«H. Новомбергский ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЕЧАТИ ...»

По указу Петра II от 4 октября 1727 г., в Петербурге были оставлены только две типографии «для печатания указов — в Се­нате, для печатания ж исторических книг, которые на российс­кий язык переведены и в Синоде опробованы будут, — при Акаде­мии». Остальные типографские заведения было приказано «пере­весть в Москву со всеми инструментами и печатать только одни церковные книги, как издревле бывало, в одном месте на Моск­ве, под ведением синодским, и чтоб никаких в печатании тех книг погрешений и противности как закону, так и церкви быть не мог­ло, того Синоду по должности своего звания смотреть прилежно». При Анне Иоанновне 26 декабря 1738 г. состоялось воспреще­ние ввозить два издания польских календарей на 1739 г.: «Понеже в тех обоих календарях, по разсмотрению здесь, находятся в про-гностиках о нашей империи, а особливо об Украине, некоторые зловымышленные и непристойные пассажи, чем неразсудительно народ может легко придти в какой соблазн и сумнение, того ради послан указ наш, чтобы все те календари в Киеве сжечь и ежели иногда где инде такиеж календари у кого явятся, отбирая пожи-гать, и впредь оных в границы наши пропускать не велеть». На основании этого указа было сожжено по 150 экземпляров каждого издания. Кроме того, было повелено, чтобы «никто из подданных наших таких календарей и подобных оным у себя отнюдь не дер­жали и не утаивали, також бы и впредь оных из Польши в наши границы провозить, под опасением жестокого наказания, не дер­зали... а вместо тех польских календарей могут в Киеве и во всей Украине употреблять Российские календари, которые издаются в печать здесь в Академии Наук»^[90] [1].

На основании указа Елизаветы Петровны от 18 марта 1742 г., была установлена предварительная цензура для первого русского периодического издания, а именно в указе говорилось: «Действи­тельный тайный советник, генерал-прокурор и кавалер словесно предлагал, что в печатных в Санкт-Петербурге Российских Ведомо­стях Академии Наук являются напечатанные многие несправедливо­сти, как и в печатных февраля 26 дня сего года под № 17, напечата­но, якобы того числа Ея Императорское Величество действительно­го тайного советника Михаила Бестужева пожаловала кавалерией св. Апостола Андрея, котораго пожалования от Еа И. В. не бывало. Пра­вительствующий сенат приказал: Академии Наук в Сенат ответство­вать, с чего оное в тех ведомостях напечатано; а впредь той Академии Наук показанные Российские Ведомости печатать с апробации сенат­ской конторы, а без того отнюдь не печатать, дабы впредь таких же неисправностей не было, и по несколько тех печатных ведомостей присылать в Москву в правительствующий сенат».

Указом 27 октября 1742 г. Елизавета Петровна распорядилась, чтобы все, имевшие у себя «уголовныя или гражданские книги», напечатанные за время с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г., т.е. при Анне Леопольдовне, «для надлежащаго в титулах переправления объявили или через поверенных своих прислали: синодальные в московскую и санкпетербургскую, а киевские и черниговские в тамошние типографии, где оные печатаны, а печатанныя ж в де Сиане Академии^[91] [2], во оной Академии, от публикования о том указов в полгода, которыя по исправлении паки тем же отданы будут без удержания и продолжения, без всякого за то платежа; буде же кто такие книги у себя удержит и в надлежащих местах не объявит, за то каждый без всякого упущения штрафован будет». В 1743 г. 9 декабря последовал указ «о не привозе из-за границы печатанных в чужих краях на российском языке книг, неосвиде­тельствованных Синодом, и о не переводе иностранных духовных книг без дозволения Синода». Этим указом императрица повелева­ла: «Впредь из иностранных государств таковых на российском ди­алекте книг в нашу империю, как подданным нашим, так и ино­земцам, ни под каким видом отнюдь не вывозить, чего при грани­цах и при портах, наблюдая некрепко, не пропускать». Здесь же указывалось: «впредь в чужие края отправляемых при отпуске их накрепко подтверждать, чтобы они, будучи там, таковых книг от­нюдь на российский диалект не переводили». Это последнее поку­шение на духовную свободу подданных, пребывающих за грани­цей, напоминает эдикт Генриха III от 7 декабря 1577 г. и эдикт Фридриха Вильгельма от 25 декабря 1788 г.

Ввиду того что указ 27 октября 1742 г. не выполнялся и «тех церковных разных печатанных книг, из которых показанные листы переменять надлежало, ни малого числа не прислано», 18 октября 1748 г. в Святейшем Синоде было определено «и буде где у кого найдутся с помянутым известным титулом какие печатные церков­ные книги, оные собрать... и вынув из них только следующие для исправления одни листы, отослать в типографии, где что печатано, как поскорее без всякого задержания и медления, чтоб в провозах це­лых всех книг (из которых в некоторых только начальный один лист следует переменить) излишний убыток и труд произойти не мог». Для выполнения требования указа был дан месячный срок. Можно Думать, что новое требование пересылки не целых книг, а лишь от­дельных листов, оказалось более выполнимым, потому что в указе

25 августа 1750 г. говорится уже, «что в С.-Петербурге иноземцы продают печатные на немецком языке книги, в которых упомина­ются в бывшие два правления известных персон имена» и нет ни малейшего упоминания ни о русских книгах, ни о нарушении пре­жних указов того же рода русскими подданными. Указом 25 авгус­та 1750 г., во-первых, повелевалось иностранцам представлять в надлежащие места все «на немецком и прочих иностранных язы­ках печатные книги», в которых упоминались «те известные име­на», а во-вторых, воспрещался ввоз подобных изданий из-за гра­ницы «как сухим путем, так и водой». Этот указ предписывалось «публиковать во всем государстве, и при церквах и кирках выста­вить, дабы всяк был о том сведом и неведением бы отговаривать­ся не мог». Очевидно, указ подействовал, и 10 октября 1750 г. пришлось издать другой указ о том, чтобы «те, у кого имеются на иностранных языках печатные вне России исторические, генеало­гические и географические книги, впредь оных не объявляли и о незапрещении вывозить оные из-за границы, кроме книг, посвя­щенных на имена известных особ». Указ разъяснял, что «от разных персон объявлены на иностранных языках печатные вне России книги... которых по силе того указа и объявлять не надлежало, для того, что из оных в некоторых не ино что, как токмо к Высочай­шей Е. И. В. славе и к знанию и обучению истории детей напечата­но, из которых ничего исключать не следует; ибо ежели из них что выключить, то и все те книги за неполностью могут за ничто почитаться, а в других — бывших правлений известных персон и имян не написано». Возвращая книги, не надлежаще представ­ленные, указ повелевал в двухнедельный срок представить те из них, которые именно разыскивались, и относительно этих изда­ний снова точно указывалось: «те токмо одни листы, в которых упоминаются те известных персон имена, переправя те книги, отдавать паки тем людям».

Итак, при внимательном отношении к буквальному значению текста указов 1742, 1748 и 1750 гг. нужно сделать вывод, что основ­ным является указ 27 октября 1742 г., который касался всего насе­ления России и всех книг гражданских и духовных, и что издан он был исключительно «для надлежащего в титулах переправления». Остальные указы имели еще более ограничительное значение: сфера их воздействия прогрессивно суживалась, как в отношении лиц, так и в отношении рода книг. Так, в 1748 г. правительство повеле­вает изъятие только «церковных разных печатных книг» и не упо­минает уже о книгах гражданских; указ 25 августа 1750 г. ограничи­вается «иноземцами» и книгами «на немецком и прочих иностран­ных языках». Совершенно иначе отнесся к этим указам новейший историк цензуры M. Лемке, придавший им более широкое значе­ние и решительно исказивший их цель^[92] [3]. В 1771 г. Екатерина II разрешила иноземцу Гартунгу открыть первую «вольную» типографию для печатания книг на иностран­ных языках, причем поставила два условия: во-первых, не печа­тать сочинений, «кои предосудительны христианским законам, правительству, ниже добронравию», вследствие чего он был обя­зан «наперед, не приступая к работе, объявлять для свидетельства в академию наук все то, что только в его типографии к печати, от кого принесено или самим им из чужих краев выписано будет и, что дозволено будет, то и печатать». Во-вторых, объявления разре­шалось печатать только с разрешения полиции. В 1776 г. книготор­говцам Вейтбрехту и Шнору было дозволено завести типографию с правом печатать и русские книги. Наконец, 15 января 1783 г. был издан общий указ о «вольных» типографиях. В этом указе говори­лось: «Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий и вследствие того позволяем, как в обеих столицах наших, так и во всех городах Империи нашей каждому по своей собственной воле заводить оные типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковом управе благочиния». При этом последняя была обязана следить, «чтобы в книгах ничего противного законам Божиим и гражданским или же к явным соблазнам клонящегося из­даваемо не было; чего ради от управы благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать». Из этого указа видно, что акаде­мия и университет были освобождены от цензурных обязаннос­тей, которые были возложены на полицейские органы. Управа бла­гочиния была обязана сжигать книги, «наполненные дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражения­ми» или заключавшие «какое-либо поползновение, клонящееся до безопасности общей и частной».

