«С.Г. КАРПЮК ОБЩЕСТВО, ПОЛИТИКА И ИДЕОЛОГИЯ КЛАССИЧЕСКИХ АФИН
...»

Как же можно объяснить подобное отсутствие интереса к этой сфере? На мой взгляд, на то есть две причины. Во-первых, этот феномен имеет гораздо меньшее значение в сравнении с хорошо организованными и эффективно функционировавшими полисными институтами. Следует сразу же, впрочем, отметить, что изучение неорганизованных массовых выступлений может выявить степень политической организованности древнегреческого общества. Во-вторых, изучению роли неорганизованных массовых сборищ в древней Греции препятствует сам характер наших источников. Исследования о роли толпы в истории начали проводиться [c. 176] на материалах европейской истории XVIII–XIX вв. (Гюстав Ле Бон, Жорж Рюде и др.)^[335]

, причем в качестве источников использовались полицейские архивы, газетные публикации и т.п., т. е. «источники изнутри». Но исследователи истории древней Греции имеют в своем распоряжении только «источники извне» – сочинения древних авторов, по большей части крайне враждебные любым проявлениям массовой активности. Надписи и папирусы ничего не дают в данном случае, поскольку отражают более поздний период (например, первое упоминание слова ochlos в надписях относится лишь к концу II в. до н.э.)^[336].

Есть две возможности для изучения роли толпы в древнегреческом обществе. Первая, лексический анализ, предполагает отбор соответствующей лексики и изучение ее употребления в текстах. Вторая, ситуационный анализ, требует выявления в текстах ситуаций, связанных с действиями толпы.

Ранее мною была предпринята попытка реализовать первую возможность, и мои предыдущие работы были посвящены терминологии (если быть более точным – лексике) толпы, прежде всего слову ochlos – возможно, ключевому слову в этой сфере^[337]. Конечно, само появление слова ochlos отражало социальные реалии классических Афин. Но древнегреческие авторы использовали его не только в значении «толпа», но и для обозначения низших слоев населения, «черни», т. е., в зависимости от контекста, оно приобретало социальную либо ситуационную характеристику. То же самое можно отнести к plethos, hoi polloi и даже к demos^[338].

[c. 177] Анализ лексики древних авторов помогает прояснить только одну сторону проблемы, а именно: отношение самих авторов к толпе. Поэтому необходимо рассмотреть всевозможные свидетельства древних авторов, которые имеют хотя бы косвенное отношение к действиям толпы в политической жизни. Предлагаемая мной выборка, возможно, и не является исчерпывающей, однако немногочисленность случаев упоминания толпы сама по себе характерна.

В архаическое время и тем более в гомеровский период неорганизованные массовые сборища были крайне редким явлением, но поэтому стоит присмотреться к народным собраниям (сходкам)^[339]. Народные собрания были вполне обычным социальным феноменом уже в гомеровское время; они созывались басилеем или знатью и не собирались без их согласия (как на Итаке – Od. 2. 26-27). Уже в то время существовала агора как место для сбора народных собраний – открытое пространство, обозначаемое специальными мраморными маркерами^[340]. Агора была обычным местом сходок народного собрания, но с конца архаического – начала классического периода для проведения народного собрания выделяются уже специальные места: можно упомянуть ekklesiasterion в Метапонте вместимостью 8 тысяч человек, датируемый серединой VI в.^[341]

Народное собрание состояло из граждан-воинов и первоначально не было чрезмерно организованным. Его участники выступали за или против предложений, выдвинутых царем либо знатью посредством криков одобрения или неодобрения^[342]. Как показывает случай с Терситом из «Илиады» (2. 211–277), знать доминировала на таких сходках и [c. 178] могла предотвращать спонтанные выступления рядовых воинов. Терсит рассматривается Гомером именно как представитель этой массы рядовых воинов (plethus – 2. 143, 278, demos – 2. 198), и его «значимое» имя как будто бы подтверждает это^[343]. Но даже здесь нет никаких следов действий толпы, и протест Терсита остался только словесной акцией.

Если перейти к архаическому периоду, то в нашем распоряжении почти исключительно афинский материал. Наиболее ранний – о заговоре Килона, в подавлении которого принял участие афинский демос. Действительно, согласно сообщению Фукидида, афиняне «всем миром» (pandemei) осадили Килона и его сторонников на Акрополе. Но употребление данного слова совсем не обязательно должно предполагать спонтанное, неорганизованное действие народных масс. Например, тот же Фукидид использует pandemei, сообщая о выступлении в поход всего спартанского войска (5. 33. 1), которое никоим образом не может быть охарактеризовано как неорганизованное, или о поголовном участии афинян в строительстве «Длинных стен» по указанию Фемистокла (1. 90. 3) и т.п. Таким образом, когда Килон захватил Акрополь в 636 или 632 г., не было всеобщего восстания, и демос поддержал действия архонта Мегакла (Herod. 5. 71; Thuc. 1. 126–127)^[344]. И не случайно до нас дошла столь мощная традиция об алкмеонидовской скверне. Алкмеониды были предводителями, но не восстания, а выступления афинян против попытки захвата тиранической власти. Речь в данном случае скорее может идти о мобилизации афинян – противников тирании, но не о спонтанном действии народных масс. Толпа как таковая еще не появляется^[345].

[c. 179] Афинская демократия берет начало с сопротивления афинян Клеомену и Исагору в 508/7 г. Восстание афинян против спартанцев и их союзников уже с большим основанием можно представить как спонтанное действие масс. Это событие много раз рассматривалось историками,^[346] но наш интерес лежит исключительно в степени организованности этой акции, т.е. можно ли в данном случае говорить о неорганизованных массовых действиях демоса. Поэтому посмотрим на источники именно с этой точки зрения.

Согласно Геродоту, после того как Клеомен изгнал семьсот семейств – сторонников Клисфена, Совет восстал и отказался подчиняться Клеомену и Исагору (antistatheises de tes boules kai ou boulomenes peithesthai). Клеомен вместе с Исагором и его сторонниками захватил Акрополь; в ответ на это остальные афиняне объединились (Athenaion hoi loipoi ta auta phronesantes) стали их осаждать (Herod. 5. 72). В аристофановской «Лисистрате» хор афинских стариков ностальгически вспоминает прежние дни, когда Клеомен «бежал, сдав мне оружие» (Lys. 277). Сообщение Аристотеля в целом базируется на геродотовом, однако автор «Афинской политии» добавляет некоторые детали. Согласно Аристотелю, «Совет оказал сопротивление, и демос собрался вместе» (tes de boules antistases kai sunathroisthentos tou plethous), и затем народ (demos) осаждал запершихся на Акрополе Клеомена и Исагора в течение двух дней (Ath. pol. 20. 3).

Проблема заключается в том, чтобы выяснить, насколько организованным было выступление афинян против Клеомена и Исагора. Джош Обер описывает «клисфеновскую революцию» следующим образом: «Осада афинянами Акрополя в 508/7 г. лучше всего может быть интерпретирована как беспорядки, т. е. яростное и более или менее спонтанное [c. 180] восстание значительной части афинских граждан»^[347]. И далее: «Конституция Клисфена направила энергию восстания демоса в интересах собственной самозащиты в стабильную и работоспособную форму государственного устройства»^[348]. При этом Обер делает очевидное для него сопоставление между осадой Акрополя и штурмом Бастилии во время Великой французской революции^[349]. Он указывает на употребление в «Афинской политии» пассивного причастия от глагола sunathroizo (20. 3) и дает свою версию перевода: «…Совет оказал сопротивление, и толпа собралась сама собой (the mob gathered itself together – sunathroisthentos tou plethous)»^[350]. Такой перевод действительно предполагает активные действия толпы, даже беспорядки.

Дж. Обер совершенно прав, указывая на то, что пассивное причастие sunathroistheis имеет скорее рефлексивное, нежели пассивное значение, но в его переводе события в Афинах явно «революционизируются» по сравнению с тем смыслом, который в них вкладывал Аристотель^[351]. Следует отметить, что в «Афинской политии» это причастие было использовано еще дважды: при описании собрания Совета в ходе реформ Эфиальта (25. 4) и при описании сбора афинских сил на агоре в период борьбы против тирании тридцати (38. 1). Во всех трех случаях мы имеем дела с общественными собраниями (сборищами) в экстраординарных ситуациях, но никак не с беспорядками. Кроме того, К.Раафлауб указал на крайне незначительный уровень урбанизации Афин в то время, что не дает возможности говорить о массах городского населения^[352]. Речь может скорее идти о мобилизации [c. 181] граждан-воинов на защиту автономии полиса^[353]. Роль демоса несомненно была велика^[354], но демосом мог руководить Совет, а, кроме того, в городе оставались сторонники Клисфена.

