергичны были памфлетисты, можно судить, например, по тому, что коллекция памфлетов Национальной биб­лиотеки обнимает 140 томов, а в библиотеке Мазарини она еще значительнее.

Памфлетная литература возрастала тем сильнее, чем более за­путывались внутренние дела Франции и ниже падали нравственно ее короли. Господство фавориток и нескончаемый придворный кэкуок^[8]

[8] давали обильный материал для обличительной литературы. Заинтересованные лица не останавливались ни перед какими жестокостями в борьбе с летучими листками. Памфлеты конфисковались, сжигались, и нередко вместе с их авторами. Так, в 1623 г. Феофил был присужден к сожжению с его произведением «Пар­нас сатирических поэтов». В 1663 г. такая участь постигла Симона Морена с произведением «Мысли». Около этого времени погиб на костре поэт Пьерр Петит (Pierre Petit). Шавиньи, автор опублико­ванного в 1669 г. памфлета «Свинья в митре», просидел в узкой железной клетке 30 лет. Жестокая расправа постигала не только писателей, но и типографщиков, переплетчиков, книготорговцев.

К началу XVIII столетия во Франции было обширное законо­дательство о печати, состоявшее из множества разновременно из­данных регламентов, ордонансов, эдиктов и других распоряжений. Чувствовалась настоятельная потребность в объединении и согла­совании этого подавляющего законодательного материала. Эту роль взял на себя Людовик XV (1715—1774), с именем которого связан, можно сказать, первый во Франции цензурный кодекс, именно: Регламент 28 февраля 1723 г. (Rglement pour la Librairie et l'Imprimerie de Paris). Сначала его действие было ограничено Парижем, но при­казом королевского совета 24 марта того же года (1723) он стал законом для всей Франции.

Регламент заключал 123 статьи, делился на XVI глав. В кратких чертах он заключался в следующем. Все занимающиеся книжным и типографским промыслом признавались по-прежнему частью уни­верситетской корпорации. Типографский промысел и купля-про­дажа книг разрешались только членам корпорации. Каждому из них дозволялось иметь только одну книжную лавку, в которой тор­говля не могла производиться в воскресенья и праздничные дни. Весь промысел сосредоточивался в университетском квартале. Книги должны были печататься на хорошей бумаге и хорошим шриф­том, с обозначением на каждом издании имен и адресов издателя и типографщика. В каждом заведении не могло быть более одного ученика. Срок обучения четырехлетний. По окончании учениче­ства требуется трехлетняя служба в качестве подмастерья. Поки­нуть занятия практикант может только по истечении двух месяцев со времени предупреждения хозяина. Кандидаты на звание книго­торговца уплачивают при вступлении в корпорацию 1000 ливров, а кандидаты на звание типографщика вносят 500 ливров. Для тех и других установлен экзамен. Каждая типография должна состоять по крайней мере из четырех прессов и 9 сортов букв. Синдик с помощниками каждые три месяца ревизует типографии.

К корпорации книготорговцев и типографщиков относятся также литейщики букв. Они обязаны продавать свои изделия толь­ко типографщикам. Буквы не могут быть длиннее десяти с полови­ной линий.

Торговать в разнос произведениями печати дозволяется только грамотным и рекомендованным синдиком главному лейтенанту полиции, при этом к кольпортажу^[9]

[9] предпочтительно допускают­ся различные члены корпорации, которые по бедности, болезни и преклонному возрасту не могут заниматься своей прямой професси­ей: книжной торговлей, книгопечатанием, словолитием и т.д. Все разносчики должны сообщать свои имена и жительство корпорации и полиции. Каждый из них носит медную бляху. Их не может быть более 120 человек. Синдик и его четыре помощника избираются еже­годно для надзора за книжным и печатным промыслом.

Никакая книга не может быть напечатана без разрешения лей­тенанта полиции и одобрения цензора. Заграничные издания по­ступают предварительно на просмотр цензоров. Совершенно вос­прещается торговля и печатание книг, враждебных религии, ко­ролю, государству, чистоте нравов, чести и репутации частных лиц. Рукопись остается в камере синдика. Печатное произведение во всем должно соответствовать разрешенной к печати рукописи. Пять экземпляров каждого издания представляются в распоряже­ние властей. Купля-продажа библиотек должна производиться с разрешения главного лейтенанта полиции.

Явно нарушая старинные права университета и состоявшей при нем корпорации клерков, Людовик XV не решался признать это открыто и даже употреблял некоторые усилия поддержать иллю­зию прежней автономии. Так, в пространном указе 10 декабря 1725 г. он подтвердил, что все книготорговцы и типографщики считают­ся членами университета и, как таковые, по крайней мере в чис­ле 12, участвуют в университетских процессиях, притом до мело­чей регламентировались отношения (главным образом внешние) корпорации к университетским властям.

Людовику XV все еще казалось, что типографский промысел мало регламентирован, и вот он в одной декларации предписал, например, чтобы двери типографий никогда не запирались, что­бы типографские помещения не имели задних выходов, не имели занавесок, словом, были бы во всякое время открыты для надзора. Нарушителям этих требований угрожал штраф в 500 ливров и зап­рещение промысла в течение 6 месяцев. В случае рецидива право промысла отнималось навсегда. Заметим, что вообще за преступ­ления печати смертная казнь практиковалась до 1728 г., а с этого времени вошли в практику выставление у позорного столба, клей­мение, галеры.

Итак, стремясь обезвредить деятельность типографщиков, при­казом 31 марта 1739 г. Людовик XV снова регламентировал разные стороны типографского дела, причем для всей Франции допустил только 250 типографщиков, из них 36 для Парижа, по 24 для Лиона и Руана, по 10 для Бордо и Тулузы, по 6 для Страсбурга и Лиля; для большинства же городов по одному. Заботясь о процве­тании книготорговли, которая, по мнению Людовика, не могла процветать при большом числе промышленников, в 1741 г. он предписал книготорговцам не принимать новых учеников в продолже­ние десяти лет.