Конец царствования Екатерины II ознаменовался двумя выда­ющимися случаями расправы по литературным делам с Новико­вым и Радищевым. Небезызвестно, что Императрица имела боль­шую склонность маскировать свой абсолютизм различными поли­тическими, историческими, педагогическими и другими теориями^[93] [4].

Приспособляя западноевропейскую науку к собственным идеалам, она не останавливалась даже перед проведением их в сознание подданных при помощи литературных упражнений. В 1769 г. в Пе­тербурге начал выходить еженедельный листок «Всякая Всячина», которым руководила лично Императрица. За «Всякой Всячиной» появились частные издания, и в том числе «Трутень» Новикова. Ввиду тона, взятого журналом Императрицы, на него обрушились все издания; но с особенной силой Новиковский «Трутень», к которому и Екатерина относилась с наибольшим раздражением за его социальное направление. В 1770 г. Императрица прекратила свое издание; одновременно с этим закрылся и «Трутень». В 1775 г. Но­виков вступил в Петербурге в масонский кружок и с энтузиазмом отдался вопросам просвещения. В сотрудничестве с небольшим кружком молодежи он начал издавать в Петербурге журнал «Ут­ренний Свет», на доходы от которого должны были содержаться две школы для мещан. Императрица, столь занятая «исправлением нравов», воспитанием «новой расы людей», совершенно игнори­ровала начинание Новиковского кружка. Видя в этом нерасполо­жение Императрицы, Новиков перенес свою деятельность в 1779 г. из Петербурга в Москву. Здесь он взял в аренду московскую уни­верситетскую типографию и принялся за издательство книг и жур­нала. В Новикове снова проснулся издатель «Трутня», и в своем московском издании, в довольно прозрачных намеках, он начал нападать на реакционную политику и личные качества Императрицы. Новиков писал, например: «Бессмертие государь может зас­лужить скорее правосудием и справедливостью, чем завоеванием многих государств, разорением ста городов и истреблением ста тысяч человек». «Самые великия и жесточайшия возмущения не отчего иного произошли, как от своенравия и жестокости госуда­рей». «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Если первый будет иметь искусного министра, то праздность его может обратиться в пользу народа; стра­стный же... повинуется воле любовницы... Как скоро государь отдает­ся любви, то... временщики, министры, придворные... показывают нежное сердце... Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». На долю Новикова выпал небывалый успех: тираж «Мос­ковских Ведомостей», за время его заведования университетской типографией, поднялся с 800 до 4000 экз. Не меньших успехов он достиг и в другой области своей деятельности — книгоиздательстве. Пользуясь указом Екатерины II о типографиях, Новиков устроил в 1784 г. «Типографскую компанию», предприятие которой приняло чрезвычайно широкий характер: по официальной описи 1795 г., она владела количеством книг, которые по каталожной цене оценивались в сумме до 700 000 рублей.

В голодный 1787 г. Новиковский кружок выступил с организа­цией широкой борьбы с продовольственной нуждой. Влияние Но­викова достигло апогея и вместе с тем вызвало самое крайнее недоброжелательство со стороны Екатерины, не терпевшей вне своего контроля ни одной силы, хотя бы просветительной и по­лезной. Сначала Императрица попыталась дискредитировать Но­викова при помощи воздействия на общественное мнение: ею были выпущена анонимная брошюра, осмеивавшая масонов, и постав­лены в Эрмитажном театре три комедии, в которых она преследо­вала ту же цель^[94] [5]. Потерпев неудачу на литературном поприще, она принялась за открытую расправу. В указе 1786 г. было повелено «помянутому Новикову, да и вообще содержателям вольных ти­пографий в Москве строжайше подтвердить, чтобы они остерега­лись издавать книги, наполненные подобными странными мудр­ствованиями, или, лучше сказать, сущими заблуждениями, под опасением не только конфискации тех книг, но и лишения права содержать типографию и книжную лавку, а притом и законного взыскания». После целого ряда преследований Новиков в 1792 г. был арестован. Самое пристрастное следствие не могло доставить Императрице каких-либо обвинительных данных против Новико­ва, и она распорядилась: «Следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покая­ния, запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Итак, оборвалась высокопросветительная деятельность Новикова, успевшего за один период времени с 1779 г. по 1785 г. напечатать 356 названий книг и приготовить к выпуску 55 изда­ний, открывшего в Москве первую библиотеку для чтения, осно­вавшего несколько книжных лавок, кроме столицы, в провинци­альных городах и даже селах!

К расправе с Новиковым примешивалась борьба с масонством. Чистым же цензурным преследованием является случай с Ради­щевым, автором книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Названное сочинение было издано с разрешения управы благочиния. Екатерина II была одной из первых читательниц «Путеше­ствия». Она нашла, что автор «с дурным и, следовательно, небла­годарным сердцем, подвизается пером». Это дурное направление, по ее словам, «на всяком листе видно; сочинитель наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и защищает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приве­дению народа в негодование против начальников и начальства». На самом же деле Радищев в своей книге ратовал за освобождение крестьян, высказывался против самовластия и злоупотреблений администрации и суда, восставал против тогдашних нравов, обы­чаев, пороков, образования и т.д. Он не упустил из вида и цензу­ры книг, к которой отнесся с полным осуждением. Он писал: «Теперь свободно иметь всякому орудия печатания, но то, что печа­тать можно, состоит под опекой. Цензура сделана нянькой рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые разумы, которые собой править не могут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго хо­дить будет на помочах и совершенной на возрасте будет калека». В подтверждение своей мысли он ссылается на Гердера, который писал: «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достиг­нет света, не есть книга, но подделка святой инквизиции...» По мнению Радищева, «один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред, и на многие лета остановку в шествии разума; запретить полезное изобретение, но­вую мысль и всех лишить великого». «Пускай, — говорит Ради­щев, — печатают все, кому что на ум ни придет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме». Останавливаясь на цензуре религиозных книг, он, между прочим, пишет: «Запре­щая вольное книгопечатание, робкие правительства не богохуль­ства боятся, но боятся сами иметь порицателей... Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны, тогда все плевелы, тогда все изблевании смрадность свою возвратят на извергателя их». Он восстает даже против цензуры порнографических сочинений. Так, он замечает: «Сочинения любострастные, наполненные похотли­выми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательной наготой зияют, вредны для юношей и незрелых чувств... но не они разврату корень. Если, читая их, юноши при­страстятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не мог­ли бы того произвести в действие, небы (если бы не) были торгу­ющие своей красотой... Действие более развратить, нежели слово, и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвой и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще бо­лезни. Итак цензура да останется на торговых девок, до произведе­ния же развратного хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обертку». По справедливому замечанию Радищева, «беспредельная польза вольности печатания» скажется в том, что «не дерзнут правители народов удалиться от стези прав­ды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Востре­пещет судья, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение толь­ко своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикры­тое убийство — убийством. Убоятся все злые строгого взора исти­ны. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил на дне лежащий мутнится и тмит прозрачность вод».

Хотя в уголовных законах того времени не нашлось ни одной подходящей статьи, на основании которой можно было бы пока­рать автора за сочинение, пропущенное цензурой, тем не менее уголовная палата и сенат приговорили Радищева к смертной казни через отсечение головы. Императрица признала приговор правиль­ным. Но по поводу мира со Швецией заменила казнь ссылкой в Илимский острог «на десятилетнее безысходное пребывание».

Наконец 16 сентября 1796 г. последовало последнее энергичное распоряжение Екатерины II, направленное против печати. «В пре­кращение разных неудобств, которыя встречаются от свободного и неограниченного печатания книг», Императрица указала: 1) уч­редить из одного светского лица и двух духовных цензуру в обеих столицах, в Риге, Одессе и при Радзивилловской таможне, 2) ча­стные типографии упразднить, за исключением некоторых особо привилегированных, 3) ни одна книга не могла быть издана без предварительного рассмотрения цензурой и удостоверения, что в ней «ничего Закону Божию, правилам государственным и благо­нравию противнаго не находится», 4) цензоры заграничных книг должны были подвергать сожжению те из книг, «кои найдутся противными закону Божию, верховной власти, или же развращающия нравы», 5) при наместнических правлениях разрешено от­крыть типографии для печатания официальных бумаг, «кои весь­ма могут облегчать переписку канцелярскую», 6) надзор за типографиями Синода и епархиальными был возложен на подлежащие начальства, 7) заграничные издания, проходившие через почтамт, должны были также подвергаться цензуре на общем основании и 8) общий надзор за соблюдением настоящего указа был возложен на генерал-губернаторов и другие власти по принадлежности.

