«Учебное издание ЮЛИЯ БОРИСОВНА ГИППЕНРЕЙТЕР ВВЕДЕНИЕ В ОБЩУЮ ПСИХОЛОГИЮ. КУРС ЛЕКЦИЙ. СОДЕРЖАНИЕ ...»

В самом деле, рефлекторная дуга представляет собой наиболее явную демонстрацию материалистического принципа детерминизма: материальная причина — мате­риальный процесс — материальная реакция. И внедре­ние схемы рефлекторной дуги означало в свое время крупную победу материалистического мировоззрения в области естествознания, в частности в физиологии выс­шей нервной деятельности.

Теперь же, в соответствии с принципом активности, утверждается как будто, что нечто идеальное, например сознательная цель, вызывает материальный процесс (на­пример, движение) и даже определяет физиологические структуры, которые его обеспечивают. Больше того, цель—это ведь то, что должно еще стать, она принад­лежит будущему; как же будущее может определять » направлять ход процесса в настоящем? Думать так— значит впадать в телеологизм.

Н. А. Бернштейн убедительно отвечает на подобную критику. Дело в том, что любая внутренняя программа имеет в своей основе материальный код. Даже созна­тельная цель представлена в виде закодированных осо­бым образом мозговых структур и процессов в них. Эти структуры и процессы — вполне материальные сущности. Поэтому материальные события определяются не иде­альным началом и не тем, что появится только в буду­щем, а материальным началом, которое существует сей­час. Другое дело, что пока неизвестны материальные коды многих программ. Но непознанное не есть непоз­наваемое. Может быть со временем и сознательные цели человека получат свою материальную расшифровку.

Таким образом, принцип активности не противоречит основным положениям и духу материалистической фи­лософии.

В заключение скажу о значении идей-Н. А. Берн­штейна для психологии. Оно велико и многопланово. Несмотря на общую физиологическую ориентацию, Н. А. Бернштейн внес большой вклад в несколько раз­делов психологии. Он обогатил представления о функ­циях рецепции, выделив особую функцию—контрольно-коррекционную (функция чувствительных сигналов обратной связи).

Он произвел, конечно, революцию в области психо­физиологии движений: сегодня ни одно исследование движений человека невозможно без глубокого знания и учета всего того, что было сделано Бернштейном в этой области. Особенно важна для психологии его идея о ре­шающей роли задачи в организации движений.

Трудно переоценить вклад Н. А. Бернштейна в проб­лему формирования навыка: он по-новому рассмотрел ее физиологические, психологические и педагогические аспекты.

Теория уровней Н. А. Бернштейна по своему значе­нию выходит за рамки проблемы организации движений. Существуют многочисленные попытки применить поло­жения этой теории к процессам восприятия, внимания, мышления и т.п.

Наконец, благодаря работам Н. А. Бернштейна пси­хология получила доказательства справедливости прин­ципа активности «снизу», т.е. со стороны физиологии.

Лекция 11

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ В ФИЛОГЕНЕЗЕ

ОБЪЕКТИВНЫЙ КРИТЕРИИ ПСИХИКИ.

ГИПОТЕЗА А. Н. ЛЕОНТЬЕВА О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ И ЕЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОВЕРКА.

АДАПТИВНАЯ РОЛЬ ПСИХИКИ В ЭВОЛЮЦИИ ЖИВОТНЫХ.

РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ В ФИЛОГЕНЕЗЕ:

СТАДИИ И УРОВНИ. ОСНОВНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПСИХИКИ ЖИВОТНЫХ:

ИНСТИНКТЫ, ИХ МЕХАНИЗМЫ;

СООТНОШЕНИЕ ИНСТИНКТА И НАУЧЕНИЯ;

ЯЗЫК И ОБЩЕНИЕ;

ОРУДИЙНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Эволюционно-биологическими аспектами психики за­нимается зоопсихология. Однако многие из изучаемых ею вопросов связаны с фундаментальными методологи­ческими проблемами общей психологии.

В самом деле, для того, чтобы понять природу психи­ки вообще или специфику психики человека, необходимо дать ответы на такие вопросы, как, например: когда и почему в ходе биологической эволюции возникла пси­хика? — или: как развивалась и усложнялась психика?

Углубление в филогенетическую историю психики неизбежно подводит к вопросу о ее объективном критерии.

Очевидно, что, обсуждая психику животных, нельзя пользоваться субъективным критерием: мы незнаем и наверное, никогда не узнаем, что чувствует (пережива­ет, ощущает) дождевой червь или муравей. Тем более немыслимо ставить такой вопрос в отношении каких-то существ, которые жили в далеком биологическом прош­лом. Единственный путь здесь—найти объективный критерий психики, т.е. такой внешне наблюдаемый и регистрируемый признак, который позволяет утверждать, что у данного организма есть психика.

Таким образом, вновь приходится обращаться к проб­леме объективного метода в психологии, о котором так много говорилось в первом разделе.

Понятно, что если будут, найдены такие свойства внешнего поведения животного, которые связаны с психикой и именно с ней, то можно будет приблизительно сказать, где находится граница, которая разделяет не­психические (допсихические) и психические формы су­ществования материи.

В истории естествознания существовали различные попытки «локализовать» психику в природе. Среди них можно назвать теорию «панпсихизма»; согласно которой душой наделена, вся природа, в том числе и неживая (например, камни). Теория «биопсихизма» приписывала психику всему живому, включая растения. Напротив. сильно сужала круг обладателей психики теория «антропопсихизма»: согласно ей психика существует только у человека, а животные, как и растения, только «живые автоматы». Концепция «нейропсихизма» относила пси­хику только к существам, обладающим нервной систе­мой и т.п.

Во всех этих представлениях критерии психического были внешними по отношению к форме существования организма (предмета). Психика приписывалась какому-либо существу не потому, что оно, обнаруживало опре­деленные свойства поведения, а просто потому, что оно принадлежало к определенному классу объектов; нали­чие же психики у данного класса постулировалось аксио­матически.

Другую группу теорий составляют те, которые исхо­дят из внутренних, функциональных, критериев. Это более современные теории, и все они не опускаются в поисках психики ниже животного мира. Однако крите­рии, которые они выдвигают, приводят и здесь к разной локализации «порога» психического. Вот некоторые из них: способность к поисковому поведению, способность к «гибкому» (в отличие от жестко запрограммированно­го) приспособлению к среде, т.е. к индивидуальному обучению, способность к «проигрыванию» действия во внутреннем плане и др.

Нет необходимости сейчас разбирать все эти точки зрения, их сходства и различия. Замечу, что само их разнообразие говорит о том, что мы имеем дело здесь скорее с дискуссионными гипотезами, чем с хорошо разработанными теориями.

Однако среди таких гипотез есть одна, которая полу­чила наибольшее развитие и признание. Она принадле­жит А. Н. Леонтьеву. Рассмотрим ее несколько более подробно.

В качестве объективного критерия психики А. Н. Леонтьев [56] предлагает рассматривать способность живых организмов реагировать на биологически нейтральные воздействия. Биологически нейтральные (другой термин «абиотические») воздействия — это те виды энергии или свойства предметов, которые не участвуют непосредственно в обмене веществ. Сами по себе эти воз­действия не полезны и не вредны; ими животное не питается, они не разрушают его организм.

Почему же оказывается полезным их отражать, или на них реагировать? Потому что они находятся в объ­ективно устойчивой связи с биологически значимыми объектами и, следовательно, являются их потенциаль­ными сигналами. Если живой организм приобретает способность как отражать биологически нейтральные свойства, так и устанавливать их связь с биологически существенными свойствами, то возможности его выжи­вания оказываются несравненно более широкими.

Рассмотрим пример. Звуком не питается ни одно животное, равно как от звука обычной интенсивности жи­вотные не погибают. Но звуки в природе — важнейшие сигналы живой пищи или приближающейся опасности. Услышать их — значит иметь возможность пойти на сближение с пищей или избежать смертельного нападе­ния.

Отражение биологически нейтральных свойств ока­зывается неразрывно связанным с качественно иной формой активности живых существ — поведением. До того процессы жизнедеятельности сводились к усвоению питательных веществ, выделению, росту, размножению и т.п. Теперь появляется как бы вставленная активность. Она «вставлена» между актуальной ситуацией и биоло­гическим витальным актом — обменом веществ. Смысл этой активности состоит в том, чтобы обеспечить биоло­гический результат там, где условия не позволяют реа­лизоваться ему непосредственно, сразу.

Представьте себе на минуту, что такой активностью обладали бы растения. Тогда они должны были бы, на­пример, разбегаться при приближающихся звуках ша­гов или едущей машины или перебираться к реке в засушливую погоду, а затем возвращаться на места с более плодородной почвой. Поскольку растения не «ве­дут» себя таким образом, мы говорим, что у них нет психики. Напротив, практически все животные обнаруживают сигнальное поведение, и на основании этого мы считаем, что у них есть психика *.

Теперь нужно ввести два фундаментальных понятия, которые связаны с предложенным критерием: это, поня­тия «раздражимость» и «чувствительность».

Раздражимость—это способность живых организмов реагировать на биологически значимые воздействия. Корни растения раздражимы по отношению к питательным веществам, которые содержатся в почве: при соприкосновении с раствором этих веществ они начинают их всасывать.

*Обсуждаемым критерием психического (отражение биологически нейтральных воздействий, сигнальное поведение) обладают уже простейшие одноклеточные организмы, например инфузории [56].

