«Учебное издание ЮЛИЯ БОРИСОВНА ГИППЕНРЕЙТЕР ВВЕДЕНИЕ В ОБЩУЮ ПСИХОЛОГИЮ. КУРС ЛЕКЦИЙ. СОДЕРЖАНИЕ ...»

На протяжении всего существования животного ми­ра среда действовала на животное и видоизменяла его; животное приспосабливалось к среде, и это обусловило биологическую эволюцию животного мира. С появлением же человека начался процесс противоположного смысла. Человек ознаменовал свое появление тем, что начал дей­ствовать на природу и видоизменять ее. Л..С. Выготский приводит следующее высказывание Ф. Энгельса: «...все планомерные действия всех животных не сумели нало­жить на природу печать их воли. Это мог сделать толь­ко человек» [1, т. 20, с. 495].

Итак, человек оказался способен к овладению природой. Это первое фундаментальное положение.

Второе. Человеку удалось сделать это, т. е. нало­жить на природу «печать своей воли», благодаря ис­пользованию орудий, а обобщенно говоря, благодаря развитию материального производства. Легко понять, что это действительно так, если представить себе, что именно материальное производство привело к эволюции средств воздействия на природу: от неотесанного кам­ня или копья-палки до современных станков и атомных двигателей.

Итак, Л. С. Выготский подчеркивает измененное взаимоотношение человека и природы, во-первых, и ме­ханизм этого изменения через использование орудий, во-вторых.

II. Вторая часть может быть озаглавлена: «Человек и его собственная психика». Она содержит тоже два по­ложения, которые звучат не только как точные аналоги обоих положений первой части, но и имеют с ними внут­реннюю связь.

Первое. Способность к овладению природой не про­шла бесследно для человека в одном очень важном от­ношении: он научился также овладевать собственной психикой. Появились произвольные формы деятельности, или высшие психические функции.

Этот тезис требует некоторых разъяснений. Вам уже известно, что самый низший этаж в структуре деятель­ности занимают психофизиологические функции: сенсорная функция, моторная, мнемическая и др. Л. С. Выготский называет их низшими, или натуральными, психи­ческими функциями. Они есть и у животных.

У человека же появляются произвольные формы та­ких функций, которые Л. С. Выготский и называет выс­шими: человек может заставить себя запомнить некото­рый материал, обратить свое внимание на какой-то предмет, организовать свою умственную деятельность. Возникает вопрос: каким образом появление высших психических функций связано с овладением природой? По мнению Л. С. Выготского, здесь имеет место дву­сторонняя связь: указанные изменения в психике чело­века выступают одновременно и как следствия его из­мененных отношений с природой, и как фактор, который обеспечивает эти изменения. Ведь если жизнедеятель­ность человека сводится не к приспособлению к приро­де, а к изменению ее, то его действия должны совер­шаться по какому-то плану, подчиняться каким-то це­лям. Так вот, ставя и реализуя внешние цели, человек с какого-то момента начинает ставить и осуществлять внутренние цели, т. е. научается управлять собой. Та­ким образом, первый процесс стимулирует второй. В то же время прогресс в самоорганизации помогает более эффективно решать внешние задачи.

Итак, овладение природой и овладение собственным поведением — параллельно идущие процессы, которые глубоко взаимосвязанны.

Второе положение. Подобно тому как человек овла­девает природой с помощью орудий, он овладевает соб­ственным поведением тоже с помощью орудий, но толь­ко орудий особого рода — психологических.

Что же такое психологические орудия? Краткий ответ Л. С. Выготского звучит так: это знаки. Но здесь также необходимы разъяснения.

Возьмем для примера произвольную память. Предпо­ложим, перед субъектом стоит задача запомнить какое-то содержание, и он с помощью специального приема это делает. Человек запоминает иначе, чем животное. Животное запоминает непосредственно и непроизвольно. У человека же запоминание оказывается специально ор­ганизованным действием. Из чего же состоит это дей­ствие?

Разберем вслед за Выготским такой распространен­ный прием, как завязывание узелка «на память». Чело­веку надо что-то вспомнить, спустя некоторое время; он завязывает на платке узелок и, снова увидев его, вспо­минает запланированное дело.

Этот пример настолько знаком и прост, что, кажется, ничего особенного в нем найти нельзя. А вот Л. С. Вы­готский увидел в нем принципиально новую структуру высших психических функций человека!

Но сначала о типичности этого примера. Анализ эт­нографического материала обнаруживает, что аналогич­ные способы запоминания широко практикуются у от­сталых племен, не имеющих письменности. Исторические материалы показывают то же самое: у разных народов и племен в далеком прошлом подобным же образом ис­пользовались для запоминания разные средства. В од­ном случае это были зарубки на дереве—зарубки раз­ных форм и сочетаний; в другом — узелковая знаковая система: на веревке завязывалась система узлов и та­ким образом «записывалась» информация; использова­лись и другие средства.

Л. С. Выготский приводит следующий яркий пример из рассказа В. К. Арсеньева.

Однажды Арсеньев посетил адыгейское селение, и при расставании жители попросили его передать на­чальству во Владивосток, что китаец Тау Ку с ними жестоко обращается. Писатель согласился это сделать, и тогда из толпы вышел седой старик, дал ему коготь рыси и сказал: «Положи себе в карман этот коготь, и, когда приедешь туда, пусть этот коготь напомнит тебе, что ты должен сказать о жестоком обращении китайца».

Итак, во всех перечисленных случаях для запомина­ния используют внешние средства — это знаки какого-то содержания. Иногда такие средства просты (узелок, коготь) и могут быть связаны с любым содержанием; ино­гда они более дифференцированы (система различных зарубок, узлов) и более тесно связаны с запоминаемым содержанием, представляя собой зачатки письменности. Но эти различия, так сказать, второго порядка. Главное и общее состоит в том, что подобные средства-знаки фактом своего появления и использования порождают новую структуру запоминания как психического про­цесса.

Эту новую структуру Л. С. Выготский изображает с помощью следующей простой схемы (рис. 10).

Имеется некий стимул «А» и на него требуется дать ответ «В». (Эти термины звучат несколько старомодно, но они были традиционны для того времени.)

Итак, в случае запоминания «А» — это содержание, которое надо запомнить; «В» — воспроизведение этого содержания через какой-то период времени и иногда в другом месте. Предположим, содержание «А» сложное, и моих непосредственных способностей недостаточно для его запоминания. Тогда я «кодирую» его с помощью ка­ких-то средств, например зарубок. Последние обознача­ются как «X». По Выготскому, «X»—это дополнитель­ный стимул, который связан с содержанием стимула «А», т.е. является его знаком. Затем я использую этот «X», чтобы дать ответ «В». Тем самым я опосредствую свой ответ с помощью знака «X». «X» выступает как средство и запоминания и воспроизведения, или как психологическое орудие, с помощью которого я овладе­ваю процессами собственной памяти.

Ничего подобного нельзя представить себе у живот­ных. Собака, когда-то наказанная палкой, рычит, снова увидев палку. Вполне естественно сказать, что она вспомнила ранее нанесенные ей удары. Но запечатление это произошло непроизвольно, и воспоминание также «всплыло» само собой, по простому закону ассоциаций. Непосредственная связь «А—В» (палка — удар) описы­вает натуральную мнемическую функцию, единственную форму памяти, которая есть у животных. Здесь нет и следа произвольности, которая возможна только при ис­пользовании опосредствующего знака.

Кстати, на примере памяти легко просматривается ограниченность натуральных функций животных и ши­рота, если не сказать безграничность, возможностей че­ловека, которые приобретаются благодаря опосредствованной структуре высших психических функций. Память животных ограничена, во-первых, объемом естественно запечатлеваемого материала, во-вторых, безусловной за­висимостью ее от актуальной ситуации: чтобы вспомнить, животное должно снова попасть в те же условия, на­пример увидеть палку.

Человеческая же память благодаря многим приемам опосредствования может вбирать в себя огромное коли­чество информации. Кроме того, она совершенно осво­бождена от необходимости повторения ситуации запо­минания: нужное содержание человек может вспомнить в любых других условиях благодаря использованию сти­мулов-средств, или знаков.

Вернемся к схеме на рис. 10. Чтобы убедиться в ее общности, необходимо рассмотреть какую-нибудь другую произвольную функцию. Л. С. Выгот­ский берет в качестве другого приме­ра выбор решения.

Если вы очень затрудняетесь, ка­кую из двух альтернатив предпо­честь, то оказываетесь в положении «буриданова осла». Согласно легенде стоит осел между двумя одинаковы­ми стогами сена на равном расстоя­нии от обоих: и один стог притяги­вает его к себе, и другой—с той же самой силой. Вот он и не может двинуться ни к какому из них. Так, можно сказать, и умирает с голоду. Итак, у нас есть ситуация А — два стога. Непосред­ственно (по натуральным механизмам) она. провоциру­ет два разных ответа: B1 и В2 (рис. 11, а). Силы, побуждающие к этим ответам, одинаковы по величине и проти­воположны по направлению. Они нейтрализуют друг друга. В результате осел остается в бездействии, ибо других, ненатуральных, средств решения у него нет.

Рис. 11. Схематическое изображение опосредствования вы­бора (по Л. С. Выготскому):

а — ситуация «буриданова осла»,

б — разрешение ситуации.

Что же делает человек в аналогичной ситуации? Если варианты совсем равнозначны и в результате выбор уж очень труден, то дело может кончиться бросанием жребия. Вы заранее устанавливаете связь: «орел» — от­вет B1, «решка» — ответ В2, а затем бросаете монету. Предположим, выпадает- «решка», и вы делаете выбор В2 (рис. 11, б).

