«С.Г. КАРПЮК ОБЩЕСТВО, ПОЛИТИКА И ИДЕОЛОГИЯ КЛАССИЧЕСКИХ АФИН
...»
Так, при описании превращения демократии в хейрократию историк употребляет и plethos, и plethe, и hoi polloi (VI.9.6–8). Повествуя о возвышении и гибели Агафокла, Полибий называет александрийскую толпу то hoi polloi (XV.27.1), то plethos (XV.27.3, 32.11), то plethe (XV.33.5), то ochloi (XV.33.9). Участники собрания [c. 133] Ахейского союза, которых будоражил и настраивал против римлян демагог Критолай, обозначаются как plethos (XXXVIII.12.5), plethe (XXXVIII.12.2), hoi polloi (XXXVIII.12.4), ochloi (XXXVIII.12.10, 13.6).
Таким образом, для Полибия ochlos (точнее, ochloi) – нормальное состояние народа, “широких народных масс”. Полибий в данном аспекте является продолжателем “линии” Аристотеля, который, в отличие от своих предшественников и современников (Платона и Исократа) воспринимал ochlos как данность. Разве что аристотелевская “толпа” за два века превратилась в полибиевские “толпы”. Поэтому и не стоит придавать слишком большое значение “открытию” Полибием охлократии - в сущности, это та же самая крайняя (радикальная) демократия - историк в целом остался в русле перипатетической традиции. Его лексика лишь отражает некоторые изменения в обозначении форм государственного устройства.
В "Истории от основания города" Тита Ливия очень часто используется слово multitudo, несколько реже – turba и производные от него, и сравнительно мало употребляется слово vulgus (volgus) и родственные ему слова. Подобная констатация мало что говорит филологу, и совсем ничего – историку, однако рассмотрение всех словоупотреблений дает весьма интересный материал не только для реконструкции воззрений историка, но и для характеристики, как это принято сейчас называть, менталитета римского общества. Что касается multitudo, то это слово Ливий обычно использует для обозначения множества, многочисленности, не ставя его в какой-либо специальный социальный контекст (например, Liv. V.34.2; IX.23.16; X.29.15), и поэтому мы решили воздержаться от сплошного анализа этого слова[257]. Следует отметить, что иногда multitudo может приобретать и вполне негативный оттенок. Повествуя о драматических событиях на Сицилии в 214 г., Ливий пишет: "Падкая на такие речи толпа (multitudo), c каждым днем стекавшаяся в Сиракузы, подавала надежду на переворот..." (XXIV.24.1). И несколько ниже: "Такова природа толпы (ea natura multitudinis [c. 134] est): она или рабски пресмыкается, или заносчиво властвует. Она не умеет жить жизнью свободных, которые не унижаются и не кичатся" (XXIV.25.8).
Turba часто используется историком равнозначно с multitudo, иногда в одном и том же пассаже эти слова чередуются (наиболее характерные примеры - III.48.3; 49.2; 50.4; 54.7; IX.4.12–13; XLV.7.4)[258]. Так, например, после унизительного для римлян поражения от самнитов в Кавдинском ущелье Луций Лентул в 321 г. обращается к сенату: "Родной кров, - скажет кто-нибудь, - стены города и толпы его жителей ('Tecta urbis' dicat aliquis 'et moenia et eam turbam a qua urbs incolitur')" (IX.4.12). Однако в следующем же пассаже он говорит: "Кто же станет охранять Город? Очевидно, толпа (multitudo) мирных безоружных граждан" (IX.4.13).
Слово turba – не редкость в труде Тита Ливия (более полутора сотен употреблений только в сохранившихся книгах). Уже во вступлении историк пишет о "великой толпе писателей" (tanta scriptorum turba), причисляя себя к ней (I.pr.3). Описывая хрестоматийную историю основания Рима ("широко распространенный рассказ" – vulgatior fama est) Тит Ливий пишет об убийстве Рема в сумятице (в толпе) – in turba (I.7.2). И далее turba достаточно равномерно распределена по всем сохранившимся книгам. Turba часто характеризуется Титом Ливием как нестройная (incondita – XXII.45.3, XXV.1.4, 13.10, 15.13, XXXII.13.14, XXVI.33.4, XLIII.10.5 – incondita multitudo turba), перемешанная (permixta, mixta, immixta – XXIX.28.3, XXX.10.8, XXXII.13.14, XXXIX.31.11, XLIV.35.12), небоеспособная либо безоружная (imbellis, inermis – XXIV.39.6, XXV.13.10, XXXII.13.14, 24.6, XXXV.28.4, XXXVI.24.11, XXXVIII.21.14, XLI.2.3), реже – как сгрудившаяся (congregata – XXIV.48.7), окружающая со всех сторон (circumfusa – VI.15.9, X.25.2), густая (conferta, confertissima –XXVII.14.9, II.12.6), [c. 135] трепещущая (trepida – II.12.8), беспокойная (tumultosa - VI.14.6), скорбная (maesta – VI.16.4) и т.п.
При этом значение толпы вообще, или сумятицы, суматохи turba имеет достаточно редко: кроме вышеперечисленных случаев следует отметить выражение "зачинщики беспорядков" (qui turbae ac tumultus concitatores fuerant – XXV.4.10) и некоторые другие употребления (XXVI.15.11; XXIX.7.4; 26.8). Дважды Тит Ливий обозначает этим словом скопление животных: сбившихся в кучу лошадей (XXII.47.3) и сгрудившихся вместе слонов (XXVII.14.9).
Во всех прочих случаях употребление turba дает основание для социальной характеристики, не всегда осознанно привнесенной историком. По отношению к римским гражданам turba обозначает толпу или скопление граждан. Перечислим наиболее характерные контексты. Вокруг старика-должника на форуме собралась толпа (circumfusa turba) – речь идет о событиях 495 г. (II.23.5). Во время нашествия галлов "в толпе других (inter ceteram turbam) увозил на телеге жену с детьми и некий римский плебей Луций Альбин" (V.40.9). Толпа сторонников окружает Марка Манлия - turba Manliana (VI.16.8; cf. 17.6). В своей речи Манлий прямо называет ее "mea turba" (VI.15.10). Диктатор Марк Фабий Бутеон после того, как сложил свои полномочия, "затерялся в толпе людей занятых частными делами" (turbaeque se inmiscuit privatas agentium res), причем эта толпа отделяется Ливием от populus: populus – это ликторы, а turba – римляне не при исполнении ими гражданских обязанностей (XXIII.23.7-8). Поздравить Манлия с избранием консулом пришла толпа – 211 г. (XXVI.22.3). Свита консула в противоположность самому консулу также называется turba (XXXIX.12.2). При известии о победе над Персеем (168 г.) взрыв ликования раздался в собравшейся в цирке толпе (XLV.1.6).
Несколько особняком стоит описание событий 304 г.: "Так и шло, пока Квинт Фабий и Публий Деций не стали цензорами, и ради общего согласия, как, впрочем, и ради того, чтобы выборы не попали в руки черни (simul ne humillimorum in manu comitia essent), Фабий выделил всю рыночную толпу (forensis turba) и объединил ее в четыре трибы, назвав их 'городскими' " (IX.46.14). Характерно, что в [c. 136] предыдущем параграфе "рыночной партии" (forensis factio) противопоставляется "народ истинный, уважавший и чтивший знатных" (integer populus, fautor et cultor bonorum)" (IX.46.13). Здесь слово turba как бы замещает слово factio.
Но turba не обязательно состоит только из граждан: Фабиев сопровождала толпа родственников и друзей (II.49.5), а возможно, и клиентов (см. также Dion. Halic. IX.15). Ганнибала сопровождала толпа свободных и рабов (turba tot liberorum servorumque - XXIII.9.6). Беспорядочная толпа сельских жителей и рабов (incondita turba agrestium servorumque) была перебита Ганноном (XXV.1.4). Turba состоит и из мужчин и из женщин (virorum mulierumque turba): подобная толпа заполняла храмы, моля о мире (III.5.14); толпа мужчин и женщин стекалась в храмы после разгрома Газдрубала (XXVII.51.8-9) и после известия о победе над Персеем (XLV.2.7). Плач толпы женщин (turba mulierum) способствовал изменению решения Кориолана (II.40.9); результатом смятения умов после долгой войны с Карфагеном было то, что толпа женщин даже на форуме и в Капитолии приносила жертвы не по отеческому обычаю (XXV.1.7).
Очень важной особенностью употребления turba в невоенном контексте Титом Ливием является ее противопоставление магистратам и, прежде всего, сенаторам (patres), которое иногда подчеркивается специально, чаще же высказывается ненамеренно. Так, случайно оказавшиеся на форуме сенаторы были застигнуты угрожавшей им толпой (II.23.9); старейшие сенаторы с опасностью для жизни бросались в гущу толпы граждан (395 г.) для того, чтобы прекратить распрю, и толпа почтительно уступала и "не смела осквернять достоинство почтенных старцев" (V.25.2–3); "многолюдная толпа, собравшаяся как на сходку, пришла на Комиций, к курии и взывала к должностным лицам" (XXII.7.7); магистраты прогнали толпу (turba) с форума, а сенаторы (patres) стали ее успокаивать (XXII.56.1); толпа простирала руки к курии (ad curiam) (XXII.60.1); консулов окружила взволнованная толпа, и сенат стал действовать единодушно (XXVI.35.7–9); толпа противопоставляется сенату и консулу при описании возвращения послов из Македонии (XLV.2.3).
Самое сильное обвинение сенаторам – обвинение в подражании толпе, turba. Так, Луций Квинкций обвиняет своих [c. 137] коллег: "Что же, сенаторы, подражайте безрассудной толпе (imitamini, patres conscripti, turbam inconsultam), повторяйте чужие проступки вместо того, чтобы быть образцом для других..." (III.21.6). Марк Манлий упрекал Авла Корнелия и остальных сенаторов в том, что они были оскорблены самим присутствием сопутствовавшей Манлию толпы (VI.15.9). Толпа не должна смешиваться с сенаторами: "Послы с трудом добрались до курии, еле удалось отогнать толпу (turba), чтобы она не смешивалась с сенаторами (ne patribus misceretur)" (XXVII.51.9).