Еще одно возражение гипотезе Обера: был ли готов афинский демос выступить спонтанно без какого-либо лидерства? Всего за шесть лет до описываемых событий было совершено убийство Гиппарха. Фукидид пишет: «Аристогитону, правда, удалось, затерявшись в нахлынувшей толпе, пока спастись, но затем он был схвачен и мучительно погиб» (Thuc. 6. 57. 4, пер. Г.А.Стратановского). Эта толпа (ochlos) cостояла из граждан, принимавших участие в Панафинейской процессии (6. 57. 2) на Панафинейской дороге в северной части афинской агоры. Данное сборище определенно было организованным (религиозная процессия), и, очевидно, поэтому Гиппий сравнительно легко смог взять ситуацию под контроль (6. 58. 1-2). Таким образом, процессия не превратилась в поле действия толпы даже в такой критической ситуации. Очень трудно предположить, что социальная психология афинского демоса изменилась столь стремительно за столь короткое время. Поэтому восстание против Клеомена и Исагора должно было иметь лидеров, и умолчание о них наших (весьма скудных) источников – еще не аргумент.

Действительно, в «Афинской политии» не говорится о каких-либо лидерах афинского демоса после изгнания Клисфена и его сторонников. Но Совет (и для нас не имеет значения, был ли это Совет четырехсот, Совет пятисот или даже Совет Ареопага) был в состоянии организовать демос; в любом случае, кто-то же должен был вести переговоры с Клеоменом? Таким образом, можно скорее говорить о мобилизации афинского демоса, гражданского ополчения, а не о спонтанных массовых беспорядках (действиях толпы).

Дошедшие до нас источники, сообщающие о событиях первых двух третей V в. до н. э., не содержат никаких намеков о действиях толп. Период Пелопоннесской войны более «благоприятен» для нашего исследования. Пелопоннесская [c. 182] война стала суровым испытанием на прочность для полисных институтов. Но даже в таких экстраординарных условиях в наших источниках немного явных свидетельств активности толпы, массовых беспорядков, влияния массовых неорганизованных сборищ на политическую жизнь.

Казалось бы, описанная Фукидидом борьба группировок демократов и олигархов на Керкире должна предоставить подобный пример. Но в данном случае можно наблюдать действия вполне организованных политических групп олигархов и демократов, которые с переменным успехом, но совсем не спонтанно уничтожали друг друга (3. 70–81; 4. 46–48). Это означает, что Фукидид не мог даже представить себе участие толпы в гражданской вражде. Стасис, гражданская вражда, не предполагала участие в ней неорганизованных массовых сборищ. Напротив, стасис был нежелательным, но вполне логичным результатом обострения политической борьбы в городе^[355]. Толпа как политический феномен не существовала для Фукидида, и действия толпы, по его разумению, не могли оказать какого-либо влияния на политическую жизнь.

Тем не менее, необходимо проанализировать все случаи упоминания Фукидидом неорганизованных сборищ и действий толпы в невоенном контексте^[356]. Нам будет необходимо ответить на несколько определенных вопросов, таких как: 1) из кого состояла толпа? 2) какова была цель данного сборища? 3) в каком месте собиралась толпа? 4) какова была степень ее организованности?

Случаи упоминания действий толпы у Фукидида не очень многочисленны. Первый, в экскурсе о тираноубийцах, был рассмотрен нами выше. Другой интересный случай – речь Перикла, который «выступил перед гробницей на высоко поднятом помосте, для того чтобы слова его были слышны как можно дальше в толпе» (2. 34. 8, пер. Г.А.Стратановского). Эта толпа (homilos) состояла не только из граждан. [c. 183] Перикл адресовался ко всему сборищу горожан и чужеземцев (panta homilon aston kai xenon xumphoron) (2. 36. 4). Целью сборища была организованная государством похоронная церемония, и местом ее проведения был Керамик^[357]. Несомненно, это было организованное сборище (помост свидетельствует о специальных приготовлениях), но не слишком: не только граждане и их семьи, но также метеки и иностранцы могли присутствовать там. Почти теми же словами можно охарактеризовать церемонию отплытия Сицилийской экспедиции (6. 30–32), когда все население города (ho allos homilos hapas – 6. 30. 2) пришло в Пирей попрощаться с моряками и воинами. Толпа состояла из афинян, иностранцев и «доброжелателей» (eunoi) афинян (6. 32. 2). Берега гавани Пирея стали местом этого сборища. Церемония носила религиозный характер и была с очевидностью организована государством (6. 32. 1), но толпа была скорее самоорганизующейся, поскольку люди пришли по собственной инициативе.

События периода олигархического переворота 411 г. также представляют интерес с точки зрения политической активности толпы. После того как Фриних был убит и власть олигархов пошатнулась, толпы гоплитов собрались в Пирее с целью организовать действия против олигархов (8. 92. 5–6). Спонтанные неорганизованные сборища начались также и в самих Афинах (8. 92. 7–8). Но, что очень характерно, эти неорганизованные сборища весьма быстро (на следующий день) преобразуются во вполне организованное заседание народного собрания в театре Диониса в Пирее (8. 93. 1 и 3). В поставленных в 411 г. комедиях Аристофана «Лисистрата» и «Женщины в народном собрании» нет никаких свидетельств о самодеятельных сходках. Однако характерен сам факт привлечения внимания к спонтанным действиям женщин в народном собрании.

«Греческая история» Ксенофонта дает нам несколько весьма интересных случаев. Фиванский военнопленный [c. 184] Койратад после того как корабль причалил в Пирее, затерялся в толпе (ochlos), а затем бежал в Декелею (Hell. 1. 3. 22). Это – крайне редкое, если не уникальное, упоминание о частых, если не ежедневных толпах в Пирее. Пирей был крупнейшим портом, и, конечно же, там постоянно толпились портовые рабочие, экипажи судов и т.п. В том же 408/7 г. толпа (чернь, ochlos) из Пирея и Афин собралась, чтобы встретить Алкивиада (Hell. 1. 4. 13). Последний случай достаточно трудно интерпретировать. Вполне возможно, что ochlos означает здесь афинскую чернь (низшие слои населения или демоса), как и во время суда над стратегами – победителями при Аргинусах, когда чернь (ochlos, т.е. большинство народного собрания) требовала немедленного осуждения стратегов (Hell. 1. 7. 13). Но в случае со встречей Алкивиада мы имеем дело с реальным массовым сборищем. Вопрос заключается в том, было ли оно специально организованным. По моему мнению, Алкивиад через своих сторонников смог подготовить общественное мнение и прибыл в Пирей в день празднования Плинтерий (Hell. 1. 4. 12)^[358]. Таким образом, это был редкий пример организованного массового сборища, использованного в политических целях; сборище это было официальной религиозной церемонией.

Для Ксенофонта и Платона осуждение стратегов – победителей при Аргинусах – стало наиболее явным примером превращения афинской экклесии в неконтролируемую толпу. Как же в действительности можно оценить процесс над стратегами?

Обратимся, прежде всего, к источникам, главными из которых являются Ксенофонт и Диодор. Оба они в описании процесса преследовали в первую очередь моральные цели^[359]. Ксенофонт стремился продемонстрировать отсутствие [c. 185] филантропии среди афинского демоса^[360]. Уже в «Греческой истории» он пытался по возможности ярче показать недостатки демократического правления. По мнению самого Ксенофонта, толпа может действовать как в благоприятном, так и в неблагоприятном направлении. Главный враг – чернь, «незнающие».

Согласно Ксенофонту, во время суда над стратегами-победителями афинское народное собрание под влиянием демагогов приобретает все более и более неприятные черты. Не случайно он обозначает экклесию как plethos в «Греческой истории» 1. 7. 12, но как ochlos уже в следующем параграфе (1. 7. 13). В данном случае речь идет не о толпе как сборище, а об афинской черни.

Что касается возвеличения Сократа, то такой задачи Ксенофонт в начале работы над «Греческой историей» еще себе не ставил^[361]. Первая часть «Греческой истории» (1 – 2. 3. 9) была написана Ксенофонтом еще в молодости, до того, как его восхищение Сократом стало очень сильным. В этом труде Ксенофонт не упоминает о том, что Сократ был эпистатом^[362]. Ксенофонт пишет лишь о том, что некоторые из пританов отказались ставить вопрос об осуждении стратегов на голосование, поскольку это было бы нарушением закона (Xen. Hell. 1. 7. 4). Версия о председательствовании Сократа на суде над стратегами появилась позже и у Ксенофонта (Memorab. 1. 1. 18; 4. 4. 2) и у Платона (Plat. Apol. 32b) как иллюстрация точки зрения о противодействии одного большинству (plethos – Plat. Apol. 31)^[363].

Для нас важно «очистить» текст Ксенофонта от эмоций и постараться выяснить, имеем ли мы дело с реальным неорганизованным сборищем. Враги стратегов (прежде всего Ферамен) использовали религиозный праздник Апатурии для своей пропаганды (здесь можно провести параллель с [c. 186] прибытием Алкивиада в Афины). Апатурии были исключительно семейным праздником, и никаких общих собраний не предполагали. В силу специфики праздника (поминание умерших родственников) речь могла идти только о небольших сходках родичей, и информация передавалась «от дома к дому». Конечно же, Ферамен при этом мог использовать этот праздник для агитации среди родственников погибших^[364]. Таким образом, было оказано воздействие на настроение народного собрания, но для этого не потребовалось никаких многолюдных сборищ.