Для наблюдения за выполнением регламентов по делам книго­торговли и книгопечатания Людовик XV указом 2 марта 1744 г. назначил де Марвилля лейтенантом полиции, предоставив ему право окончательных решений по самым серьезным случаям. Ко­ролевских цензоров в 1742 г. было 79 человек, а в 1774 г. число их возросло до 119. По этому можно судить, что законы о печати не оставались мертвой буквой. Вероятно, в видах того же самого «по­ощрения» книжного промысла 16 мая 1773 г. последовал приказ королевского совета об увеличении сбора за даваемые привилегии на печатание книг. На основании патента 1702 г. взималось в каж­дом отдельном случае по 5 ливров, по приказу же 16 мая 1773 г. стали брать 40 ливров за золотую печать на привилегии и 12 лив­ров за разрешение. Эта фискальная мера была последним ударом Людовика XV, нанесенным французской печати.

Несчастное царствование Людовика XVI (1774—1793) ознаме­новалось новыми стеснениями печати. Регламент 1723 г. без суще­ственных изменений действовал до 30 августа 1777 г., когда после­довали шесть знаменитых указов королевского совета. Этими указами окончательно был уничтожен старый порядок приуниверситетской организации книжно-печатного промысла. Так, во всей Фран­ции вводилось 20 синдикальных камер. Каждая из них состояла из синдика и четырех помощников, избранных в присутствии глав­ного лейтенанта полиции. Все книготорговцы и типографщики относились к ведению одной определенной камеры. Ближайший надзор за ними возлагался на синдиков с помощниками, которые были обязаны, по крайней мере, один раз в три месяца обревизо­вать все типографии и книжные лавки. Кроме того, при каждой камере находился инспектор, власть которого распространялась на весь округ. У инспектора сосредоточивались сведения обо всех книгах, поступающих в печать. Книготорговцами могли стать ре­месленники, выдержавшие особо установленный экзамен и внес­шие в синдикальную камеру сумму, назначенную хранителем пе­чати. Суммы эти достигали чрезвычайно больших размеров.

В синдикальных камерах велись точные именные списки всех лиц, причастных к данному промыслу. За регистрацию взыскива­лись с ремесленников довольно большие суммы. Рабочий день ти­пографщиков по закону определялся — летом, с 6 часов утра до 8 часов вечера и зимою, с 7 утра до 9 вечера. Рабочим строжайше воспрещалось образовывать братства, товарищества и собрания.

Ни одна книга не могла быть напечатана прежде, чем будет получена привилегия и разрешительное письмо за большою печа­тью. Привилегии, не внесенные в синдикальную книгу в течение двух месяцев по их получении, теряли свою силу. Для вторичного напечатания книги требовалась новая привилегия. При получении привилегии вносились суммы, размеры которых определялись хра­нителем печати. Насколько огромные суммы при этом взимались, можно заключить по тому, например, что за издание в 33 тома при тираже в 1500 экземпляров приходилось платить 7920 ливров! Даже за переиздание, например, сочинения Флери «L'Histoire ecclsiastique»^[10]

[10] было внесено 4440 ливров.

Собственно гвоздь новой системы заключался в широких сбо­рах с промышленников под разными предлогами и по разным поводам. Типографщики и книготорговцы обращались к королю с многочисленными петициями об отмене августовских приказов. В защиту печати выступил даже университет, но напрасно: инте­ресы просвещения, которыми мотивировались ходатайства, не име­ли никакого значения для двора Людовика XVI, которому нужны были деньги и деньги без конца. Периодическая печать была также обложена. Например, «Журнал политики и литературы» ежегодно вносил министру иностранных дел до 22 000 франков.

Мы коснулись периодической печати. Ее расцвет еще впереди. Но теперь уместно бросить беглый взгляд на ее историю, зарожде­ние и те тернии, которыми старалось усыпать ее путь дореволюци­онное правительство.

Газета возникла во Франции еще в XV столетии. Сначала это были рукописные листки, с иллюстрациями или без них, в кото­рых передавались важнейшие новости, известия о происшествиях, скандалах и т.д. Этими листками охотно пользовались в целях борьбы различные религиозные партии. Благодаря легкости издания и рас­пространения, листки росли с поразительной быстротой. Уже ордонансом 1550 г. были объявлены «врагами общественного спо­койствия и виновными в оскорблении величества все те, кто про­поведует, не будучи прелатом... все изготовители афиш и ругательных пасквилей... которые имеют целью исключительно подстрекательство и возбуждение народа к восстанию». Десятого сентября 1563 г. снова последовало «запрещение распространять позорящие паскви­ли, приклеивать афиши и выставлять на показ какие-либо другие произведения под угрозою повешения и удавления».

В бесплодной борьбе с летучей литературой проходит почти столетие. Ко времени Людовика XIV произведения уличной лите­ратуры возросли до невероятных размеров. Так, с января 1649 г. по октябрь 1652 г. появилось до 4000 пасквилей, связанных только с именем правителя Мазарини (так называемые «мазаринады»). Пас­квили не ограничивались личным содержанием, в них находили себе место и другие более общие темы, о чем можем заключить из многочисленных судебных приговоров и ордонансов того времени. Так, например, в приговоре 22 августа 1656 г., которым осужда­лись различные лица за распространение пасквилей, находим сле­дующее любопытное место: «Многие злонамеренные лица с неко­торого времени посвятили себя составлению многочисленных мятежных пасквилей, которые они называют секретными газетами, и с некоторого времени они осмелились печатать, продавать и рас­пространять на улицах при помощи обыкновенных разносчиков...» и т.д. Ордонанс 26 февраля 1658 г. воспроизводит ту же картину еще в более широких размерах: «Рукописные газеты не только распростра­няют каждую неделю в городах и провинциях королевства, но также высылают их в иностранные государства... Эта незаконная работа есть предприятие частных лиц, несведущих в действительном по­ложении вещей... они пишут без размышления все, что могло бы принести в дальнейшем ущерб королю, благодаря предположени­ям и разглагольствованиям, которыми наполнены названные га­зеты... приказываем... под угрозой телесного наказания...» и т.д.