При Императоре Павле реакция усилилась. Еше будучи маль­чиком, цесаревич Павел сказал 22 декабря 1764 г.: «Куды как книг-то много, ежели все взять, сколько ни есть их; а все-таки пишут да пишут». Вступивши на престол, он принял все меры к тому, чтобы ограничить количество книг. Указом 4 июля 1797 г. Император по­велел: «Книги, цензурой признаваемые недозволенными, и даже те, кои кажутся сомнительными, представлять на рассмотрение Совету». Таким образом появилась новая, высшая цензурная инстанция — Совет Его Императорского Величества. 17 мая 1798 г. были образованы цензурные учреждения во всех русских портах для просмотра иностранных сочинений, особенно же французс­ких. 7 марта 1799 г. в заседании Совета Павел I выразил желание, «чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы». По указу 14 марта 1799 г. в Москве при Ставропигиальном Донском монас­тыре была учреждена Духовная цензура или Комиссия «для освидетельствования, рассмотрения и исправления переводов, касающихся до Церкви и церковного учения, также и сочинений, издаваемых как упрежденными соборными [из иеромонахов. — Прим. автора.], так и в духовных училищах, и частными духовными людьми». Эта Комиссия должна была состоять из председательствующего и трех членов белого или черного духовенства. Особенного внимания заслужива­ет программа деятельности этой Комиссии. Она должна была «по неупустительном освидетельствовании, рассмотрении и должном исправлении Комиссией взносимых и присылаемых в оную пере­водов и сочинений, и по одобрении ею, что в них ничего против­ного закону Божию, правилам государственным, благонравию и самой литературе не находится, уважая преимущественно достой­ные из них, издавать все таковые Комиссией опробованных в печа­ти с дозволения Синода, единственно в типографиях, ведомству его принадлежащих; из получаемой же за продаваемые сих переводов и сочинений книги, денежные суммы прибыльную отделяя особо, произво­дить из оной по временам отлично усиливающим в том, для одобрения их денежные награждения, по усмотрению и определению Синода». Имея в виду этот указ, М. Лемке пишет: «Указом 14 марта следую­щего года вся цензура (курсив автора) сконцентрирована в одном новом учреждении — духовной комиссии»^[95] [6]. Очевидно, историк цензуры не дал себе труда прочитать этот указ, иначе он не сме­шал бы частной цензурной меры с общим цензурным учреждени­ем. В общем, с 1797 по 1799 г. было уничтожено и сожжено более 600 сочинений. Но этим Император не ограничился, и в указе Се­нату 18 апреля 1800 г. было объявлено: «Так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем зап­ретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные не были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». В том же году 5 июля графу Палену было приказано «все типографии, кроме сенатской, академической и первого кадетс­кого корпуса, запечатать, дабы в них ничего не печатать»^[96] [7].

Цензура при Павле I была доведена до такой степени бессмыс­ленной строгости, что изгонялось слово республика; император Япо­нии должен был называться простым владельцем острова; запреща­лось говорить о дерзости камер-лакея; слово крепость заменялось тюрьмой; царедворец — словом льстец; родина — словом страна; нельзя было употреблять слово гражданин; были признаны вредными фра­зы, что икра получается из России и что Россия страна отдаленная.

Александр I через 19 дней по вступлении своем на престол отменил цензурные распоряжения своего отца, а именно, в указе от 31 марта 1801 г. он писал: «Простирая попечения наши на пользу верноподданных наших и желая доставить им все возможные спо­собы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем учиненное указом 18 апреля 1800 г. запрещение на впуск из-за гра­ницы всякого рода книг и музыки отменить, равномерно запеча­танные, по повелению, июля 5 дня 1800 г. последовавшему, част­ные типографии распечатать, дозволяя как провоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание оных внут­ри государства, по точным правилам, в указе от 16 сентября 1796 г.

 постановленным». Та же мера была выражена в другом более распространительном указе 9 февраля 1802 г., в котором читаем: «По уважению внешних обстоятельств хотя и признано было в 1796 г. нужным существовавшие до того времени правила на пропуск книг иностранных и учреждение типографий внутренних переменить, и вследствие того установить особые цензуры, подчинить строго­му их рассмотрению все сочинения, как извне привозимые, так и внутри империи издаваемые, с уничтожением и существовавших дотоле вольных типографий, но как, с одной стороны, внешние обстоятельства, к сей мере правительство побудившие, прошли, и ныне уже не существуют, а с другой, пятилетний опыт доказал, что средство сие было и весьма недостаточно к достижению пред­полагаемой им цели: то по уважениям сим и признали мы спра­ведливым, освободив сию часть от препон, по времени соделавшихся излишними и бесполезными, возвратить ее в прежнее ее положение, и вследствие того повелеваем: 1) Пропуск книг ино­странных постановить, как было сие до 1796 г. на точном основа­нии тарифа 1792 г. 2) Типографии и внутренний порядок издания книг в империи учредить на правилах, в указе 1783 г. января 15 дня изображенных, силой коих повелено: типографий не различать от прочих фабрик и рукоделий, а потому и дозволяется каждому по воле заводить оные во всех городах Российской империи, давая только знать о таком заведении управе благочиния того города, где кто типографию иметь хочет. В оных печатать книги на всех языках, наблюдая только, чтобы не было ничего в них противного законам Божиим и гражданским, или к явным соблазнам клоня­щегося. На каковой конец печатаемые книги свидетельствовать от управы благочиния. Противныя сему предписанию запрещать, а за самовольное напечатание соблазнительных не только книги конфисковать, но и виновных за преслушание закона наказывать.

Сие распоряжение мы считаем нужным дополнить тем, чтобы отныне рассматривание книг внутри империи, тиснению предавае­мых в вольных типографиях, возложено было не на управы благочи­ния, но на самих, гражданских губернаторов, которые имеют к сему употреблять директоров народных училищ и чтобы без одобрения их и без дозволения губернаторов ни одна книга не была издаваема под страхом наказания в вышеприведенном указе 1783 г. положен­ного; в типографиях же, при ученых обществах, как-то: при акаде­миях, университетах, корпусах и прочих казенных местах существующих, цензура издаваемых книг возлагается на попечение и от­чет тех самых мест и их начальников. 3) Что принадлежит до книг церковных и вообще к вере относящихся, в издании их поступать на точном основании указа 27 июля 1787 г., коим запрещается в частных типографиях печатать церковные или к священному писа­нию, вере, либо толкованию закона и святости относящиеся кни­ги. Таковые должны быть печатаны в синодской или иных типогра­фиях, под ведомством Синода состоящих, или же от комиссии народных училищ с высочайшего дозволения изданы и впредь из­даваемы будут затем. 4) Цензуры всякого рода в городах и при пор­тах учрежденные, яко уже ненужные, упразднить и чиновников, как духовных, так и гражданских, в них состоящих, первых обра­тить в свое начальство, а последних, если других должностей они не имеют, определить по способностям их к другим делам по ус­мотрению Правительствующего Сената».

Как бы почитая цензорские обязанности директоров народ­ных училищ «весьма недостаточными», император Александр I в указе об устройстве училищ 26 января 1803 г. постановил: «Цензу­ра всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены бу­дут». Это постановление было подтверждено в уставах университе­тов Виленского и Дерптского в 1803 г., Московского, Харьковского и Казанского в 1804 г., где было прямо сказано, что к ведению университета относится «цензура всех сочинений частными людьми в округе его издаваемых».

Однако все вышеуказанные распоряжения Александра I по де­лам печати были лишь подготовительными мероприятиями к раз­работке и введению первого в России цензурного устава. Составле­ние проекта устава о цензуре было поручено Главному Правлению училищ. В это Правление была представлена анонимная записка о свободе печати, весьма характерная для настроения передовой части общества того времени. «Истинные сыны отечества, — писал неиз­вестный автор, — ждут уничтожения цензуры, как последнего оп­лота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества, покрывавшему Европу густым мраком, когда варварские законы государственные, догматы не­вежеством искаженной веры и деспотизм самый бесчеловечный утесняли свободу людей, и когда мыслить было преступление... Словесность наша всегда была под гнетом цензуры. Сто лет, как она составляет отдел в истории ума человеческого и его произве­дений. Мы имеем много хороших поэтов, много прозаиков; видим на нашем языке сочинения математические, физические и дру­гие, но философии нет и следа! Может быть скажут, что у нас есть переводы философских творений. Это правда, но все наши перево­ды содержат только отрывки своих подлинников: рука цензора умела убить их дух... Разные толки об истине не столько опасны, сколько заблуждения невежества».