Неверно представлять и само народное собрание просто как экзальтированную толпу. У народного собрания были причины негодовать: потери среди афинских граждан в результате этого сражения были слишком значительны, даже в сопоставлении с потерями в результате сицилийской катастрофы. Конечно, нет точных данных о потерях, хотя и Ксенофонт и Диодор свидетельствуют о 25 потерянных афинских кораблях (Xen. Hell. 1. 6. 34; Diod. 13. 100. 3–4). По мнению Б.Страусса, общие афинские потери составили около 3300 человек,^[365] а, по мнению Р.Бака – до 5000^[366]. В любом случае у народного собрания были серьезные основания для осуждения стратегов; нельзя говорить только об экзальтации.

О толпе граждан вновь говорится в «Греческой истории», когда Ксенофонт описывает возвращение посольства Ферамена в Афины в 405 г.: «И как только они вступили в город, большая толпа собралась вокруг них (ochlos periecheito polus)» (2. 2. 21). Положение осажденных Афин было критическим: свирепствовал голод. Очевидно, именно это стало причиной того, что толпа людей ожидала послов у ворот либо на агоре. Но нет никаких свидетельств об активных [c. 187] действиях толпы. Напротив, только на следующий день послы сообщили народному собранию об условиях мира (2. 2. 22). Народное собрание и в теории, и на практике доминировало (даже в этот тяжелый для полиса период) над любыми возможными неорганизованными сборищами.

Интересно провести сравнение с точкой зрения Андокида, современника Фукидида и Ксенофонта. Оратор ни разу не употребил слово ochlos, не описывал он и действий толпы. Во всем корпусе Андокида можно найти только одно место, которое имеет отношение к рассматриваемой проблеме, однако весьма показательное. Процесс над Андокидом по обвинению в нечестии происходил в 400 г., но в своей успешной речи «О мистериях» он описывает события 415 г., когда он был заключен в тюрьму по обвинению в осквернении герм и профанации мистерий. Естественно, что Андокид не был объективен и стремился представить события в выгодном для него самого свете^[367]. Но его аудитория хорошо представляла реалии общественной жизни Афин; поэтому описываемая оратором картина должна была быть реалистичной хотя бы в этой специфической части.

Андокид сообщает, что некий Диоклид видел заговорщиков, идущих вниз от Одеона к орхестре рядом с входом в театр Диониса. «Он затем увидел людей числом около трехсот, стоящих группами по пять или десять, а иногда – по двадцать человек» (Andoc. 1. 38). Можно ли это сборище считать толпой? Нет, поскольку люди стоят группами и не совершают единых действий. Перед нами картина (реальная или вымышленная – в данном случае не имеет значения) подготовки к заговору. Но, что очень важно, и оратор, и его слушатели могли вообразить театр Диониса в качестве возможного места массовых сборищ. И действительно, в Афинах не было других мест для организации массовых сборищ, [c. 188] кроме площадей внутри или рядом с полисными учреждениями. Их можно было использовать нелегально лишь ночью, как и случилось на этот раз.

Все это показывает отсутствие признаков политического значения толпы в Афинах даже в самом конце Пелопоннесской войны – в самый тяжелый период для институтов афинского полиса. Организующие силы оказывались сильнее дезорганизующих тенденций. Отсутствие реальных действий толпы в Афинах в период Пелопоннесской войны – очень важный показатель. Это означает, что толпа и ее действия не являлась средством политической борьбы. Тем не менее, можно говорить и о некоторых переменах. На рубеже V и IV вв. полис стал платить гражданам за посещение народного собрания, потому что граждане стали предпочитать неформальные сборища официальным (Aristoph. Eccl. 183 sq., cf. 290 sq., 380 sq.). Увеличение платы за посещение экклесии до трех оболов стало ответом, поначалу достаточно успешным (Aristoph. Eccl. 299-310; Plut. 171, 329 sq.)^[368]. Причина снижения интереса к политическим собраниям – не в инфляции и не в пауперизации значительной части афинского населения. Причина в том, что произошли важные изменения в социальной психологии.

Наиболее проницательные и умные афинские политические лидеры не могли не понимать этого. По крайней мере один из них – Алкивиад – действительно почувствовал перемену. Алкивиад первым использовал для своей агитации не только народное собрание или похоронную церемонию, но сделал попытку превратить религиозную церемонию в массовое сборище в честь его собственного возвращения в Афины. Эта попытка оказалась довольно успешной, но осталась исключением.

Поведение Гипербола, другого (хотя и менее известного) демагога, было гораздо более типичным. Несмотря на радикализм Гипербола, его отношение к афинскому демосу и к правилам политической борьбы мало отличалось от отношения политических деятелей более раннего периода. Он действовал традиционно – через суд и народное собрание. Но в [c. 189] конце его карьеры и жизни обстоятельства требовали от него обратиться непосредственно к массам. Афинская nautikos ochlos, столь страшившая олигархов (Thuc. 8. 72), сконцентрировалась на Самосе, где Гипербол находился в ссылке. У нас нет никаких сведений о том, что он пытался напрямую воздействовать на настроения массы (как это позже сделал Алкивиад). Гипербол остался в прежних рамках политической борьбы; в результате он оказался без защиты и был убит (Thuc. 8. 73. 3)^[369].

События, произошедшие в Аргосе в 370 г., предоставляют нам возможность рассмотреть действия толпы вне Афин. Действительно, skutalismos («скитализм», закон дубины) в Аргосе является наиболее ярким примером обострения внутриполитической борьбы в Греции после падения спартанского господства на Пелопоннесе.

Историки часто описывают это выступление как пример неорганизованных революционных действий масс^[370]. Каждый в состоянии вообразить толпы простонародья, которые забивают аристократов до смерти дубинами: картина, похожая на крестьянские восстания в Восточной Европе или Китае. Однако наши источники рисуют совсем другую картину. Так, Диодор^[371] пишет: «Среди греков это движение (neoterismos) было названо «законом дубины» (skutalismos), получив это название по способу казни» (15. 57. 3). После этого идет описание внутренней борьбы в Аргосе, но ни слова о действиях толп! Согласно его сообщению, демагоги возбудили массы (plethos) против знатных и имущих сограждан, и демос без тщательного разбирательства приговорил к смерти всех обвиненных и конфисковал их собственность (Diod. 15. 58. 1). Ни Дионисий Галикарнасский [c. 190] (Ant. Rom. 7. 66. 5), ни Плутарх (Praecepta gerendae reipublicae. – Moral. 814 B) не противоречат этому сообщению. Единственный из сохранившихся источников, современник событий, Исократ пишет, что «аргосцы умертвили (apolluousi) наиболее знатных и богатых из своих сограждан» (Isocr. Philip. 5. 52). Из утверждения Исократа не следует, что погибшие обязательно были убиты во время массовых беспорядков.

Таким образом, и в Аргосе в 370 г. не было ни массовых беспорядков, ни агрессивных действий толпы. Казни богатых граждан стали результатом правосудия, как аргосский демос представлял его себе в тот момент. Скитала в руках аргосских демократов была не «дубиной народной войны», а лишь орудием казни, чем-то вроде гильотины.

Итак, можно ли считать, что толпа как социальный феномен и действия толпы оказали значительное влияние на политическую жизнь доэллинистической Греции? Ответ ясен: нет. Но каковы были причины этого?

Можно указать на демографические причины и на типы поселений в архаический и классический периоды греческой истории. Греческие города были весьма невелики. Общее население Аттики не превышало 300 тысяч^[372]. Конечно, в греческих городах были отдельные места, где могла собраться толпа: агора, театр и, пожалуй, все (улицы жилых кварталов были крайне узкими)^[373]. Но и агора, и театр, и акрополь были местами для организованных гражданских событий, церемоний и т.п. Все эти места контролировались должностными лицами полиса, и могли быть использованы для неофициальных сборищ разве что ночью (как это наблюдал или воображал Андокид). Нет никаких свидетельств о массовых беспорядках во время Олимпийских, Немейских, Истмийских либо Панафинейских игр (во всяком случае, в архаический и классический периоды).

[c. 191] На мой взгляд, все эти причины вторичны и не настолько важны. Главная причина заключается в том, что греческая демократия управлялась слабо организованной толпой граждан, и ее критики в некотором отношении были правы (в их глазах и заседания народного собрания могли превратиться в толпу). Действительно, для граждан психологическая необходимость в массовых сборищах могла выражаться в сходках народного собрания. Античная демократия, демократия прямого действия, предотвращала возможную активность толпы.

Некоторые изменения происходят в конце V – начале IV в. Знамением перемен становится появление общественных сборищ, которые – хотя бы частично – выходят за рамки официальных. Наиболее яркий пример – попытка Алкивиада и его сторонников организовать толпу встречающих его в Пирее. Но эти перемены были слишком незначительны, чтобы оказать сколько-нибудь существенное влияние на политическую борьбу в греческих полисах. И даже столь могущественная афинская «морская чернь» была не более чем частью афинского населения, и нет никаких сведений о попытках организовать с ее участием какие-либо массовые действия. Демагоги оставались лидерами демоса не только по названию: они продолжали использовать полисные институты. И эти институты должны были быть полностью или частично разрушены, чтобы дать возможность для действий толпы.

Подобные условия создаются уже в эпоху эллинизма. К сожалению, наши источники по политической жизни эллинистического времени крайне фрагментарны, но один эпизод действий толпы в Александрии Египетской в самом конце III в. до н. э. достаточно подробно описан в XV книге труда Полибия. Речь идет о мятеже, направленном против Агафокла, приближенного Птолемея IV Филопатора, который нам представляется достойным подробного рассмотрения.

