«Самир Сельманович ЭТО ВСЁ О БОГЕ История мусульманина атеиста иудея христианина ...»

На протяжении всей современной истории некоторые мыслители и философы призывали нас перестать сетовать на такое положение дел в мире. Они твердили что-нибудь вроде «смысла нет, нам надо просто примириться с тем фактом, что все мы бесконечно малосущественны. Такова на самом деле человеческая участь, а вера в любое божество, идею или объект — всего лишь один из способов преодолеть травму небытия. Особенно — религия. Религия — не что иное, как истерическая и отчаянная попытка придать жизни смысл. Но смириться с истиной о человеческом существовании — задача не для малодушных».

А если малость — божественна? Что если абсолютная слава существования — в его малости, и самая значимая роль, которую только можно сыграть, незрима, не заметна с высоты нашего надменного стремления к чему-то великому? Иисусу не раз приходилось давать объяснения о Царстве Божьем людям, которые, подобно нам, гадали о смысле человеческого существования, кажущегося таким жалким. «И сказал: чему уподобим Царствие Божие? или какой притчею изобразим его? Оно — как зерно горчичное, которое, когда сеется в землю, есть меньше всех семян на земле». Царство Божье существует, подобно крошечному семечку в почве. Оно скрыто. Реально, но незримо.

Жизнь, имеющая характер вечной, выглядит маленькой, несущественной, почти отсутствующей.

Почему же мы, религиозные люди, так часто вносим коррективы в представления друг друга о Боге, твердя: «Ваш Бог слишком мал»?

А если наш Бог чересчур велик?

Вопрос с улиц большого города

— У меня есть одна проблема, связанная с тем, как Бог управляет вселенной, — заявила Колин. Не рассчитывая на ответ, она наклонила голову над чашкой дымящегося горячего шоколада, вдыхая умиротворяющий аромат. Во время наших периодических разговоров не только пастор консультировал прихожанку, но и прихожанка консультировала пастора. Колин способная, многообещающая молодая писательница, вписалась в Манхэттен нынешнего тысячелетия так же легко, как мой консервативный отец вписался в атмосферу балканского городка прошлого тысячелетия. Мы сидели за угловым столиком в кофейне жилого района, я испытывал удовлетворение, вспоминая, как помогал Колин возрастать в вере последние несколько лет.

Я попросил рассказать подробнее, она повторила: «У меня есть одна проблема, связанная с тем, как Бог управляет вселенной» и добавила:

— Бог имеет слишком большое отношение к Богу и слишком маленькое — ко всем прочим. Больше меня не тянет восхвалять Бога за Его величие.

При этом всем своим видом она говорила: «Пастор, в данном случае мне не нужны объяснения. Просто так обстоит дело». Ее отец и брат были пасторами, поэтому все ответы она уже слышала. Я и не собирался излагать еще одну апологию Бога.

Вместо этого я сказал, что и меня порой раздражает Большой Бог. Мы заговорили о том, что колонизация североамериканских индейцев происходила под знаменем специфического христианского богословия тех времен. Индейцы отвергали Благую весть из-за атмосферы зала суда и завоевания в доктрине, предлагаемой им миссионерами, проповедовавшими о Большом Боге в небе. Бог — наш судья, Иисус — защитник. Нам предъявили обвинения, Иисус сумел вступиться за нас. В этом и заключалась Благая весть, простая и понятная: Бог — всё, мы — ничто. Миссионеры хотели этим богословским построением преподнести дар миру, но оно не нашло отклика у североамериканских индейцев. Этот богословский язык сложился в иное время и в ином месте. Крупные города Европы — не деревни вигвамов. Североамериканским индейцам открытые небеса предлагали более заманчивую веру. Я потратил немало сил, чтобы понять Бога, описанного в Библии. С головой уйдя в экзистенциалистскую литературу и восточные религии, после знакомства с Тюфяком (о котором я рассказывал во второй главе) я решил, что пришло время познакомиться с определяющими книгами человечества. Чтобы избежать давления со стороны офицеров, и возможно, тюрьмы и насмешек товарищей, я тайком читал маленькую Библию, после чего прятал ее в кустах за армейскими казармами, заворачивая в два или три пластиковых пакета, чтобы уберечь от сырости.

Как и при чтении других книг, на время я решил не торопиться с недоверием и дать Богу хотя бы такой же шанс, какой дал бы любому персонажу художественной литературы. Но Библия оказалась не таким легким чтением, как меня уверяли. Она была замысловатой, запутанной, временами противоречивой совокупностью исторических повествований, призывов к социальной справедливости, историй войн и угроз насилием, любовной поэзии и философских размышлений о Боге и жизни. Да, она кружила голову — и я в конечном счете влюбился в нее — но когда спустя годы я обращался за помощью в понимании сложных мест текста к христианским толкователям, услышанное от них внушало мне отвращение. Меня особенно возмущало следующее: Бог решил не создавать живые существа равными Богу и сделал их менее значительными. Почему? Почему их сделали слугами, а не равными?

Нам говорят, что вселенная зародилась в разуме Бога, который мог предпочесть создать ее любым другим способом. По-видимому, речь идет о вселенной, состоящей из двух частей, одна из которых служит, а другая правит. Одна сторона создана для того, чтобы служить, другая — чтобы править. Одна существует, чтобы воздавать хвалу, другая — чтобы ее восхваляли. Люди ничтожны, слабы и в общем скверны, и если кому-то это не по душе, ему не позволено жить с Богом — великим, могущественным и в целом благим.

Христианство: воля к власти

Неужели христиане наряду с иудеями и мусульманами создали богословие, в котором Бог изображен самовлюбленным и эгоцентричным? Мы, последователи Бога, порой бываем такими.

Однажды в кругу моих прихожан я познакомился с Джейсоном, вдохновенным молодым художником, который днем зарабатывал себе на жизнь в финансовом районе центра, а все остальное время, когда не спал, посвящал рисованию. Мы жевали вегетарианские деликатесы в Гринвич-Виллидж, когда Джейсон, уловив наше любопытство, любезно поделился с христианами своими мыслями:

— В подземке я обычно чувствую себя усталым. По пути домой я сижу, запрокинув голову. И тут подходят люди, которые втолковывают мне что-то об Иисусе. А я думаю; «Я просто не в состоянии сейчас вместить столько новых мыслей. Я измотан, я просто не могу. Мне нужен отдых». И он продолжал: — После 11 сентября мы нашли священное место на Юнион-сквер, куда боль приводила всех, независимо от нашей личной предыстории и убеждений: мы просто собирались, чтобы тихо побыть рядом. Ну, объединиться в нашем горе. Но какая-то христианская группа вторглась в это пространство с двумя здоровенными мегафонами. Они хотели быть больше всех нас. И мы лишились своего места для скорби.

Над столом раздался тяжелый вздох, который услышали все, и Джейсон продолжал:

— Почему бы религиозным людям не представлять свои идеи там, куда ходят все? Почему они не появляются в книжных и прочих клубах, на поэтических чтениях, в дискуссионных группах, на общественных мероприятиях? Именно туда все мы приходим, чтобы делиться мыслями. Почему же христиане, а если уж на то пошло, и представители других религий отсутствуют в тех местах, где им не позволено распоряжаться?

— Из-за этого всякий раз, когда меня привлекает мысль о Боге и религиозных учениях, — продолжал он, — когда мое сердце влечет меня в этом направлении, я чувствую себя так, словно совершаю какую-то ошибку. Боюсь, меня тянет туда, где я изменюсь к худшему.

Его слова перенесли меня в прошлое, в день 11 сентября 2002 года, когда мне позвонили с одной христианской семейной радиостанции по поводу телефонного интервью. Я приготовился рассказать о своем опыте работы в Нью-Йорке за двенадцать месяцев, прошедших после атаки террористов, и о том, что у нас появилась возможность научиться любить этот город и его людей. Но пока я ждал своей очереди в прямом эфире, я услышал, как двое ведущих расхваливают христианство и в буквальном смысле снисходительно говорят о мире в целом. Растерянный и слегка ошеломленный услышанным, я понял, что совсем не готов к интервью. Когда ко мне обратились в прямом эфире, я запаниковал и в ответ на первые, предварительные, вопросы, пробормотал что-то невнятное, лишь бы выиграть время и обдумать ответ на вопрос, который, как я уже понял, вскоре прозвучит. И он был задан точно в срок все тем же знакомым баритоном ведущего христианского радио:

— Пастор, скажите, вы не замечали, что в Нью-Йорке после трагедии люди с большей готовностью принимают Благую весть? Разве они не стали более восприимчивы к ней? У нас есть шанс завоевать этот город для Иисуса?

Я судорожно сглотнул — раз, потом другой. И за долю секунды, прежде чем заговорить, почувствовал, что конфуз, который должен был настигнуть этих двух покорителей мира, неминуем.

— Нет, — нервно признался я, и вдруг меня прорвало: я заговорил быстро, чтобы меня не остановили. — Нью-Йорк — прекрасная возможность для нас, христиан, кое-чему научиться. Большинство местных жителей считают, что воспринимать мир так, как мы, — значит сделать в нравственном отношении шаг назад. Для них христиане — не преданные последователи Иисуса на земле, а люди, одержимые своей религией. Нас считают людьми, которых, в отличие от Иисуса, на самом деле не интересуют земные страдания: нами движет потребность увеличить поголовье поклоняющихся Великому Иисусу на небесах. Они гадают, почему именно мы первыми бросаемся решать проблемы мира с помощью оружия, а не терпением и смирением. Я пришел к выводу, что именно нам после 11 сентября необходимо обратиться к путям Иисуса. — И я умолк.