Нельзя не допустить, что летучая литература энергично усили­валась, так как за последним приведенным распоряжением пра­вительства вскоре последовали другие. Например, указом 9 декабря 1670 г., подтверждавшим аналогичные указы 1 апреля 1620 года и 18 августа 1666 г., воспрещалась «продажа каких-либо писаных пасквилей, известных под именем рукописных газет, под угрозой наказания, кнутом и ссылки — в первый раз и наказания галера­ми — во второй». Газетчики стали до того обычным явлением, что ордонансами 1666 и 1670 гг. низшие суды были уполномочены по делам об уличных листках постановлять окончательные приговоры. Угрозы правительства не оставались мертвой буквой. Газетчики действительно подвергались суровым взысканиям. Так, по пригово­ру 9 декабря 1661 г. новеллист Марселин де Лааж был присужден к бичеванию и изгнанию из Парижа на пять лет, с угрозой смертной казнью в случае рецидива. Другой газетчик Эмиль Бланшар 24 сентября 1663 г. был подвергнут также бичеванию и при этом ему была повешена на шею доска с надписью: «Газетчик-рукописец».

Несмотря на множество летучих листков, Франции долго не­доставало периодического издания, появляющегося в определен­ные сроки. Осуществление этой задачи выпало на долю молодого врача Теофраста Ренодо^[11]

[11].

В 1612 г. этот замечательный человек прибыл в Париж, будучи всего 28 лет. Случайно познакомившись с могущественным Ришелье, он сумел его заинтересовать своей энергией и живым умом, вследствие чего и был назначен главным комиссаром бедных всего королевства. Тогда же он получил звание придворного врача. Став­ши близко к бедному населению столицы, он широко развил в этой среде свою медицинскую практику, которая натолкнула его на мысль о необходимости создать какое-либо учреждение, кото­рое могло бы приходить на помощь бедному населению в трудные минуты безденежья. Эту мысль ой не замедлил осуществить, учре­див общедоступный ломбард. Продолжая присматриваться к жиз­ни широких кругов парижского населения, Ренодо обратил вни­мание на отсутствие возможности какого-либо общения лиц, с одной стороны, предлагающих свои знания, свой труд, а с дру­гой — нуждающихся в помощи постороннего труда. Чтобы устра­нить подобную ненормальность, он учредил адресную контору (Bureau d'adresse et de rencontre), при посредстве которой можно было получать различные необходимые сведения.

Задача времени была правильно понята Ренодо: вокруг адрес­ной конторы вскоре собралась огромная клиентура, а вместе с ней потекли многообразные известия. Стараясь возможно шире исполь­зовать эти последние, Ренодо выхлопотал через своего покровите­ля Ришелье привилегию на издание газеты, первый номер кото­рой появился 30 мая 1631 г. Свое издание он назвал просто «Газе­та», чтобы, как он заметил, она могла быть более известна народу, с которым надлежало иметь дело. Газета сначала выходила один раз в неделю, по понедельникам. Со второго года она была удвоена в размерах, причем первая половина ее сохранила прежнее назва­ние, а вторая получила — «Обычные новости различных местнос­тей» («Nouvelles ordinaries de divers endroits»). Кроме того, ежеме­сячно следовали приложения, в которых делались обзоры ново­стей за истекший месяц. По смерти Ренодо газета продолжала издаваться его сыновьями. С 1762 г. она стала выходить два раза в неделю: по понедельникам и средам, под новым названием «Газе­та Франции» («Gazette de France»), под которым выходит до на­стоящего времени.

Долгое время газета Ренодо была единственной, так как осно­ватель ее получил исключительную привилегию «печатать, прода­вать, распространять названную газету, донесения и новости, как внутренние, так и заграничные... с воспрещением всего этого дру­гим лицам». Подобная монополия, конечно, препятствовала раз­витию периодической печати. Пресса становится в условия более нормальные лишь со времени великой революции. Хотя еще 2 мар­та 1785 г. последовало запрещение «писать о вопросах законода­тельства и юриспруденции, а также вмешиваться в толкование за­конов королевства», но освобождение уже носилось в воздухе.

Для правильной оценки законодательства о печати в дорево­люционное время нужно иметь в виду постепенное усиление абсо­лютизма. Реформация с последовавшей за ней католической ре­акцией способствовала переходу средневековой сословной монар­хии в абсолютную. Представители сословий, когда-то разделявшие с королями государственную власть, утратили свое значение. Эти пред­ставители в последний раз были собраны во Франции в 1614 г. и в течение последующих 175 лет не созывались. Государственная власть, опираясь на постоянную армию, все более и более лишала сосло­вия их значения. Местное управление сосредоточивалось в руках правительственных чиновников, руководившихся указаниями из центра, а не интересами местностей, в которых они действовали. Чем более усиливалась королевская власть, тем решительнее и беспощаднее становилось ее отношение к печати. К тому же коро­ли искусно воспользовались тогда возникшим учением иезуитов о божественном происхождении королевской власти и начали уп­равлять как бы по внушениям свыше, не признавая себя ответ­ственными перед народом.

Декларация 1757 г. угрожала смертной казнью всем, «кто будет изобличен в составлении и печатании сочинений, заключающих в себе нападки на религию или клонящихся к возбуждению умов, оскорблению королевской власти и колебанию порядка и спокой­ствия государства». С 1660 по 1756 г., по сведениям Дюпона, 869 авторов, типографщиков, книгопродавцев и газетчиков побывали в Бастилии. По данным Рокена, с 1715 по 1789 г. было уничтожено и запрещено свыше 850 различных произведений печати, осуж­денных Государственным Советом, Парламентом, Парижским Судом и Большим Советом. Кроме же упомянутых учреждений, печатные произведения подвергались суду духовной власти и граж­данских провинциальных трибуналов, от цензорной деятельности которых также остались обширные мартирологи. Но этот разгром была последней агонией умиравшего абсолютизма.

