«H. Новомбергский ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЕЧАТИ ...»

Каждый типографщик был обязан всякое печатаемое им про­изведение заносить в книгу, прошнурованную и пронумерован­ную департаментским префектом. Эта книга предъявлялась для просмотра по первому требованию всякого полицейского чинов­ника. Кроме того, о всякой книге, занесенной в регистр, сообщалось генеральному директору и префекту, а последний в свою оче­редь уведомлял об этом министра полиции. Генеральный дирек­тор, если находил нужным, требовал к себе книгу, о зарегистрировании которой получил сведения, и передавал ее цензорам для предварительного просмотра. По указаниям цензоров генеральный директор мог предложить авторам произвести в их произведениях те или другие изменения. В случае несогласия авторы жаловались министру внутренних дел. Последним назначалась вторичная и окон­чательная цензура, после которой сочинение либо исправлялось указанным образом, либо воспрещалось. Право требовать произве­сти в печатаемых произведениях разного рода изменения предос­тавлено было всем заинтересованным ведомствам.

Легко понять, что широкая специальная цензура разных ве­домств и безграничное усмотрение обыкновенных цензоров дела­ли предварительную цензуру прямо обязательной. Эта фактическая обязательность нашла себе выражение в § 21 кодекса, касающемся «гарантий авторов и типографщиков», где, между прочим, сказа­но, что всякий автор и типографщик может свое произведение отдать на предварительный просмотр до сдачи в печать. Но предва­рительный просмотр произведения еще не обеспечивал его даль­нейшей судьбы. Всякое пропущенное цензурой произведение ми­нистр полиции мог арестовать, с условием в течение 24 часов пред­ставить его со своими мотивами в Государственный Совет, который постановлял по этому поводу окончательное решение.

По отпечатании книги обязательно представлялось пять экзем­пляров ее в префектуру полиции. Нарушения установленных пра­вил констатировались инспекторами книгопечатания и книготор­говли, чиновниками полиции и агентами таможни. В зависимости от важности нарушения виновные предавались то суду исправи­тельной полиции, то уголовному трибуналу. Что касается книг, напечатанных за границей, то они подлежали таможенному ос­мотру. Если в них не находили ничего вредного, то пропускали, взыскав при этом до 50% их стоимости. Декрету 5 февраля 1810 г. весьма яркую, но правдивую характеристику дал французский историк прессы, по словам которого «он создал систему грозную и для журналистов и для писателей, издателей и книготорговцев. Ограничение числа типографий из опасения, что, за недостатком работы, они станут печатать опасные правительству сочинения; строгое и неослабное наблюдение за прессой, вверенное агентам министерств внутренних дел и полиции; право главноуправляю­щего делами печати уничтожать типографские станки, конфиска­ции, штрафы, тюремное заключение, аресты — вот чем дышит Декрет 5 февраля 1810 г.».

Наполеон вступил на опасный путь диктаторства в исключи­тельный момент французской политической жизни. Первые успе­хи убили в нем чувство возможного. Носясь со своими фантазиями и подавляя силой всякое противодействие, он не мог ни сам вглядеться в круговорот событий, ни от других получить своевремен­ное предостережение. В печати он видел самого сильного своего врага. Он говорил: «Если я перестану держать печать на вожжах, я не останусь у власти и трех дней». После военных неудач в мае 1813 г., в беседе с одним из своих приближенных, он сказал, меж­ду прочим: «Вы из тех, кто вздыхает в глубине души по свободе печати, свободе трибуны, кто верит во всемогущество обществен­ного мнения. Но вот вам мое последнее слово: пока эта шпага будет у меня на бедре, у вас не будет ни одной из этих свобод, по которым вы вздыхаете».

Роковой 1814 г. принес Наполеону заслуженное возмездие: он пал жертвой союзных войск и безгласной казарменности собствен­ных подданных. Заслуживает внимания, что Сенат, в числе других причин низвержения Императора, в акте 3 апреля 1814 г. указал: «Лишение народа его прирожденного права, свободы печати, подав­ленной произволом полиции, в то время как сам Император пользо­вался этой печатью для распространения ложных слухов, деспоти­ческих принципов и оскорбительной клеветы на другие государства».

6 апреля Сенат опубликовал конституцию, в § 23 которой на­шло себе место постановление: «Свобода печати полная, за ис­ключением законной репрессии за преступления, которые могут произойти из злоупотребления этой свободою». Но уже на другой день временное правительство запретило вывешивание плакатов и афиш и разносную торговлю без предварительного разрешения префектуры. В тот же день была установлена цензура всех периоди­ческих изданий, за исключением «Journal Official».

Низложение Наполеона вернуло престол Франции Бурбонам; но они в изгнании «ничего не позабыли и ничему не научились». С Людовиком XVIII вернулась в страну свора друзей старого по­рядка, вздыхавших по привилегиям дворянства и ненавидевших все приобретения революции. В торжественной декларации 2 мая

1814 г., объявленной при вступлении на престол, Людовик XVIII обязывался «уважать свободу печати, за исключением предосто­рожностей, необходимых в интересах общественного спокойствия». Хартия 4 июня 1814 г. была составлена по образцу английской кон­ституции и, наряду с различными гарантиями политической сво­боды, по вопросу о печати воспроизводила постановления трех первых французских конституций: французам предоставлялось «пра­во публиковать и печатать их мнения, соображаясь с законами, которые должны предупреждать и подавлять (prvenir et rprimer) злоупотребления этой свободою».

Провозгласив общий принцип, правительство Людовика XVIII немедленно приступило к составлению закона о печати. Проект закона, вскоре составленный Ройер-Коллардом и де Гизо, при содействии аббата Монтескье, вызвал бурную оппозицию, во гла­ве которой стал Бенжамен Констан. Либеральные издания, как «Journal de Paris» и «Journal des Dbats», также подняли голос про­тив нарушения обещаний, данных в § 8 конституционной хартии. В палате депутатов дебаты длились шесть дней. В результате, после некоторых поправок, проект был утвержден 21 октября 1814 г.

Новый закон отличался от закона 1810 г. значительной кратко­стью: он состоял из 22 статей. Первые 10 статей относились к пер­вой главе «о публикации произведений»; остальные 12 статей вхо­дили в другую главу «о полиции печати». Было и другое, более важное отличие, которое впоследствии обошло цензурные уставы всей Европы и в русском уставе сохранилось до настоящего време­ни. Это именно постановление, заключающееся в первом парагра­фе и гласящее, что всякое произведение печати по объему не ме­нее 20 печатных листов может быть издаваемо без предваритель­ной цензуры. Смысл подобного требования ясен. Правительство отказывалось от предварительного просмотра толстых немногочис­ленных и вообще малодоступных книг и сосредоточивало все свое внимание на более ходких произведениях печати.

Все произведения, объемом менее 20 листов, по усмотрению главного директора книгопечатания или префекта, могли быть подвергнуты предварительной цензуре. Если, по крайней мере, два королевских цензора находили, что сочинение заключает в себе клеветничество (un libelle diffamatoire), или может нарушить об­щественное спокойствие, или противно конституционной хартии, или вредит добрым нравам, то генеральный директор воспрещал печатание. В начале заседаний сессий обеих палат должна была избираться комиссия из трех пэров, трех депутатов и трех королевс­ких комиссаров, в которой главный директор книгопечатания де­лает доклад о всех наложенных, со времени последней сессии па­лат, запрещениях на произведения печати. Если комиссия не признавала мотивов главного директора основательными, то зап­рещения снимались. Во избежание проволочек и материальных по­терь желающим предоставлялось отдавать свои произведения на предварительную цензуру, причем, в случае одобрения, писатель и типографщик освобождались от всякой дальнейшей ответствен­ности. Что касается периодических изданий, то таковые могли из­даваться только лицами, получившими королевское разрешение.

Закон 21 октября 1814 г. с особенной строгостью обрушился на книготорговцев и типографщиков. К промыслу последних никто не допускался без королевского свидетельства и присяги. (S'il n'est brevet par le Roi et asserment.) При всяком нарушении законов и регламентов о печати королевское свидетельство (le brevet) могло быть взято обратно. Всякая типография, не заявленная главному директору, считалась тайной и, как таковая, подлежала разруше­нию, а типографщик подвергался штрафу в 10 000 франков и шестимесячному тюремному заключению. Ни одно произведение не могло поступить в печать или в продажу без предварительного уведомления секретариата (главного директора в Париже и пре­фектуры — в провинции) в первом случае и представления установленного числа экземпляров — во втором. За нарушение этих требований закона назначался штраф в 1000 франков. Штраф в 6000 франков угрожал типографщику за ложное обозначение име­ни и жительства на произведениях печати. За продажу книг без обозначения типографии, где они печатались, книготорговцы под­вергались штрафу в 2000 франков.

Все указанные стеснения печати не остались на бумаге. Для наблюдения за их осуществлением через три дня по опубликова­нии закона 21 октября последовал ордонанс, которым назнача­лись 20 новых королевских цензоров, а также, в развитие основных требований закона, были преподаны более детальные указания. Так, статьей второй типографщикам предписывалось в регистра­ционную книгу заносить не только название книги, поступающей для печати, как это требовалось еще на основании § 11 закона 1810 г., но также «число страниц, томов и экземпляров и формат издания». Целых 10 параграфов из всего числа двенадцати посвя­щено разъяснению применения закона 21 октября [1814 г. — Прим. ред.] и более ранних к порядку печатания и обращения кар­тин, гравюр и эстампов.