Пояснений они не попросили. Внезапно они заговорили о чем-то совершенно постороннем, словно и не слышали меня. Интервью быстро закруглили, я не пробыл в эфире и половины обещанного мне времени. Повесив трубку, я завертелся в офисном кресле, потом уставился в далекую воображаемую точку, ожидая, когда уйдет нервная дрожь, и надеясь, что тиканье часов на стене подействует как акупунктура и принесет мне облегчение.

Я думал о моей собственной религии, осознавая, что именно наш комплекс превосходства превращает нас в низшую силу из всех, которые меняют мир к лучшему.

Но взглянув на ряд книг, недавно изданных новыми авторами, я почувствовал, что есть надежда. В этих книгах обсуждалась давняя одержимость христианства властью, жажда добиваться ее любыми путями в каждый исторический период — от времен императора Константина до эпохи императора Консьюмеризма. Меня утешило, что новое поколение пасторов, активистов, художников и писателей сумело высказаться за учение Иисуса и открыть множество поразительных примеров христианского смирения — и отдельных личностей, и общин, в прошлом и настоящем, любящих и меняющих мир.

Кроме того, я понял, что в наших самых обыденных обрядах и обычаях мы видим не того Бога, которого видят желающие «завоевать Нью-Йорк для Иисуса».

Вся полнота славы Божьей

В моей христианской конфессии, церкви адвентистов седьмого дня, мы регулярно вспоминаем одно довольно специфическое событие из жизни Иисуса. В библейские времена раб или слуга мыл ноги всем прибывающим гостям — эта практичная любезность была необходима после ходьбы по немощенным пыльным или грязным дорогам. Автор Евангелия от Иоанна сообщает, что когда все ученики собрались на Тайную вечерю, Иисус решил явить им славу Божью. Он встал из-за стола, снял верхнюю одежду, подпоясался полотенцем и налил воды в умывальницу. И принялся мыть всем ноги.

Каким образом это действие должно было явить славу Божью? Славу «до конца», как пишет евангелист.

Христианская религиозно-мистическая писательница Тереза Авильская говорит о состоянии человека:

Боже, я не люблю тебя,
Я не хочу даже любить тебя,
но я хочу захотеть тебя любить!

Вот почему умывальница и полотенце для меня — самые убедительные символы христианской веры. Они вызывают во мне любовь к Богу.

Из этой истории мне известно, что Бог не «большая космическая шишка», а космический слуга, встающий на колени перед всем живым в знак смиренного служения.

Когда я начал ходить в церковь в Битоле, городке в Македонии, где служил в армии, мне нравилось слушать проповедника (подробнее об этой церквушке и проповеднике рассказано в восьмой главе). Чаще всего меня завораживали его рассказы о библейской поэзии и сюжетах. Но иногда на протяжении всей службы я витал в облаках. Однажды, когда я грезил о нежном теле моей подружки, оставшейся дома, проповедь вдруг оборвалась, поднявшийся шум заставил меня очнуться. Все направлялись в другое помещение, где были приготовлены ведра с теплой водой, полотенца и белые тазы.

Я заволновался. «И что теперь будет? Операция? Э, да они хотят кому-то устроить обрезание!» Затем до меня дошло, что я самый, младший из присутствующих мужчин. Я приготовился объяснять, что, несмотря на весь мой интерес к этой религии, я еще не готов к обязательствам такого рода, и кроме того, уже был обрезан в детстве как мусульманин.

Но моя паника была напрасной. Прихожане расселись по стульям, расставленным двумя кругами — мужчины заняли стулья в одном кругу, женщины — в другом; перед каждым стулом на пол был поставлен таз для воды. Один человек давал указания и молился. Не говоря ни слова, участники обряда сходили наполнить тазы водой и вернулись. Встав перед другими людьми, сидящими на стульях, участники обряда вымыли им ноги и вытерли полотенцем. Несколько человек монотонно напевали какую-то старую церковную мелодию.

Каждый раз, когда очередной прихожанин вставал на колени, чтобы вымыть другому ноги, все они будто мягко внушали мне: «Тебе ни за что не познать Бога, пока ты не увидишь, как Бог стоит перед тобой на коленях и моет тебе ноги».

Один старик наконец повернулся ко мне.

— Сынок, так поступает Бог, — слабым голосом объяснил он. — Так Бог изменяет мир. Таков путь Божий. — И он вымыл мне ступни.

Тем утром я перенес операцию.

Обрезание.

Моего сердца.

Почему неверующие ближе к Богу

Мне запомнилось, как мы, десять жителей Нью-Йорка, собрались в одной кофейне неподалеку от «Нулевой отметки» («Нулевая отметка» (Ground Zero) — название, данное журналистами месту в центре Нью-Йорка, где до 11 сентября 2001 года стоял Всемирный торговый центр. — Прим. пер.), через несколько дней после 11 сентября. Каждый из нас высказывал свое мнение о том, каким образом можно прекратить нападки разрушителей на нас. В то время мы яснее, чем когда-либо прежде, осознавали, что следует делать. Нас окружал дым, но наш разум не был замутнен. Мы опьянели от боли, горя, гнева и страха. Но в тот момент все мы были в здравом уме. И все высказались за низвержение террористов, но так, чтобы одновременно выразить уважение к народу, земле, культуре и религии, к которым они принадлежали. Узнать и порадоваться благодати и красоте. И быть благодарными за то, что все это есть на земле.

Сегодня большинство подлинных изменений в мире именно так и происходит, благодаря неудержимой силе смирения. Смирение имеет отношение не просто к доброте или к добродетелям, а к познанию того, как на самом деле Бог меняет мир.

Вопреки представлениям о Нем, Бог мал. Его последователи ниспровергают зло добром. Если мы попытаемся преодолеть человеческую одержимость величием, особенно в сфере религии, пользуясь при этом только силой, мы станем врагами. Наша ненависть не смущает и не обезоруживает врага: это делает любовь. В духовной реальности (то есть в мире как таковом) не стоит надеяться на силу. Просто она делу не поможет.

Беда в том, что мы уверовали, будто смирение не действует. Проявления слабости считаются наивными. Для многих из нас, религиозных людей, слово «маленький» никак не связано с верой.

Но величайшее потрясение человеческого существования превращается в величайшую радость: мы малы потому, что являемся частью чего-то, превосходящего нас.

Перед нами, христианами, Иисус стоит на коленях, и от этого нам неловко. Мы считаем, что это неуместно. Если наш божественный учитель мал, значит, и наши мечты о величии должны быть ошибочными.

Как ни парадоксально, у тех, кто не верит в Бога, есть окно, вид из которого помогает понять духовную реальность. Гораздо чаще, чем традиционно верующие, они сознают, насколько малы на самом деле мы, люди. Мы, религиозные люди, раздули нашего Бога до гигантских искаженных пропорций, и себе придали такие масштабы, что ни наши представления о Боге, ни мы сами не вмещаемся в жизнь как таковую. И пока мы бьем себя в грудь, далекие от религии люди живут настоящим, радостью и болью повседневной жизни. Парадокс их жизни в том, что, мирясь с малостью человеческого существования, они зачастую, даже не замечая этого, принимают смирение. Они творят добро ради добра. В итоге они живут той самой ниспровергающей верой, о которой говорим мы, религиозные люди. Пока мы восхваляем Бога за Божье величие, а себя — за наше, неверующие просто делают — еще один парадокс — то, что имеет для Бога большее значение, чем любые разговоры о Его величии.

Веяние тихого ветра

Подавленный безверием людей, которые его окружали, один из великих пророков, Илия, осознал, что ему необходимо увидеть славу Божью. И к нему явился Бог.

«И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним. И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь. После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра. Услышав сие, Илия закрыл лицо свое милотью своею».

Могучий ветер, раздирающий горы, землетрясение, пожар — ничто не заставило Илию закрыть лицо. Такая реакция, вызванная веянием тихого ветра, указывала на присутствие Бога.

Однако одержимость религии Большим Богом порождает Большую Религию. Как и многие мои товарищи по религии, наставники и прихожане, я устал от того и от другого. Мой Бог стал слишком велик. Обременительно велик. Многим обычным людям христианство кажется специфической субкультурой — не потому, что оно призывает следовать по стопам палестинского плотника, жившего в I веке, а потому, что, призывая следовать за палестинским плотником, действует так, словно будущее всего мира зависит от того, насколько успешным будет стремление христиан к экспансии. Мы можем от­махнуться от этой оценки, утверждая, что за пределами нашей религии люди просто находят предлоги, лишь бы не подчиняться Большому Богу. А если на самом деле мы отмахиваемся от этой оценки потому, что и мы не подчиняемся Малому Богу?

Каждая культура представляет собой мешанину красоты и безобразия, цельности и бесчестия, правосудия и угнетения, доброты и жестокости. В Библии священные писания называют «мечом обоюдоострым», секущим в обоих направлениях. И, подобно всем культурам, христианской культуре требуется меч, чтобы орудовать им. Время от времени ей нужна операция. Пока мы, христиане, не начнем применять Слово не только к мировой культуре — подравнивать ее по размеру, — но и к собственной, мы по-прежнему будем жить в изолированном параллельном мире — месте, где подлинно христианская история о коленопреклоненном Боге затуманена нашими выдумками о религии, которая когда-нибудь будет править миром. Вместо того, чтобы приветствовать экспансию нашей религии как неоспоримо благородную цель, мы можем затаить дыхание, чтобы услышать веяние тихого ветра нашего Бога.

Однажды вечером, во время прогулки по улицам Верхнего Ист-Сайда, беседуя с моим другом, агностиком Марком, я задал вопрос: что происходит с нами, почему мы абсолютно разочарованы в себе и своей религии. Через двадцать лет после моих македонских впечатлений я обнаружил, что моя жизнь превратилась в существование прижившегося в большом городе гражданина, потребителя имперских благ. С самого начала моего путешествия в христианство моя жизнь была обращена наружу и вперед, ко всему большему и лучшему.