Революция смела обветшавшее здание старого порядка. В 1789 г. 21 августа в статье 11 Декларация прав человека и гражданина возвестила, что «свободное сообщение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека: поэтому каждый гражданин может свободно говорить, писать и печатать, под условием ответ­ственности за злоупотребление этой свободой в случаях, опреде­ленных законом»^[12]

[12].

Вотированию статьи 11 Декларации прав предшествовали го­рячие дебаты. Робеспьер, Варер и другие находили, что нужно было подробнейшим образом определить границы, в которые могла бы быть заключена пресса. Наоборот, Мирабо в блестящей речи за­щищал полную свободу печати, впервые развив мысль, что пре­ступления прессы должны подлежать такому же суду, как и все прочие преступления.

Легко провозгласить свободу слова и письма; гораздо труднее ее обеспечить. Декларация принципиально признала эту свободу и ну­жен был закон, которым гарантировалась бы она от всяких посяга­тельств. Последующие события показали огромную пропасть между идеями и жизнью. Уже 31 декабря 1789 г. число разносчиков печат­ных изданий в Париже было ограничено 300 человек. Это в сущности была пустячная мера, но ее никак нельзя было вывести из Деклара­ции. 20 января 1790 г. аббат Сиейес^[13]

[13] внес в Национальное Собрание проект закона о печати. Проект был отвергнут, и пресса осталась в прежнем неопределенном положении, которое нисколько не улучшилось конституцией 3—14 сентября 1791 г., как естественное и граж­данское право гарантировавшей «каждому человеку свободу гово­рить, писать, печатать и публиковать свои мысли без того, чтобы его писания могли бы быть подчинены какой-либо цензуре или ин­спекции до их опубликования». Тем не менее, истерзанная прежним режимом, печать быстро оживилась. С июня 1788 г. по май 1789 г. было выпущено более 3000 брошюр. В 1789 г. возникло до 250 пери­одических изданий, а в следующем году число их поднялось до 350.

Сентябрьской конституцией снова был провозглашен прин­цип и не дано никаких процессуальных условий, обеспечивающих его действительное применение к жизни. Конституция 1791 г. была бессильна внести умиротворение в страну, внутри которой с каж­дым днем все сильнее обострялись экономические противоречия, а извне угрожали замыслы эмигрантов и иностранных государств. Восстание 10 августа 1792 г. похоронило конституцию 1791 г. Судь­бы Франции были вверены Национальному Конвенту, выборы в который пришлось совершать под впечатлением сентябрьской резни. До сформирования Конвента в Париже хозяйничала Коммуна. Спустя два дня после своего рождения Коммуна закрыла 7 лучших роялистских газет, арестовала выдающихся их деятелей и конфис­ковала их типографии для раздачи «патриотам». 17 августа она до­билась от Законодательного Собрания исключительного уголов­ного трибунала для расправы с роялистами. Первою жертвой этого трибунала пал журналист Дюрозой.

После казни Людовика XVI (21 января 1793 г.) французская пресса стала ареной для состязания жирондистов, монтаньяров и якобинцев. Каждая партия яростно нападала на своего противни­ка, и призыв к убийству иномыслящих был обычным литератур­ным лозунгом. Демагоги не ограничивались словами. В постановле­нии 29 марта 1793 г. Конвент писал: «Всякий будет привлечен к ответственности перед революционным трибуналом и наказан смер­тью, кто бы ни был изобличен в составлении и печатании сочине­ний, которые провозглашают восстановление во Франции коро­левской власти или распущение Национального Конвента». Столь неопределенная редакция давала широкую возможность расправ­ляться с личными врагами. И действительно, в силу этого поста­новления на эшафоте погибла масса литераторов роялистов, жи­рондистов, монтаньяров. В списке обвиненных значились такие журналисты, как Бриссо, Горзас, Луве, Вернье, Kappa, Карита и др. Правда, на основании § 122 конституции 24 июня 1793 г. пре­доставлялась «безграничная свобода печати», но, как известно, эта конституция никогда не применялась.

Особенную услугу террористам оказал закон 17 сентября 1793 г. «О подозрительных». Прикрываясь этим законом, террористы бес­пощадно истребляли всех, кто каким бы то ни было способом показывал себя «партизаном тирании или федерализма и врагом свободы». Господство этой кровожадной клики окончилось 9 термидора (27 июля 1791 г.), когда был арестован ее душа Робеспьер. Несмотря на неоднократные попытки террористов вернуть свое значение, Конвенту удалось провести 22 августа 1795 г. (5 фрюктидора III года) новую конституцию, которая законодательную власть вручила совету пятисот и совету старейшин, а исполнительную — пяти директорам (откуда четырехлетний период действия этой кон­ституции называется эпохой Директории). Директория не сумела сохранить верность конституции. Последняя нарушалась самым бес­переменным образом. Так, когда в 1797 г. (18 фрюктидора) рояли­сты получили большинство мест в советах, то три директора рес­публиканского направления при помощи войск очистили советы от нежелательного состава, именно: они арестовали и сослали 55 де­путатов и, кроме того, заставили уйти своих двух товарищей. Спу­стя два года были вынуждены оставить свои посты три директора-республиканца.

Неудивительно, что Директория в области печати не подавала примера законности. По конституции III года, § 353 было поста­новлено, что «никто не может быть стеснен в высказывании, пи­сании, печатании и опубликовании своих мыслей. Писания не могут быть подчинены какой-либо цензуре до их опубликования. Никто не может быть ответственным за написанное им или опубликован­ное, за исключением случаев, предусмотренных законом». Как по­казал предшествующий опыт, голые постановления о свободе слова и письма еще не великое благодеяние. Между тем конституция III года уже в самой себе носила семя самоотрицания. В самом деле, § 355 давал Директории право, в зависимости от обстоятельств, из­давать временные ограничительные законы. Что это право должно было быть широко использовано, в этом не могло быть сомнений. Законы 27 и 28 жерминаля IV года вполне оправдывают эту мысль.