Какой же признак делает невозможным причисление сенаторов к толпе (ведь даже свита консула однажды обозначается историком как turba)? Это – dignitas, достоинство. Ливий так описывает ситуацию перед битвой при Каннах: "После этих слов Павел, как рассказывают, отбыл в сопровождении виднейших сенаторов; консула-плебея (Варрона. – С.К.) провожали его плебеи - толпа была более внушительной, но людей с достоинством в ней не было (turba conspectior, cum dignitates deessent)" (XXII.40.4). Греческий охлос, одумавшись, мог превратиться в демос, рядовые афинские граждане могли стать членами Совета, но пропасть между сенаторами с присущей им dignitas и римской толпой была непреодолимой.
В военных контекстах различия между употреблениями turba у Ливия и ochlos у Полибия значительны. Толпа бегущих, отступающих либо находящихся в смятении римских воинов – не редкость в труде Тита Ливия (I.12.3; II.10.3; IV.37.10; V.38.7; XXVI.3.2; XLI.3.2; ср. также: XXII.6.4; 15.5), причем одновременно turba может обозначать и своих воинов, и неприятельских (XXXIV.39.3–7). Возмущенное (414 г.) римское войско также обозначается как turba (IV.50.3).
Turba – это и нестроевые: водоносы из римского лагеря (XXII.45.2–3), гребцы (в противоположность солдатам –XXXVII.5.6), вспомогательные войска (XXXVIII.26.8), толпы римских матросов (XLIII.7.11). Особенно характерно описание бедственного положения римской армии во время военных действий против истрийцев в 178 г. до н.э.: "Консул начинает отделять безоружных от вооруженных. В огромной толпе (multitudo) он едва находит тысячу двести вооруженных [c. 138] воинов и немногих всадников с конями, остальное было позорным скопищем (deformis turba) то ли торговцев, то ли обслуги – готовой добычею для врагов..." (XLI.3.4). "Безобразная толпа" (deformis turba), бесполезная для военных действий противопоставляется вооруженным воинам, которые могут оказать сопротивление врагу. Характерно, что "безоружный" (inermis или inerma) - один из самых распространенных эпитетов по отношению к turba.
Конечно, turba - это не только римляне, но и италийцы (VI.3.4; VIII.24.15; XXIV.19.11; XXXIII.23.6), греки-сицилийцы (XXIV.27.1, 38.7, 39.6; XXV.24.5), греки (XXXI.14.7, 24.13; XXXII.13.14; XXXIII.1.5-6, 33.2; XXXV.36.3; XXXVI.24.11; XXXVIII.33.7; XXXIX.49.8–9; XLII.44.4; XLIV.46.11; XLV.28.6, 33.5), карфагеняне (XXIX.28.3; XXXIII.48.10)[259], македонцы (XLII.39.2), другие народы (XXVIII.23.4; XLIII.10.5). При описании не-римской гражданской толпы Тит Ливий подчеркивает ее недостойное поведение. После убийства луканцами эпирского царя Александра толпа (turba) лютовала в зверском исступлении и кидала в труп копья и камни (VIII.24.15). Нередко историк отмечает беззащитность толпы не-римлян, ее неспособность оказать сопротивление: римские воины избивают безоружную толпу (turba inermis) граждан Энны (XXIV.38.7), во время штурма римлянами г.Астапа в Испании свои же сограждане избивали безоружных и беззащитных женщин и детей (cum turbam feminarum[260] puerorumque inbellem inermemque cives sui caederent – XXVIII.23.2), женщины, дети и прочая толпа небоеспособных (imbellis alia turba) этолийцев легко сдается римлянам (XXXVI.24.11). Толпа греков противопоставляется римским воинам (XXXIII.1.6) и воинам вообще (XXXII.13.14). И, конечно же, пленники римлян – это тоже толпа, turba, хотя и среди них выделяются лица царского происхождения (XLV.35.1, 39.4).
[c. 139] Turba нередко обозначает и враждебное Риму войско. Как и в отношении римлян turba – это бегущее либо дезорганизованное войско (VII.23.10; XXXVII.43.9; XXXIX.31.11; XLII.66.7), нестроевые (XXXV.28.4; XXXVIII.21.14), матросы (XXVI.20.9), новобранцы в противоположность подготовленным солдатам (XXVIII.15.1; XXIX.1.21; XXX.28.3). Но историк стремится подчеркнуть разницу между организованными римлянами и их неорганизованными противниками. Во время атаки римлян на эквов и вольсков "удар пришелся прямо в мечущуюся толпу врагов (fluctuantem turbam)" (III.60.10). Узнав, что противник – беспорядочная и безоружная толпа (incondita inermis... turba), римский консул решил атаковать лагерь Ганнона (212 г.) (XXV.13.10–11).
Характерен пассаж, в котором царь-варвар (нумидийский царь Сифак) просит римских послов помочь превратить толпу соотечественников в граждан-воинов: "Царство его густо заселено, но он не знает, как вооружить и обучить своих людей, эту случайно собравшуюся огромную беспорядочную толпу (omnia, velut forte congregata turba, vasta ac temeraria esse)" (XXIV.48.7).
В то время как turba и multitudo с приблизительно одинаковой частотой распределены по всему труду Тита Ливия, большинство употреблений слова vulgus (и родственных ему) приходится на конец четвертой и пятую декады, в которых описываются события первой половины II в. до н.э. Как нам представляется, такое распределение невозможно объяснить только случайными факторами.
Однако прежде чем перейти собственно к анализу словоупотреблений, следует остановиться на одном существенном моменте. В некоторых словарях, лексиконах и конкордансах от vulgus не отделяется форма vulgo, которая, будучи формально ablativus, по существу является наречием со значением "вообще", "широко", "среди всех", причем употребляется в нейтральном контексте. Поэтому эту форму не стоит привлекать для анализа социальной лексики.
Повествуя о событиях 509 г., историк, имея в виду римских граждан, сетует на изменчивость духа (настроения) толпы (sunt mutabiles vulgi animi) (II.7.5).В двух случаях vulgus выступает как дополнение к более значимому в данном контексте и "окрашенному" слову. При описании событий [c. 140] ранней римской истории (445 и 417/6 г.) он дважды упоминает turbatores vulgi (IV.2.7 и IV.48.1). В обоих случаях речь идет о предводителях плебса, выступавших за кардинальное изменение традиционных институтов: допуска плебеев к консулату и принятия закона о разделе захваченных земель. Эти предводители, "будоражившие" плебс[261], с точки зрения Ливия, были демагогами, но само слово vulgus в данном контексте вполне нейтрально и, несомненно, обозначает римских плебеев (возможно, историк заменил им turba, стремясь избежать повтора). Во всех остальных случаях (которых немало в конце четвертой и в пятой декадах, vulgo означает "вообще", "широко", "среди всех", причем иногда это относится к низшим слоям населения или вооруженных сил (гребцам и т.п.).
Характерно, что и далее Ливий использует vulgus для обозначения не-римлян. Описывая прибытие в Македонию Деметрия (одного из наследников македонского престола), историк отмечает: "Простой народ (vulgus), не желавший воевать против римлян, восторженно встретил Деметрия, как вестника мира, и с уверенностью прочил его Филиппу в наследники" (XXXIX.53.2). Несколько далее историк еще раз подчеркивает это: "Таково было общее мнение (haec vulgo loquebantur)" (XXXIX.53.5). Таким образом, описывая македонские события, историк понимает под vulgus все население Македонии (в противоположность аристократии, стремившейся к войне с Римом), и "общее мнение", которое выражает vulgus, оценивается историком как вполне положительное и здравое.
Vulgus фигурирует также и в распоряжении сената о судьбе Македонии после поражения Персея (167 г.): "И, наконец, чтобы никогда в общемакедонском собрании, будь такое, не мог негодный льстец черни (improbus vulgi adsentator) обратить свободу, дарованную со здравой уверенностью, в пагубное своеволие, решено было Македонию разделить на четыре области, каждая со своим собранием..." [c. 141] (Liv. XLV.18.6-7)[262]. Впрочем, обращаясь на сходке в Македонии к воинам, консул Л.Эмилий Павел говорит: "Не быть добру там, где воины рассуждают, а полководец позволяет увлечь себя пересудами толпы (imperator rumoribus vulgi circumagatur)" (Liv. XLIV.34.4). В данном случае римские воины уподобляются толпе, являющейся источником слухов.
Для Ливия vulgus в применении к греческому миру - поддающиеся увещеваниям демагогов граждане и (что одно и то же) дающие волю своим эмоциям посетители публичных зрелищ. В Риме также и граждане, и даже солдаты могут обозначаться как vulgus, однако в подобном случае смысловое ударение делается, как правило, на тех, кто толпу подстрекает (т.е. демагогах). Vulgus, как правило, не несет у Ливия отрицательного оттенка (как и производные слова)[263].
Интересно проследить, оказал ли Полибий влияние на Тита Ливия в этом аспекте. Общеизвестно, что при описании событий в Восточном Средиземноморье римский историк широко пользовался сочинением знаменитого грека: более половины материала четвертой и пятой декад (примерно 411 глав из 740) восходят к Полибию[264]. Когда жители греческих полисов стали проявлять симпатии к Македонии, историк так объясняет этот феномен: "И не было тому другой причины, кроме превратного расположения, которое толпа (vulgus) высказывает даже на праздничных состязаниях, сочувствуя худшей и слабейшей стороне" (Liv. XLII.63.2). В данном случае vulgus как будто бы ближе всего по смыслу к греческому ochlos, что неудивительно, поскольку эта часть труда Тита Ливия представляет собой вольный пересказ "Истории" Полибия. Полибий пишет: "Когда по Элладе [c. 142] разнеслась весть о победе македонской конницы над римскою, сочувствие многих Персею, до того времени большею частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем. Мне кажется, впрочем, что это сочувствие было особенное какое-то, похожее на то, которое наблюдается на состязательных играх, именно: когда в состязаниях с борцом знаменитым и слывущим за неодолимого схватывается безвестный и гораздо более слабый противник, то вначале толпа (plethos) зрителей обращает свое участие на слабейшего, поощряя его восклицаниями и поддерживая восторгами..." (Polyb. XXVII.9.1–3). И здесь, и ниже в этом пассаже для обозначения массы граждан греческих городов, толпы Полибий использует plethos и hoi polloi, и только, подводя итог, отмечает: "Нечто подобное происходило и в отношении народа (ochloi) к Персею" (Polyb. XXVII.10.1).