Выпалив все это, я умолк и перевел дыхание. Мой друг задумался, убедился, что я договорил, и заметил:

— По-моему, Иисус был не таким, как религия, которую ты описываешь. Вечер только начинается, давай пройдемся еще. Хочу узнать, что на самом деле означает «быть последователем Иисуса».

— Не знаю, смогу ли я сейчас же ответить тебе, — признался я.— Но ведь я не задаю тебе вопросов, — возразил он.

Это было приглашение к диалогу.

Избавившись от необходимости быть мудрым и сильным, отвечающим за дела Божьи, я медленно брел рядом с Марком, рассматривал серые улицы города и прямо там увидел Бога — легкий ветерок тихо веял над толпой людей, омывал им ноги, ласкал мир.

Закон жизни на все времена

Мой друг Робин Симмонс, опытный сценарист, объяснил мне, что лучшие сюжеты, где события расположены линейно, обычно посвящены человеку или группе людей, которые стремились к желаемому, а когда нашли его, то поняли: это совсем не то, что им нужно. Согласитесь, это описание полностью подходит к путешествиям в иудаизм, христианство и ислам. Мы совершали их в поисках Святого Грааля религиозного превосходства. Нам хотелось попасть на самую вершину. Мы полагали, что каким-то образом это поможет нашей реализации или обретению способности покорять людей. Но стремясь к величию, мы стали неудовлетворенными верующими в мире, который отнюдь не впечатлили.

Мы желаем превосходства, но это совсем не то, что нам нужно на самом деле. В действительности нам требуется научиться быть частью целого.

Однажды я услышал слова Далласа Уилларда: «Вы поймете, что на этой земле живете словно в Царстве, когда возьметесь за дела, которые, как вам известно, бесполезны, и они у вас вдруг получатся».

А если нам следовало внять сразу двум советам — «откажитесь от того, чего хотите» и «действуйте тем способом, который, как вам известно, не сработает»?

А если вся наша боязнь собственной ничтожности необоснованна? Если жизнь Царства пребывает в малом? Хотя мы предубеждены против малого, наших пророков влекло к нему. А если отказ от превосходства нашей религии не умалит ее значение, а наоборот, позволит людям вновь открыть ее красоту?

Наши священные писания призывают нас ждать Бога, стремиться к Богу, замечать Бога. Однажды я слышал, как писатель Ричард Фостер сказал, что тишиной Бог что-то объясняет нам. Может, потому, что Бог слушает больше, чем говорит. Может, потому, что малость Бога отчасти говорит о том, кем он на самом деле является.

Я стал воспринимать кажущееся отсутствие Бога как знак веры Божьей в нас. Да, Бог верит в нас. Мы тоже должны верить в человечество, надеяться, что люди и Бог каким-то образом найдут друг друга, не расставляя ради Царства Божьего ограды по всему миру.

Иисус знал эту тайну жизни, когда говорил, что пшеничному зерну, чтобы выжить, прежде следует упасть в землю и умереть. Подобно всему прочему, религия, чтобы выжить, должна умереть. Так устроена жизнь. Чтобы предложить миру живую веру, моя религия должна умирать вновь и вновь. Из поколения в поколение. Как сказал старик из Македонии, омывая мне ноги: «Сынок, так поступает Бог. Так Бог изменяет мир. Таков путь Божий».

Глава 7

Благословение атеизма

Мы с женой сочетались браком 30 июня 1990 года. А потом — еще раз, на следующий день, 1 июля 1990 года. Моя большая мирская семья атеистов просто не могла представить себе, как можно устраивать свадебную церемонию в церкви, беседовать с моими церковными друзьями, слушать церковные разговоры. Родные считали себя людьми настолько широких взглядов, что у них не укладывалось в голове, как они будут общаться с набожными родственниками моей жены и моими новыми друзьями. Однако, родные моей жены не жаловались — напротив, вздохнули с облегчением. Все это означало, что им незачем тревожиться о двух предметах, которые они считали источниками зла в мире — об алкоголе и танцах.

Обе брачные церемонии, единственные в своем роде, были организованы ценой огромных затрат. Понадобились две разные подружки невесты, два разных шафера, два вида клятв. Каждая церемония не подразумевала существования другой. Два дня подряд утром я появлялся среди гостей, встречал невесту согласно предписанным правилам, вместе с ней проходил весь ритуал — в первый день в здании городского совета, во второй — в церкви. На каждую свадьбу собралось больше сотни гостей, играл оркестр, подавали несколько жареных барашков.

Моя первая свадьба, на которой Бог не был упомянут ни словом, завершилась после полуночи. Мои родители полагали, что я останусь с невестой на ночь, чтобы брачный союз получил должное завершение. О, как бы я хотел! Целый год я наслаждался ее голосом, целый год смотрел на ее лицо, вдыхал аромат волос, целый год мучительно редко совершал робкие вылазки к запретному, а до этого все пять лет учебы в колледже по собственному почину придерживался целибата. После всего этого меня переполняла любовь к жене, гормоны взыграли, мозг угрожал взорваться от жгучего желания. Я не сомневался, что готов к священной миссии для Бога, сказавшего: «И будут одна плоть!» Но мои родители и не подозревали, что в свою первую брачную ночь мы с женой разошлись в разные стороны. Я переночевал у друга, она — в доме своих родителей.

В Новом Завете часто упоминается о втором пришествии Христа, надежда на которое была жива в моем сердце — все-таки я был адвентистом седьмого дня; мы даже не верили в ад, место, где одни страдания (вечные) заменяют другие (временные). Нам просто хотелось, чтобы мир стал лучше, чтобы Мессия вернулся и, по словам Боба Дилана в «Господе», «поотключал провода» и «перевернул столы» зла раз и навсегда. Я думал: «А если Иисус придет сегодня? Вот будет облом. Не хочу, чтобы Иисус пришел прямо сейчас. Библейский смысл понятия «небеса» подробно обсуждался богословами, и я пришел к выводу, что, согласно преобладающим доказательствам, там не будет секса. Мне всегда казалось, что в вечности должно быть что-то получше секса, но так или иначе, в ту ночь я ничего подобного не хотел. Я утратил свою религию. Я поймал себя на обращенной к Богу просьбе отдалить пришествие, которое положит конец страданиям всего мира, хотя бы на один день, чтобы и я узнал то, о чем мечтал несколько лет.

По какой причине в ту ночь я очутился в столь нелепой ситуации, в промежутке между двумя свадьбами, между двумя параллельными мирами? Вместо того чтобы принять святую неловкость пересечения двух миров во время события, знаменующего жизнь, наши семьи решили, что будет лучше, как они выразились «не нарываться». Но что это значит, никто не объяснил. Неужели христиане евангелического толка, родственники моей жены, стали бы раздавать брошюрки с описанием четырех ступеней к принятию Иисуса? Неужели атеисты из моей семьи переборщили бы со спиртным и ударились в разгул? Чем они могли бы заняться, собравшись все вместе? Петь, как часто поют на хорватских свадьбах? Но какие песни? «Я пью, чтобы забыть ее» или «Мы идем в Сион»? Гости на каждой из этих двух свадеб так строго придерживались своих представлений о противоположной стороне, что даже не попытались подтвердить или опровергнуть их.

Обе стороны считали, что атеистам и верующим полагается быть врагами. И тем и другим было ясно, что одни из них жестоко заблуждаются. События, которыми сопровождались две наших свадьбы, стали публичным проявлением предубежденности, затаенной в глубине души. Но никто и не думал стесняться такой вопиющей нелепости, как две совершенно обособленные свадьбы. Почему-то разделение человеческой жизни на два лагеря имело для людей смысл.

Это был не просто страх, порожденный социальной неловкостью. Корни проблемы уходили гораздо глубже. История, философия, наука и архитектура веками воздвигали стены, разделяющие людей.

Зачем Бог создал атеистов

В атеистическом обществе бывшей Югославии, как и в остальной Европе, религия уже не признавалась, по выражению Маркса, «опиумом для народа». Если не считать тревожных политических манифестаций, религия напоминала, скорее, брошенную трубку для опиума, аттракцион для туристов, приезжающих поглазеть на огромные, но пустые соборы. Европейцы не возражали против религии, поскольку уже покончили с ней. Они стремились к опыту трансцендентного или сакрального, но не в религии. По мере того, как религии одна за другой создавали системы управления Богом, сам Бог становился сначала опасным, затем неправдоподобным и, наконец, неактуальным.

«А если все это твое божественное — не что иное, как догадки? Если там, наверху, нет ничего, кроме дальнего космоса, а здесь — ничего, кроме наших бьющихся сердец? Если у нас есть только наше тело, близкие люди, общая планета, небо над головой и различные истории? Что в этом плохого? Ты что, не понимаешь, как это красиво и перспективно?» Все это я слышал от атеистов, моих друзей и родственников. Они считали, что мир будет другим не без религии, а без Бога. Для моих религиозных друзей это было все равно, что бросаться в пучину бессмысленности. Но для моих друзей-атеистов в светской демократической стране, где религии и Богу было запрещено переманивать аудиторию с помощью только одного своего толкования реальности, это было значительное и многообещающее достижение. Мой друг раввин Ор Розе, преподающий в раввинской школе при Еврейском колледже в Ньютоне, Массачусетс, рассказал мне о разногласиях, или махлокете, — модели диалога ранних раввинов и хасидских наставников. Согласно представлениям иудеев, Бог сначала создал пустое пространство для сотворения жизни и продолжал предоставлять его по мере того, как продолжалось сотворение. Древние раввины считали, что сотворение продолжается в том числе и в горячих спорах, в которых мы приходим в состояние разногласия — высшую форму дискурса. Когда мы занимаем позицию и приводим аргументы в ее поддержку, между нами возникает пустое пространство, возмож­ность для возникновения совершенно новой идеи, неожиданного решения, шанса выдвинуться вперед.

