«Мир философии: Книга для чтения. В 2-х ч. Ч. 1. Исходные философ. проблемы, понятия и принципы. — М.: Политиздат, 1991. — 672 с. ...»
начале философии, как следовало бы, а в конце. В самом деле, если начало
философского и эмпирического знания непосредственно совпадает как тождественный
акт, то, очевидно, задача философии в том, чтобы с самого начала помнить об этом
общем происхождении и, следовательно, не начинать с отличия от (научного) опыта,
но, скорее, исходить из тождества с этим опытом. По мере развития пусть
философия отмежуется, но если она начнет с обособления, то она никогда в конце
надлежащим образом с опытом не объединится, как это все же желательно, — ведь
благодаря самостоятельному началу она никогда не выйдет за пределы точки зрения
отдельной науки, она неизменно сохранит как бы надуманное поведение щепетильной
особы, которая боится потерять свое достоинство от одного прикосновения с
эмпирическими орудиями; словно одно только гусиное перо было органом откровения
и орудием истины, а не астрономический телескоп, не минералогическая паяльная
трубка, не геологический молоточек и не лупа ботаника. Разумеется, это очень
ограниченный, жалкий опыт, если он не достигает философского мышления или, так
или иначе, не хочет подняться до него; но столь же ограниченной оказывается
всякая философия, которая не опирается на опыт. А каким образом философия
доходит до опыта? Тем, что она только усваивает его результаты? Нет. Только тем,
что она в эмпирической деятельности усматривает также деятельность философскую,
признавая, что и зрение есть мышление; что чувственные органы являются органами
философии. Новейшая философия именно тем и отличалась от философии
схоластической, что она снова соединила эмпирическую деятельность с
мыслительной, что она в противоположность мышлению, отмежеванному от реальных
вещей, выставила тезис — философствовать следует, руководствуясь чувством.
Поэтому если мы обратимся к началу новейшей философии, то мы будем иметь перед
собою подлинное начало философии. Не в конце своего пути приходит философия к
реальности, скорее с реальности она начинает. Только этот путь, а не тот,
который намечается автором в согласии со спекулятивной философией со времен
Фихте, есть единственно естественный, то есть целесообразный и верный путь.
Дух следует за чувством, а не чувство — за духом: дух есть конец, а не начало
вещей. Переход от опыта к философии составляет нечто неизбежное, переход же от
философии к опыту — произвольный каприз. Философия, начинающаяся с опыта,
остается вечно юной, философия же, опытом кончающая, в конце концов дряхлеет,
пресыщается и становится самой себе в тягость...
Фейербах Л. О «начале философии» // Избранные философские произведения. М.,
1955. Т. 1. С. 98—99
Религия — это первая любовь, юношеская любовь, та любовь, которая думает, что
она познанием роняет свой предмет. Наоборот, философия — супружеская любовь,
любовь мужа, которая доставляет ему обладание и наслаждение своим предметом, но
поэтому также разрушает всю прелесть и иллюзии, которые связаны с
таинственностью первой любви...
Метод, которого я придерживаюсь как в жизни, так и в своих сочинениях,
заключается в том, чтобы понять каждое существо в его роде, то есть в роде,
соответствующем его природе, и, следовательно, учить его философии только тем
способом, который подходит для этого определенного существа. Истинный философ —
это врач, но такой, который не позволяет своим пациентам догадаться, что он их
врач, он при этом обслуживает их в соответствии с их природой, то есть лечит их,
исходя из них самих и через них самих.
Кто просвещает человека хотя бы в отношении ближайших к нему вещей, тот зажигает
в нем всеобщий светоч, ведь это как раз свойство света — освещать отдаленные
предметы.
Действительно гуманный метод обучения, по крайней мере в отношении вещей, живо
затрагивающих человека, заключается в том, чтобы привести только предпосылки и
предоставить выводить следствия собственному уму читателя или слушателя.
Каково отношение мышления к знанию? Мышление — это предпосылка, знание — вывод;
мышление — основание, знание — результат.
Фейербах Л. Фрагменты к характеристике моей философской биографии // Избранные
философские произведения. М., 1955. Т. 1. С. 248, 253
А. ШОПЕНГАУЭР
...По моему мнению, всякая философия всегда теоретична, потому что, каков бы ни
был непосредственный предмет ее изучения, она по существу своему только
размышляет и исследует, а не предписывает. Становиться же практической,
руководить поведением, перевоспитывать характер — это ее старые притязания, от
которых она теперь, созрев в своих взглядах, должна бы, наконец, отказаться.
...Мы того мнения, что все те, как от звезды небесной, далеки еще от
философского познания мира, кто думает, будто можно как-нибудь исторически
постигнуть его сущность, хотя бы это и было очень тонко замаскировано; а так
думают все те, кто в своем воззрении на сущность мира допускает какое бы то ни
было становление или ставшее, или то, что станет; кто приписывает хотя бы
малейшее значение понятиям раньше или позже и, таким образом, явно или скрыто
ищет и находит начальный и конечный пункты мира, а уже заодно и дорогу между
обоими, причем философствующий индивидуум, пожалуй, узнаёт и свое собственное
место на этой дороге. [...] Такое историческое философствование в большинстве
случаев создает космогонию, допускающую много вариантов, или же систему
эманации, теорию отпадения, или, наконец, с отчаяния от бесплодности попыток на
этих путях оно ищет последнего убежища и строит противоположное учение о
постоянном становлении, произрастании, происхождении, проявлении на свет из
мрака, из темного основания, первооснования, безоснования — и тому подобном
вздоре, от которого, впрочем, можно короче всего отделаться замечанием, что до
настоящего мгновения протекла уже целая вечность, т.е. бесконечное время, отчего
все, чему можно и должно совершиться, уже должно было быть. Ибо вся эта
историческая философия, сколько бы важности она на себя ни напускала, принимает
время за определение вещей в себе (словно Кант никогда и не существовал) и
поэтому застревает на том, что Кант называл явлением в противоположность вещи в
себе, на том, что Платон называл становящимся, никогда не сущим, в
противоположность сущему, никогда не становящемуся, на том, наконец, что у
индусов называется тканью Майи [19]: другими словами, эта философия
ограничивается тем подвластным закону основания познанием, с помощью которого
никогда нельзя достигнуть внутренней сущности вещей, а можно только до
бесконечности идти во след явлениям, двигаться без конца и цели подобно белке в
колесе, пока, наконец, утомленный искатель не остановится на любой точке, вверху
или внизу, желая потом добиться и со стороны других почтения к ней.
19 Майя (санскр.) — в древнеиндийской мысли магическая сила сотворения, иллюзия,
видимость. c помощью Майи бог взывает к жизни (правда, мнимой, иллюзорной,
воспринимаемой лишь эмпирическим «средним» сознанием). Майя — весь мир объектов,
которому человек, не обладающий подлинным знанием, склонен придавать статус
реальности.
Истинное философское воззрение на мир, т.е. то, которое учит нас познавать его
внутреннюю сущность и, таким образом, выводит нас за пределы явления, не
спрашивает, откуда и куда и зачем, а всегда и всюду интересует его только что
мира: иначе говоря, оно рассматривает вещи не в каком-либо отношении, не как
становящиеся и преходящие — словом, не в какой-либо из четырех форм закона
основания, а, наоборот, имеет своим объектом как раз то, что остается по
устранении всего этого подчиненного названному закону способа познания, то, что
проявляется во всякой относительности, но само ей не подчинено, то, что
составляет всегда равную себе сущность мира, его идею. Из такого познания
исходит как искусство, так и философия, исходит также (как мы увидим в этой
книге) и то настроение духа, которое одно ведет к истинной святости и искуплению
от мира.
Шопенгауэр А.. Мир как воля и представление // Антология мировой философии. В 4
т. М., 1971. Т. 3. С. 694—696
О. КОНТ
Чтобы лучше объяснить истинную природу и особый характер положительной
философии, необходимо, прежде всего, бросить общий взгляд на последовательное
движение человеческого духа, рассматривая его во всей совокупности, так как ни
одна идея не может быть хорошо понята без знакомства с ее историей.
