«Самир Сельманович ЭТО ВСЁ О БОГЕ История мусульманина атеиста иудея христианина ...»

Он почти не распространялся о своих чувствах, и поэтому у нас никогда не было серьезных мужских разговоров. Время от времени он давал мне советы — например, когда заметил, что я всеми силами пытаюсь сохранить отношения с девочкой из моей школы, сказал: «Не цепляйся за нее. Пусть уходит. Ты еще не знаешь, что такое любовь». Но серьезных разговоров мы не вели. До своих 19 лет я ни разу не был у отца на работе, поэтому, чтобы намекнуть, что ему предстоит, и дать шанс подготовиться к удару, я организовал нашу встречу там. Отец приготовился к самому худшему. Я до сих пор вспоминаю, как уверенно он держался, встретив меня: «Аборт? Разбитая машина? Нет таких трудностей, с которыми не справилась бы семья Сельмановичей! Ну, выкладывай».

Когда я объявил, что стал христианином, отец содрогнулся так, словно я ударил его кулаком в живот. Даже мои слова о том, что я стал приверженцем культа Санта-Клауса или сатаны, не произвели бы более сильного впечатления. В тот момент мир, который мой отец старательно и упорно возводил десятилетиями, начал рушиться. Весть о том, что сын отверг семейное мировоззрение, отвернулся от мусульманского наследия и культуры, оказалась сокрушительной. Отец развернулся, схватил стул, за спинку которого держался и с силой швырнул его об стену.

Слишком многое оказалось под угрозой. Хотя моя мать освоилась в большой мусульманской семье, подлинная вера в Бога никогда не была для моих родителей вопросом заслуживающим серьезного внимания. Отца сломило мое отношение к подразумеваемым учениям о радости и чести. Он рассудил так: если моя вера и вправду имеет реальную основу, значит, все его представления — иллюзия, следовательно, и его жизнь иллюзорна. С этим он никак не мог смириться. Никто бы не смог. Но если на реальности основаны его представления о мире, значит, любимый сын живет иллюзиями, посвящает свою жизнь воображаемому другу на небесах, еще одному отцу. И в том, и в другом случае кому-то причинялись страдания.

Мое евангелическое рвение новообращенного христианина только осложняло положение. Я повсюду носил с собой Библию с уверенным видом человека, которому только что открылись все до единой тайны жизни. В обществе, имевшем дело с темной стороной христианских учреждений и знавшем, как много гордыни, угнетения, несправедливости, алчности и кровопролитий было в истории церкви, мое наивное стремление обращать людей в свою веру выглядело помехой. В семье, где житейские радости ценили выше, чем большинство религиозных людей ценит свою религию, я стал еретиком худшего толка. Но у меня практически не осталось выбора. Для того чтобы просто остаться верующим в такой ситуации, мне пришлось обнести свою веру как можно более высокими и прочными стенами. Определенность была единственным путем к выживанию — по крайней мере, в то время.

Кое-кто из родных твердил мне, что я «предал родную кровь», обесчестив отца и отрекшись от своего мусульманского наследия. Я никогда еще не видел отца настолько опустошенным, приступы рыданий и брани чередовались у него с физическими проявлениями вспышек гнева и предложениями вроде «Беги от христиан! Выбери только страну и учебное заведение. Ты только скажи, а деньги мы найдем». С его точки зрения, религии — это исключительно деньги и власть, финансовые пирамиды любой эпохи. Одна из таких пирамид и затянула его сына. Во время одного из последних спокойных разговоров, который состоялся между нами прежде, чем разорвалась моя связь с семьей, отец сказал: «Ты ведь не дурак. Но глупец». Он сделал паузу в ожидании, когда до меня дойдет смысл его слов. Различие и вправду было значительным. Отец не понимал, как может разумный человек сделать такой глупый выбор. «Зачем ты это сделал? — спросил он и с нажимом повторил: — Зачем тебе это понадобилось?»

Меня словно парализовало присутствие этого замечательного и сломленного человека, которого я так боялся и так любил. И я ответил: «Не знаю. Не знаю, как объяснить, что я чувствую».

Отец грубо выругался, как сделал бы и я, если бы решил, что мой сын спятил. Помедлив и повторив то же ругательство дважды, он добавил: «Ты сам не понимаешь, что несешь!»

Я ответил: «Папа, Иисус говорит, что имеющий уши да услышит. Я сумел. То, что я услышал, так прекрасно, что не выразить словами. Оно настоящее, но я не знаю, как его объяснить. Это все равно что музыка, доносящаяся до нас из вселенной и поддерживающая нашу жизнь. Музыка жизненных радостей и скорбей. Я слышу ее со страниц древних книг. А ты слышишь, папа? Слышишь музыку жизни?» Мне хочется верить, что на мгновение его заинтриговала эта мысль — ведь и он знал, что жизнь трудна, но прекрасна и непостижимо глубока. Что это — дар.

«Нет принуждения в религии»

Вскоре после этого по приказу отца меня изгнали из дома, из семьи, из родных мест. В поступке моих родителей не было ничего особенно мусульманского. В сущности, именно религиозные члены моей большой мусульманской семьи смягчили удар, оказали мне поддержку и окружили любовью. В городской мечети один человек, знающий, в каком положении я очутился, открыл Коран и прочитал мне: «Нет принуждения в религии». Этот текст из Корана я сокрыл в своем обновленном христианском сердце. Он помог мне преодолеть принуждение отречься и не свернуть с пути.

На протяжении следующих двух лет я кочевал из дома в дом товарищей по вере, радуясь доброте людей — и чужих, и в то же время моих новых братьев и сестер. Но я не мог не замечать, насколько сломлено большинство этих людей, как отягощена их жизнь противоречиями, мелочными спорами, актами ханжеской изоляции от мира. Два года я скитался по городу, прежде чем вернулся в унылую и разреженную атмосферу родительского дома. Родители передумали и приняли меня с болью в сердце — подобно родителям, которые принимают сына-гея только потому, что он сын, а не потому, что он человек. «По крайней мере, мы попытались», — рассудили родители.

Вернувшись домой, я получил в университете Загреба диплом инженера-строителя и в 1990 году отправился в США изучать богословие. Я сразу окунулся в американское христианство, с каждым годом все лучше понимая, насколь­ко своекорыстным предприятием является организованная религия, независимо от конфессии. Религии представляли собой отражение культур, которым должны были бросать вызов, отвергали вопросы, на которые не знали, как ответить, соперничали друг с другом за финансовое и политическое господство. И христианство не было исключением. Я присоединился к движению, которое уже прекратилось, к путешественникам, которые уже прибыли в пункт назначения, поддержал революцию, на которую уже махнули рукой.

Я отправился в духовное пристанище к Бреннану Мэннингу, бывшему священнику-францисканцу, поддавшемуся алкоголизму. Его слова о любви Божьей помогли тысячам священнослужителей, подобных мне, удержаться в наших церковных системах. Он был истинным евангельским мистиком, который помог нам вновь исполниться любви к Богу. Фундамент религии рушился у нас под ногами, и священнослужители, подобные мне, в поддерживаемом Богом повседневном существовании ждали призрачного явления веры нового вида, которая, возможно, спасет нас. Мне хотелось остаться с Бреннаном наедине, чтобы признаться ему, как раздражает меня ход собственной религиозной жизни. Я злился. Мне требовались объяснения.