Не соглашаясь, мы настраиваем себя друг против друга. Но помня о том, что объединяет нас, мы можем научиться разногласиям друг ради друга. Когда мы выступаем один против другого, возникают разрушения и даже смерть, когда мы не соглашаемся друг ради друга, идет жизнь.

Все человечество должно участвовать в диалоге сотворения. В том числе — атеисты. Иудаизм помогает нам понять: чтобы жизнь действовала и благие дела совершались, решения должны содержать в себе противоречия, семена собственной отмены, двери в лучшее, что всегда ждет нас в будущем. Раввины объясняют, что даже слова Торы, которые они считают совершенным даром Бога, подобны трепещущим язычкам пламени, которое никогда не бывает одинаковым. Или же каждое слово подобно камню, который можно раздробить и получить новые значения.

По всем этим причинам противодействие — это благословение.

Когда бы люди ни занимали и ни удерживали позиции смирением, в выигрыше остаемся мы все. Вот почему решения раввинов публикуются наряду с мнениями несогласных (в сущности, эти мнения зачастую приводят первыми), ибо независимо от того, что мы считаем правильным, мы также обязаны чтить чужие мнения, расходящиеся с нашими, и беречь их.

Таким образом, для меня атеизм — не враг религии, а еще один «раввин жизни». Атеисты — наши братья и сестры, партнеры и учителя, необходимые и добрые, в одном кругу с иудеями, христианами, мусульманами и приверженцами других религий. Их не следует считать гостями — они часть человеческой семьи, к которой мы все принадлежим; без них нам пришлось бы тяжелее. Каким стал бы мир без тех, кто сомневается в Боге? Мы, религиозные люди, общались бы друг с другом, словно в эхо-камере, а Бог, в которого мы верим, стал бы полностью управляемым, «Богом в коробочке». Без тех, кто сомневается в наших словах, между нами не осталось бы свободного места, где прикоснуться к истине, пусть даже мимолетно, мог бы любой из нас.

Обиженный и отвергнутый атеизм

Мы, религиозные люди, склонны избегать атеистов, высмеивать их либо так или иначе грозить им. Мы всегда готовы заявить, что атеизм — просто еще одна религия. Поскольку следует верить в одно, чтобы сомневаться в чем-то другом, все атеисты — верующие. «Следовательно, — утверждает мой коллега Кристиан, — у атеизма свои объекты и способы поклонения, собственные догмы и свои священники, пропагандирующие другим их подход «или-или», а также, как у многих других религиозных фундаменталистов, — тот же уверенный и пренебрежительный тон, когда они говорят обо всех прочих». Атеизм, каким его воспринимают, подталкивает к выбору между рациональным и эмоциональным знанием, между наукой о жизни и тайной жизни, призывая человечество к апокалиптическому противоборству веры и разума. Атеизм стремится избавить мир от несогласных и создать общество, у которого будет лишь один возможный путь, его собственный.

Итак, мы утверждаем, что атеизм, придерживаясь сугубо материалистических взглядов на мир, отрицает духовное, мистическое, метафорическое и трансцендентное и дорожит только тем, чем можно управлять и манипулировать, а также тем, что можно завоевывать. Иными словами, атеизм лишен мистического слуха. Когда мне было восемь лет, а моей сестре Бисере — тринадцать, мне нравилось болтаться у нее в комнате, особенно когда к ней приходили подруги. Намекая, что мне пора оставить их в покое, сестра говорила: «Слушай, братик, ты не сходишь в гостиную и не посмотришь, там я или нет?» И я охотно бежал выполнять ее просьбу — пока меня не останавливал дошедший смысл конца фразы! То же самое справедливо для атеизма, считают религиозные люди. Бихевиоризм побуждает нас нырять в глубины жизни и искать смысл, а атеисты в то же время призывают науку заявить, что искать, собственно, и нечего. «Если вселенная в конце концов исчезнет, к чему беспокоиться о справедливости, красоте, добродетели? В присутствии атеизма волшебство улетучивается», — говорят религиозные люди.

С точки зрения религиозных людей, заявления атеистов о том, что они оказываются в роли жертвы, ничем не подкреплены. Те, кто зарабатывает деньги, публикуя разделяющие нас книги об угрозе религии — той религии, которой вовсе не придерживаются религиозные люди, — хотели бы убедить нас, что все мы живем в железном кулаке угнетающей диктатуры священников, пасторов, имамов и раввинов. Но едва ли дело обстоит таким образом. Если Вольтер и его сторонники выступали против преобладающих христианских взглядов своих времен главным образом за свой счет, то современные атеисты действуют в рамках светской культуры, которая доминирует в мире и покупает их книги! Или, по крайней мере, так считают религиозные люди. Затем религиозные люди утверждают, что атеизм беспредметен. Так как он, согласно его собственным взглядам, противостоит тому, чего, по его же словам, не существует, значит, и говорить не о чем. Однажды на собрании атеистов одна женщина сказала мне: «В нашей атеистической группе столько церковной политики», — и изобразила пальцами кавычки на словах «церковная политика». Когда я попросил пояснить, она продолжала:

— Наши лидеры подвергли остракизму некоторых членов группы, которые возражали против представлений о личности атеиста в целом. И у меня та же проблема. Быть атеистом — все равно, что быть ненавистником единорогов!» Религиозные люди спрашивают: «За что вы выступаете? Что в этом толку? Как же вы можете жить конструктивно, если на земле миллиарды религиозных людей?»

Верующий мог бы согласиться с такими доводами и сказать: «Верно — и все, тупик, мертвая точка!» Но зачем пользоваться словом «мертвый» в мире, где продолжается жизнь?

Оскорбляя и отвергая друг друга, мы не создаем между нами пустое пространство. Для этого надо уметь слушать. Вероятно, религиозные люди могли бы попробовать разобраться, в чем польза и благословение атеизма и атеистов для нас.

Чего хотел бы Бог?

«Благословение» — религиозное слово, означающее «передача благополучия». Как может атеизм быть благословением для религиозных людей? Неужели что-то от Бога есть даже в атеизме? Я убедился, что ответ на этот вопрос — «да, определенно».

В Новом Завете, в книге Деяний Апостолов, говорится о том, в каких условиях появились ранние церкви и началась христианская экспансия. Прежде чем вознестись на небеса, Иисус сообщил своим растерянным последователям: «Вы примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый, и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли». Согласно следующим страницам, неизмеримый поток любви и заботы о бедных, угнетенных и забытых хлынул из этого сообщества в мир, его члены были готовы выступить против империи тиранов и умереть за свои идеалы.

Быстро перемотаем ленту событий на несколько веков вперед и попытаемся представить себя на месте людей, столкнувшихся с тем, во что превратилось это христианское «свидетельство». Христиане прибывали верхом на лошадях, сначала грабили, насиловали и убивали, а со време­нем стали душить налогами, ходить в крестовые походы, вводить инквизицию, преследовать, сжигать еретиков на кострах.

А теперь представьте себе, что это происходит в вашем городе, где живут ваши друзья и близкие. Несколько сотен человек — мужчин, женщин и детей — попытались бежать в горы. Но за вами погнались. Они уже рядом, а впереди река или озеро. Настигая вас, христиане кричат: «Мы несем вам истину. Уверуйте в Бога!» Вы думаете: «У нас нет другого выхода». Но выбор все-таки есть, и вам его предлагают в недвусмысленных словах: «Либо вы войдете в эту воду, покаетесь в своих грехах, поклянетесь, что верите в Бога и будете окрещены, либо… — вот он, ваш свободный выбор, —…мы убьем вас». И добавляют: «И не говорите, что у вас нет выбора. Если на самом деле он есть».

Разумеется, большинство людей выбирало жизнь. Но если бы вам удалось избежать подобной ситуации, чего хотел бы от вас Святой Дух из Деяний? Кто этот Бог, которому вам предлагали покаяться и в которого уверовать? Какого рода выбор предлагают вам последователи Бога? Стоит ли соглашаться на Бога, который вам предложен, даже если Он существует? Или лучше отказаться, ожидая от Бога большего, если такое вообще бывает? А теперь умножьте эту сцену на тысячи и миллионы. Можете представить в роли угнетателей мусульман или иудеев. Все мы делали это: колонизировали земли именем Бога, учреждали системы управления Богом, осваивали мир с пользой для себя.

В таком случае встает вопрос: хотел ли Бог, чтобы некоторые люди стали атеистами?

Можно ли чтить Бога, отрицая Его? Может ли признание Бога по сути (таким, какой Он есть) подразумевать отрицание Бога как концепции (таким, в какого мы верим)?

Какой выбор лучше согласовывался бы с сущностью иудаизма, христианства, ислама? Какой был бы более ортодоксальным? Какой был бы правильным? Атеизм кое-что уловил. На протяжении всей истории обращенные к разным группам и личностям призывы Бога часто воспринимались их современниками, как попытки отвратить от Бога.

Карен Армстронг указывает, что «атеизм зачастую был переходной стадией: так, всех иудеев, христиан и мусульман называли «атеистами» их современники-язычники, поскольку так представители перечисленных религий восприняли революционную идею божественности и трансцендентности». Затем Армстронг задает вопрос: «Отрицает ли современный атеизм подобным образом "Бога", который уже неадекватен проблемам нашего времени?»

Отрицание Бога может быть актом веры. Мы живем в исторический момент, когда нам опять нужны новые представления о Боге, и многих появляющихся верующих их собратья по вере могут отвергать как атеистов. Но это положение вещей, такое предательство религии способно стать источником надежды. Вероятно, мы, как считал Майстер Экхарт, «покинем Бога ради Бога». И возможно, многие из нас сумеют выбраться из своих религиозных рамок и встретиться с атеистами, выбравшимися из своих. И найти себя на новом открытом пространстве.