Изучая, таким образом, весь ход развития человеческого ума в различных сферах
его деятельности, от его первого простейшего проявления до наших дней, я, как
мне кажется, открыл главный основной закон, которому это развитие подчинено
безусловно и который может быть твердо установлен или путем рациональных
доказательств, доставляемых знакомством с нашим организмом, или с помощью
исторических данных, извлекаемых при внимательном изучении прошлого. Этот закон
состоит в том, что каждая из наших главных идей, каждая из отраслей нашего
знания проходит последовательно три различных теоретических состояния: состояние
теологическое или фиктивное; состояние метафизическое или абстрактное; состояние
научное или положительное [20]. Другими словами, человеческий дух по самой
природе своей, в каждом из своих исследований пользуется последовательно тремя
методами мышления, по характеру своему существенно различными и даже прямо
противоположными друг другу: сначала теологическим методом, затем метафизическим
и, наконец, положительным методом. Отсюда и возникают три взаимно исключающие
друг друга вида философии, или три общие системы воззрений на совокупность
явлений: первая есть необходимая исходная точка человеческого ума; третья — его
определенное и окончательное состояние; вторая служит только переходной
ступенью.
20 По мнению О. Конта, сами стадии исторического процесса выделяются в
зависимости от преобладающего состояния сознания: теологическая, метафизическая
(абстрактно-умозрительная) и позитивная.
В теологическом состоянии человеческий дух, направляя свои исследования, главным
образом, на внутреннюю природу вещей, первые и конечные причины поражающих его
явлений, стремясь, одним словом, к абсолютному познанию, воображает, что явления
производятся прямым и постоянным воздействием более или менее многочисленных
сверхъестественных факторов, произвольное вмешательство которых объясняет все
кажущиеся аномалии мира.
В метафизическом состоянии, которое на самом деле представляет собой только
общее видоизменение теологического, сверхъестественные факторы заменены
абстрактными силами, настоящими сущностями (олицетворенными абстракциями),
неразрывно связанными с различными вещами, и могущими сами собой производить все
наблюдаемые явления, объяснение которых состоит в таком случае только в
подыскании соответствующей сущности.
Наконец, в положительном состоянии человеческий дух познает невозможность
достижения абсолютных знаний, отказывается от исследования происхождения и
назначения существующего мира и от познания внутренних причин явлений и
стремится, правильно комбинируя рассуждение и наблюдение, к познанию
действительных законов явлений, т.е. их неизменных отношений последовательности
и подобия. Объяснение явлений, приведенное к его действительным пределам, есть
отныне только установление связей между различными отдельными явлениями и
несколькими общими фактами, число которых уменьшается все более и более по мере
прогресса науки.
Теологическая система дошла до высшей степени доступного ей совершенства, когда
она заменила действием одного существа разнородные вмешательства многочисленных,
независящих друг от друга божеств, существование которых до этого момента
предполагалось. Точно так же и предел метафизической системы состоит в замене
всех разнообразных сущностей одной общей великой сущностью, природой, которую и
надлежало бы рассматривать, как единственный источник всех явлений.
Параллельно этому совершенство, к которому постоянно, хотя, быть может, и
безуспешно, стремится положительная система, заключалось бы в возможности
представить все отдельные подлежащие наблюдению явления, как частные случаи
одного общего факта, подобного, например, тяготению.
Установив, таким образом, насколько это возможно сделать, не входя в неуместные
теперь подробные рассуждения, общий закон развития человеческого духа, как я его
понимаю, мы без труда можем сейчас же точно определить истинную природу
положительной философии, что и составляет главную задачу этой лекции.
Из предшествовавшего видно, что основная характеристическая черта положительной
философии состоит в признании всех явлений подчиненными неизменным естественным
законам, открытие и низведение числа которых до минимума и составляет цель всех
наших усилий, хотя мы и признаем абсолютно недоступным и бессмысленным искание
первых или последних причин. Бесполезно долго настаивать на принципе, который
ныне хорошо известен всем тем, кто несколько глубже вникал в основанные на
наблюдении науки. Действительно, всякий знает, что даже в самых совершенных
объяснениях положительных наук мы не претендуем на указание первопричины
явлений, так как таким образом мы только отодвинули бы затруднение назад; мы
ограничиваемся точным анализом обстоятельств возникновения явлений и связываем
их друг с другом естественными отношениями последовательности и подобия.
Таким образом, мы говорим, — я привожу пример самый замечательный, — что все
общие явления вселенной объясняются, насколько это возможно, ньютоновским
законом тяготения, так как, с одной стороны, эта чудная теория представляет нам
все изумительное разнообразие астрономических явлений как один и тот же факт,
рассматриваемый с различных точек зрения: постоянное притяжение молекул друг к
другу, прямо пропорциональное массам и обратно пропорциональное квадратам
расстояний, с другой же стороны, этот общий факт представляется как простое
обобщение явления, которое весьма близко к нам и которое поэтому мы считаем
вполне нам известным, а именно тяжести тел на земной поверхности.
Что же касается того, что такое притяжение и тяжесть сами по себе, и каковы их
причины, то все эти вопросы мы считаем неразрешимыми, выходящими за пределы
ведения положительной философии, и с полным основанием предоставляем их
воображению теологов или тонкому анализу метафизиков.
Очевидное доказательство невозможности добиться решения этих вопросов можно
видеть в том, что всякий раз, когда по этому предмету пытались сказать что-
нибудь действительно разумное, наиболее великие умы могли определять эти два
принципа только один при посредстве другого, утверждая, что притяжение есть не
что иное, как всеобщая тяжесть, и что тяжесть состоит просто в земном
притяжении. Такие объяснения заставляют улыбаться, когда представляется
претензия на знание внутренней природы вещей и способов происхождения явлений,
но составляют, однако, все, что мы имеем наиболее удовлетворительного, и
показывают нам тождественность двух родов явлений, которые долго считались
совершенно независимыми друг от друга.
Ни один здраво рассуждающий ум не ищет теперь дальнейших объяснений.
Было бы легко увеличить число таких примеров...
Охарактеризовав с доступной для меня в этом обзоре точностью дух положительной
философии, развитию которой посвящается весь этот курс, я должен теперь
исследовать, в какой эпохе своего движения находится она в настоящее время и что
еще нужно сделать, чтобы закончить ее построение.
Для этого нужно, прежде всего, принять во внимание, что все отрасли нашего
знания не могли с одинаковой быстротой пройти три вышеуказанные главные фазы
своего развития и, следовательно, не могли одновременно достигнуть
положительного состояния.
...К положительным теориям были сведены сперва астрономические явления, как
наиболее общие, наиболее простые и наиболее независимые от всех других, затем,
последовательно и по тем же причинам, явления собственно земной физики, химии и,
наконец, физиологии.
...Обнимает ли все разряды явлений положительная философия, которая в последние
два века получила такое широкое распространение. Очевидно, нет, и поэтому
предстоит еще большая научная работа для того, чтобы дать положительной
философии характер универсальности, необходимой для окончательного ее
построения.
Действительно, в четырех только что названных главных категориях естественных
явлений, т.е. явлениях астрономических, физических, химических и
физиологических, можно заметить существенный пропуск, именно явлений социальных,
которые, хотя и входят неявно в число явлений физиологических, но заслуживают,
однако, как по своей важности, так и по особенным трудностям их изучения
выделения их в особую категорию. Эта последняя группа понятий, относящихся к
наиболее частным, наиболее сложным и наиболее зависящим от других явлениям,
благодаря этому одному обстоятельству должна была совершенствоваться медленнее
всех других, даже если бы и не было тех особых неблагоприятных условий, которые
мы рассмотрим позднее. Как бы то ни было, очевидно, что социальные явления не
вошли еще в область положительной философии, и теологические и метафизические
методы, которыми при изучении других родов явлений никто не пользуется ни как
средством исследования, ни даже как приемом аргументации, до сих пор и в том и в
другом отношении только одни и применяются при изучении социальных явлений, хотя
недостаточность этих методов вполне сознается всеми разумными людьми,
утомленными бесконечными и пустыми пререканиями между божественным правом и
главенством народа.
Итак, вот очень крупный, но, очевидно, единственный пропуск, который надо
заполнить, чтобы закончить построение положительной философии. Теперь, когда
человеческий дух создал небесную физику и физику земную, механическую и
химическую, а также и физику органическую, растительную и животную, ему остается
только закончить систему наблюдательных наук созданием социальной физики. Такова
в настоящее время самая крупная и самая настоятельная во многих существенных
отношениях потребность нашего ума...