По закону 16 апреля 1796 г. (27 жерминаля IV года) смертное наказание угрожало всем тем, «кто, посредством их бесед или по­средством их печатных произведений, будь то разосланные или рас­клеенные, проповедует распущение национального представитель­ства или исполнительной Директории, или проповедует убийство всех или некоторых членов, составляющих эти собрания, или про­поведует восстановление королевской власти... или какой-либо дру­гой власти, кроме установленной конституцией III года, принятой французским народом, или кто проповедует вторжение в публич­ную собственность, или грабеж, или разделение частных имуществ под именем аграрного закона или каким-либо иным способом». По Другому закону 17 апреля того же года (28 жерминаля) ни один журнал не мог выйти без обозначения на нем имен автора и типог­рафщика, а также местожительства последнего. В случае нарушения закона в первый раз угрожало тюремное заключение, во второй — ссылка. Кроме того, по требованию власти типографщики, продав­цы, разносчики и афишеры были обязаны выдавать фамилии авторов печатных материалов, которые они предлагали публике.

Варварские постановления Директории значительно смягчались практикой судебных учреждений. По выражению братьев Гонкур, и присяжные предпочитали крайности свободы крайностям раб­ства и в большинстве случаев выносили оправдательные пригово­ры; они оправдывали новичков и рецидивистов, террористов и роялистов. Но фактическая безнаказанность деятелей печати не могла продолжаться долго. Так, декретом 18 фрюктидора V года Директория объявила смертную казнь журналистам, «конспирирующим» за восстановление старой монархии или конституции 1793 г., при этом повелевалось арестовать и предать суду «за конс­пирацию» редакторов, сотрудников и типографщиков 32 газет. На другой день в порядке § 355 конституции вся периодическая пе­чать была поставлена под надзор полиции на один год и обложена штемпельным сбором. Под тяжестью полицейской цензуры пресса побледнела, тон понизился. Однако подавленность вскоре мино­вала, и Директория снова увидела своего врага во всеоружии. Тог­да 26 фримера VI года Директория закрыла 16 газет и 20 мессидора того же года еще пятнадцать.

Вступив на наклонную плоскость открытого нарушения кон­ституции и прав граждан, Директория не могла остановиться на полдороге: силою предшествующих обстоятельств она подталки­валась на дальнейшие насилия, которые ее самое должны были привести к гибели.

Распоряжением 16 фрюктидора (2 сентября 1799 г.) строжайше был подтвержден закон 19 фрюктидора V года. Кроме того, тогда же была назначена ссылка на остров Олерон собственников, директоров, сотрудников и редакторов 35 периодических изданий. В проскрипционный лист попало до 70 человек. Еще нужно заме­тить, что Директория широко пользовалась, как орудием борьбы с вредными изданиями, воспрещением их пересылки по почте.

Итак, несмотря на кратковременность своего господства, Ди­ректория дала многочисленные доказательства, что она по суще­ству мало отличалась от предшествовавших режимов. Испуганное насилиями, утопленное переворотами общество жадно искало бо­лее определенных, устойчивых условий жизни. Это хорошо понял молодой генерал Бонапарт, который, между прочим, дважды ока­зал серьезные услуги республиканской партии — 13 вандемьера и 18 фрюктидора. Покрытый славою итальянских завоеваний, он неожиданно прибыл в Париж и при помощи известного аббата Сиейеса и одного из директоров совершил переворот 18 брюмера. Директора были лишены своих мест, совет старейшин распущен, совет пятисот рассеян при помощи солдат. Кончилась революция, прошла эпоха временных правительств и господства демагогов.

Сильной рукой Наполеона Франция была поставлена на новые рельсы и покорно двинулась по пути к империализму.

Через два месяца после государственного переворота, а имен­но 17 января 1800 г., последовал знаменитый консульский указ о газетах.

Принимая во внимание, что многие газеты служат «орудием в руках врагов республики», консульское правительство, обязанное заботиться «о безопасности» народа, 4 января 1800 г. издало «кон­сульский указ о газетах», в силу которого было закрыто 60 газет из 73, издававшихся в Париже и Сенском департаменте. Собственни­ки и редакторы оставшихся изданий должны были явиться в ми­нистерство полиции для удостоверения французского подданства, сообщения своего местожительства и принесения присяги на вер­ность конституции. Газетам угрожало немедленное закрытие в слу­чае помещения «статей, противных уважению общественного до­говора, народного суверенитета и славе французского оружия, а также статей ругательных по адресу держав, дружественных рес­публике или с ней связанных, хотя бы эти статьи и были перепе­чатаны из иностранной периодической печати».

Министр полиции был обязан следить, чтобы «не печаталось ни одной новой газеты как в Сенском, так и в других департамен­тах», а также чтобы «редакторы газет были неподкупной нрав­ственности и патриотизма». Полицейские агенты следили, чтобы разносчики не выкрикивали названий «недозволенных листков и памфлетов», чтобы книготорговцы «не выставляли ничего про­тивного добрым нравам и принципам правительства». Словом, все печатное дело было взято под самый мелочный надзор, для осу­ществления которого при министре полиции было создано особое «Бюро печати».

О цензуре в юридическом смысле слова не было речи. Ее избе­гал Наполеон, зная ее непопулярность. Да и не было в ней надоб­ности при искусстве министра полиции Фуше, умевшего вовремя устранять из печати все несогласное с видами диктатора. Тщатель­но профильтровывая содержание периодической прессы, Наполе­он не оставил без внимания книг и других непериодических изда­ний. Уже в 1803 г. при министерстве юстиции возникла «Комиссия для просмотра», куда «в видах обеспечения свободы печати» книго­торговцы были обязаны представлять все сочинения для просмот­ра и получения разрешения на продажу и свободное обращение.