Другой случай, может быть, еще более характерен, поскольку материал негреческий. Сципион у Ливия говорит мятежным солдатам в Испании: "Я не хотел бы приписывать всем этот злой замысел (non quod ego volgari facinus per omnes velim), если бы я поверил, что все мое войско желало моей смерти, я тут же на глазах у вас умер бы: зачем жить мне, если мои сограждане и солдаты меня ненавидят? Всякая толпа (multitudo), однако, похожа на море: оно неподвижно, но его могут всколыхнуть и легкий ветерок, и ураган; так и у вас: то все было спокойно на сердце, а то вдруг буря – виноваты во всем те, с кого началось это безумие, вы им заразились и потеряли разум" (Liv. XXVIII.27.10–11).
Полибий так передает речь Публия Сципиона: "Всякую толпу (ochlos) легко совратить и увлечь на что угодно, потому что со всякой толпой (ochlos) бывает то же что и с морем. По природе своей безобидное для моряков и спокойное, море всякий раз, как забушуют ветры, получает свойства ветров, на нем свирепствующих. Так и толпа (plethos) всегда проявляет те самые свойства, какими отличаются вожаки ее и советчики (prostatai kai sumbouloi)" (Polyb. XI.29.9). [c. 143] Речь Сципиона – типичное общее место, топос[265], в котором толпа уподобляется морю. Полибий дважды обозначает толпу как ochlos, один раз как plethos. Тит Ливий выбирает более нейтральное слово для обозначения множества – multitudo. Здесь отчетливо видно, что лексика Полибия не оказала воздействия на Тита Ливия; она, несомненно, не была “переведена” римским историком.
Этому обстоятельству в немалой степени способствовало и различие слов для обозначения толпы в греческом и латинском языках. Для обозначения толпы, множества римские авторы к I в. до н.э. наряду с наиболее нейтральным multitudo использовали слова turba и vulgus. Turba, первоначальное значение которого “смятение, замешательство”, известно уже с Плавта (Plaut. Bacch. 1076, Cist. 699A; cf. Amph. 224). Turba, как и глагол turbare, очень близки по всем своим значениям к греческим ochlos и ochleo. И в этом контексте “избыточным” может показаться появление (очевидно, на рубеже III и II в. до н.э.) существительного vulgus (volgus) “народ, масса, толпа” (от глагола vulgo “делать всеобщим, общедоступным”). Характерно, что vulgus появляется вслед за изменениями в римском обществе, которые стали результатом пунических войн. У Луцилия vulgus обозначает хор[266]. Впрочем, все это требует отдельного и более обстоятельного рассмотрения.
Очевидно другое. Различный набор слов для обозначения людского множества в греческом и в латинском языках отражает различия и в социальной структуре, и в мышлении двух народов. Но есть и общие черты. Перипатетическая традиция, которой пользовался и Полибий, превратила ochlos из оценочного, эмоционально окрашенного слова в слово, [c. 144] фиксировавшее социальную реальность эллинистической Греции. При этом, однако, почти стерлось различие между ним и близкими по значению plethos и hoi polloi.
В Риме эти две тенденции нашли выражение в разных словах, что видно в труде Тита Ливия. Turba, как правило, выражает неустойчивость, изменчивость, свойственные народной массе, vulgus характеризует, прежде всего, социальную дистанцию между humillimores и людьми, причастными к власти (сенаторами и др.); при этом vulgus обычно не несет никакого отрицательного оттенка, поскольку обозначает достаточно незыблемую реальность. Однако само появление vulgus на рубеже III и II в. до н.э. свидетельствует о закреплении в римском обществе иного социального деления вместо почти утратившего значение архаического деления на патрициев и плебеев.
[c. 145]
VULGUS И TURBA:
ТОЛПА В КЛАССИЧЕСКОМ РИМЕ
Проблема "толпы", влияния спонтанных массовых скоплений людей на развитие исторического процесса, привлекла внимание исследователей еще в начале XX в. Что касается истории античности, то здесь проблема "толп" обычно связывалась с проблемой социальной борьбы народных масс (можно сослаться хотя бы на классическую концепцию "кризиса III века" М.И.Ростовцева). Однако, поскольку для историков античности основным источником служат сочинения античных авторов, "спор о терминах", т.е. изучение социальной лексики, представляется по крайней мере небесполезным.
На первый взгляд, проблема римской толпы не прошла мимо внимания исследователей. Однако она обычно рассматривалась на материале авторов сравнительно позднего времени, либо исключительно в контексте социально-политической борьбы в Риме во II–I вв. до н.э.[267] Единственный автор, который, насколько мне известно, рассматривал употребления слова vulgus в сочинениях авторов республиканского периода - это польский филолог-классик Бронислав Билиньский, впервые исследовавший эволюцию употребления vulgus во II – начале I в. до н.э.; он уделил особое внимание сохранившимся фрагментам трагедий Акция[268]. Билинский рассматривал vulgus как социально-политический [c. 146] термин, подчеркнув его важность для изучения истории римских плебеев[269]. Однако он совершенно необоснованно связал проблему родовой принадлежности слова с социально-политической историей, использовав при этом рискованные исторические аналогии[270].
Особо следует отметить работы зарубежных историков, посвященные римской толпе раннеимператорского времени: благодатный материал сочинений Тацита и Светония дает много оснований для исторических обобщений. В известном труде израильского историка Цви Явеца "Плебс и принцепс" специальному анализу подвергнуты термины, обозначающие plebs urbana[271], в статье австралийского ученого Р.Ньюбоулда рассматривается употребление слова vulgus Тацитом[272], статья чешской исследовательницы Б.Моуховой посвящена рассмотрению употребления populus, plebs и vulgus в биографиях Светония[273]. Впрочем, Ц.Явеца и Б.Моухову интересовал прежде всего плебс per se и в гораздо меньшей степени проблема толпы. В работе А.Б.Ковельмана затрагивается отношение к толпе, в ней проведено сопоставление талмудических текстов и сочиненений некоторых римских авторов[274]. В целом в историографии утвердилось мнение об отрицательном отношении римских авторов к vulgus, однако выводы делаются на основании словоупотребления [c. 147] отдельных авторов, а не всей совокупности текстов[275]. Нам же представляется необходимым обратиться к истокам феномена толпы, исследовать употребление vulgus и близкого ему по значению turba, начиная с первых известных нам случаев, и проследить эволюцию этого понятия вплоть до раннеимператорского времени, охватив, таким образом, весь классический период римской литературы – от II в. до н.э. до начала II в. н.э., от Плавта и Теренция до Тацита и Светония. При этом мы отдаем себе отчет в том, что ни vulgus ни turba нельзя рассматривать как термины в собственном смысле этого слова; римские авторы императорского времени часто использовали vulgus и turba как синонимы для усиления риторического эффекта[276]. Однако изучение всего корпуса текстов позволяет, на наш взгляд, выявить важные тенденции социальных изменений в римском обществе.
Наречная форма vulgo (volgo)[277] наряду с глаголом vulgare и отглагольной формой vulgatus встречается уже у Плавта[278]. В комедии "Хвастливый воин" раб Палестрион, обращаясь к солдату Пиргополинику, говорит: "На меня накричи, что настолько тебя я доступным для всех выставляю (quia sic te volgo volgem)" (Mil. 1035. Пер. А.B.Артюшкова). Эпидик в одноименной комедии, оправдывая придуманный им неологизм, говорит: "Мне не нравятся старые и общеизвестные слова (nil moror vetera et volgata verba)" (Epid. 351).
Зато turba (как и глагол turbo и производные от него) часто встречается в плавтовских комедиях; это слово обычно означает скопление рабов и домочадцев, суматоху, смятение, беспорядок, беспокойство (Aulul. 340, 342, 405; Curcul. 651; Amph. 476; Bacch. 357; Mil. 479, 583), неприятности (Menaechm. 846), свару, ссору (Stich. 83), бурю на море (Pseudol. 110), даже помутнение глаз (turba oculis) [c. 148] (Cist. 699A). В комедии "Ослы" Диабол советует Параситу устроить своему противнику свару, суматоху (tu ergo fac ut illi turbas lites concias) (Asin. 824); также и в комедии "Перс" Токсил советует Сатуриону поднять шум, суматоху (tum turbam facito) (Pers. 729). Плавтовский герой Филоксен, говоря о беспутной жизни своего сына, характеризует ee как "quas meus filius turbas turbet" (Bacch. 1076) – употребление существительного вместе с глаголом усиливает эффект (такой же прием, как и в "Хвастливом воине" с наречием vulgo – см. выше).
И только в двух комедиях Плавта turba обозначает толпу, скопление людей в общественных местах. В комедии "Амфитрион" turba обозначает войско, причем драматург противопоставляет его вождям, imperatores (Amph. 224). В комедии "Пуниец" turba дважды обозначает толпу, собравшуюся у алтаря Венеры (Poen. 265, 336); в обоих случаях речь идет о толпе продажных женщин,
...подонков, непотребных баб, подружек мельников,
Для услуг рабам готовых...
(Poen. 266 sq. Пер. А.В.Артюшкова).
Как существительное vulgus впервые встречается у Теренция[279]. В комедии "Девушка с Андроса" раб Симон говорит о "толпе рабов" (volgus servorum) (Andr. 583), в "Свекрови" упоминается, а в "Самоистязателе" подразумевается "толпа женщин" (volgus mulierum) (Hec. 600; cf. Heaut. 386). Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что никакого "социального подтекста" (тем более осуждающего) здесь нет и речь идет об общем мнении, типичном поведении той или иной группы населения. В этом смысле употребление существительного vulgus очень тесно соотносится с употреблением наречия vulgo (Andr. 426; Heaut. 421, 447, 957)[280].