Рассказ о падении Агафокла обычно рассматривается исследователями как образец «трагической истории»,^[374] как [c. 192] литературный источник^[375] и т. п. Такой подход совершенно справедлив, но недостаточен. Конечно, Полибий на примере Агафокла стремился продемонстрировать, какое влияние могут оказывать советники на царей^[376]. Однако цели историка в данном случае отнюдь не ограничивались лишь «драматизацией» повествования. Историк описывал события, делая сопоставления с личными впечатлениями (сравнивал поведение толпы в Александрии и Карфагене – 15. 30. 10). Даже если рассказ о расправе над Агафоклом и был «драматизирован», все же он основывался на исторических фактах. Для нас важнее всего то, что Полибий рассматривал толпу как реальную политическую силу.

Выступление александрийцев было организовано (или спровоцировано) противниками Агафокла, прежде всего Тлептолемом, который контролировал доставку продовольствия в Александрию (15. 26. 11). Оно произошло непосредственно после смерти Филопатора, в 204/3 г., когда Агафокл, пользуясь малолетством нового царя (Птолемея V Эпифана), фактически захватил власть в свои руки. Поводом для недовольства массы населения стали преследования родственников Тлептолема (15. 27. 1–2). В результате «толпа (plethos) вознегодовала; тайные совещания с глазу на глаз кончились, и недовольные то выходили ночью и писали повсюду угрозы, то собирались толпами днем и давали волю ненависти своей против правителей» (15. 27. 1–2, пер. Ф. Мищенко). Речь случайно спасшегося противника Агафокла Мойрагена воспламенила солдат и недовольство усилилось (15. 29. 1–3). «И не прошло и четырех часов, как люди всех национальностей, как солдаты, так и граждане, стали призывать к совместному нападению…» (15. 29. 4).

Несмотря на ночное время, шум и возмущение нарастали (15. 30. 2). «Одни с криками собирались на стадионе, другие произносили зажигательные речи, третьи метались по [c. 193] городу… Уже площади кругом дворца, стадион и улицы были переполнены народом (ochlos) всех состояний, равно как и площадь перед театром Диониса» (15. 30. 3–4, пер. Ф. Мищенко, с изменениями). «К этому времени собрался народ из целого города, что не только гладкие места, но даже лестницы и крыши домов были заняты народом, причем слышались беспорядочные крики и гул, ибо вместе с мужчинами были женщины и дети. В самом деле, в Александрии, как и в Карфагене, дети (paidaria) не меньше мужчин принимали участие в подобных смутах» (15. 30. 9–10, пер. Ф. Мищенко). Толпа стала звать юного царя (15. 31. 1).

После этого активную деятельность разворачивают «македоняне» – плохо известный нам тип воинского контингента, которые получают в свои руки юного царя и требуют наказания виновных (15. 31. 2-5). «День клонился к вечеру, а толпе (plethos) было не на ком сорвать злобу» (15. 32. 6). Используя подобное психологическое состояние толпы, Сосибий добивается у юного царя выдачи на расправу Агафокла и его близких» (15. 32. 6 и сл.).

Далее Полибий описывает расправу над Агафоклом и его родней, которая происходила на стадионе. «Все родственники разом отданы были в жертву толпе, и мятежники кусали их, кололи копьями, вырывали глаза; чуть кто падал, его терзали на куски, и так замучили всех до последнего. Вообще египтяне в ярости страшно свирепы» (15. 33. 9–10, пер. Ф. Мищенко). Еще более спонтанно происходила расправа над руководителем умерщвления царицы Арсинои (сестры и жены Птолемея IV Филопатора) Филаммоном. Оно произошло в его собственном доме, и важную роль в этой акции играли девушки, воспитывавшиеся вместе с Арсиноей (15. 33. 11–12).

Разнородная городская толпа (как бы ее ни называл Полибий – plethos, ochlos pantodapos или как-нибудь иначе) становится в Александрии активным участником политической борьбы. Толпа заполняет улицы города, собирается на стадионе. Каковы же отличительные признаки александрийской толпы? Полибий специально и на лексическом, и на описательном уровнях подчеркивает ее разнородность. Она состояла как из воинов, так и из гражданских лиц, как из [c. 194] египтян, так и из греков, как из мужчин, так и из женщин и детей. Последнее обстоятельство историк особо подчеркивает, говоря об участии детей (подростков) в городских беспорядках как о специфике Александрии и Карфагена. Специально оговаривается и многонациональный (panta ta gene) состав толпы. П.М. Фрейзер не без основания настаивает на участии именно этнических египтян в расправе над Агафоклом^[377], полагая, что Полибий, говоря о египтянах, именно их и имел в виду. Целью сборища была расправа с ненавистным царедворцем. Движение масс людей отмечалось по всему городу, но центром стал стадион. Действия толпы первоначально были спонтанными, но враги Агафокла постепенно направили их в нужное русло.

Действия толпы в птолемеевской Александрии принципиально отличаются от действий масс в более ранние периоды греческой истории. В Александрии в массовых беспорядках принимают участие и граждане, и неграждане, и греки, и египтяне, и мужчины, и женщины. Активность масс не прекращается ни днем, ни ночью, охватывая при этом весь город. Центром ее становится стадион. Характерно, что нет никаких сведений о каком-либо участии в этих событиях полисных институтов, хотя Александрия формально и была полисом^[378].

Все происходит совершенно иначе, чем в греческих полисах, и это еще раз подтверждает глубокое различие в сфере социальной жизни между классическим и эллинистическим периодами греческой истории.

Как ни странно, толпа (точнее: опасность толпы) в V-IV вв. имела большее значение в идеологической сфере. Противники демократии из окружения Платона и Исократа стали широко использовать понятие ochlos в значении необузданной толпы афинских граждан. Ксенофонт при описании процесса над стратегами – победителями при Аргинусах – пытался описать поведение демоса как свойственное толпе. Для платоновского Сократа и толпа, и чернь – одно и то же. Для [c. 195] Платона, Исократа и их последователей ochlos – прежде всего чернь, и в своих сочинениях они не использовали примеры деятельности толпы, массовых беспорядков, но лишь неодобрительно отзывались о вполне официальных сборищах – народном собрании, суде. Платоновский Сократ избегал ежедневной городской толпы, Платон ненавидел чернь («незнающих»), но, как показала практика, им следовало опасаться прежде всего афинского демоса как главного противника любых антидемократических конструкций. Поэтому и была столь ограниченной аудитория, которая могла откликнуться на идеи Платона и Исократа. Толпа была для Платона и Исократа и их последователей идеологическим образом, «страшилкой» и смыкалась с чернью^[379]. Конечно, концепция Платона значительно отличалась не только от современной, но и от концепции римских авторов^[380]. Последние подчеркивали непостоянство толпы; для греческих авторов толпа – это, прежде всего, чернь. И не массовых действий толпы в городе боялись греческие противники демократии, а «черни», т.е. настроенного против них демоса^[381].

В отличие от своих предшественников и современников (Платона и Исократа) Аристотель и здесь применил свой «научный» подход, восприняв ochlos как данность и относясь к толпе нейтрально. Толпой (точнее, толпами) оказываются не только современные философу афиняне, но и граждане patrios politeia (Pol. 1285b). Перипатетическая традиция восприняла это отношение, разве что аристотелевская [c. 196] «толпа» за два века превратилась в полибиевские «толпы». Для Полибия ochlos (точнее, ochloi) –нормальное состояние народа, «широких народных масс». Полибий в данном аспекте является продолжателем «линии» Аристотеля. Поэтому и не стоит придавать слишком большое значение «открытию» Полибием охлократии – в сущности, это та же самая крайняя (радикальная) демократия – историк в целом остался в русле перипатетической традиции. Его лексика лишь отражает некоторые изменения в обозначении форм государственного устройства^[382].

Таким образом, у греков не было понятия толпы как неорганизованного массового сборища отдельно от черни, т.е. низших слоев населения. В классической греческой литературе ochlos и demos почти неразличимы. Греческая демократия поистине была демократией толпы. Демократия по многим понятиям была охлократией (поэтому охлократия как отдельное понятие появилась только в эллинистический период), и Платон не был совсем неправ, рассматривая все многолюдные сборища как одинаковые по своей природе.

Полисные институты были предназначены для толп, слегка организованных толп граждан. Только опасность для независимости полиса могла подвигнуть граждан на некое подобие массовых спонтанных действий. Это в какой-то мере подтверждает и восстание афинян против Клеомена и Исагора, и оборона Спарты от фиванского вторжения^[383].

Должны были произойти перемены в социальной психологии, чтобы позволить грекам действовать как толпа (например, как в Александрии). Эти процессы имели место в эллинистическое время и были связаны с ослаблением влияния полисных институтов.

[c. 197] Таким образом, действия толпы не оказали непосредственного влияния на политическую жизнь греческих городов в классический период (во всяком случае, у нас нет свидетельств о подобном влиянии). Влияние было, но оно осуществлялось через идеологическую сферу. «Угроза превращения в толпу» использовалась противниками демократии в антидемократической пропаганде.