Воображение и ничто

Ибн Араби писал: «Хадис [изречения пророка] гласит: поклоняйся Богу, как будто видишь Его» — такова вера. Очаг этой веры — воображение… Существа обязаны поклоняться только тому, чему они верят об Истинном». Мой мусульманский друг Али, который живег и говорит о Боге в самых разных уголках мира, однажды страстно выпалил со своим сочным египетским акцентом, оторвавшись от пения рождественских песенок в машине: «Бог — это идея». Поначалу в этих словах было что-то не то. Но чем дольше я слушал его объяснения, тем больше понимал, что он имеет в виду. Он не хотел сказать, что Бог — всего лишь идея, но поскольку мы не в состоянии познать Истинное так, как знаем друг друга и материальный мир, подкреплять веру приходится при помощи воображения. Все наши познания о Боге неизбежно обусловлены нашим воображением точно так же, как все нравственные нормы религиозных текстов обусловлены нравственными нормами толкователя текстов. И конечно, в мире, где система управления Богом часто управляет нашим воображением, вообразить иного Бога — акт сопротивления и надежды.

Вера, не задающая вопросов, — слепая вера, и как таковая, вовсе не вера.

Хвала Богу за атеистов.

Да не перестанут они менять мир к лучшему!

Да, некоторые атеисты хотели бы держать атеизм в изоляции, запрещенным к любому религиозному применению. Они не согласились бы с представлениями о том, что атеизм способствует вере! Думаю, эта битва окончена. Как подразумевает слово «атеизм» (буквально — «против или без веры в Бога»), религиозные ценности и история благословили атеизм, предоставив ему причину существования. Теперь справедливо обратное. Атеизм может благословлять религии. Махлокет продолжается.

Иудейская концепция божественного Айн, что значит «Ничто» — заглавная буква здесь неспроста — особенно полезна для выявления достоинств атеистической духовной восприимчивости. Айн — противоположность Йеш, которая есть все сущее, то есть «Что-то». Раввину Лоуренсу Кушнеру понадобилось два часа, чтобы я уловил концепцию Йеш и Айн. Йеш — это не просто предметы в пространстве, но и все, что имеет границу, начало или конец, будь он материальным или нематериальным, а также святость и справедливость — все, что хоть отчасти представляет собой «Что-то». Айн — не пустота, ибо пустота — все еще Йеш. Айн выходит за рамки понятий, за все, что мы можем когда-либо узнать, к основной жиле существования и за ее пределы. Иными словами, каждое слово, написанное или сказанное о Боге — это Что-то. Но Бог не Что-то. Бог — Ничто, Айн.

Когда я спросил раввина Кушнера об атеизме, он пошутил: «Иудаизм ничего не имеет против атеизма, если это неверие только в одного Бога». Затем раввин добавил уже серьезнее: «Если ты не сомневаешься в существовании Бога каждые две недели, значит, с богословской точки зрения ты в коме!»

Спасибо, равви.

Есть причина, по которой иудеи не пишут и не произносят имени Бога, есть причина, по которой мусульмане не пользуются образами Бога. И то, и другое удерживает их от свойственного человеку стремления превращать Бога во Что-то, будь то физический, интеллектуальный объект или даже объект нашей веры. Из-за нашей любви к Богу мы ставим под сомнение и отвергаем наши представления о Боге. Сомнение — добродетель веры. Таким способом мы почтительно бережем наши чувства к Богу.

С колыбели нашего поклонения мы призваны держаться и за веру, и за сомнения. Следовательно, атеизм — сопровождающееся выделением тепла трение, которое не дает нашим текучим образам божественного остывать и затвердевать наподобие идолов. В XIX веке русские «дырники» понимали эту нашу склонность, просверливали дыры в стене и молились в них. Они молились Богу, которого там не было.

Мой друг Брайан Макларен рассказал мне о пасторе пятидесятников, с которым он познакомился в Уганде — одном из тех неистовых харизматичных лидеров, которые способны «пребывать в Духе» круглые сутки, семь дней в неделю. Он сказал Брайану: «Ох уж эти мне атеистические книги! Купил я тут одну. Пришел домой, начал читать, а на меня снизошел Дух Божий! И коснулся меня. И убедил, что эта книга верна!»

Атеизм в своем лучшем проявлении

Эндрю Салливан, журналист и верующий, заявляет:

«Мы, как люди, можем только ощущать существова­ние высшей истины, большей связности, нежели мы сами, но не можем столкнуться с ней лицом к лицу. Не знаю, забавно это или прискорбно, но люди колеблются между возможными вариантами. Не звери и не ангелы, мы живем в сумерках и не знаем, к чему эта прелюдия — к утру или к ночи… В сущности, непоколебимая религиозная убежденность — подлинное кощунство… Иными словами, сомнения способны питать веру, а не разрушать ее. Они заставляют нас даже веруя признавать наш фундаментальный долг по отношению к истине Божьей — смирение. Мы ничего не знаем. Потому и верим».

И, добавил бы я, вот почему нам нужны те, кто не верит.

Мерольд Вестфаль в своей книге «Подозрение и вера: религиозное применение современного атеизма» подробно повествует о том, что философы-атеисты — такие, как Ницше, Маркс и Фрейд, — могут сказать христианам, а также иудеям и мусульманам то, чего те просто не могут сказать самим себе. Мы должны признаться, что в нашей религии многое поставлено на службу нам самим, чтобы обеспечивать нас всем — от земли наших соседей до готового ощущения цели.

Атеисты-титаны, подобно пророкам Еврейской Библии, призывают нас отказаться от использования религии в своих целях и обратиться к лучшей вере и лучшему миру, а это­го, — как ни парадоксально, — по мнению верующих хочет Бог. Возможно, для нашей религии эти атеистические пророки сделали больше, чем иные из наших самых почитаемых религиозных лидеров.

Видимо, для каждой из наших монотеистических религий пришло время принять еще одну революционную идею божественности, в подражание духу Моисея, Иисуса и Мухаммада, — божественности, которая не поддается управлению, сакральности, которая изливается из наших сосудов, Бога, которого невозможно ограничить. Многие атеисты не могут представить себе, что мы опустим руки, запечалимся, раскаемся и начнем учиться жить так, как подобает сотворенным существам. Они не верят, что подобная революция великодушия среди нас возможна.

К сожалению, многие мои религиозные друзья сталкиваются с атеизмом в его худшем проявлении. Они видят только атеистов фундаменталистского толка, которые используют корпоративные конференц-залы, искусство, правительство, науку, чтобы навязывать другим свои представления о реальности, и при этом действуют почти как религиозные фундаменталисты, которые поклоняются определенности и безусловно подчиняются своим догмам. Вместо того чтобы пропагандировать секуляризацию, благоприятную для религиозного плюрализма, атеисты-фундаменталисты призывают к ограниченному взгляду на мир, призывают избавиться от всего, что люди не могут понять, контролировать или покорить, не воспринимают никаких альтернативных вариантов, кроме единственного, предпочитают места, где вопросы запрещены, комнаты без окон и дверей сомнения в себе. По словам консервативного журналиста Росса Дутата, «верить в Бога — одно дело, и совсем другое — никогда не испытывать и тени сомнения в своем неверии. Точно так же христианину, который никогда не сомневался в своей вере, вероятно, и не задумывался о ней как следует, атеисту, который считает христианского Бога и Летающего Макаронного монстра (Персонаж пародийной религии, основанной в 2005 году. — прим. пер.) в равной степени нелепыми, стоило бы почаще разузнавать о них».

Или же им попадаются только апатичные атеисты, готовые на все махнуть рукой и удалиться от мира, предавшись поклонению новейшему продукту, услуге, опыту, идее, предлагаемым на рынке. Такой атеизм становится пустой раковиной, как и религия стала ею. Он не предлагает миру ничего — с маленькой «н».

Но есть и такая редкость, как атеизм в его лучшем проявлении! В этом проявлении атеизм склонен к участию. Он не просто отвергает религию, а конструктивно общается с ней, чтобы сделать мир лучше. Это проявление веры в человечество, даже в религиозное человечество — какими бы заблуждающимися они ни были, верующие — тоже люди! — умение задавать трудные, но резонные вопросы, от которых отмахиваются религиозные люди: о научных свидетельствах, игнорируемых религией, об исторических фактах, забытых религией, о страданиях, причиненных религией. Атеизм в своем лучшем проявлении бросает религии вызов и в то же время признает принесенные ею блага.

Атеизм в своем лучшем проявлении служит миру, как бунт против Бога, предлагаемого на рынке религий, требует, чтобы Бог был не просто Богом нашей системы управления Им, если Он на самом деле есть.

Атеизм в наилучшем проявлении хватает нас за воротник и толкает, показывая хорошую жизнь, вынуждая копать глубже и жить в соответствии с лучшими из наших религий. Атеизм в своем наилучшем проявлении опирается на надежду, что наши религии неадекватно воспринимают реальность — судя по тому, что это восприятие приносит в мир. Предполагается, что тайна жизни — не только в том, что мы предлагаем. Атеизм в наилучшем проявлении — хранитель секуляризации, процесс создания общего и безопасного пространства, где можно поделиться взглядами на мир, в том числе религиозными, поделиться ценностями, предложить исправить изъяны. Такой атеизм утверждает, что каждой религии должно принадлежать человечество целиком, а не только религиозные «свои», ее нравственное сообщество. Атеисты — провокаторы Бога.