Достаточно часто (22 раза) встречается у Теренция и существительное turba[281], обычно обозначающее беспокойство, [c. 149] суматоху, беспорядок (Andr. 235; Hec. 43; Eun. 800 etc.). В "Братьях" turba обозначает скопление людей, однако при этом подразумевается суматоха, беспорядок (Adelph. 907,912). И только однажды, в "Самоистязателе", под turba имеется в виду толпа гостей, заполонивших дом. Раб Сир восклицает: "О боги, что за толпа!" (Di boni, quid turbaest!) (Heaut. 254). Для первых римских комедиографов vulgus – слово малознакомое и малоупотребительное, это – то, откуда исходит "общественное мнение", и никакого пейоративного оттенка данное слово не содержит. Гораздо более привычно для них turba, которое обозначает и суматоху, беспорядок, и скопление людей (причем иногда с пейоративным оттенком).
Между Теренцием и авторами I в. до н.э. не сохранилось крупных произведений римской художественной литературы. Нашими сведениями об употреблении vulgus авторами этого времени мы обязаны прежде всего позднему комментатору Нонию Марцеллу, который в своем сочинении "De compendiosa doctrina"[282] специально рассмотрел вопрос о колебании родовой принадлежности слова vulgus. Значительная часть фрагментов Афрания, Пакувия, Акция, Сисенны и Луцилия дошла до нас благодаря этому автору IV в. н.э.
В сохранившихся фрагментах трагедий Афрания, акме которого приходится, как предполагают, на вторую половину II в. до н.э., vulgus не встречается, но в трагедии "Privignus" герой отвергает (презирает) свойственное толпе легкомыслие:
Dehinc temeritatem repudo vulgariam
(Fr. XIII, стк. 258)[283].
Vulgo в значении обычного действия встречается также в одном из неидентифицированных фрагментов того же автора (Fr. II, стк. 404). В трагедии "Dulorestes" другого римского драматурга примерно того же времени, Пакувия, vulgus, очевидно, синонимично плебсу, причем контекст свидетельствует об [c. 150] отрицательном отношении автора либо его персонажа к vulgus[284].
Луций Акций был одним из самых плодовитых римских драматургов II – начала I в. до н.э., но и от его трагедий сохранились лишь незначительные фрагменты[285]. В плохо сохранившемся фрагменте трагедии "Еврисак" (Fr. XXVI) некий узурпатор будоражит народ (turbat vulgus) в попытке не допустить возвращения законного правителя Теламона (стк. 367 сл.). Сохранившая строка трагедии "Эпигоны" (Fr. II), сюжетом которой был второй поход против Фив, содержит замечательную аллитерацию:
Et nonne Argivos fremere bellum et velle vim vulgus videt?
(И не видно ли, что аргосцы кличут войну и толпа жаждет насилия?)
(стк. 588).
Vulgus в данном случае обозначает народ. Если vulgus и имеет в трагедиях Акция слегка пейоративный оттенок, то он почти незаметен. В любом случае на основании двух дошедших до нас употреблений трудно делать решительные выводы[286]. Что же касается turba, то это слово совершенно определенно в трагедиях Акция означает беспорядок, мятеж, которого следует остерегаться:
Ah! dubito; ah! quid agis? cave ne in turbam te implices!
(Ах, я колеблюсь. Ах, что ты делаешь? Берегись, не ввязывайся в мятеж!)
(Athamas, Fr. I, стк. 432).
Non vides quam turbam, quantos belli fluctus concites?
(Не видишь, какое смятение, сколь многочисленные волны войны ты возбуждаешь?)
(Stasiast., Fr. III, стк.403).
[c. 151] В сохранившихся стихах Луцилия vulgus упоминается дважды: один раз vulgus обозначает хор жрецов-салиев, которые должны были синхронно повторять замысловатые прыжки лидера-солиста (praesul ut amptruet inde, ut vulgus redamptruet inde)[287] ; в другом месте речь идет о толпе, ожидающей хлебных раздач (dilectum video studiose vulgus habere)[288]. Совершенно очевидно, что vulgus для Луцилия означал скопление людей и никакого пейоративного оттенка не нес. Напротив, vulgus для Луцилия – не только ожидающие хлебных раздач беднейшие граждане, но даже коллегия жрецов-салиев.
Анналист Сисенна в книге III "Историй" пишет о том, что "неискушенный (политик?) приводит в движение толпу" (inperitus concitat vulgum) (Sisenna. Fr. 48 P = Non. Marc. 341 L). Часто встречается vulgus (volgus) и в сохранившихся сочинениях и фрагментах энциклопедиста Варрона. В “Менипповых сатурах” vulgus встречается в самых разных контекстах: это и противопоставление философов (речь идет о Демокрите и Гераклиде Понтийском) народу (Fr. 81, Fr. 359 = Non Marc. 342 L), и обозначение населения Аттики (vulgus Atticus) (Fr. 480); vulgus – также скопление рабов и служанок (Fr. 146). В трактате “О латинском языке” мнение Катона и Энния противопоставляется общераспространенному (ut Cato et Ennius scribit, non ut dicit volgus) (De ling. lat. 9.107). Несомненно, однако, что для Варрона vulgus – это просто народ, скопление людей; нет никаких признаков негативного отношения ученого-энциклопедиста к данному феномену. Vulgus вызывала у Варрона опасений не больше, чем римский народ в целом (De ling. lat. 5.48, 5.58, 6.42, 9.107).
Единственное упоминание vulgus в надписях города Рима (к остальным томам CIL нет указателя) относится примерно к тому же времени, концу II – началу I в. до н.э. В надгробной надписи, найденной на via Nomentana в Риме, восхваляется некая Aurelia Philematium, "чистая, стыдливая, толпе [c. 152] незнакомая, мужу верная (casta, pudens, volgei nescia, feida viro)" (CIL VI.9499; ei = i). Очевидно, в данном случае подчеркивалось то, что женщина редко покидала свой дом. Впрочем, другая надгробная надпись (via Pinciana, Рим), напротив, превозносит некую Перузину как раз за то, что все ее достоинства и она сама были известны всем (notissima volgo) (CIL VI.37965). Надписи мало что добавляют к письменным текстам по рассматриваемому нами вопросу.
Значительный интерес представляет рассмотрение употреблений vulgus и turba в сочинениях Корнелия Непота. Несмотря на то, что большая часть биографий подверглась сокращению в период поздней Империи, сомнительно, чтобы изменения коснулись лексики. Очевидно и то, что римский биограф использовал греческие источники, и поэтому возникает проблема передачи греческой социальной лексики. Корнелий Непот однозначно переводит demos в значении гражданского коллектива как populus (Milt. 8.4; Alcib. 6.4; Epam. 7.5 и т.п.). Естественно, что римский народ обозначается так же как populus (Han. 1.1). Plebs употребляется лишь однажды в исключительно римском контексте: речь идет об избрании Катона плебейским эдилом (Cat. 1.3). Multitudo обозначает скопление солдат (Milt. 2.1; Dat. 6.2, 7.3), кораблей (Them. 3.3, 4.5) и даже животных (Han. 5.2, 10.4 sq.) и не несет никакого социального смысла.
Как же римский биограф переводит ochlos? Для этого следует рассмотреть употребления turba (одно) vulgus (13) Корнелием Непотом. Turba и vulgus в биографии Датама встречаются в одном пассаже: "Узнав об этом, Датам сообразил, что если до простых воинов дойдет слух (in turbam exisset) об измене столь близкого ему человека, то найдутся и другие, которые последуют его примеру. Поэтому он во всеуслышание объявил (in vulgus edit)..." (Dat. 6.3 sq.). Оба слова в данном случае предполагают обнародование, распространение известий среди рядовых солдат; никакого пейоративного оттенка в данном случае нет. Подобное значение (обнародования, опубликования, известности) vulgus имеет и в ряде других случаев (Pelop. 1.1; Att.16.3). Vulgus у Непота – это и толпа воинов (Alc. 8.2, 8.6), но чаще – жители как греческих полисов, так и Рима. Погребальные носилки Аттика сопровождали и добропорядочные граждане, и толпа [c. 153] простонародья (vulgus) (Att. 22.4). В противоположность vulgus, которая охотилась за проскрибированными во время второго триумвирата, Аттик как истинный представитель boni помогал жертвам триумвиров (Att. 11.1). Непот, таким образом, проводил четкую грань между этими двумя категориями римских граждан.
В греческих биографиях картина несколько иная, хотя и здесь vulgus – это граждане полиса. Vulgus призывают к оружию (Pelop. 3.3), толпа афинских граждан (vulgus) восторженно встречает Алкивиада (Alcib. 6.1, 6.3), широкий образ жизни и независимое поведение афинского стратега Хабрия навлекли на него зависть сограждан (vulgus) (Chabr. 3.3), настроение сиракузских граждан (vulgus) меняется не в пользу Диона (Dio 7.3, 10.2). В некоторых случаях можно усмотреть осуждение автором vulgus, но в греческих биографиях Непота отсутствует противопоставление vulgus – boni, для римлянина Непота весь греческий демос – это vulgus.
Употребление vulgus и turba в речах, письмах и трактатах знаменитого римского оратора Марка Туллия Цицерона заслуживает, несомненно, отдельного рассмотрения; обширность дошедших до наших дней сочинений Цицерона дает исследователям возможность для обобщений[289].
Речи Цицерона, как и всякого другого оратора, были рассчитаны на его аудиторию; однако аудитория эта, как указывал сам оратор, была, по крайней мере, в идеале, аудиторией добропорядочных граждан (boni)[290]. В речи в защиту Секста Росция оратор сделал специальную оговорку, что его речь ни при каких условиях не должна распространиться среди толпы (in vulgus emanare) (Sex. Rosc. 3). Если при этом мнение толпы и принималось Цицероном во внимание, то только для корреляции действий политиков (Verr. I.1; Sest. 113 etc.) по отношению к невежественной (по сравнению с римским народом – populus) толпе (imperitorum vulgus) (Muren. 38). О самой толпе оратор (подчеркивая при этом, что разделяет [c. 154] мнение других мудрецов – sapientes) был самого низкого мнения: "У толпы нет разумности, расчета, способности различать, основательности (non est... consilium in vulgo, non ratio, non discrimen, non diligentia)" (Planc. 9); "Нет ничего более ненадежного, чем толпа (nihil est incertius vulgo)" (Muren. 36)[291]. "Такова толпа: из истины она ценит немногое, а из предрассудков – многое" (sic est vulgus; ex veritate pauca, ex opinione multa aestimat – Qu. Rosc. 29).