[c. 198]

III. Политическая ономастика

классических Афин

В плутарховой биографии Демосфена есть замечательное описание поведения македонского царя Филиппа после разгрома греков при Херонее в 338 г. до н.э.: «После победы Филипп, вне себя от радости и гордыни, буйно пьянствовал прямо среди трупов и распевал первые слова Демосфенова законопроекта, деля их на стопы и отбивая ногою такт:

Демосфен, сын Демосфена, пэаниец, предложил афинянам…

Однако протрезвев и осмыслив всю великую опасность завершившейся борьбы, он ужаснулся пред искусством и силою оратора, который вынудил его в какую-то краткую долю дня поставить под угрозу не только свое владычество, но и самоё жизнь» (Plut. Dem. 20. 3, пер. С.П. Маркиша, с изменениями).

Конечно, трудно описать всю гамму чувств, которая охватила македонского царя, напевавшего Demosthenes Demosthenous Paianeus tad’ eipen (20. 3). Однако рискну высказать предположение, что и сама семантика составного имени афинского оратора вызывала у македонского царя, разгромившего мощь, войско (sthenos) афинского народа (demos), приятные ассоциации.

Вот об ассоциациях, а именно – политических ассоциациях, которые вызывали те или иные афинские собственные имена, и пойдет речь в этой статье. Необходимость исследования собственных имен жителей классических Афин именно с этой точки зрения диктуется тем, что подобный анализ может способствовать реконструкции демократических политических идей.

Изучению политических идей афинской демократии посвятили свои работы многие известные ученые. Последние работы Л.Б. Картера, Джоша Обера, Курта Раафлауба, Могенса Хансена и многих других исследователей способствовали прояснению различных аспектов как общественной, так [c. 199] и частной жизни афинян^[384]. Но до сих пор мы знаем гораздо больше о политической теории, нежели об ежедневной политической практике демократических Афин. Главная причина подобной диспропорции – недостаток источников, которые могли бы показать жизнь афинских граждан «изнутри».

И действительно, в отличие от своих оппонентов (противников демократии) сторонники демократии не смогли (или не хотели?) создать стройной теории, а попытки ее реконструкции скорее всего так и не смогут увенчаться успехом. К тому же в последнее время стали высказываться обоснованные сомнения в том, что многие стороны жизни Афин V–IV вв., нашедшие отражение в литературных произведениях, можно связывать именно с демократическими институтами^[385]. В последние годы преобладает мнение и, как я полагаю, весьма справедливое, что демократическая теория не существовала в текстах, авторами которых были представители антидемократической элиты, а была частью «демократического дискурса», чье отражение нужно искать в «политической риторике» и «публичных речах»^[386].

Различные проявления демократической идеологии и практики функционирования афинской демократии изучены достаточно полно, и, конечно, очень трудно предложить какую-либо принципиально новую интерпретацию надгробной речи Перикла у Фукидида. Неудивительно поэтому, что предпринимались попытки привлечь «нетрадиционные» источники: так, например, Дж. Бордмэн и его последователи [c. 200] интерпретировали вазопись как источник для анализа идеологии тирании^[387]

.

В настоящей статье будет сделана попытка привлечь данные исторической ономастики (антропонимики), чтобы выявить значение и роль демократической идеологии в обществе классических Афин.

Являлись ли одной из частей этого дискурса «демократические» (т.е. идеологически/политически мотивированные) собственные имена? Для этого сделаем экскурс в историю изучения собственных имен, которые являются источником для двух смежных, хотя и различных вспомогательных дисциплин – просопографии и ономастики. Напомню, что если ономастика изучает собственные имена сами по себе, то для просопографии важны личности носителей этих имен^[388]. Собственные имена жителей классических Афин обычно анализировались в качестве источника по просопографии и – реже – по социальной истории^[389]. В данном исследовании нас прежде всего интересует именно ономастика, хотя некоторые экскурсы в просопографию также вполне возможны. Моя цель – отобрать исключительно «идеологически окрашенные» имена и использовать их как своеобразный «маркер» идеологических изменений. Зададимся вопросом: действительно ли имянаречение в классических Афинах в эпоху, которая последовала за «революцией Клисфена», могло быть политически мотивированным?

Известно, что ономастикон, т.е. круг собственных имен, употребляемых каким-либо народом, отличается значительной устойчивостью и традиционностью, причем ономастиконы различных эпох отличаются друг от друга различной [c. 201] социальной оценкой определенных типов имен^[390]. «Моды на имена объясняются сложным воздействием языковых и внеязыковых факторов, влияющих на выбор имени»^[391]. Известно также, что в периоды революционных перемен в обществе антропонимы могут быть мотивированы резкими изменениями в социально-политической жизни общества^[392].

Я отдаю себе отчет в том, что для большинства исторических периодов собственные имена не могут использоваться как источник по идеологии. Только периоды революционных изменений в сфере общественного сознания, когда принятая в обществе система ценностей оказывает влияние на семейную сферу, дают возможность для исторических исследований в этой области. В качестве примера можно привести переход от языческих к христианским именам в поздней античности. Эпохи революционных перемен дают нам другие образцы. Для периодов после Французской революции XVIII в. и Русской революции ХХ в. было характерно «революционное имянаречение». Привела ли «революция Клисфена», т.е. демократические преобразования в Афинах, к подобным же результатам? Можно ли говорить о высокой степени идеологического давления общества на семью в этот исторический период?

Совершенно очевидно, что практика имянаречения в древнегреческом (как и в подавляющем большинстве других обществ) традиционна и относилась исключительно (или почти исключительно) к сфере компетенции семьи. О том, как давалось имя ребенку в классических Афинах, можно узнать из реплики Стрепсиада из аристофановой комедии «Облака»:

Позднее сын вот этот родился у нас, [c. 202]

Ох, у меня и у любезной женушки.

Тут начались раздоры из-за имени.

Жене хотелось конно-ипподромное

Придумать имя: Каллиппид, Харипп, Ксантипп.

Я ж Фидонидом звать хотел, в честь дедушки.

Так спорили мы долго; согласясь потом,

Совместно Фидиппидом сына назвали

(сткк. 60–67, пер. А. Пиотровского).

Имя Фидиппид можно перевести как «Щадиконев» (от глагола pheidomai – быть бережливым, щадить). Конечно, автор здесь имел в виду комический эффект (бережливость плохо сочетается с аристократизмом), и целью комедиографа было довести обыденное до степени комичности. Однако сам процесс имянаречения вполне реалистичен. Все три главных компонента имянаречения здесь присутствуют. Во-первых, традиция требовала называть в честь предков, а в данном случае мальчика-первенца в честь деда по отцовской линии. Во-вторых, имя могло иметь социальную (политическую, культурную и т.п. коннотацию). Для Стрепсиада имена с корнем hipp- явно коннотировали с аристократическим образом жизни (к тому же жена Стрепсиада была аристократкой)^[393]. Не следует забывать, что одного из своих собственных сыновей Аристофан назвал Филиппом^[394]. В-третьих, в результате дискуссии супруги выбрали составное имя – наиболее распространенный тип древнегреческого имени.

Знаменитый оратор Демосфен дополняет наши сведения об имянаречении. Его речи относятся к середине IV в.; они отражают основные принципы имянаречения, принятые в афинском гражданском коллективе.

В речи «Против Макартата о наследстве Гагния» истец сообщает судьям: «У меня родились четыре сына и одна дочь, я дал им, граждане судьи, следующие имена: старшему сыну имя моего отца – Сосий, как и полагается давать старшему сыну. Второму, которого вы здесь видите, я дал [c. 203] имя Евбулид по имени деда ребенка с материнской стороны; следующего мальчика я назвал Менесфей (это имя близкого родственника моей жены); самому младшему я дал имя Каллистрат, по отцу моей матери… И вот, может ли кто-нибудь более способствовать запустению дома Гагния, чем эти люди? Принадлежа к другому дому, а именно – Стратия, они пытаются изгнать из дома Гагния его ближайших родственников; а тот из них, кто претендует в качестве правоспособного родственника на наследство Гагния, носит имя, которое не встречается не только в доме Гагния, но также в доме своего предка Стратия; а среди потомков Бусела, хотя их так много, нет ни одного носителя подобного имени. Но откуда же взялось имя Макартата? От родных по матери. Ведь он был введен как приемный сын в дом брата своей матери, Макартата из дема Проспалты, и унаследовал его имущество» (Dem. XLIII. 74, 76, 77; пер. Л.М. Глускиной). Демосфен в этой речи подтверждает, что детей предпочитали называть по именам родственников, причем старший сын обычно получал имя деда по отцовской линии^[395]. В результате имена часто повторялись, и у каждой семьи формировался достаточно узкий круг употребимых имен.

В другой речи («Против Беота по поводу имени») истец жалуется на ответчика: «Когда дело разбиралось у арбитра, он осмелился сделать бесстыднейшее заявление, будто отец справил ему десятый день рождения, как и мне, и дал ему это имя… Поистине возмутительно: благодаря этому имени ты получил и гражданские права, и часть оставленного отцом наследства, а теперь стремишься, отказавшись от этого имени, заменить его другим. Представим себе, что отец, воскреснув, предложил бы тебе или сохранить то имя, под которым он тебя усыновил, или объявить своим отцом кого-нибудь другого (Dem. XXXIX. 22, 31; пер. Л.М. Глускиной). И далее: «Ты, клянусь Зевсом, можешь сказать, что это имя было дано тебе с намерением нанести обиду или оскорбить. [c. 204] Однако же закон, который вы все знаете не хуже меня, дает родителям право не только сначала дать имя детям, но, при желании, и отменить его позднее и отказаться от них. Я же показал, что отец, который по закону имел на это право, дал моему противнику имя Беота, а мне Мантифея. Как же вы можете проголосовать иначе, чем в мою пользу?» (Dem. XXXIX. 32, 39; пер. Л.М. Глускиной).