Эти строки были написаны более ста лет тому назад, а между тем как они жизненны и как буквально приложимы к современ­ному положению произведений печати! Но в то время сторонники подобных взглядов находились даже среди членов Главного Правления училищ. Так, Н. Н. Новосильцов в Правлении выступил с проектом карательной цензуры, вместо предупредительной, по образцу нового датского закона. Хотя в Правлении и было призна­но в смысле неудобства предварительной цензуры, что «сочинение, исполненное полезнейших истин, но поражающих своей но­востью и смелостью, может подвергнуться запрещению со сторо­ны мнительного и робкого цензора», — тем не менее было решено сохранить этот вид цензуры. Составление проекта цензурного уста­ва Главное Правление училищ поручило двум своим членам-ака­демикам, Озерецковскому и Фусу, проект которых, после незна­чительных переделок, и был Высочайше утвержден 9 июня 1804 г. Об отношении авторов проекта к цензурному вопросу можно су­дить по следующим сделанным ими замечаниям: «Разумная свобо­да книгопечатания обещает последствия благие и прочные; зло­употребление же ею приносит вред только случайный и скоропре­ходящий. Поэтому нельзя не сожалеть, что правительства самые либеральные по своим принципам находятся иногда в необходи­мости ограничивать свободу слова, побуждаясь к тому примером, стечением обстоятельств и неотразимым влиянием духа времени. Сожаление усиливается при мысли, что такое ограничение трудно удержать в настоящих пределах и что оно, будучи доведено до край­ности, становится положительно вредным. Неоспоримо, что стро­гость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истреб­ляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения. Неоспоримо и то, что свобода мыслить и писать есть одно из сильнейших средств к возвышению народного духа и» что свободное высказывание даже ложной мысли ведет только к большему торжеству истины: едва заблужденье отважится заговорить во всеуслышание, множество умов готово будет вступить с ним в гибельную для него борьбу. Наконец, нет сомнения, что истинного успеха в просвещении, прямого и прочного стремления к достижимому для человечества совершенству можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человече­ства, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину».

Не трудно заключить, в каком направлении мог быть состав­лен проект цензурного устава авторами вышеприведенных замеча­ний. В отзывах, разбросанных на протяжении столетия, находим одну и ту же оценку цензурного устава 1804 г., которую можно выразить словами А. Н. Пыпина: «В русской правительственной сфере цензурный вопрос еще никогда не ставился таким здравым обра­зом и с таким просвещенным вниманием к литературе».

Устав заключал в себе всего 47 статей. Все произведения печати Должны были подвергаться предварительной цензуре; главной це­лью последней было «доставить обществу книги и сочинения, спо­собствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». Цензура была вверена университетам, а в Петербурге, впредь до учреждения университета, особому цензурному комитету. Цензо­ры были обязаны наблюдать, чтобы в рассматриваемых ими кни­гах не было ничего «противного закону Божию, правлению, нрав­ственности и личной чести какого-либо гражданина». Если в цен­зуру присылалась рукопись, «исполненная мыслей и выражений, явно отвергающих бытие Божие, вооружающая против веры и за­конов отечества, оскорбляющая верховную власть или совершен­но противная духу общественного устройства и тишины», то ко­митет немедленно обязан был объявлять «о такой рукописи пра­вительству для отыскания сочинителя и поступления с ним по законам». Во всех других рукописях цензору вменялось в обязан­ность предосудительные места отмечать и предлагать авторам ис­править их. Если признавалось совершенно невозможным допус­тить печатание рукописи, то такая рукопись задерживалась в цен­зуре, причем автору давались объяснения о причинах запрещения. В руководство цензурным агентам было указано: «Цензура в запре­щении печатания или пропуска книг и сочинений руководствует­ся благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастно­го толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать. Скромное и благоразумное исследова­ние всякой истины, относящейся до веры, человечества, граждан­ского состояния, законоположения, управления государственно­го или какой бы то ни было отрасли правления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенной сво­бодой тиснения, возвышающего успехи просвещения». Сочинение или перевод, однажды одобренные цензурой, могли выходить новыми изданиями, не подвергаясь новому цензорскому просмотру. Сочи­нение, одобренное цензором, должно иметь на обороте заглавно­го листа пометку времени одобрения и имени цензора. Если мест­ное гражданское начальство находило нужным воспретить какую-либо книгу, имевшуюся в продаже, то оно обязано было войти в предварительное соглашение с цензурным комитетом. В случае на­добности, цензорские обязанности могли возлагаться на директо­ров гимназий. Цензура книг и сочинений, издаваемых при ученых обществах и казенных учреждениях, возлагалась «на попечение и отчет самых тех мест и их начальников». Сочинения богословского содержания подлежали цензуре Святейшего Синода и епархиаль­ных архиереев. Иностранные журналы и периодические издания просматривались цензорами, состоящими при почтамте. Что же касается книг и эстампов, выписываемых книгопродавцами из-за границы, то они не рассматривались цензурой, а книготорговцы обязывались не торговать изданиями, воспрещаемыми настоящим уставом, и в известные времена года представлять в цензурный комитет полные каталоги имеющихся у них в продаже иностран­ных изданий. На каждом печатном произведении, на заглавном листе обязательно должны выставляться имя типографщика, мес­то и время издания. Типографщики обязывались ничего не печа­тать без разрешения цензуры. В случае нарушения этого требова­ния, в пользу Приказа общественного призрения отбирался «весь завод напечатанной книги или сочинения» и сверх того, если ти­пографщик печатал не на свой счет, то он подвергался взысканию в размере издержек на все издание. Если же печатаемое без цен­зурного разрешения сочинение окажется преступным по своему содержанию, то издатель и типографщик подвергались еще судеб­ной ответственности. По напечатании сочинения, одобренного цен­зурой, типографщик обязан был представить в цензуру экземпляр напечатанного произведения с рукописью и собственной подпис­кой, что в напечатанном произведении не сделано никаких изме­нений сравнительно с рукописью. Всеми сими постановлениями, как всеподданнейше докладывал министр народного просвеще­ния, «нимало не стесняется свобода мыслить; но токмо взяты при­стойные меры против злоупотребления оной».

Вскоре профессорская цензура возбудила всеобщее неудоволь­ствие. Администрация находила, что профессорская слабость может повлечь за собой «струи зла»; наоборот, представители литературы тяготились излишним усердием ученых цензоров. Общее неустрой­ство осложнилось с 1817 г. обычаем посылать статьи и сочинения в те ведомства, которых они касались. К тому же руководитель мини­стерства полиции, возникшего в 1811 г., обязан был принимать меры в отношении произведений печати, хотя бы и одобренных цензу­рой, если в них находились выражения, «подающие повод к пре­вратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным».

Всесильное министерство полиции было упразднено в 1819 г. Но печать от этого ничего не выиграла, так как сам по себе либе­ральный устав о цензуре постепенно покрылся чужеядными наро­стами аракчеевщины и, подрубленный с разных сторон, должен был рухнуть. В 1824 г. министром народного просвещения назначен был адмирал Шишков, давно уже заявивший о необходимости изменения устава 1804 г. События 14 декабря [1825 г. — Прим. ред.] помогли Шишкову. Новый устав о цензуре был утвержден 10 июня 1826 г. По основному взгляду творца его, на цензуру было возложено наблюдение, «чтобы произведениям словесности, наук и ис­кусств, при издании их в свет, посредством книгопечатания, грави­рования и литографии, дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление». Неудивительно, что при столь ши­роких задачах устав разбух до 230 статей. Заботясь о чистоте языка, литературном изложении, умеренности критики, правильности суж­дений рецензентов и т.д., цензор обязан был проводить в своих по­правках строго определенную правительственную точку зрения.