Если только это условие будет в действительности выполнено, современная
философская система во всей своей совокупности будет поставлена на прочное
основание, так как тогда не будет существовать ни одного доступного наблюдению
явления, которое не входило бы в одну из установленных выше пяти великих
категорий явлений: астрономических, физических, химических, физиологических и
социальных. После того как все наши понятия станут однородными, философия
окончательно достигнет положительного состояния; она не будет уже в состоянии
изменять свой характер, и ей останется только развиваться бесконечно путем
новых, постоянно увеличивающихся приобретений, которые явятся неизбежным
результатом новых наблюдений и более глубоких размышлений.
В первобытном состоянии наших познаний не существует правильного разделения
умственного труда, и одни и те же лица одновременно занимаются всеми науками.
Такая организация человеческого труда, сначала неизбежная и даже необходимая,
как мы это докажем позже, понемногу изменяется по мере развития отдельных
разрядов понятий. По закону, необходимость которого очевидна, каждая отрасль
научного знания незаметно отделяется от общего ствола, как только она
разрастается настолько, чтобы выдержать отдельную обработку, т.е. как только она
сделается способной сама по себе занимать умы нескольких человек.
Этому разделению различных видов исследований между несколькими разрядами ученых
мы и обязаны тем удивительным развитием, которого в наши дни достигла каждая
отдельная отрасль человеческого знания и которое делает в настоящее время,
очевидно, невозможной универсальность научных исследований, столь легкую и
обычную в древности.
Одним словом, разделение умственного труда, все более и более совершенствуемое,
является одним из самых важных и характерных атрибутов положительной философии.
Но, признавая вполне поразительные результаты этого разделения труда, видя
отныне в нем истинную основу организации ученого мира, невозможно, с другой
стороны, не почувствовать огромных неудобств, которые оно, при настоящем его
состоянии, порождает, благодаря чрезмерной узости идей, исключительно занимающих
каждый отдельный ум. Этот печальный факт, конечно, неизбежен и до некоторой
степени привходит в самый принцип разделения труда, так что мы в этом отношении
никакими мерами не сравнимся с древними, превосходство которых, однако,
происходило, главным образом, вследствие ограниченности объема их познаний.
Однако мне кажется, что подходящими мерами можно избежать самых гибельных
последствий чрезмерной специализации, не вредя при этом живительному действию
разделения исследований. Необходимо этим заняться серьезно, ибо указанные
неудобства, которые уже по своей природе стремятся все более и более
увеличиваться, становятся очень заметными. По всеобщему признанию установленные
ради достижения высшей степени совершенства наших работ деления различных
отраслей естественной философии, в конце концов, не могут не считаться
искусственными. Не будем забывать и того, что, несмотря на такое признание, в
ученом мире очень мало людей, которые охватывали бы совокупность понятий одной
науки, в свою очередь составляющей только часть великого целого. Большинство же
вполне довольствуется специальным изучением более или менее обширной части одной
определенной науки, мало заботясь об отношении их работ к общей системе
положительных знаний. Поспешим исправить это зло, пока оно не сделалось еще
тяжелее. Примем меры, чтобы, в конце концов, дух человека не потерялся в
мелочах. Не будем скрывать от себя, что здесь-то и находится слабый пункт
положительной философии, на который с некоторой надеждой на успех могут
произвести нападение сторонники теологической и метафизической философии.
Действительное средство остановить разъедающее влияние, которым слишком большая
специализация отдельных исследований угрожает интеллектуальной будущности,
состоит, конечно, не в возвращении к прежнему смешению труда, которое заставило
бы человечество пойти назад и которое, к счастью, сделалось теперь вообще
невозможным.
Наоборот, это средство состоит в усовершенствовании самого разделения труда.
Достаточно, действительно, изучение общих положений наук обратить еще в
отдельную самостоятельную науку. Пусть новый ряд ученых, получивших подобающую
подготовку, не отдаваясь специальному изучению какой-нибудь отдельной отрасли
естественной философии, но основываясь на знакомстве с общим состоянием
положительных наук, посвятит себя исключительно точному определению духа этих
наук, исследованию их соотношений и связи друг с другом, низведению, если
таковое возможно, присущих им принципов к наименьшему числу общих принципов,
постоянно следуя при этом основным правилам положительного метода. Пусть в то же
время другие ученые с помощью образования, направленного на ознакомление с
совокупностью положительных знаний, получат возможность, прежде чем взяться за
свои специальные исследования, воспользоваться светом, проливаемым учеными,
занимающимися общими положениями наук, и в свою очередь исправляют полученные
теми результаты: это и есть то положение вещей, к которому современные ученые
приближаются все более и более. Как только оба эти требования будут исполнены, —
а возможность этого очевидна, — разделение научного труда без всякой опасности
может быть доведено до той степени, которой потребует развитие отдельных
отраслей знаний. При существовании особого, постоянно проверяемого всеми другими
класса ученых, на обязанности которых исключительно и постоянно лежало бы
установление связи каждого нового открытия с общей системой, не будет более
основания бояться, что слишком большое внимание к частностям помешает охватить
целое. Одним словом, после этого организация научного мира будет вполне
закончена и будет развиваться беспредельно, сохраняя постоянно все тот же
характер.
Образовать из изучения общих научных положений особый отдел всего умственного
труда, значит только распространить приложение того же принципа разделения,
который последовательно создал отдельные специальности, так как до тех пор, пока
положительные науки были мало развиты, их взаимные отношения не имели такого
значения, чтобы вызвать, систематически, по крайней мере, появление особого
класса работ, и необходимость этой новой науки не была особенно настоятельна; в
настоящее же время каждая из наук настолько развилась, что изучение их взаимных
отношений может дать материал для целого ряда исследований, а вместе с тем новая
наука становится необходимой для того, чтобы предупредить разрозненность
человеческих понятий.
Так именно я понимаю назначение положительной философии в общей системе наук
положительных в точном смысле этого слова. Такова, по крайней мере, цель этого
курса.
Теперь, после того как я попытался определить общий дух курса положительной
философии, насколько это было возможно при первом обзоре, чтобы сообщить картине
действительный ее характер, считаю нужным бегло указать на главную пользу,
которую подобная работа может принести прогрессу человечества, если все
существенные условия будут надлежащим образом выполнены. Этот последний ряд
соображений я ограничу указанием четырех основных свойств.
Во-первых, изучение положительной философии, рассматривающей результаты
деятельности наших умственных способностей, дает нам единственное рациональное
средство обнаружить логические законы человеческого ума, к отысканию которых до
сих пор применялись средства, весьма мало для того пригодные...
Вторым не менее важным, но еще более интересным следствием, которое необходимо
повлечет за собой прочное обоснование положительной философии, определение коей
дано в этой лекции, является руководящая роль ее во всеобщем преобразовании
нашей системы воспитания.
В самом деле, здравомыслящие люди уже теперь единогласно признают необходимость
замены нашего, по существу своему все еще теологического, метафизического и
литературного воспитания воспитанием положительным, соответствующим духу нашей
эпохи и применимым к потребностям современной цивилизации. Различные попытки,
усиливавшиеся все более и более в последний век, а особенно в наше время,
распространять и постоянно расширять положительное обучение, попытки, которым
различные европейские правительства постоянно и охотно оказывали свое содействие
(или даже предпринимали их сами), доказывают, что со всех сторон само собою
зарождается желание действовать в этом направлении. Но, помогая насколько
возможно этим полезным попыткам, не следует скрывать от себя, что при настоящем
состоянии наших идей они не имеют ни малейшей надежды достигнуть своей главной
цели, — полного перерождения всеобщего образования. Ибо исключительная
специализация и ясно выраженное стремление к обособлению, которые до сих пор
характеризуют наши приемы понимать и разрабатывать науки, оказывают, конечно,
большое влияние на способ преподавания их. Если кто-нибудь задумает в настоящее
время изучить главные отрасли естественной философии для того, чтобы составить
себе общую систему положительных идей, то он будет принужден изучать каждую
науку отдельно, пользуясь теми же приемами с теми же подробностями, как если бы
он хотел сделаться специалистом-астрономом, химиком и т.п., что делает
положительное образование почти невозможным и по необходимости крайне
несовершенным даже для самых сильных умов, находящихся в самых благоприятных
условиях. Подобный образ действий при применении к всеобщему образованию
оказался бы, конечно, чистейшей бессмыслицей, а между тем последнее безусловно
требует совокупности положительных идей по всем главным классам явлений природы.