Бросание монеты есть «X»; это средство, с помощью которого вы овладеваете своим поведением, т. е. произ­водите выбор.

Вы, конечно, можете возразить, что подобный способ принимать решения не очень похвальный. Более достой­но было бы обсудить варианты, взвесить их, привлечь моральные соображения и т. п. Это все так, но и в этом случае мы снова сталкиваемся со средствами, только средствами особого рода. Жребий—это простое, реду­цированное средство; рассуждения и соображения — сложные, включающие интеллект, мораль и пр. Но функ­ции этих «средств» в обоих случаях одинаковы: обеспе­чить (опосредствовать) выбор решения. Одинакова и структура процесса принятия. решения (схема' на рис. 10).

Итак, в разобранных примерах мы видим одни и те же характерные черты особой структуры произвольных психических актов: человек сам вводит дополнительный стимул, который не имеет органической связи с ситуа­цией и потому представляет собой искусственное сред­ство-знак; с помощью этого знака он овладевает пове­дением — запоминаете, делает выбор и т.п.

III. Третью часть концепции Л. С. Выготского можно озаглавить «Генетические аспекты». Логический переход от второй части к третьей позволяет задать вопрос: «А откуда берутся средства-знаки?»

Рассмотрим сначала культурно-историческое разви­тие человека, а потом онтогенез, развитие ребенка. Эти два процесса имеют принципиальное сходство.

Как вам уже известно, труд создал человека, обще­ние в процессе труда породило речь. Первые слова обес­печивали организацию совместных действий. Это были слова-приказы, обращенные к другому и направляющие его действия: «сделай то», «возьми это», «пойди туда» и т.п. А что произошло потом?

Потом произошло принципиально важное событие: человек стал обращать слова-приказы на самого себя! Из внешнекомандной функции слова родилась его внутреннеорганизующая функция. Человек говорит себе «встань» — и встает; он говорит себе «я должен это сде­лать» — и делает.

Итак, возможность приказывать себе рождалась в процессе культурного развития человека из внешних отношений приказа-подчинения. Сначала функции приказывающего и исполнителя были разделены и весь процесс, по выражению Л. С. Выготского, был интерпсихо­логическим, т.е. межличностным. Затем эти же отноше­ния превратились в отношения с самим собой, т.е. в интрапсихологические.

Превращение интерпсихологических отношений в интрапсихологические Выготский назвал процессом интериоризации. В ходе него происходит превращение внеш­них средств-знаков (зарубки, коготь, жребий, громко произнесенное слово) во внутренние (образ, элемент внутренней речи и т.п.).

Идея интериоризации—второе рассмотренное нами фундаментальное положение теории Л. С. Выготского. Первое — опосредствованная структура высших психи­ческих функций (наш II п.) и второе — интериоризация отношений управления и средств-знаков (наш III п.).

В онтогенезе наблюдается принципиально то же са­мое. Л. С. Выготский выделяет здесь следующие стадии интериоризации. Первая: взрослый действует словом на ребенка, побуждая его что-то сделать. Вторая: ребенок перенимает от взрослого способ обращения и начина­ет воздействовать словом на взрослого. И третья: ребе­нок начинает воздействовать словом на самого себя.

У Выготского есть очень интересное исследование од­ной из форм детской речи, которую впервые описал Ж. Пиаже. Пиаже назвал эту речь «эгоцентрической». Наблюдается эта речь в возрасте 3—5 лет и к концу дошкольного возраста исчезает. Состоит она в том, что дети говорят вслух, как будто ни к кому не обращаясь.

Вот несколько детей находятся в одной комнате, они рисуют и разговаривают между собой. Ж. Пиаже про­токолирует их речь. Затем он подсчитывает количество высказываний или вопросов, в которых дети прямо обра­щались к кому-нибудь и получали ответ, и количество предложений, высказанных «в воздух», т.е. оставшихся без ответа. Интересно то, что, не получив ответа, ребенок каждый раз чувствовал себя вполне спокойно. Ко­личество вторых высказываний оказалось довольно боль­шим, порядка одной трети. Исследование показало, что с возрастом процент таких высказываний сокращается, доходя к 6—7 годам до нуля [85].

Пиаже предположил, что эгоцентрическая 'речь— это специальная детская форма речи, которая посте­пенно отмирает. Однако Л. С. Выготский подошел к ней иначе. Он показал, что эгоцентрическая речь есть про­межуточный этап между речью, обращенной к другому, л речью, обращенной к себе.

Вот пример из исследования, организованного Л. С. Выготским. Ребенок-дошкольник рисует один в комнате и время от времени оз­вучивает свою деятельность. Где карандаш, — говорит он, — мне нужен синий карандаш» (но карандаша нет). «Ничего, — продол­жает ребенок, — я вместо этого нарисую красным и смочу водой, это потемнеет и будет как синее». Рисует у трамвая колесо, каран­даш ломается, когда нарисована только половина колеса. «Оно сло­мано» — говорит он, меняя на ходу сюжет рисунка [22, т. 2, с. 48—49].

По наблюдениям Л. С. Выготского, подобное «озву­чивание» процесса собственной работы возникает у ре­бенка особенно часто при затруднениях, т.е. в момен­ты, когда повышаются требования к организации его собственных действий.

Эти и другие факты служат доказательством того, что речь — главное средство саморегуляции. Эгоцентри­ческая речь отражает уже продвинутую стадию интерио­ризации этого средства.

Разберу несколько более подробно и на другом при­мере идею Л. С. Выготского о превращении в ходе он­тогенеза внешних средств во внутренние. Сделаю это на материале его исследования произвольного внима­ния.

О произвольном внимании речь идет в том случае, когда человек направляет и удерживает свое внимание на предмете деятельности. В наиболее чистой форме этот вид внимания возникает в условиях, когда сам предмет непривлекателен, т.е. «не бросается» в глаза (в противном случае включаются также механизмы не­произвольного внимания).

Л. С. Выготский проводил опыты с детьми 3—4 лет. Они про­водили в форме следующей игры. Перед ребенком оставились две одинаковые чашки с крышками; на крышках были наклеены небольшие прямоугольники, которые различались оттенками серого цвета: один был светло-серый, другой—темно-серый. Как сами прямоугольники, так и различия в их оттенках были не слишком заметны, т. е. они не обращали на себя особого внимания детей. Загородив чашки, экспериментатор помещал в одну из них орех, закрывал чашка крышками и затем предлагал ребенку отгадать, в какой чашечке находится орех. При этом соблюдалось следующее правило: орех всегда находился в чашке с темно-серым прямоугольником.

Описанная ситуация напоминала условия выработки условно дифференцировочной реакции: темно-серый прямоугольник — поло­жительный сигнал, светло-серый — отрицательный. Только положительный сигнальный признак здесь был слабым. Это было сделано специально: ведь если бы на месте темно-серого прямоугольника был, скажем, ярко-красный, то он привлекал бы к себе непроизволь­ное внимание ребенка, т. е. естественную, «низшую» функцию, об­щую для человека и животных. А Выготский поставил цель изучить формирование именно произвольного, т.е. специфически человече­ского, внимания.

Итак, расчет экспериментатора был направлен на то, чтобы средствами «натуральных» функций ребенок задачу решить не смог. Так и получалось.

Игра шла следующим образом: отгадал — орешек твой, ошиб­ся — отдавай один из своих орешков назад. Вот проводится десять, двадцать, тридцать проб, игра идет с переменным успехом: ребенок то отгадывает и выигрывает, то проигрывает, однако «условной связи» не вырабатывается, хотя ребенок очень заинтересован игрой. Когда остается последний орешек, он его не отдает, плачет. Это означает, что у него возникла сильная мотивация, и не находит он решения не потому, что пассивен или ему неинтересно, а потому, что не может выделить «сигнальный признак» местонахождения орешка.

После того как ребенок терпит серию неудач, экспериментатор производит решающее действие: он кладет на глазах у ребенка орех в чашку, закрывает ее крышкой и пальцем указывает на темно-се­рый прямоугольник. Потом игра продолжается.

Уже в следующей пробе ребенок выбирает чашку с темно-серым прямоугольником. Очень скоро он говорит: «Теперь я знаю, как играть: орешек там, где темное пятно». С данного момента он на­чинает постоянно выигрывать.

Что же здесь произошло? Взрослый указательным жестом направил внимание ребенка на нужный пред­мет. Он «организовал» его внимание, и затем ребенок сам стал направлять свое внимание на решающий при­знак. Взрослый привлек внимание ребенка с помощью средства — указательного жеста, а потом этот жест трансформировался в правило, которое ребенок сфор­мулировал для себя примерно следующими словами: «Надо смотреть на пятнышки и выбирать то, которое темное».

Таким образом, произошли два важнейших события: рождение средства-знака в процессе общения и превра­щение его из внешней формы, во внутреннюю, т.е. его интериоризация. В результате стал возможен акт про­извольного внимания.

Описанный эксперимент—простая и прозрачная мо­дель того, что постоянно происходит в воспитании ре­бенка. Мы, взрослые, фактически непрерывно руково­дим его вниманием, направляем его на всё новые и но­вые предметы, признаки, события.

Понаблюдайте, как ведет себя мать, когда гуляет

с ребенком. «Посмотри, — говорит она, — вон, собачка бежит. А какие у собачки ушки, а какой у нее хвостик! Вон, машина едет: машина большая! А как она гудит— у-у-у-у!». И ребенок переводит свои полные удивления глаза с собаки на машину, с машины на маму и т.д.