Иудаизму, христианству и исламу нужны атеисты — и конструктивные, и не очень. Религия заслуживает того, чтобы ей бросали вызов. Это заслуги двух видов. Во-первых, религия заслуживает боли критики и исправления, так как из-за неудач не смогла воплотить свои идеалы. Во-вторых, религия заслуживает благословения критикой и исправлением, так как именно она нередко способствовала правосудию, миру и красоте во всем мире. Следовательно, недавние критические заявления атеистов религиозные люди должны принимать с радостью, как шанс увидеть, оплакать, раскаяться, а затем с обновленной мудростью продолжать действовать на общее благо.

У Бога нет самолюбия, которое могло бы быть уязвлено нашим неверием в существование Бога. Полагаю, Бог предпочел бы мир, где люди любят друг друга и окружают заботой, даже ценой признания Бога — вместо того, чтобы верить в Него и поклоняться Ему ценой заботы друг о друге и о мире.

Атеизм в своем лучшем проявлении помещает тайну жизни в этот мир и в человечество как единственное, что мы имеем. Он утверждает, что все религии должны быть там, где живут люди. С его точки зрения религиям пора учиться жить на земле. Если религия не действует на земле, она не действует нигде.

Добродетель атеизма

Прошу прощения у всех атеистов.

Я никогда не забуду реакцию знакомой самопровозглашенной атеистки, которая вместе со мной побывала в одной из больших церквей Манхэттена и услышала, как известный пастор объясняет слушателям:

— Без Бога, без религии мы просто эгоистичные животные, сражающиеся за свою долю, как волки в стае. Без веры в трансцендентное у нас нет фундамента для нравствен­ности. Без Бога все цели будут утрачены, различие между добром и злом потеряет смысл.

Для моей спутницы это означало: «Если вы атеист, то ваша жизнь бессмысленна. Вы не можете быть нравственным человеком. Вы и вам подобные — угроза для нашего общества. Без вас мир был бы лучше».

От имени священников, богословов и верующих, которые когда-либо говорили такое, я приношу глубокие извинения моим друзьям-атеистам, родным и читателям. Простите, пожалуйста. Наоборот, вы — благословение для нашего мира.

Добродетель — собственность религии?

Будут ли религиозные люди с большей вероятностью хранителями земных ресурсов, с большей вероятностью поверят в ненасильственное разрешение проблем мира, с большей вероятностью станут заботиться о бедных и угнетенных?

Очевидный ответ на все эти вопросы — нет. На что многие религиозные люди отвечают: «Да, но только потому, что ощущение верного и ошибочного, которым руководствуются атеисты, много столетий подряд развивалось благодаря нравственности и морали под влиянием религии. Как только запас традиций будет исчерпан, светские общества падут жертвой образовавшегося вакуума ценностей. Если мы ничего не предпримем, нас ждет удар».

Может быть.

А может, мир станет гораздо лучше, если в нем будет меньше религии. Может, сама религия нуждается в преображении, чтобы вновь начать вносить свою лепту в кладовую добродетелей. Может, у гуманизма есть свой способ обеспечивать добродетелями нашу жизнь. Этого мы не знаем. Но знаем другое: атеисты были благословением земли и ее народов. Это эмпирическая истина. И мы, религиозные люди, должны повнимательнее присмотреться к собственным нравственным обязанностям, чтобы признать правоту этого высказывания.

Более того, атеистическая теория добродетельной жизни достаточно убедительна.

Если религиозные люди связывают свою жизнь с чем-то трансцендентным, что зачастую означает «где-то там» и «потом», атеисты принимают всю полноту, ответственное за «здесь» и «сейчас». Они не могут избежать общественных и личных вопросов, не могут скрыть или отложить их на неопределенное время, оставить для неопределенного места кого-нибудь другого. Все уже происходит, причем в настоящем. Каждый человек и мгновение ценны, неповторимы, их невозможно отложить — потому они и священны.

В «Братьях Карамазовых» Достоевский предостерегает против безбожного нравственного нигилизма словами «если Бога нет, то все позволено». Французский философ Андре Глюксманн в книге об 11 сентября, названной «Достоевский на Манхэттене» не соглашается с ним: если есть Бог, утверждает он, тогда позволено все, даже взорвать сотни ни в чем не повинных посторонних людей. Он считает, что когда люди верят в Бога, им грозит опасность придать насилию нормальный характер с помощью каких-либо «чисто человеческих» ограничений и соображений. Таким образом, у атеизма есть основание отвергать все, что превращает людей в орудия для какой бы то ни было цели, неважно, насколько сакральной, а также отвергать все, что пренебрегает благополучием нынешнего мира ради мира грядущего. Предписание Августина «люби Бога и поступай, как считаешь нужным» означает, что те, кто по-настоящему любит Бога, поступят правильно и будут следовать высочайшим нравственным стандартам. Я много раз упоминал в проповедях эту мысль Августина, и мое сердце наполнялось преданностью и радостью познания Бога. Но у этой преданности есть и темная сторона. Слова Августина можно воспринимать как шутку: «Моя невеста никогда не опаздывает на свидания, потому что если она опоздает, то перестанет быть моей невестой». Или как заверения мужчин, которые избивают жен, но при этом убеждены, что любят их. Или как слова Ричарда Никсона о том, что «президент не может совершить ничего противозаконного, потому что если президент совершил такой поступок, значит, он не является противозаконным». Наша любовь к Богу может стать тяжкой обузой для тех, кто нас окружает.

Могут ли разногласия по поводу добродетели стать разногласиями ради друг друга, способными создать пустоту между нами, пространство, полное потенциала? Разве для нас это не возможность пересмотреть свои представления о Боге — вероятно, уже не соответствующие проблемам нашего времени?

Однажды вечером после семейных молитв моя дочь Лета, которой тогда было десять лет, спросила:

— Папа, можно мне сказать? — Обычно такой вопрос служит у нее сигналом, что ей не хочется спать. Но не на этот раз. — Папа, мне кажется, что вечность не имеет смысла.

— Почему? — спросил я.

— Просто не имеет, и все. Все мы родились, затем живем и потом все умрем. Вот в этом есть смысл.

— А почему мы все не можем жить вечно? — спросил я.

— Мы принимаем жизнь как дар, а потом живут другие. Растения отдают жизнь ради нас. И мы должны расставаться с жизнью ради других. Вот это мне нравится.

— Это тайна, — сказал я, вышел из комнаты и задумался

.«Ну надо же было дать такой неудачный ответ!» Порой ее вопросы подводят меня к самой бездне ереси, и я гадаю, подхватит ли Бог меня, если я упаду? Но и бездна манит меня. Хотя моя дочь сомневается в некоторых основных допущениях, на которых держится моя система убеждений, ее наблюдение о смерти как возможности уступить дорогу жизни, прозвучало для меня ортодоксально, пророчески и добродетельно — так мог бы сказать Иисус. Или поступить. Умри, чтобы могли жить другие.

О вере и неверии

Я записался в несколько интернет-групп MeetUp («Встреча»), имеющих отношение к атеизму, и время от времени посещал их. Недавно я увидел в рассылке письмо, в котором говорилось: «Собрание во вторник — еще одна возможность поговорить об атеизме! Мы не понимаем, почему наши взгляды не разделяют и почему на нас смотрят свысока. В начале нового года мы хотим сделать очередной шаг. Мы не прочь поговорить о том, почему атеизм, скептицизм, секуляризм и гуманизм не добились большего. Что мы можем сделать?»

Каждая группа, в которой есть жизнь, хочет расти и развиваться. Прежде чем принять за цель моей религиозной жизни преображение, я провел два десятилетия, обращая в свою веру людей. Я был убежден: чем больше будет людей, которым я помогу перебраться через стену и присоединиться ко мне, тем мир станет лучше. Поэтому прежде, чем закончить главу, я хотел бы обратиться непосредственно к атеистам, которым хватило великодушия дочитать книгу до этой страницы. У меня есть один совет от эксперта по обращению в веру. Позаимствую фразу из «Ежедневного шоу» (The Daily Show) Джона Стюарта: «Встречаемся на третьей камере».

Во-первых, ваши мотивы и методы так же важны, как сама идея. Если вы не согласны с религией, пожалуйста, не повторяйте худшего, что в ней есть. От этого в мире лишь становится больше горя. Вместо этого попытайтесь победить зло добром.

Во-вторых, у вас есть нечто ценное, чего не хватает нам, религиозным людям — сомнение. Сомнение — благословение для нас. И вера, и сомнения — противоположности определенности, следовательно, части одного целого. Но самый эффективный способ помочь нам, религиозным людям, усомниться в наших определенностях, — привести пример такого сомнения. Вы можете показать нам путь к умению сомневаться в себе, усомнившись, по крайней мере, в некоторых из своих допущений и взглядов?

В-третьих, расслабьтесь. Вы нас не переделаете. С этим справится жизнь. Жизнь победит, она всегда побеждает, и все подчинится жизни, в том числе и религиозные люди. В то же время не так уж абсурдна и мысль о том, что в конце концов вы тоже окажетесь на новом месте, где ни вы, ни верующие вокруг вас никогда не бывали. Вы тоже призваны позволить жизни победить.

В-четвертых, выйдите за пределы своих групп, организуйте встречу с религиозными соседями. Остановитесь возле их двери, офисной кабинки, их территории. Пригласите прогуляться вместе. Поговорите о вкусной еде и вине. Если вы не робкого десятка, загляните к ним на кухню, сядьте за их стол, посмотрите, как они молятся перед трапезой, перекусите вместе с ними, проведите время с пользой.

И наконец, углубите источник своих традиций. Один из ваших знаменитых учителей (которого, кстати, цитируют и любят многие верующие), Фридрих Ницше, утверждал, что каждая истина — орудие в руках тех, кто находится у власти. Только прошу вас, не поддавайтесь иррациональному убеждению, что вы исключение, каким-то чудом спасшееся от общечеловеческого проклятия. Можно ли сильнее упиваться властью, нежели верить, что ею упиваются все, кроме вас?