Этой-то совокупности идей и суждено, в более или менее широких размерах, стать
даже в народных массах постоянной основой человеческих соображений, создать,
одним словом, общий дух наших потомков. Чтобы естественная философия могла
завершить уже столь подготовленное преобразование интеллектуальной системы,
необходимо, следовательно, чтобы входящие в ее состав науки представлялись всем
отдельными ветвями, выходящими из одного ствола, и прежде всего были сведены к
тому, что составляет их суть, т.е. к их главным методам и наиболее важным
результатам. Только при таком условии преподавание наук может сделаться у нас
основанием новой действительно рациональной системы всеобщего образования. Пусть
затем к этому начальному образованию присоединяются различные специальные
научные занятия, соответствующие тем специальным формам образования, которые
должны следовать за общим, — в этом отношении, очевидно, не может возникать
никаких сомнений. Но главное соображение, на которое я хотел здесь указать,
состоит в том, что все эти специальные занятия были бы, конечно, недостаточны
для действительного обновления системы нашего образования, если бы они не
опирались на предварительное общее образование, представляющее прямой результат
определенной в этой лекции положительной философии.
Специальному изучению общих положений наук суждено не только преобразовать
воспитание, но и способствовать прогрессу отдельных положительных наук; это-то и
составляет третье основное свойство, на которое я желаю указать.
Действительно, деление, которое мы устанавливаем между науками, хотя и не вполне
произвольно, как некоторые это думают, однако по существу своему является
искусственным. На самом деле предмет всех исследований один, и мы подразделяем
его только с целью обособить встречающиеся при его изучении затруднения, чтобы
потом лучше справиться с ними. Часто случается поэтому, что, вопреки нашим
классическим подразделениям, важные вопросы требуют известного соединения
нескольких специальных точек зрения, которое нельзя осуществить при теперешнем
состоянии научного мира; это обстоятельство иногда принуждает оставлять эти
вопросы без ответа гораздо долее, чем это необходимо. Подобное неудобство должно
в особенности возникать по отношению к наиболее существенным положениям каждой
науки в частности. Можно без труда привести весьма интересные в этом отношении
примеры...
Я мог бы указать в прошлом на один особенно заслуживающий упоминания пример,
остановившись на удивительной концепции аналитической геометрии Декарта. Это
крупное открытие, которое совершенно изменило вид математических наук и в
котором надо видеть истинное основание всех позднейших ее огромных успехов, есть
только результат сближения двух наук, рассматривавшихся до тех пор отдельно.
...Наконец, четвертое и последнее основное свойство науки, названной мной
положительной философией... состоит в том, что положительную философию можно
считать единственной прочной основой общественного преобразования, имеющего
положить конец тому критическому состоянию, в котором так давно уже находятся
наиболее цивилизованные народы.
Конт О. Курс положительной философии. Спб., 1900. Т. 1. С. 3—5, 8—10, 11, 13—15,
18—19, 20
Ф. НИЦШЕ
Постепенно для меня прояснилось, чем таким была до сих пор любая великая
философия, — исповедью своего сочинителя, чем-то вроде memoires против воли и
без означения жанра, а сверх того прояснилось, что моральные (или аморальные)
намерения составляют живой зародыш любой философии — из него произрос весь
побег. На деле: объясняя, откуда повелись самые отвлеченнейшие метафизические
утверждения философа, лучше (и разумнее) всего спрашивать себя, куда все это
(куда он) гнет — что за мораль он преследует своей философией? Соответственно я
и не верю, будто «влечение к познанию» родило философию, а верю, что совсем иное
влечение (как бывает всегда) воспользовалось этим самым познанием (или
«обознанием») как своим инструментом. А если рассмотреть основные влечения
человека вот с какой стороны — в какой степени эти духи-вдохновители (духи, а то
и бесы, и кобольды) уже вытворили здесь свои штучки, — то откроется, что любое
влечение уже успело позаняться философией и что каждое с величайшей готовностью
выдает себя за конечную цель бытия и за полноправного властелина всех прочих
инстинктов. Ибо властолюбиво всякое влечение — и именно как таковое оно пытается
философствовать... Конечно, у мужей ученых, у настоящих людей науки, должно
быть, все совсем иначе и, если угодно, «лучше», — тут уж наверняка есть какое-
нибудь особенное влечение к познанию, какой-нибудь крохотный, ни от чего не
зависящий часовой механизм: стоит его завести, и вот он трудится, без сколько-
нибудь заметного соучастия иных влечений ученого мужа. Поэтому подлинные
«интересы» ученого — они всегда в какой-нибудь еще сфере, например, в семье, или
в политике, или в добывании денег, и почти совершенно безразлично, куда, к
какому месту науки приставить его маленькую машинку и во что превратит себя
«подающий надежды» юный труженик — в хорошего ли филолога, или в миколога, или в
химика, — отнюдь его не характеризует, чем он станет — тем ли, этим ли.
Напротив, в философе нет и следа безличного, и особенно мораль его решительно и
решающим образом свидетельствует о том, кто он, то есть в каком иерархическом
порядке установлены друг относительно друга самые сокровенные влечения его
натуры...
Берегитесь, о философы и друзья познания, и остерегайтесь мученического венца! И
страдания «ради истины»! И даже собственной защиты! Ведь если, борясь с
опасностью, клеветой, подозрением, выдворением и еще куда более осязательными
последствиями вражды, вы решитесь выступить в роли защитников истины на земле,
это отнимет у вашей совести и невинность, и разборчивую нейтральность, заразит
вас упрямством, сделает нетерпимым к возражениям и красным тряпкам, вы
поглупеете, озвереете и остервенеете: да разве «истина» такая уж беззащитная и
неловкая особа, чтобы нуждаться в адвокатах! Да еще в вас, рыцари печальнейшего
из образов, пауки и разини, приставленные к духу! В конце концов вы и сами
прекрасно знаете, что решительно все равно, докажете ли именно вы свою правоту,
знаете, что до сих пор ни один философ не доказал еще своей правоты и что больше
достойной правдивости в каждом крохотном знаке вопроса, который вы поставили бы
за всяким любимым вашим словом и над каждой излюбленной вами теорией (при случае
и над самими собой), чем в торжественной жестикуляции или в козырях,
выкладываемых перед судами и обвинителями! Лучше отойдите в сторонку! Лучше
сокройтесь с глаз! И пусть на лице будет маска, будьте тоньше — и вас спутают с
другими! Или чуточку страха! И не забудьте о саде — о саде с золочеными
решетками! И пусть вас окружат люди — люди как сад или как музыка над водами в
вечерних сумерках, когда день уже готов обратиться в воспоминание: лучше
предпочесть доброе одиночество, вольное и своенравное легкое одиночество, оно
дарует и вам право остаться в каком-то смысле добрыми! Если долгое время вести
войну и если нельзя вести ее открыто, как же она отравляет, какое хитроумие,
какие дурные характеры творит! Длительный страх, длительное и внимательное
слежение за врагами, за возможными врагами — какие индивидуальности все это
создает! Люди, отвергнутые обществом, долго преследовавшиеся, загнанные, — и
отшельники по принуждению тоже, все эти Спинозы, все Джордано Бруно, — все они
под конец, и даже в самом спиритуалистическом обличьи, может быть, и не
подозревая о том, непременно становятся завзятыми отравителями,
преследователями, обуреваемыми жаждой мести (докопайтесь-ка до фундаментов этики
и богословия Спинозы!), не говоря уж о тупом моральном негодовании, служащем
верным признаком того, что философский юмор тайно покинул философа. Мученичество
философа, когда он «жертвует собою ради правды», заставляет выйти на поверхность
все, что есть в нем от актера и агитатора, и если предположить, что до сих пор
на него смотрели с эстетическим любопытством, то в отношении многих философов
порой понятно опасное желание видеть их в вырождении (когда они выродятся в
«мучеников», вопящих с подмостков и трибун). Только что с таким желанием в груди
надо всякий раз ясно сознавать, что суждено тебе увидеть, — лишь сатирову драму,
лишь фарс в завершение спектакля, лишь непрекращающееся доказательство того, что
настоящая длинная трагедия уже закончилась. При условии, однако, что всякая
философия, пока она возникает, есть длинная трагедия...