Итак, согласно свидетельству Демосфена, отец имел право не только дать имя своему ребенку, но и впоследствии – в силу каких-либо причин – изменять это имя. Намерение оскорбить либо обидеть при имянаречении было законным основанием для изменения имени. Таким образом, на выбор (или изменение) имени ребенка могли в принципе повлиять политические либо идеологические предпочтения родителей (прежде всего, отца), хотя семейные традиции играли в данной процедуре весьма важную роль.

Какие же имена предпочитали древние греки? Древнегреческое собственное имя состояло из двух основных частей: имени (onoma) и отчества, патронима (patronumon). Кроме этого могло добавляться название полиса, а в Афинах после реформ Клисфена – дема. Речь в моем исследовании пойдет об имени, которое давалось при рождении и в которое могли вкладывать политическую (идеологическую) мотивацию.

Я не буду касаться вопроса о происхождении греческих имен, о переходе от микенских к собственно древнегреческим именам и т.п. Namenforschung – это вполне солидная и фундаментальная область знаний; можно назвать имена Фр. Бехтеля, П.М. Фрэзера, Э. Мэтьюз, О. Масона и многих других ученых, которые внесли большой вклад в изучение собственных имен^[396].

Греки, подобно многим другим индоевропейским народам, предпочитали составные имена^[397]. Конечно, встречались [c. 205] и теофорные имена (такие, как Деметрий, Дионисий), и имена, происходившие от кличек (к примеру, Платон – «широкий, широкоплечий»), однако большинство древнегреческих имен состояло из двух корней с очевидно положительными значениями – такими, как arche – начало, господство, власть, demos – народ, kleos – молва, слава, sthenos – сила, мощь, войско, stratos – войско, флот, philos – любимый, друг, chairon – радость (от chairo – радоваться, быть счастливым) и многих других. Использовался тот же принцип, что в древнеиндийских (санскритских), а также в старославянских и древнерусских именах (Святослав, Богумил, Владимир и т. п.). При этом греческие имена обычно не поддаются прямому переводу: положительные значения корней связывались часто по принципу ассоциации. Мне могут возразить, что комедиографы, в частности Аристофан, вообще вводили в свои пьесы тех или иных персонажей (часто реальных людей) только исходя из их имени^[398] : например, Колбасник в аристофановских «Всадниках» дает очень любопытную трактовку имени Агоракрит, объясняя его как «тот, кто привык судить на агоре» (сткк. 1257–1258). Однако такие примеры как раз и свидетельствуют о необычности подобного «перевода» имени, поскольку именно за счет этого и достигался комический эффект.

Известно, что аристократические семьи в древней Греции часто использовали имена с корнями arist-, hipp- и kall-, чтобы подчеркнуть благородство своего происхождения. Именно в аристократических семьях идеология стала влиять на выбор имени; формируются комплексы имен, характерные для той или иной семьи^[399]. Впрочем, как известно, аристократическая мода и стиль жизни спустя некоторое время охотно воспринимались и другими слоями населения, так что использование подобных имен само по себе не может свидетельствовать о статусе того или иного человека.

В Аттике сравнительно рано проявляется тенденция «политически значимого» имянаречения. Иначе трудно объяснить появление имени Исагор (от глагола isagoreuo – [c. 206] «равноправно говорить публично»), которое ассоциировалось с политическим равноправием (правда, непонятно, для какой части граждан) уже в первой половине VI в. до н.э.

Плутарх в биографиях Фемистокла и Кимона сообщает о «значимых» именах детей афинских политических деятелей начала V в. до н.э.^[400] Прежде всего, это географические имена. То, что Кимон назвал своих сыновей Лакедемонием и Элейцем, можно еще хоть как-то объяснить происхождением их матери из Аркадии (Plut. Cim. 16. 1; сравни Фессала – сына Писистрата), но то, что Фемистокл своих дочерей от Архиппы, дочери Лисандра из Алопеки, назвал Италией, Сибаридой и Асией (Plut. Them. 32. 1), может быть объяснено исключительно его геополитическими взгля­дами и особенностями его биографии. Таким образом, процесс имянаречения в некоторых случаях должен был продемонстрировать политические взгляды отца. Этот обычай восходит к гомеровскому времени.

Я предлагаю проанализировать употребление имен с корнем dem- в классических Афинах. Почему? Во-первых, они не уникальны и были достаточно широко распространены (согласно последней просопографии, имена с корнем dem- составляли 2–3% афинских собственных имен в течение всей античности)^[401]. Имена с корнем dem-/dam- являются одними из самых распространенных в самых разных греческих полисах: например, только в Аркадии зарегистрировано 39 типов составных имен, которые начинаются на dem-^[402]. В некоторых греческих полисах, насколько мне известно, можно проследить подобную тенденцию (имена с корнем dem- были широко распространены в Этолийском союзе в эпоху его расцвета и меньше распространены в Беотии, в некоторых [c. 207] сицилийских полисах и т.п.)^[403]. На Хиосе, например, встречается очень мало имен с корнем dem- (около 1%), хотя начиная с архаического периода существовала стойкая традиция называния новорожденных именами с корнем dem- среди элиты^[404]. В связи с этим важность представляет как количественный аспект исследования, так и качественный анализ конкретных случаев появления самих имен.

Во-вторых, само понятие demos являлось политически знаковым и могло соотносится (и соотносилось в реальности!) с политическими пристрастиями афинских граждан. В других греческих полисах подобные при­меры были. Имя единственного известного нам хиосского демагога – Демос – определенно свидетельствует о политической окрашенности имен с корнем dem- (Plut. Mor. 813A; Ael. Var. hist. XIV. 25).

Следует сразу же оговориться, что имена с корнем dem-/dam- появились и в Афинах, и в Греции вообще задолго до классической эпохи: они засвидетельствованы и среди мифологических – Демодика, Демофонт, сын Тесея, Дамократейя, дочь Зевса и Эгины, и среди гомеровских имен – Демодок, Демоптолем, Демолеонт^[405]. Имя Аристодем было достаточно популярным в архаическую эпоху, да и вообще dem- тогда обозначало скорее «общность», а не обязательно «народ, демос».

Наша цель – проследить, не стали ли в Афинах классической эпохи имена с корнем dem- неким противовесом традиционному аристократическому имянаречению, и показать [c. 208] их возможную связь с распространением демократических идей в афинском обществе^[406].

Можно предложить три уровня изучения собственных имен: анализ статистики употребления собственных имен; изучение конкретных случаев политически/идеологически мотивированного имянаречения; анализ закрытых (конечных) ономастических комплексов, т.е. изучение списков имен, сохранившихся в надписях, либо хронологически ограниченных совокупностей имен (по моему мнению, метод наиболее перспективный).

Попытка статистического анализа употребления «политически значимых» собственных имен в древней Греции

Для анализа берутся собственные имена с основами demokrat- и aristoktat- в первую очередь, и dem- и arist- во вторую. Понятно, что если первая пара основ позволяет с большой долей вероятности предположить политическую ориентацию родителей, то по поводу второй пары возможны некоторые сомнения (естественно, не принимаются в расчет имена, производные от имен богов – например, Деметрий), хотя вероятность определенного идеологического выбора и в данном случае достаточно высока. Имена с корнями, соответствующими терминам «олигархия» и «охлократия», не встречаются по причине негативного оттенка этих слов.

Итак, наша цель – количественный анализ употребления «значимых» собственных имен. Что касается архаического периода истории древней Греции (VIII–VI века до н. э.), то число сохранившихся имен не настолько многочисленно, чтобы иметь достаточную выборку. Но от классического (V–IV века до н. э.) и эллинистического (III–I века до н. э.) периодов до нас дошли тысячи древнегреческих собственных имен. Источниками является и традиция (тексты сочинений древних авторов), и, в первую очередь, дошедшие до нас надписи. Большинство надписей (и, тем более, текстов), датируется с достаточной точностью. Это позволяет [c. 209] проследить динамику процесса. Необходимо также отметить, что подавляющее большинство надписей и текстов имеет четкую географическую привязку к тому или иному древнегреческому полису. Данное обстоятельство позволяет проводить сравнительный анализ употребления тех или иных имен в разных регионах древнегреческого мира. У статистического анализа есть заметный недостаток: за минимальную единицу отсчета приходится брать достаточно длительный период (например, век).

Материал для анализа предоставляют хорошо известные оксфордские словари древнегреческих собственных имен^[407], а также существующие компьютерные базы данных (прежде всего Thesaurus linguae Graecae).

Издаваемый под эгидой Британской Академии «Словарь греческих собственных имен» (LGPN) П.М. Фрэзера и Э. Мэтьюз (второй том, посвященный Аттике, подготовил Робин Осборн)^[408] является самым полным на сегодняшний день каталогом древнегреческих собственных имен^[409].