Чувствительность — это способность организмов от­ражать воздействия, биологически нейтральные, но объ­ективно связанные с биотическими свойствами.

Когда речь идет о чувствительности, «отражение», согласно гипотезе А. Н. Леонтьева, имеет два аспекта: объективный и субъективный. В объективном смысле «отражать» — значит реагировать, прежде всего двигательно, на данный агент. Субъективный аспект выража­ется во внутреннем переживании, ощущении, данного агента. Раздражимость же субъективного аспекта не имеет.

Предположение о том, что субъективная форма от­ражения впервые появляется вместе с реакциями на абиотические раздражители, является очень важной на­учной гипотезой. Ввиду этого сам автор счел необходи­мым организовать ее экспериментальную проверку.

Хотя гипотеза Леонтьева относится к происхождению ощущения у животных, проверку ее он мог организовать только на человеке, используя его способность давать отчет о своем субъективном опыте.

В одной из основных серий опытов у взрослых испытуемых вырабатывалась условная, двигательная реакция на неощущаемый раздражитель. Главный вопрос состоял в, следующем: появится ли вместе с реакцией на ней­тральный раздражитель его ощущение?

Приведу некоторые подробности методики. Испытуе­мый помещал палец правой руки на электрический ключ, через который он мог получать достаточно ощути­мый удар током. Перед каждым ударом ладонная поверхность руки засвечивалась зеленым светом в течение 45 с; когда свет выключался, сразу давался ток. Испы­туемому, говорили, что перед ударом тока его ладонь бу­дет подвергаться очень слабому воздействию; если он научится улавливать это воздействие; то сможет снимать палец с ключа до подачи тока. Чтобы испытуемый при этом не снимал руку без всякого повода, ему сообща­лось, что за каждую «ложную тревогу» он будет в следующей пробе наказываться током. Таким образом, при­нимались все меры к тому, чтобы побудить испытуемого активно «вчувствоваться» в слабые оптические воздейст­вия, подаваемые на ладонь.

Главный объективный результат опытов состоял в том, что испытуемые научались заранее снимать руку с ключа в ответ на засвет ладони. Главное субъективное событие при этом заключалось в появлении неясных, не­дифференцированных, но все-таки достаточно заметных ощущений в ладони. По отчетам испытуемых эти ощуще­ния и были основанием для снятия руки с ключа *.

В дополнительных сериях того же исследования были установлены по крайней мере еще два важных факта.

Во-первых, оказалось, что если испытуемый не пре­дупреждался о предваряющих засветах и не пытался их «уловить», то не возникало ни объективного, ни субъек­тивного результата: у него не вырабатывалась условная двигательная реакция (снятие руки с ключа) на засветы руки и не возникало ощущение этих воздействий. Иными словами, было доказано, что неизменным условием пре­вращения неощущаемых воздействий в ощущаемые явля­ется состояние активного поиска организма (или субъ­екта).

Во-вторых, выяснилось, что описанный кожные ощу­щения возникали не вслед за выработкой условной дви­гательной реакции, а, наоборот, до нее; они являлись непременным условием такой выработки. Иными слова­ми, ощущение засвета всегда опосредствовало снятие руки.

Этот результат А. Н. Леонтьев связывает с одним из фундаментальных методологических положений маркси­стской психологии о том, что ощущение как элементарная форма психического — это не эпифеномен, т.е. не явление, которое надстраивается над условно-рефлектор­ными процессами и не имеет никакой функции. Наобо­рот, оно составляет необходимое звено условного приспособительного акта. Функция этого «звена» — ориенти­ровать организм относительно значимых условий среды, опосредствовать его витальные приспособительные акты. Перейду к вопросу об адаптивном значении психики. Все сказанное выше подготовило ответ на вопрос, по­чему в ходе биологической эволюции возникла психика? Материалистическое естествознание отвечает на него так: потому что психика обеспечивает более эффектив­ное приспособление к среде.

* Конечно, в опытах принимались все меры к тому, чтобы испыту­емые не могли связать удар током ни с какими другими ощу­щаемыми воздействиями — зрительными, слуховыми, тепловы­ми и т.п.

По существу, такой ответ означает, что возникнове­ние и развитие психики в животном мире подчинялось действию общего закона эволюции, согласно которому закреплялось то, что было биологически полезно.

Развивая это представление, советский ученый А. Н. Северцов обратил, внимание на два принципиаль­но различных способа приспособления живых организмов к изменениям условий среды (1) путем изменения строе­ния и функционирования органов и (2) путем изменения поведения без изменения организации [99, с. 297].

Первый способ был общим у растений и животных; второй имел место только у животных, и был связан с развитием психики. Внутри второго (поведенческого, или психического) способа приспособления А. Н. Северцов выделил, в свою очередь, два различных направле­ния.

Одно из них состояло в медленных изменениях на­следуемых форм поведения — инстинктов. Эволюция ин­стинктов происходила под влиянием медленно протекающих изменений внешней среды. Ее темпы совпадали с темпами изменения морфологической организации жи­вотных.

Другое направление состояло в развитии способно­сти к индивидуальному научению, или, по терминологии А. Н. Северцова, способности к «разумным действиям».

«Разумные действия», по Северцову, — это быстрые изменения поведения, своего рода «изобретения» новых способов поведения в ответ на быстрые изменения среды, перед лицом которых инстинкт оказывается беспомощ­ным. Эти действия не должны были фиксироваться, пе­редаваться по наследству, ибо их преимуществом была их высокая пластичность. Поэтому по наследству передавалась лишь способность к ним. Последняя, по мысли Северцова, и определяет высоту Психической организации животного.

Ниже я специально остановлюсь на современном состоянии проблемы инстинкта и научения. Многое теперь понимается иначе, чем во времена А. Н. Северцова. Однако его идея о двух различных механизмах развития поведения (путем изменения инстинкта и путем приобре­тения индивидуального опыта), равно как и самая об­щая оценка психики как важнейшего фактора эволюции, остаются важными и бесспорными теоретическими по­ложениями.

Итак, еще раз: психика возникла потому, что она ока­залась, «могучим средством приспособления животных к окружающей среде» [99, с. 298].

Значительно труднее ответить на вопрос: как возник­ла психика? И здесь мы снова попадаем в область толь­ко гипотез.

Согласно предположению А. Н. Леонтьева, толчком к появлению психического отражения (чувствительности) мог послужить переход от жизни в однородной, гомоген­ной среде к среде дискретных, вещно-оформленных объ­ектов. Вот как он описывает главные события этого про­цесса.

Вполне вероятно, что простейшие живые организмы существовали в гомогенном растворе питательных веществ, с которыми они были в непосредственном кон­такте. Для усвоения этих веществ им достаточно было простой раздражимости.

Если биотических свойств, к которым были раздра­жимы организмы, было несколько, то витальная реакция на одно из них могла подготавливать (обусловливать) реакцию на другое. Иными словами, уже на стадии раз­дражимости какие-то свойства могли приобретать двоякую функцию: непосредственного участия в обмене ве­ществ и сигнализации о другом жизненно важном воз­действии.

Следующий шаг мог состоять в том, что из-за измене­ний среды некоторые воздействия перестали быть витально значимыми сами по себе. Однако организм про­должал на них реагировать как на сигналы биотических воздействий. Это и означало появление чувствитель­ности.

Таким образом, чувствительность, вероятно, появи­лась на базе раздражимости. Вместе с тем она означала качественно новый тип отражения. Дело не только в по­явлении ее субъективного компонента: вместе с ней впервые появилась способность организма отражать объективные связи между свойствами среды.

Естественно, что появиться и получить дальнейшее развитие этот тип отражения мог лишь в условиях, где существовала устойчивая связь между объектами или их отдельными свойствами. Такую устойчивую связь и обеспечивала вещно-оформленная среда.

Теперь обратимся к крупному и очень сложному во­просу о процессе развития психики.

Здесь так же, как и в вопросе о происхождении пси­хики, нет прямых свидетельств, поэтому мы вынуждены строить гипотезы, опираясь на общие соображения и до­ступный фактический материал.

Таким материалом могут служить, с одной стороны, данные палеонтологии. Однако они настолько скудны и отрывочны, что не позволяют восстановить эволюцию даже морфологических форм, не говоря уже об эволюции психики животных. С другой стороны, имеются данные сравнительной зоопсихологии. Они неизмеримо более ценны, поскольку реально наблюдаемы. Однако нужно помнить, что их значение для восстановления филогене­за психики ограничено.

Дело в том, что ни одно ныне живущее животное, даже самой примитивной организации, не может рас­сматриваться как прародитель более высокоорганизо­ванных животных. Современная инфузория — такой же продукт длительной эволюции, как и современное выс­шее млекопитающее. Поэтому, «выстраивая» современ­ных животных в некоторую последовательность на осно­ве признаков усложнения психики и поведения, нельзя получить реального филогенетического ряда. Несмотря на это, главные тенденции развития психики этим мето­дом могут быть выявлены.

В качестве таких основных тенденций отмечаются следующие:

— усложнение форм поведения (форм двигательной активности);

— совершенствование способности к индивидуально­му научению;

— усложнение форм психического отражения (одновременно как следствие и как фактор предыдущих тен­денций).

Прежде чем перейти к краткой характеристике от­дельных стадий эволюционного развития психики, остановимся на двух важных общих положениях.

Первое положение: как показал А. Н. Леонтьев, каждая новая ступень психического развития начинается с усложнения деятельности, практически связывающей жи­вотное с окружающим его миром. Новая же форма пси­хического отражения возникает вслед за этим усложне­нием деятельности и, в свою очередь, делает возможным ее дальнейшее развитие.