По уставу 1826 г., главное управление цензурой было вверено по-прежнему министру народного просвещения, при котором был образован Верховный Цензурный Комитет. В состав последнего учреждения входили три члена: министр народного просвещения, министр внутренних дел и министр иностранных дел, — сообраз­но трем главнейшим попечительным заботам цензуры: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности и, наконец, 3) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами прави­тельства. Кроме того, к цензурным учреждениям относились: Глав­ный Цензурный Комитет в Петербурге и цензурные комитеты — Московский, Дерптский и Виленский, каждый из коих состоял из 3 членов. Главная обязанность Верховного Цензурного Комите­та заключалась «в общем направлении действий цензурных коми­тетов к полезной и согласной с намерениями правительства цели и в разрешении важнейших обстоятельств, встречающихся при рассматривании предполагаемых к изданию в свет сочинений». В круг его же обязанностей включалось ежегодное составление ру­ководящих инструкций для цензурных комитетов. Но самой серь­езной функцией этого учреждения было «изыскание средств к изъятию обращения в народе вредных в каком бы то ни было отношении сочинений, если бы таковые оказались в числе изданных, до сего време­ни». Подобное предоставление Комитету силы обратного воздей­ствия угрожало тем немногим приобретениям литературы и на­уки, которые сохранились от разгрома бывшим министерством полиции и специально ведомственными цензурами. При главном цензурном комитете ежегодно составлялись списки всех запрещен­ных книг для объявления полиции, книгопродавцам и содержате­лям библиотек для чтения. С целью пресечь возможность проведе­ния в другой цензуре или под другим названием сочинения, уже воспрещенного в одной цензуре, цензурные комитеты обязаны были делать друг другу самые подробные сообщения о всех не про­пущенных книгах. Все сочинения, не исключая и повременных из­даний, должны представляться цензорам непременно в рукописях и отнюдь не в печатных листах. Цензорам предоставлено право, которого по уставу 1804 г. они не имели, «заменить одни слова дру­гими, или вымарать некоторые выражения». Было воспрещено, что­бы не дозволенные цензурой места заменялись точками, «могущими подать повод к неосновательным догадкам и превратным толкам». На печатных произведениях должны делаться пометки об имени ти­пографщика, времени и месте издания. Сверх печатного экземпляра, представляемого для сличения с одобренной рукописью и удос­товерения полного сходства между ними, типографщик обязан пред­ставить в цензурный комитет 6 печатных экземпляров для рассылки в разные ведомства. Издатели литературных, исторических и поли­тических повременных сочинений представляют еще восьмой эк­земпляр в канцелярию министра внутренних дел. На неправильные действия цензоров можно жаловаться министру народного просве­щения, который разрешает жалобы либо сам, либо передает их на разрешение Главного Правления училищ. Что касается типографий, то открытие их дозволялось лицам, имеющим достаточные свиде­тельства о благонадежности. Содержатели типографий, литографий и тому подобных заведений обязаны вести книгу — реестр всех ис­полняемых работ. Содержатели типографий, уличенные в напечатании чего-либо, хотя бы даже и непротивного цензурным правилам, сверх конфискации печатного материала, подвергались трехмесяч­ному заключению и трехтысячному штрафу; при повторении пре­ступления запечатанию типографии на два года и суду; в случае пре­ступления в третий раз — лишению навсегда права содержать типог­рафию. Если же напечатанное без дозволения цензуры произведение оказывалось противным цензурным правилам, то типографщик сра­зу же навсегда лишался права на промысел и предавался суду, а печатный материал конфисковался и сжигался. Несколько мень­шим, но все же весьма суровым взысканиям подвергались кни­готорговцы, содержатели библиотек для чтения и разносчики, в случае обнаружения у них недозволенных печатных материалов.

Уставом 1826 г. введено огромное количество специальных цен­зур: религиозные произведения просматривались духовной цензу­рой; татарские книги — Казанским университетом; армянские книги — армянскими духовными властями; повременные издания в остзейских и литовских губерниях — главноуправляющими этими губерниями; афиши и мелкие публикации — местной полицией; религиозные сочинения римско-католические и униатские — соот­ветственными духовными властями и местными цензурными коми­тетами; все богословские протестантские сочинения — сначала богословским дерптским факультетом или консисториями, а потом общей цензурой; медицинские сочинения — медико-хирургической академией, или медицинским советом при министерстве внутренних дел, или медицинскими факультетами местных университетов; учебники — сперва в высших учебных заведениях и учебных сосло­виях по принадлежности, потом общей цензурой; издания универ­ситетов, Академии Наук, министерств военных и иностранных дел рассматривались своими собственными цензурными органами.

Право на издание всякого рода повременных сочинений дава­лось министром народного просвещения «только человеку добрых нравов, известному на поприще отечественной словесности, до­казавшему сочинениями хороший образ мыслей и благонамерен­ность свою и способному направлять общественное мнение к по­лезной цели». Поэтому от желавших издавать периодические сочи­нения требовалось: «а) обстоятельное изложение цели и содержания повременного сочинения; б) прежние просителя печатные сочи­нения и в) послужной список и другие свидетельства...». Министр народного просвещения мог «запретить всякое повременное изда­ние, не дожидаясь окончания года; и тогда подписчикам предос­тавляется право отыскивать на издателе, или на издателях, следу­ющие им по расчету за невыданные части годового издания, день­ги». Издатель однажды воспрещенного издания навсегда лишался «права издавать повременные сочинения, как сам собою, так и в товариществе с другими».

В целых 63 статьях устава заключаются пространные наставле­ния, что печатать можно и чего нельзя. Так, «запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против пра­вительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение». Уже этой статьей ставились довольно тесные границы обсуждению деятельности правительственных аген­тов, но в отношении самого механизма государства закон шел еще дальше, а именно: воспрещалось печатать «всяких частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей госу­дарственного управления или изменения прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государ­ственным, если предположения сии не одобрены еще правитель­ством». В области иностранной политики также почти на всем ле­жала печать запрещения: нельзя было ничего писать обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного Союза; воспрещалось без должного уважения отзываться об иностранных государях, правительствах и властях и даже подавать «советы и наставления какому бы то ни было правительству». «Скромное и благоразумное исследование всякой истины», которое, по уставу 1804 г., пользовалось «совершенной свободой», новым уставом подверглось гонению. Так, «кроме учебных логических и философ­ских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями но­вейших времен, вовсе печатаемы быть не должны». Относительно исторических сочинений цензорам повелевалось обратить внима­ние «на нравственную и политическую цель и дух их». Совершенно были воспрещены все умозрительные сочинения «о правах и зако­нах, заключающих в себе теории о праве естественном, народ­ном, гражданском и уголовном, изложенных в виде метафизичес­ких изысканий, то всякая вредная теория, таковая, как, напри­мер, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной вла­сти не от Бога, и тому подобные, отнюдь не должны быть одобря­емы к напечатанию». Цензорам вменялось в обязанность не разре­шать печатать «места, имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам». Статьи по вопросам государствен­ного управления не могли быть напечатаны «без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается». Даже для переиздания однажды одобренного сочинения требовалось вторич­ное разрешение цензуры. Конечно, правительство более всего опа­салось не толстых фолиантов, а общедоступной прессы. Поэтому-то цензорам и предписывалось уставом: «Обращать особенное вни­мание на повременные и мелкие сочинения, кои быстрее других расходятся и в случае предосудительного содержания могут произ­водить гораздо опаснейшие последствия». Словом, Шишков всеми средствами старался перенести на русскую почву знаменитые Карлсбадские постановления, придав им еще более несносные формы. При преемнике его, как увидим ниже, преследование «духа и цели» стало центральной осью всей цензурной системы.

Чугунный устав оказался недолговечным. Адмирала Шишкова вско­ре заменил князь Ливен, по проекту которого 22 апреля 1828 г. был утвержден новый устав о цензуре. В основе последнего лежала широ­кая «свобода молчания», хотя он и заключал ведомство цензуры «в пределы, более соответствующие истинному ее назначению». «Ей не поставляется уже в обязанность, как говорилось в соображениях Госу­дарственного Совета, давать какое-либо направление словесности и общему мнению: она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусств, кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан. Она представ­ляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго соблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, и клей­мит лишь те, коих провоз и употребление дозволены тарифом».

По уставу 22 апреля 1828 г., цензура разделялась на внутрен­нюю и иностранную. Запрещению подлежат, по уставу, сочине­ния, в которых содержится «что-либо клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, ее преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры», в которых содержится «что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти, или уважение к Императорско­му Дому, и что-либо противное коренным государственным по­становлениям, в которых оскорбляются добрые нравы и благо­пристойность», в которых оскорбляется «честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародо­ванием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветой». Но при этом «цензура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не позволяя себе произволь­ного толкования оной в дурную сторону». Это принципиальное по­ложение характерно для всего устава. В последнем многие авторы усмотрели поворот к лучшему, смягчение «чугунного» режима предшествующего времени. Даже в наши дни, совсем недавно выс­казано подобное мнение В. Якушкиным^[97] [8]. Но едва ли можно при­знать это мнение правильным. В самом деле, из приведенной вы­держки видно, что духу книги, видимой цели и намерению автора противополагается явный смысл речи. Цензор должен сосредоточить все свое внимание на неуловимой тенденции целого, не вдаваясь в произвольное толкование частей. При такой постановке вопроса правительство могло спокойно обязывать цензоров не делать «при­вязки к словам и отдельным выражениям». Однако оно и в этом отношении себя выдавало и предписывало, чтобы «и в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». Каким бы мракобесом ни был адмирал Шишков, но он не додумался до того, чтобы в фун­дамент цензурной хоромины положить «закон о тенденции». Воз­двигая свое неуклюжее здание, он старался с осмотрительностью скареды все предусмотреть, на все приготовить параграф или ста­тью. Для всякого ясно, что жизнь нельзя уложить в бумажное ложе, и за границами цензурных предписаний еще могло сохраниться биение пульса. Правда, усмотрение стирало границу дозволенного, но это могло быть и не быть. В уставе же князя Ливена усмотрение было узаконено. Вот почему мы считаем излишним плеоназмом обя­занность цензуры «отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных истинной вере и истин­ному любомудрию». Если Шишков в сочинениях юридических и дру­гих находил необходимым воспрещать проведение более или менее точно обозначенных идей и теорий, то князь Ливен разрешал писать обо всем решительно, если «только сии описания и рассуждения не противны общим правилам», а основное из них было усмотрение цензора в области духа книги, цели и намерения автора. Конечно, являются некоторым смягчением цензорского всевластия положе­ния, что «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим правилам цензуры (опять эта ого­ворка, о которую может разбиться всякое мнение и суждение писа­теля! — Прим, автора.); не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении, если (опять «если»! — Прим. автора.) только явный смысл речи не подлежит запрещению».