В конце концов в середине 90-х годов нам с Бреннаном удалось встретиться, и едва мы остались одни, у меня вырвалось: «Я зол на своих родителей! Они выгнали из дома родного сына! Во мне кипят ярость, обида и жажда справедливости. Мало того, я зол и на свою церковь! Ко­гда родители отреклись от меня, совет церкви вызвал меня и раскритиковал мою манеру одеваться. «Обеспокоенные братья» в Хорватии хотели, чтобы я носил костюм и галстук — мундир, в котором я походил бы на нечто среднее между западным бизнесменом и товарищем-коммунистом!» Я сделал паузу, но лишь на долю секунды. «Меня злит состояние американского христианства! Таким ли оно должно быть? Стоит ли ради него выдерживать столько испытаний, становясь последователем Христа? Умоляю, скажите, что это далеко не вся истина!»

Большеглазый, с кустистыми бровями и уверенными манерами, Бреннан выслушал меня молча. А когда я умолк, заглянул мне в глаза и сказал: «Значит, вас волнует, что они надломлены».

О-о! От его слов повернулась заноза в моем сердце. Их резкость заставила меня осознать, что мой опыт, связанный с религией, — далеко не вся истина. Я сам, а не только те, кто окружал меня, нуждался в серьезном ремонте. Я должен был вернуться к своей жизни — такой, какая она есть, к моей встревоженной и чудесной семье, к проблемам и благословениям христианства, и научиться принимать все это как часть моей жизни. Этот серьезный ремонт продолжается и по сей день. Кратчайших путей в нем нет. Временами я вижу проблески надежды, мой гнев превращается в сострадание. В сострадание к «ним», кем бы они ни были, и в сострадание к себе.

Жить вечно — начните сейчас

Вернемся на кладбище. И в родильную палату. Мы все начинаем умирать с того дня, как рождаемся. Но вместо того чтобы считать свою бесценную жизнь «тонким местом», где можно узнать Бога, и вместо того чтобы принять смерть как сокровенную часть жизни в той же мере, как и рождение, мы боимся этого финала. Независимо от своей религиозности мы даем волю этому страху, возводим его в ранг кумира, а затем тратим жизнь на служение ему. Екклесиаст же имел в виду частицу вечности, заключенную в нашем сердце, когда писал: «Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира». Почему?

Потому что смерть напоминает нам о нашей пустоте. На кладбище много свободного места, и эта пустота напоминает ту, что находится у нас внутри. Но эта пустота — не то, чего следует бояться и избегать, а скорее, то, что должно произойти ради появления Дара.

Библия открывается словами о том, что земля была безвидна и пуста.

Затем явился Бог и сотворил мир. Мы боимся кладбищенской тишины потому, что в ее спокойствии оказываемся лицом к лицу со своей пустотой. В тишине мы спрашиваем: «А что, если вся эта вера — не что иное, как ощущения? Что, если нет ничего, кроме надгробий сверху и костей под этой землей, на которой мы стоим?» С этих вопросов начинается жизнь, которая носит вечный характер. Появляется пространство для безграничного и обильного сотворения, пустота, исполненная содержания. Мы превращаемся в подобие плодородной почвы, через которую готов пробиться росток жизни.

В прошлый раз наша семья побывала на кладбище во время приезда на нашу родину, в Хорватию. Мы были все вместе — моя жена, две наши дочери, мой отец, уже старый и седой, моя мама, измученная неусыпными заботами о нас, и я. Мы шагали рядом, среди нас были представители католичества, ислама, иудаизма и атеизма — великие мужчины и женщины социалистической революции. В гулком молчании мы вспоминали прожитую жизнь. Вот к чему свелись все наши религиозные и идеологические похвальбы — к пустоте над зеленой травой.

Зачем тратить жизнь (или, если уж на то пошло, очередную книгу), посвящая ее страху? Вы — целем Бога, и я целем Бога. Мы созданы для того, чтобы вести жизнь, имеющую вечный характер, уже сейчас. Для такой жизни потребуется регулярно сомневаться во всем, что нам известно, ибо мы знаем очень мало. Один из величайших поэтов Израиля, Иегуда Амихай, написал стихотворение, озаглавленное «Там, где мы правы»:

Там, где мы правы,
вовек не цвести цветам
по весне.
Там, где мы правы,
почва тверда, как
во дворе.
Но сомненья с любовью
взроют мир,
будто крот, как плуг.
Шепот там зазвучит,
где разрушенный дом
раньше стоял.

Место, где мы правы, редко оказывается «тонким местом». Отказ от правоты в том, что касается Бога, жизни, нас самих — процесс опустошения. Избавившись от потребности ведать всеми ответами, мы открываемся для восприятия историй тех людей, которых, как нам всегда казалось, мы знаем. Слушая и рассказывая, мы обнаруживаем, что наши разные и непростые истории сплетаются в прекрасное целое, чтобы его увидел весь мир.

Глава 2

Таинство обычной жизни

Мне было восемнадцать лет; на расстоянии более 1200 километров от дома я уже четырнадцать месяцев исполнял воинскую обязанность — служил в пехотных войсках Социалистической Федеративной Республики Югославия. Однажды вечером я проголодался, а есть было нечего, кроме банки сардин, к которым еще требовалось раздобыть хлеба. Поскольку ни у одного из солдат моего подразделения хлеба не оказалось, я отправился искать Райко Бишевача, похожего на типичного салагу с широкой улыбкой, известного в части под прозвищем «Тюфяк». Тюфяк был христианином, из тех, что готовы талдычить всем и каждому, как сладка на самом деле Божья любовь — иными словами, товарищи считали его приставучим типом. И солдаты, и офицеры были убеждены в том, что, лишив Тюфяка простого человеческого уважения, помогут ему образумиться. Так они и делали. Никаких поблажек, никакого продвижения по службе, ни малейшего одобрения — Тюфяку не светило ничего. Время от времени усердный капитан, будучи в подпитии и насмотревшись слишком много фильмов в жанре «нуар», вызывал Тюфяка к себе в кабинет, чтобы всю ночь окуривать табачным дымом и вести бессмысленные допросы.

Мало того, прошел слух, будто Тюфяк не только христианин, но и вегетарианец, как будто это лишало его права называться человеком. Постоянно опасаясь, что ему подсунут пищу, приготовленную на топленом свином сале (Речь идет об особенности адвентистских диетических предпочтений, адвентисты не употребляют в пищу свинину (и сало). — Прим. ред.), он повсюду таскал с собой какой-то мешок — мы думали, что в нем объедки. Отсюда и прозвище.

В тот вечер хлеба не нашлось и у него, но у каждого из нас было нечто, в чем нуждался другой. И через пару дней я снова разыскал его. Потом еще и еще. За разговорами я понял, что окружающие верно оценили его — он был глуп. Он верил в несусветную чушь, но мне казалось, что у меня есть шанс помочь ему одуматься. Он не безнадежен, рассуждал я. Да, он глуп, но при этом он определенно не дурак. Он внес меня в свой молитвенный список. Я внес его в свой список чокнутых.

Тюфяк был пытлив и энергичен, над недоброжелательными солдатами и параноидальными офицерами он подшучивал, словно точно знал, что они всего лишь забавны и движимы благими намерениями. Он верил, что способен изменить мир. И в то, что я способен изменить мир. И в то, что на это способен каждый.