Так, по мнению А. Н. Леонтьева, в период зарожде­ния психики деятельность животных начала складывать­ся в вещно-оформленной среде и должна была подчи­няться объективным связям между различными свойст­вами вещей. Однако предметом отражения были не эти связи, а лишь отдельные, изолированные свойства (фор­ма элементарных ощущений). На следующей ступени деятельность животных определялась уже отношения ми между предметами, т.е. целыми ситуациями, обеспе­чивалась же она отражением отдельных предметов.

Итак, первое положение заключается в утверждении примата деятельности в развитии психического отраже­ния.

Второе общее положение: имеет место несовпадение линий биологического и психического развития живот­ных. Например, животное, стоящее на более высокой ступени биологического развития (согласно зоологиче­ской систематике), не обязательно обладает и более развитой психикой.

К. Э. Фабри объясняет это несовпадение в первую очередь неоднозначным соотношением между морфоло­гией животных (на которой основана их зоологическая систематика) и образом их жизни. Пластичная приспо­собляемость поведения может привести к решению од­ной и той же биологической задачи за счет использова­ния разных морфологических средств, и, наоборот, одни и те же морфологические органы могут выполнять весь­ма различные функции [118, с. 174]. Таким образом, уро­вень психического развития животного определяется сложным соотношением таких факторов, как его морфо­логия, условия жизни (экология) и его поведенческая активность.

Остановимся кратко, на периодизации эволюционно­го развития психики. Наша цель будет состоять не столь­ко в характеристике отдельных стадий (это сделано в работе А. Н. Леонтьева [56] и особенно подробно, на но­вом материале в книге К. Э. Фабри [118]), сколько в иллюстрации основных, принципов периодизации, а так­же общих положений относительно направлений и фак­торов развития психики;

А. Н. Леонтьев выделяет в эволюционном, развитии психики три стадии: (1) стадию элементарной сенсорной психики, (2) стадию перцептивной психики, (3) стадию

интеллекта.

К. Э. Фабри сохраняет лишь первые две стадии, раст­воряя стадию интеллекта в стадии перцептивной психи­ки по причине трудности разделения «интеллектуаль­ных» и «неинтеллектуальных» форм поведения высших млекопитающих; Затем К. Э. Фабри вводит разделение каждой стадии по крайней мере на два уровня: высший и низший, допуская возможность существования также и промежуточных уровней.

Как уже говорилось, животные на стадии элементарной сенсорной психики способны отражать лишь отдельные свойства внешних воздействий.

Большой интерес представляют существа, которые находятся, на Низшем уровне этой стадии, т.е. обладают лишь зачатками психики. К таким животным, относятся многие простейшие. Вот краткий «портрет» их поведе­ния, как его можно резюмировать по описанию К. Э. Фабри [118].

Простейшие способны к достаточно сложным переме­щениям в пространстве: в толще воды, по поверхности находящихся в воде предметов или по дну водоемов. Некоторые виды обитают в почве или паразитируют в организмах других животных. Их движения совершают­ся в сторону благоприятных условий среды (положи­тельные таксисы) или же в сторону от неблагоприят­ных условий (отрицательные таксисы). Такие реакции наблюдаются в отношении многообразных компонентов среды; соответственно у них описаны термо-, хемо-, галь­вано-, гео-, фото-, тигмотаксисы.

Пример отрицательного термотаксиса — уход простей­ших из зоны повышенной (иногда пониженной) темпе­ратуры. Очень интересно описание поведения туфельки при столкновении-с твердой преградой. Если столкновение происходит под углом, меньшим 90°, то животное останавливается, ощупывает поверхность ресничками, отплывает назад, меняет угол и плывет снова вперед. Если снова происходит столкновение, то процедура по­вторяется, и так до тех пор, пока инфузория не минует преграду.

При встрече с мягкой поверхностью инфузория не от­плывает, а, наоборот, прикладывается к ней возможно большей поверхностью тела.

У тех же простейших обнаружены элементарные фор­мы индивидуального научения. Оно проявляется в основ­ном в эффектах привыкания. Так; парамеции, заключен­ные в квадратный (или треугольный) сосуд и привыкшие плавать вдоль его стенок, сохраняют некоторое время квадратную (соответственно треугольную) форму траек­тории и будучи перемещенными в круглый сосуд (опы­ты Ф. Бромштедта).

Некоторые данные заставляют предположить, что простейшие способны также к ассоциативному науче­нию, т.е. к выработке условных реакций. В ряде опытов освещение (или затемнение) части сосуда, в котором на­ходились туфельки, сочеталось с «наказанием» (повы­шенная температура, электрический ток): В результате животные, ранее безразличные к характеру, освещения, начинали предпочитать безопасную часть сосуда даже в отсутствие отрицательных подкреплений, ориентируясь только на ее освещение.

Таким образом, поведение простейших иллюстрирует ряд рассмотренных выше общих положений.

Мы видим, во-первых, что простейшие реагируют на абиотические воздействия среды, и притом на отдельные ее свойства (признаки психики вообще и ее элементар­ной сенсорной формы в частности).

Во-вторых, отчетливо выступает приспособительная функция психики: здесь она выражается в ориентировании поведения (положительные и отрицательные такси­сы), а также, хотя и в самых элементарных формах, в изменении поведения в результате индивидуального опыта.

Далее, у некоторых простейших можно наблюдать преемственную связь между раздражимостью и чувстви­тельностью (см. приведенное выше предположение А. Н. Леонтьева). Так, эвглена зеленая, будучи хищным животным, в отсутствие животной пищи ведет себя как растение — питается с помощью хлорофилла. Таким об­разом, свет для нее выступает и как биотический раз­дражитель.

Наконец, как показали специальные исследования, высшие представители простейших превосходят по слож­ности своего поведения некоторых примитивных много­клеточных животных, подтверждая положение об отсут­ствии соответствия между уровнями биологического и психического развития.

Чтобы представить себе, насколько сложным может оказаться поведение на стадии элементарной сенсорной психики, перечислим наиболее удивительные способно­сти представителей уже высшего уровня этой стадии [118, с. 190 — 206].

К таким представителям относятся, в частности, кольчатые черви. Морские кольчатые черви-полихеты строят домики-трубки из частиц, которые они собирают на дне. Если в такой домик заползает чужак, хозяин вступает с ним в бой.

При образовании брачных пар самцы полихет стано­вятся агрессивными по отношению к другим самцам (но не самкам).

У виноградной улитки наблюдаются «брачные игры», которые могут длиться несколько часов до фактическо­го спаривания.

Многощетинковые черви и даже полипы научаются после нескольких проб дифференцировать по побочным физическим признакам кусочки настоящей пищи и «под­делки» в виде комков бумаги, смоченных соком жертвы.

Перейдем к стадии перцептивной психики.

Представители этой стадии отражают внешнюю действительность в форме не отдельных ощущений, а це­лостных образов вещей.

На данной стадии находятся наиболее знакомые нам животные, прежде всего позвоночные, начиная с рыб и кончая млекопитающими, в том числе приматами; к ней же принадлежат практически все членистоногие, в том числе насекомые, а также головоногие моллюски [118].

Понятно, что на этой стадии мы встречаемся с труднообозримым разнообразием форм и проявлений психи­ки, а также градаций ее сложности.

Пожалуй, самое общее, что. объединяет это разнооб­разие, заключается -в чрезвычайном разрастании и ус­ложнении «промежуточных» или «предваряющих», форм поведения на пути к конечным биологическим целям., Если на самом раннем этапе психика проявлялась в.ре­акциях приближения—ухода, то теперь такие «реак­ции» превращаются часто в развернутую многозвенную цепь действий. Благодаря этим действиям конечные ак­ты питания, самосохранения, размножения как бы ото­двигаются во времени ив пространстве и одновременно эффективно обеспечиваются. Достаточно вспомнить мно­гие совершенные способы добывания пищи, защиты or нападения, строительства жилищ, не говоря уже о слож­ном ориентировочно-исследовательском поведении выс­ших животных.

Более сложное строение деятельности у представите­лей перцептивной психики А. Н. Леонтьев выражает че­рез идею выделения операций.

Операции — это относительно самостоятельные акты, содержание которых отвечает не самому предмету по­требности, а условиям, в которых он находится [56,. с. 231]. Выделение операций возможно только при отра­жений целостных предметов и ситуаций и, в свою очередь, стимулирует развитие такого отражения.

Следуя этой мысли А. Н. Леонтьева, можно сказать, что для дождевого червя (представителя Сенсорной пси­хики), который освоил в лабиринте путь к пище, образ пищи (предмет потребности) и путь к ней (условия) еще слиты в единый нерасчлененный образ—комплекс свойств. В ходе обучения он своими движениями при­лаживается к траектории пути, но не отражает ее как таковую; при изменении пути он снова должен пройти период обучения (переучивания) новой траектории.

В отличие от этого собака способна воспринять как независимые предметы пищу и преграду на пути к ней. В своих действиях она сообразуется со свойствами этой преграды — ее формой, протяженностью, высотой, и если преграда окажется другой, то животное с места изменит способ ее преодоления.

Таким образом, можно сказать, что влиятельности-собаки способ, с помощью которого она достигает цели, вычленился из ее общего движения, к цели и приобрел относительную самостоятельность. Этот способ (т.е. опе­рация) обеспечивается отражением отдельно пищи и от­дельно преграды как целостных предметов.

Мы не будем специально останавливаться на характеристике различных уровней стадии перцептивной психики.