А позже он начинает слышать такие фразы: «Это не­вежливо...» или «Так поступать нечестно...», т.е. уже используются абстрактные понятия. Эти понятия тоже «знаковые средства», и служат они для того, чтобы на­править внимание ребенка на достаточно сложные сто­роны социальной жизни. Без таких средств эти стороны не смогли бы быть выделены ребенком!

Итак, высшие психические функции основаны на ис­пользовании внутренних, преимущественно вербальных, средств, которые первоначально отрабатываются в общении.

Из рассмотренных положений теории Л. С. Выгот­ского следует множество практических выводов, важ­ных прежде всего для практики воспитания детей.

Возьмем для примера проблему послушания ребенка. Многие родители считают, что ребенок не слушается по­тому, что упрямится или ленится. А вот Д. С. Выгот­ский подошел к этому совершенно иначе. По его мне­нию, неверно думать, что ребенок через послушание овладевает собственным поведением. Наоборот, послу­шание становится возможным после того, как ребенок научится овладевать своим поведением, А для этого взрослый должен снабдить его средствами, да еще убе­диться, что ребенок может использовать их самостоя­тельно, т. е. что они хотя бы частично интериоризовались.

Чтобы проиллюстрировать эту мысль Л. С. Выгот­ского, приведу пример из собственных наблюдений.

Ребенку уже шесть лет, и, по справедливому требованию роди­телей, он должен сам одеваться, когда идет гулять. На улице зима, и нужно надеть на себя много разных вещей, соблюдая при этом определённую последовательность. И вот он регулярно не справ­ляется с этой задачей, постоянно, что называется, «буксует»: то наденет только носки — и сядет в прострации, не зная, что делать дальше, то, надев шубу и шапку, пытается выйти на улицу в до­машних тапочках. Родители приписывают все неудачи ребенка его лености и невнимательности; Они упрекают, понукают ребенка. Од­нако в лучшем случае он наденет еще какую-нибудь вещь — и снова остановится. В общем, конфликты на этой почве продолжаются изо дня в день.

К счастью, в семье появляется психолог, вооруженный теорией Выготского, и предлагает для поправки дела провести следующий «эксперимент». Он составляет список вещей, которые ребенок должен одеть, выписывает их столбиком и нумерует по порядку. Оказыва­ется, что список получается довольно длинный — целых девять пунк­тов! Ребенок уже умеет читать, но все равно около каждого назва­ния изобретательный психолог еще дополнительно рисует картинку каждой вещи — и список с картинками вешается на стену.

Ситуация резко меняется. В семье наступает тишина и спокой­ствие, прекращаются конфликты, а ребенок оказывается чрезвычай­но занят. Он вполне старательный и послушный, и дело у него не шло не потому, что он не хотел, а потому, что просто не мог спра­виться с возложенной на него задачей.

Если пользоваться терминологией Л. С. Выготского, то ребенок не мог самостоятельно овладеть требуемым поведением. А здесь в виде списка и картинок ему было дано внешнее средство. Что же теперь делает ребенок? Он водит пальцем по списку, отыскивает нужную вещь, бежит надевать ее снова бежит к списку, находит сле­дующую вещь и т.д. Легко предсказать, что будет дальше'—через месяц, полгода, год. Список «перейдет во, внутренний план», станет просто хорошо известным набором вещей, примерно таким, каким пользуемся мы, когда собираемся на работу или в университет на за­нятия.

Резюмируем основные положения теории развития высших психических функций Л. С. Выготского.

Принципиальное отличие человека от животных со­стоит в том, что он овладел природой с помощью ору­дий. Это наложило отпечаток на его психику: он научил­ся овладевать собственными психическими функциями. Для этого он также использует орудия, но орудия осо­бые, психологические. В качестве таких орудий высту­пают знаки, или знаковые средства. Они имеют куль­турное происхождение. Наиболее типичной и универ­сальной системой знаков является речь.

Первоначально — в фило- и онтогенезе — психологические орудия выступают во внешней, материальной» форме и используются в общении как средства воздействия на другого человека. Со временем человек начи­нает обращать их на себя, свою собственную психику, Интериндивидуальные отношения превращаются в интраиндивидуальные акты самоуправления. При этом психологические орудия из внешней формы переходят во внутреннюю, т.е. становятся умственными средст­вами.

Таким образом, высшие психические функции чело­века отличаются от низших, или естественных, психиче­ских функций животных по своим свойствам, строению, происхождению: они произвольны, опосредованны, со­циальны.

Переходя к оценке основных идей теории Л. С. Вы­готского, сначала упомянем некоторые критические за­мечания, которые делались и могут быть сделаны с со­временных позиций в ее адрес. Среди них упрек в слишком резком и как бы механическом разделении психических функций человека на «низшие», «натураль­ные», и «высшие», «культурные». Теперь преобладает мнение, что все психические процессы человека явля­ются культурными или по крайней мере несут на себе отпечаток социальности.

Отмечалась также переоценка и даже абсолютиза­ция Л. С. Выготским роли знака в формировании чело­веческого сознания. Фактор практической деятельности при этом оставался в тени.

Можно далее заметить, что некоторые положения теории и особенно терминология Л. С. Выготского не­сут на себе следы реактологической концепции, гос­подствовавшей в то время как вариант «материалисти­ческой психологии». Например, тезис о том, что «пси­хические процессы суть не что иное, как реакции на вы­зывающие их стимулы», С. Выготский называл «основным психологическим законом» [22, т. 3, с. 47].

Конечно, для описания человеческого поведения< Л. С. Выготский сделал принципиально новый шаг, разъединив знаменитую связку бихевиоризма S — R и поместив между ее членами «X»—совершенно особое образование, орудие-знак. Однако и этот знак он на­звал «стимулом».

Когда в качестве такого «стимула» выступает узе­лок, этот термин звучит еще довольно естественно: узелок действует на человека как любой другой внеш­ний объект, вызывая воспоминания. Но сам Л. С. Выготский справедливо расширяет список «знаков», отно­ся к ним язык, математическую символику, произведе­ния искусств, различные схемы и т.п. Все это уже го­раздо менее адекватно называть «стимулами», «не гово­ря уже о таких «опосредствующих образованиях», как рассуждения, оценки, нравственные нормы и т.п.

Эти и другие замечания связаны, как уже говорилось, с незавершенностью теории Л. С. Выготского, с особен­ностями исторического и научного, фона, на котором она создавалась, с ее ближайшими целями — как видел их сам автор.

Какое влияние оказала культурно-историческая тео­рия Л. С. Выготского на дальнейшее развитие совет­ской психологии? По крайней мере два фундаменталь­ных положения теории сохраняют непреходящее значе­ние и в настоящее время. Это положение об опосредствованном характере высших психических функций, или произвольных форм поведения человека, и положение об.интериоризации как процессе их формирования. Прав­да, в ходе последующих десятилетий менялось термино­логическое оформление этих главных идей, смещались некоторые акценты, но общий смысл их сохранялся и развивался.

Например, развитие личности понимается как развитие прежде всего способности к опосредствованному поведению. Однако «средствами» здесь оказываются не столько «стимулы» или «знаки», сколько такие слож­ные образования, как социальные нормы, ценности и т.п.

Идея Выготского об интериоризации психологических орудий и способов их употребления в дальнейшем была распространена на формирование умственных действий (П. Я. Гальперин). Она составила основу понимания природы внутренней деятельности как производной от внешней, практической, деятельности с сохранением принципиально того же строения (А. Н. Леонтьев). Она выразилась в понимании личности как структуры, образующейся путем интериоризации социальных отношений.

Наконец, применение культурно-исторического под­хода позволило развить представления о качественной специфике человеческого онтогенеза в целом (в отли­чие от индивидуального развития животных). Теорети­ческое обобщение этого вопроса было сделано А. Н. Леонтьевым в публикациях конца 50-х—начала 60-х гг.

Хорошим эпиграфом к указанному вопросу могут служить слова Л. С. Выготского о том, что разработанный им метод «...изучает ребенка не только развиваю­щегося, но и воспитуемого, видя в этом существенное-отличие истории человеческого детеныша». И далее: «Воспитание же может быть определено как искусствен­ное развитие ребенка» [22, т. 1, с. 107].

Если посмотреть в целом на ситуации индивидуаль­ного развития детёныша животного и ребенка, то мож­но увидеть их существенные различия по целому ряду параметров.

Будущее поведение животного в своих главных чертах генетически запрограммировано. Индивидуальное научение (облигатное и факультативное) обеспечивает лишь адаптацию генетических программ к конкретным условиям обитания. В отличие от этого, человеческое поведение генетически не предопределено. Так, вырос­ший вне социальной среды ребенок не только не науча­ется говорить, но даже не осваивает прямохождение. Ребенок в момент рождения, по меткому выражению А. Пьерона, не человек, а только «кандидат в челове­ка» [цит. по: 56, с. 187].

Это связано с одним важнейшим обстоятельством: видовой опыт человека зафиксирован во внешней, «экзотерической» (по выражению К. Маркса) форме — во всей совокупности предметой материальной и духовной культуры. И каждый человек может стать представи­телем своего вида—вида homo sapiens, только если он усвоит (в определенном объеме) и воспроизведет в себе этот опыт.