Надо лишь по-другому воспринимать его. Мы с Тюфяком придумали, как сделать так, чтобы за обыденными делами встречаться почти ежедневно. Даже когда одному из нас приходилось драить коридоры и туалеты в своей казарме, другой находил возможность побыть рядом. Главное — был бы шанс поговорить. Лучшим временем мы считали вечера, когда большинство офицеров расходилось по домам. Стараясь не попадаться на глаза другим солдатам и офицерам, мы бродили по территории части и беседовали в сумерках.

— Тебе не надоел Бог? — однажды спросил я. Он не ответил. Это меня подстегнуло.

— Зачем тебе постоянно думать и говорить о Боге? Почему нельзя, к примеру, просто порадоваться солнечному дню? Войди в этот день, прими его, пусть он омоет тебя своей красотой, но только не приписывай поминутно Богу все и вся. Неужели ты не можешь даже порадоваться солнечному дню самому по себе?

На самом деле Тюфяк умел радоваться жизни. Это я пытался примириться с явлением, которое казалось мне «гнетущим присутствием Бога». Он ответил:

— Когда я вхожу в солнечный день, я вхожу в дар.

Он подразумевал, что Некто думает о таких вещах, как солнечный день, и, осознавая его, наделяет существованием.

Затем Тюфяк парировал мой вопрос:

— А когда в солнечный день входишь ты, во что ты входишь?

Готового ответа у меня не было. Но я думал, что солнечный день можно считать прекрасным, никому не приписывая его, полагая, что этот день — продукт таинственного хаоса, из которого возникли все мы. Однако в течение нескольких недель после этого разговора мысль, что Некто подарил нам жизнь, не покидала меня. Эта мысль крепко запала мне в голову: может ли реальность быть отношенческой?

Позднее в том же месяце мы вместе с другим солдатом выполняли какое-то поручение в кабинете капитана, когда вошел Тюфяк. Он умел здраво оценивать ситуации, связанные с общением, но страсть, кипевшая в нем, порой прорывалась наружу неожиданно. Воодушевившись, он влез в наш разговор и начал что-то втолковывать моему товарищу — очевидно, продолжая спор, завязавшийся днем раньше. Стоя посреди комнаты, он протянул на ладони яблоко, посмотрел в глаза сначала моему товарищу, потом мне и сказал:

— Видите это яблоко? Это яблоко от Бога.

Мой товарищ смотрел на Тюфяка так, словно бедняга лишился рассудка. Тюфяк надкусил яблоко, раздался хруст, по комнате поплыл свежий и сладкий аромат. С набитым ртом Тюфяк продолжал:

— А вы замечали, что у каждого слоя яблока своя плотность и вкус? — при этом он не переставал жевать, его губы стали мокрыми от сладкого сока. — Например, замечали, что ближе к кожуре яблоко тверже и кислее, а возле самых семечек — мягче и слаще?

Пока он говорил об этом с таким видом, словно узрел чудо, я смотрел на красные и зеленые пятна яблочной кожуры и мякоти.

— Это яблоко — плод любви Кого-то, — задумчиво заключил Тюфяк и вышел за дверь.

— Тюфяк последний ум потерял, — заключил я, повернувшись к товарищу. Тот согласно кивнул.

Я вдруг задумался: а если что-то потерял не он, а мы? Что, если это мы, а не он, плохо приспособлены к этому миру? И если мир на самом деле создан вовсе не из хаотичной материи?

Что если элементарные частицы, атомы, физические силы, растительная жизнь, химические процессы мозга — всего-навсего буквы? Буквы, из которых образуются слова, а затем предложения, рассказывающие историю любви о нашем мире. Сплошная цепь священного, пронизывающего обыкновенное.

Бог против духовных лекарств

Быстрая перемотка вперед. После двадцати лет стремления к жизни, имеющей вечный характер, в качестве христианина, я перестал бывать в магазинах христианской литературы. Но не потому, что не мог найти там хороших книг. Такие книги в любом случае стоило поискать.

Просто магазины христианской литературы стали казаться мне местами, оторванными от жизни.

Каким бы богатым ни был магазин и как бы ни увлекал меня поиск жемчужин христианской литературы, потом, выходя на улицы Манхэттена, я чувствовал себя так, словно на время пребывания в магазине мои отношения с городом и живущими в нем людьми были приостановлены. Мне казалось, что я попал туда, где меня захватило убеждение, что Бог имеет непосредственное отношение к религии, что почему-то этот мир недостаточно хорош для Бога и что из всех религий Бог решил ограничиться рамками христианства.

Те же чувства я испытывал, когда выходил из магазина, где продавали иудейскую или мусульманскую литературу, а также из магазина с буддийскими курениями и колокольчиками. При выходе на улицу мне казалось, что большие, равно как скверные, так и великолепные улицы этого города, и люди в нем были предоставлены самим себе. Магазины религиозной литературы, в том числе специализирующиеся на изданиях атеистической или гуманистической направленности, уподобились аптекам для человеческого духа, местам, где продаются духовные лекарства, но жизнь не воспринимается.

Я заметил, что нигде в Библии не говорится о «духовной жизни».

Только о жизни.

До меня дошло, что дискомфорт, который я ощущаю у дверей магазинов религиозной литературы, исходит от Бога. Однажды, выйдя из такого магазина со стопкой только что купленных книг по христианству, я так и не смог избавиться от чувства, будто моя жизнь сократилась до «духовной жизни». Я огляделся по сторонам, снова вошел в магазин и вернул обратно книги, за которые заплатил пять минут назад.

— Что-нибудь не так с книгами, сэр? — спросила продавщица.

— Нет, книги отличные. Просто я, покупая их, утратил ощущение присутствия Бога, потому хочу вернуться к тому, на чем остановился, прежде чем зайти сюда.

Продавщица уставилась на меня так, словно у меня выросли три головы. С сочувствием. Похоже, я показался ей одним из тех, кого Иисус заметил бы и исцелил. Выйдя на улицу, я прочел молитву: «Благодарю тебя, Господи, за этот город, за эту улицу и людей вокруг. Благодать не начинается с христианства и не заканчивается им. В этом мире она повсюду». Мы не только получаем прощение посредством благодати. Мы живы благодаря благодати. Мы даже грешим благодаря ей. Если бы благодать не поддерживала в нас жизнь, наши грехи уничтожили бы нас.

Подобно воздуху, который окружает нас, касается кожи, проникает в наши легкие, благодать незрима, но реальна. А Бог создает подъемную силу. Он держит нас, хотя мы не помогаем ему и даже не замечаем этого — вероятно, именно это имел в виду датский философ-экзистенциалист Серен Кьеркегор, когда писал: «Вера подобна плаванию в двадцати тысячах саженей воды».

Ничто и никто не заслуживает существования. Чем-то столь же призрачным, как шанс или Бог, все, что существует, было наделено существованием. Бесплатно. Вот почему рассказы наших писаний о мире начинаются не с греха. Все начинается с того, что нас творят. Грех появляется уже потом.

Первой возникает благодать.