Что касается периодической прессы, то, хотя на основании § 9 закона 21 октября издание ее ставилось в зависимость от королев­ского разрешения (l'autorisation du Roi), новым приказом канцле­ра было оповещено, что ни одно периодическое издание ни в Париже, ни в провинции не может выходить без специального разрешения, которое во всякое время могло быть взято обратно в Париже главным директором полиции, а в департаментах — глав­ным директором книгопечатания и книготорговли. Это существенное дополнение закона бесшумно вошло в практику!

Восстановление цензуры произвело всеобщее раздражение про­тив Людовика XVIII. Внешнее и внутреннее состояние страны было до того запутано, так нуждалось в широком свободном творчестве всех общественных сил и партий, что когда Наполеон, покинув остров Эльбу, снова появился во Франции, то был встречен, как спаситель.

5 марта 1815 г. Людовик XVIII получил первое известие о том, что Наполеон покинул остров Эльбу, а через 20 дней развенчан­ный император был уже в Тюильри, откуда издал декрет об упраз­днении должности королевских цензоров и главной дирекции по делам книгопечатания и книготорговли. Печать была предоставле­на «всем излишествам». О том, как использовала печать предостав­ленную ей свободу, можно судить по тому, что Гизо в своих вос­поминаниях писал: «Газеты и памфлеты увеличились и с каждым днем становились ядовитее; они обращались почти беспрепятствен­но и без опасений. Свобода вдруг стала всеобщей: или говорили совсем громко, или раскрывали, свои надежды, или предавались враждебным проискам с таким видом, как будто бы это было вполне законно и успех был обеспечен».

Веяния времени коснулись даже прежнего палача по делам пе­чати. В циркуляре, разосланном 31 марта 1815 г. департаментским префектам, Фуше, вновь поставленный во главе полиции, писал: «Нужно оставить заблуждения этой полиции нападок, которая, неустанно волнуясь подозрениями, неустанно беспокоясь и буй­ствуя, всем угрожает, никого не гарантируя и мучает не защищая. Нужно войти в границы полиции либеральной и положительной, такой полиции наблюдения, которая успокаивает своим обраще­нием, умеренной в своих розысках, всюду присутствующей и все­гда оказывающей помощь, стоящей на страже народного благосо­стояния, промышленности и общественного спокойствия».

Сам император, подышав воздухом Эльбы, стал неузнаваем. В беседе с Бенжаменом Констаном Наполеон, между прочим, ска­зал: «Чего вы хотите? политических дебатов, свободных выборов, ответственных министров, свободы прессы? Я также этого всего желаю и в особенности свободы печати. Было бы абсурдом стараться задавить ее. Я твердо убежден в этом...»

Решительная перемена во взглядах императора на печать выра­зилась в Дополнительном акте конституции Империи 22 апреля 1815 г., в котором говорилось: «Каждый гражданин имеет право печатать и обнародовать свои мысли за своей подписью, без вся­кой предварительной цензуры, под условием законной ответствен­ности на суде присяжных, которые определяют и меру исправи­тельного взыскания».

В течение «ста дней» Наполеон предоставил печать «всем изли­шествам». Но было уже поздно: поражение при Ватерлоо заставило Наполеона подписать вторичное отречение от престола и отправиться на остров Святой Елены. Там, в уединении предаваясь раз­мышлениям, он говорил: «Сын мой должен царствовать со свобо­дой печати. В настоящее время это необходимость. Свобода печати принадлежит к таким учреждениям, о которых не спорят, хороши ли они. Вопрос только в том, долго ли можно отказывать в них духу времени и общественному требованию?»

С возвращением к власти Людовик XVIII снова принялся за цензурное строительство. Общественное настроение было таково, что нельзя было и думать о полном восстановлении закона 21 ок­тября 1814 г. Приходилось поневоле идти на уступки. И действительно, ордонансом 20 июля 1815 г. был восстановлен закон 21 ок­тября, за исключением 3-й, 4-й и 5-й статей его, т.е. у главного директора книгопечатания и департаментских префектов было от­нято право подвергать предварительной цензуре произведения в 20 и менее печатных листов. Объяснялось это тем, что прежний порядок принес более неудобств, чем выгод (plus d'inconvnienes que d'avantages).

Июльский ордонанс поставил периодическую прессу в нео­пределенное положение. С одной стороны, для издания газеты или журнала требовалось предварительное разрешение; с другой — су­ществовало множество органов, возникших ранее и не имевших этого разрешения. Выход из затруднения был указан ордонансом 8 августа 1815 г., в силу которого все прежние разрешения лиша­лись силы и издатели периодических органов обязывались полу­чить от министра полиции новые концессии для Парижа не позже 10 августа, а для департаментов не позже 20 августа. Кроме того, все периодические издания подчинялись цензурному усмотрению особой комиссии, члены которой должны были назначаться коро­лем по указанию министра полиции.

Уже из этого ордонанса видно, что Людовик XVIII постепенно возвращался к старому режиму. После пятилетних колебаний и неуверенного балансирования он сбросил с себя маску. По закону 31 марта 1820 г. была восстановлена цензура. Ордонансом 1 апреля того же года была создана при министерстве внутренних дел ко­миссия из 12 цензоров. Ей вверялась цензура всех периодических изданий. Сверх того, для надзора за действиями цензоров была образована междуведомственная комиссия из 9 представителей высших учреждений. Последняя комиссия должна была постанов­лять о временном прекращении периодических изданий.

Едва только цензурные учреждения сорганизовались, как зна­чительная часть политических периодических изданий прекратила свое существование. Тогда в оппозиционном лагере родилась мысль об издании памфлетов, доступных для большой публики. Возникло «Общество брошюр», но издания его в скором времени также подверглись гонению. Однако оппозиция не была задушена. В теат­рах, кондитерских и других публичных местах устраивались собра­ния протестантов. Студенческие собрания приветствовали депута­тов, высказавшихся против исключительных законов. И наоборот, устраивались кошачьи концерты цензорам и другим лицам, при­частным к политике цензурного террора.

Правительство не хотело считаться с настроением общества и продолжало держаться своего курса. К началу 1822 г. оно высту­пило с проектом закона, на основании которого должны были подвергнуться гонению все периодические издания, «дух и тенденция» которых могли угрожать «общественному спокойствию, должному уважению к государственной религии и другим испове­даниям, законом признанным, авторитету короля и прочности конституционных учреждений». Прения по поводу проекта нача­лись в палате 7 февраля и продолжались в течение десяти дней. Проект стал законом 17 марта 1822 г. На основании этого закона периодические издания прекращались в зависимости от простого усмотрения министра внутренних дел. В дополнение к закону о тенденции 25 марта 1822 г. был проведен закон о преступлениях, совершенных путем печати.

При помощи законов 17—25 марта правительство Людови­ка XVIII начало чтение в сердцах, стало бороться с намеками, с таинственным смыслом печатных произведений, с крамолой, скры­той между строк. Чиновники министерства были завалены работой, но безуспешно, потому что воображаемая крамола мерещи­лась повсюду. В момент безысходного отчаяния правительство ре­шилось действовать на печать ее же оружием. Решено было при помощи огромного секретного фонда наводнить литературу подкупленными органами. Черная сотня (espce de bande noire, по выражению Шатобриана) уже появилась в литературных рядах, как смерть Людовика XVIII положила конец этой постыдной затее.

Карл X (1824—1830), вступивший после Людовика XVIII на престол Франции, ордонансом 29 сентября 1824 г. упразднил цензуру. Но эта первая благоприятная для печати мера в то же время была и последней. Карл X продолжал политику своего брата, Людовика. Он не хотел считаться с общественным мнением страны и всячески старался опереться на небольшую кучку придворных, стоявших за выгодное для них бесправие народа. Он не выносил народного представительства и скрепя сердце мирился с конституцией. Но особенный характер его управлению придавали клери­калы. Влияние клерикалов не замедлило обнаружиться в целом ряде таких мероприятий Карла X, что по справедливости можно было бы говорить о его времени, как о «царстве конгрегации». Поли­ция, например, изгоняла из книжного оборота все произведения, казавшиеся опасными для клира. Она проникала даже в кабинеты для чтения, и владельцам их воспрещала давать публике многие сочинения Вольтера, Лафонтена, Д'Аламбера, Дидро, Вольнея и др.

Как ни строги и произвольны были действия администрации, клерикалы все еще находили, что печать распущена, и вопили о строгостях. Министерство Виллеля выработало проект драконов­ского закона о печати. Несмотря на энергию его защитников, палата не приняла проекта. Но министр не растерялся и тотчас по распущении палаты депутатов 5 ноября 1827 г. прибегнул к восстанов­лению цензуры, которая должна была действовать с беспощадной нетерпимостью.

Реакционная оргия окончилась в первых числах января следую­щего года, когда министерство перешло к либеральному Мартиньяку. Первой заботой нового министра было покончить с законами 1821 и 1822 гг., тяготевшими над прессою. Выработанный им проект стал законом 18 июля 1828 г. Этот закон не отличался радикализ­мом, но во всяком случае им отменялась цензура и другие орудия тирании. Чувство законности, которое явно обнаруживал Мартиньяк, и некоторое стремление вперед лишили его королевского дове­рия. К тому же министр разошелся и с той партией, к которой он наиболее был близок. Поводом послужил его проект реформы мест­ного управления. Мартиньяк рассчитывал оживить политическую жизнь общины и распространить систему выборов на местные советы.