Никто так просто не согласится считать некое учение правдивым только потому, что
оно делает людей счастливыми или добродетельными, — исключением явятся разве что
умильные «идеалисты», восторгающиеся добром, истиною и красотою: это у них в
пруду плавают все разновидности пестрых, неловких, добродушных желательностей.
Счастье, добродетель — не аргументы. Но даже и рассудительные умы склонны
забывать, что несчастье и порочность — не контраргументы. Нечто до крайности
вредное и опасное могло бы быть истинным; и могло бы случиться так, что в
фундаментальной устроенности бытия заложена погибель людей от полноты его
познаний, так что тогда сила ума измерялась бы тем, сколько «правды» способен он
вынести или, чтобы сказать яснее, до какой степени он нуждается в том, чтобы
истину разжижали, искажали, услащали, затуманивали, занавешивали. Но не подлежит
никакому сомнению то, что для открытия истины в известных ее частях люди
несчастные и недобрые находятся в особо благоприятном положении и могут скорее
рассчитывать на удачу, — не говоря уж о недобрых и счастливых, таком животном
виде (species), который замалчивают моралисты. Возможно, хитрость и жестокость
благоприятствуют возникновению сильного и независимого ума и философа — в
большей степени, нежели податливое благодушие и искусство ко всему относиться
легко, что так ценят, и по праву, в человеке ученом. Главное (надо об этом
предупредить), не сужать понятие «философа» до пишущего книги философа — тем
более такого, который в книгах излагает свою философию!..
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Вопросы философии. 1989. № 5. С. 126—127,
136—137, 144
В. ВИНДЕЛЬБАНД
Названия имеют свою судьбу, но редкое из них имело судьбу столь странную, как
слово «философия». Если мы обратимся к истории с вопросом о том, что,
собственно, есть философия, и справимся у людей, которых называли и теперь еще
называют философами, об их воззрениях на предмет их занятий, то мы получим самые
разнообразные и бесконечно далеко отстоящие друг от друга ответы; так что
попытка выразить это пестрое многообразие в одной простой формуле и подвести всю
эту неопределенную массу явлений под единое понятие была бы делом совершенно
безнадежным.
Правда, эта попытка предпринималась не раз, в особенности историками философии;
они старались при этом отвлечься от тех различных определений философии по
содержанию, в которых отражается обычное стремление каждого философа вложить в
самую постановку своей задачи сущность добытых им мнений и точек зрения; таким
путем они рассчитывали достигнуть чисто формального определения, которое не
находилось бы в зависимости ни от изменчивых воззрений данной эпохи и
национальности, ни от односторонних личных убеждений, и потому было бы в
состоянии охватить все, что когда-либо называлось философией. Но будет ли при
этом философия названа жизненной мудростью, или наукой о принципах, или учением
об абсолютном, или самопознанием человеческого духа, или еще как-нибудь, всегда
определение окажется либо слишком широким, либо слишком узким; всегда именно в
истории найдутся учения, которые носят название философии и все же не подходят
под тот или иной из установленных формальных признаков этого понятия.
Прежде всего... нам придется посчитаться с утверждением, что высшим понятием по
отношению к философии служит понятие науки. Было бы неправильно возражать против
этого утверждения, что в таком случае родовое понятие по временам сливается с
видовым, как это было, например, в начале греческой мысли, где именно и была
налицо только одна всеобщая наука, или позднее в те периоды, когда
универсалистическая тенденция Декарта или Гегеля признавала остальные «науки»
только постольку, поскольку их можно было сделать частями философии. Это
доказывало бы лишь непостоянство соотношения между рассматриваемыми родом и
видом, но не опровергало бы научного характера философии. Точно так же нельзя
опровергнуть включение философии в понятие науки указанием на то, что в
большинстве философских учений встречаются совершенно ненаучные элементы и ходы
мыслей. Этим мы также доказали бы только, как мало философия до сих пор
разрешила свою задачу, и в параллель к этому можно было бы привести аналогичные
явления из истории других «наук», как например мифологическую эпоху в истории,
алхимистический детский период химии или период астрологических мечтаний в
астрономии. Таким образом, несмотря на свои несовершенства, философия
заслуживала бы названия науки, если бы можно было установить, что все то, что
зовется философией, имеет стремление быть наукой и, при правильном разрешении
своей задачи, может стать ею. Но этого-то и нет на деле. Подобная характеристика
философии стала бы уже сомнительной, если бы можно было показать — а это можно
показать и уже было показано, — что задачи, которые ставят себе философы, и
притом не попутно, а считая их своей главной целью, ни в коем случае не могут
быть разрешены путем научного познания. Если справедливо утверждение о
невозможности научного обоснования метафизики — утверждение, впервые
выставленное Кантом и затем выступавшее в самых различных формах, — то этим из
пределов «науки» исключаются все те «философии», которым присуща метафизическая
тенденция, а последняя, как известно, обнаруживается не только во второстепенных
явлениях истории философии, но и в тех ее высших точках, имена которых знакомы
всякому.
Но даже это субъективное притязание на научный характер философии не может быть
признано чертой, общей всем ее представителям. Многие из них ценят научный
элемент в лучшем случае только как более или менее необходимое средство к
собственной цели философии: кто видит в последней искусство правильной жизни,
как, например, философы эллинской и римской эпохи, тот уже не ищет в ней, как
это подобает науке, знания ради знания; и если, таким образом, тут имеется
только позаим-ствование у научного мышления, то наукой такое позаимство-вание
может быть названо одинаково мало, совершается ли оно с целями техническими, или
политическими, или моральными, или религиозными, или какими-нибудь иными. Но
даже среди тех, для кого философия есть познание, многие ясно сознают, что они
не могут достигнуть этого познания путем научного исследования: не говоря уже о
мистиках, для которых вся философия есть одно откровение, — как часто
повторяется признание, что последние корни философских убеждений не содержатся в
научных доказательствах! То совесть с ее требованиями, то разум, как восприятие
неисповедимых глубин жизни, то искусство, как образец для философии, то
гениальное овладение темой, непосредственная «интуиция», то, наконец,
божественное откровение объявляются той почвой, на которую должна закинуть свой
якорь философия в волнах научного движения: ведь сознается же нередко Шопенгауэр
— человек, которого многие современники почитают как философа par excellence, —
что его учение, не добытое и не доказуемое путем методической работы мысли,
раскрывается только перед всеобъемлющим «взором», который, созерцая сразу плоды
научного познания, философски уясняет их.
Итак, есть много оснований, почему философия не может быть так легко подведена
под понятие науки, как это себе обыкновенно представляют под влиянием внешних
условий проявления философской мысли и ходячей терминологии. Конечно, каждый
может создать себе такое понятие философии, которое допускает это подведение;
это часто бывало, это всегда будет повторяться, и это мы сами попытаемся
сделать. Но если рассматривать философию как реальный исторический продукт, если
сравнить между собой все то, что в духовном развитии европейских народов
называлось философией, то это подведение недопустимо. Сознание этой истины
обнаруживается в различных формах. В самой истории философии оно выражается в
том, что от времени до времени постоянно возникает стремление «возвысить,
наконец, философию до уровня науки». В связи с этим стоит и то явление, что где
бы ни разгорался спор между философскими направлениями, всегда каждое из них
склонно приписывать только себе одному характер науки и отрицать его в
воззрениях противного направления. Различие между научной и ненаучной философией
есть излюбленная с глубокой старины полемическая фраза. Платон и Аристотель
впервые противопоставили свою философию в качестве науки (epistema) софистике
как ненаучному, полному непроверенных предпосылок мнению (doxa); ирония истории
пожелала, чтобы теперь это соотношение было вывернуто наизнанку: позитивистские
и релятивистские представители современной софистики имеют обыкновение
противопоставлять свое учение в качестве «научной философии» тем, кто еще
бережет великие плоды греческой науки. Но и из не участвующих в этом споре лиц
не признают философию наукой те, кто видят в ее истории только «историю
человеческих заблуждений». Наконец, и тот, кто из-за плоского высокомерия
современного всезнайства не потерял еще уважения к истории, кто еще способен
преклоняться перед образами великих философских систем, все же должен будет
признать, что дань его чувства заслуживает отнюдь не всегда научное значение
этих систем, а либо энергия благородного миросозерцания, либо художественная
гармонизация противоречивых идей, либо широта объемлющего мир созерцания, либо,
наконец, творческая мощь связующей работы мысли.