Вместо этого воспользуемся богатейшим материалом стадии перцептивной психики для рассмотрения самого общего вопроса — об основных особенностях психики животных, имея в виду ее отличия от психики человека.

Основу всех без исключения форм поведения животных составляют инстинкты, точнее, инстинктивные действия, т.е. генетически фиксированные, наследуемые элементы поведения. Как и морфологические признаки, они воспроизводятся в каждой особи данного вида в от­носительно неизменной форме.

Видотипичность инстинктивных действий позволяет даже использовать их в качестве классификационных признаков при определении таксонов животных наряду с морфологическими признаками.

Например, для голубей характерен особый способ питья. Все птицы, как известно, пьют, запрокидывая го­лову, и только голуби втягивают воду клювом с опущенной головой.

Как и морфологическая организация, инстинкты жи­вотных, по словам В. А. Вагнера, формировались «под диктовку среды и под контролем естественного отбора» [цит. по: 118, с. 36]. Это привело к удивительной приспо­собленности инстинктивного поведения во всех сферах жизни животного — в способах добывания пищи, защи­те от нападения, строительстве жилищ, заботе о потом­стве и т.п.

Приведу лишь один пример, взяв его из классическо­го труда Ж.А. Фабра [117].

Оса-сфекс до откладки яиц обеспечивает будущую личинку кор­мом — «законсервированным» кузнечиком. Сфекс нападает на куз­нечика, парализует его, нанося точно рассчитанные уколы в три нервных узла, управляющих движениями его конечностей. Затем она втаскивает кузнечика в заранее приготовленную камеру и аккуратно откладывает яичко на его груди (кузнечик при этом лежит на спине).

В этой серии инстинктивных актов все очень целесо­образно. Во-первых, парализация жертвы: мертвый кузнечик разложился бы раньше, чем выведется личинка, оставленный же в активном состоянии кузнечик сам легко убил бы личинку. Во-вторых, удивительная точность каждого укола сфекса в нервные ганглии насекомого. Наконец, аккуратность размещения яичка именно на груди кузнечика: это единственно безопасное место, с которого личинка не может упасть или быть сброшенной, ибо все еще живой кузнечик шевелит брюшком, челюстя­ми и усиками. Оказавшись же на земле, слабая, беспо­мощная личинка неминуемо погибла бы.

Высокая целесообразность инстинктов издавна по­рождала теории об их «разумности». Однако со време­нем эти теории уступили место прямо противоположным оценкам. Стали говорить о «слепоте», «машинообразности» инстинктов. Поводом послужили опыты, в кото­рых человек вмешивался в естественный ход жизни животных.

Так, в своих наблюдениях Фабр, а затем многие его последователи обнаружили следующий общий факт: ес­ли лишить смысла какое-то инстинктивное действие насекомого, оно все равно завершает его и переходит к следующему.

Например, уже описанный сфекс, отложив яичко на груди кузнечика, тщательно заделывает норку, несмот­ря на то, что ученый только что вынул из нее кузнечика; при этом сфекс предварительно заходит в норку и, ка­залось бы, не может не видеть, что она пуста.

Очень впечатляют своей «неразумностью» действия насекомых в другом опыте Фабра.

Гусеницы соснового шелкопряда обычно в поисках пищи дви­жутся длинными колоннами друг за другом, руководствуясь шелко­вистой нитью, которую оставляет первая из них — «вожак». По этой же нити они возвращаются «домой». В отличие от остальных «во­жак» движется медленно, совершая поисковые, ощупывающие дви­жения в разных направлениях. Если нить почему-либо прерывается, «вожаком» становится любая гусеница, оказавшаяся впереди.

Фабр дает возможность вползти длинной, колонне гусениц на верхний край кадки из-под цветов. Первая гусеница, достигнув этого края, начинает ползти по нему, описывая окружность; остальные движутся за ней. Когда первая проходит полный круг и натыкается на очередную гусеницу, выползающую на борт. Фабр сметает всех остальных гусениц с боковой стенки кадки и щеточкой тщательно стирает нить, оставленную на ней гусеницами.

Теперь «вожак», обнаружив нить, смело следует за последней гусеницей. Колонна гусениц замыкается в круг и начинает бесконеч­но кружить по краю кадки. Они не могут найти пищу, которая ле­жит рядом, не могут вернуться «домой». По существу, гусеницы обречены на голодную смерть. Фабр наблюдал их кружение в те­чение 7 суток!

Хотя на основе подобных фактов и напрашивается вывод о «слепоте» инстинктов, такой вывод некорректен, как некорректен был и обсуждавшийся вывод об их «разумности». Вместо «разумности» следует говорить о био­логической целесообразности инстинктов, а вместо, «сле­поты» — об их фиксированности, или ригидности.

Нужно иметь в виду, что ригидность инстинкта тоже целесообразна: она отражает приспособленность жи­вотного к постоянству, определенных условии его обита­ния. Экспериментальные вмешательства исследователя представляют собой маловероятные, а чаще всего не­возможные в природе события, искажения, естественных условий обитания.

Полезно сравнить «ошибки» инстинкта с «ошибка­ми», или иллюзиями, восприятия. Эти явления имеют много общего.

Несмотря на то что перцептивные операции у чело­века формируются прижизненно и, казалось бы, должны быть менее жестки, чем врожденные механизмы инс­тинктов, они, по уже известному нам выражению Г. Гельмгольца, «непреодолимы». На примере иллюзии окна Эймса мы видели, что знание о действительном способе вращения окна никоим образом не влияет на переживание иллюзии.

Такая же непреодолимость и даже «принудительность» инстинктивных действий отмечалась многими ис­следователями. К.. Лоренц описывает яркий эпизод из жизни его ручной галки Джока.

Эта галка воспитывалась Лоренцом с раннего возраста и была ему беспредельно предана. Будучи птенцом, она летала за своим хозяином по пятам, издавая крики отчаяния, когда теряла его. Од­нажды Лоренц взял в руки в присутствии уже взрослого Джока маленького черного галчонка и тут же услышал за спиной харак­терный скрежещущий звук—звук агрессии и злобы, с которым гал­ки нападают на врага. В одно мгновение птица спикировала на ру­ку своего любимого хозяина и оставила в ней глубокую кровото­чащую рану.

В другой раз Лоренц подвергся столь же жестокому нападе­нию со стороны целой стаи галок, в остальное время дружески к нему расположенных, когда он неосторожно вынул из кармана в их присутствии черные плавки [66].

В обоих случаях действия птиц были чисто инстинк­тивными. Они провоцировались видом «плененного» черного подвижного предмета. Нетрудно понять важный биологический смысл таких действий: это защита птенца или взрослого сородича, попавшего в беду. Примеча­тельно, что птицы (как и другие животные) не вольны затормозить или преодолеть эти действия!

Итак, и «ошибки» инстинктов, и иллюзии восприятия возникают в результате автоматического срабатывания непроизвольных механизмов, причем механизмов правильных (т. е. таких, которые обеспечивают адекватное отражение или эффективное приспособление), оказав­шихся в «неправильных», т.е. искусственных, а значит я маловероятных или невозможных в природе ситуациях.

Каковы современные представления, о механизмах инстинктов?

Согласно этологической теории инстинкт обусловлен действием как внешних, так и внутренних факторов.

К внешним факторам относятся специальные разд­ражители, которые получили название ключевых сти­мулов».

К настоящему времени изучено большое количество ключевых стимулов у многих видов животных. Как ока­залось, в этой роли могут выступать сигналы любой модальности: цвета, запахи, звуки, зрительные формы, движения и т. п. В естественных условиях обычно дей­ствуют несколько признаков, объединяясь в «пусковую ситуацию».

Вот несколько примеров.

В брачный Период ярко окрашенное брюшко самца колюшки — ключевой стимул. Демонстрируя его, он от­пугивает от гнезда соперников-самцов и, напротив, прив­лекает самку.

У птенцов серебристой чайки ключевой стимул — красное пятно на желтом клюве родителей: вид его «включает» реакцию выпрашивания: птенец клюет в это пятно, и родитель отрыгивает ему пищу в рот.

Для новорождённых цыплят мелкие объемные пред­меты или пятна округлой формы—ключевые стимулы, которые вызывают реакцию клевания.

Темный объект любой формы, совершающий «тан­цующие» движения, заставляет самца бабочки-бархатницы в брачный период преследовать его.

Реакция следования возникает у гусят в первый день жизни на любой движущийся предмет: им может быть чучело птицы, воздушный шар, человек, лодка и т.п.

В ходе исследований было открыто интересное явле­ние действия сверхстимулов, или сверхоптимальных сти­мулов.

Так, например, упомянутый самец бабочки-бархатницы особенно охотно преследует предметы, которые имеют более темную окраску, чем натуральный цвет самку и в 3—4 раза превосходят ее размеры.

Чайка предпочитает «высиживать» макет яйца в 10 раз больший, чем ее собственное яйцо, оставляя послед­нее без внимания.

Сверхстимулы часто служат животным в. естествен­ных условиях. Примеры — огромные «глаза» на крыльях некоторых бабочек, отпугивающие пернатых хищников или большой раскрытый клюв кукушонка, который за­ставляет певчую птичку кормить его более охотно, чем собственных птенцов.

К внутренним факторам относится эндогенная стиму­ляция центров инстинктивных действий, которая приво­дит к понижению порога их возбуждения.

Очень показательны в этом отношении факты расширения спектра раздражителей, вызывающих инстинктив­ные действия и особенно факты спонтанного возникно­вения последних.