Согласно рабочей гипотезе, господствующий политический строй влияет на выбор родителями имен детей. Например, в западной части греческого мира (Великая Греция) преобладают собственные имена с основой aristokr- (1679 имен). Значительно меньше имен с основой на demokr- (151 имен) либо damokr- (970 имен). В этом регионе существовало много полисов с различным государственным строем, однако демократические полисы были в явном меньшинстве. [c. 210] Случайно ли, что имя Аристократ (50 упоминаний) и Дамократ (73 упоминания) – одни из самых распространенных на Родосе и в то же время только по одному разу встречаются на Самосе^[410].

Еще большую возможность для «формализации» предоставляют аттические надписи, поскольку на основании письменных источников можно достаточно точно датировать периоды господства того или иного политического строя в Афинах.

Результаты показывают, что в течение V–IV вв. до н.э. в Афинах происходит возрастание числа имен с корнем dem- (исследование велось по нескольким именам). Имя Демократ (Demokrates) широко распространяется в Афинах начиная с IV в. до н.э. В «Словаре древнегреческих собственных имен» перечисляются 79 упоминаний этого имени и 2 упоминания близкого ему имени Demokratides. Невозможно определить датировку 3 упоминаний, остальные 78 распределяются следующим образом: к V в. до н.э. относится 5 упоминаний (6,41%), к IV в. до н.э. – 30 (38,46%), к III–I вв. до н.э. – 36 упоминаний (46,15%), к I–III вв. н.э. – 7 упоминаний (8,98%)^[411]. Именно с IV в. до н.э. в Аттике распространяется женское имя Демократия (Demokrateia)^[412], которое явно отражает стремление афинских граждан продемонстрировать свои политико-идеологи­ческие предпочтения в именах своих детей.

Для сопоставления попробуем проанализировать частоту употребления других имен с корнем dem-. Например, имя Demo в V в. до н.э. – не встречается, к IV в. до н.э. относится 20% упоминаний, к III–I вв. до н.э. – 65%, I–III вв. н.э. – 5 % (с неопределенной датой – 10%). Имя Demon (всего 18 упоминаний): V в. до н.э. – 3, IV в. до н.э. – 10, III–I вв. [c. 211] до н.э. – 5, I–III вв. н.э. – нет (и с неопределенной датой – нет).

Впрочем, похожая тенденция отмечается для имен с корнем arist-. Мужское имя Аристократ (Aristokrates) встречается в Афинах и Аттике 116 раз (в основном в надписях), из которых 6 – с неопределенной датой: на V в. до н.э. приходится 10 упоминаний (9,09%), на IV в.до н.э. – 42 (38,18%), на III–I вв. до н.э. – 51 (46,36%), на I–III вв. н.э. – 7 (6,37%)^[413]. Распространяется также женское имя Аристократия (Aristokrateia)^[414]. Да и «идеологически нейтральные» имена (например, Диагор) свидетельствуют об увеличении упоминания данного имени именно в IV в. до н.э.^[415] Таким образом, статистический анализ дает слишком общие и достаточно тривиальные выводы^[416], хотя, конечно, факт увеличения количества имен с корнем dem- показателен сам по себе. Заметно большие перспективы имеют исследование практики имянаречения в отдельных семьях, а также анализ эпиграфических источников, характеризующих отдельные слои афинского населения.

Однако некоторые закономерности можно увидеть даже невооруженным взглядом, не прибегая к математическим методам. Во-первых, количество употреблений «политически значимых» имен в Аттике изменялось по периодам. Во-вторых, кривые частоты упоминаний собственных имен с основами demokrat- и aristoktat- по большей части совпадают.

Таким образом, предварительно можно предположить, что в периоды наибольшего «идеологического давления» [c. 212] возрастала частота «политически мотивированного» имянаречения. Статистический анализ, как мне представляется, может внести в эти предварительные выводы определенные коррективы и зафиксировать флуктуации употребления собственных имен, характерные для того или иного периода истории Афин.

Что касается процесса внедрения в афинскую практику имен с основой dem-, то можно выделить три периода использования подобных имен: 1) имена с основой на dem-, которые употреблялись еще до V в. до н. э. («гоплитские»); 2) Новые, «идеологические» имена с основой dem-, выражавшие приверженность новому политическому устройству (с середины V в. до н. э.); 3) «Имена победившей демократии» (с IV в.): распространение основы на dem- на значительное число имен, в том числе и женских. Конечно, мы понимаем условность подобного деления, носящего скорее статистический характер. Но, по нашему мнению, оно имеет под собой основания и отражает динамику процесса. Для подтверждения наших предположений приведем данные количественного анализа.

Если материал надписей можно рассмотреть как случайную выборку, то при анализе древних авторов необходимо, прежде всего, выяснить, насколько «нейтрально» употребление античным автором того или иного «значимого» имени.

Конкретные случаи «политически мотивированного» имянаречения

Перейдем теперь к собственно просопографическому материалу. Выше уже говорилось о том, что Фемистокл и Кимон давали детям «значимые» имена^[417]. Появляются и имена с корнем dem-. В 460 г. либо несколько ранее родился Дамострат из Мелиты (РА 3126)^[418], предки которого принадлежали к разряду пентакосиомедимнов (хотя, возможно, к V в. они уже обеднели)^[419]. Впрочем, [c. 213] дорийская огласовка корня dam- в Афинах, как уже было отмечено выше, могла иметь скорее аристократический «привкус». Известный афинский стратег Демосфен, сын Алкистена из Афидны (PA 3585), родившийся в 457 г. до н.э., принадлежал к аристократической семье, связанной родством с Фукидидом^[420]. Одна часть его соcтавного имени была одинаковой с именем его отца, другая же, с корнем dem-, ясно демонстрировала новые предпочтения в имянаречении. Таким образом, в имянаречении поддерживался баланс между традицией и инновацией.

Впрочем, если появление этих имен можно трактовать по-разному, то мотивация некоторых других – вполне очевидна. И здесь мы обращаемся к творчеству Платона, большого ненавистника демократических порядков. Героем платоновского диалога «Лисид» является юноша из очень древнего и богатого рода, его предки как истые аристократы держали конюшни и прославились победами (в состязаниях колесниц и верхом) на Пифийских, Истмийских и Немейских играх; они гордились тем, что в незапамятные имена принимали у себя Геракла (Plat. Lys. 205е). При этом имя отца Лисида, собеседника Сократа, – Демократ из дема Эксоны (PA 3512), который в 30-е годы V в. был известен как любовник Алкивиада (Plut. Alc. 3)^[421]. Этот самый Демократ соответственно родился несколько ранее 450 г. до н.э., и это первый случай употребления данного имени в Афинах.

В литургическом списке начала IV в. (около 380 г.) (IG II2. 1929, стк. 9) упоминается Демократ, сын Демократа (РА 3516)^[422], – возможно, сын предыдущего Демократа. Во всяком случае, можно уже говорить о традиции демократического имянаречения (возможно, что это другой Демократ, но тогда это еще один аргумент в пользу распространения «демократических» имен уже в середине V в. до н.э.).

Еще более показательны имя и происхождение гражданского брата Платона. Знаменитый философ Платон, сын Аристона, принадлежал к древнему роду, членами [c. 214] которого были Солон и Критий (РА 8792, Х)^[423]. После смерти Аристона мать Платона Периктиона вторично вышла замуж за своего дальнего родича Пирилампа (Plat. Charm. 158a; Plut. De gen. Socr. 518d). Пириламп был достаточно известной фигурой. Он принимал участие в мирных переговорах с Персией (Plat. Charm. 158a; возможно, он был спутником знаменитого Каллия во время заключения мирного договора 449 г.). Из Персии он привез павлинов, которых успешно разводил и о которых говорили в Афинах (Antiph. F 57 Blass). Плутарх, впрочем, рассматривал его как «друга» (hetairos) Перикла в 430-е годы (Plut. Per. 13. 15). Возможно, что карьера Пирилампа не развивалась столь гладко: сохранилось свидетельство анонимной биографии Фукидида, что Пириламп успешно защищал лидера аристократической группировки Фукидида, сына Мелесия, на судилище Ареопага от обвинений со стороны Перикла (Anon. Vita Thuc. 6 Westermann).

Свидетельство поздней биографии Фукидида, конечно же, достаточно сомнительно; несомненно то, что Пириламп неоднократно ездил в Азию в составе афинских посольств (Plat. Charm. 158a) и, очевидно, очень опасался потерять свое высокое положение. Опасался настолько, что посылал павлинов в подарок близким Периклу женщинам (Plut. Per. 13. 15) и назвал Демосом своего сына от первого брака, который родился около 440 г. (PA 3573; Plat. Gorg. 481d, 513b; Aristoph. Vesp. 98; Lys. 19. 25). Это проявление политической корректности, если не лояльности, не было напрасным: Пириламп продолжал свои карьеру и смог передать свое «теплое место» Демосу, который, как известно, продолжал разводить павлинов и получил, очевидно, во время дипломатической миссии, золотую чашу в подарок от персидского царя (Lys. XIX. 25; Aristoph. Acharn. 61–63). Демос был еще молод (kalos) в 423 г. (Aristoph. Vesp. 98; его также упоминает и Евполид F 213). И, конечно же, Платон не мог не упомянуть в своих сочинениях своего родственника (Gorg. 481d sqq., 513a–c). Калликл (вполне аристократическое имя!), по словам Сократа, был влюблен как в юношу Демоса, так и в сам афинский демос. Сократ иронически [c. 215] смешивает два вида любви и сравнивает их со своей собственной любовью к Алкивиаду, с одной стороны, и к философии – с другой (Gorg. 481d, 482a–c). В 390 г. в качестве триерарха Демос принял участие в неудачной экспедиции на остров Кипр и, возможно, там погиб (Xen. Hell. IV. 8. 24; Lys. XIX. 25)^[424].