В проекте Мартиньяка роялисты увидели посягательство на права короны. Более радикальные элементы опасались, что в реформи­рованных учреждениях все влияние на местные дела перейдет к крупным землевладельцам, чиновникам и духовенству. Против Мар­тиньяка выступил даже знаменитый либерал Бенжамен Констан.

Разногласиями по поводу реформы воспользовался Карл X, чтобы отделаться от несимпатичного ему министра. Еще до окон­чания обсуждения проектов он распорядился взять их обратно, а в августе того же 1829 г. заменил Мартиньяка известным реакционером, другом клерикалов князем Полиньяком. Это последнее на­значение было встречено всеобщим негодованием. Началась реши­тельная атака против королевского абсолютизма и закулисного господства иезуитов. Во главе движения стали Тьер, Минье и Каррель, основавшие в январе 1830 г. журнал «National». Они открыто нападали на трон, запятнанный мелким интриганством и трусли­вой жестокостью. Их идеалом был английский государственный строй, выражающийся довольно красноречиво в известном афоризме: король царствует, но не управляет.

Весной 1830 г., открывая заседание Палаты представителей, Карл X произнес речь, в которой слышалась нескрываемая угроза представительству. Обе палаты решили раскрыть перед королем истинное положение страны. Особая депутация 18 марта поднесла королю адрес, в котором, между прочим, говорилось: «Неспра­ведливое недоверие к чувствам и разуму нации является теперь основной мыслью правительства. Ваш народ огорчается ею, пото­му что она для него оскорбительна. Он обеспокоен ею, потому что она угрожает его свободе. Это недоверие не может иметь доступа к благородному сердцу Вашему. Нет, Государь! Франция столь же не хочет анархии, сколько Вы деспотизма. Она достойна, чтобы Вы доверяли ее верности, так же как она верит Вашим обещаниям».

В ответ на адрес 26 июля появилось пять ордонансов. Одним из них распускалась палата, другим изменялся избирательный закон, третьим восстановлялась цензура. Ордонансы были изданы на ос­новании § 14 Конституции, предоставлявшего королю принимать меры для обеспечения безопасности государства.

Заслуживает внимания, что ордонансам предшествовал рапорт королю со стороны всех министров. Единодушие безответственных министров, сплотившихся для защиты беззаконного режима, луч­ше всего показало, что безгласность — необходимая атмосфера для бюрократического вершения государственных дел. Вот что пи­сали о прессе эти верные друзья собственных выгод: «Во все эпохи периодическая пресса по самой своей природе была орудием раз­рушения и возмущения. Во все времена, как только пресса осво­бождалась от стеснявших ее оков, она производила натиск на государство... Ее судьба, одним словом, возобновлять революцию, принципы которой она открыто провозглашает. То освобождаемая от цензуры, то снова ей подчиняемая, печать завладевала свобо­дой лишь для возобновления своей разрушительной работы. Для продолжения этой работы с большим успехом она нашла себе де­ятельную помощницу в департаментской печати, которая, страв­ляя местные зависть и злобу, наполняя ужасом души робких лю­дей, потрясая авторитет нескончаемыми смутами, имела почти решающее влияние на выборы».

Сигнал к оппозиции был подан газетой «National», которая стала уже популярным органом среди учащейся молодежи. Тьер выпустил в тот же день, 26 июля, прокламацию, призывавшую к противодействию. Прокламация тотчас же была подписана еще 44 редакторами. В этом замечательном документе французские ли­тераторы заявляли: «В положении, в которое мы поставлены, по­виновение перестает быть обязанностью. Граждане, которые прежде Других должны подчиняться, — это журналисты. Они же должны давать первый пример противодействия власти, которая теряет подзаконность. Соображения, которыми руководимся мы, доста­точно оправдывают наше поведение... В § 8 хартии сказано, что по делам о печати обязаны сообразоваться с законами, а не с ордонансами. В § 35 хартии говорится, что организация избирательных собраний будет определяться законами, а не ордонансами. До сих пор корона также признавала эти параграфы... Сегодня правитель­ство нарушило законность. Мы освобождены от повиновения; мы попробуем сегодня опубликовать наши писания, не спрашивая должного разрешения. К этому именно нас побуждает гражданс­кий долг, и мы его выполним».

Протест был опубликован в «Temps» и «National». По улицам Парижа ходили типографщики и другие труженики печатного дела и кричали: «Да здравствует свобода! Долой министров!» Тысячи других рабочих и лиц разных профессий присоединились к проте­стантам. Начались уличные кровопролития, продолжавшиеся 27, 28 и 29 июня. В потоках крови была похоронена монархия Бурбонов. Карл X с семьей бежал в Англию.

После июльских событий на престол Франции был избран Людовик-Филипп (1830-1848). В § 8 хартии 7 августа 1830 г. на­шло себе место постановление, что «цензура не может быть ни­когда восстановлена», а в § 1 Особенных Предположений она обе­щала, что преступления печати будут подлежать суду присяжных на основании особого закона, который будет издан через возмож­но короткий срок. Действительно, по закону 8 октября 1830 г. пре­ступления печати были переданы суду присяжных. Пресса могла вздохнуть, и была еще надежда на дальнейшие облегчения. Вскоре последовала новая льгота, а именно: по закону 10 декабря 1830 г. был отменен § 290 Уголовного кодекса, согласно которому, под угрозою исправительного наказания требовалось получение пред­варительного разрешения полиции для расклеивания афиш и раз­носной продажи печатных произведений. Для этого рода промыс­лов на будущее время устанавливалась обязательность простого заявления местным полицейским властям.

Дальнейшее смягчение законов о печати выразилось в законе 14 декабря 1830 г. Согласно этого узаконения в значительных про­порциях были понижены размеры залогов, штемпельного сбора и почтовой таксы за пересылку. Для изданий, выходящих более двух раз в неделю, был установлен залог в 2400 франков ренты (т.е. около 40 000 франков капитала), для выходящих 2 раза — залог в 3/4 вышеуказанной суммы, для еженедельных изданий 1/2 пос­ледней и ежемесячных — 1/4 ее. Ежедневные органы печати, выхо­дящие в городах с населением менее 50 000 человек, были обяза­ны представлять залог в размере 500 франков ренты и с населени­ем более значительным 800 франков. Штемпельный сбор был определен в 6 и 3 сантима, в зависимости от размеров листа. Пятисантимный почтовый сбор, установленный на основании § 8 за­кона 15 марта 1827 г., был понижен до 2 сантимов при обращении газеты внутри департамента, в котором она издается, и до 4 сан­тимов при обращении за пределами его. Издания, выходящие на иностранных языках или печатающиеся за границей, подлежали таксировке не выше французских изданий.

Для печати наступило благоприятное время. Политическая мысль оживилась. Органы самых разнообразных оттенков принялись за подсчет итогов июльской революции и в общем приходили к вы­воду, что игра не стоила свеч, что заветные желания борцов за всеобщее благо остались желаниями нисколько не осуществлен­ными. Июльская монархия, естественно, оказалась под перекрест­ным огнем самой беспощадной критики. Правительство не могло оставаться равнодушным к этому натиску общественного мнения. Начались непрерывные преследования деятелей печати. Против них в течение двух лет, 1831 — 1832 гг., было возбуждено правитель­ством 411 обвинений. По 143 делам состоялись приговоры, в об­щем итоге присудившие к 6 годам тюремного заключения и 350 000 франков штрафа. Только одна газета «Tribune» подверглась 111 преследованиям и по 20 приговорам виновным было назначе­но 49лет тюремного заключения и 157 630 франков штрафа.

Правительство не столько устрашало газетчиков состоявшимися приговорами, сколько дискредитировало себя самое многочислен­ными безосновательными обвинениями. Редактор «Прогресса» в 1838 г. говорил, что он ни разу не был приговорен к наказанию несмотря на 24 случая привлечения к ответственности. В 1835 г. редакция газе­ты «Эхо народа» насчитывала 13 оправдательных приговоров из стольких же обвинительных. Редактор газеты «Революция» привле­кался к суду 30 раз и 22 раза выходил оправданным.

Правительство понимало, что суд присяжных не может быть опорой полицейской политики. Мысль о передаче преступлений печати исправительному суду все энергичнее стала пленять пра­вительственные сферы и заставляла искать выход из положения. Это последнее затруднялось собственно хартией, категорически Устанавливавшей по делам о печати компетенцию присяжных. Тем не менее не замедлил появиться соответственный проект, весьма тонко посягавший на целость хартии. В палате проект обсуждался в течение двух недель. Несмотря на жестокую критику он прошел 9 сентября 1835 г.

Остановимся на содержании этого закона. Уже по объему он представляется довольно внушительным: он содержал 28 весьма пространных статей, распределенных в пяти главах. Первые 12 ста­тей первой главы были посвящены «преступлениям печати». Прежде всего закон останавливался на преступлении, называемом «поку­шением на безопасность государства». Под этим общим названием объединялись: оскорбление короля с целью возбудить ненависть и презрение к его особе или его авторитету, осуждение актов прави­тельства, покушение на принцип или форму управления, осно­ванную на хартии 1830 г., а также приписывание прав на престол Франции кому-либо из лиц, подвергшихся изгнанию по закону

10 апреля 1832 г. По степени наказания к покушению на государ­ственную безопасность приравнивалось всякое «выражение жела­ния, надежды или угрозы, касавшихся ниспровержения консти­туционного монархического порядка или реставрации низложен­ной династии».