Таким образом, усвоение, или присвоение, общест­венно-исторического опыта есть специфически человече­ский путь онтогенеза, полностью отсутствующий у жи­вотного. Отсюда обучение и воспитание — это общест­венно выработанные способы передачи человеческого опыта, способы, которые обеспечивают «искусственное развитие ребенка».

Разберем все сказанное с помощью схем на рис. 12. Слева (а) изобразим индивида животного, справа — че­ловеческого индивида (б). В верхней части каждой схемы (1) обозначим наследственные предпосылки по­ведения. В нижней части — индивидуальный опыт, при­обретенный в результате онтогенетического разви­тия (2).

В случае животного к п. 1 следует отнести безус­ловно-рефлекторные механизмы, инстинкты. В ходе ин­дивидуального развития они созревают, формируются, приспосабливаются к изменчивым элементам внешней среды. В целом это процесс «развертывания» наследст­венного опыта (А. Н. Леонтьев). На схеме он изобра­жен стрелками 3.

Рис. 12. Видовой опыт и его воспроизведение в индивидуаль­ном развитии животного и человека: а — ситуация развития

животного, б — ситуация развития человека Обозначения: 1 — генетические предпосылки развития психи­ки (поведения) индивида; 2 — результаты онтогенетического развития индивида; 3 — процесс реализации генетических предпосылок; 4 — видовой (культурно-исторический) опыт человечества — «экзотерическая» форма; 5 —процесс присвоения видового опыта человечества ребенком; 6 — взрос­лый, опосредствующий процесс онтогенетического развития ребенка

В случае человека наследственные органические предпосылки (1) имеют следующие отличительные особенности. Во-первых, они жестко не детерминируют бу­дущее поведение: многие инстинкты у человека в ре­зультате общественной истории оказались расшатаны и стерты. По замечанию одного французского ученого, че­ловечество освободилось от «деспотизма наследственно­сти» [цит. по: 56, с. 400]. Во-вторых, в генетических структурах мозга не смог зафиксироваться относительно молодой собственно человеческий видовой опыт, т.е. достижения его культурной истории. В-третьих, мозг человека отличается чрезвычайной пластичностью, осо­бой способностью к прижизненному формированию функциональных систем.

Все перечисленное в целом составляет условие для безграничного развития специфически человеческих спо­собностей и функций. Но это лишь условия — потенци­альная, биологически обеспеченная возможность (пунк­тирные стрелки 3).

Чтобы такая возможность реализовалась, необходи­мо усвоение общественно-исторического опыта, пред­ставленного во внешней форме. По своей функции блок 4 эквивалентен блоку 1 у животных, так как обо­значает собой всю совокупность видового опыта чело­вечества. Однако по способу фиксации и способу пере­дачи он принципиально отличен. Фиксация опыта — это процесс «опредмечивания» человеческих деятельностей, а передача его — процесс «распредмечивания» опыта при усвоении индивидом. Процесс усвоения чело­веческого видового опыта (стрелки 5) происходит в ин­дивидуальной жизни ребенка, в его практической дея­тельности, которая обязательно опосредствована взрос­лым (6). Двоякая направленность стрелок 5 отражает одновременно активность ребенка по отношению к осваиваемому миру и воспитательную активность обще­ства (взрослого), направленную на ребенка. (Замечу, что все элементы схемы начиная с п. 4 отсутствуют в случае животного.)

Дальнейший путь формирования конкретных психоло­гических функций и способностей человека уже известен по концепции Л. С. Выготского. Напомню его краткую обобщающую формулировку: «...всякая функция в куль­турном развитии ребенка появляется на сцену дважды, а двух планах, сперва — социальном, потом — психоло­гическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка, как категория интрапсихическая» [22, т. 3, с. 145].

Итак, не развертывание естественно заложенного, а присвоение искусственного, культурно созданного опыта, — вот генеральный путь онтогенеза человека. Этот дуть и определяет социальную природу его психики.

Лекция 13

ПСИХОФИЗИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА

ФОРМУЛИРОВКА ПРОБЛЕМЫ. ПРИНЦИПЫ ПСИХОФИЗИЧЕСКОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ И ПСИХОФИЗИЧЕСКОГО ПАРАЛЛЕЛИЗМА;

ДОВОДЫ «ЗА» И «ПРОТИВ». ПРЕДЛАГАЕМОЕ РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМЫ:

«D-МИР», «М-МИР» И «СИНДРОМ ПИГМАЛИОНА» (ПО Дж. СИНГУ);

ТОЧКА ЗРЕНИЯ «МАРСИАНИНА»; СНЯТИЕ ПРОБЛЕМЫ.

ОГРАНИЧЕНИЯ ОБЪЯСНЕНИЯ

ПСИХИЧЕСКОГО СО СТОРОНЫ ФИЗИОЛОГИИ.

СОБСТВЕННЫЕ ЕДИНИЦЫ АНАЛИЗА И ЗАКОНОМЕРНОСТИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

Материалистический взгляд на психику, зародившийся в представлениях древних философов, все более утверждался в научном и обыденном сознании и в настоящее время является аксиомой, поскольку вряд л» можно всерьез подвергать сомнению связь между «моз­гом» и «психикой».

На изучение «физиологических основ» психики, или «физиологических механизмов» психики, направлены усилия представителей многих дисциплин: медицины,. физиологии, психофизиологии, нейропсихологии и др. На этот счет накоплен уже Монблан фактов, и их число продолжает умножаться. Однако и в наши дни продолжает дискутироваться одна проблема, которая имеет не конкретно-научный, а методологический характер. В истории естествознания она получила название психофизической, а с конца XIX в. — психофизиологической проблемы. Эти два названия употребляются и сейчас как синонимы.

Вы должны познакомиться с этой проблемой, пото­му что она имеет отношение к решению ряда фунда­ментальных методологических вопросов, таких как пред­мет психологии, способы научного объяснения в психо­логии, проблема редукционизма в психологии и др.

Нужно сразу сказать, что до сих пор нет оконча­тельного и общепринятого решения психофизиологической проблемы. Это связано с ее чрезвычайной слож­ностью.

В чем суть этой проблемы? Формально она может быть выражена в виде вопроса: как соотносятся физиологические и психические процессы? На этот вопрос предлагалось два основных варианта решения.

Первое получило название принципа психофизиче­ского взаимодействия. В наивной форме оно было из­ложено еще у Р. Декарта. Он считал, что в головном мозге имеется шишковидная железа, через которую душа воздействует на животных духов, а животные духи — на душу.

Второе решение известно как принцип психофизиче­ского параллелизма. Суть его состоит в утверждении невозможности причинного взаимодействия между пси­хическими и физиологическими процессами.

На позициях психофизического параллелизма стоя­ла психология сознания (В. Вундт), имевшая в качестве своего необходимого дополнения (дополнения, а не ор­ганической части) физиологическую психологию. Это была отрасль науки, занимавшаяся физиологическими процессами, которые сопровождают психические про­цессы, или сопутствуют им, но в которых психология не должна искать своих законов.

Рассмотрим доводы «за» и «против» каждого из этих решений.

Итак, согласно принципу, или теории, психофизиче­ского взаимодействия. физиологические процессы непо­средственно влияют на психические, а психические — на физиологические. И действительно, казалось бы, фактов взаимодействия психических и физиологических процес­сов более чем достаточно.

Приведу примеры очевидного влияния мозга на пси­хику. Их сколько угодно: это любые нарушения психи­ческих процессов (памяти, мышления, речи) в резуль­тате мозговой патологии — мозговых травм, опухолей я др.; психические следствия различных фармакологиче­ских воздействий на мозг—алкоголя, наркотиков и др. психические феномены (ощущения, образы воспоминаний, эмоциональные состояния), возникающие при не­посредственном раздражении мозговых центров и т.п.

Фактов, как будто свидетельствующих об обратных влияниях — психики на физиологические процессы, не меньше. Это прежде всего все произвольные движения (захотел—и поднял руку); психосоматические заболе­вания (язвы желудка, инфаркты); все психотерапевти­ческие эффекты — излечение болезней в результате вну­шения, собственно психотерапии и т.п.

Несмотря на кажущуюся очевидность фактов взаи­модействия психических и физиологических процессов, теория взаимодействия наталкивается на серьезные возражения.

Одно из них заключается в обращении к фундамен­тальному закону природы — закону сохранения количе­ства энергии. В самом деле, если бы материальные, про­цессы вызывались идеальной, психической, причиной, то это означало бы возникновение энергии из ничего. Наоборот, превращение материального процесса в психи­ческий (нематериальный) означало бы исчезновение энергии.

Есть несколько способов ответить на это возражение или обойти его. Во-первых, пренебречь законом и ска­зать: «Ну, что же, тем хуже для закона, раз он не вы­держивает очевидных фактов». Но почему-то в литера­туре такого хода нет или его можно встретить очень редко. Другой способ состоит в том, чтобы ввести осо­бую форму энергии — «психическую энергию».

Наконец, третий, наиболее распространённый, способ состоит в отказе от полного отождествления психического и идеального. Согласно этой точке зрения, сле­дует различать два плана анализа: онтологический и гносеологический. Онтологический план — это план бытия, объективного существования. Гносеологический план — план познания, отражения.

Если имеется объективно существующий предмет и его сознательный образ, то с гносеологической точка зрения этот образ — идеальная сущность: ведь в чело­веческой голове нет второго материального предмета,. а есть лишь отражение первого, объективно существую­щего. Однако с онтологической точки зрения образ — это материальный процесс, т.е. процесс в мозговом ве­ществе. Таким образом, во всех случаях когда налицо влияние тела на психику и психики на тело, происходит взаимодействие не материального с идеальным, а мате­риального с материальным же.