Многие из нас, христиан, настаивали на том, что мы, располагая высшим откровением, являемся единственными вестниками благодати в мире и торговцами ею. Но как говорит мой друг преподобный Вине Андерсон, благодать распространяется от всего живого, и другие в равной мере радуются ей. Мы, христиане, утверждаем, что лишь наше откровение — вместилище и дозатор благодати. Но остальной мир, одаренный благодатью изнутри, неуклонно доказывает, что мы ошибаемся.

Благодать независима.

Только вчера преподобный Вине торжественно сообщил, что закрылся последний христианский книжный магазин в Манхэттене. Мы отгораживались от мира, и мир отгородился от нас.

Величайший из грехов

Кьеркегор повторил понятное откровение исторической церкви: апатия — величайший из всех грехов, поскольку под ней подразумевается глубокое и непосредственное отсутствие желаний. Иными словами, тот, кто отделяет опыт жизни от сакрального опыта, лишается желаний. И наоборот, иудеи безраздельно любят и Бога, и жизнь. Повиноваться Богу значит быть в полной мере человеком, быть живым всеми фибрами своего существа. С точки зрения иудеев, нельзя испытывать одно без другого.

Джалаладдин Руми эхом вторил иудеям:

Со страстью молись.
Со страстью трудись.
Со страстью предавайся любви.
Со страстью ешь, пей, танцуй, играй.
К чему походить на дохлую рыбину
в этом океане Бога?

С точки зрения наших иудейских братьев и сестер, все в мире существует в ритме Бога. Раскачиваясь верхней частью тела во время молитвы, они движутся в такт со всем сущим, с планетами, в определенном ритме вращающимися вокруг солнца, в ритме нашего дыхания и сердцебиения, так как все в мире связано с ритмами благодати. Они молятся не о том, чтобы превзойти реальность, а чтобы принять ее. Какой бы горестной, трудной и несправедливой ни была жизнь, она все равно для нас дар и потому священна. Настроиться на человеческую жизнь — значит настроиться на Бога.

Само по себе существование — священное дело.

Встречая людей, которые перешли из христианства в иудаизм, я спрашиваю, почему они это сделали. И прежде всего слышу по-разному сформулированную, но одну и ту же мысль: «Христиане знают, как говорить о жизни, но не знают, как любить жизнь».

Обыкновенный Иисус

Даллас Уиллард пишет об Иисусе:

«Если бы его пришествие состоялось в наши дни, он мог бы исполнить свою миссию, занимаясь почти любым приличным и полезным делом. Он мог быть кассиром или бухгалтером в хозяйственном магазине, чинить компьютеры, быть банкиром, редактором, врачом, писателем, учителем, фермером, лаборантом, рабочим на стройке. Мог бы заниматься уборкой домов или ремонтом автомобилей.

Иными словами, если бы он явился сюда сегодня, то вполне мог бы заниматься тем же, чем занимаетесь вы. Мог бы жить в такой же квартире или доме, как вы, дорожить рабочим местом, как вы, иметь ваше образование и жизненные перспективы, жить в вашей семье, среде, времени…

Очевидно, бережно хранимый секрет «обыкновенности» заключается в том, что она создана быть вместилищем божественного, местом, где протекает жизнь Божья».

Вот как жил Иисус:

Иисус просыпался и вставал.
Иисус шел умываться.
Иисус съедал завтрак.
Шел в мастерскую.
Открывал мастерскую.
Принимал и выполнял заказы.
Убирал в мастерской и запирал ее.
Шел домой.
Убирал за скотом и кормил его.
Мылся.
Ужинал.
Беседовал с соседями.
Ложился спать.
На следующее утро:
Иисус просыпался и вставал.
Иисус шел умываться.
Иисус съедал завтрак.
Шел в мастерскую.
Открывал мастерскую…
И так тридцать лет подряд.
Тридцать.
Лет.

Зачем Иисус растрачивал свою жизнь таким образом? Если он сумел распространить свое учение по Палестине за три года, почему не начал раньше, не провел три года в Китае, затем еще три — в Африке? Величайший учитель жизни всех времен, каким его считают христиане, тот, в ком пребывало божественное начало, потратил тридцать лет своей жизни просто на жизнь. Сколько времени было потеряно. Сколько возможностей изменить мир упущено. Как много мудрости осталось не поведанной. Как много сил пропало впустую. Как много людей не дождались исцеления. Жаль.

Почему Иисус не занимался духовными делами первые тридцать лет своей жизни? Он занимался ими.

Это и были духовные дела — сон, еда, работа, беседы, умывание.

Это мы стали придерживаться ограниченных представлений о сакральном. Мы изолировали жизнь.

Будучи таким, как мы, ведя обычную жизнь, похожую на наши, Иисус не ограничил свое влияние, а расширил его. Он обрел благодать в источнике жизни. Вот почему учения, проистекающие из жизни палестинского плотника, распространились по всему миру. Не замыкаясь в религии, он был «обширным, как земля» и «глубоким, как жизнь». Поскольку Иисус тридцать лет своей жизни занимался самыми обыденными делами, для христиан ничто не должно быть обыкновенным.

Он был земным человеком. Среди земных людей.

Три года своего служения Иисус говорил о жизни, а не о духовности. Даже возвышенные повеления, произнесенные им после воскресения — «пойдите, возвестите братьям Моим», «идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всякой твари», «научите все народы», «примите Дух Святой», «накормите моих агнцев» — были связаны с устройством повседневной жизни: он приветствует испуганную женщину в саду, идет по проселочной дороге, беседуя с друзьями, вкушает пищу вместе с близкими в верхней комнате, проявляет живой интерес к жизни рыбаков и успехам в их делах, готовит завтрак на берегу, спрашивает, любит ли его Петр. Иисус вел себя так, словно благодать — явление, возникающее не параллельно остальной человеческой жизни, а как ее неотъемлемая часть, и находил святость во всем мирском.

Паркер Палмер задается вопросом о современной христианской вере, перегруженной абстракциями: «Каким образом столько абстрактных концепций возникло из традиции, центральное место в которой отведено "Слову, ставшему плотию"?»

Главное таинство

Согласно христианской традиции, таинства — официальные религиозные акты, обеспечивающие людей благодатью Божьей, ритуалы, в которых Бог активен, как никто другой. Считается, что они были введены или узаконены Иисусом. Для многих протестантов существует два таинства — крещения и вечери Господней. Католическая церковь и Православная церковь насчитывают семь традиционных обрядов, соответствующих этому определению. В более широком и общепринятом смысле таинство — направленный наружу, видимый признак, выражающий направленную внутрь реальность благодати. Таинства служат вратами («тонкими местами») между царством Божьим и нашим миром. У каждой религии есть характерные атрибуты, служащие этой цели.

Но вместо того чтобы раздвигать границы нашего мира и помогать нам находить Бога во всей жизни, таинства часто применяются, чтобы суживать и разделять. Винсент Донован, известный католический миссионер из Африки, ставил подобную практику под сомнение: «Таинство защищает нас и укрепляет милостью. Чем чаще мы принимаем его, тем лучше для нас, тем более святыми и защищенными мы становимся. А когда заканчиваем принимать, то, укрепленные и освященные, возвращаемся в мир зла — так уж вышло, что именно он является нашей человеческой жизнью». Нашей человеческой жизнью.

Что, если сама жизнь, человеческая и обыкновенная, есть высшее таинство, место, где две жизни, — имеющая характер вечности и обычная, — становятся единым целым?