Всякое нарушение прав собственности, присяги, должного уважения к законам, апология преступных действий, возбужде­ние ненависти между различными классами в обществе карались на основании § 8 закона 17 мая 1819 г., если суд не находил нужным, в зависимости от обстоятельств, прибегнуть к более су­ровой репрессии. За диффамацию также угрожали строгие взыс­кания. Периодические издания были лишены возможности печа­тать отчеты о судебных процессах по делам печати. Нарушителям этого запрещения угрожала тюрьма до одного года и штраф до 5000 франков по приговорам суда исправительной полиции. По­добное же взыскание налагалось за объявление подписки для сбо­ра суммы, нужной для погашения штрафов за преступления пе­чати. В случае двукратного осуждения руководителя издания в те­чение одного года руководимое им издание могло быть приостановлено на срок до 2 месяцев, а при более серьезных обстоятельствах — и до 4 месяцев.

Не менее обстоятельно закон отнесся к вопросу «о периоди­ческой прессе». Представление залога было обязательно для изда­телей всех периодических изданий. Насколько серьезные стесне­ния ставил этот закон развитию прессы, лучше всего видно из размеров требовавшихся залогов. Для периодических изданий, вы­ходящих более двух раз в неделю, все равно в сроки заранее ука­занные или неправильные, залог был определен в 100 000 фран­ков; при выходе два раза в неделю залог понижался до 75 000 франков; при еженедельном выпуске до 50 000 франков; при выходе более одного раза в месяц — до 25 000 франков. Таковы были раз­меры залога для изданий Парижа и Сенского департамента. Что же касается провинции, то в городах с населением от 50 000 душ взносилось 25 000 франков, в городах с меньшим населением за­лог составлял 15 000 франков и даже меньше. Собственникам уже выходивших изданий был дан четырехмесячный срок, в течение которого они были обязаны сделать взносы для образования суммы установленных размеров залога.

Каждый ответственный редактор периодического издания дол­жен был лично располагать третьей частью залога, и всякое умень­шение суммы вследствие взыскания присужденного с него штра­фа требовалось восполнить в течение двух недель. Сентябрьский закон, согласно закону 18 июля 1828 г., обязывал редакторов под­писываться под каждым изданным номером. Отступления кара­лись исправительным трибуналом штрафом до 3000 франков.

Относительно помещения ответов и возражений был оставлен в силе закон 25 марта 1822 г., т.е. каждое издание обязывалось бес­платно в ближайшем же номере помещать все возражения против напечатанных статей. Если возражения превосходили двойной раз­мер статьи, на которую служили ответом, то излишек содержания оплачивался по тарифу объявлений. Кроме того, редакции были обязаны на другой день по получении помещать на первой странице официальные документы, сообщения и т.д. В случае осуждения от­ветственного редактора за преступление или проступок по делам печати, издание не могло выходить под его редакцией в течение всего времени, в продолжение которого он будет находиться в тюремном заключении или ограничен в гражданских правах.

Сентябрьский закон не ограничился регламентацией книгоиз­дания и периодической прессы. На основании статьи 20 без пред­варительного разрешения министра внутренних дел — в Париже, и префекта — в департаментах, не могли поступить в продажу ни одна картина, гравюра, литографированное произведение, медаль, эстамп или эмблема. Нарушителям угрожал закон тюрьмой до од­ного года и штрафом до 1000 франков по приговору исправитель­ной полиции, а также конфискацией недозволенных изданий. Без предварительного разрешения администрации ни в Париже, ни где-либо в департаментах нельзя было открыть театр или устроить спектакль, при этом, по причинам общественного порядка, дан­ное разрешение могло быть отобрано во всякое время.

«Сентябрьский» закон ставил печать почти в такое же положе­ние, в каком она была при Наполеоне I. Но оригинальностью из­мышления «короля баррикад» нужно признать остроумие, с кото­рым он обошел хартию. Как уже было замечено, по конституции преступления печати подлежали суду присяжных. В глазах же тира­нов «суд улицы» — ненадежный спутник их политики. И вот «сен­тябрьский» закон возвел в покушения «возбуждение путем прессы ненависти или презрения к особе короля и возбуждение к восста­нию», а покушения, согласно той же хартии, могли передаваться на суд палаты пэров. Итак, хартия была спасена, печать погублена! При обсуждении проекта закона в палате депутатов министр юстиции о намерениях правительства сказал: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни было пресса, кроме монархическо-конституционной». Какое глумление над конститу­цией! Впрочем, все управление «короля-гражданина» было сплош­ным издевательством над ней. Не нарушая конституции открыто, он умел находить способы пользоваться ею лишь в собственных интересах и к выгоде правящей буржуазии. Последняя, однако, вскоре поняла, что установившийся парламентский порядок, ос­нованный на подкупах и продажности, даже ей в конце концов не на руку и стала агитировать за расширение избирательного права. Печать барахталась в пеленках «сентябрьского» закона, поэтому агитация пошла по пути английских митингов. В Париже стали со­бираться банкеты. Здесь именно режим Людовика-Филиппа полу­чал достойную оценку. Правительство воспретило наконец эти со­брания. Начало было положено воспрещением банкета и народно­го шествия, назначенных на 22 февраля 1848 г. Несмотря на воспрещение, в назначенное место собралась огромная толпа на­рода. Правительство вызвало национальную гвардию, т.е. воору­женную буржуазию, но из рядов последней король явственно ус­лышал: «Да здравствует реформа!». Вечером 23 февраля произошло случайное столкновение толпы с солдатами, а на другой день тол­пы народа двинулись на королевский дворец. Король понял, что кончена комедия, и отрекся от престола. На другой день была про­возглашена республика.

Самым ближайшим последствием февральской революции было освобождение печати от гнета «сентябрьского» закона 1835 г. Дек­рет временного правительства от 6 марта 1848 г. упразднил «сен­тябрьский» закон и преступления печати вернул к компетенции суда присяжных, которые, что особенно важно, на будущее время должны были постановлять решения по большинству 8 голосов, а не по простому большинству, как это было установлено «сентябрь­скими» законами. Решение дел присяжными по простому боль­шинству в мотивах к закону 6 марта признавалось противоречащим «и философии, и гуманности, и всем принципам, провозг­лашенным различными национальными собраниями».

Еще более ценным приобретением февральской революции нужно считать закон 22 марта 1848 г., которым дела о диффама­ции лиц, исполняющих публичные функции, изъяты из компе­тенции гражданских судов. В мотивах к этому замечательному постановлению говорилось, что дела подобного рода не могут мино­вать суда присяжных, так как «все должностные лица находятся под контролем граждан и каждый гражданин имеет право и обязан оповестить всех, путем ли печати или как-нибудь иначе, относительно недостойных действий должностных лиц или несущих ка­кие-либо публичные обязанности, под угрозой ответственности по закону за справедливость опубликованного».

Освобожденной прессе предстояло сыграть крупную роль. Не забудем, что свое влияние она делила с многочисленными поли­тическими клубами, которых в одном Париже было до 450. В 1846 г. в Париже насчитывалось до 26 ежедневных изданий, но в течение 1848—1851 гг. число их достигло прямо баснословной цифры: од­них политических изданий было до 789, а неполитических было больше 400. Улицы Парижа, площади, даже отдаленные кварталы кишели разносчиками газет, которые непрерывно выкрикивали названия различных изданий, возбуждали любопытство прохожих и целым рядом ухищрений, иногда остроумных, иногда цинич­ных, заставляли раскупать их запасы.

Каждый печатный орган старался занять руководящее место, но время было такое, что вождями становились не идеалисты полити­ки, а художники социального переустройства. Теперь уж не привле­кала проповедь прав человека и гражданина, все кипело вопросами будничного преобразования, хозяйственной реорганизации. Вот что, например, писалось в «Vraie Rpublique», издававшемся Торе в со­трудничестве с Пьером Леру, Жорж Санд, Варбе и др.: «Революция только что началась. Мы опрокинули королевскую власть, нужно устроить республику. Национальное собрание решит судьбу Фран­ции. Нужно, однако, чтобы оно обеспечило отечеству все полити­ческие и социальные последствия народной победы. В политическом отношении — суверенность народа и всеобщее голосование... свобо­ду индивидуальную, свободу собраний, мысли, совести, слова и печати; воспитание государственное, общее и даровое. В социальном отношении — государственную организацию земледельческого, про­мышленного и интеллектуального труда; мирное прогрессивное обоб­ществление орудий производства, пока они не станут общей соб­ственностью граждан. Без социальной реформы нет истинной республики. Если Национальное собрание решительно не уничтожит социального пролетариата, то во имя равенства нужно продолжать революцию, начатую во имя свободы!»

Общеизвестно, к каким результатам привела подобная пропо­ведь. Буржуазия была напугана грандиозностью замыслов пролета­риата. Она поторопилась соединиться со всеми «друзьями порядка»: это привело к кровавой развязке. В течение четырех дней (23—26 июня) на улицах Парижа происходило небывалое кровопролитие, при­ведшее к диктатуре Кавеньяка.