Так, мое намерение поднять руку есть факт созна­ния и в то же время мозговой физиологический процесс. Этот процесс может, если я окончательно решусь поднять и опустить на кого-то руку, перейти в моторные центры, затем в мышцы и выразиться в физическом действии. Но, может быть, нравственные соображений заставят меня воздержаться от этого действия. Нравственные соображения—это тоже материальный мозго­вой процесс, который вступил во взаимодействие с пер­вым и затормозил его.

Аналогичное рассуждение можно провести для лю­бого психосоматического явления. Итак, с трудностями принципа психофизиологического взаимодействия мы обходимся относительно просто, заменяя его принципом материальных взаимодействий.

Казалось бы, проблема решена! Но почему-то она продолжает беспокоить. Беспокойство это можно выра­зить следующим рассуждением. Допустим, все процес­сы материальны, но они все равно выступают в двух резко разных качествах, или формах: в субъективной (прежде всего в виде явлений, или фактов, сознания) и в объективной (в виде биохимических, электрических я других процессов в мозговом веществе).

Все равно существует два рода явлений, или два непрерывных потока: поток сознания и поток физиоло­гических процессов. Как же соотносятся эти «потоки» между собой? Возобновив, таким образом, основной во­прос и имея в виду все высказанные выше соображе­ния, вы, по-видимому, ответите более осторожно. Вы те­перь не будете утверждать, что процессы из одного ряда переходят в другой ряд. Скорее, вы будете готовы ска­зать, что процессы в обоих рядах соответствуют друг Другу.

Так вы сделаете шаг в направлении второго клас­сического решения — психофизиологического паралле­лизма.

Вообще говоря, параллелистических решений суще­ствует несколько. Они различаются по некоторым, иног­да важным, но все-таки дополнительным утверждениям.

Так, дуалистический параллелизм исходит из признания самостоятельной сущности духовного и матери­ального начал. Монистический параллелизм видит в психических и физиологических процессах две стороны одного процесса.

Главное же, что объединяет все эти решения — это утверждение, что психические и физиологические про­цессы протекают параллельно и независимо друг от друга. То, что происходит в сознании, соответствует, но не зависит от того, что происходит в мозговом веще­стве, и, наоборот, процессы в мозге соответствуют, но не зависят от того, что происходит в сознании.

Нужно понять глубокие основания для этого глав­ного «параллелистического» утверждения. Ведь пока что нет ни одного факта или соображения, которые хотя бы на шаг приблизили нас к пониманию того, как фи­зиологический процесс превращается в факт сознания. Больше того, по словам одного из современных психо­логов, наука до сих пор не видит не только решения этого вопроса, но даже подступов к этому решению.

А если невозможно представить себе процесс пере­хода одного состояния (события) в другое, то как мож­но говорить об их взаимодействии?

Может быть, самым правильным будет утверждение параллельного протекания и независимого соответствия указанных процессов?

Но сразу же вслед за принятием такой, казалось бы, вполне приемлемой и обоснованной точки зрения начинаются недоумения и неприятности.

Главное из них состоит в отрицании функции пси­хики.

Рассуждение здесь идет примерно следующим об­разом.

Имеется материальный мозговой процесс. Он чаще всего запускается толчком извне: внешняя энергия (световые лучи, звуковые волны, механические воздейст­вия) трансформируется в физиологический процесс, ко­торый, преобразуясь в проводящих путях и центрах, облекается в форму реакций, действий, поведенческих ак­тов. Наряду с ним, никак не влияя на него, разверты­ваются события в плане сознания—образы, желания, намерения. Но материальному процессу, так сказать, все равно, существуют ли эти субъективные явления или нет. Независимо от существования и содержания плана сознания физиологический процесс идет своим ходом.

Психический процесс не может повлиять на физио­логический, так же как, по образному сравнению В. Джемса, мелодия, льющаяся со струн арфы, не мо­жет повлиять на частоту их колебаний или как.тень пешехода—на скорость его движения. Психика—это эпифеномен, т.е. побочное явление, никак не влияющее на ход материального процесса.

Один из важнейших научно-практических или, точ­нее, научно-стратегических выводов из этого представ­ления состоит в следующем. Если течение физиологиче­ских процессов не зависит от психических процессов, то всю жизнедеятельность человека можно описать сред­ствами физиологии.

В прошлом эта точка зрения носила название теории автоматизма. В. Джеме иллюстрирует ее следующим примером.

«Согласно теории автоматизма, — пишет он, — если бы мы знали а совершенстве нервную систему Шекспира и абсолютно все условия окружавшей его среды, то мы могли бы показать, почему в извест­ный период его жизни рука его исчертила какими-то неразборчивы­ми мелкими черными значками известное число листков, которые мы для краткости называем рукописью «Гамлета».

Мы могли бы объяснить причину каждой помарки и переделки: мы все бы это поняли, не предполагая при всем том в голове Шекс­пира решительно никакого сознания.

Подобным же образом теория автоматизма утверждает, что можно написать подробнейшую биографию тех 200 фунтов или око­ло того тепловатой массы организованного вещества, которое назы­валось Мартин Лютер, не предполагая, что она когда-либо что-либо ощущала» [32, с. 203].

Таким образом, параллелистическое решение влечет за собой взгляд на психику как на эпифеномен, а этот взгляд, последовательно проведенный до конца, приво­дит к таким абсурдным утверждениям, будто можно понять творчество Шекспира, не предполагая у него вовсе каких-либо чувств, переживаний, мыслей, созна­ния вообще.

Но если даже найдутся горячие головы, которые скажут: «Да, в принципе физиология когда-нибудь (пусть очень нескоро) опишет и объяснит на своем языке течение чувств, мыслей и других сознательных явлений» — останется еще критический вопрос: а зачем тогда возникло сознание?

Как замечает Ж. Пиаже, с эпифеноменалистической точки зрения сознание должно рассматриваться как результат случайной мутации. Но тогда становится необъ­яснимым неуклонное развитие психики в филогенезе и ее бурное развитие в онтогенезе, наконец прогресс со­знательных форм отражения в историческом развитии человечества, который обнаруживается хотя бы в не­уклонном развитии научных знаний. Таким образом, не­смотря на самые оптимистические надежды физиологов, необходимость объяснения полезной функции психики остается.

Итак, подытожим трудности, на которые наталкива­ются два основных решения психофизической проб­лемы.

Теория взаимодействия оказывается несостоятель­ной, во-первых, по «энергетическим» соображениям: если психический процесс понимается как нематериальный, то данная теория вынуждена признать возникновение материи из ничего и превращение материи в ничто. Во-вторых (если за психическими процессами признать' материальную природу), остается принципиальная не­возможность проследить последовательный переход пси­хического процесса в физиологический и наоборот.

Перед лицом этих трудностей более приемлемым ка­жется параллелистическое решение в варианте материа­листического монизма. Оно исходит из представления о существовании единого материального процесса, кото­рый имеет две стороны: физиологическую и психиче­скую. Эти стороны просто соответствуют друг другу. Од­нако в таком случае психика оказывается в роли эпи­феномена: физиологический процесс от начала до кон­ца идет сам по себе и не нуждается в участии психи­ки. Сознание оказывается безработным, пассивным со­зерцателем.

Признание же полезной функции сознания (и психи­ки вообще) возвращает к идее взаимодействия. В самом деле, что значит утверждение о том, что сознание име­ет полезную функцию? Это значит, что без него процесса жизнедеятельности в целом не могут осуществляться, что процессы сознания «вставлены» в процесс жизне­деятельности в качестве необходимого звена. А из это­го и следует, что они оказываются причиной некоторых физических действий: например, «я испугался и поэто­му побежал».

Так мы снова приходим к тому, с чего начали, т. е. как бы попадаем в заколдованный круг, или заходим в тупик. А теперь попробуем выбраться из этого тупика.

Я хочу предложить вам решение психофизической проблемы, которое представляется мне наиболее удач­ным. Как вы увидите, оно включает в себя целый ряд идей, высказанных учеными разных специальностей в очень разное время, и являясь их оригинальным синтезом *.

Оно начинается так же, как и монистический вариант параллелистического решения: имеется единый ма­териальный процесс, и то, что называется физиологиче­ским и психическим, — это просто две различные сто­роны единого процесса.

Однако, чтобы дальше размежеваться с параллелистическим решением, чтобы не впасть в его трудности и заблуждения, нужно более глубоко и более четко по­нять, что это за единый процесс и что представляют собой его различные стороны.

Для этого необходимо сделать отступление в неко­торые более общие вопросы и вспомнить о существова­нии онтологической и гносеологической точек зрения.

Существует внешний материальный мир—это одно и существуют наши знания о нем—это, конечно, дру­гое. Наши знания далеко неполны, неточны, часто не­верны. Мир гораздо сложнее, разнообразнее, богаче-наших представлений о нем — в этом мы убеждаемся на каждом шагу. Развитие наших знаний о мире пред­ставляет бесконечный процесс.

Если присмотреться к этому процессу, то он обнару­живает ряд интересных, не совсем обычных свойств.

Прежде всего довольно очевидно, что мы подходим! к познанию мира с разных сторон, выделяя в нем раз­ные свойства, отношения, взаимосвязи. И каждый тип отношений, связей становится достоянием отдельной науки — ее предметом. Это, повторяю, стало уже оче­видным или довольно привычным представлением.