18 мая 1804 г. Бонапарт сделался императором французов. Про­должая свою политику замаскированных насилий, он позаботился включить в «органический сенатус-консульт 18 мая» четыре статьи якобы для обеспечения свободы печати. Этому именно узаконению обязана своим появлением «сенатская комиссия о свободе печа­ти» из семи членов, избираемых из числа сенаторов. Авторы, ти­пографщики и книгопродавцы, если имели основания жаловать­ся «на стеснения в печатании или обращении какого-либо произ­ведения», с заявлением об этом могли обращаться в сенатскую комиссию. Последняя, если находила, что стеснения «не оправ­дываются государственным интересом», могла приглашать мини­стра прекратить преследования, и если последние не прекраща­лись, несмотря на трехкратное приглашение, в течение месяца, то Сенат должен объявить, что есть «сильные основания предпо­лагать нарушение свободы печати». Но, по справедливому замеча­нию Вельшингера, «было более, чем вероятно, что это последнее постановление никогда не будет иметь место и что высшее госу­дарственное учреждение ни в каком случае не решится объявить министру, т.е. в сущности самому Суверену: вы нарушили кон­ституцию!.. И действительно, такого случая не было ни разу во все время существования империи». Однако Наполеон и этой комис­сии не доверял и нашел необходимым добавить, что «в компе­тенцию сенатской комиссии не входят абонементные и периоди­ческие издания».

Первый консул лично занимался делами прессы. Личным биб­лиотекарем ему ежедневно делались доклады обо всех статьях в газетах, брошюрах, книгах и листках, касающихся религии, фи­лософии и политики. Чтобы влиять на общественное мнение, Наполеон пользовался «Moniteur'oм», который стал со времени кон­сульства официальным органом. Кроме того, к его услугам был еще «Bulletin de Paris», статьи которого не только составлялись в кабинете первого консула, но нередко и под его диктовку. Офици­альные органы не имели успеха. Иначе и быть не могло. Недаром же редактор «Бюллетеня» Фивье высказался, что официальные издания не стоят бумаги, которая на них расходуется.

Все еще не употребляя слова «цензура», декретом 10 июля 1804 г. Наполеон учредил при министерстве полиции «Консультацион­ное бюро», на которое была возложена обязанность просматривать политические и литературные издания, а также театральные пье­сы. Но истинною душой всех цензурных учреждений был сам им­ператор. Где бы ни был Наполеон, он не переставал следить за прессой. В одном письме к министру полиции он писал:

«Постарайтесь же немного более, чтобы поддержать обществен­ное мнение. Скажите редакторам, что хотя я отсутствую, но я чи­таю газеты; если они будут держаться этого тона, то я разделаюсь с ними... С четырнадцати я их доведу до семи, и я сохраню не те, которые меня хвалят — я не нуждаюсь в их похвалах, — но те, которые имеют мужественный слог и французское сердце, кото­рые покажут истинную привязанность ко мне и моему народу».

В другом письме он высказывался еще решительнее: «В скором времени произойдет реформа газет, ибо очень глупо иметь газеты, с которыми связываются все неудобства свободы печати без ее преимуществ... Скажите редакторам, что вы не будете обращать вни­мания на их маленькие статьи, что вопрос времени состоит не в том, чтобы не быть дурным органом, но в том, чтобы быть вполне хорошим, ибо нельзя им дозволить пользоваться хорошими дохода­ми и не только не оказывать услуг, но еще, наоборот, вредить».

Когда в некоторых газетах появились статьи с преувеличением расходов по содержанию императорского двора, Наполеон писал Фуше: «Дайте понять редакторам газет... что я никогда не потерп­лю, чтобы мои газеты говорили и действовали против моих инте­ресов, что редакторы могут выпускать ядовитые статейки, но пусть они знают, что в одно прекрасное утро им зажмут рты». Это зажи­мание ртов практиковалось не только в отношении газетчиков, но и ученых учреждений. Узнав, например, что члены Академии ре­шили заняться деятельностью Мирабо, Наполеон писал: «Когда же мы станем благоразумны. Когда мы воодушевимся испытанной христианской любовью? И когда, в особенности, каждый будет благоразумно оставаться в пределах своих обязанностей? Что имеет общего Французская Академия с политикой? Не более того, что грамматические правила по отношению к военному искусству...»

Императора возмущали исторические темы еще более отдален­ного времени, чем деятельность графа Мирабо. Вот какой тирадой разразился он по поводу статьи «Citoyen Francais» о Варфоломеевской ночи: «Эта гнусная газета, по-видимому, только и делает, что упивается кровью. Уже целую неделю она занимает нас Варфоломеевской ночью. Каков ее редактор? С каким наслаждением этот несчастный смакует преступления и ошибки наших отцов. Мое желание — чтобы этому был положен конец. Перемените руково­дителя этой газеты или закройте ее». В ответ на это послание Фуше уведомлял Наполеона, что «данное газетам направление произве­ло на большинство их действие, благоприятное видам Вашего Ве­личества и благу государства».