С июньских дней начинается реакция против свободы печати. Пользуясь осадным положением и диктаторскими полномочия­ми, генерал Кавеньяк 25 июня распорядился закрыть признанные опасными клубы и запечатать редакции 11 газет. Когда окончились уличные столкновения, правительство представило Учредитель­ному собранию два проекта законов о печати, которые были воти­рованы 9 и 11 августа 1848 г. В сущности этими законами в новых выражениях воспроизводились законоположения о печати 1819 и 1822 г. Ими карались всякие покушения на права и авторитет На­ционального собрания, республиканские учреждения, свободу ве­роисповеданий, принцип собственности и права семьи, а также возбуждение ненависти и презрения граждан в отношении друг к другу и все способы подстрекательства к восстанию и нарушению общественного спокойствия.

Важный вопрос о залогах, как непременном условии для перио­дических изданий, оставался открытым. В марте 1848 г. система зало­гов была временно упразднена. При начавшемся подавлении печати не рисковали восстановить залоги, так как это было бы слишком откровенным нарушением свободы прессы, которая признавалась еще, по крайней мере, принципиально. Но логика событий не за­медлила внушить республиканскому правительству проект закона о залогах. Выступая с подобным проектом, правительство все-таки уверяло, что оно «искренно желает свободы печати, как желает всякого законного развития демократического принципа; оно далеко от намерения подавить полет мысли при помощи фискальной меры и под видом залога воздвигнуть такое материальное затруднение, которого не могли бы преодолеть наиболее скромные органы прессы».

По декрету 9 августа 1848 г. Национальное собрание установи­ло следующие размеры залогов, которые должны были представ­лять издатели периодических изданий. В департаментах Сены при выходе издания более двух раз в неделю — 24 000 франков, при выходе 2 раза в неделю 18 000 франков, при еженедельном изда­нии — 12 000 франков, при ежемесячном — 5000 франков; при издании ежедневной газеты во всех других департаментах, в горо­дах с населением в 50 000 душ и более — 6000 франков и в городах с меньшим населением 3000 франков. В течение 20 дней со време­ни обнародования закона все собственники изданий обязывались внести соответственные залоги. Те из издателей, которые, соглас­но закону 9 сентября 1835 г., внесли более, чем требуется настоя­щим законом, должны были получить обратно разницу. Все части законов 9 июня 1819 г. и 18 июля 1828 г., которые не противоречи­ли настоящему декрету, должны были оставаться в силе.

Национальное собрание 11 августа 1848 г. постановило изме­нить законы 17 мая 1819 г. и 26 марта 1825 г. в таком смысле, чтобы за покушение в печати на права и авторитет Национального со­брания, на республиканские учреждения и конституцию, на прин­цип народного суверенитета и всеобщего голосования налагалось тюремное заключение от трех месяцев до пяти лет и штраф от 300 до 6000 франков. За другие преступления печати назначались ме­нее тяжкие, но все же несообразно строгие наказания. Вот почему в этом законе многие усматривали возвращение к знаменитому «сентябрьскому» закону.

Как и следовало ожидать, система залогов для многих изданий была смертным приговором. Первой испытала на себе действие этой системы газета «Peuple Constituant», которая прощальное об­ращение к читателям закончила: «Намерение ясно: всеми средствами нас хотели заставить молчать. Этого достигли системой за­логов. Чтобы иметь право говорить, теперь нужно золото, много золота! Мы не богаты. Молчание бедным!» Заметим, что за этот крик скорби ответственный редактор газеты поплатился шестимесячным тюремным заключением, 3000 франков штрафа и трехлет­ним ограничением прав.

Правительство, по-видимому, находило, что его система ока­зывает слишком медленное действие: 22 и 24 августа Кавеньяк распорядился собственной властью закрыть пять газет крайних ре­волюционных партий.

По конституции 4 ноября 1848 г. все граждане получили право «обнаруживать их мысли путем печати или каким угодно другим способом» с единственным ограничением в интересах публичной безопасности. Пресса ни в коем случае не могла быть подчинена цензуре. Все преступления печати должны были рассматриваться судом присяжных.

11 декабря 1848 г. было постановлено, чтобы закон о прессе был включен в число органических законов. Но Конститюанта^[16]

[16] не имела времени выработать и провести один цельный закон о пе­чати, а так как действующий закон 9 августа терял свою силу с 1 мая 1849 г., то правительство просило о продлении срока его действия до 10 августа 1849 г. Временным законом 21 апреля 1849 г. это заявление правительства было удовлетворено.

10 декабря 1848 г. Людовик-Наполеон^[17]

[17] был избран президен­том республики, а в следующем году Учредительное собрание, бывшее республиканским, было замещено Законодательным со­бранием, куда вошли в большинстве роялисты. После выборов бонапартисты, орлеанисты и легитимисты соединенными усилиями стали бороться против республиканцев, которых они выставляли как партию революционную и анархическую. Этим соотношением партий искусно воспользовался Людовик-Наполеон. Его правительство, выполняя свое обязательство относительно «органического» закона о прессе, внесло в Законодательное собрание проект, став­ший 27 июля 1849 г. законом. Последний, как увидим ниже, отча­сти восстановлял знаменитые «сентябрьские» законы, а отчасти шел еще дальше по пути репрессии. Даже косвенно восстановлялась цензура, которая, по конституции, «никогда больше не мог­ла быть восстановлена во Франции».

Закон 27 июля 1849 г. заключал в себе 23 статьи, распределен­ные на 3 главы. Его особенностью нужно признать драконовские взыскания и пополнение арсенала преступлений печати новыми видами. Так, под угрозой тюремного заключения до 2 лет и штра­фа до 4000 франков воспрещалось при помощи печати подстрека­тельство военных к извращению их обязанностей и дисциплины; под угрозой столь же продолжительного тюремного заключения и штрафа до 1000 франков воспрещалось посягательство на законы и гарантируемые ими права, а также всякая апология действий, которые уголовным кодексом квалифицируются в качестве пре­ступлений; под угрозой тюремного заключения до одного года и штрафа до 1000 франков воспрещалась публичная подписка на погашение штрафов за преступления печати. Первой статьей зако­на воспрещались нападки на права и авторитет президента респуб­лики и оскорбление его личности.

Что касается кольпортажа, то для него ставилось обязатель­ным условием — предварительное разрешение, которое во всякое время могло быть взято обратно. Все произведения печати, объе­мом менее 10 листов и заключающие в себе социально-политическое содержание, типографщиком должны представляться местному прокурору за 24 часа до выпуска в свет, причем должно быть сделано заявление об общем количестве выпускаемых экземпля­ров.

Относительно периодической прессы были удержаны залоги, установленные законом 9 августа 1848 г. Под угрозой оштрафования типографщика и издателя на сумму до 3000 франков воспрещалось депутатам подписываться под периодическими изданиями в каче­стве ответственных редакторов. Воспрещалось опубликование про­цессов по делам печати. Издания обязывались на первом месте бес­платно и немедленно печатать все заявления, сообщения и опровер­жения должностных лиц, а в некоторых случаях и частных. В случае присуждения ответственного редактора к тюремному заключению или ограничению гражданских прав, во все время продолжения на­казания издание должно выходить под ответственностью другого редактора, удовлетворяющего требованиям закона. Важнейшие нарушения закона подлежали разбирательству суда присяжных, остальные были предоставлены суду исправительной полиции.

Раз вступивши на путь полицейского безумства, Людовик-На­полеон уже не мог прийти в себя. Неудачи применяемых им реп­рессивных мер не научали его умеренности. Наоборот, они в нем разжигали азарт новых выпадов. 9 августа Париж был объявлен в осадном положении, и 6 передовых республиканских газет были зак­рыты. Менее чем через год после издания закона 27 июля правитель­ство президента опять выступило с проектом по делам печати.

В заседании Собрания 21 марта 1850 г. Руэр защищал проект. Проектируемое увеличение залогов и восстановление штемпель­ного сбора, отмененного декретом 4 марта, 18 марта 1848 г. он оправдывал следующим образом: «Известная часть прессы... сделалась резкой в своих нападках, более дерзкой в диффамации, более опрометчивой в возбуждении самых опасных страстей... Наш долг бороться с этим злом. Мы можем достигнуть этого и не прибегая к новым видам наказаний. Нужно только, чтобы исполнение дей­ствующих законов было вполне обеспечено. Именно для этого обес­печения уголовных законов установлен, как известно, институт залогов... Но проект закона предлагает также восстановление штем­пельного сбора с газет и некоторых других политических произве­дений печати. Состояние наших финансов и принцип равенства... требуют, чтобы все граждане участвовали в денежном бремени государства... Освобождая от штемпельного сбора газеты, а следо­вательно, и промысел объявлений, приносящий им доход, декрет Временного правительства от 4 марта 1848 г. создал исключитель­ную привилегию, сохранение которой не может быть оправдано никакими соображениями».

Проект был вотирован 16 июля 1850 г. Для содержания его характерно, что он был назван «законом ненависти». Собрание оставило без изменения размеры денежных залогов, установлен­ные декретом 9 августа 1848 г., по определению новый порядок взносов штрафов за преступления печати, а именно, штраф дол­жен был взноситься в течение ближайших трех дней, хотя бы даже и была подана кассационная жалоба. От редакторов провинциаль­ных департаментов при вторичном обвинении требовалось, чтобы они в течение трех дней по возбуждении преследования вносили половину максимума штрафа, положенного за второе преступле­ние, совершенное до окончания суда по первому преследованию. Кроме того, денежные штрафы по каждому приговору должны были уплачиваться отдельно и не могли сливаться.