В речах Цицерона vulgus означает низшие слои римского гражданства, которые интересовали оратора по большей части в период предвыборной борьбы[292]. Позиция толпы ясно отделяется оратором от позиции гражданского коллектива (patimini me delicta vulgi a publica causa separare – Flacc. 58).
Письма Цицерона, хотя и предназначались для опубликования, неизбежно имели менее "риторический" характер, чем речи. Поэтому vulgus зачастую используется для обозначения общего мнения, народной молвы (Fam. III.11.1; VII.1.3; Att. IX.5.2); на это сборище простонародья в Риме (Att. II.22.3) или в своей Формийской усадьбе (Att. II.14.2) оратор смотрит свысока и слегка иронично, не забывая при этом о дистанции между vulgus (multitudo) и boni (honesti) (Fam. II.6.3; II.21.1). Свои же настоящие чувства без ложной скромности выразил Цицерон в письме Катону в январе 50 г.: "Если когда-нибудь был кто-либо, и по своей природе и, более того, как мне, по крайней мере, кажется, по образу мыслей и образованию далекий от стремления к пустой славе и пересудам черни (ab inani laude et sermonibus vulgi), то это, конечно, я" (Fam. XV.4.13. Пер. В.О.Горенштейна). Но [c. 155] даже в этом месте нет явного пейоративного оттенка, скорее - констатация социальной и культурной дистанции. В письмах Цицерона vulgus - масса рядовых граждан (vulgus ac multitudo – Fam. II.6.3), которым нужен вождь (Fam. II.6.3 sq.).
В трактатах Цицерона vulgus - невежественная масса (vulgus imperitorum – De nat. deor. I.43, 101; III.39; cf. De off. II.35; III.84); учитывая opiniones vulgi, необходимо поддерживать и общественные нравы, и религию (De divin. II.70). Vulgus не понимает, что относится к совершенному (De off. III.15) и противопоставляется "образованным" (sapienti) (Lael. 7). Вообще vulgus для Цицерона – это прежде всего рядовые граждане (De off. III.73), даже зрители, которые должны оценить произведение искусства (De off. I.147). Политика по отношению к vulgus, несомненно, важна для государства, и сам Цицерон не снисходит до осуждения этого необходимого общественного элемента – для него пропасть между vulgus и boni, а тем более между vulgus и sapientes совершенно очевидна. Однако vulgus сама по себе особой ненависти у знаменитого оратора не вызывает.
Употребления vulgus и turba в сочинениях Саллюстия сравнительно немногочисленны. Наиболее "знаковое" употребление vulgus – в речи Катилины, призывающего своих сторонников выступить против традиционной системы власти сенаторской аристократии. "Ибо с того времени, как кучка могущественных людей целиком захватила власть в государстве, цари и тетрархи – их постоянные данники, народы и племена платят им подати, мы, все остальные, деятельные, честные, знатные и незнатные, были чернью, лишенной влияния, лишенной авторитета (strenui boni[293], nobiles atque ignobiles, volgus fuimus sine gratia, sine auctoritate), зависевшей от тех, кому мы, будь государство сильным, внушали бы страх. Поэтому всякое влияние, могущество, магистратуры, богатства находятся у них в руках " (Sall. Cat. 20.7 sq. Пер. В.О.Горенштейна). В этой речи vulgus, включающая [c. 156] в себя даже boni, представляется безликой массой рядовых граждан, которая не оказывает влияния на принятие политических решений и не получает материальных выгод от господства Рима над Средиземноморьем; vulgus противопоставляется potentes – политической элите, которая и обладает реальной властью. Конечно, для честолюбца Катилины было совершенно неприемлемо оказаться в рядах этой массы.
В "Югуртинской войне" Саллюстий дает характеристику vulgus, и, хотя речь идет о Нумидии, эта характеристика имеет для историка всеобщее значение: "Ибо, как бывает в большинстве случаев, чернь, особенно нумидийская, отличалась непостоянством, склонностью к мятежам и раздорам, жаждала переворотов, спокойствию и миру была враждебна" (Nam volgus, uti plerumque solet et maxume Numidarum, ingenio mobili, seditiosum atque discordiosum erat, cupidum novarum rerum, quieti et otio advorsum) (Bel. Jug. 66.2. Пер. В.О.Горенштейна). Здесь, как и несколько ниже (69.2), речь идет о рядовых горожанах. Народные трибуны возбуждали vulgus против Метелла и превозносили Мария (Bel. Jug. 73.2), vulgus поддерживала Мария (Bel. Jug. 84.3). В "Заговоре Катилины" говорится о volgi rumoribus – "пересудах толпы" (Cat. 29.1).
Turba у Саллюстия имеет значение беспорядка, волнений (плебс под воздействием заговорщиков стремится к turba atque seditionibus – Cat. 37.3). Римский историк, несомненно, относился свысока и осуждал способы действий vulgus – низших слоев населения.
У его современника, знаменитого полководца и государственного деятеля Юлия Цезаря мы обнаруживаем несколько другой подход к vulgus. Наречие vulgо отмечает либо обыденное, постоянное действие, либо действие, совершенное толпой (Bel. Gall. 1.39.5; 2.1.4; Bel. Civil. 1.28.2; 1.74.7; 3.29.3; 3.48.2; Bel. Alex. 6.2). В "Записках о Галльской войне" in vulgus militum означает "в солдатской среде" (Bel. Gall. 1.46.2), а когда римское войско стало терпеть неудачи, солдаты стали толпой покидать строй ("отступать от значков" – ut vulgo milites ab signis discederent – Bel. Gall. 5.33.6).
[c. 157] Цезарь использует vulgus для обозначения непривилегированных слоев населения галльских городов (oppides). "Купцов в городах окружает толпа" (mercatores in oppidis vulgus circumsistat – Bel. Gall. 4.5.2), друиды не желают "нести в народ" свое учение (neque in vulgum disciplinam efferi velint – 6.14.4), жалость к толпе (misericordia vulgi) вынудила Верцингеторига отказаться от своего намерения сжечь Аварик (7.15.6). Наконец, Конвиктолитав доводит плебс эдуев до крайней ярости, и тот выступает против римлян (7.42.3). Тем не менее, сам Цезарь решил не наказывать все племя (civitas) эдуев "из-за невежества и легкомысленности толпы" (propter inscientam levitatemque vulgi – 7.43.4). Только в этом месте действия vulgus (т.е. плебса эдуев), однозначно осуждаются Цезарем, который сам был непосредственным участником описываемых событий.
Лишь один раз в своих сочинениях Цезарь использует turba (вместе с multitudo) – для обозначения бегущих помпеянцев (Bel. Civ. 2.35.3).
В отличие от сочинений Саллюстия в трудах Цезаря vulgus, за исключением одного случая, имеет вполне нейтральное значение. Это нас не должно удивлять: Цезарь заигрывал с этой самой vulgus и стремился заслужить ее симпатии. К тому же сам жанр "Записок" не предполагал морализаторства, а стиль был подчеркнуто антириторичен. Вероятно, всеми этими факторами и можно объяснить различия в отношении двух современников к vulgus.
Интересно рассмотреть употребление vulgus в сочинениях римских поэтов I в. до н.э. – I в. н.э.
В знаменитой поэме "О природе вещей" Лукреций шесть раз употребляет vulgus и девять раз – turba[294]. Vulgus поэт использует обычно для обозначения множества людей: мостовая, стертая ногами толпы (vulgi pedibus) (1.315), головы свергнутых на заре человеческой истории царей скатываются под ноги толпы (sub pedibus vulgi), после чего наступает смута (turba) (5.1138 sqq.). Во время процесии в честь Матери богов (Deum Mater) толпа (vulgus) приходит в священный [c. 158] трепет перед божественной волей (2.622). Говоря о происхождении живых существ, поэт утверждает:
Но коль и можно, то все ж из их сочетаний друг с другом
Только б одна мешанина созданий живых получилась
(Nil facient praeter vulgum turbamque animantum)...
(2. 921. Пер. Ф.А.Петровского).
Здесь vulgus и turba выступают как синонимы.
К учению эпикурейцев, по мнению Лукреция, "толпа испытывает отвращение" (retroque / vulgus abhorret ad hac), и поэтому поэт хочет его представить в стихах (1.945=4.20). Здесь нет осуждения мнения толпы; наоборот, поэт сообщает другу, что стремится приспособиться к нему, смягчая поэтической формой сухость эпикурейской доктрины.
В поэме "О природе вещей" turba обычно обозначает беспорядочно движущуюся материю (1.1113; 2.127; 3.928; cf. 2.550), скопление облаков (6.465, 511), множество первоначал голосов (4.530).
В дошедших до нас стихах Катулла зарегистрировано всего два употребления vulgus[295]. Одно из них достаточно тривиально – поэт спрашивает своего оппонента Равида: "Иль у всех на устах (in ora vulgi) ты быть желаешь?" (40.5. Пер. С.В.Шервинского). В другом стихотворении поэт обращается к Лесбии:
Dilexi tum te non tantum ut vulgus amicam,
Sed pater ut gnatos diligit et generos.
И полюбил я тебя не так, как обычных подружек,
Но как родитель – сынов или дочерних мужей
(72.3-4. Пер. С.В.Шервинского).
Здесь мы видим не только характерное для Катулла противопоставление любви-страсти (amor) и любви деятельной, благожелательности (benevolentia)[296], но и противопоставление vulgus – familia, причем именно familia рассматривается как неоспоримая ценность.