Я только хочу сказать вам, что и вы знаете, и я знаю, и все мы знаем: если мы не изменим жизнь на этой планете, если не возьмемся за это дело все вместе, нам грозит катастрофа. Борьба за власть не поможет никому.

Лучшие вопросы — общими усилиями

До последних дней жизни Зигмунд Фрейд был бескомпромиссным атеистом и в книге «Будущее одной иллюзии» называл веру в Бога «коллективным неврозом». Но в последней, с трудом опубликованной работе «Моисей и монотеизм» он признал, что поэзия и обещание религии соседствуют с ее темной стороной. Он утверждал, что чистая и цельная вера в Единого Бога (Фрейд выделял иудаизм как ее единственное достоверное проявление) вместо того, чтобы быть так называемым опиумом для народа, помогла освободить человечество от пут непосредственного, эмпирического мира, открыла новые возможности для человеческого духа и практики. По его мнению, люди, способные поклоняться символам, занимаются исследованием незримого внутреннего мира. Вера в Бога открыла Фрейду дар истинной сущности и воображения.

В письме Ромену Роллану, своему другу, увлеченному мистицизмом, Фрейд писал: «Как далеки от меня миры, в которых вы перемещаетесь! Для меня мистицизм — такая же тайна за семью печатями, как и музыка. Не могу представить себе, что это возможно — прочитать всю литературу, которую, судя по вашим письмам, вы проштудировали. Тем не менее, для вас это легче, чем для нас — прочесть человеческую душу!»

Важно то, что мы признаем и благо, и зло, и свет, и тень в другом человеке и стремимся быть вместе в этом мире. Грег Эпстайн, мой друг и священник-гуманист из Гарвардского университета, автор книги «Хорош и без бога» сказал в одном из интервью:

«Если из моей работы читатели почерпнут лишь одно, то пусть это будет мысль о том, что подлинный, страстный, преданный гуманист — и да, атеист,— должен признать достоинство других убеждений. Некоторые атеисты хотят уничтожить религию так же, как некоторые религиозные фундаменталисты хотят стереть с лица земли гуманизм. Мой гуманизм — всеобъемлющая философия. Он гласит: давайте постараемся понять себя настолько, чтобы выяснить, почему между нами возникают разногласия, и тогда мы сможем доверять себе настолько, чтобы заботиться друг о друге и вместе стремиться к достижению общих целей».

Затяжная полемика сторонников религии, защищающих ее любой ценой, и ее противников, готовых во что бы то ни стало бороться с ней, ничем не помогает миру. Их индивидуальность зависит от конфликтующего мира. Вместо того чтобы вести нас к великодушию других и надеждам на неизвестное будущее, вместо того чтобы просвещать нас и вдохновлять на разногласия друг ради друга, сторонники и противники религии уводят нас в новые темные века, и те и другие используют Бога и приближают конец диалога.

Слишком долго мы спорили о проблеме «Существует ли Бог?»

Существует в чем? В пространстве? Во времени? Мы пользуемся этими идеями физического существования и не-существования, чтобы каким-то образом избавиться от своего субъективного опыта и давать объективную оценку, признавать объективное существование и вмещать Бога. Обеим сторонам понравилась бы определенность такого рода! Благодаря ей Бог становится Чем-то, уловленным нашими идеями бытия, веры и существования. Таким образом, мы можем выбрать, принимать или не принимать Бога во внимание. Или, хуже того, используем Бога.

Нам необходимо разработать более точные вопросы.

Предлагаю для начала три, потенциал каждого из них больше того, который уже утомил нас, каждый поможет нам начать создавать необжитое и полное смысла пространство, в котором мы нуждаемся. Вот о чем мы можем спросить друг друга:

1. Во что вы верите, когда верите — или не верите — в Бога?
2. Что вы можете сделать, чтобы разыскать, защитить и выслушать тех, кто ниспровергает ваши представления о Боге, в которого вы верите или не верите?
3. Как можно превратить напряжение между нами не в разрушающую, а в животворную силу?

Атеизму незачем быть финалом мистики, он может быть ее началом.

Религии незачем быть опиумом для народа — она может быть народной поэзией.

И вера, и сомнения — противоположности определенности, следовательно, части одного целого, которое отказывается видеть что бы то ни было, кроме самого очевидного. Положить конец чему-то одному из них — значит, положить конец воображению.

Вера призывает на помощь воображение. Так поступает и сомнение. У нас есть и то, и другое. Нам лучше держаться вместе.

В дни моей свадьбы мои родные и я не верили, что нам будет лучше вместе. Мы организовали две свадьбы, так как нам не хватило убежденности и смелости выступить против сил, стремящихся разделить человеческую жизнь.

Однако на наших свадьбах были исключения. Мой дядя Франк и его жена Гордана, приехавшие по такому случаю из Германии, переступили черту и посетили нашу религиозную свадьбу. Отсутствие танцев немало озадачило их, но не помешало обмениваться шутками и обниматься со всеми подряд. Кроме того, я тайком провел своих нескольких друзей-христиан на первую свадьбу, объяснив отцу, что это «мои приятели из города». Среди них был Тихомир Жестич, друг, который заботился обо мне и рассказывал мне о Боге все два года изгнания из семьи, когда мы были студентами, вместе голодали и мерзли, и питались только припасами, которые он привозил из деревни, где жили его родители.

На свадьбе он не выдержал и потанцевал вместе с толпой атеистов, рискуя своим будущим в раю. Поскольку способность к танцам у адвентистов седьмого дня практически отсутствует, ему с трудом удавалось двигаться в такт музыке. Я наблюдал, как он беспорядочно дергается и притопывает, словно давит на полу клопов. Один из моих товарищей насмешливо заметил: «По-моему, у него в наушниках плеера играет совсем другая музыка!»

Но при виде этого прекрасного зрелища — моего друга-христианина, самозабвенно празднующего жизнь в кругу неверующих, — у меня навернулись слезы. Он понравился моим друзьям-атеистам. Лучшего танца я в жизни не видывал!

Глава 8

Жить одним миром

Купель в подвале одной македонской церквушки стала местом моего начала. В этом укромном месте, вдали от бдительных глаз военной полиции, я погрузился в воду жизни.

Наши казармы находились в городке Битола на территории нынешней Республики Македония, в 14 километрах от границы с Грецией. В тот вечер на территории части все было спокойно. В части насчитывалось четыре тысячи усталых солдат — и новобранцев, которые, наплакавшись, уснули, надеясь на избавление от новообретенной суровой реальности, и ждущих демобилизации старослужащих, которые уснули, опьяненные сливовицей, контрабандой пронесенной в казармы. Мы с Тюфяком перемахнули через ограду и под покровом ночи, быстрой и бесшумной походкой, свидетельством большого опыта подобных вылазок, поспешили в центр городка, к неприметной церкви.

Мой путь к купели начался шестью месяцами ранее. Поздно вечером, неделя за неделей и день за днем, мы с Тюфяком уворачивались от патрулей на границе между армейским и гражданским мирами, перебирались через ограду части и шли в гости к Проповеднику. Проповедник Стеван был большим авторитетом, бывшим главарем банды, его растатуированные руки теперь скрывал деловой костюм. Его освежающая, пронизанная чувством юмора доброта была неизменна. Когда я увидел, как Стеван и его жена Анда в обнимку скатились по заросшему травой склону холма — он такой огромный и уютно-округлый в своем костюме, она миниатюрная, с длинными волосами, в церковном платье — а затем поднялись обратно, по пути сорвав какую-то редкую лекарственную траву, чтобы прихватить домой, оба сразу мне понравились.

Остальная паства не впечатляла. Тюфяк с Проповедником пригласили меня на богослужение. Для меня оно было большим событием. Я вступил в совершенно новый мир чудаков.

Первым в тот день, как и во все последующие, ко мне подошел старый крестьянин, тощий и короткий, как сушеные перчики, которые он выращивал, всегда опрятный, в поношенном, но еще щегольском костюме с галстуком. Каждую неделю он подступал ко мне, заглядывал прямо в глаза и отчитывался о том, сколько раз за прошедшую неделю ему были видения Иисуса. Он утверждал, что обычно по вторникам, около полудня, когда он работал под жарким солнцем в поле, Иисус являлся к нему и беседовал с ним лично. Старик не забывал доложить мне о последних новостях, доставленных ему с небес. Мой прогресс был несомненным: не прошло и месяца с начала моего путешествия через страну чудаков, а меня уже отделяли от самого Иисуса всего две ступени! В той церкви бывала крупная женщина, страдавшая гипертензией. Все суетились, спеша помочь ей, приносили холодной воды, помогали подняться или спуститься по лестнице, спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь. Ее крошечный муж, рабочий завода, сам стряпал и убирал их тесную, доставшуюся от государства квартирку, а его жена день-деньской сидела на диване, не переставая что-нибудь жевать. Прихожане называли ее «старшей диаконисой». Я понятия не имел, что это означает, но заметил: когда она слышала свой титул в разговоре, ее лицо сияло гордостью, и все вокруг радовались за нее.

Среди этих людей были и две сестры лет под двадцать Старшая перестала расти в шестилетнем возрасте, у младшей были огромные глаза. На обеих стоило посмотреть обе льнули ко мне с тех пор, как однажды явились к нам в часть и добились у армейского начальства разрешения забрать меня на день, утверждая, что они мои «сестры» (вероятно, имея в виду — «будущие сестры во Христе»). Их родителей я никогда не видел, но эти девушки казались полноценной семьей.

Кроме того, я познакомился с македонскими обывателями, молодой парой с целым выводком детей. Похоже, в школе они проучились недолго, и понятия не имели, о чем говорить с городскими. Насколько я мог судить, они лишь тем и занимались, что растили перец да строгали детей.