Что касается штемпельного сбора, то им были обложены все непериодические издания политического и социально-экономичес­кого содержания размером до 10 листов и от 50 до 70 квадратных дециметров, все газеты и повременные издания размера до 3 листов и от 25 до 32 квадратных дециметров и все романы-фельетоны, пе­чатаемые в газетах или приложениях к ним. Были установлены три размера сбора: в 5, 2 и 1 сантим. Произведение, оплаченное пятисантимным сбором, бесплатно пересылалось по почте в пределах всего государства; при двухсантимном сборе бесплатная пересылка ограничивалась пределами местного и соседнего департаментов.

Этим же законом устанавливалось, чтобы всякая статья рели­гиозного, философского или политического содержания непре­менно подписывалась настоящей фамилией автора, такая же под­пись требовалась вообще от всякой статьи, трактующей какие-либо индивидуальные или коллективные интересы. Этим требованием имелось в виду, с одной стороны, умалить влияние редакции, как целого, а с другой — заставить прекратить газетную работу тех лиц, которые по разным причинам не могли или не хотели откры­то принимать в ней участие. Наконец, право, предоставленное за­коном 21 апреля 1849 г. каждому гражданину свободно распростра­нять в течение 4 дней печатные произведения, относящиеся до выборов, было отнято. Исключение было допущено лишь для цир­куляров и программ, которые могли, после представления экзем­пляров прокурору, свободно обращаться в течение 20 дней.

Как бы ни были реакционны Учредительное и Законодатель­ное собрания, все же проведенные через них законы о печати подвергались более или менее разностороннему обсуждению и здесь еще можно было услышать хотя и слабый и бледный, но, во всяком случае, отзвук народной воли. Порядок упростился после пе­реворота 2 декабря 1851 г. Так, уже 31 декабря 1851 г. декретом президента (а не законом) все преступления печати отнесены к компетенции исправительного трибунала. Одна из существенных гарантий правосудия, именно суд присяжных по делам печати, была отнята по личному желанию президента. Теперь можно было всего ожидать, так как президент был облечен чрезвычайной вла­стью, а конституция 14 января 1852 г. хранила полное молчание на счет свободы печати.

Сравнивая искусную, филигранную работу Людовика-Напо­леона в области печати с прежними законоположениями, нельзя не заметить, что им было восстановлено, подновлено и во многих частях заново обстроено то самое здание законодательства послед­них годов июльской монархии, которое в первые месяцы второй республики подверглось решительному разгрому. Очевидно, раз­гром был лишь военной хитростью в расчете на известное психо­логическое воздействие на общественное мнение. Но венцом его законодательного творчества по отношению к печати нужно при­знать декрет 17 февраля 1852 г. Еще в прокламации к французско­му народу, объявленной вместе с конституцией 11 января 1852 г., Людовик-Наполеон доказывал, что «так как он ответствен, то нуж­но чтобы деятельность его была свободна и беспрепятственна». Одним из средств гарантировать эту «беспрепятственность» был органический декрет 17 февраля 1852 г., выработанный извест­ным сотрудником Наполеона III, Руэром.

Органический декрет был выработан в тех же заседаниях, где и конституция. Дело в том, что через несколько дней после переворота 2 декабря Людовик-Наполеон собрал в Елисейском дворце наибо­лее приближенных лиц для выработки конституции. Последняя была намечена в том смысле, что императору предоставлялась полная сво­бода действий: представительные учреждения сохранялись лишь в виде декорума, обстановки. Естественно, что печать, ставшая могу­щественным фактором политического воспитания народа, не пре­минула бы указать на истинное значение подобной организации. Следовательно, давая жизнь конституции, нужно было убить прессу. Убийств в этом роде уже довольно было на совести императора, и затруднение представляла не перспектива предстоящей расправы, а выбор наиболее бесшумных способов. С этой целью Руэру было поручено привести в порядок старый арсенал законов о печати. Свое поручение он выполнил, хотя и заметил, что его работу следовало бы бросить в печь. Действительно, кодекс законов о печати и пле­бисцит, давший президенту власть 7 481 280 голосами против 647 292 голосов, были несовместимы или, по крайней мере, могли бы воспрепятствовать успеху дальнейшего плебисцита, утвердивше­го за президентом титул императора французов.

Как бы прозревая грядущее, Руэр предложил остроумную ком­бинацию, «оставивши газетам номинальную возможность писать что угодно, сделать редактором изданий их же собственными цен­зорами, создавши для них постоянную угрозу последовательных предостережений, из которых третье влекло бы за собой приоста­новку газет. При таком порядке никто не подвергался цензуре, но в то же время все находилось под надзором самих писателей, так как безопасность самой газеты становилась стимулом, сдерживаю­щим излишества журналистов». Проект системы «даровых чиновни­ков, предупреждающих нападки на конституцию и охраняющих по­рядок в интересах правительства», был принят с восторгом.

Всей своей тяжестью органический декрет обрушился на по­литическую периодическую печать: из 37 его статей 34 касались именно последней. На основании декрета ни одно периодическое издание, занятое обсуждением политики и социальной экономии, не могло возникнуть без предварительного разрешения правитель­ства, т.е. министерства полиции. Это разрешение могло быть дано только совершеннолетним полноправным французским поддан­ным. Всякие изменения в составе ответственных издателей, главных редакторов и других администраторов должны были происхо­дить с ведома правительства. Заграничные газеты могли циркули­ровать только с разрешения министерства полиции, причем данное разрешение отбиралось во всякое время в зависимости от донесе­ний префектов.

По закону 27 июня 1849 г., вследствие осуждения одного и того же издания по двум преступлениям в течение года или после однократного осуждения за наиболее тяжкое преступление, пери­одическое издание, по приговору суда присяжных, приостанавливалось на два месяца. Декрет в этом отношении установил некото­рую льготу, а именно: годовой срок совершения преступлений продлил до двух лет, но зато приостановка была заменена совер­шенным закрытием издания. Право на закрытие издания принадлежало, во-первых, президенту республики, который был обязан напечатать об этом декрет в «Bulletin des lois», во-вторых, мини­стерству полиции в течение двух месяцев со времени осуждения ответственного издателя за преступление печати.

Помимо прекращения, в распоряжении администрации было еще право приостановки выхода изданий сроком до 2 месяцев. Это мог сделать министр полиции после двух мотивированных предос­тережений. В последних-то и заключался гвоздь новой системы. В циркуляре 30 марта 1852 г. по этому поводу министр писал пре­фектам: «Право приостановки газеты министерским распоряже­нием после двух мотивированных предостережений будет одной из самых действительных гарантий, к которым может прибегать администрация против систематически враждебных правительству газет. Ею вы будете пользоваться со справедливой твердостью вся­кий раз, когда газеты, не подвергая себя опасности определенно­го судебного наказания или преследования, будут, однако, благо­даря известным приемам своих редакций, положительно опасны для общественного порядка, религии и нравственности».

Новый режим предостережений очень ярко был охарактеризо­ван в речи Тьера. По его мнению, «установили вместо цензуры, осуществлявшейся накануне, цензуру, имевшую место на другой день. Писателей обязали еще с вечера осведомляться о мнении полиции, но их заставляли ждать ответа до следующего дня или даже целых сорок восемь часов, но и после этого полиция могла им сказать: "Вы возбудили ненависть и неуважение к правитель­ству, я делаю вам предостережение"; и если они через месяц впадали в ту же ошибку, то наступала приостановка или запрещение. О! отсрочить цензуру на двадцать четыре или сорок восемь часов и заставить оплачивать эту отсрочку возможностью приостановки или запрещения — это действительно было очень остроумно».

Дальнейшие постановления органического декрета хотя и не представляются в такой степени остроумными, как система пре­достережений, но все же заслуживают внимания. Залоги и штем­пельный сбор были не только сохранены, но и возвышены. Политические газеты и журналы департаментов Сены, Сены-и-Уазы, Сены-и-Марны и Роны, при выходе в свет более трех раз в неде­лю, должны были представлять 50 000 франков залога; при выходе три раза в неделю и реже — 30 000 франков; во всех других департаментах в городах с населением в 50 000 и более — 25 500 фран­ков, с меньшим населением — 15 000 франков. При меньшей пе­риодичности залоги соответственно понижались до 12 000 фран­ков и 7 500 франков. Следовательно, по сравнению с залогами по закону 16 июля 1850 г. максимум был поднят более, чем вдвое (с 24 000 на 50 000), а минимум — более, чем вчетверо (с 1800 на 7500 франков). На внесение залога редакциям изданий был дан двухмесячный срок, по истечении которого издания, не внесшие залога, почитались выходящими без залога, при этом штраф от 100 до 2000 франков и тюремное заключение от 1 месяца до 2 лет назначался не только издателям, но и типографщикам.

Штемпельный сбор был отделен от почтовой пошлины, высо­та его была поставлена в зависимость от места выхода издания, а самые размеры увеличены с 4 и 2 сантимов до 6 и 3 сантимов. Штемпельный сбор поглощал от 40 до 60% продажной цены периодического издания, величиной не более 72 квадратных дециметров, выходившего в департаментах Сены, Сены-и-Уазы. Кроме уродливо высокого тарифа, сбор этот не отличался ни равномер­ностью, ни пропорциональностью — качествами, обязательными для всякой фискальной меры.

Говорят, что свойство деспотических правительств — тайна. Это вполне подтвердилось воспрещением органического декрета печа­тать отчеты о заседаниях Сената, Государственного Совета и су­дебных учреждений. Таким образом прессе был закрыт вход в Па­лату; избиратели потеряли возможность контроля над своими из­бранниками; деятельность судебных трибуналов была поставлена вне сферы общественного мнения.