Vulgus у Вергилия может обозначать и стадо (Aen. 1.190; Georg. 3.149), и толпу воинов (Aen. 12.223; Georg. 4.69), и [c. 159] народ (Aen. 11.451). В некоторых случаях подчеркивается беззащитность толпы – безоружная толпа (Aen. 12.131), толпа, вызывающая жалость (miserabile vulgus – Aen. 2.798), но в целом сочинения Вергилия не свидетельствуют о каком-то осуждении поэтом толпы, vulgus.
Совсем другую картину мы наблюдаем у Горация. Употребление vulgus и turba Горацием достаточно любопытно и, на первый взгляд, выделяется из общего ряда. Vulgus употребляется дважды в одном и том же сочинении – третьей сатире второй книги "Sermones", повествующей о людском безумии. В первом случае vulgus соотносится с толпой зрителей в театре (Serm. 2.3.62), во втором – речь идет о суеверных людях из низших слоев общества (выше упомянут некий вольноотпущенник):
Hoc quoque volgus
Chrysippus ponit fecunda in gente Meneni.
Эту всю сволочь Хрисипп[297] в собратьях Менения числит
(Serm. 2.3.286. Пер. М.Дмитриева).
Еще более явно отношение Горация к vulgus проявилось в знаменитой первой оде третьей книги горациевских "Carmina": "Odi profanum vulgus et arceo" ("ненавижу и прочь гоню невежественную толпу"). Отношение Горация, сына вольноотпущенника, к невежественной толпе было крайне отрицательным. Противопоставление поэта и толпы проходит через все творчество Горация[298].
В отличие от прозаических текстов, turba у Горация не несет значения беспорядка, суматохи, мятежа, а имеет вполне нейтральный оттенок и обозначает скопление гостей – толпу на аукционе (Ars poet. 419), толпу мальчишек (Serm. 1.3.135), толпу гостей (Serm. 2.8.26), а в знаменитой первой оде – толпу римских граждан, квиритов (Carm. 1.1.7). Однако в десятой сатире первой книги Гораций, возражая воображаемому стороннику Луцилия, решительно отделяет себя от "толпы старших поэтов" (poetarum seniorum turba) [c. 160] (Serm. 1.10.67) и призывает не ориентироваться на вкусы толпы (turba) (Serm. 1.10.73).
При анализе стихотворений Горация следует учитывать особенности поэтического языка: multitudo, обычно обозначающее множество людей, не подходит ни под какой поэтический размер. Поэт вместо него употреблял более нейтральное (с его точки зрения) turba, а не vulgus, которое, похоже, имело отрицальный оттенок. Таким образом, на Горация повлияла риторическая традиция осуждения vulgus.
Младщий современник Горация Тибулл писал о том, что толпу более всего вводит в заблуждение то, к чему она относится с обожанием (falso plurima vulgus amat – III.4, стк. 20); в другом приписываемом Тибуллу стихотворении подчеркивается непостоянство толпы (III.7, стк. 45).
Может показаться, что в конце республиканского - в начале императорского периода в римской литературе оппозиция творца и толпы (vulgus) приобретает всеобщий характер. Обратимся к сочинениям авторов раннеимператорского периода. В труде Тита Ливия turba выражает неустойчивость, изменчивость, свойственные народной массе, vulgus характеризует прежде всего социальную дистанцию между humilliores и людьми, причастными к власти (сенаторами и др.); при этом vulgus обычно не несет никакого отрицательного оттенка, поскольку обозначает достаточно незыблемую реальность[299].
"История Александра Македонского" Курция Руфа, автора I в. н.э., не считается вершиной ни римской словесности, ни римской историографии. Автор, компилируя материалы греческих источников, описал деятельность знаменитого завоевателя. В труде Курция Руфа vulgus и turba встречаются довольно часто (14 и 21 раз соответственно)[300]. Vulgus используется для обозначения скопления воинов Александра (например, 6.2.21, 8.24; 7.2.33; 9.9.10; 10.6.4) или народа (персов или жителей индийских городов – 3.3.7; 4.10.5, 10.7; 9.1.20 и т.п.) и не несет никакого пейоративного оттенка. [c. 161] Что касается turba, то этим словом Курций Руф чаще всего обозначает толпу нестроевых, сопровождавших войско (актеров, обозных слуг, женщин и т.п.) (3.3.22, 3.27, 11.25; 6.2.5, 8.23), побежденных врагов (жителей Тира – 4.4.14); иногда turba прилагается и к македонцам (толпа друзей царя – 10.6.17). И только дважды turba приобретает отчетливо отрицательный оттенок, обозначая большое по численности, но неорганизованное войско варваров - индийцев, бактрийцев, согдийцев, скифов (9.2.22, 9.2.25). Курций Руф не стремился противопоставить себя толпе. Vulgus для него – это толпа рядовых солдат, незнатных граждан, даже друзей царя, которые занимают вполне определенное место в обществе[301].
Поэтические тексты этого времени также не содержат сентенций, осуждающих vulgus. Так, в поэме Лукана "Фарсалия" vulgus, как правило, – народ (1.352, 486, 509; 3.58; 10.11, 178 etc.), иногда – войско (7.47, 249), толпа женщин (7.39)[302]. Единственный (и не бесспорный) пример пейоративного оттенка можно усмотреть в стихе, в котором Цезарь обвиняется в увеселении толпы, добиваясь народной любви (multa dare in vulgus, totus popularibus auris – 1.132).
Такое же отношение к vulgus и в "Сатириконе" Петрония. Arbiter elegantiarum использовал vulgus сравнительно редко, в основном в цитатах. Vulgus для него – народ (незнатные, простонародье), turba – толпа, скопление людей. Однако невозможно уловить различимый пейоративный оттенок ни в том, ни в другом слове.
[c. 162] Примерно такое же отношение к vulgus можно наблюдать и в трагедиях Сенеки[303]. Для Сенеки vulgus – это народ как вообще, так и собравшийся по какому-либо поводу, причем без всякого пейоративного оттенка (см., например, Herc. Oet. 605, 608, 1745; Troad. 67, 80, 1098). Напротив, turba – активное сборище; это слово очень часто встречается в негативном контексте (см., например, Herc. Oet. 560, 962 sq., 1902). Подобное словоупотребление - не просто индивидуальная черта творчества Сенеки; подобную картину мы можем наблюдать в исторической драме (fabula praetexta) "Октавия"[304]. В уста Нерона ее автор вкладывает такие слова:
Male imperatur, cum regit vulgus duces
("Плохо осуществляется верховная власть, если народ повелевает властителями")
(Oct. 579).
Vulgus – в данном контексте обозначает римский народ (cf. Oct. 455, 796) и противопоставляется правителям, duces (как и в Troad. 1098). Напротив, turba немилосердна (Oct. 835), пытается напасть на императорский дворец и диктовать императору свою волю (Oct. 851 sq.). В устах Нерона turba – это возмущенная и активная толпа граждан (cives – Oct. 856), и, очевидно, что именно ее и следует опасаться императору. При этом было явным преувеличением говорить о противопоставлении vulgus и turba в трагедиях Сенеки: иногда они используются почти как синонимы (Troad. 1098 sqq.). Сенековская патетика не предполагает "терминологичности", скорее наоборот. Однако характерно, что даже в рамках этой патетики не нашлось места для обличения vulgus.
На первый взгляд, в "Нравственных письмах к Луцилию" мы наблюдаем другую картину. Сенека пишет о том, что счастливый человек – совсем не тот, кого толпа таковым именует (quem vulgus appellat) (Sen. Ad Lucil. 45.9), что лишь мудрец может обладать, честностью, а толпа (vulgus) – лишь ее призраками и подобиями (Ad Lucil. 81.13) и вообще [c. 163] все, что жаждет толпа, скоротечно (Ad Lucil. 72.7). Примеры противопоставления философа (мудреца, правителя) толпе (vulgus) можно и продолжить (Ad Lucil. 55.4, 66.31), однако важно, что они никакого специального социального подтекста не содержат – лишь обычное у стоиков (и не только у них) противопоставление мудрого человека профанам. Vulgus для Сенеки – воплощение всеобщности (Ad Lucil. 67.12, 98.13); толпа – не только низшие слои общества, но все немудрецы, и философам не стоит идти наперекор людским обычаям (Ad Lucil. 5.3; cf. De brev. vit. 1.1)
И только размышляя о поведении толпы во время цирковых зрелищ, философ не мог скрыть своих чувств: жестокость зрителей вызывала в нем резкое неприятие и отвращение, но здесь толпа - не столько vulgus, сколько populus, homines (Ad Lucil. 7.1 ff.), целью философа в данном случае было осуждение свойственных всему человечеству низменных страстей.
Зато исторические сочинения Корнелия Тацита дают множество примеров неприязненного отношения автора к черни (plebs, turba, vulgus). Идеальному народу былых времен (populus) Тацит противопоставил современную ему безликую чернь[305]. Тацит, как и другие римские авторы императорского времени, использует turba, vulgus, plebs, multitudo как синонимы, обозначая этими словами всех тех, кто не относился к сенаторскому либо всадническому сословию[306]. Однако vulgus все же имеет более выраженный пейоративный оттенок: так, германских общинников Тацит обычно называет plebs (Hist. 2.61; Germ. 10, 11, 12 etc.), а горячо им нелюбимое население восставшей Иудеи, как и другие народы, выступившие против владычества Рима, – vulgus [c. 164] (Hist. 4.62, 5.3, 5.8; Ann. 1.55, 2.19). Как справедливо отметил Ц.Явец, vulgus вообще встречается чаще в сохранившихся книгах “Истории”, наполненной описаниями социальных потрясений, нежели в “Анналах”[307]. Тацит не жалеет самых сильных эпитетов для характеристики vulgus: vulgus pronum ad suspitiones (Hist. 2.21), vulgus stolidum (Hist. 2.61), vulgus credulum (Hist. 2.72), vulgus improvidium (Hist. 3.20), vulgus ignavum et nihil ultra verba ausurum (Hist. 3.58)[308]. Vulgus – это и социальная среда для распространения самых вздорных и вредных, с точки зрения историка, слухов[309]. Конечно, в некоторых контекстах vulgus может иметь вполне нейтральное значение. Однако, весьма характерно, что в тех случаях, когда Тацит обобщает, высказывает свое отношение к данному феномену, резко отрицательное отношение преобладает[310]. Тацит, вероятно, пытался подчеркнуть социальную дистанцию между сенаторами и всадниками и plebs sordida, vulgus, multitudo; возможно, это хоть в какой-то мере служило компенсацией за все увеличивавшийся отрыв социальных верхов от политической власти.