На протяжении веков многие народы Азии пользуются ритуалами приветствия, такими, как жесты намаете (Индия) или гассе (Япония): приветствуя друг друга, люди складывают руки ладонями вместе перед собой, обычно на уровне груди или выше (под подбородком, ниже носа или над головой). В этом жесте одна рука символизирует высшую, духовную природу, а другая — «я», пребывающее на земле. Соединяя руки, человек выражает любовь и уважение, способность быть выше различий между людьми, связь с окружающими. Это приветствие свидетельствует о понимании условий человеческого существования, при котором две крайности превращаются в одно целое. Если правая ладонь обозначает ступни божественного, то левая — голову верующего. Союз этих двух измерений человеческой жизни — источник абсолютной радости жизни и утешения во всех скорбях.

Таинство человеческой жизни заменяет нам наши религии. Мы начинаем жить раньше, чем верить, мы прежде всего люди, а уж потом верующие. Общая для нас жизнь — храм, в котором мы все встречаемся.

Религии ограничивают знание о Боге

Те из нас, кому привычно отделять сакральные аспекты от остальных сфер жизни, не могут даже представить себе, насколько нереальным кажется подобный образ жизни «обыкновенным» людям. Возьмем для примера христианство. Люди знают благодать.

Благодать уже дана им — как жизнь. Так к ним и пришло понимание. Всякий раз, когда люди поступают поистине человечно, благодать пребывает с ними в активном состоя­нии. Когда жизнь обходится с ними жестоко, так что они плачут, когда жизнь являет им свою красоту и у них перехватывает дух, когда они, рыдают в отчаянии или покатываются со смеху, или когда отказываются ожесточаться и следуют путем надежды, — они знают. Всем людям известны эти поразительные впечатления. Надежда вплетена в ткань самой жизни. Люди понимают это. Они видят, осязают, слышат, обоняют и пробуют на вкус благодать.

Они не понимают другого: почему многие христиане так склонны отрицать наличие благодати за пределами христианства. При этом христианство выглядит узким, оторванным от жизни, не ценящим людской опыт, неблагодарным.

Православный богослов Александр Шмеман в своей книге «За жизнь мира» предлагает иной, свежий взгляд на христианские таинства. Например, он описывает таинство крещения, во время которого священник «помазует св. миром (елеем, освященным Епископом) грудь, глаза, уши, руки и ноги новокрещаемого… Теперь весь человек стал Храмом Божиим и отныне вся его жизнь призвана стать литургией, служением в любви Богу и людям. Тут, в этот момент, обличается как ложное, как противоречащее христианской вере противопоставление, отделение друг от друга "души" и "тела", "духовного" и "материального", "священного" и "пространного", "религиозного" и "мирского". Весь человек освящен и помазан, чтобы во всей полноте быть храмом Божиим, служением Богу и миру. Каждая кроха "материи" — от Бога и в Нем обретает свой смысл. Каждое мгновение есть Божие время, которому предстоит исполнить себя в Божией вечности. Уже нет ничего… нейтрального», ибо Дух Св., как луч света, как улыбка радости, "коснулся" всякой вещи, всего времени, всей жизни и все опять претворил в храм Божий».

Храм Божий.

Иисус говорил, что уже наступает время, когда Бога будут знать и поклоняться ему не в храме, построенном руками человека, а в духе и в истине. Поскольку мы люди, все мы наделены религией того или иного рода, данной нам сообществом, к которому мы принадлежим. Вот почему нам необходимы наши религиозные слова, символы и богословские концепции. Но чтобы наши религиозные таинства выжили, развились, преобразились и служили своей цели во взаимозависимом мире, мы должны отказаться от их роли ограждений для Бога. Им предстоит стать вратами, через которые мы регулярно сможем входить в реальность, по размеру превосходящую нашу религию, в драгоценный храм жизни.

Конец изолированных религий

Мы приближаемся к финалу существования изолированного христианства. К финалу изолированного ислама. И к финалу изолированного иудаизма. К финалу любой религии, выдающей себя за «брокера сакрального».

Пока те из нас, кто принадлежит к христианам, настаивают на своем праве оставаться в своем замкнутом мире значений, нам больше нечего сказать миру. Так и не признав существование Бога, благодати и милости за пределами, которые установили мы сами, не имея возможности дополнять наши представления о Боге, благодати, милости, мы придем либо к финалу христианства, либо к очередному исходу.

Во времена изначального, первого, исхода у народа Божьего имелось немало веских причин оставаться в Египте. Например, лук. Зачем срываться с места? Чтобы достичь «земли обетованной»? Но с какой целью, если тебе знаком лишь Египет, а что может быть лучше Египта? Этих людей призывали отправиться в страну, которую кто-то и когда-то видел, а отважиться на такой поступок людям труднее всего. Но они все-таки отважились. В страшных муках.

Спустя столетия у последователей Иисуса имелось немало веских причин остаться в Израиле. В мире язычников они видели только мрак. Чему они могли научиться у других народов, не имеющих отношения к Израилю? Могла ли культура, остающаяся за рамками иудейской, пролить свет на их путь? Несомненно, другим народам нечего добавить к тому, что им уже известно. Но этих людей просили покинуть колыбель. И они подчинились. Опять-таки с острой болью. И все-таки сумели. Это был второй исход.

Сегодня, спустя тысячелетия, христиан призывают вновь отправиться в путешествие, совершить третий исход. Если те из нас, кого считают христианами, не найдут способа признавать, что Бог присутствует повсюду, мы утратим фундамент для того, чтобы видеть Бога где угодно. Согласно утверждению отца Ричарда Рора, современного католического мыслителя и писателя, когда мы настаиваем на существовании границ, когда решаем, что выбор за нами, а не за Богом, мы делим мир в соответствии с нашими предпочтениями, или, что еще хуже, — с предубеждениями. Он указывает, что мы «всегда решали и определяли, где следует чтить образ Божий и чтить ли его вообще. Грешникам, еретикам, ведьмам, мусульманам, иудеям, индейцам, аборигенам, бизонам и слонам, земле и воде не повезло. И мы смели называть себя монотеистами… Божественное пребывание, предмет внимания нашего капризного зрения,, по-видимому, не наблюдалось нигде, кроме строго отобранных нами храмов».

Винсент Донован пророчествует: «Областью, в которой церковь сейчас должна искать свой смысл и проживать жизнь, впервые за все время должен стать целый мир. Мы уже не можем позволить себе мыслить более узкими категориями». И он добавляет: «Благая весть, не обладающая обширностью земли и не имеющая смысла для всей земли, вовсе не Благая весть».

Мир быстро меняется, растет количество людей, признающих нашу самую сакральную связь — то, что все мы человеческие существа.

Наше христианское сознание невозможно отделить от общечеловеческого. Слово «сакральный» приобретает все более широкий смысл, включает все больше сторон жизни — один исход за другим, из рабства в землю, из земли к народам, от народов — ко всему сущему. Исполнились слова Иисуса: «Проповедуйте Евангелие всей твари».

Мы можем сделать вид, что совершать это путешествие не обязательно. Можем сделать вид, что христианство — не жизнь — может быть законодателем истины, справедливости или красоты. Можем сделать вид, что другим нечего добавить к нашим представлениям о Боге. Можем сделать вид, что мы выше обычного человеческого опыта. Можем сделать вид, что мир нам не нужен.