Весьма существенную особенность нового устава составляет то, что «дозволение на издание новых журналов и газет политическо­го содержания» дается уже «с Высочайшего соизволения». Много­численные местные цензуры, о которых говорилось при изложе­нии Шишковского устава, были все сохранены с незначительны­ми изменениями в составе цензурных органов.

Устав 1828 г. цензорские обязанности возложил на цензурные комитеты, учреждаемые при университетах в С.-Петербурге, Мос­кве, Вильне и Дерпте, а в случае надобности, в Харькове и Каза­ни. За отсутствием университетов в Риге, Ревеле, Митаве^[98] [9] и Одессе были назначены отдельные цензоры. Членами цензурных коми­тетов назначались ординарные и экстраординарные профессора и адъюнкты, а отдельными цензорами — директора местных учеб­ных заведений. Комитеты состояли: С.-Петербургский из пяти чле­нов, Московский из четырех, Дерптский и Виленский из трех. Порядок представления книг в цензуру, их рассмотрения и выпус­ка ни в чем существенно не был изменен по сравнению с поряд­ком, установленным уставом 1826 г. В отделе «о цензорах» еще раз была подчеркнута задача цензуры, а именно указывалось: «Цензо­ры долженствуют главнейше обращать внимание свое на дух и на­правление книг». При рассмотрении книг иностранных уставом разъяснялось, что «более еще нежели при одобрении к печатанию книг, издаваемых в России, надлежит обращать внимание на цель оных, на дух и намерение автора». В отделе об иностранной цензуре находим такое любопытное постановление, которое, вероятно, должно было иметь значение особенной льготы: «Книга не должна быть подвергаема запрещению, если в ней приведены из другой книги предосудительные мнения с изъявлением справедливого негодования, или же с искренним намерением опровергнуть оные собственными рассуждениями и доводами автора». Впрочем, и эта возможность подвизаться в качестве добровольца литературного сыска была обставлена оговоркой, а именно: «О выпуске таковой книги представляется на разрешение Главного управления цензу­ры». Хотя Шишков и выделял в особую категорию заботы цензуры об иностранной прессе, но в его уставе не получили разработки правила об иностранной цензуре. Честь эта принадлежит вполне князю Ливену, установившему цензуру для каждого иностранного произ­ведения и создавшего в этом отношении организацию, существую­щую и в настоящее время без каких-либо коренных изменений.

Одновременно с общим цензурным уставом 22 апреля 1828 г., распубликованным 17 мая, Высочайше был утвержден устав Ду­ховной цензуры, который был распубликован 28 июня. В силу это­го устава цензура духовных книг была возложена на С.-Петербург­ский и Московский цензурные комитеты и конференцию духов­ных академий.

Июльская революция отдалась в России тяжелым толчком. В 1832 г. товарищ министра просвещения, граф Уваров, произведя осмотр Московского университета, заподозренного в сеянии крамолы, выступил, во имя «истинно русских охранительных начал: право­славия, самодержавия и народности», с проектом умножения «ум­ственных плотин». Цензурное гонительство достигло таких чудо­вищных размеров, что даже катехизис московского митрополита Филарета был признан лютеранским. Июньские и мартовские дни принесли новые репрессии. По поводу усилившейся реакции в де­кабре 1848 г. Никитенко занес в свой дневник: «События на Запа­де вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варвар­ство торжествует там свою победу над умом человеческим, кото­рый начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться... Западные происшествия, западные идеи о лучшем по­рядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучше­нии. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыс­лить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймится и обрекается гонению и гибели». Действительно, на Сандвичевых островах переполох произошел большой, если в том же 1848 г. Уваров запретил «необузданное проявление в печати патриотизма, как местного, так и общего, ибо сие может привес­ти к последствиям весьма нежелательным». Характерно, что даже известный Фаддей Булгарин о цензурном режиме Уварова выска­зался, что он «набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство».

Под влиянием европейских движений 1848 г. состоялось Высо­чайшее повеление принять энергичные и решительные меры про­тив наплыва в Россию разрушительных теорий. Этим воспользова­лись искатели государственной карьеры, граф С. Г. Строганов и барон М. А. Корф, которыми была представлена Государю запис­ка, изображавшая угрожающее состояние нашей литературы. По­просту выражаясь, «записка» была не чем иным, как доносом на графа Уварова. Результатом этого доноса было распоряжение Импе­ратора Николая I о составлении Комитета, которому поручалось «рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые жур­налы, соблюдают ли данные каждому программы». Во главе Комите­та был поставлен генерал-адъютант, князь Меньшиков. В Комитет приглашались подозрительные редакторы, из которых особенным нерасположением пользовались редакторы «Современника» и «Оте­чественных Записок». Первое распоряжение Меньшиковского Ко­митета последовало 7 марта. С этого времени граф Уваров стал соб­ственно слепым исполнителем внушений князя Меньшикова, объя­вившего крестовый поход против намеков и двусмысленностей.

Меньшиковский комитет закончил свою деятельность 2 апре­ля 1848 г. и в тот же день возник, под председательством Бутурли­на, новый Комитет «для высшего надзора в нравственном и поли­тическом отношении за духом и направлением книгопечатания». Под именем «Комитета 2 апреля 1848 года» он просуществовал до 1855 г. Вот в каких выражениях о нем отзывается один из трех его членов, барон Корф: «Род нароста в нашей администрации, он продолжал существовать под именем Комитета 2 апреля и с изменившимся несколько раз личным составом во все остальное время царствования Императора Николая. С учреждением его образова­лась у нас двоякая цензура, просматривавшая до печати, и взыс­кательная или карательная, подвергавшая своему рассмотрению только уже напечатанное и привлекавшая с утверждения и именем Государя к ответственности, как цензоров, так и авторов, за все, что признавала предосудительным или противным видам прави­тельства». Дневник академика Никитенко оставил нам несколько любопытных образцов цензорской деятельности этого периода. Так, один цензор не разрешил в географической статье места, где го­ворится, что в Сибири ездят на собаках; из учебников древней истории вымарывались все имена великих людей, сражавшихся за свободу отечества; печатание одного учебника арифметики было остановлено вследствие того, что между цифрами какой-то задачи цензор заметил ряд подозрительных точек, и т.п.

Внимание Комитета привлекали к себе и «Современник», и официальный «Русский Инвалид», статьи Даля, Погодина, Соло­вьева, Кантемира, академика Устрялова, славянофилов братьев Аксаковых, Хомякова, И. Киреевского, князя Черкасского и даже сочинения Императрицы Екатерины II, письма которой к Воль­теру и доктору Циммерману не разрешено было перепечатывать. Несмотря на всю ширь произвола в своей деятельности, Комитет не в состоянии был справиться с возложенной на него огромной задачей, и в 1841 г. министр просвещения Ширинский-Шихматов сделал попытку создать при себе частный «Комитет людей истин­но способных», состоявший из четырех чиновников. Попытка окон­чилась неудачей. Вскоре во главе министерства народного просве­щения стал Норов. Он приблизил к себе Никитенко, который энер­гично настаивал на упразднении Комитета 2 апреля. Трудно сказать, к чему привели бы эти настояния, если бы оставался в живых император Николай Павлович. Но 18 февраля 1855 г. в Петербурге неожиданно разнеслось известие о смерти Государя. В связи с этим в разных местах дневника Никитенко появились следующие заме­чания: «Для России наступает, очевидно, новая эпоха. Император умер! Да здравствует Император! Длинная и надо-таки сознаться безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца. Новая страница перевертывается в ней рукой времени. Какие со­бытия занесет на нее новая царственная рука, какие надежды осу­ществит она?.. Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе, нравственное чувство подавлено, умственное развитие остановлено, злоупотреб­ления и воровство выросли до чудовищных размеров. Все это — плод презрения к истине и слепой веры в одну материальную силу... Главный недостаток царствования Николая Павловича тот, что все оно было — ошибка. Восставляя целые 29 лет против мысли, он не погасил ее, а сделал оппозиционной правительству». Падение Сева­стополя повлекло за собой весь старый режим: 6 декабря того же года Комитет был Высочайше упразднен. Интересно, как же он был оценен, по крайней мере, в официальных кругах? Вот что о деятель­ности Комитета писал вскоре официальный историк цензуры: «Гос­подство над цензурой Комитета 2-го апреля было крайним напря­жением системы запрещения и предупреждения. Время это получило в литературных кругах наименование "эпохи цензурного террора"... Продолжительное стремление цензуры подчинить себе литературу и вести ее на помочах произвело ту недоверчивость со стороны последней ко всякому сближению с правительством, которое в ней за­мечается в настоящее время». Добавим еще, что существенной особенностью регламентации печати при Николае I была специали­зация цензуры. «Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурой, — писал академик Никитенко, — то их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года». Действительно, право цензуры принадлежало даже Кавказскому Комитету, Главному попечительству детских приютов и Управлению Государственного Коннозаводства!