Плиний Младший был современником и другом Тацита, можно ожидать найти соответствия в отношении обоих авторов к римской толпе. Рассмотрим употребление vulgus и turba в письмах и в "Панегирике" Плиния Младшего[311]. Важно то, что до нас дошли как письма этого автора (в том числе и вполне официальная переписка с императором Траяном во время исполнения Плинием обязанностей наместника провинции), так и его риторическое сочинение – "Панегирик", что дает возможность для сопоставления.
Turba обычно имеет негативный оттенок, обозначая, как правило, возбужденную, руководствующуюся эмоциями, а [c. 165] не разумом, толпу, собравшуюся в определенном месте. Такая толпа противопоставляется не "сенаторам", "немногим", но одиночеству, уединению. Плиний советует своему корреспонденту: "Приветствуй других некоторое время сам, чтобы стало приятнее слушать приветствия, потолкайся в этой толпе, чтобы насладиться уединением (terere in hac turba, ut te solitudo delectet)" (Epist. VII.3.3). Более того, сами сенаторы в момент раздоров в их среде обозначаются как turba: "Вот и выходит, что мысль, поддержанную беспорядочными криками многих, никто не выскажет вслух среди окружающего молчания: сущность дела, невидная в толпе (turba), раскрывается, когда из толпы (turba) выйдешь" (Epist. II.11.7).
Особенно опасливо относится к turba сам император Траян. Даже вполне мирные толпы (turba) путешественников, перемещающиеся через Византий, вызывают в нем стремление усилить гарнизон города, "поставив для охраны легионного центуриона" (Epist. X.78.1); что же касается кассы взаимопомощи (eranum) в Амисе, то она ни в коем случае, пишет Траян Плинию, не должна использоваться "для смут и недозволенных союзов" (ad turbas et ad inlicitos coetus) (Epist. X.93). Поэтому совсем неудивительно, что в письме к Траяну Плиний называет примкнувших к христианам turba hominum (Epist. X.96.10).
Однако в "Панегирике" turba, как будто бы, приобретает совсем другой оттенок. Восторженная толпа (turba) приветствовала Траяна перед входом в храм (Paneg. 5.4), толпа зрителей обступила его около курии (Paneg. 23.2), задерживала движение императора, не использовавшего ликторов (Paneg. 76.8), толпа на комициях пришла в движение (Paneg. 64.1), даже толпа младенцев должна появиться на свет благодаря щедрой социальной помощи (Paneg. 28.6), во время правления Траяна "двери государя не осаждаются толпою отвергнутых посетителей" (Paneg. 79.6), толпа сенаторов на островах, служивших местом ссылки, сменяется толпой доносчиков (Paneg. 35.2).
В чем причина такого различия? Прежде всего речь должна идти о разном характере текстов: "Панегирик" – риторическое сочинение, письма носят личный либо деловой (переписка с императором) характер. Turba писем – это [c. 166] "незаконное сборище"; аналогично употребляется turba в современных Плинию юридических текстах (см. ниже). Turba "Панегирика" – это вполне доброжелательно настроенный к императору народ. Соответственно и отношение к turba письмах и в "Панегирике" прямо противоположно: решительное пресечение в первом случае и благожелательство и осыпание всевозможными благодеяними – во втором.
Насколько же отличается употребление vulgus?
Vulgus для Плиния – не просто столпившаяся масса людей, но олицетворение простонародья, низкого, но необходимого элемента общества. Плиний может свысока относится к vulgus, но для достижения известности и славы должен заискивать перед этой полуграмотной массой[312].
Плиний в одном из писем описывает свое выступление перед земляками в Комо: "Я говорил эту речь не перед народом (populus), а перед декурионами, и не на площади, а в курии. Боюсь оказаться непоследовательным: при моем выступлении я хотел избежать громкого одобрения и согласия толпы (vulgus); теперь, издавая свою речь, я ищу его. А я ведь не пустил этот самый народ (plebs), о котором заботился, на порог курии, чтобы не показалось, будто я перед ним как-то заискиваю..." (Epist. I.10.16 sq.). Здесь vulgus синонимичен и плебсу и коллективу граждан (populus), противопоставлен декурионам и обозначает народные массы, читающую публику; отрицательного оттенка в данном случае это слово не имеет, подчеркивая лишь вполне объективную социальную и интеллектуальную дистанцию между элитой и массой. Еще нагляднее эта дистанция проявляется в отношении Плиния к приверженцам цирковых партий ("белых", "красных", "голубых", "зеленых"): "Если бы их еще привлекала быстрота коней или искусство людей, то в этом был бы некоторый смысл, но они благоволят к тряпке, тряпку любят... Такой симпатией, таким значением пользуется какая-то ничтожнейшая туника, не говорю уже о толпе (vulgus), которая ничтожней туники, но и у некоторых серьезных людей (graves homines)" (Epist. IX.6.2 sq.).
[c. 167] Описывая извержение Везувия и землетрясение в Кампании, Плиний подчеркивает свое хладнокровие, даже после гибели дяди (Epist. VI.20.2 sqq.). Однако его родные решили покинуть Мизен, и "за нами идет толпа людей, потерявших голову (sequitur vulgus attonitum) и предпочитающих чужое решение своему" (Epist. VI.20.7).
В "Панегирике" vulgus имеет то же значение, что и turba - это толпа восторженных почитателей императора (Paneg. 46.5; 75.3). Отношение Плиния к толпе достаточно "практично" и непредвзято. Ни vulgus, ни даже turba не стали для него объектом риторического осуждения, что отличается от точки зрения Тацита. Впрочем, сам жанр сочинений Плиния, возможно, и не требовал такого осуждения.
Жизнь и деятельность римских императоров была описана еще одним человеком из круга Тацита и Плиния Младшего – их младшим современником Светонием. Написанная им в начале II в. н.э. "Жизнь двенадцати цезарей", по мнению некоторых современных исследователей, не является ни образцом биографического жанра, ни вершиной политического анализа, хотя здравый смысл автора и компенсирует в какой-то степени вышеназванные недостатки[313]. Большинство ученых, среди которых наиболее авторитетные[314], высоко оценивает сочинение Светония. Для нас важнее рассмотреть отношение Светония к народной массе, к толпе, выявить специфику взгляда Светония в сопоставлении с сочинениями Тацита.
В труде Светония turba, в отличие от Тацита, употребляется более часто, нежели vulgus[315]. Turba обычно обозначает достаточно активно действующее сборище людей (например, Jul. 84.3; Aug. 14; Cal. 14.1; Claud. 10.1, 12.2, 18.2, 27.2; Galb. 18.1, 19.2; Vit. 7.2). Подобное сборище могло даже представить угрозу для жизни императора (впрочем, случай, произошедший с императором Клавдием, скорее уникален для ранней Империи): "Однажды его самого среди форума толпа осыпала бранью и объедками хлеба, так что ему едва [c. 168] удалось черным ходом спастись во дворец" (Claud. 18.2. Пер. М.Л.Гаспарова). Иногда у Светония turba просто означает толпу, скопление людей (Jul. 79.1; Aug. 40.5, 53.3, 98.4; Cal. 4, 26.4, 42, 58.2; Ner. 2.1; Galb. 17), редко turba (точнее, turbae) обозначает смуту, беспорядки (Jul. 20.1; Tib. 4.1).
Атрибутом turba (а не vulgus!) является толчея, давка (Jul. 39.4); turba в данном значении обычно синонимична multitudo. Перечисляя знаменитых женщин из рода Клавдиев, Светоний отмечает одну из них, "которая была обвинена в оскорблении величия за то, что она, с трудом пробираясь на повозке сквозь густую толпу (multitudo), громко пожелала, чтобы ее брат Пульхр воскрес и снова погубил флот, и этим бы уменьшил в Риме сутолоку (turba)" (Tib. 2.3)[316].
Светоний не использует turba для социальной характеристики низших слоев римского общества. К концу гражданских войн численность сената перевалила за тысячу, причем в него вошли люди, по мнению Светония, недостойные, в результате чего сенат "превратился в безобразную и беспорядочную толпу (deformi et incondita turba)" (Aug. 35.1); совершенно естественно, что Август стремился покончить с таким положением. Те два места из биографии Калигулы, которые можно привести в подтверждение "социального значения" turba, при более внимательном рассмотрении не свидетельствуют в пользу подобного прочтения. Когда биограф сообщает о том, что Калигуле "была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы (turba)" (Cal. 14.1), то речь идет именно о сборище людей разного социального происхождения, которые оказались в курии. Описывая отношение Калигулы к разным сословиям (выше речь шла о сенаторах и всадниках), Светоний пишет: "Когда чернь (turba) в обиду ему рукоплескала другим возницам, он воскликнул: "О, если бы у римского народа (populus) была одна шея!" " (Cal. 30.2). В данном случае под turba понимается именно сборище простонародья в цирке, но для обозначения рядовых римских граждан Светоний использует populus. Таким образом, [c. 169] turba не использовалась Светонием для социальной характеристики.
Рассмотрим немногочисленные употребления Светонием слова vulgus. О Цезаре Светоний говорит, что тот был причислен к богам "не только словами указов, но и убеждением толпы (non ore modo decernentium, sed et persuasione vulgi)" (Jul. 88), имея в виду низшие слои населения Рима. В биографии Нерона толпа (vulgus) специально отделяется от солдат (Ner. 21.1); vulgus – это толпа, простонародье, и Нерон "ревновал ко всем, кто в чем бы то ни было возбуждал внимание толпы (qui quoquo modo animum vulgi moverent)" (Ner. 53). а в биографии Вителлия vulgus – это римские низы, которые хулили Вителлия (Vitel. 17.2).