Но зачем это нам? Так мы ничего не добьемся.

Разве что избежим острой боли, которой сопровождается каждый исход. Значит, здесь и кроется выбор для тех из нас, кто считает себя христианами. Мы можем либо остаться в рамках христианства, которым завладели, с Иисусом, которого мы одомашнили, или оставить христианство как пункт назначения, принять христианство как образ жизни и совершить путешествие к реальности, где Бог присутствует, живет в каждом человеке, в каждом человеческом сообществе и во всем сущем.

Как найти Бога в своей жизни

Подобно сыновьям и дочерям, мы оставляем Бога, чтобы найти Бога. По ночам, лежа в постелях, мы думаем о том, что сможем отыскать, если предпримем путешествие в мир духа. И мы оставляем домашнюю обыденность и пускаемся в путь, все сильнее жаждая неизреченной истины и возвышенной тайны Бога. Движимые страстным желанием, мы идем читать книги в библиотеках, отправляемся туда, где рассчитываем найти истину, ходим в церкви, синагоги и мечети, чтобы подчиняться, молиться, учиться и верить. Мы ищем Бога в рассвете и закате, в океане, между звезд. Наши представления о духовности, наши видения счастья и экстаза влекут нас вперед, словно музыка скрипача, шагающего по городу. И если мы будем продолжать слушать эту музыку, если не отвлечемся на соперничающие с ней звуки, если наш взор будет ясным, а голова поднята, в конце долгого и трудного пути мы найдем место, которое искали.

И… оно окажется домом, от которого начался наш путь — самым обыкновенным, мирским, приземленным, который мы оставили. В доме будет постель, где мы начали видеть сны, стол, за которым мы ели. И окно, у которого мы сидели, глядя на все ту же улицу. Мы придем к пониманию, что Бог все это время был рядом.

Тем, кто стучится, эта дверь откроется, и комната за ней покажется подозрительно знакомой, словно перенесенной целиком из жизни, которую, как им казалось, они оставили. Блудный сын или дочь наконец-то вернутся к самой жизни. Все будет по-прежнему и вместе с тем иначе. Яблоко из кухонной корзины приобретет изысканный вкус, его кожура — изумительный оттенок. Каждый куст превратится в неопалимую купину, и каким бы несчастным ни был каждый человек, в конце концов его начнут воспринимать как сотворенного по образу Бога, исполненного света, проникающего сквозь трещинки в прочных доспехах, необходимых, как нам казалось, для путешествия.

Благодать была первой. И благодать будет последней. Обыкновенность переплетена с благодатью.

Глава 3

Системы управления Богом

Большинство жителей Нью-Йорка можно разделить на две категории: те, кто с помощью города делает себе имя, и те, кем пользуется город. Тех, кто живет здесь, чтобы любить этот город и служить ему, меньшинство. Я к нему не принадлежу. Когда я впервые поселился в Манхэттене, я был пастором. Я не служил этому городу — я использовал его, а город в ответ использовал меня.

Когда вечер сменяется ночью, Готэм остывает, рассеивает тепло, выработанное людьми, которые весь день сражались с городом. И для нашей семьи наступает передышка, мы без ненужных отсрочек погружаемся в дремоту. Но однажды вечером, в первый год после переселения в большой город, все изменилось. Лежа в постели бок о бок, широко открыв глаза, мы с женой были растеряны и напуганы событиями минувшего дня.

За целых полгода я не позволил себе ни единого выходного дня, и тем утром очутился в пункте скорой помощи больницы Ленокс-Хилл в Верхнем Ист-Сайде. У меня колотилось сердце, болела и кружилась голова, я весь был обвешан трубками и окружен мониторами. Врачи не смогли сказать мне ничего определенного, разве что посоветовали снизить темп жизни и остерегаться стрессов. Меня доставили домой, и когда мы с Весной лежали в кровати, я нарушил молчание и познакомил жену с внушительным списком причин, по которым я игнорировал ее слезные мольбы сбавить темп и хоть немного отдохнуть: непростая паства, историко-культурные сдвиги, осложнившие религиозную деятельность, отсутствие денег, да еще этот дурацкий, гигантский, дряхлый и ржавый бойлер в подвале церкви, который невозможно починить. Список рос.

Весна слушала не шевелясь. Когда мой поток оправданий иссяк, она решила любить меня, несмотря на всю ложь, верить в которую я себя убедил. И потом сказала мне правду:

— Все дело в тебе, да? Молчание.

Внезапно у меня вновь закружилась голова. Я попался. Не служение людям привело меня в пункт скорой помощи, а мое честолюбие. Я хотел использовать этот город, но он мне не позволил. Сам того не подозревая, я стал для себя величайшей обузой.

И не только я. По-видимому, многие религиозные лидеры подключены к постепенно разрастающейся сети трубок, которая помогает нам выжить. Об этом знают все «коллеги по бизнесу», невообразимое напряжение наполняет коридоры религиозных учреждений. Религиозные лидеры могут назвать бесчисленное множество правдоподобных причин, объясняя, почему христианству — если приводить в пример наиболее близкую моему опыту религию — так трудно процветать, а может, и просто выживать в западном мире. Но винить других в бедах какой-либо религии нечестно и бесполезно. Дело не в нашей агрессивной светской культуре, не в безнравственности и некомпетентности людей, возглавляющих наши учреждения, не в недостатке денег и не во влиянии религиозных учреждений. После всех наших конференций, посвященных проблемам развития церкви, после публикаций, после евангельских кампаний знаменитых проповедников и писателей, священников и семинарий мы вдруг обнаруживаем, что под вечер лежим рядом с Богом, смотрим в потолок широко открытыми глазами и перечисляем причины наших неудач.

Но Бог не удручен, как можно предположить. Он рядом с нами и с нашей религией, слушает, любит нас, несмотря на нашу ложь, и говорит нам правду. «Все дело в тебе, да?»

Отнюдь не труд, связанный с изменением мира к лучшему, доводит христиан, мусульман и иудеев до изнурения и держит в постоянном страхе перед гонениями со стороны широких масс. Многие из нас — не только религиозные лидеры, но и верующие в целом — действительно меняют мир к лучшему. Но дело не в трудной и не в эффективной работе, а в нашем честолюбии, мечте об управлении Богом. Мы хотим использовать Бога, чтобы развивать наши религии, но Бог не позволяет нам. И постепенно, ничего не замечая, мы становимся для себя самих тяжкой обузой.

Бог вне границ одной религии

Что касается христианства, я заметил, что многие из моих верующих друзей страдают духовным переутомлением, подобно мне. Но не от учений Иисуса. Жизнь Иисуса по-прежнему завораживает нас, его учения приводят нас в восторг. Даже несовершенство нашей религиозной системы здесь ни при чем. Мы понимаем, что организованная религия, подобно всему прочему в мире, прекрасна и не лишена недостатков, испорчена и небезнадежна. Нас озадачивает причастность к религии, которая толкует свои священные тексты, свою историю и традиции с тем расчетом, чтобы держать при себе Бога и управлять Им.