С восшествием на престол Александра II положение печати фак­тически улучшилось. В марте 1857 г. Норов доложил Государю о со­временном состоянии литературы, указав на необходимость «уяс­нить и упростить действия цензуры, восстановив ныне только нарицательно существующий цензурный устав 1828 г. и сделав в нем некоторые изменения и дополнения». На этот доклад Император ответил повелением заняться безотлагательно пересмотром цензур­ных законов, заметив, что «разумная бдительность со стороны цен­зуры необходима». Немного времени спустя Государь распорядился доводить до его сведения все печатные статьи, в которых проявля­ются стремления к нововведениям. В связи с этим 14 ноября 1857 г. последовало секретно предложение Норова: «Цензоры обязаны с не­ослабной прозорливостью вникать в дух сочинений и, покровитель­ствуя науке, не давать хода вредным умозрениям; конечно, не дол­жно смешивать благородные желания улучшений с тенденциями к политическим преобразованиям». В этом же направлении последовало распоряжение 25 января 1858 г. Стремление литературы к разреше­нию политических вопросов внушило правительству мысль непосредственно влиять на литературу и общественное мнение. С этой целью образовался негласный комитет, в который вошли граф А. В. Адлерберг, Н. А. Муханов и Н. А. Тимашев. В 1859 г. 29 января «Комитет по делам книгопечатания» получил Высочайшее утверждение. Предпо­лагалось привлечь сюда литераторов, которые поддерживали бы связь с литературой и писали в духе правительства. Охотников на долж­ность тайных агентов по литературным делам среди представителей прессы не нашлось, и комитет увеличился всего лишь одним чле­ном, Никитенко, который и был утвержден в должности директо­ра-делопроизводителя. Тогда же явилась мысль о создании прави­тельственного печатного органа. Комитет по делам книгопечатания был встречен печатью единодушным порицанием. После бесплодного и бесполезного девятимесячного существования, он сам просил о его упразднении и 24 января был слит с Главным управлением цензуры.

Неотложность коренных преобразований была очевидна для всех, но правительство не решалось покончить со старым режи­мом и от времени до времени протягивало руку реакции. Балансирование правительства между новым курсом и старыми традиция­ми следующим образом отметил академик Никитенко в разных местах своего дневника: «Мы, как говорится, на попятный двор. Это заметно и относительно печати и относительно многого другого. Жаль, очень жаль. Много еще будет испытано ненужных бедствий... Запрещено употреблять в печати слово прогресс. В самом деле, это — бессмысленное слово в приложении к XIX веку, который утописты превозносят до небес, обещая, что он родит чудеса прогресса... У нас хорош прогресс своего рода, когда даже запрещается употреблять это слово; у нас поворот назад становится очевидным из некоторых мер... Какая жалость, что дела так идут. Они разрушают возможность сближения того, кто мыслит в России, с правительством, и как мы ни привыкли к дурному управлению, как ни мало у нас средств противодействия ему, но тут неизбежно зло и зло великое. С одной стороны, быстрое последовательное погружение в хаос всяческих административных беспорядков и неурядицы, с другой — разлив мнений уже совершенно противоположных всякому ретроградно­му движению, — мнений опасных, когда они сделаются нормальным состоянием умов. А на верху плачевная неспособность дать какое-нибудь стройное и разумное направление вещам, — ведь это дурно, из рук вон дурно! Правительство испугано движением, ка­кое у нас с некоторого времени образовалось. Оно не хочет сидеть сложа руки, а действовать оно привыкло одним способом — спо­собом удержания... Оно не понимает, что действовать значит уп­равлять, направлять, да и понять ему трудно, потому что оно не допускает к себе никаких способностей...»

Восходившая заря новой жизни всколыхнула все русское об­щество с верху до низу. Люди, вроде графа Закревского и митро­полита Филарета, энергично цеплялись за рассыпавшуюся хоро­мину крепостничества; но они были бессильны преградить новое течение. Головнин, впоследствии министр народного просвеще­ния, характеризуя общественное настроение, писал: «Цивилиза­ция идет вперед, необходимость в просвещении дает себя чувство­вать, и известные идеи распространяются в воздухе, несмотря на все полиции и все цензуры». Этого не могло не сознавать прави­тельство. В Высочайшем повелении 12 ноября 1859 г. были указаны главнейшие основания для предстоявших цензурных преобразова­ний, подготовление которых было поручено барону Корфу. Задуманное последним нечто вроде министерства цензуры, по причи­нам частного характера, не состоялось, и дело ограничилось од­ним преобразованием Главного Управления цензуры.

В 1861 г. 25 декабря на пост министра народного просвещения был назначен Головнин. Уже в половине января он получил приказание усилить цензурные строгости. Желая ближе подойти к пред­мету своего воздействия, Головнин устроил у себя в доме совещание редакторов некоторых газет и журналов. На этом министр не остановился. В январе следующего года он обратился ко всем ре­дакциям с просьбой высказаться письменно о необходимых пре­образованиях в цензуре. Редакции горячо откликнулись на при­зыв, мотивируя представленные ими мнения и записки следую­щим образом: «Литераторы русские надеются, что этот раз правительство действительно желает полезного совета и присту­пить к изменениям старого с намерением твердо держаться из­бранного пути». Возбуждение в обществе поднималось, несмотря на «либеральные» обещания сверху. Министр просвещения понял, что настало время перейти от слов к делу, и вошел в Совет мини­стров с докладом о некоторых мероприятиях по делам цензуры, в результате чего последовал указ Сенату 10 марта. Теперь наблюде­ние за исполнением цензурных правил было возложено на мини­стра внутренних дел. Не останавливаясь на полпути, Головнин при­ступил к пересмотру цензурного устава и образовал с этой целью комиссию под председательством князя Д. В. Оболенского.

14 июня 1862 г. был обнародован первый труд комиссии «Вре­менные правила по цензуре», утвержденные еще 12 мая. Появле­ние правил Головнин объяснял затяжкой в судебной реформе и невозможностью в ближайшем времени привести к концу труд комиссии о книгопечатании. Конечно, подобное отношение ми­нистра к печати лучше всего обрисовалось статьей VI правил 12 мая, в силу которой министрам внутренних дел и просвещения впер­вые предоставлялось «в случае вредного направления прекращать каждое издание на срок не более восьми месяцев». Заметим, что эти правила целиком вошли в ныне действующий цензурный устав с незначительным изменением лишь в одной статье. Уже сами по себе правила показали, что за друга печати был министр просве­щения. Но правилами дело не ограничилось, и к ним были присо­единены два неопубликованные приложения, еще более раздви­нувшие пределы цензурного произвола. В «Библиотеке для чтения» Временные правила подверглись тонкой критике и, как впоследствии оказалось, с одобрения самого творца их, министра Головнина. Тем не менее, посылая правила в цензурные комитеты, ми­нистр объявил: «1) отныне должно прекратиться то слабое цензурование, которое имело следствием, что наши периодические издания пополнились статьями, в которых систематически, по­стоянно осуждалось все, что делает правительство, и которые имели явной целью возбуждение в обществе неудовольствия против пра­вительства и 2) за сим цензор, который будет несколько раз замечен в упущениях, будет уволен от службы». Проявленная Головни­ным беспринципность характерна для бюрократического вершения государственных дел и не лишена поучительности для наших дней. И в настоящее время искать среди бюрократии добрых гениев, спасителей отечества не менее ошибочно, чем это было около 45 лет тому назад. Невольно поэтому приходят на память глубокие замечания Никитенко, высказанные им в мае 1859 г. Вернувшись с дворцового приема, он занес в свой дневник: «Сегодня был боль­шой выход, и потому во дворце собралась толпа гражданских и военных чинов... Смотря на этих людей, я еще раз пришел к зак­лючению, как трудно в этих головах, под этими блестящими мун­дирами, зародиться мысли об общественном благе... Им некогда заниматься этой мыслью; они все поглощены заботами о выстав­лении себя, о представлениях, о своих местах, лентах, мундирах и т.д. Нет, не отсюда, а из недр народа могут вытекать истины о нуждах его и слагаться мысли, как удовлетворить этим нуждам».