И действительно, факты истории требуют воздержания от столь широко
распространенного безусловного подчинения философии понятию науки.
Непредубежденный взор историка признает философию, наоборот, сложным и
изменчивым культурным явлением, которое нельзя просто втиснуть в какую-либо
схему или рубрику; он поймет, что в этом ходячем подчинении философии науке
содержится несправедливость как по отношению к философии, так и по отношению к
науке: по отношению к первой, так как этим ставятся слишком узкие границы для ее
уходящих вширь стремлений — по отношению ко второй, так как на нее возлагается
ответственность за все, что воспринимает в себя философия из многочисленных
других источников.
Как самим словом, так и первым значением философии — philosophia — мы обязаны
грекам. Став во времена Платона, по-видимому, техническим термином, это слово
означало как раз то, что мы теперь обозначаем словом «наука»*. Это есть имя,
которое получило только что родившееся дитя. Мудрость, которая в форме древних
мифических сказаний переходит от поколения к поколению, нравственные учения,
житейское благоразумие, которое, накопляя опыт за опытом, облегчает новому
поколению жизненный путь, практические знания, найденные в борьбе за
существование при разрешении отдельных задач и с течением времени превратившиеся
в солидный запас знания и умения, — все это с незапамятных времен существовало у
всякого народа и во всякую эпоху. Но «любознательность» освобожденного от
жизненной нужды культурного духа, который в благородном покое начинает
исследовать, чтобы приобретать знание ради самого знания, без всякой
практической цели, без всякой связи с религиозным утешением или нравственным
возвышением, и наслаждаться этим знанием, как абсолютной, от всего прочего не
зависимой ценностью, — эту чистую жажду знания впервые обнаружили греки, и этим
они стали творцами науки. Как «инстинкт игры», так и инстинкт познания они
извлекли из покровов мифических представлений, освободили от подчинения
нравственным и повседневным потребностям, и тем возвели как искусство, так и
науку, на степень самостоятельных органов культурной жизни. В фантастической
расплывчатости восточного быта зачатки художественных и научных стремлений
вплетались в общую ткань недифференцированной жизни: греки, как носители
западного начала, начинают разделять неразделенное, дифференцировать неразвитые
зародыши и устанавливать разделение труда в высших областях деятельности
культурного человечества. Таким образом, история греческой философии есть
история зарождения науки: в этом ее глубочайший смысл и ее непреходящее
значение. Медленно отрешается стремление к познанию от той общей основы, к
которой оно было первоначально прикреплено; затем оно сознает само себя,
высказывается гордо и надменно и достигает наконец своего завершения, образовав
понятие науки с полной ясностью и во всем его объеме. Вся история греческой
мысли, от размышления Фалеса о последней основе вещей вплоть до логики
Аристотеля, составляет одно великое типичное развитие, темой которого служит
наука.
* Этого не нужно было бы забывать при переводе, где часто возникают
недоразумения, когда philosophia передается словом «философия» и тем создается
опасность, что современный читатель поймет это слово в его теперешнем, более
узком, смысле. Вместо многих примеров приведем только один. Известное изречение
Платона часто передается следующим образом: «Несчастия человечества прекратятся
не ранее, нежели властители будут философствовать или философы властвовать, т.е.
не раньше, чем соединятся в одних руках философия и политическая власть». Как
легко это высмеять, если под «философствованием» понимать метафизические
мечтания, а при слове «философы» думать о непрактичных профессорах и одиноких
ученых! Но нужно уметь правильно переводить! Тогда окажется, что Платон требовал
только, чтобы власть находилась в руках научно образованных людей, и мы поймем,
может быть, как пророчески предвосхитил он этим изречением развитие европейской
жизни.
Эта наука направлена поэтому на все, что вообще способно или кажется способным
стать объектом познания: она обнимает всю вселенную, весь представляемый мир.
Материал, над которым оперирует ставшее самостоятельным стремление к познанию и
который содержится в мифологических сказаниях древности, в правилах жизни
мудрецов и поэтов, в практических знаниях делового, торгового народа, — весь
этот материал еще так невелик, что легко укладывается в одной голове и поддается
обработке посредством немногих основных понятий. Таким образом, философия в
Греции есть единая неразделенная наука.
Но начавшийся процесс дифференциации не может на этом остановиться. Материал
растет, и перед глазами познающего и систематизирующего разума он расчленяется
на различные группы предметов, которые, как таковые, требуют различных приемов
обсуждения. Философия начинает делиться: из нее выделяются отдельные
«философии», каждая из которых требует уже для себя работы всей жизни мыслителя.
Греческий дух вступает в век специальных наук. Но если каждая из них получает
особое название по своему предмету, то куда девается общее название «философии»?
Оно сохраняется сначала за более общими данными познания. Могучий
систематизирующий дух Аристотеля, в котором совершился этот процесс
дифференциации, создал, наряду с другими науками, также и «первую философию»,
т.е. науку об основах, впоследствии названную метафизикой и изучавшую высшую и
последнюю связь всего познаваемого; все созданные при разрешении отдельных
научных задач понятия соединялись здесь в общее учение о Вселенной, и за этой
высшей, всеобъемлющей задачей сохранилось поэтому то название, которое
принадлежало единой общей науке.
Однако одновременно с этим сюда привступил другой момент, источники которого
лежали не в чисто научном развитии, а в общем культурном движении времени.
Описанное разделение научного труда совпало с эпохой падения греческой
национальности. Место отдельных национальных культур заняла единая мировая
культура, в пределах которой греческая наука хотя и служила существенным
связующим звеном, но все же должна была отступить перед другими потребностями
или стать на службу к ним. Греческая национальность сменилась эллинизмом,
эллинизм — Римской империей. Подготовлялся огромный социальный механизм,
поглощавший национальную жизнь с ее самостоятельными интересами,
противопоставлявший личность как бесконечно малый атом некоторому чуждому и
необозримому целому и, наконец, благодаря обострению общественной борьбы
заставлявший личность стать как можно более независимой и спасти от шумного
брожения времени возможно больше счастья и довольства в тиши внутренней жизни.
Где судьбы внешнего мира шумно текли, разрушая на пути целые народы и великие
державы, там, казалось, только во внутренней жизни личности можно было найти
счастье и радость, и потому вопрос о правильном устроении личной жизни стал для
лучших людей времени важнейшим и насущнейшим. Жгучесть этого интереса ослабила
чистую жажду знания: наука ценилась лишь постольку, поскольку она могла служить
этому интересу, и указанная «первая философия» с ее научной картиной мира
казалась нужной лишь для того, чтобы узнать от нее, какое положение занимает
человек в общей связи вещей и как, соответственно тому, должен он устроить свою
жизнь. Тип этой тенденции мы видим в стоическом учении. Подчинение знания жизни
есть характерная черта того времени, и для него поэтому философия стала означать
руководство в жизни и упражнение в добродетели. Наука не есть более самоцель;
она есть благороднейшее средство, ведущее к счастью. Новый орган человеческого
духа, развитый греками, вступает в продолжительный период служебного отношения.
С веками он меняет своего господина. В то время как специальные науки стали
служить отдельным социальным потребностям — технике, искусству обучения,
искусству врачевания, законодательству и т.д., философия оставалась той общей
наукой, которой надлежало учить, как человеку достигнуть одновременно и счастья
и добродетели. Но чем далее тянулось это состояние мира, чем сильнее дичало
общество в жажде наслаждения и беспринципности, тем более надламывалась гордость
добродетельных, и тем безнадежнее становилось стремление к личному счастью.
Земной мир, со всем его блеском и радостями, глохнет, и идеал все более
переносится из сферы земного в иную, более высокую и более чистую область.
Этическая мысль превращается в религиозную, и «философия» отныне означает
Богопознание. Весь аппарат греческой науки, ее логическая схема, ее система
метафизических понятий кажутся предназначенными лишь к тому, чтобы выразить в
познавательной форме религиозное стремление и убеждения веры. В теософии и
теургии [21], которые из мятущегося переходного времени переносятся в
средневековую мистику, этот новый характер философии сказывается не менее чем в
той упорной работе мысли, при посредстве которой три великие религии старались
ассимилировать греческую науку. В этой форме в качестве служанки веры мы
встречаемся с философией в течение долгих, тяжелых ученических годов германских
народов: стремление к познанию слилось с религиозным стремлением и наряду с
последним не имеет самостоятельных прав. Философия есть попытка научного
развития и обоснования религиозных убеждений.