Но сделаем Следующий шаг и присмотримся к тому, что происходит в пределах отдельной науки. Мы обна­руживаем, что в каждой науке вырабатывается систе­ма представлений о закономерностях мира именно с той? стороны, которая выделена данной наукой. Эти пред­ставления составляют теории сегодняшнего дня.

Но далее выясняется и следующее: как в масштабах науки, так и в голове отдельных ученых происходит онтологизация тех представлений о мире, которые они? в данный момент имеют, т.е. объект объявляется тем что о нем сейчас думают. Если бы, например, физика. прошлого века спросили, что есть любой предмет, то, вероятно, он бы ответил: совокупность далее неделимых атомов и ничто другое.

Современный математик Дж. Синг вводит для опи­сания тенденции онтологизировать научные знания о мире специальные термины [101]. Он предлагает обозначать реально существующий мир «D-миром» (т.е. действительным миром), а наши представления, теории, о нем — «М-миром» (т.е. модельным миром). Процесс онтологизации он описывает как превращение «М-мира» в «D-мир», а ошибку, в которую при этом невольно впадают ученые, называет «синдромом Пигмалиона» *. Дж. Синг замечает далее, что с тех пор, как он открыл для себя существование этого синдрома, он стал просвечивать на него своих коллег-физиков и его опасения в большинстве случаев оправдались: почти все они оказались в большей или меньшей степени зараже­ны этим синдромом.

Немного позже, после изложения теории относитель­ности, которую Дж. Синг обозначает, как «М2-мир», от­ходя обозначение «M1-мир» для ньютоновской физики, он признается, что сам, по-видимому, безнадежно болен «синдромом Пигмалиона». К этому выводу его приводит попытка ответить на вопрос: «что есть самое реальное, т.е. самое глубокое и фундаментальное, в мире, который его окружает?»

*Чрезвычайно ценные соображения были высказаны в ходе обсуж­дения этой проблемы А. Н. Рудаковым, который является фактическим соавтором последующего текста.

**По греческой мифологии Пигмалион — скульптор, который соз­дал настолько прекрасную статую девушки, что влюбился в нее.

«Вот я смотрю вокруг себя,— пишет Дж. Синг, — я вижу: стол, книги, пишущую машинку... Они, конечно, реальные вещи, но сказать это—слишком тривиально. «Самое реальное и фундаментальное, что лежит в основе этих и всех других вещей, — это метрический тензор!»* [101, с. 85].

Нужно признать, что онтологизация научных представлений и теорий (синдром Пигмалиона) — процесс естественный и необходимый в науке. Без него почва, на которой стоит ученый, стала бы слишком зыбкой, психологически неустойчивой. Нельзя оглядываться на каждом шагу, напоминая себе, что наше представление условно и верно только относительно. От этого все равно не изменятся локальные, и конкретные шаги в науке.

Однако в критические периоды развития науки (в пе­риоды смены теорий) или перед лицом критических проблем разграничение реальности и того, что мы представляем о ней, бывает полезным.

К таким критическим проблемам и относится пси­хофизическая проблема.

Вернемся теперь к поставленным вопросам; (1) сторо­нами какого единого процесса является то, что назы­вается физиологическими и психическими процессами? и (2) в каком смысле нужно понимать их лишь как сто­роны единого процесса?

На первый вопрос — вопрос о характере единого про­цесса — ответить очень трудно и, строго говоря, невоз­можно. Ведь для того чтобы описать какой-то процесс, нужно уже выбрать систему понятий, связанных и со­гласующихся между собой, т.е. уже выделить какой-то аспект или сторону процесса.

Но все же, чтобы хоть частично преодолеть эту труд­ность, примем возможно более общую и в то же вре­мя непривычную для человека точку зрения — точку зрения гипотетического «марсианина».

Предположим, что какой-то необычный космический житель смотрит в определенную точку пространства, где находится планета Земля и обнаруживает там флуктуи­рующие тепловатые массы. Он обнаруживает, что эти' массы (т. е. люди) существуют во времени и в прост­ранстве, что они имеют определенные границы, что они;

постоянно передвигаются, поддерживают постоянный об­мен веществ со средой, взаимодействуют между собой и т.п.

Если бы марсианин спустился и подслушал, как на­зывают весь этот процесс сами тепловатые массы, то он услышал бы слова вроде: «процесс, жизнедеятельности», «процесс уравновешивания со средой», «борьба за реа­лизацию потребного будущего» и т.д.

Но, вероятно, с его точки зрения, все эти слова были бы скудны и бедны для обозначения осуществляюще­гося процесса! Потому что, будучи необыкновенным су­ществом, он имел бы необыкновенные «фильтры», че­рез которые рассматривал бы этот процесс. И,вот, взяв один фильтр, он обнаружил бы, что массы наполнены. какими-то состояниями: гневом, радостью, ненавистью, восторгом—и что эти состояния распространяются на. другие массы, заражают их, влияют на их функциони­рование. Взяв другой фильтр, он увидел бы совсем дру­гое, например распределение информации: сгустки ин­формации, каналы передачи информации и т. п. Ой увидел бы, что плотность информации не соответствует плотности распределения самих масс, что информация скапливается и оседает в одних местах (например, в 'библиотеках), рождается в других (в головах ученых) и т. д. Через третий фильтр он увидел бы только био­химические процессы и больше ничего, а через четвер­тый—трансформацию метрических тензоров. И все это, повторяю, он увидел бы, наблюдая один и тот же процесс—существование в пространстве и времени сгуст­ков высокоорганизованно» материи. Что же, он мог бы назвать его процессом жизнедеятельности человека (или человечества), понимая, однако, необыкновенное богатство и разносторонность этого процесса.

Необходимо постараться принять точку зрения мар­сианина. И это не так уж трудно сделать, потому что в его «волшебных фильтрах» можно увидеть замеча­тельную способность человеческого научного мышления выделять в одних и тех же объектах очень разные аспекты, стороны или отношения.

Образ марсианина просто помогает несколько рас­крепостить наше мышление,

* Функция от 10 переменных, с помощью которой в теории отно­сительности описывается кривизна пространства, которая, в свою очередь, зависит от распределения масс.

избавиться от подстерегаю­щего соблазна заключить мир в прокрустово ложе обы­денных представлений. Он помогает осознать, что в процессе, который нас интересует, имеется гораздо больше сторон, чем это диктует хотя бы та же психофизиче­ская проблема.

Дело обстоит не так, что существует мозговой фи­зиологический процесс и в качестве его отсвета, или эпифеномена, психический процесс. И мозговые и пси­хические «процессы» (процессы в кавычках, ибо они не имеют самостоятельного существования) — это лишь две разные стороны из многих сторон, выделяемых нами, обобщенно говоря, в' процессе жизнедеятельно­сти.

«Фильтры», с помощью которых выделяются эти сто­роны, — это прежде всего методы познания: физиологи­ческая сторона выявляется, например, методом погру­жения электродов в мозговое вещество, методами биохимии и т.д., психологическая сторона (пусть пока речь идет о сознательных процессах) — непосредственной кон­статацией внутреннего опыта, явлений сознания.

Итак, мы составили несколько более полное пред­ставление о том, что физиологические и психические процессы, в действительности, есть просто разные сто­роны одного и того же процесса. Главная опасность, которой следует избегать, — это онтологизация указанных сторон.

Теперь вернемся к основному вопросу: как же соот­носятся физиологические и психические процессы? Из сказанного должно быть ясно, что названные процессы не могут ни взаимодействовать, ни прямо соотноситься друг с другом.

Так, например, не может взаимодействовать красо­та человеческого тела с подробностями устройства и функционирования его внутренних органов. То, что вы­деляет скульптор и физиолог, — это разные стороны од­ного объекта, человеческого тела, которые обнаружи­ваются благодаря разным точкам зрения на него.

Воспользуемся другим примером, заимствованным у Э. Титченера.

Он сравнивает то, что «видит» физиология мозга, и то, что открывается сознанию с разными видами на один и тот же город — с запада и с востока. Очевид­но, что вид города с запада не может взаимодействовать с видом города с востока. Первый не может быть также и причиной второго. Но если из-за общих условий изме­нится один, то изменится и другой. Например, вид горо­да с запада при солнечном свете и при луне будет раз­ным, но город будет выглядеть различно при солнце и при луне также и со стороны востока.

Подставим в эту последнюю, часть сравнения какой-нибудь пример. Предположим, картина города с запада при лунном свете—это течение мозговых процессов в нормальном состоянии, а вид с той же западной сто­роны при солнце—это течение мозговых процессов пос­ле принятия какого-нибудь возбуждающего средства, например кофеина. Тогда нормальное состояние психи­ки можно сравнить с восточным видом города при лу­не, а состояние повышенного возбуждения психики — с видом с востока при солнечном освещении. На этом примере хорошо видно, как видимые случаи взаимодей­ствия души и тела могут быть проинтерпретированы со­вершенно иначе — просто, как два разных проявления одной общей причины, стоит только принять меры про­тив онтологизации разных сторон одного процесса.

Итак, психофизическая проблема решается или, луч­ше сказать, снимается по крайней мере в той части, ко­торая относится к вопросу о соотношении физиологиче­ских и психических процессов.

Вариант монистического параллелизма в решении этой проблемы очень часто связывается с другим вопро­сом, а именно с утверждением, что любой психический процесс может быть описан с физиологической стороны, и не только описан, но и объяснен. Надо сказать, что этого мнения (а иногда и убеждения) придерживаются многие физиологи и в наши дни.