Одним из первых почувствовал на себе политику намордника «Journal des Dbats». В апреле 1805 г. к этому журналу был пристав­лен цензор, которому Фуше говорил: «При первой неприятной статье я закрою этот журнал». В мае 1805 г. Наполеон писал Фивье: «Заглавие "Journal des Dbats" неприлично, оно напоминает рево­люцию. Было бы лучше назвать его "Journal de l'Empire" или как-нибудь в этом роде». Вскоре журнал был переименован по указанию императора. В 1805 г. 29 октября редакция этого журнала была обязана отдавать 3/12 своих доходов правительству. Эта частная мера, этот узаконенный грабеж не замедлил стать общим правилом, при­чем, согласно выраженной 7 августа 1805 г. воле императора, вычет должен был определяться сообразно доходности издания, а факти­чески все зависело от усмотрения министра внутренних дел. Чтобы скрыть истинную цель подобного обложения газет, император рас­порядился из собираемых таким образом сумм образовать фонд для выдачи пособий и пенсий литераторам. Нетрудно догадаться, что это был фонд рептилий. По замечанию Авенеля, «газеты могли пи­сать все, что им дозволял цензор, который каждое утро ходил к министру полиции за приказаниями. Газеты набирались и печата­лись так скоро, что к семи или восьми часам вечера министр уже получал номер, который должен был появиться на другой день ут­ром». Провинциальная пресса была совершенно подавлена. Это мож­но видеть из того, например, что в циркуляре министра от 6 ноября 1807 г. префектам рекомендовалось «запретить журналистам поме­щать какие-либо статьи, касающиеся политики, за исключением тех только, которые могут быть перепечатаны из (официального) "Монитера"». В силу того же циркуляра префекты обязаны были ежегодно доносить правительству о действительных доходах каждого журнала и предварительно вычитать из них 2/12 в пользу казны. В 1807 г. число департаментских газет доходило до 170 и около половины сум­мы, взысканной с них, попало в кассу министерства полиции. Но самый чувствительный удар был нанесен департаментской прессе в 1809 г., когда министр полиции распорядился оставить в департа­ментах только по одному политическому изданию. Положение, со­зданное этим распоряжением, следующим образом характеризует Вельшингер: «Мысль была изгнана из политической прессы, сколь­ко-нибудь талантливые люди оставили ее. Литературная критика, сохранявшая еще некоторое подобие свободы, также утратила ее. От­ныне малейшая крупица независимости, самый незначительный гре­шок стали уголовными преступлениями».

При преемнике Фуше, министре полиции Савари правитель­ство сделало еще новый шаг с целью ограничения количества га­зет. Представляя Наполеону свой доклад о сокращении числа из­даний, Савари мотивировал необходимость проектируемой меры тем, что мнения, выражаемые парижскими газетами за границей, принимаются за взгляды правительства, почему и нужно, чтобы содержание газет подлежало строгому просмотру перед напечатанием. Проект Савари в октябре 1811 г. стал законом. В Париже оста­лось всего три «опасных» газеты: «Journal de l'Empire», «Gazette de France» и «Journal de Paris».

За сокращением числа периодических политических изданий и вычетами из их доходности последовала конфискация права изда­тельской собственности. Зерно этой варварской меры уже заклю­чалось в налоге на доход. Теперь пошли в этом направлении даль­ше. По декрету 8 февраля 1811 г. был конфискован «Journal des Dbats», уже переименованный согласно желанию императора в «Journal de l'Empire». Заслуживают внимания те макиавеллевские соображения, которыми Наполеон старался оправдать эту разбой­ничью затею, а именно в мотивах говорилось, что эта мера прово­дится, «принимая во внимание, что доходы периодических газет и листков не могут быть собственностью иначе, как вследствие спе­циально нами выданной концессии; принимая во внимание, что "Journal de l'Empire" не был нами уступлен никому из предприни­мателей, что настоящие предприниматели извлекают значитель­ные выгоды вследствие закрытия 10 газет, выгоды, которыми они пользуются уже в течение многих лет и которыми они вполне по­крыли все затраты, произведенные ими в течение их предприятия; кроме того, принимая во внимание, что не только цензура, но также всякое средство влияния на редакцию газеты должно при­надлежать исключительно людям надежным, известным их пре­данностью Нашей Особе и находящимся вне всяких посторонних влияний и связей».

Приведенным декретом «Journal de l'Empire» был уступлен ак­ционерной компании с 24 акциями, из которых 8 были даны глав­ному управлению полиции, а остальные 16 — отдельным «надеж­ным» лицам цензорского круга. Набор, бумага, мебель — все было конфисковано без малейшего вознаграждения собственников! Кон­фискация в общем итоге дала 1 502 000 франков, из которых треть осталась в руках акционеров, остальное поступило в государствен­ный доход. По отзывам полиции, «эта реорганизация газет дала его величеству возможность награждать значительное количество людей полезных». Совсем иное мнение высказал историк Вельшингер: «Последняя тень свободы исчезла, — пишет он. — Дохо­ды, собственность, управление газетами, редакторы — все стало правительственным. Газеты независимые были закрыты или сдела­ны официальными. Создавать новые было запрещено, оставшиеся же были не более, как орудиями в руках государственной власти и ее агентов. Их политика, их убеждения были тем, чем угодно было их сделать распорядителю Франции. Слова Наполеона "ils ne disent que ce que je veux" (они говорят только то, что я хочу), нашли себе полное осуществление, печать была совершенно порабощена».

Декретом 17 сентября 1811 г. конфискация была применена ко всем другим изданиям. Этот декрет не был опубликован, а оригинал его был даже сожжен в 1811 г. вместе с другими важными докумен­тами императорского архива. Тем не менее благодаря ему собствен­ность всех журналов попала в руки императора и его приспешников. Стремясь всецело прибрать к своим рукам периодическую пе­чать, Наполеон особенно заботился о том, чтобы в нее не прони­кали известия, неприятные для правительства. «Если даже извес­тия справедливы, надо выждать, — находил он, — пока не оста­нется ни малейшего сомнения в их верности. Когда же они сделаются уже решительно всем известны, нет никакой надобности публи­ковать их».

Что касается книг, то самые невинные произведения подвер­гались преследованию, раз цензору приходила мысль, что они могли бы вызвать на размышления, неблагоприятные для Наполеона. Так, в число запрещенных попали книги: «Миропомазание и коронование Людовика XVI» или, например, «Отрывки из Сюлли, со­держащие в себе разговор с Генрихом IV». Не всегда проходили даже такие произведения печати, которые были сплошным хвалеб­ным гимном в честь Наполеона. Например, аббат Айлльо воспел египетскую экспедицию в исторической поэме «Эгиптиаде», но ее не пропустил цензор, заметив: «Не такими плохенькими сочиненьицами должно восхвалять Его Величество. Ему нужен Гомер».