Весьма суровыми взысканиями было обложено «всякое вос­произведение ложных новостей». А кто не знает, как охотно пра­вительства объявляют «ложным» все, что касается закулисной сто­роны их деятельности или разоблачает произвол низших агентов. В логической связи с воспрещением «ложных» известий стоит обя­занность редакций бесплатно помещать в ближайшем номере газе­ты и притом на заглавной стороне все официальные документы, разъяснения, ответы и поправки. На языке министра полиции снаб­дить должностных лиц подобным правом — значило дать «обще­ству и государственной власти одну из наиболее действительных гарантий, какие вообще можно желать по отношению к злоупот­реблениям печати».

Под угрозой тюремного заключения от одного месяца до двух лет и штрафа за круговой порукой издателя и типографщика в размере от 500 до 3000 франков за каждый выпущенный номер воспрещалось продолжать издание, приостановленное или совсем прекращенное, хотя бы издание выпускалось и под другим назва­нием. Круговая же порука издателей и типографщика по уплате штрафа от 1000 до 5000 франков была установлена за напечатание по социально-политическим вопросам статьи лица, присужден­ного к какому-либо позорящему или бесчестящему наказанию.

Отделяя овец от козлищ, правительство Людовика-Наполеона постаралось при помощи излагаемого декрета создать своего рода фонд рептилий. С этой целью префектам было предоставлено пра­во назначать ежегодно издания, в которых должны были печатать­ся судебные объявления. Тариф на эти объявления зависел от ус­мотрения префекта, и, следовательно, всякое издание могло быть вознаграждено по заслугам.

Регламентация книжной торговли также не оставалась без вни­мания правительства. До 17 февраля 1852 г., на основании декрета 5 февраля 1810 г. и закона 21 октября 1814 г., для занятия книго­торговлей требовалось получить от правительства патент и принести профессиональную присягу. Карая книготорговцев за каждое пре­ступление промысла в отдельности, правительство не установило карательной санкции за самое основное нарушение, за невыборку патента. Органический декрет восполнил этот пробел, назначив за беспатентную торговлю книгами закрытие магазина, тюремное зак­лючение от 1 месяца до 2 лет и штраф от 100 до 2000 франков. Выполнение всех формальностей законности напечатания книг, гра­вюр, литографий, медалей, эстампов или эмблем еще не обеспечи­вало их свободной циркуляции, для каковой требовалась выборка особого разрешения, установленного еще законом 27 июля 1849 г.

Минуя менее значительные положения декрета 17 февраля, в заключение упомянем, что им были внесены существенные измене­ния в судопроизводство по делам печати. Наполеон III с настойчи­вой последовательностью стремился к упразднению суда присяжных в этой области. Законами 28 июля 1849 г. и 16 июля 1850 г. в судебную процедуру были внесены существенные удобства для администра­ции, декрет 31 декабря 1851 г. в ведении присяжных оставил лишь самые тяжкие преступления печати (crimes), преимущественно про­вокации к какому-либо преступлению, а декрет 17 февраля 1852 г. доставил полное торжество режиму «исправительной полиции». Впро­чем, окончательное уничтожение юрисдикции суда присяжных пос­ледовало через несколько дней, а именно по декрету 25 февраля 1852 г. Что же касается органического декрета, то им, кроме того, категорически были воспрещены свидетельские показания относи­тельно истинности фактов, опубликование которых послужило по­водом к возбуждению дела о диффамации.

Создав для печати режим, в котором она находилась еще при Наполеоне I, правительство имело ли мужество сознаться в этом? Нет. И на этот раз в циркуляре министра полиции, обращенном 30 марта 1852 г. к департаментским префектам, писалось: «Прави­тельство, совершенно обеспечивая законную свободу за выражени­ем мнений и обнаружением мыслей, желало предохранить общество от злоупотреблений и излишеств, которые уже столько раз ставили его в опасное положение... оно смотрело на призвание прессы, как на высокую деятельность, которая должна проявляться только во имя серьезных интересов и которая, если хотят ею злоупотреблять для способствования страстям и пробуждения дурных инстинктов, должна встретить со стороны закона непреоборимое препятствие».

При режиме 1852 г. в Париже осталось только 11 политических газет. Интерес к политической литературе не находил себе удов­летворения и за счет иностранной прессы, так как заграничные, особенно бельгийские и английские периодические издания, мог­ли обращаться только с предварительного разрешения.

Покушение Орсини на жизнь императора повело за собой но­вый разгром деятелей печати при помощи драконовского закона 27 февраля 1858 г. Над Францией снова повисли обновленные «сен­тябрьские» законы. Но это было предрассветное сгущение мглы.

Окутав почти непроницаемой тьмой государственные дела, Наполеон III все еще не мог успокоиться и придумывал различ­ные военные авантюры, чтобы окончательно отвлечь внимание от происходящего внутри страны. Чего не удавалось достигнуть политикой отвлечения, то достигалось административной опекой и цензурными мерами. Беспокойных людей сажали в тюрьмы, высы­лали в Кайенну и Алжир. Однако недовольство правительствен­ным гнетом непрерывно возрастало. Во главе недовольных стали выдающиеся деятели: Тьер, Жюль Фавр и Гамбетта. Правительство почувствовало надвигающуюся опасность и сделало попытку осла­бить полицейскую опеку.

Заря освобождения была возвещена декретом 24 ноября 1860 г. За ним последовали сенатус-консультус^[18]

[18] 2 февраля 1861 г., закон 2 июля 1861 г. и сенатус-консультус 28 июля 1866 г. Наконец, в знаменитом манифесте 19 января 1867 г. император торжественно объявил о предстоящих улучшениях в законодательстве о печати. В это время политических газет в Париже выходило 65, а 269 изда­валось в департаментах. Проект обещанного закона был внесен в Законодательный Корпус почти через два месяца после данного императором обещания. Пока шло обсуждение проекта, министр внутренних дел беспощадно преследовал оппозиционную прессу: не проходило недели, чтобы какой-либо из редакторов не был подвергнут тюремному заключению или денежному взысканию. Наконец, пройдя многочисленные комиссии и обсуждения, 11 мая 1868 г. проект был утвержден императором.

Новый закон сохранил в силе и залоги, и штемпельный сбор, и суд исправительной полиции, но было уже благодеянием введение явочного порядка для издания периодических органов и лишение администрации права на предостережения, приостановки и запре­щения. Менее чем за один год число периодических изданий возрос­ло на 140, возникших в одном Париже. Но если правительство отка­залось от мысли затруднять появление периодических изданий, то оно не ослабило энергии по части их преследования. Так, в течение шести месяцев, последовавших за опубликованием закона 11 мая 1868 г., исправительными трибуналами было вынесено 64 обвинительных приговора, по которым в совокупности было назначено 66 месяцев тюрьмы и более 120 000 франков штрафа.

Благо народа требовало коренного обновления всей системы управления и вполне искреннего доверия к творческим силам стра­ны. Наполеон [III — Прим. ред.] не мог понять запросов времени и, уступая напору обстоятельств, ограничивался неизбежными уступ­ками. Но запоздалые реформы пресеклись 2 сентября 1870 г. Се­дан^[19]

[19] показал, насколько было развращено правительство и рас­строено внутреннее состояние государства.

Сдача 80-тысячной армии маршала Мак-Магона и 175-тысяч­ной армии (не считая 36 000 больных) маршала Базена, потеря Эльзаса и Лотарингии, позорный мир с уплатой 5 миллиардов франков контрибуции — все это отрезвило французский народ и показало ему, что бесправие и безгласность населения лучшие дру­зья внутренних врагов, которые, преследуя личные хищнические цели, доводят государство до такого состояния упадка, в котором оно становится легкой добычей врагов внешних.

Империя Наполеона III пала спустя шесть месяцев после пле­бисцита, давшего ему 71/2 голосов. В течение осады Парижа пресса пользовалась неограниченной свободой. Декретом 10 октября 1870 г. была отменена система залогов, а другим декретом 27 октября пре­ступления печати возвращены» к компетенции суда присяжных. После сдачи Парижа, как известно, повторились июньские дни 1848 г. Рабочие провозгласили коммуну. Началось страшное крово­пролитие, окончившееся победой войск.

15/22 апреля 1871 г. Национальное собрание вотировало закон о преступлениях печати. В общем это был сравнительно либераль­ный закон. Им снова восстановлялся закон 27 июля 1849 г. о пре­ступлениях печати и постановления 1819 г. о допущении суда присяжных по делам о диффамации должностных лиц. Что же касается оскорбления в печати частных лиц, то в этих случаях была сохра­нена компетенция исправительного трибунала.

Интересно, что защитником суда присяжных по делам печати на этот раз выступил крайний монархист герцог Брольи. «Главный аргумент, — говорил он, — тот, что всякое преследование право­нарушений в области печати, чтобы быть целесообразным, долж­но быть заранее продиктовано или, по крайней мере, post factum ратифицировано общественным мнением. Мы испытали во Фран­ции все системы в области печати. И что же? Все эти системы, милостивые государи, или безуспешны в зависимости от того, пользовались ли они сочувствием общественного мнения или, на­оборот, встречали с его стороны противодействие. Все системы, даже полная безнаказанность, были полезны и успешны, когда общественное мнение, пробужденное общественной опасностью и формированное долгим политическим воспитанием, само умело расправляться с уклонениями печати своим негодованием или пренебрежением. Наоборот, все, даже цензура, оказывалось безус­пешным, раз общественное мнение становилось сообщником писателя, само пополняло то, что он обходил молчанием, объясня­ло его намеки, толковало его эзоповскую речь, словом — раз оно помогало мысли пробивать себе путь через все препятствия, кото­рые закон хотел ей ставить».