Итак, Демос, чье имя явно несет следы политической мотивации, был сводным братом Платона. Впрочем, как первоначально был назван сам знаменитый философ, не совсем ясно. Платон (platon) – это прозвище, означающее «широкий, широкоплечий». В биографической традиции мы находим упоминания о том, что его настоящим именем было Аристокл, а Платон – лишь прозвищем, которое закрепилось в качестве основного имени (Diog. Laert. III. 4)^[425]. И действительно, было бы вполне естественным, если бы Платон был назван в честь деда по отцовской линии, тем более что в таком случае в его имени сохранялся типичный для этого рода корень arist-. И то, что мы знаем знаменитого философа под именем Платон, отражает очевидную тенденцию в аристократической среде Афин – по возможности избегать «знаковых» аристократических имен. Годом рождения Платона был 428/7 г. до н.э. – не самое лучшее время даже для интегрированной в политическую жизнь аристократии демократических Афин. Именно на начальный период Пелопоннесской войны падает успешное появление «новых политиков» – демагогов, отодвинувших политиков аристократического происхождения на второй план. Примерно в то же время была написана псевдо-ксенофонтова «Афинская полития», которую пронизывает ощущение безнадежности – ее аристократический автор искренне верил, что власть афинского демоса, которую он столь же искренне не любил, будет вечной.

Случайно ли, что в перечне афинских всадников (hippees) явно аристократического происхождения, павших в битве в 394 г. до н.э., из 12 имен нет ни одного явно «аристократического», с корнями arist-, hipp-, kall-, зато есть одно [c. 216] с корнем dem- (Demoklees) (IG II2. 5222 = Tod II. 104)? А ведь эти всадники были, в сущности, сверстниками великого философа. Случайным ли был интерес Платона к теории имени (пусть в ней не ставится вопрос об именах людей) и случайно ли в диалоге «Кратил» искусство установления имен ставится под контроль философа (390d)? В этом же диалоге Платон развивает мысль о том, что имена являются лишь подражаниями сущности вещей, что знание имени еще не есть знание свойств самой вещи^[426]

. Случаен ли набор собственных имен в платоновских диалогах? Ведь в платоновских диалогах, кроме сомнительных и самых ранних, крайне мало имен с корнем dem-. Можно упомянуть разве что Парала, сына Демодока, который упоминается в «Апологии» как родственник одного из учеников Сократа (33е), да мифического царя Аристодема – но это имя носил царь из династии Гераклидов (Leg. II. 692b), так что оно не имеет никаких «демократических» коннотаций.

Что же касается «аристократических» имен в диалогах Платона, то их великое множество: можно упомянуть хотя бы Аристократа в «Горгии» (Gorg. 472a), Гиппоника в «Теэтете» (Thaet. 165a), Аристиппа в «Менексене» (Men. 70b) и «Федоне» (Phaed. 59c), Аристофонта в «Горгии» (Gorg. 448e), Филиппида в «Протагоре» (Prot. 315a). Примеры можно было бы продолжить. Статистика имен в сочинениях Платона заметно отличается от статистики имен современных ему афинских граждан. Это, в сущности, два мира. Антидемократические взгляды Платона общеизвестны, и, как нам представляется, свое собственное имя могло подсыпать соль на раны платоновского элитаризма и аристократизма.

Практика «демократического» имянаречения детей несколько позже становится популярной и в среде демоса. К примеру, в IV в. было весьма распространено имя Филодем^[427]. А одними из потомков Аристогитона в это время были (последовательно) Демокл и Демократ^[428]. Конечно, играла [c. 217] роль и «местная» мода. Так, уже было отмечено, что в IV в. в деме Пэания имена с основой на dem- преобладали^[429]. Среди носителей этих имен следует отметить широко известных политических противников: Демосфена, сына Демосфена (РА 3597) и Демада, сына Демеи (РА 3263). Однако из того же дема происходил и малоизвестный Демайнет, сын Демеи (РА 3276), а среди представителей его семьи (тесно связанной, впрочем, с семьями Демосфена и Демада) встречаются такие имена, как Демея, Демосфен, Демострат^[430].

Характерно также, что среди получивших афинское гражданство в 357/6 г. был некий Харидем (РА 15380)^[431]. Нетрудно связать столь «благодарственное» по отношению к демосу имя либо с самим фактом получения гражданства, либо с политическими пристрастиями его отца.

Итак, некоторые представители афинской аристократии в середине V в. стали давать своим детям «демократически окрашенные», политически мотивированные имена. Благодаря греческой традиции имянаречения он стали попадать в «копилку имен» той или иной семьи и воспроизводиться (их получали внуки и другие родственники). Как это получалось на практике, можно продемонстрировать на примере нескольких литургических семей из Пэании.

У Филокида, афинянина из Пэанийского дема^[432], который жил в V в. до н.э., были сыновья Демокид (Demokudes), Филократ (РА 14625) и Филохар (в имени каждого из сыновей содержится один из корней отцовского имени и появляются новые корни, в том числе dem-). Сыновьями Демокида были Филодем (снова появляется корень dem-!) и Филокид, чья дочь вышла замуж за оратора Эсхина. Приблизительная дата смерти Филодема и Филокида – середина IV в. Сыновьями Филокида были Филодем (снова корень dem-) и Филохар. Таким образом, корень dem- становится одним из «чередующихся» корней в «копилке имен» этой семьи.

[c. 218] Другой пример – литургическая семья из Пэании, которая была активна в середине IV в.^[433] Ее родоначальник нам неизвестен, но в одной ее линии зафиксирован Демосфен и его сын Демайнет, а в другой – Демея (Demeas, брат Демосфена), его сын Демайнет и внуки Демея и Демосфен. В имянаречении этой семьи корень dem- преобладал.

Таким образом, есть все основания утверждать, что корень dem- в IV в. широко распространился среди имен политически активных и достаточно богатых семей из Пэании^[434]. Поэтому имена знаменитых пэанийцев – Демосфена, сына Демосфена (РА 3597)^[435], и Демада, сына Демеи (РА 3263), были вполне обычны для этого дема. Конечно, столь высокая доля имен с корнем dem- (доходящая в IV в. до 30%), может быть объяснена своеобразной местной модой. Но эта мода на имена, несомненно, отражала распространение демократической идеологии, свидетельствовала об эффективности последней.

Итак, есть все основания предположить, что в первой половине или в середине V в. до н.э. афинский отец-аристократ имянаречением своего ребенка часто не только демонстрировал свои демократические пристрастия, но и стремился «компенсировать» свое аристократическое происхождение. Эта практика распространяется и на представителей демоса, и в IV в. в некоторых районах Аттики, например в Пэании, имена с корнем dem- были широко распространены. Но насколько «демократические» имена были популярны среди всего афинского демоса в V и IV вв. до н.э.?

Исследование «закрытых ономастических комплексов» (списков имен)

Для получения доказательных выводов по всему гражданскому коллективу Афин нам необходимо исследовать достаточно большие «закрытые ономастические комплексы», [c. 219] которые охватывали бы как весь афинский гражданский коллектив, так и отдельные слои афинского гражданства. Для получения доказательных выводов необходимы сотни имен, и в наибольшей степени для подобного анализа подходят надписи классических Афин (прежде всего общественные)^[436]. Надписи – «непреднамеренный» источник, в многих из них сохранилось большое количество имен, что позволяет делать обоснованные выводы. Рассмотрим основные типы надписей классических Афин с этой точки зрения.

Посвящения с афинского Акрополя

Собранные еще в середине прошлого века Энтони Раубичеком посвятительные надписи с афинского Акрополя^[437] дают массив имен посвятителей, относящихся в основном к концу VI – началу V в. до н.э. (хотя некоторые посвятительные надписи относятся к середине и третьей четверти V в. до н.э.). Из 350 мужских и женских имен 7 (2%) имеют корень dem- в сравнении с 13 (3,71%) с корнем arist-. Характерно, что имена с корнем dem-, как правило, не самые ранние в данном списке. Сравнительно небольшой процент «демократических» имен можно объяснить как датировкой надписей (значительная часть посвятителей получила свои имена еще до реформ Клисфена), так и социальным происхождением посвятителей (хотя среди них встречаются и ремесленники, но большинство, несомненно, относилось к верхушке афинского гражданства). Тем не менее, и в этом массиве встречаются такие имена, как Архедем (№ 165; возможно восстановление Менедем либо Эхедем), Демострат (№ 159), Демостратид (№ 118), Демофил (№ 113 и 286), Хайредем (№ 176 и 191).

[c. 220] Острака

Pages:     | 1 |   ...   | 3 | 4 |

5

| 6 | 7 |   ...   | 9 |