С одной стороны, христиане дорожат тем, что Бог посредством Иисуса совершил ради них и продолжает совершать в них. С другой стороны, они чувствуют, что христианство, которое претендует на единоличное владение откровением Бога в лице Иисуса, похищает этого же самого Бога у мира. Они чувствуют, что попали в ловушку, что от них требуется соглашаться с выдумками о религиозном превосходстве христианства как непременном условии следования жизни и учениям Иисуса. Они не могут жить без Иисуса и вместе с тем не могут сосуществовать с христианством. Иисус обеспечил их благодатью и истиной, однако похвальбы христианства открыто или косвенно лишают остальной мир той же благодати и истины.

Один из моих разочарованных друзей, который ходил в церковь все реже, признался мне: «Всю мою жизнь моя религия учила меня двум чудесным истинам: во-первых, что Бог любит меня без каких-либо оговорок, и во-вторых, что Бог хочет, чтобы и я рассказывал другим об этой любви и демонстрировал ее. Но меня уже не удовлетворяют эти две истины. Я хочу найти и любить Бога среди нехристиан. Если Бога нет там, где нет нас, значит, мы лишили Бога весь мир! Я должен хоть что-нибудь изменить».

Подобные слова я слышал от иудеев, обеспокоенных Богом, который бросил на произвол судьбы остальной мир, предпочитая ему «избранный народ», а также от мусульман, которых Бог встревожил, ограничив свое местопребывание словами Корана. Неужели мы превратили наши религиозные тексты, традиции и обряды во вместилища и дозаторы Бога?

Новое поколение верующих желает найти Бога, живущего вне границ их собственной религиозной традиции, — Бога, достойного поклонения. Они разрываются. Оказывается, присутствие Бога и его участие в людских делах простирается гораздо шире религии. В то же время оказалось, что чем старательнее они придерживаются соответствующих традиций иудаизма, христианства и ислама и в западных, и в восточных проявлениях, тем чаще им приходится мириться с мыслью, что эти традиции требуют — естественно, с таким требованием никто к ним не обратится напрямую, — принять их в качестве систем управления Богом.

Тайна или абсурд?

Раньше я считал решение Бога вложить абсолютную истину в мою религию чудесной тайной. Как прекрасно, думал я, что Бог создал религию, способную нести в мир высшую истину! Да, в других религиях тоже есть истина, но не высшая, продолжал я, испытывая радостный трепет при мысли, что именно нас, христиан, избрали для столь ответственной задачи. Мы — посланники Бога на земле.

Кто не пробовал этот напиток, рассуждал я, тот не напивался никогда. Разве что-нибудь может сравниться с обязанностью заведовать Богом? Разумеется, мы никогда не говорили: «Слушайте все, мы отвечаем за Бога». Как и любители выпить, мы стали бы отрицать даже подобные предположения — и для себя, и в расчете на других.

Озарение пришло ко мне неожиданно, когда я читал проповедь в местной церкви. В то время я учился в университете и писал докторскую диссертацию. Библиотека предоставляла докторантам небольшие помещения, чтобы мы могли заниматься, не отвлекаясь на жизнь кампуса. В тесной кабинке я проводил долгие часы, в результате мое кровообращение нарушалось. Первые признаки дискомфорта появились через месяц, это были зуд и покалывание вблизи выхода из кишечного тракта. Но я только ерзал на стуле и продолжал заниматься в том же режиме изо дня в день. А через пару месяцев мне пришлось обратиться к врачу, чтобы тот хоть как-нибудь вырезал, прижег, перевязал или уничтожил иным способом мягкие кровоточащие подушечки, которые заставляли меня страдать от нестерпимой боли.

За несколько дней до операции я увидел в своем настольном календаре запись о предстоящей проповеди. Она была назначена за несколько месяцев, я решил, что неловко вынуждать пастора искать замену в последний момент, вдобавок не мог отважиться посвятить его в подробности моей ситуации и настроился выполнить свой долг. Темой проповеди была выбрана «слава нашего Господа». Прежде чем отправиться в церковь, я целый час пролежал с поднятыми ногами, пытаясь снизить нагрузку на очаги боли. Я применил мазь и средство альтернативной медицины. Но все напрасно. И вот наступил момент, когда я должен был говорить о Боге! Я обменялся рукопожатиями со своими коллегами, скрывая, в каком состоянии нахожусь, и пытаясь излучать уверенность. Поднявшись на возвышение, я сумел даже улыбнуться.

Беседуя с собравшимися о Боге, я испытывал почти непреодолимое желание броситься прочь, а дома погрузить нижнюю часть тела в теплую ванну с подсоленной водой — только таким способом можно было добиться временного облегчения. Но нет, злополучный святой долг был неизбежен. Приходилось и дальше разглагольствовать о Боге: Бог то, Бог это.

До того дня я считал представления о том, что Бог предпочел поместить себя в наши священные писания и нашу религию, а также пребывать в нас как духовном сообществе, чудесной тайной. Но необходимость рассуждать о Боге в тот момент, когда мне казалось, будто в прямой кишке у меня гигантский кактус, все изменила. Ситуация оказалась скорее абсурдной, чем таинственной. Я не знал, плакать мне или смеяться.

Впервые я по-настоящему понял весь смысл американского выражения «боль в заднице» или «геморрой». Слушатели не могли понять, почему по моему лицу пробегают гримасы ужаса, стоило мне слегка шевельнуть тазом, и откуда берутся блаженные улыбки, когда меня отпускало хоть на миг — увы, слишком краткий. Так я и продолжал говорить о Боге. Речь человека, посвященная Богу, превратилась в комедию, притом прямо-таки черную. Так и родилась моя «теория геморроя». Ее суть вкратце такова: тому, кто не способен признать ограниченность человеческих возможностей, не следует толковать о Боге. Или, выражаясь проще и откровеннее, как можем мы, люди, заведовать Богом на небесах, если мы не в состоянии разобраться даже с собственным геморроем.

Неужели Бог ограничил свое пространство только нашей религией?

По-видимому, многие религиозные люди так считают, а когда нас посещает мысль о том, насколько абсурдно это предположение, мы гоним ее прочь и восклицаем: «Как велик Бог, избравший нас! Какая чудесная тайна в этом скрыта!» Точнее, восклицаем только до тех пор, пока жизнь не вразумляет нас, не объясняет, как мы слабы и не приспособлены даже для того, чтобы распоряжаться собой, а тем более Богом.

Путь, который хорош для всех

Религия, чтобы быть по-настоящему великой, должна подчиняться чему-то еще более великому, и пример тому христианство. Дабы поразить человеческое воображение этой «живой верой», христиане пишут и читают книги с заглавиями, в которых сплошь и рядом встречается слово «христианство». И дополнения к нему — «всего лишь», «основы», «вновь обретенное», «подлинное», «истинное», «просто». Без этих книг я не стал бы христианином и не остался им. Но каким бы единственным, основным, вновь обретенным, подлинным, истинным и простым ни было христианство, это не царство Божье, которое провозглашал основатель религии Иисус.

Иисус неоднократно повторял: «Царство Божье здесь. Войдите в него». Иисус никогда не говорил: «Христианство здесь. Присоединитесь к нему». Эти два понятия — не одно и то же, в сущности, они противоречат друг другу.

Между христианством и Царством Божьим есть связь, но для того, чтобы она имела смысл, необходимо проводить разграничение. Христианство — религия. Царство Божье всегда было, есть и будет чем-то большим.