Несколько лет тому назад в одной дискуссии на факультете психологии выступили два профессора. Один из них очень эмоционально говорил о том, что психология имеет свой предмет и должна искать свои законы. Другой профессор запальчиво возражал примерно так: «Что бы здесь ни говорили, а наука о мозге будет отвоевывать у психологии все большие и большие об­ласти. И этот процесс никто не остановит!»

Убеждение, что все психическое может быть и дей­ствительно, будет объяснено с развитием «науки о мозге», обозначается как позиция физиологического редукционизма в психологии. Необходимо разобраться с этой позицией, понять ее правомерность или ошибочность.

Итак, действительно ли физиология рано или позд­но сможет объяснить все психические явления и про­цессы? Я собираюсь показать, что подобные надежды или претензии физиологии несостоятельны. Она прин­ципиально не сможет описать и тем более объяснить процессы психической деятельности только с одной своей стороны.

Для начала воспользуемся теперь уже знакомыми вам представлениями из области физиологии движений.

Задам вопрос: описание уровней построения дви­жения — это задача физиологии? Конечно, да. Для того чтобы описать уровни, на которых строится движение, нужно выявить рецепторные поверхности, с которых идут сигналы обратной связи, проводящие пути, моторные центры, мозговые структуры, где замыкаются кольца управления и т.п., т.е. описать ход процесса управле­ния движением внутри организма. А что необходимо для всего этого?

Вы уже знаете (и в этом состоит одно из замеча­тельных открытий Н. А. Бернштейна), что такое физио­логическое описание не сможет состояться, если не при­влечь одного фундаментального понятия — «задача»! Без него нельзя узнать, через какие центры пойдет управление движением, какие кинематические характеристики будет Оно иметь, какими сигналами Оно бу­дет афферентироваться и т.д. Теперь я вас спрошу: а из какого арсенала взято это понятие — «задача»? Это физиологический термин? Нет. Вспомните, А. Н. Леонтьев замечает, что задача, по Н. А. Бернштейну, — это то же, что цель в его терминологии, т.е. сознательная цель. Таким образом, двигательная задача — это самая настоящая психологическая категория.

Итак, чтобы решить сугубо физиологический вопрос, необходимо привлечь эту категорию.

Но тут физиолог может возразить:.«подождите,— скажет он,— вы же сами говорили, что всякая цель за­кодирована в материальном процессе, что имеется моз­говой код модели потребного будущего, значит, «фун­даментальную психологическую категорию» — сознатель­ную цель—можно переложить на физиологический язык!».

И здесь я решительно отвечу: нет, нельзя. Что же из того, что за целью стоит материальный процесс? Да, стоит, но описать его своими средствами физиологи не смогут. Из первого — существования — вовсе не следу­ет второе — возможность исчерпывающего описания! И вот почему.

Давайте задумаемся: физиолог собирается описать через процессы в мозговых клетках задачу, или цель, движения, притом любого движения.

Возьмем предметное действие уровня D. Что такое цель движения на этом уровне? Это представление о том, каким должен стать, предмет (или предметная ситуация) в результате движения, правда? Значит, для того чтобы выразить эту цель через материальный моз­говой процесс, что нужно закодировать? Нужно закоди­ровать «потребное» состояние предмета! Вдумайтесь, речь идет уже не о состояниях организма (как, напри­мер, в случае акцептора действия акта чихания), а об описании на физиологическом языке состояния объекта, а для всей совокупности движений уровня D — всего предметного мира. Эта задача совершенно абсурдна, не говоря уже о том, что она просто невыполнима. О дви­жениях уровня Ј и о социальных целях можно уже и не говорить!

Другое дело, если я опишу движения уровня А или В — улыбку, потягивание, координацию движений ко­нечностей и т.д. Вот там цель движений будет представлена закодированными достояниями организма, будущим состоянием его двигательного аппарата. Такая задача уже вполне посильна для физиологии. Она, правда, далека еще от разрешения, но по крайней мере для описания состояний организма, процессов в нем физио­логический язык как раз и предназначен.

Однако, повторяю, как только мы выходим за пре­делы организма и начинаем обсуждать, например, дви­жения, соотнесенные с внешним пространством или тем более с предметным миром, так возможности физиоло­гического языка кончаются!

Кстати, Н. А. Бернштейн это отлично понимал. Он писал, что, поднимаясь постепенно по лестнице уровней, мы неощутимо попадаем вместе с ними в область пси­хологии.

Таким образом, физиологическая концепция Н. А. Бернштейна убедительно демонстрирует ограни­ченные возможности собственно физиологических опи­саний (в духе классической физиологии) процессов дея­тельности человека, конкретно его движений.

Но обсуждение отношений психологии и физиологии можно продолжить.

Если открыть современные руководства по психо­физиологии, то можно увидеть на каждой странице физиологическую интерпретацию психических явлений. Там можно прочесть, что такие-то физиологические процессы обеспечивают определенные психические про­цессы, что они реализуют психические процессы, что они лежат в основе психических процессов, составля­ют их механизм.

Как относиться к этим словам: «обеспечивают», «реа­лизуют», «лежат в основе»? Как все эти термины (ко­торые в данном контексте употребляются как синони­мы) соотносятся с термином «объясняют»? Можно ли, раскрывая физиологические механизмы, объяснить психические процессы? Одно ли это и то же? И если нет, то в чем разница?

Я начну ответ с примера, который заимствую у Со­крата. В диалоге «Федон». Сократ среди прочих во­просов поднимает и тот, который нас сейчас интере­сует.

«Кто-нибудь, — говорит он, — принявшись обсуждать мои дейст­вия, мог бы сказать: «Сократ сейчас сидит здесь (это значит в афинской тюрьме), потому что его тело состоит из костей и сухожилий... Кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растяги­ваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать руки и ноги. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись» [87, т. 2, с. 68]. Говорить так, — продолжает Сократ, — значит «не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиной» <...>, «без костей, сухожилий и всего прочего чем я владею» <...>, «я бы не мог делать то, что считаю нужным» [87, т. 2, с. 69]. Нужным же Сократ считает принять наказание, ко­торое ему назначило государство. Это действие он считает «более справедливым и более прекрасным», чем бежать из тюрьмы и скры­ваться, как предлагали ему друзья.

Таким образом, истинная причина действий Сокра­та — это мотив гражданского долга, кстати вполне осознанный им.

Комментируя этот пример Сократа, Л, С. Выготский пишет, что вопрос: «Почему Сократ сидит в афин­ской темнице?» — прототип всех вопросов, поставлен­ных перед современной психологией и требующих от психологии причинного объяснения.

К этому можно добавить, что критика Сократом псевдоответа на поставленный вопрос — образец кри­тики любых современных попыток объяснить целиком психологические факты физиологическими средст­вами (т.е. попыток редукционизма).

Приведу еще один более близкий нам, т.е. более современный пример.

Когда вы через некоторое время будете более подробно знакомиться с процессами внимания, то в специальных руководствах прочтете, что феномен вни­мания физиологически объясняется активирующими влияниями на кору больших полушарий со стороны не­специфической системы мозга (ретикулярной форма­ции). В коре создается очаг повышенного возбуждения, при оптимальном уровне которого обеспечивается яс­ность и четкость соответствующих воспринимаемых содержаний. Исходя из этих же представлений, избира­тельность внимания объясняется локальностью неспецифических влияний, а отвлечение внимания — воз­никновением другого очага возбуждения, вызванного но­вым стимулом.

Но наряду с этими сведениями вы получите и дру­гие. Вы узнаете, что эффекты внимания непосредст­венно связаны со структурой и динамикой деятельности. Например, что в поле внимания всегда оказывается содержание, соответствующее цели действия. Так что, если вы хотите направить внимание на предмет, вы не должны «таращить» на него глаза, а стать деятель­ными в отношении него,

Вот вам два объяснения или две причины: внима­тельны потому, что в таком-то участке головного мозга у 'вас создался очаг возбуждения, и внимательны по­тому, что в отношении данного содержания поставлена цель и вы начали действовать в направлении реализа­ции этой цели.

Какая из этих двух причин более истинна? По-моему, вторая. Я отвечаю так не из-за пристрастного отношения к психологии и психологическому типу объ­яснения, а из того простого соображения, что только анализ деятельности может объяснить также и то, по­чему данный очаг возбуждения вообще возник и возник именно в данном участке мозга, и как сделать так, что­бы возбуждение достигло оптимального уровня. Рас­сматриваемая в пределах одного мозга, динамика «оча­га» будет оставаться непонятной и, что весьма сущест­венно, недоступной управлению.

Итак, и к этому примеру вполне подходит мысль Сократа. Одно, т.е. структура и ход деятельности, — истинная причина; другое, т.е. физиологические меха­низмы, — то, без чего причина не могла бы быть при­чиной. И добавляю еще словами Сократа: «Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым, как мне кажется именем» [87, с. 69].

Разберем еще один вопрос: ну а хоть какие-нибудь психологические факты физиология объясняет? Вот, например, у человека болит голова, он ничего не может понять, И не нужно высоких материй для объяснения: не спал ночь (допустим, к зачету готовился), вот клет­ки, и отказывают!

Или возьмем более академический пример: человек посмотрел на яркую лампу, перевел глаза на стену и видит подвижное черное пятно — это так называемый последовательный образ.