Так, в одном из опытов изучалось действие токования у голубей, и голуби на разное время изолировались от самок. Оказалось, что по мере увеличении времени изоляции все больший круг пред­метов вызывал токующие действия. Вначале это были только самки своего вида, через несколько дней — самки другого вида, которых раньше голубь не замечал, еще позже—чучело птицы, затем — скомканный платок. Наконец, через несколько недель голубь токо­вал, обратившись к пустому углу.

Согласно модели К. Лоренца, обычно, т.е. в отсутст­вие крайнего обострения потребности, эндогенная активность центров инстинктивных действий заторможена, или блокирована. Адекватные стимулы снимают эту бло­кировку, действуя наподобие ключа, который открывает замок. Поэтому такие стимулы и получили название ключевых.

В настоящее время значительно изменились взгляды и на важный, давно дискутируемый вопрос о соотноше­нии инстинкта и научения.

Раньше формы поведения, основанные на инстинкте и на научении, противопоставлялись. Считалось, что инстинктивные действия жестко запрограммированы, и жи­вотное способно к их реализации без всякой индивиду­альной «доводки».

Согласно современным данным это далеко не так. Показано, что многие инстинктивные действия должны пройти период становления и тренировки в ходе индивидуального развития животного. Такая форма получи­ла название облигатного (т.е. обязательного) научения. Так, хотя клевательные движения цыпленка появля­ются сразу после вылупления, их точность невелика. В течение первых дней она значительно повышается. Это было убедительно показано в опытах Э. Гесса.

Э. Гесс одевал на глаза цыплят призмы, через которые они ви­дели зерно смещенным в сторону на 7°. Соответственно цыплята клевали там, где видели зерно, т.е. пустое место. Разброс их ударов при этом был достаточно велик. Спустя несколько дней цыплята продолжали клевать видимое место зерна, однако зона разброса клевательных движений заметно сузилась. Знаменательно, что повы­шение точности движений не было результатом подкрепления, т.е. попадания или непопадания по зерну. Поэтому его справедливо оце­нивают как результат спонтанного совершенствования инстинктивного акта.

Другой пример облигатного научения представляют собой полеты птиц. Все птенцы сначала пытаются взмахивать крыльями и только некоторое время спустя поднимаются в воздух. Однако их полеты, и особенно при­земления, на первых порах очень несовершенны. На­пример, молодые чайки при первых попытках призем­ления часто падают, если дует сильный попутный ветер. Пение некоторые птиц — еще один пример облигатного научения. Зяблик, снегирь и ряд других птиц не в состоянии воспроизвести песню своего вида, если они выросли в изоляции или в обществе других птиц.

Итак, многие инстинктивные акты «достраиваются» в индивидуальном опыте животного, и можно сказать, что такая достройка тоже запрограммирована. Она обеспечивает прилаживание инстинктивного действия к условиям среды. Конечно, пластичность инстинктивного действия при этом ограничена и определяется генети­чески заданной «нормой реагирования».

Гораздо большую пластичность поведения обеспечи­вает факультативное научение. Этим термином обозна­чается процесс освоения новых, сугубо индивидуальных форм поведения. Если при облигатном научении все особи вида совершенствуются в одних и тех же (видотипичных) действиях, то при факультативном научении они овладевают индивидуально-особенными формами поведения, приспосабливающими их к конкретным условиям существования индивида.

Широко известными примерами могут служить любые полезные привычки домашних животных или цирковая дрессировка животных. А. Н. Северцов приводит ряд ярких случаев индивидуального научения у диких животных.

Так, соколы, обнаруживая в засаде у гнезда охотни­ка, научились бросать пищу птенцам с высоты, недоступ­ной выстрелу. Песцы, на которых охотились, протягивая на пути к приманке шнурок и привязывая его к наце­ленному ружью, стали прорывать к приманке ход в снегу [99, с. 303—304].

Описаны случаи передачи нового, «изобретенного» каким-нибудь животным способа поведения другим осо­бям популяции, а затем и последующим поколениям. Это явление получило название поведенческой традиции. От видотипичного поведения действия «по традиции» от­личаются тем, что присущи не всем особям вида, а только тем, которые живут на общей ограниченной тер­ритории.

Например, на одном из японских островов молодая обезьяна нашла способ «посолить» пищу — сладкий кар­тофель, обмакнув ее в морскую воду. Это действие бы­стро распространилось среди всех обезьян острова, при­чем первыми его переняли молодые обезьяны и послед­ними — старые обезьяны и вожак.

По существу, всякое действие животных представля­ет собой сложное переплетение видотипичных и приобре­тенных элементов поведения. По Фабри, на стадии пер­цептивной психики каждый поведенческий акт формиру­ется в онтогенезе путем реализации генетически фикси­рованных компонентов видового опыта в процессе инди­видуального научения.

Дело в том, что каждый поведенческий акт состоит из двух основных фаз: поисковой (или подготовитель­ной) и завершающей.

Первая фаза обычно начинается с эндогенной акти­вации и проявляется в общем беспокойстве и поисковых действиях животного — ненаправленных локомоциях, обследовании обстановки и т.п. Обычно в результате такой активности происходит встреча животного с клю­чевыми стимулами, которые включают собственно инс­тинктивное действие, а чаще целую цепь таких дейст­вий.

Например, пищевое поведение хищника начинается с хаотичного бега и обследования территории. Первые признаки-добычи, а затем и конкретный вид ее ориентируют поведение — начинается преследование, подкрадывание; затем идет ряд таких инстинктивных действий, как бросок, умерщвление, расчленение туши, наконец, захват кусков мяса зубами и проглатывание. Только два последних акта — захват кусков и проглатывание — со­ставляют завершающую фазу пищедобывательного дей­ствия. Все же предшествующее можно отнести к поисковой фазе, хотя в ней выделяются свои микроэтапы,. каждый из которых имеет собственную поисковую и за­вершающую микрофазы. Например, многими хищникам» умерщвление жертвы производится строго фиксирован­ным способом: это инстинктивный акт, завершающий определенный этап охоты.

Важнейший найденный факт состоит в том, что наи­большей пластичностью поведение обладает в поисковой фазе. Именно здесь животное находит и осваивает новые способы поведения. Напротив, чем ближе к завер­шающей фазе, тем более стереотипными становятся дви­жения; в самой завершающей фазе они приобретают те свойства стереотипности и принудительности; о которых шла речь выше.

«Удельный вес» поисковой и завершающей фаз в различных поведенческих актах может быть различны» даже у одного и того же животного. Но общее правило состоит в том, что чем выше психическая организация животного, тем более развернута и продолжительна по­исковая фаза, тем более богатый и разнообразный инди­видуальный опыт животное может приобрести.

Очень важно отметить, что такой опыт часто накап­ливается впрок.

Так, например, крысы в известных опытах Э. Толмена [111] с латентным научением осваивали «карту» лабиринта в условиях, исключавших завершающую фазу пищедобывательного действия. Этот результат достигал­ся в поисковой фазе исключительно за счет познаватель­ной активности.

Все сказанное до сих пор об инстинктах животных чрезвычайно важно для понимания биологической пре­дыстории специфически человеческих форм поведения» К ним относятся прежде всего язык и общение живот­ных, а также использование ими орудий.

Язык животных представляет собой сложные систе­мы сигнализации. С помощью сигналов очень разных модальностей — звуков, движений, поз, запахов, цветов в др. — животные передают друг другу информацию о биологически значимых событиях и состояниях. Это сиг­налы тревоги, опасности, угрозы, покорности, «ухажи­вания» и многие другие.

Важнейшее отличие языка животных от языка чело­века состоит в отсутствии у него семантической функ­ции. Это значит, что элементы языка животных не обоз­начают внешние предметы сами по себе, их абстрактные свойства и отношения. Они всегда связаны с конкретной биологической ситуацией и служат конкретным биологи­ческим целям. Многие сигналы, выражая эмоциональные состояния животного, действуют по механизму эмоцио­нального заражения.

Так, сигнал тревоги, который издает один из членов птичьей стаи, передает его возбуждение — тревогу — ос­тальным членам стаи, что и заставляет их подняться в воздух.

Аналогичным образом действует химическая сигна­лизация опасности у пчел. Пчела, которая жалит врага, выделяет особое пахучее вещество; это вещество приво­дит, в агрессивное состояние других пчел, которые уст­ремляются к неприятелю и тоже его жалят. В результа­те интенсивность химического сигнала лавинообразно растет, а вместе с ним растет и количество нападаю­щих пчел.

Другим отличием языка животных является его ге­рметическая фиксированность. В результате он представ­ляет собой закрытую систему, которая содержит огра­ниченный набор сигналов, хотя количество сигналов мо­жет быть довольно большим. Так, например, у кур рас­шифровано около 20 различных сигналов, у человекооб­разных обезьян — до 90.

Можно вполне сказать, что каждая особь в животном мире от рождения знает язык своего вида. Знание же языка человеком формируется прижизненно, в ходе об­щения его с другими людьми. В отличие от языка жи­вотных язык человека — открытая система: он непрерыв­но развивается, обогащаясь новыми понятиями и струк­турами.

Генетическая фиксированность языка животных вы­ражается, в частности, в том, что его элементы — это ключевые стимулы, которые включают или тормозят со­ответствующие инстинктивные действия.