Таким образом, vulgus, в отличие от turba, имеет определенный социальный оттенок, однако никаких следов осуждения vulgus сочинение Светония не содержит. Vulgus у Светония также имеет значение общего мнения, обнародования, источника слухов и т.п. (например, Aug. 35.1, 51.1; Claud. 21.5; Ner. 6.4; Galb. 20.2); Калигула в детстве был так мил народу (sic vulgo favorabilis) (Cal. 4).
Глагол vulgo и производные от него у Светония обычно обозначают распространение информации (официальным порядком либо посредством слухов – Aug. 70.2, 94.5, 94.12; Tib. 66; Claud. 1.1; Ner. 39.2; cf. Gram. 8) и не имеют пейоративного оттенка. Биограф охарактеризовал как vulgatissimus (т.е. получившую широчайшую известность) шуточную песню, которую пели воины Цезаря на его триумфе (Jul. 49.4)[317].
Итак, отношение Светония к vulgus решительно отличалось от тацитовского. Как было отмечено одним из исследователей творчества Светония, cлово vulgus "обычно использовалось биографом во фразах, описывающих общераспространенные обычаи или общеизвестный факт"[318]. Но этот феномен нельзя рассматривать изолированно: Светонию было совершенно несвойственно тацитовское презрительное отношение к низам общества, и он не использует совсем столь любимые Тацитом выражения как promisca multitudo, [c. 170] fanatica multitudo, vernacula multitudo и т.п.[319]. Поэтому семантический анализ, который столь тщательно провел Цви Явец,[320] приложим именно к Тациту, но никак не к Светонию. Хронологическая близость обоих авторов не должна вводить в заблуждение: в своем презрении к vulgus Тацит очень схож с Цицероном, Саллюстием, Горацием, отношение же к vulgus Светония очень напоминает отношение Курция Руфа и Плиния Младшего. Необходимо отметить и отличие тацитовской аудитории от светониевской[321]. Мы вновь видим противостояние двух традиций – риторически оформленной традиции презрения к черни образованной сенатской элиты и традиции спокойного (можно сказать, делового) отношения к проблеме взаимоотношения власти и низов (прежде всего – plebs urbana).
Hо, чтобы расставить все необходимые акценты, следует обратиться к римскому праву, к Дигестам. Право консервативно, и может отражать реалии как современной, так и предшествующей эпохи. К тому же правовые тексты почти не подвержены влиянию риторики, и слова в них “имеют свою собственную цену”. Как справедливо отмечал В.М.Смирин, римские юристы пользовались вполне обычным языком[322], но словоупотребление у них в силу специфики жанра более терминологично, и не случайно титул 16-й 50-й книги Дигест так и называется – “De verborum significatione”. В этом титуле приводится краткое определение плебса, восходящее к Гаю: ‘Plebs’ est ceteri cives sine ‘senatoribus’ (D. 50.16.238). Достаточно определенное значение имеет в Дигестах и turba. Иногда turba обозначает множество [c. 171] людей, но как бы “излишнее множество”. Помпоний, обозревая причины изменений в римском государственном строе, писал: “Затем, поскольку было трудно плебсу, а еще сложнее всем гражданам собираться в такую людскую толпу, именно необходимость привела к передаче власти в государстве сенату” (Deinde quia difficile plebs convenire coepit, populus certe multo difficilius in tanta turba hominum, necessitas ipsa curam rei publicae ad senatum deduxit) (D. 1.2.2.9). В другом месте он писал о большой толпе перегринов (multa turba peregrinorum) в Риме, что вызвало необходимость создания специального претора по делам перегринов (D. 1.2.2.28). Гораздо чаще, однако, turba используется как terminus technicus, обозначающий и беспорядки, и преступное сообщество (шайку), состоящее не менее чем из 10-15 человек. Наиболее показателен в этом смысле титул 8-й 47-й книги Дигест “Vi bonorum raptorum et de turba”. В нем дается и качественное (противозаконное сборище, причем turba согласно, очевидно, народной этимологии, возводится к греческому thorubein)[323], и количественное определение понятию turba[324].
Определения vulgus мы в Дигестах не находим, и это неудивительно: что может быть более неопределенно и менее подходяще для правового сознания, чем понятие толпы, множества. Наречие vulgo обозначает нечто общепризнанное, всеобщее[325] ; cоответственно прилагательное vulgaris обозначает обычное, общераспространенное действие[326], а vulgaris mulier – проститутку[327].
[c. 172] На весь корпус Дигест приходится всего несколько употреблений существительного vulgus[328]. Vulgus рассматривается и Гаем (D. 41.1.9.7), и Ульпианом (D. 9.3.1.2) как безликая толпа прохожих, которой можно нанести вред, швыряя в нее сверху разнообразные предметы (Ульпиан), либо облагодетельствовать какой-то собственностью, очевидно, во время раздач (Гай). Vulgus выражает общее мнение: “Почти все называют родственников четвертой степени родства кузенами” (sed fere vulgus omnes istos communi apellatione consobrinos vocant) (Гай, D. 38.10.1.6). И, наконец, мнение этого большинства воспринималось римскими юристами как некий эталон обыденности, обычности: на vulgi sermone ссылается Помпоний (D. 50.16.162.1), свое мнение профессионала-юриста противопоставляет vulgus opinatur Павел (D. 21.2.56).
Таким образом, в языке римских юристов vulgus не несет отрицательных коннотаций; это добропорядочное, хоть и обнищавшее сборище можно облагодетельствовать мелкими подачками, решительно противостоять же нужно разбойничающей и устраивающей беспорядки turba. Удавалось это не всегда. Жертвой такой агрессивной толпы своих подчиненных и стал в 223 г. Ульпиан.
Итак, подведем некоторые итоги. Слово vulgus появляется у латинских авторов II в. до н.э. (Теренция, Акция, Луцилия и др.); как обозначение простонародья оно частично заменяет plebs. Пока социальная структура Рима не испытывала потрясений, отношение к vulgus пренебрежительно нейтрально. Ситуация меняется с наступлением эпохи гражданских войн, когда низшие слои римского гражданства начинают принимать активное участие в политической борьбе. Опасность потери власти была причиной того, что на vulgus обрушивают свою ненависть boni – защитники римской олигархии. В сочинениях Корнелия Непота, Саллюстия, Катулла и Горация (а в меньшей степени у Акция и Цицерона) противопоставление vulgus и boni (potentes) становится [c. 173] риторическим штампом. Такое противопоставление было характерно только для этих авторов, и в сочинениях других авторов I в. до н.э. (Лукреций, Цезарь, Вергилий, Тит Ливий) vulgus рассматривается вполне спокойно.
С установлением императорской власти vulgus в лице римского plebs urbana приобретает стабильное место в обществе, и раздражение вызывают лишь некоторые эксцессы, при описании которых обычно употребляется слово turba. Совершенно нейтральное отношение к vulgus мы можем наблюдать в сочинениях Курция Руфа, Лукана, Сенеки и даже Петрония.
Только Тацит в стремлении восстановить утраченную идиллию сенатской республики обрушивается на vulgus, которой потакали императоры. Но это лишь заключительный аккорд сенатской традиции, своеобразная "риторическая ностальгия". Его современники Плиний Младший и Светоний были в этом вопросе значительно более бесстрастными. Отношение к vulgus в Дигестах также нейтрально, при этом решительное неприятие вызывает turba, которая приобретает даже значение шайки разбойников.
Vulgus – не "социальный термин", не terminus technicus. В I в. до н.э. vulgus стало бранным словом у части римской элиты, пытавшейся поставить риторический барьер между "нами, образованными, которые у власти" и основной массой населения (мы – другие, мы – не vulgus). Новая власть, однако, числила vulgus в числе своих опор, и не случайно не только Цезарь и вполне лояльные новой власти Плиний Младший, Курций Руф и Светоний, но и сенатский оппозиционер Лукан не стремились осуждать "невежественную толпу". Знаменитая Vulgata (латинский перевод Библии) перекликается с луцилиевским хором, но не с саллюстиевско-горациевской чернью.
Такое отношение к толпе, ochlos, совершенно невозможно представить в Греции. Но охлос – это деградировавший полновластный демос, в Риме же vulgus изначально не обладала реальной властью. Существование vulgus – специфика Рима, и это нашло отражение в сочинениях римских авторов.
[c. 174]
РОЛЬ ТОЛПЫ В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ
Значение действий масс в политической жизни древней Греции неоднократно обсуждалось историками. Однако внимание уделялось прежде всего эллинистическому периоду, либо речь шла об организованных действиях. В этой работе мною будет сделана попытка проанализировать значение толпы в политической жизни архаической и классической Греции.
Для начала следует определиться с вопросом о том, что такое «толпа». Для социологов толпа – это случайное скопление людей (aggregation), сплоченная на основании сравнительно посторонних и временных связей; для психологов – группа, кооперация внутри которой носит сравнительно случайный и временный характер[329].
Точка зрения на это явление историков вообще и историков античности в частности имеет некоторые отличия. Историки обычно смешивают понятия «толпа» и «(народные) массы»[330]. Для исторических исследований, по нашему мнению, больше подходит определение немецкого ученого Д. Хердера, который определяет толпы как «группы людей с общими традициями, намеренно действующими совместно вне существующих рамок для того, чтобы достичь одну или несколько специально определенных целей»[331].
[c. 175] Оговорюсь сразу же, что меня интересует, прежде всего, «политическая толпа», т.е. людские сборища, которые оказали влияние на политическую жизнь древнегреческих полисов. К примеру, Платон в диалоге «Хармид» (154а) описывает прекрасных юношей и толпу почитателей, следующих за ними. Однако этот случай может заинтересовать меня только в том случае, если он вызвал какие-либо политические последствия. То же самое относится и к религиозным процессиям.
Роль толпы в социально-политической жизни древней Греции архаического и классического периодов практически не изучена. Только немногие ученые обратили внимание на этот феномен[332]. Так, Вирджиния Хантер пыталась продемонстрировать «психологический» взгляд Фукидида на проблему толпы[333], а Джош Обер, подчеркивая роль масс в исторических событиях, рассматривал революцию Клисфена как результат спонтанного восстания афинского демоса[334]. Но это – уникальные примеры интереса ученых к толпе в древней Греции.