Психофизиологи очень хорошо объясняют этот фе­номен: под действием яркого света «утомились» соот­ветствующие рецепторы сетчатки (явление «утомле­ния» тоже может быть раскрыто через анализ опреде­ленных биохимических процессов), вот они и не реаги­руют на световые лучи, поступающие на них. А через некоторое время нормальное состояние рецепторов восстановится, и тогда последовательный образ исчез­нет. Описали физиологическим языком эффект? Да, и вроде бы даже объяснили его в физиологических тер­минах.

Но давайте осознаем: что объяснено? Можно отве­тить: объяснен тот факт, что человек видит черное пятно. Тогда я попрошу ответить более аккуратно: удалось объяснить, что человек видит черное пятно или что он видит черное пятно? Придется ответить, что объяснено видение черного пятна, потому что сам про­цесс видения, видения вообще (как феномена превра­щения световой энергии в факт сознания), никто объ­яснять не собирался. Его просто «вынесли за скобки».

И так обстоит дело с любым «объяснением» в со­временной психофизиологии: любой объясненный факт на сегодняшний день почти всегда оказывается лишь маленькой частностью невероятно сложного явле­ния. Причем нередко частность выдается за главное, а о существовании всего явления в целом как бы во­все забывается (в примере Сократа через устройство. костей, суставов и жил можно было бы объяснить, по­чему он сидит здесь согнувшись, но не почему он сидит здесь вообще).

Итак, генеральный путь развития современной психофизиологии состоит в том, чтобы «перевести» на свой язык некоторые стороны психических процессов, те стороны, которые она может «перевести». Эту на­учную стратегию называют иногда эмпирическим параллелизмом. Последний следует отличать от философ­ского параллелистического решения.

Эмпирический параллелизм выражается в непре­кращающихся попытках описать одни и те же явления или процессы средствами двух наук: физиологии и пси­хологии. И вот в ходе этих поисков происходит гран­диозный эксперимент: нащупываются границы (именно нащупываются, так как они далеко не везде ясны), дальше которых не могут пойти физиологические опи­сания (и объяснения), — и должны вступить в силу пси­хологические категории. С одной такой границей мы уже познакомились благодаря работам Н. А. Бернштейна при анализе организации движений и действий.

Вы, конечно, понимаете, что обратной стороной это­го процесса является очищение, отработка и проясне­ние психологических понятий и закономерностей.

В заключение поставлю еще один вопрос: почему у психологической науки больше возможностей для объяснения поведения человека и почему они иные?

Дело в том, что психология имеет дело с другими единицами анализа, чем физиология, — с единицами (выражающимися, конечно, в ее понятиях) более круп­ными.

Вообще говоря, о том, что в системе разных наук мы имеем дело с единицами разного масштаба, или, как иногда говорят, единицами разных уровней описа­ния, высказывались многие ученые, особенно те, кото­рые интересовались методологическими проблемами науки.

Сошлюсь на еще одного современного ученого — физика Р. Фейнмана. В одной из своих лекций он про­водит следующее рассуждение.

Можно заниматься атомным строением воды и рас­сматривать хаотическое движение ее атомов. С другой стороны, можно интересоваться поверхностным натяжением воды, которое заставляет воду сохраняться как целое. И когда мы будем думать о поверхностном на­тяжении воды, то, вообще говоря, можем вспомнить о ее атомном строении, но для определения того, почему вода существует как целое, об атомах вспоминать нет необходимости. Далее, можно перейти к волнам — и тогда и те и другие представления перестанут быть су­щественными.

Наконец, от волн можно перейти к шторму. Шторм требует для своего описания многих разнообразных понятий. Однако если мы хотим проанализировать, в ре­зультате чего, например, потонул корабль, то нет нужды обращаться к отдельным волнам, к поверхностному натяжению и, тем более, к хаотическому движению ато­мов. Хотя они, конечно, имели место во время шторма.

Точно так же в психологии. Когда мы вводим та­кие понятия, как цель, мотив, субъект, «Я», волевой акт, развитие чувства и т.д., то нам не нужно обра­щаться к течению физиологических процессов, которые, конечно, при всем этом происходят. Мы должны начать с этих понятий и идти дальше, так сказать, вверх, а не вниз. Эти и подобные им понятия должны стать исходными.

Только тогда мы сможем понять и расшифровать такие механизмы, как механизм «кристаллизации» чув­ства, интериоризации действий, превращения-цели в мо­тив; закон, согласно которому структура сознания за­висит от структуры деятельности, и другие важнейшие механизмы и закономерности.

Итак, психология как наука имеет - другие воз­можности потому, что пользуется понятиями, адекват­ными для другого уровня описания процесса жизнедея­тельности. Заметьте, другого уровня описания единого процесса. Благодаря этим понятиям выделяются те аспекты существования человека, которые связаны с его взаимодействием с предметами, с людьми и с са­мим собой.

Подведем итог всей теме. Я не буду повторять от­дельных рассмотренных положений, а только, пожалуй, подчеркну следующее.

Психофизическую проблему можно решить, если постараться избавиться от нескольких ложных ходов мысли. Я бы выделила два из них.

Первый: онтологизация стороны, которая выделяется в анализе, превращение ее в самостоятельный процесс. Физиологические «процессы» и психические «процессы» — лишь две стороны сложного, многообразного, но единого процесса жизнедеятельности человека.

Второй: из того факта, что мозговой процесс со­провождает любые, даже самые сложные и тонкие «движения души», не следует, что эти «движения» мо­гут быть адекватно описаны на физиологическом языке. Самый общий вывод состоит в следующем: чем дальше будет развиваться физиология, тем более четко будут вычленяться задачи, решение которых доступно только психологии с ее особым языком.

Раздел III

ИНДИВИД И ЛИЧНОСТЬ

Лекция 14

СПОСОБНОСТИ. ТЕМПЕРАМЕНТ

ПОНЯТИЕ «ИНДИВИД» И «ЛИЧНОСТЬ».

СПОСОБНОСТИ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ,

ПРОБЛЕМЫ ПРОИСХОЖДЕНИЯ И МЕХАНИЗМОВ РАЗВИТИЯ, РЕЗЮМЕ. ТЕМПЕРАМЕНТ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ И СФЕРЫ ПРОЯВЛЕНИЯ;

ФИЗИОЛОГИЧЕСКАЯ ВЕТВЬ УЧЕНИЯ О ТЕМПЕРАМЕНТЕ;

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОПИСАНИЯ - «ПОРТРЕТЫ»;

УЧЕНИЕ О ТИПАХ НЕРВНОЙ СИСТЕМЫ И ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ НА ТЕМПЕРАМЕНТ

В ШКОЛЕ И. П. ПАВЛОВА.

РАЗРАБОТКА ФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ ОСНОВ ТЕМПЕРАМЕНТА В СОВЕТСКОЙ ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНОЙ ПСИХОФИЗИОЛОГИИ

(Б. М. ТЕПЛОВЫМ, В. Д. НЕБЫЛИЦЫНЫМ И ДР.). ИТОГИ

Наиболее важные и интересные разделы общей пси­хологии — те, в которых осуществляется целостный подход к человеку. В них человек рассматривается и со стороны присущих ему общечеловеческих свойств, и со стороны его неповторимой индивидуальности.

Главные понятия, которые здесь используются, — ин­дивид и личность. Трактовка этих понятий в психоло­гической литературе неоднозначна. Выберем лишь одну из них—ту, которая принадлежит А. Н. Леонтьеву [54].

Об индивиде говорят, когда рассматривают челове­ка как представителя вида homo sapiens. В понятии «индивид» отражается по крайней мере два основных признака: во-первых, неделимость, или целостность, субъекта и, во-вторых, наличие у него особенных (инди­видуальных) свойств, которые отличают его от других представителей того же вида.

Человек (или животное) рождается индивидом. Он имеет обусловленные природой особенности—генотип. Индивидуальные генотипичные свойства в процессе жиз­ни развиваются и преобразуются, становятся фенотипическими. Как индивиды, люди отличаются друг от друга не только морфофизиологическими особенностями, та­кими как рост, телесная конституция, цвет глаз, тип нервной системы, но и психологическими свойствами - способностями, темпераментом, эмоциональностью.

Личность — это качественно новое образование. Оно формируется благодаря жизни человека в обществе. Поэтому личностью может быть только человек, и то достигший определенного возраста. В ходе деятель­ности человек вступает в отношения с другими людьми (общественные отношения), и эти отношения стано­вятся «образующими» его личность. Со стороны самого человека формирование и жизнь его как личности вы­ступают прежде всего как развитие, трансформация, подчинение и переподчинение его мотивов.

Это развиваемое А. Н. Леонтьевым представление о личности (назову его «понятием о личности в узком смысле») достаточно сложно и требует пояснений.

Прежде всего замечу, что оно не совпадает с более традиционной, расширенной трактовкой понятия «лич­ность». Согласно этой трактовке в структуру личности входят и все психологические характеристики челове­ка, и все морфофизиологические особенности его орга­низма вплоть до особенностей обмена веществ [см. 5; 94 и др.]. Популярность и стойкость такого расширен­ного понимания личности в психологической литерату­ре объясняется, наверное, тем, что оно совпадает с об­щежитейским значением этого слова: для обыденного сознания личность — это конкретный человек со всеми его индивидуальными особенностями, все то, что, по меткому выражению А. Н. Леонтьева, «заключено под его кожей».

Однако научные понятия не всегда совпадают с жи­тейскими по своим содержанию, объему, границам. Ино­гда они входят в противоречие с так называемым здравым смыслом и, несмотря на это, а может быть и благодаря этому, становятся мощным орудием позна­ния действительности.