21 Теософия — в широком смысле слова — всякое мистическое учение, претендующее
на раскрытие особых «божественных тайн». В узком смысле слова — мистическая
доктрина Е. П. Блаватской и ее последователей, соединение мистики буддизма и
других восточных учений c элементами оккультизма и неортодоксального
христианства.
Теургия — вид магии, c помощью которой считалось возможным изменить ход событий,
подчиняя своей воле действия богов и духов.
В освобождении от этого абсолютного господства религиозного сознания содержатся
корни современной мысли, заходящие далеко в глубь так называемых средних веков.
Стремление к знанию делается снова свободным, оно познает и утверждает свою
самостоятельную ценность. В то время как социальные науки идут своим собственным
путем, с отчасти совершенно новыми задачами и приемами, философия находит вновь
в идеалах Греции чистое знание ради него самого. Она отказывается от своего
этического и религиозного назначения и снова становится общей наукой о мире,
познание которого она хочет добыть, не опираясь ни на что постороннее, из себя
самой и для себя самой. «Философия» становится метафизикой в собственном смысле
слова, все равно, воспроизводит ли она системы великих греков, или путем
фантастических комбинаций смело продумывает до конца новые воззрения, добытые
открытиями времени, идет ли она в строгую школу древней и почтенной, но все еще
молодой науки математики, или хочет осторожно созидать себя на данных нового
естествознания. Так или иначе она хочет, независимо от разногласия религиозных
мнений, дать самостоятельное, основанное на «естественном» разуме, познание мира
и, таким образом, противопоставляет себя вере, как «светское знание».
Однако наряду с этим метафизическим интересом с самого же начала выступает
другой интерес, который постепенно приобретает перевес над первым. Зародившись в
оппозиции к опекаемой церковью науке, эта новая философия должна прежде всего
показать, как она хочет создать свое новое знание. Она исходит из исследований о
сущности науки, о процессе познания, о приспособлении мышления к его предмету.
Если эта тенденция носит вначале характер методологический, то она постепенно
все более превращается в теорию познания. Она спрашивает уже не только о путях,
но и о границах познания. Противоречие между метафизическими системами,
учащающееся и обостряющееся как раз в это время, приводит к вопросу о том,
возможна ли вообще метафизика, — т.е. имеет ли философия, наряду со специальными
науками, свой собственный объект, свое право на существование.
И на этот вопрос дается отрицательный ответ! Тот самый век, который в гордом
упоении знанием мечтал построить историю человечества, опираясь на свою
философию, — восемнадцатый век, — он узнает и признает, что сила человеческого
знания недостаточна для того, чтобы охватить вселенную и проникнуть в последние
основы вещей. Нет больше метафизики — философия сама разрушила себя. К чему
нужно еще ее пустое имя? Все отдельные предметы розданы особым наукам —
философия подобна поэту, который опоздал к дележу мира. Ибо сшивать в одно целое
лоскутья последних выводов специальных наук далеко не значит познавать
вселенную; это есть трудолюбивое накопление знаний или художественное их
комбинирование, но не наука. Философия подобна королю Лиру, который роздал своим
детям все свое имущество и которого вслед за тем, как нищего, выбросили на
улицу.
Однако где нужда сильнее всего, там ближе всего и помощь. Если удалось показать,
что философия, стремившаяся быть метафизикой, невозможна, то именно из этих
исследований возникла новая отрасль знания, нуждающаяся в имени. Пусть все
остальные предметы без остатка разделены между специальными науками, пусть
окончательно погибла надежда на науку миропознания — но сами эти науки суть
факт, и, быть может, один из важнейших фактов жизни, и они хотят в свою очередь
стать объектом особой науки, которая бы относилась к ним так, как они сами — к
остальным вещам. Наряду с другими науками выступает, в качестве особой, строго
определенной дисциплины, теория науки. Если она и не есть миропознание,
объемлющее все остальные знания, то она есть самопознание науки, центральная
дисциплина, в которой все остальные науки находят свое обоснование. На это
«науко-учение» («Wissenschaftslehre») переносится название философии, потерявшее
свой предмет; философия не есть более учение о вселенной или о человеческой
жизни — она есть учение о знании, она — не «метафизика вещей», а «метафизика
знания».
Если присмотреться поточнее к судьбе, пережитой, таким образом, значением
названия «философия» в течение двух тысячелетий, то окажется, что философия
далеко не всегда была наукой и, даже когда хотела быть наукой, далеко не была
постоянно направлена на один и тот же объект; но вместе с тем окажется, что она
всегда стояла в определенном отношении к научному познанию и — что всего важнее
— что судьба этого отношения основана на эволюции той оценки, которая в развитии
европейской культуры выпадала на долю научного познания. История названия
«философия» есть история культурного значения науки. Когда научная мысль
утверждает себя в качестве самостоятельного стремления к познанию ради самого
знания, она получает название философии; когда затем единая наука разделяется на
свои ветви, философия есть последнее, заключительное обобщающее познание мира.
Когда научная мысль опять низводится на степень средства к этическому воспитанию
или религиозному созерцанию, философия превращается в науку о жизни или в
формулировку религиозных убеждений. Но как только научная жизнь снова
освобождается, философия также приобретает вновь характер самостоятельного
познания мира, и когда она начинает отказываться от разрешения этой задачи, она
преобразует самое себя в теорию науки.
Итак, будучи сначала вообще единой неразделенной наукой, философия, при
дифференцированном состоянии отдельных наук, становится отчасти органом,
соединяющим результаты деятельности всех остальных наук в одно общее познание,
отчасти проводником нравственной или религиозной жизни, отчасти, наконец, тем
центральным нервным органом, в котором должен доходить до сознания жизненный
процесс всех других органов. Составляя первоначально саму науку и всю науку,
философия есть позднее либо резюме всех отдельных наук, либо учение о том, на
что нужна наука, либо, наконец, теория самой науки. Смысл, влагаемый в название
философии, всегда характерен для положения, которое занимает научное познание в
ряду культурных благ, ценимых данной эпохой. Считают ли его абсолютным благом
или только средством к высшим целям, доверяют ли ему изыскание последних
жизненных основ вещей или нет — все это выражается в том смысле, который
соединяется со словом «философия». Философия каждой эпохи есть мерило той
ценности, которую данная эпоха приписывает науке: именно потому философия
является то самой наукой, то чем-то, выходящим за пределы науки, и, когда она
считается наукой, она то охватывает весь мир, то есть исследование о сущности
самого научного познания. Поэтому, сколь разнообразно положение, занимаемое
наукой в общей связи культурной жизни, столь же много форм и значений имеет и
философия, и отсюда понятно, почему из истории нельзя было вывести какого-либо
единого понятия философии.
Виндельбанд В. Прелюдии. Философские статьи и речи. Спб., 1904. С. 1—16
Э. ГУССЕРЛЬ
Духовная Европа имеет место рождения. Я имею в виду не географическое, в одной
из стран, хотя и это тоже правильно, но духовное место рождения в одной из наций
и соответственно в отдельных людях и группах принадлежащих этой нации людей. Это
древнегреческая нация VII и VI столетий до Р. X. В ней сформировалась новая
установка индивида по отношению к окружающему миру. Следствием ее стало
рождение, прорыв совершенно нового рода духовной структуры, быстро развившейся в
систематически законченное культурное образование; греки назвали его философией.
В правильном переводе, в изначальном смысле своем это обозначает не что иное,
как универсальную науку, науку о мировом целом, о всеохватном единстве всего
сущего. Очень скоро интерес к целому, а следовательно, и вопрос о всеохватном
становлении и бытии в становлении стал делиться по отношению к всеобщим формам и
регионам бытия, и, таким образом, философия, единая наука, разветвилась на
многообразные частные науки.
В возникновении такого рода философии, заключающей в себе все науки, я вижу, как
ни парадоксально это может прозвучать, изначальный феномен духовной Европы. При
ближайшем рассмотрении, хотя оно будет по необходимости кратким, скоро снимется
видимость парадоксальности.
Философия, наука — это название особого класса культурных образований.