Роялисты рассчитывали, что свобода печати поведет к таким крайностям, которые напугают широкие круги буржуазии и толк­нут ее на поддержку монархистов. В действительности же оказа­лось, что большинство на выборах стояло за республику.

Декретом 18 мая 1871 г. Комитет общественного спасения объя­вил 10 изданий закрытыми и, кроме того, что ни один периоди­ческий орган не может возникнуть до окончания войны, что все статьи должны быть подписаны авторами, что все покушения на республику будут подлежать разбирательству военных судов. Не­вольно приходят на память законы, изданные около месяца тому назад. Но нужно заметить, что апрельские законы не оказали боль­шого влияния на положение печати. Во-первых, Париж и большая часть департаментов оставались в осадном положении, которое дает правительству широкую возможность закрывать неприятные для него издания. Во-вторых, он был дополнен другим законом 6 июля 1871 г., которым отменялся октябрьский декрет правительства Национальной обороны и вводилась система залогов даже для пе­риодических изданий не политического содержания. Залоги коле­бались в пределах от 3000 до 24 000 франков.

В руководящих кругах тогдашней Франции реакция была до того сильна, что закон о залогах прошел большинством 314 голо­сов против 197. Господствующее большинство не ограничилось одной одержанной победой. В том же году 1/16 сентября еще был проведен закон, поставивший новый барьер между читателем и прессой. На этот раз, взамен штемпельного сбора, был установлен специальный налог в 20 франков со 100 килограммов бумаги, употребляемой для печатания газет и всякого другого рода периодических изданий, обязанных залогом.

Пресса была связана с различных сторон, а между тем ей пред­стояла ответственная миссия внести успокоение в страну, где гос­подствовала смута, поддерживаемая осадным положением, военными судами и смертными приговорами против деятелей комму­ны. Всякая попытка вернуть страну к законам мирного времени, всякий протест против узаконенной кровавой расправы вызывали строгое преследование.

Темные силы абсолютистов заволокли светлый гений револю­ционной Франции, но им не удалось его уничтожить окончатель­но. За 17 месяцев, протекших с 24 мая 1873 г., времени падения Тьера и замещения его Мак-Магоном, 28 газет были закрыты, 20 временно приостановлены, 163 была воспрещена розничная про­дажа. Но из этих 211 случаев расправы 191 относится к органам республиканского направления. Даже в течение 26-месячного пре­зидентства Тьера прессу постигло 52 административных взыска­ния, а ведь Тьера нельзя было назвать снисходительным к печати. И, несмотря на все эти истязания, победа осталась за печатью, закаленной в вековой борьбе с абсолютизмом: 27 февраля 1875 г. во Франции была провозглашена республика, а с ней в конце концов настала новая эра и для прессы.

С введением республиканского строя исчезло осадное положе­ние. С 29 декабря 1875 г., благодаря закону о кольпортаже, произ­ведения печати снова получили право свободного обращения в публичных местах. Кольпортаж был поставлен в зависимость от разрешения префекта, но при этом в циркуляре министра внут­ренних дел префектам писалось: «Нужно ожидать, что вы никогда не откажете в этом разрешении, ни возьмете его обратно, за ис­ключением случаев самых серьезных: что вы при этом никогда не будете руководиться соображением, что продаются такие-то, а не другие издания». Понятно, пока кольпортаж по закону ставился в зависимость от разрешения префекта, он оставался далеко еще не освобожденным, несмотря ни на какие циркуляры.

При самом появлении закона последовал вышеприведенный благоприятный для разносной торговли циркуляр, но уже 16 мая 1877 г. министр Фурту в новом циркулярном разъяснении закона 29 декабря 1875 г. замечал, что разрешение на право занятия разносной торговлей произведениями печати может быть взято об­ратно, если в продаваемых произведениях замечаются нападки на общество, правительство и законы. Этим разъяснением началась опять эпоха разгрома. С 16 мая по 2 сентября было возбуждено 85 литературных процессов, причем виновные были присуждены в общем счете к 7 годам, 10 месяцам и 27 дням тюрьмы и 101 967 франков штрафа.

На выборах 14 октября 1877 г. большинство осталось за республи­канцами. Это сразу же сказалось в области законодательства о печати. По закону 9—10 марта 1878 г., периодическая пресса была исключена из сферы влияния закона о кольпортаже. Тогда же последовала амнистия по приговорам, состоявшимся с 16 мая по 14 декабря, по которым 300 лиц должны были отбыть тюремное заключение и 321 ты­сяча франков должна была быть уплачена в качестве штрафа.

После падения Мак-Магона политическая жизнь Франции оживилась и началась агитация в пользу более соответствующего республиканскому строю законодательства о печати. В течение трех лет подготовлялся новый закон и наконец был вотирован 29 июля 1881 г. Этот закон действует по настоящее время. Он составляет один из перлов законодательного творчества третьей республики.

Прежнее законодательство о печати состояло из 42 законов, декретов и ордонансов, изданных с различными целями и часто настолько несовместимых один с другим, что даже опытные юри­сты становились в тупик перед вопросом, какие из них были еще в силе и какие были отменены. Законом 29 июля вполне устранены указанные неудобства. Первые три главы его посвящены регламен­тации типографского промысла и книготорговли, периодической прессе и афишированию с разной торговлей произведениями пе­чати. В четвертой исчисляются преступления, которые могут быть совершены при помощи печати. Наконец, последняя, пятая глава обнимает процессуальные постановления.

Типографский и книготорговый промыслы, по новому зако­ну, освобождены от прежних стеснений. На каждом периодичес­ком произведении должны быть обозначены имя и жительство ти­пографщика и два экземпляра их представлены для национальных коллекций. От издателей периодических органов требуется предва­рительное заявление заглавия издания и порядка выхода, имени и жительства ответственного издателя и типографщика. Нет больше ни концессии, ни штемпельного сбора, ни залогов, ни административных предостережений, приостановок и т.д. Ответственный издатель должен быть французским подданным, совершеннолет­ним и полноправным. При выходе каждого номера представляется по два экземпляра органам судебной власти и министерству внут­ренних дел. На каждом номере периодического издания должна быть подпись ответственного издателя. От профессиональных раз­носчиков печатных материалов требуется заблаговременное заяв­ление префектуре или мэрии имени, возраста, профессии, места рождения и местожительства. Случайные разносчики свободны и от этих формальностей.

Преступления печати, по закону 1881 г., распадаются на четы­ре категории. К первой относятся всевозможные провокации к убий­ству, грабежам и т.д., а также возбуждение войск к нарушению дисциплины или к неповиновению властям; ко второй категории — преступления против общественных интересов; к третьей — диф­фамация и оскорбление частных лиц; к четвертой — оскорбление иностранных государей и дипломатических представителей.

Преступления печати отнесены к ведению суда присяжных. Только наименее значительные, как оскорбление частных лиц, входят в компетенцию исправительного трибунала.

О достоинствах закона 29 июля 1881 г. красноречиво говорит то, что в течение почти четверти века он не только не подвергся ломке, но и послужил образцом для законодательства других про­грессивных стран. Конечно, в проектах, направленных против это­го закона, не было недостатка, но в палате депутатов умели остав­лять без внимания реакционное шипение.

Единственными существенными дополнениями за все истекшее время были закон 2 августа 1882 г. о порнографических произведени­ях и так называемые «разбойничьи законы» 12 декабря 1893 г. и 28 июля 1894 г., вызванные пропагандой и апологией анархизма. Пер­вый из этих законов собственно литературы и науки не коснулся, ибо порнография ни к той, ни к другой области не относится. Впол­не определенный характер носят два последних закона, уполно­мочившие правительство в известных случаях подвергать привле­каемых к суду журналистов предварительному заключению и кон­фисковать некоторые произведения печати впредь до решения о них дела судом. Но эти законы не привились к жизни: правитель­ство, обязанное считаться с мнением народа, ими не пользуется.

Третья республика сняла с печати вековые оковы и поставила ее на страже действительных интересов государственных и обще­ственных. Теперь пресса свободна. Ни клерикальная клика, ни на­ционалисты вроде Габера и Деруледа не в силах поколебать сво­бодной Франции. Вспомним знаменитое «J'accuse»^[20]

[20] Эмиля Золя и станет ясно, какое оздоровляющее влияние имеет свободная пресса. За пределами великой республики любят говорить о язвах совре­менной Франции, потому что в ней бестрепетно вскрывается вся­кий нарыв. Французы смело оперируют свои государственные бо­лячки и никогда не закрывают дверей своей операционной перед массой населения или представителями других государств. В стра­нах же темных коридоров и беспросветных закоулков больной орга­низм страдает безмолвно и свою заразу передает от поколения к поколению. На чистую воду язвы не выводятся, а в мутной рыбу ловить удобнее. И вот цензурные тенета специально держатся в интересах этих любителей «добывающей промышленности».

^[21]

[1] Приор (лат. prior) — настоятель католического монастыря. — Прим. ред.

^[22]