Так, в период вскармливания птенцов многие птицы решительно нападают на любое не слишком большое подвижное существо, которое оказывается вблизи гнезда (такими бывают, в частности, мелкие хищники, питаю­щиеся птенцами). Возник вопрос, почему же они не тро­гают собственных птенцов? Оказалось, что птенцов ох­раняет их собственный писк. Это сигналы, которые тор­мозят агрессию их родителей и возбуждают родитель­ское поведение.

В одном опыте в гнездо птицы на нитке спускали чучело птенца — и птица яростно его атаковала. Но стоило включить звукозапись писка птенца, как атака резко затормаживалась.

В другом опыте оглушенная индюшка сразу убива­ла своих птенцов.

Приведенные общие положения относительно языка животных хорошо иллюстрируются на богатом материа­ле языка поз и телодвижений.

Крупным научным событием явилась расшифровка «танцев» пчел — работа, за которую австрийский уче­ный К. Фриш получил Нобелевскую премию.

Пчела, обнаружившая нектар, по возвращении в улей совершает сложный комплекс движений, куда вхо­дят круговые пробеги по сотам, виляния брюшком и т.п. Характер этих движении, их ориентация и интенсивность находятся в точном соответствии с направлением и даль­ностью полета за пищей. Пчелы, ощупывая «танцую­щую» пчелу, получают, кроме того, по вкусовым и обо­нятельным каналам информацию о качественном соста­ве корма. Способность к столь сложному кодированию и декодированию информации у пчел является врожден­ной.

Широкую известность приобрели описания «поз под­чинения», с помощью которых более слабое животное останавливает агрессивные действия противника. Они особенно развиты среди хищных животных, способных нанести друг другу серьезные, увечья.

Так, в драке двух волков побежденный волк застывает в не­вероятной для нашего восприятия позе: он отворачивает голову от соперника, подставляя ему незащищенную шею — то место, где про­ходит яремная вена! Но именно эта поза заставляет застыть разъяренного победителя на месте: в крайнем возбуждении он еще дро­жит и щелкает зубами, но просто «не в силах» тронуть подставленную шею! Ее вид — ключевой стимул, который действует как мощ­ный тормоз, блокирующий агрессивные действия животного. Но стоит жертве слегка изменить позу, как атака тут же возобновля­ется [66].

Общение с помощью языка поз и движений может принимать форму ритуалов.

Ритуалы у животных — это сложный набор инстинк­тивных действий, которые потеряли свою первоначаль­ную функцию и вошли в другую сферу жизнедеятель­ности в качестве сигналов или символов.

Так, ритуал «приветствия» у волков, шакалов и собак включает толчки мордой в угол рта. Это действие явно происходит от таких же движений щенков, которые подобным образом выпрашивают пищу у родителей [67].

Широко распространен ритуал «кормления» брачного партнера. Многие певчие птицы действительно кормят друг друга в брачный период. У куриных это действие уже ритуализируется.

Например, токующий петух может клевать пустую землю, пере­бирая ногами и издавая призывные звуки: самка подбегает и «клюет» рядом в отсутствие всякого корма.

У павлинов это действие приобрело еще более символическую форму: самец распускает хвост и просто указывает клювом в опре­деленную точку на земле.

Среди птиц, а также ряда насекомых очень распространен ри­туал «поднесения брачных подарков». У насекомых, а также у не­которых пауков он, по-видимому, возник из действий, обеспечиваю­щих безопасность самца. Дело в том, 'что у некоторых представи­телей этих классов самки намного крупнее и сильнее самцов и спа­ривание с ними представляет угрозу для жизни брачного партнера. Так, самки богомола нередко поедают самца в момент оплодотво­рения. Поднося ей что-нибудь съедобное, самец отвлекает ее внима­ние.

У некоторых видов птиц подобные действия приобрели симво­лическую форму и «подарок» стал несъедобным: в этой функции может выступать простой камешек или чаще веточка, которая, од­нако, может служить и гнездостроительным материалом.

При всем, иногда поразительном, внешнем сходстве ритуалов у животных и человека («поцелуи», «брачные подарки» и др.), природа их глубоко различна. У жи­вотных это всегда генетически запрограммированные, инстинктивные, акты; у человека — действия, передавае­мые через культурные традиции.

Особенно сложные формы, общения наблюдаются у животных, живущих в сообществах. Жизнь стадами, стаями, семьями широко распространена в животном мире.

Характерная черта многих сообществ животных — иерархия его членов. Каждая особь обычно знает, кто сильнее и кто слабее ее. Иерархия устанавливается и поддерживается с помощью разнообразных актов обще­ния — мелких стычек, ритуалов, турниров и пр. Более сильные особи получают преимущества в распределении пищи, выборе брачных партнеров. Особи более высоких рангов, и особенно вожак, имеют больший «авторитет»: им подчиняются, им подражают, за ними следуют.

Вожаком стаи или стада обычно становится наибо­лее сильный и опытный индивид. Это способствует вос­произведению полноценного потомства, а также исполь­зованию и передаче богатого индивидуального опыта.

В некоторых сообществах наблюдается четкое распределение функций между особями; основой служат половые, возрастные, ранговые признаки.

Распределение функций наиболее отчетливо пред­ставлено в репродуктивной сфере. У многих видов сам­цы добывают и приносят пищу самкам, которые выси­живают яйца или остаются с детенышами. Правда, да­леко не всегда выведение потомства и забота о нем ло­жится исключительно на самку. У многих птиц яйца высиживаются самцом и самкой по очереди.

У ряда рыб родители совместно выращивают маль­ков. А у рыбки-корюшки самец один выполняет всю ра­боту по постройке гнезда, охране икринок и воспитанию молодняка.

Еще один пример распределения функций наблюда­ется в стае гиеновых собак. Там самцы на охоте загла­тывают мясо жертвы кусками, а затем, приходя домой, отрыгивают их самкам и щенятам.

Особенно впечатляет сложность организации сов­местной жизни с четкой дифференциацией функций у об­щественных насекомых — пчел, муравьев и др.

Семья медоносной пчелы состоит из одной матки, многих сотен и даже тысяч рабочих пчел и в определенный период — трутней. Матка занята только кладкой яиц, рабочие пчелы полностью обслу­живают ее и выполняют многочисленные работы по улью: строя и чистят соты, заботятся о пропитании личинок, собирают запасы ме­да, убирают и проветривают гнездо, защищают его от вторжения врагов. При, этом и среди рабочих пчел наблюдается узкая специа­лизация: есть пчелы — «воспитатели», «сборщицы», «сторожа» и др. Трутни ни в каких работах не участвуют, они существуют только для того, чтобы оплодотворить самку. При наступлении осени они убиваются или изгоняются из улья.

В стадах обезьян также имеется четкое распределе­ние функций. Молодые самцы, наиболее подвижные и наиболее удаляющиеся от стада, выполняют роль часо­вых. Старый опытный вожак наблюдает за порядком в стаде и за внешней безопасностью. В случае приближе­ния крупного хищника он выводит стадо в безопасную зону. При передвижении стада самки с детенышами ок­ружаются сильными самцами: одни из них вместе с во­жаком возглавляют, шествие, другие его замыкают.

Обобщая изложенные факты, следует выделить то главное, что отличает групповое поведение животных от общественной жизни человека, — это подчиненность ее исключительно биологическим целям, законам, и меха­низмам. Групповое поведение животных закреплялось естественным отбором; фиксировались только те его формы, которые обеспечивали лучшее решение прямых биологических задач — питания, самосохранения и раз­множения.

Человеческое же общество возникло на совершенно другой основе — на основе совместной трудовой дея­тельности, неизвестной и недоступной животным. Как в своем индивидуальном развитии, так и в общественной жизни, человек вышел из-под власти биологических за­конов и с определенного момента антропогенеза стал подчиняться законам социальным.

Производительный труд стал возможным благодаря использованию орудий. По словам Ф. Энгельса, «труд начинается с изготовления орудий» [1, т. 20, с. 491]. По­этому орудийная деятельность животных рассматрива­ется как одна из биологических предпосылок антропоге­неза и эта проблема находится в центре внимания антропологов и сравнительных психологов.

Некоторое время тому назад предполагалось, что ис­пользование орудий доступно только человекообразным обезьянам, к тому же в условиях неволи. В последнее время обнаружены факты применения орудий у многих видов животных, включая низших обезьян, птиц и даже насекомых.

Широкую известность приобрели исследования Дж. Лавик-Гудолл жизни шимпанзе в естественных ус­ловиях [46]. По ее наблюдениям, шимпанзе используют соломинки или палочки для извлечения термитов; эти­ми орудиями они, протыкают отверстия в термитниках, заделанных мхом.

Разжевывая массу прошлогодних листьев, обезьяны делают своего рода «губки», с помощью которых доста­ют воду из углублений в деревьях.

Знаменательно, что в обоих приведенных случаях животные не только используют, но и изготавливают или совершенствуют орудия: при использовании веточки обрывают с нее листья и боковые побеги; листья для «губки» пережевываются. Однако безусловным фактом остается неспособность животных изготавливать орудия с помощью другого орудия. Здесь проходит та грань, которая отделяет животных от человека.

Животные обрабатывают орудия с помощью естест­венных средств — собственных органов: зубов, рук и т.п. Первобытный же человек стал изготавливать свои ору­дия, воздействуя камнем на камень. Этот, на первый взгляд, незначительный сдвиг отразил фундаментальные прогрессивные изменения и в строении деятельности пер­вобытного человека, и в его психике.