Ввиду того что Государь выразил Оболенскому желание, «что­бы реформа цензурной части последовала безотлагательно», Ко­миссия торопилась с окончанием своих работ. В октябре появился проект цензурного устава. В лице M. E. Салтыкова он встретил блестящего критика. Но более неожиданная оппозиция явилась со сто­роны товарища министра просвещения барона Николаи. Заслужи­вает внимания замечание последнего, что «административно-карательная цензура... несравненно более заражена произволом, нежели предупредительная цензура, ибо наказывает за вину, не предусмотренную никаким положительным законом, что она де­лается не чем иным, как орудием политическим в руках власти по­давляющей, но не руководящей». Этого было достаточно, чтобы также и Головнин нашел, что проект «проникнут каким-то враж­дебным литературе направлением», что он составлен «без надле­жащего хладнокровия и беспристрастия». Открещиваясь от инспированного им же самим проекта, Головнин докладывал Государю 10 декабря 1862 г., что «нельзя терять из виду, что литература есть результат и мерило просвещения страны, она должна пользовать­ся покровительством и поощрением». Ровно через месяц Головнин представил в Совет министров доклад о необходимости сосредо­точения всего управления делами печати в одном ведомстве, а именно министерстве внутренних дел. При этом он указывал, что министерство народного просвещения «обязано содействовать дви­жению вперед науки по всем отраслям оной, а для того необходима свобода анализа», что каждый цензор министерства просвещения «непременно подчиняется общему направлению, а это общее на­правление есть направление более снисходительное, которое стремится к тому, чтобы дать более простора печатному слову». Предположе­ния Головнина тогда же удостоились Высочайшего утверждения.

14 января 1863 г. последовал указ о составлении новой комис­сии для выработки цензурного устава. В нее вошли Никитенко, Ржевский, Фукс, Гиляров-Платонов, профессор Андреевский, Фе­октистов, Погорельский и Бычков. Занятия новой комиссии «Биб­лиотека для чтения» напутствовала следующими глубокими заме­чаниями: «Уменьшение цензорского и вообще цензурного про­извола невозможно; он может быть или полным, или сполна уничтоженным». Последовавшие вскоре события, как польское вос­стание, крестьянские беспорядки и другие, развязали руки мини­стру внутренних дел Валуеву. Новый шеф печати 12 мая получил право по своему личному усмотрению прекращать печатание в пе­риодических изданиях частных объявлений на время от двух до восьми месяцев. Через несколько дней в зависимость от его усмот­рения было поставлено право редакции на получение без цензуры заграничных периодических изданий. В начале июня подверглись прекращению «Время» и «Современное Слово». Черные тяжелые тучи опускались все ниже и ниже. В конце следующего месяца (29 июля) Валуев издал наставление цензурному ведомству отно­сительно печати, заключающей обличительное направление и из­ложение преимуществ представительного образа правления, а также известия о польской революционной партии. Этим наставлением указанные вопросы совершенно снимались с очереди обсуждения.

Комиссия 14 января собралась на первое заседание в годовщи­ну освобождения крестьян и в течение последующих тридцати дней закончила свои работы. В основание своих трудов она положила соображения комиссии князя Оболенского о невозможности ба­зировать новый закон на системе предварительной цензуры и не­обходимости переходных мер к судебно-карательной цензуре. Из отзывов на ее проект заслуживают особенного внимания прислан­ные министром народного просвещения Головниным и главноуп­равляющим Вторым отделением собственной Е. И. В. [Отделением Собственной Его Императорского Величества. — Прим. ред.] Кан­целярией бароном Корфом. Первый писал, между прочим: «В но­вом уставе система административных взысканий является пере­ходной мерой, опыт убеждает, что, подобно предварительной цен­зуре, она возбуждает в обществе то раздражение, тот дух упорной и даже преднамеренной оппозиции, устранение которых должно иметь преимущественно в виду. Не достигая, следовательно, цели, как переходная мера, административные предостережения созда­ют много важных неудобств для правительства: при существую­щем порядке цензор не допускает появления в свет вредной статьи, а как действия цензора, так и статья, подвергнувшаяся зап­рещению, становятся известны лишь весьма ограниченному кружку лиц. При системе же взысканий, административная кара постигает статью уже тогда, когда она вышла в публику; взыскание не ос­лабляет произведенного ею впечатления, напротив, внимание пуб­лики еще более привлекается к ней, и она получает такое значе­ние, на которое часто не имела никакого права. Публика стано­вится в таких случаях как бы судьей между правительством и журналистикой и принимает, почти всегда, сторону последней... Если бы даже существовала у нас система административных пре­достережений, то ради ограждения интересов и достоинства пра­вительства нужно было бы стремиться к ее отменению». По друго­му крупному вопросу он писал: «Проект устава постановляет, что после двух предостережений третье влечет за собой прекращение периодического издания. Подобное лишение административным путем права собственности не замедлит, мне кажется, возбудить сильное неудовольствие в литературе. Журнальная собственность представляет иногда значительную ценность — плод неусыпных стараний и таланта ее владельца; на журнал или газету затрачивают­ся нередко обширные капиталы, и было бы жестоко лишить этой собственности простым административным решением владельца журнала, который, быть может, вовсе не участвует в редакции, а равно и его наследников». Головнин высказался решительно за от­мену предварительной цензуры и за систему судебных взысканий. Не менее тяжелые удары наносило проекту Валуева заключе­ние барона Корфа. «Как в крепостном праве, — писал он, — по вековой к нему привычке многие видели основание стойкости нашего государственного организма, и мысль об упразднении его возбуждала чувство безотчетного страха. Так и цензура глубоко врос­ла в наши обычаи». Оценивая значение цензуры, Корф устанавли­вает полную ее бесцельность, так как «история представляет не один пример самого крайнего умственного разврата в обществе при строжайших цензурных преследованиях». Кроме того, цензура, по его мнению, «лишает правительство драгоценной помощи и под­держки в исполнении лежащих на нем громадных обязанностей», так как «этой помощи можно ожидать лишь от печати свободной, откровенно выражающей действительные мысли и чувства обще­ства; если же печати дозволено говорить единственно то, что соглас­но с видами и намерениями правительства в данную минуту, то она, очевидно, не в состоянии высказать ему ничего нового и не спасет ни от одного ложного шага». Он ставит вполне правильный вопрос: «Есть ли основание думать, чтоб у нас одних успешно совершались законодательные преобразования, искусно действовала администрация, правильно производился суд, развивались и при­носили желаемый плод вновь создаваемые общественные учрежде­ния, без той помощи и поддержки, которую они повсюду находят себе в свободном общественном мнении?» В проекте Валуева он уви­дел «скорее лишь исправленное изложение действующих ныне по­становлений, чем закон в самом деле новый... Предварительная цен­зура представляется в этом проекте преобладающей». Относительно проектированных административных взысканий он выразился, что проект «прибавляет новую язву». Что касается требования денежных залогов с издателей, то Корф откровенно подчеркнул их всегдаш­нюю цель: «Остановить распространение периодической прессы и сделать ее достоянием только одной части населения».

Приведенные отзывы Головнина и барона Корфа тем более интересны, что десять лет тому назад оба они стояли на противо­положной точке зрения. Добавим, что министр юстиции Замятин также высказался категорически против права предостережений и нарушения права собственности путем административного распо­ряжения. Тем не менее, несмотря на недостатки проекта, указан­ные авторитетными лицами, 16 января 1865 г. Валуев внес его в Государственный Совет. Под влиянием Н. А. Милютина в общем собрании Государственного Совета 22 февраля было отклонено предположение о проведении закона по делам печати и решено ограничиться временными дополнениями и изменениями в старом цензурном уставе. 24 марта состоялось второе общее собрание Го­сударственного Совета, на котором была выработана окончатель­ная редакция временных правил, Высочайше утвержденных 6 ап­реля 1865 г. С этих пор положительное законодательство о печати стало представлять из себя композицию из закона 1828 г., «Вре­менных правил» 12 мая 1862 г. и Высочайше утвержденного мне­ния Государственного Совета и указа Сенату 6 апреля 1865 г. Кро­ме того, осталось в силе множество партикулярных распоряже­ний, изданных по случайным поводам и различным целям.