У Проповедника были сын и дочь. Дочь оказалась тихой девочкой, которая видела тревожные сны о Боге, но не вполне понимала их. У сына был синдром ломкости костей несовершенный остеогенез, и он ужасно мучился.

И наконец, я приметил человека, который приходил на богослужения лишь изредка, поскольку ему требовалось целый день идти быстрым шагом, чтобы добраться до церкви из своей отдаленной деревни. На лице и теле он носил несколько рубцов от ожогов — следы нескольких конфликтов, когда односельчане вымазали его салом и облили вином, высмеивая его приверженность к аналогу иудейского кашрута и воздержанию от любого спиртного (адвентисты ценят тело так же высоко, как и душу — две части единого целого), а затем бросили его в костер, чтобы посмотреть, защитит ли его Бог. В церкви он уверенно шагал между рядами скамей, напевая вполголоса старые христианские гимны. Жить свободно, без оглядки, он мог только здесь, где его утешением были Иисус и собратья в вере.

Серен Кьеркегор говорил, что самые сильные сомнения мы испытываем незадолго до того, как уверуем.

Я решил, что мне все эти люди не ровня — человек-перчик, беседовавший с Иисусом, багроволикая диакониса, карлик, парочка неучей с оравой ребятни, фанатик из пламени. Я увлекался йогой, травкой, философией, был совсем не таким, как это пестрое сборище людей Иисуса. Не церкви, затерянной на Балканах, учить меня, в чем смысл жизни — я читал Германа Гессе и Кастаньеду!

Свое самомнение я называл духовностью. Через два месяца после моего первого посещения церкви Тюфяк разочаровался во мне. Он вычеркнул меня из своего молитвенного списка. Зачем зря тратить молитвы? Но было уже поздно. Меня точила мысль, в сущности, постепенно перераставшая в убежденность, что эти люди делают нечто правильное. Я никак не мог отделаться от вопроса: что это? Они просто не соответствовали меркам, с которыми я привык подходить к жизни. И Тем не менее, с ними что-то происходило, и для них это было гораздо важнее, чем все испытанное мной. Что же?

Этот вопрос, ответа на который не находилось, сжимал мое сердце и не желал отпускать. Заноза вечности, скрытая в нем, впивалась глубже, и от этого я сделал то, чего со мной еще никогда не случалось: совсем перестал думать о себе. Я перестал судить и непрестанно сортировать людей и впечатления по двум корзинам: в эту — разумное и приемлемое, в другую — бредовое. Вопрос «что с этими людьми?» пришел ко мне из внутреннего неизведанного пространства и вытеснил все прочие заботы. Непрестанная трескотня моего привычного внутреннего монолога утихла. И наступило прояснение.

Так я и пришел той ночью к воде жизни. Через шесть месяцев после моего первого появления в этой церквушке все мы спустились к маленькой купели. По такому случаю пыльный и затхлый церковный подвал, где обычно хранили коробки, велосипеды, садовый инвентарь и ветхую, церковную мебель, преобразился. Весь этот хлам сдвинули в стороны, высвобождая проход к воде.

При свете тусклых лампочек мы обступили лужицу в полу. Вода мерцала жизнью, и Дух Божий носился в пустоте над нею.

Проповедник нарушил молчание, прочитав из Евангелия от Луки: «Когда же крестился весь народ, и Иисус крестившись молился». Едва. услышав эти на первый взгляд простые слова, я задумался об их смысле. Зачем Иисусу понадобилось креститься? Чтобы смыть грехи? Но Иисусу не полагалось совершать их. Может быть, крещение — это приглашение к тому, что распространяется не только на избавление от грехов?

Медленно спустившись в купель, стоя в воде, доходящей мне до пояса, одетый в белую крестильную рубашку, чувствуя себя в безопасности рядом с Проповедником и дожидаясь, когда несильные, но уверенные голоса допоют длинный, кроткий христианский гимн, я вовсе не чувствовал, что присоединяюсь к церкви, становлюсь частью истории людей Божьих, продолжавшейся веками, или вступаю в начало новой жизни. Вместо того чтобы создать нечто новое, мое погружение в воду словно связало меня с чем-то насчитывающим тысячи и даже миллионы лет. Я соединился с началом всего, с первичной жизнью, вплел свою историю в другую, гораздо более великую, возникшую до христианства, до религии, до Библии, когда все мы были единым целым.

Что рекламировал Иисус?

Покинув дом своих родителей, Иисус не только начал участвовать в общественной жизни Палестины I века, но и очутился на всемирном рынке идей, где, как и на любом другом рынке, покупатели искали качественный товар.

В объяснения он не вдавался, а вместо этого предложил путь или образ жизни. Об этом и хотели узнать люди, окружающие Иисуса. О жизни.

Они явились с вопросами: «Равви, зачем нам следовать за тобой? Зачем посвящать жизнь твоему пути? Назови нам вескую причину».

И сегодня люди, размышляя о христианстве, задаются тем же вопросом: что даст мне следование за Иисусом?

«Следование за Иисусом придаст вам сил, окружит вас новыми друзьями, подарит новые возможности и больше удовлетворения, и высшей наградой станет вечная жизнь», — обычно отвечал я, подобно другим пасторам. В наши дни, зная, насколько обманчивыми могут быть обещания процветания, многие христиане вообще отмахиваются от этого вопроса. «Не спрашивайте "что даст мне следование за Иисусом?", — поправляем мы их. — Лучше придите к Богу ради Него самого, а не ради себя. Не приходите к Богу, чтобы Его использовать».

Но это не ответ.

Люди, наделенные всего одной жизнью, обязаны спрашивать, что они могут получить, следуя за кем-либо. А почему бы и нет? Вопрос резонный. Наша жизнь — преходящее явление, бесценный дар, и нам надлежит правильно выбрать, как распорядиться ею. Это все, что у нас есть.

Так что же мне даст следование за Иисусом?

Поначалу люди не понимают, как расценить ответ Иисуса. Он говорит о Царстве Божьем, которое пронизывает наш материальный мир, приходит к каждому, поддерживает все отношения, дает жизнь каждому растению, благословляет каждого человека и каждую вещь. В своем осознании жизни он не забывает даже камни. Там, где другие видят обособленность и преграды, Иисус видит единство. Небо и земля. Муки и радости. Мы и они. Иисус обращается к последователям, жизни которых разделены страхом, и приносит им мир. «В конце концов все будет хорошо, — уверяет магнит на моем холодильнике, — а если нет — значит, это не конец». Иисус действительно верил в это.

Надежда, которую Иисус принес в жизнь людей, была в то же время призывом: «Идите за Мною».

«Идти за тобой — куда?»

В ответ прозвучали слова, которых они не ожидали. Первым делом Иисус говорит, к чему не призывает их и чего не обещает. Человеку, пожелавшему стать его последователем, Иисус ответил, что у лисиц есть норы, у птиц небесных — гнезда, а ему и его последователям негде приклонить голову. Ответил, что пришел принести не мир, но меч, внести раздор даже в семьи своих приверженцев. Будущим последователям он, помимо прочего, предложил вероятность гонений, даже смерти от рук имперских властей. Такие же предостережения распространяла и ранняя церковь. Иисус вовсе не собирался обманывать людские ожидания: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною».

Несмотря на столь неблагоприятный маркетинг, люди начиная с первого ученика, на протяжении всей истории христианства и до наших дней хотели того, что предлагал Иисус. Почему? Зачем они желали лишиться места, где можно приклонить голову? Зачем соглашались расстроить близких и пожертвовать дружескими отношениями? С какой стати выбирали путь, ведущий к гонениям и смерти? Почему стремились нести крест? Из-за сокровища. Иисус рассказывал притчу о человеке, который нашел сокровище, скрытое на поле, продал все, что имел, и купил то поле. Из-за жемчужины. Иисус рассказывал о человеке, который нашел драгоценную жемчужину, после чего продал все, что имел, купил ее и удалился безмерно радостный.

Безусловно, Иисус предлагал нам некий товар. Все мы посвящаем чему-либо свою жизнь — или путем осознанного выбора, или по воле случая. Все мы получили незаслуженное право на жизнь, всем приходится выбирать, как распорядиться ею. Я крестился, потому что почувствовал: ценность того, что предложил Иисус, невозможно превзойти. Я говорю «почувствовал», потому что лет десять сам не мог объяснить, что произошло.

Иисус назвал единственную причину следовать за ним — любовь; она была вплетена во все его слова и поступки (Некоторые примеры текстов: Ин 13:34, 35; Ин 15:5-17; Мф 5:43-45; Мф 22:37-40; Рим 13:8-10; 1 Кор 13; Еф 3:17-19 и 1 Ин 4:7-21. — Прим. авт.). Спустя двадцать четыре года я мог бы обобщить его коммерческий довод так: «Следуйте за мной, и вы будете счастливы — или не будете. Следуйте за мной, и вы обретете силу — или не обретете. Следуйте за мной, и у вас прибавится друзей — или не прибавится. Следуйте за мной, и вы узнаете ответы — или не узнаете. Следуйте за мной, и вы будете жить лучше — или не будете. Если вы последуете за мной, возможно, по всем своим меркам вы будете жить хуже. И все-таки следуйте за мной. Потому что за то, что я предлагаю, не жаль отдать все, что имеешь: вы научитесь любить по-настоящему». Вы научитесь любить по-настоящему. Эта короткая цепочка слов лишь кажется простой. Требуется время, чтобы красота этого предложения наконец проникла в наше существо. Когда вы всестороннее рассмотрите его, когда начнете сопоставлять с другими предложениями в жизни, с прочими сокровищами и жемчужинами, с иными пунктами назначения, вы начнете понимать, что с ним не сравнится ничто в этом мире.