Изготовление орудия с помощью другого предмета означало отделение действия от биологического мотива и тем самым появление нового вида деятельности — тру­да. Изготовление орудия впрок предполагало наличие образа будущего действия, т.е. появление плана созна­ния. Оно предполагало далее разделение труда, т.е. установление социальных отношений на основе небио­логической по своему содержанию деятельности. Нако­нец, оно означало материализацию опыта трудовых опе­раций (в форме орудия) с возможностью хранения это­го опыта и передачи его последующим поколениям.

Ничто из перечисленного не свойственно орудийной деятельности животных. Они прибегают к использованию орудия только побуждаемые биологическими мотивами и только в конкретной ситуации. Они никогда не вступа­ют в отношения между собой по поводу применения ору­дия, тем более по поводу его изготовления.

Все это позволило определить использование живот­ными орудий как одну из форм биологической адапта­ции [11.8, с. 268]. Она имеет лишь внешнее сходство с трудовыми действиями человека.

В заключение перечислим главные особенности пси­хической деятельности животных, отличающие её от пси­хики человека.

1. Вся активность животных определяется биологиче­скими мотивами. Это хорошо выражено в часто цити­руемых словах немецкого психолога А. Гельба: «Живот­ное не может делать ничего бессмысленного. На это спо­собен только человек» [цит. по: 68, с. 5].

2. Вся деятельность животных ограничена рамками наглядных конкретных ситуаций. Они не способны пла­нировать своих действий, руководствоваться «идеально» представляемой целью. Это проявляется, например, в отсутствии у них изготовления орудии, впрок.

3. Основу поведения животных во всех сферах жиз­ни включая язык и общение, составляют наследствен­ные видовые программы. Научение у них ограничивается приобретением индивидуального опыта, благодаря которому видовые программы приспосабливаются к конк­ретным условиям существования индивида.

4. У животных отсутствуют закрепление, накопление и передача опыта поколений в материальной форме, т.е. в форме предметов материальной культуры.

Лекция 12

ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ПСИХИКИ ЧЕЛОВЕКА И ЕЕ ФОРМИРОВАНИЕ В ОНТОГЕНЕЗЕ

ГИПОТЕЗА О ПРОИСХОЖДЕНИИ СОЗНАНИЯ:

РОЛЬ ТРУДА И РЕЧИ.

ВОПРОС О ПРИРОДЕ ПСИХИКИ ЧЕЛОВЕКА.

КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ Л. С. ВЫГОТСКОГО:

ЧЕЛОВЕК И ПРИРОДА;

ЧЕЛОВЕК И ЕГО СОБСТВЕННАЯ ПСИХИКА.

СТРОЕНИЕ ВЫСШИХ ПСИХИЧЕСКИХ ФУНКЦИИ (ВПФ);

ГЕНЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ, ПРЕВРАЩЕНИЕ ИНТЕРПСИХИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИИ В ИНТРАПСИХИЧЕСКИЕ;

ПРАКТИЧЕСКИЕ ВЫВОДЫ;

РЕЗЮМЕ.

УСВОЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКОГО ОПЫТА КАК ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПУТЬ ОНТОГЕНЕЗА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ИНДИВИДА

Мы должны теперь более подробно рассмотреть ка­чественные особенности психики человека, которые решительно выделили его из животного мира. Эти особен­ности возникли в процессе антропогенеза и культурной истории человечества и были непосредственно связаны с переходом человека с биологического на социальный путь развития. Главным событием здесь явилось воз­никновение сознания.

Классики марксизма неоднократно высказывали мысль о том, что ведущими факторами возникновения сознания были труд и язык: «Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя са­мыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...» [1, т. 20, с. 490]; «...язык есть практическое, существую­щее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное созна­ние...» [1, т. 3, с. 29].

Эти общие положения получили в работах советских психологов Л. С. Выготского, С. Я. Рубинштейна, А. Н. Леонтьева и др. конкретно-психологическую раз­работку.

А. Н. Леонтьеву принадлежит гипотеза о происхож­дении сознания.

Согласно его определению сознательное отражение — это такое отражение предметной действительности, в котором выделяются ее «объективные устойчивые свой­ства», «вне зависимости от отношений к ней субъекта»[56, с. 261].

В этом определении подчеркивается «объективность», т.е. биологическая беспристрастность, сознательного отражения.

Для животного предмет отражается как имеющий прямое отношение к тому или иному биологическому мотиву. У человека же, по мысли А. Н. Леонтьева, с появлением сознания мир начинает отражаться как та­ковой, независимо от биологических целей, и в этом смысле «объективно».

Как это стало возможным?

В соответствии с общим положением, согласно кото­рому всякое изменение психического отражения проис­ходит вслед за изменением практической деятельности, толчком к возникновению сознания послужило появле­ние новой формы деятельности — коллективного труда.

Давайте вслед за А. Н. Леонтьевым проследим, как коллективный труд сделал возможным и одновременно» необходимым возникновение сознания.

Всякий совместный труд предполагает разделение труда. Это значит, что разные члены коллектива начи­нают выполнять разные операции, причем разные в од­ном очень существенном отношении: одни операции сразу приводят к биологически полезному результату, дру­гие же такого результата не дают, а выступают лишь как условие его достижения. Рассматриваемые сами по себе, такие операции представляются биологически бес­смысленными.

Например, преследование и умерщвление дичи охот­ником прямо отвечает биологическому мотиву—получе­нию пищи. В отличие от этого действия загонщика, ко­торый отгоняет дичь от себя, не только не имеют самостоятельного смысла, но и, казалось, бы, прямо противо­положны тому, что следовало бы делать. Тем не менее они имеют реальный смысл в контексте коллективной деятельности — совместной охоты. То же самое можно сказать о действиях но изготовлению орудий и др.

Итак, в условиях коллективного труда впервые появ­ляются такие операции, которые не направлены прямо на предмет потребности — биологический мотив, а име­ют в виду лишь промежуточный результат.

В рамках же индивидуальной деятельности этот результат становится самостоятельной целью. Таким обра­зом, для субъекта цель деятельности отделяется от ее мотива, соответственно в деятельности выделяется ее новая единица — действие.

В плане психического отражения это сопровождается переживанием смысла действия. Ведь чтобы человек по­буждался совершить действие, которое приводит лишь к промежуточному результату, он должен понять связь этого результата с мотивом, т. е. «открыть» для себя его 'смысл. Смысл, по определению А. Н. Леонтьева, и есть отражение отношения цели действия к мотиву.

Для успешного выполнения действий необходимо развитие «беспристрастного» типа -познания Действительно­сти. Ведь действия начинают направляться на все более и более широкий круг предметов и познание «объектив­ных устойчивых свойств» этих предметов оказывается жизненной необходимостью. Вот здесь и проявляется роль второго фактора развития сознания — речи и языка.

Скорее всего первые элементы человеческой речи появились в ходе выполнения совместных трудовых дей­ствий. Именно здесь, по словам Ф. Энгельса, у людей «появилась потребность что-то сказать друг другу» [1, т.20, с. 489]. Можно предположить, что первые, сло­ва указывали на определенные действия, орудия, предметы; это были также «приказы», адресованные партне­ру по совместным действиям. Но очень скоро язык перерос подобные «указательные» и «организующие» функ­ции. Ведь всякое слово не только обозначает, но и обоб­щает. Закрепляясь за целым классом сходных действий, предметов или ситуаций, оно стало выделять их общие устойчивые свойства. Таким образом, в слове стали фиксироваться результаты познания.

Если учесть; что усложнение форм труда, вовлечение в сферу труда все более широкого круга предметов и орудий требовало постоянного расширения познавае­мых, или осознаваемых, содержаний, то станет ясным, что процессы развития труда и языка шли параллельно, тесно переплетаясь друг с другом.

Уникальная особенность человеческого языка — его способность аккумулировать знания, добытые поколе­ниями людей. Благодаря ей язык стал носителем обще­ственного сознания. Важно вникнуть в этимологию слова «сознание». Ведь сознание-—это совместное знание. Каждый человек в ходе индивидуального развития че­рез овладение языком приобщается к «совместному знанию», и только благодаря этому формируется его ин­дивидуальное сознание.

Таким образом, смыслы и языковые значения ока­зались, по А. Н. Леонтьеву, основными образующими человеческого сознания.

Обсуждение происхождения сознания непосредствен­но подводит к вопросу о природе человеческой психики в целом. Этот вопрос решался на протяжении веков да­леко не однозначно и продолжает остро дискутировать­ся и по сей день. Крайние точки зрения выражаются воп­росами: «Что такое человек: существо биологическое — или социальное?» — или в другой формулировке: «Ка­кому «царству» принадлежит человек: природы — или духа?»

Вопросы эти чрезвычайно трудные, так как, вообще говоря, есть основания ответить утвердительно на каж­дую из этих альтернатив.

Конечно, человек—существо биологическое, поскольку он возник в ходе эволюции животного мира, продолжав­шейся многие миллионы лет, и в определенном смысле является результатом этого процесса. С другой сторо­ны, современный человек есть продукт культурно-исторического процесса, насчитывающего, по крайней мере, несколько сот тысяч лет. Иными словами, мы несем на себе печать обеих эволюции, и, казалось бы, на. постав­ленные вопросы можно ответить по типу «и — и». Одна­ко такой ответ никого не удовлетворяет, ибо все равно остается неясным, в чем и как проявляются биологиче­ское и социальное (или духовное) начала, а главное, в каком соотношении они находятся.

В человеческой культуре, философии ив конкретных психологических теориях существует широкий спектр от­ветов на этот последний вопрос: от признания безуслов­ного примата, биологического начала в человеке, до аб­солютизации его духовной сущности.