Все государственные тюрьмы: Тампль, Бисерт, Форс, Сент-Пеляжи и другие — были наполнены литераторами и публициста­ми. Но еще большее число их подвергалось высылкам, ссылке и полицейскому надзору. Насколько просто смотрел Наполеон на попрание физической свободы писателей, можно судить по ссыл­ке Шатобриана в Дьепп. Сначала Шатобриан был обласкан Напо­леоном, и перед вступлением Шатобриана в Академию ему было обещано место главного директора императорских библиотек с ко­лоссальным окладом. Когда же академик в своей вступительной речи напал на правительство за гонения на свободу печати, то он был немедленно выслан. Но исключительно яркий пример распра­вы Наполеона с неугодными ему лицами представляет госпожа де Сталь, эта замечательная писательница, дочь министра Некке-ра. Первое внимание полиции ею было привлечено после событий 18 брюмера, когда в ее салоне стала собираться оппозиция против диктатуры Бонапарта. Бенжамен Констан был лучшим украшени­ем этого салона. Уже в 1802 г. Наполеон был взбешен появлением произведения Неккера «Dernires Vues de politique et de finances»^[14]

[14], в котором автор писал, между прочим: «Я не верю, чтобы даже Наполеону с его талантом, гением, со всем его могуществом удалось, наконец, в современной Франции основать умеренную на­следственную монархию». В следующем году мадам де Сталь было запрещено пребывание в Париже.

С этих пор, по замечанию Вельшингера, «всякий шаг, поступки, жесты, слова госпожи де Сталь сделались предметом самого тща­тельного надзора правительственных агентов». Как ни старалась пи­сательница смягчить гнев Наполеона, ей это не удавалось. Доведен­ная до отчаяния, она писала Наполеону: «На вас не похоже, чтобы вы преследовали женщину с двумя детьми; невозможно, чтобы ге­рой не был покровителем слабости. Я вас еще раз заклинаю, окажи­те мне милость: позвольте мне жить спокойно в доме моего отца».

Старший сын госпожи де Сталь в 1808 г. добился аудиенции у Наполеона и просил о разрешении его матери вернуться в Париж. Император остался неумолимым, но характерно, узнав, что гос­пожа де Сталь находится в Вене, он сказал: «Ей, вероятно, хоро­шо там; она должна быть довольна. Ваша мать не зла. У нее много ума, но она совершенно не хочет подчиняться. Она не прожила бы и полугода в Париже, как ей пришлось бы отправиться в Бисетр или Тампль. Мне было бы это очень неприятно, потому что это наделало бы много шуму и повредило мне в общественном мне­нии. Скажите вашей матери, что, пока я жив, она не вернется в Париж. В Париже живу я, а я желаю, чтобы там были только пре­данные мне люди».

В течение шестилетнего вынужденного путешествия, главным образом по Германии, госпожа де Сталь написала о последней сочинение («Allemagne»)^[15]

[15], в котором она с замечательной глуби­ной оценила немецкую литературу и немецкий народный гений. После некоторых переделок она получила от цензоров разрешение напечатать свое произведение в Париже. Но полиция, воспользо­вавшись предоставленным ей по декрету 1810 г. правом задержи­вать даже пропущенные цензурой произведения, конфисковала на­печатанные экземпляры и сожгла, а автору приказала уехать в Аме­рику. «Мера эта, — как писалось в приказе, — вызвана вредным направлением, которого эта дама не переставала держаться в тече­ние нескольких лет». Госпожа де Сталь не уехала в Америку, а свое сочинение издала в 1813 г. в Лондоне.

Пожалуй, ни в одном вопросе Наполеон не обнаружил столько жестокости и циничного двоедушия, как в вопросе о печати. Уста­новив самую беспощадную фактическую цензуру, он делал вид, что ее не существует. Должность цензора он называл «постыдной». Евгению Богарнэ он прямо советовал уничтожить цензуру в Италии, при этом заметил: «В этой стране и без того очень узкие умы и незачем их еще более суживать». А увидя в 1806 г. на одной пьесе разрешительную заметку цензора, он не постеснялся написать министру полиции: «После того как я выразил свое желание, что­бы цензуры не было, я удивляюсь, что в моей империи являются порядки, которые более пригодны для Вены или Берлина. Я не хочу, чтобы французы были крепостными. Еще раз повторяю: я не хочу цензуры, потому что каждый книгопродавец должен отвечать за сочинение, которое он продает, потому что я не хочу отвечать за все глупости, которые могут являться в печати, не хочу, чтобы какой-нибудь наемник «господствовал над умом и уродовал ге­ний». Подобную же ответственность император возлагал и на ти­пографщиков. «Типография, — говорил он, — арсенал, который не может быть вверен всякому. Надо, чтобы те, кто печатает, пользо­вались доверием правительства. Типография не торговое заведе­ние; она касается политики и потому должна зависеть от того, кто руководит политикою».

Подчинив периодическую прессу полному усмотрению своих агентов, Наполеон не замедлил спеленать книготорговлю и ти­пографский промысел. Во дворце Тюильри 5 февраля 1810 г. он подписал целый кодекс по делам книготорговли и печатания, со­стоящий из восьми глав и 51 статьи. В силу этого закона высшее наблюдение за типографским и книжным промыслами было пору­чено генеральному директору с шестью аудиторами. Эта дирекция (la direction de l'imprimerie et la librairie) должна была состоять при министерстве внутренних дел. С 1 января 1811 г. в Париже оставля­лось только 60 типографщиков, в департаментах число последних также определялось заранее. Типографщики, лишенные права про­мысла, должны были получить вознаграждение со стороны остав­ленных. Последние получали особые свидетельства и присягали. Каж­дый из них мог содержать 4 пресса в Париже и 2 в департаменте. Вакантные места типографщиков замещали лицами, которые могли представить доказательства их пригодности и добрых нравов, а так­же приверженности к отечеству и суверену. Свидетельства на про­мысел выдавались генеральным директором и регистрировались в местном гражданском трибунале, где новый типографщик, между прочим, приносил присягу «ничего не печатать противного обя­занностям по отношению к суверену и государству».