Историческое движение, принявшее стилевую форму европейской сверхнации,
ориентировано на лежащий в бесконечности нормативный образ, не на такой, однако,
который можно было бы вывести путем чисто внешнего морфологического наблюдения
структурных перемен. Постоянная направленность на норму внутренне присуща
интенциональной жизни отдельной личности, а отсюда и нациям с их особенными
общностями и, наконец, всему организму соединенных Европой наций. Разумеется,
речь идет не о каждом человеке, и эта направленность не полностью реализуется в
конституированных интерсубъективными актами личностных образованиях высшей
ступени; но она так или иначе им присуща и реализуется как необходимый процесс
развития и распространения духа общезначимых норм. А это означает
прогрессирующую перестройку всего человечества под влиянием возникших в узком
кругу и ставших действенными идейных образований.
Идеи, свойственные человеку смысловые структуры удивительного нового рода,
скрывающие в себе интенциональные бесконечности, представляют собой нечто
совершенно иное, чем реальные вещи в пространстве, которые, вступая в поле
человеческого опыта, тем самым не становятся значимыми для человека как
личности. Создав первую концепцию идеи, человек становится совершенно новым
человеком. Его духовное бытие вступает на путь постоянного обновления. Сначала
это коммуникативное движение; пробуждается новый стиль жизни личности в своем
кругу, а в подражании и понимании — соответствующее новое становление. Сначала в
рамках движения (а в дальнейшем и помимо него) возникает и распространяется
особенное человечество, которое, живя в конечном, стремится к полюсу
бесконечности. Одновременно формируется новый способ общественных соединений и
новая форма постоянно существующих общностей, духовная жизнь которых несет в
себе благодаря любви к идеям, изготовлению идей и идеальному нормированию жизни
бесконечность в горизонте будущего: бесконечность поколений, обновляющихся под
воздействием идей. Все это происходит сначала в духовном пространстве одной-
единственной, греческой нации как развитие философии и философских сообществ.
Вместе с тем в этой нации складывается всеобщий дух культуры, влекущий к себе
все человечество; так происходит прогрессирующее преобразование в форму новой
историчности...
В историческом горизонте до философии не существовало культурной формы, которая
была бы культурной идеей в вышеуказанном смысле, знала бы бесконечные задачи,
идеальные вселенные, которые в целом и в своих составляющих, а также и в методах
деятельности заключали бы в себе смысл бесконечности.
Вненаучная, еще не затронутая наукой культура является задачей и продуктом
человека в конечном. Бесконечный горизонт, в котором он живет, не замкнут, его
труды и цели, достижения и деятельность, его личные, групповые, национальные,
мифологические мотивации — все осуществляется в конечном, обозримом окружающем
мире. Здесь нет бесконечных задач, идеальных достижений, бесконечность которых
сама становится полем приложения сил, причем так, что сознанию трудящегося оно
как раз и представляется способом бытия такого бесконечного поля задач. Однако с
появлением греческой философии и ее первым формо-определением в последовательной
идеализации нового смысла бесконечности происходит в этом смысле далеко идущее
преобразование, которое в конце концов вовлекает в свой круг все идеи конечного,
а потому всю духовную культуру и ее человечество. У нас, европейцев, теперь
много бесконечных идей (если позволено так выразиться) и вне философско-научной
сферы, однако аналогичным характером своей бесконечности (бесконечные задачи,
цели, проверки, истины, «истинные ценности», подлинные блага, «абсолютно»
значимые нормы) они обязаны преобразованию человечества философией с ее
идеальностями. Научная культура под знаком бесконечности означает также
революционизирование всей культуры, революционизирование всего культуротворя-
щего способа существования человечества. Она означает также революционизирование
историчности, которая теперь есть история исчезновения конечного человечества в
становлении человечества бесконечных задач.
Здесь мы сталкиваемся с тем очевидным возражением, что философия, наука греков,
не есть нечто в себе исключительное и лишь с ними впервые пришедшее в мир. Они
же сами рассказывали о мудрых египтянах, вавилонянах и т.д. и фактически многому
от них научились. Мы располагаем сегодня множеством работ об индийской,
китайской и т.д. философиях, где они ставятся на одну доску с греческой и
понимаются просто как исторически различные образования в рамках одной и той же
идеи культуры. Естественно, нет недостатка в сходствах. Однако за чисто
морфологической общностью нельзя позабыть об интенциональных глубинах и
пренебречь наисущественнейшими принципиальными различиями.
Прежде всего уже установка философов той и другой стороны, универсальная
направленность их интересов в корне различны. Можно тут и там констатировать
интерес к постижению всего мира, который в обоих вариантах, т.е. и в индийских,
китайских и прочих философиях, ведет к универсальному познанию мира, причем
повсюду выражается в форме профессионального жизненного интереса и в силу вполне
очевидной мотивации ведет к организации профессиональных сообществ, где от
поколения к поколению передаются и соответственно развиваются всеобщие
результаты. Но только лишь у греков мы видим универсальный («космологический»)
жизненный интерес в новой, по сути дела, форме «теоретической» установки,
проявившийся по внутренним причинам в новой форме общности философов, ученых
(математики, астрономы и т.д.). Это люди, трудящиеся не индивидуально, но
сообща, связанные совместной работой; цель их упорных стремлений — theoria и
только theoria, рост и постоянное совершенствование которой благодаря расширению
круга сотрудничающих и следованию поколений ученых сознательно рассматривается
как бесконечная и универсальная задача. Теоретическая установка исторически
возникла у греков...
Для углубленного понимания греческо-европейской науки (вообще говоря, философии)
в ее принципиальном отличии от равноценных восточных философий необходимо теперь
рассмотреть поближе и объяснить как религиозно-мифическую ту универсальную
практическую установку, которую вырабатывала каждая предшествующая европейской
науке философия. Это известный факт — и необходимость его, по сути дела, ясна, —
что религиозно-мифические мотивы и религиозно-мифическая практика были
свойственны — до возникновения и воздействия греческой философии, а тем самым и
научного мировоззрения — каждому естественно живущему человечеству. Мифо-
религиозная установка заключается в том, что мир тематизируется как целостность,
а именно тематизируется практически; под миром понимается здесь естественно,
конкретно-традиционно данным человечеством (или нацией.) представляемый мир, мир
мифической апперцепции. К мифо-религиозной установке заранее относятся не только
люди и животные и прочие дочеловеческие и дожи-вотные существа, но и
сверхчеловеческие. Взгляд, охватывающий их как единство, практичен, но не в том
смысле, что человек, для которого в его естественном проживании актуальны и
важны лишь особенные реальности, вдруг осознал бы, что для него все одновременно
стало равно практически релевантным. Однако, поскольку весь мир считается
управляемым мифическими силами, и от способа их действия зависит, прямо или
опосредованно, судьба человека, универсально-мифическое видение мира
оказывается, пожалуй, побужденным практикой, а затем и само практически
заинтересованным. К этой религиозно-мифической установке понуждаются,
разумеется, представители жречества, сохраняющего единство религиозно-мифических
интересов и их традиции. В нем возникает и распространяется глубоко
запечатленное в языке «знание» о мифических силах (в самом прямом смысле лично
прочувствованных). Оно как бы само собой принимает форму мистической спекуляции,
которая, выступая как наивно убедительная интерпретация, перестраивает сам миф.
При этом, разумеется, не упускается из виду и остальной, управляемый мифическими
силами мир, и все относящиеся к нему человеческие и дочеловеческие существа
(которые, впрочем, не тверды в своем самосущностном бытии и открыты воздействию
мифических моментов), как они сами управляют событиями этого мира, как включают
сами себя в единый порядок высшей власти, как сами, в единичных функциях и
функционерах, творчески, деятельно ловят предназначенную ими самим себе судьбу.
Все это спекулятивное знание ставит себе целью служение человеку в его
человеческих целях, чтобы возможно счастливее построил он свою мирскую жизнь,
чтобы мог оборониться от болезни, всякого рода судьбы, нужды и смерти. Понятно,
что в этом мифо-практическом созерцании и познании мира могут иногда выступать
представления о фактическом мире, каким он выглядит для научного опытного
знания, и эти представления могут в дальнейшем быть использованы наукой. Однако
в своей собственной смысловой связи они суть и остаются мифо-практическими, и
это искажение, извращение смысла, когда человек, воспитанный в духе созданного в
Греции и развитого в новое время научного образа мышления, начинает говорить об
индийской и китайской философии и науке (астрономия, математика), а
следовательно, по-европейски интерпретирует Индию, Вавилон, Китай.