Пример крайнего «биологического» полюса представ­ляет собой взгляд на человека как на социализирован­ное животное: оно лишь немного подправлено культу­рой, но суть его осталась той же.

В конце 60-х годов в Америке вышла нашумевшая книга Д. Морриса под названием «Голая обезьяна», в которой автор проводит именно эту точку зрения.

«За фасадами современной городской жизни, — пи­шет он, — та же старая голая обезьяна. Изменились только названия: вместо «охоты» мы говорим «работа»,. вместо «гнезда» — «дом», вместо «спаривания» — «же­нитьба», вместо «самки» — «жена». И несколько дальше: «...биологическая природа животного формирует соци­альную структуру цивилизации, а не наоборот» [с. 84].

Пожалуй, еще ближе к «биологическому» полюсу (насколько это вообще возможно) стоит точка зрения представителей так называемой социогенетики. Соглас­но этой концепции индивид—это лишь временная обо­лочка бессмертных генов. Главное назначение жизни каждого индивида, в том числе каждого человека, обес­печить сохранность генов и передачу их потомкам. Все достижения эволюции, а также все индивидуальные до­стижения, по существу, лишь средства наилучшего решения этой задачи.

Если в упомянутых концепциях биологический под­ход к человеку доведен почти до абсурда, то в других, он менее однозначен и прямолинеен, как, например, в бихевиоризме или в психоанализе. Однако и там он сох­раняет свои существенные черты: неразличение законов, управляющих поведением животных и человека, утверж­дение примата биологических потребностей и т.п.

Другую крайность составляют идеалистические точки зрения, указывающие на божественное происхожде­ние человека. Согласно им цель жизни каждого челове­ка — осуществить «замысел божий» (христианская ре­лигия), выразить собой часть «объективного духа» (Ге­гель) и т.п.

Мы знакомились также с вариантами дуалистическо­го подхода. Например, как вы помните, по Платону, те­ло и душа—два разных начала, которые борются за ру­ководство поведением человека.

Так что это, можно сказать, вечная проблема. Она не только Чрезвычайно сложная, но и очень важная. Ее решение имеет много следствий — и собственно науч­ных, и социальных, и практических, причем практиче­ских в очень широком и важном смысле.

В самом деле, то или другое решение поставленного вопроса имеет прямой выход в личную жизнь каждого» человека. Каждый из нас рано или поздно спрашивает себя: Как жить? К чему стремиться? Что в жизни самое главное?

Если полагать, что человек по преимуществу сущест­во биологическое, то ответ будет примерно таким: надо прежде всего заботиться о физическом здоровье, о фи­зическом благополучии и комфорте; может быть, даже потакать «страстям», культивировать инстинкты. Ведь все это будет «естественно», т.е. отвечать природе че­ловека.

Если же считать, что человек по своей природе су­щество не биологическое, а социальное или духовное, то ответ будет совершенно другой: конечно, человек дол­жен физически существовать, чтобы существовать вооб­ще, но не ради этого он живет. Если он несет в себе ка­чественно особое, социально-духовное начало и оно главное, то человек должен жить так, чтобы это начало получило свое полное развитие. Только тогда он будет жить соответственно своей природе, а значит, жить сча­стливо!

Еще одно важнейшее практическое следствие реше­ния того же вопроса относится к воспитанию детей. Как воспитывать детей? О чем прежде всего заботиться? Заботиться о том, чтобы ребенок был накормлен, одет, здоров, или чтобы в нем воспитывались истинно чело­веческие качества—чувства долга и справедливости, стремления к идеалам и т. п.?

Вы скажете, почему «или—или», надо «и—и». В ка­ком-то смысле это так; ребенок, конечно, должен быть здоров и накормлен. Но вот что интересно: в реальной жизни очень часто, если не на каждом шагу, сталкива­ются эти «заботы» как альтернативы.

Об этом хорошо писал Я. Корчак. Приведу его слова.

«Как часто, — пишет Я. Корчак, — от родителей приходится слышать: не ходи, не трогай, не залезай, ос­тановись, ай, ушибешься, разобьешься, сгоришь, забо­леешь, пропадешь. Мы находимся в вечном страхе перед смертью ребенка и тем лишаем его жизни. В конце концов, ребенок имеет право на смерть так же, как и на жизнь, но жизнь не куцую, трусливую, ограниченную, а самостоятельную, активную, развивающую и сохраняю­щую его чувство достоинства!» [42, с. 107].

Смотрите, обсуждается повседневная жизнь ребенка, его повседневное воспитание, а как остро ставит вопрос л. Корчак: боязнью смерти, т.е. чрезмерной заботой о биологическом существовании ребенка, родители лиша­ют его полноценной человеческой жизни!

Так что общефилософская, мировоззренческая проб­лема выливается в серию важнейших практических воп­росов воспитания и самовоспитания.

Скажу несколько слов о том, как эта проблема обо­рачивается в собственно научном плане специально для психологии.

При «биологической» точке зрения на человека сле­дует естественный вывод, что его психическую жизнь можно описывать с помощью тех же понятии, что и пси­хическую жизнь животных. Например, законы высшей нервной деятельности одинаковы для животных и чело­века. Поскольку они объясняют и так называемые пси­хические явления (недаром И. П. Павлов назвал услов­ный слюнный рефлекс «психическим» отделением слю­ны), то физиология высшей нервной деятельности, ил№ наука о мозге в целом, рано или поздно заменит психо­логию.

Но, признавая психику человека, его сознание качест­венно новыми образованиями, необходимо вводить сов­сем другие понятия и искать совсем иные законы и ме­ханизмы, объясняющие его поведение.

Я перейду к изложению одной концепции, которая возникла в советской психологии на ранних этапах ее становления (конец 20-х—начало 30-х гг.) и наметила пути научного решения проблемы о природе психики че­ловека. Ее автор, Л. С. Выготский, назвал ее культур­но-исторической теорией психики человека. Как следует из названия, Л. С. Выготский решил намеченную выше проблему в пользу второго ответа. Он показал, что у че­ловека возникает особый вид психических функций, наз­ванных им «высшими психическими функциями», кото­рые полностью отсутствуют у животных. Эти функции составляют высший уровень психики человека, обобщен­но называемый сознанием. Они формируются в ходе со­циальных взаимодействий и благодаря им. Иными сло­вами, высшие психические функции имеют социальную» природу. Ниже мы рассмотрим эти положения более подробно.

А сначала несколько слов о Л. С. Выготском. Годы жизни Льва Семеновича Выготского: 1896—1934. В нау­ке и вообще в человеческой культуре часто бывает, что вклад выдающейся личности несоизмерим с длительно­стью ее жизни. К сожалению, Л. С. Выготский прожил очень мало, но оставил очень большое научное наследие.

По образованию Л. С. Выготский не был психологом: он получил смешанное образование — юридическое и филолого-историческое. В психологию он пришел относительно поздно. Считается, что первые научно-психологи­ческие работы Л. С. Выготского относятся к 1924 г., когда их автору было уже 28 лет. С 1924 до 1934 г. ему оставалось десять лет жизни, и все то, что он сделал в психологии, пришлось на это его последнее десятилетие!

Работал Л. С. Выготский в очень многих областях психологии. Он занимался историей психологии, сделал крупный вклад в решение ее методологических и теоре­тических проблем — он был одним из тех, кто ставил со­ветскую психологию на фундамент марксистской философии. Он занимался исследованием сознания и отдель­ных психических процессов: памяти, внимания, эмоций; провел фундаментальное исследование мышления и ре­чи; разработал ряд проблем развития ребенка — нор­мального и аномального, заложив, в частности, основы советской дефектологии. Наконец, он внес существенный вклад в психологию искусства.

Это был человек очень широкого гуманитарного об­разования и одновременно — неиссякаемого таланта. По воспоминаниям современников, Л. С. Выготский как магнит притягивал к себе учеников и сотрудников. Так, вокруг него создалась хотя и небольшая, но очень спло­ченная группа психологов, имена которых стали впос­ледствии широко известны: это А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, А. В. Запорожец, Д. Б. Эльконин, Л. И. Божович, Л. С. Славина. Эти непосредственные сотрудники и ученики Л. С. Выготского, а затем и их сотрудники и ученики сделали очень много для пропа­ганды и развития его идей.

Как я уже сказала, мы остановимся на той части на­следия Л. С. Выготского, которая получила название культурно-исторической теории психики человека. Иногда ее называют теорией общественно-исторического про- q нахождения высших психических функций человека.

Как вы сами понимаете, за десять лет работы в стольких различных направлениях трудно было создать что-либо законченное, и та концепция, с которой мы се­годня будем знакомиться, далеко не завершена и в чем-то несколько схематична. Но ее главные положения имеют непреходящее значение для нас и сегодня. На дискуссионных пунктах этой теории мы остановимся позже. А сейчас я попытаюсь кратко изложить основ­ные идеи и ход мысли Л. С. Выготского при обсуждении природы, строения и развития высших психических функ­ций человека. Под последними он подразумевал произ­вольное внимание, произвольную память, логическое мышление и др.

В рассуждениях Л. С; Выготского на эту тему можно выделить три крупные логические части.

I. Первая часть может быть озаглавлена: «Человек и природа». Она относится к общефилософским предпо­сылкам теории. В этой части содержится два основных

положения,

Первое положение опирается на мысль, неоднократ­но высказывавшуюся классиками марксизма о том, что при переходе от животных к человеку произошло кар­динальное изменение взаимоотношений субъекта с ок­ружающей средой.