Если вы не христианин, это разграничение может показаться вам несущественным. Но не христианину. Например, иудейским аналогом было бы высказывание, что только Бог владеет землей и только Ему решать, делиться ли землей обетованной и прочими атрибутами завета с кем-то, кроме евреев. Мусульманский аналог гласил бы, что Бог волен как угодно дополнять слова Корана, чтобы они были в равной мере или даже более ясными и полными, чем все имеющиеся толкования Корана. Атеистическим аналогом стало бы высказывание, согласно которому атеизм — неотъемлемая составляющая всех религий.

Первая душа, которую я «спас», друг детства из Хорватии, после крещения и трех лет, проведенных «в яслях», сказал мне, что «традиционная религия похожа на старого, изнуренного работой, больного осла. Как ни уговаривай его, чем ни угощай, как ни бей, он просто не в состоянии идти дальше». По-моему, это суровые и несправедливые слова. Я убежден, что традиционная религия и по сей день способна не только ходить шагом, но и бегать. Но при одном условии: должна быть готовность слышать — по-настоящему слышать — слова вроде «Бог имеет отношение к миру, ко всему миру. Бог имеет отношение к жизни, к жизни в целом. Но отношения к тебе Он никогда не имел и никогда не будет иметь».

Даллас Уиллард пользуется термином «божественный заговор», чтобы описать усилия Бога, превосходящие любые начинания нашей религии. По-видимому, религии в целом воспринимают себя конкурентами или жертвами, но не коллегами. Так или иначе, большинство аргументов религиозных людей сводятся к заключению, что подлинная проблема, существующая в мире — это другие, люди, которые просто не понимают. Разумеется, это исключение других обычно маскируют смиренными и самоуничижительными словами, возвышающими Бога.

Претензия на жертвенность может быть приемлемой позицией для групп, отстаивающих свои интересы или выживающих на сложном историческом этапе. Империи возникают и рушатся — и сетуют на положение вещей, не поддающееся их влиянию — вплоть до того, что оказываются забытыми, описания их былой славы сохраняются лишь в учебниках. Мы можем понять эти имперские жалобы, потому что одна из задач империи — протянуть дольше других.

А как же религии?

Религии утверждают, что существует реальность, находящаяся сверху, позади, снизу и внутри истории. Религиям полагается терять блеск в сравнении с великолепным присутствием Бога. Цель религии — служить миру. Религия, которая отказывается регулярно проигрывать, исключает из своего существования широкий контекст. Империям достается слава, предприятиям — прибыль, артистам — признание, за правителями остается последнее слово. Но религиям изначально не было уготовано упиваться славой, получать прибыли, претендовать на признание или оставлять за собой последнее слово. Их предназначение — служить миру. А тот, кто стремится к служению, должен быть готов к тому, что его обманут, используют, забудут. Следует принять такое бремя как неотъемлемую часть выбранной идентичности.

Раввин Авраам Иегошуа Хешель выразил значение «личности» и «момента» для любой религии, отметив: «Когда Бог становится нашим образом мышления, мы начинаем чувствовать все человечество в одной личности, видеть целый мир — в песчинке, вечность — в мгновении… Когда в сиянии религиозного озарения я вижу способ привести в порядок мою разладившуюся жизнь, примирить противников к удовлетворению всех сторон, я знаю, что это Его путь».

Христиане спросят, где во всем этом уважение к исключительности Иисуса? Мусульмане — где здесь уважение к роли великого Корана? Иудеи — где уважение к иудейской истории и земле? Атеисты и гуманисты — где уважение к человеческому фактору? Хешель отвечает всем нам вопросом: «А ваша религия хороша для всех людей?»

Борьба за власть в Царстве Божьем

К особенностям большинства религий и идеологий относится утверждение, что всему миру необходимо то, чем владеют они. Рассмотрим в качестве примера отношение многих христиан к Иисусу. Они верят, что Царство Божье, о котором говорил Иисус, неотделимо от познания Иисуса как личности. В этом случае напрашивается вопрос: присутствует ли Царство Божье во всей жизни, среди любых людей, на протяжении всей истории, или же это царство ограничено исторической личностью Иисуса и таким образом отсутствует почти во всей жизни, человечестве и в истории?

Ответ на этот вопрос зависит главным образом от того, готовы ли христиане позволить, чтобы их религия отступила на второй план, пропустив вперед нечто превосходящее ее. Мой друг Шон Эванс — психолог из лучшего в стране лечебного учреждения для невменяемых преступников больницы Паттон-Стейт в Хайленде, Калифорния. Это непростая работа, чреватая взрывными эмоциями, запутанный узел бюрократических правительственных сил, место непосредственного столкновения с преступным и безумным поведением, с трагическими историями тех, кто от него пострадал. Люди, подобные Шону, не могут позволить себе роскошь упаковывать свои мысли в красивые слова. В церкви Шону свойственно высказываться резко и недвусмыслен­но, озвучивать истины, которые многие улавливают, но редко выражают.

Так, когда Шон сказал группе наших прихожан, что «крест стал христианским фетишем», у каждого из нас мелькнула мысль, а не кощунство ли это. Нас охватило желание броситься к окнам и спрыгнуть с борта корабля, увлекающего нас в бездну ереси. Подобные заявления, сделанные в церкви, представляли угрозу и для веры, и для общественного положения в церкви.

Но, несомненно, замечание Шона было откровенным и высказанным из добрых побуждений. Как только оно коснулось нашей мыслительной системы, игнорировать его стало невозможно. Едва вернувшись домой, я набрал в поисковике Google слово «фетиш».

Применяемый приверженцами вуду, индейскими племенами, служителями культов и адептами магии в виде амулета или талисмана, фетиш наделяет силой человека, который им владеет. Подобно атому, можно сказать, что крест — предмет, который можно держать в руках, носить на шее, вешать на стену или хранить в шкатулке. Однако проблема не в ношении креста. Обладание металлическим, деревянным или кожаным крестом было важным духовным инструментом на протяжении всей истории христианства.

Но владеть крестом можно по-разному. Под «владением» я подразумеваю не просто возможность купить его или продать, взять в руки, выбросить старый или сделать новый. Проблема владения возникает, когда христиане воображают себя единственными хранителями того, что символизирует крест.

Таким образом, одно из определений «фетиша», которое имел в виду Шон, что он и пояснил мне по телефону на следующий день, гласило, что фетиш — «часть целого, которую мы насыщаем силой целого и пользуемся ею, чтобы обрести ощущение контроля над целым».

Крест Иисуса — объект события, ограниченного временем и местом, зафиксированный и сохраненный теми, кому дорога история христианства. Для нас это не просто отличительная черта, а центральная глава повествования, несущая многогранный смысл.

Однако следует спросить, изменилось ли что-нибудь в Боге, когда Иисус находился на кресте. Была ли любовь Бога к нам вызвана крестом, или же крест был выражением любви, которая есть всегда и повсюду?

Было ли то, что истинно о Боге на кресте, истинным лишь у креста? Или то, что было истинно о Боге на кресте, истинно о Боге среди людей?

Стоит ли дорожить объектом события, который дает благодати и истины большую часть пространства времени и помещает эту благодать и истину в историю единственного человека?

Не наделили ли хранители истории креста эту историю властью вмещать Бога целиком, таким образом поставив себя в положение менеджеров Бога, владея единственным комплектом ключей от вселенской истины?

Вполне понятно, что хранители учения о таком объекте события, как крест, вряд ли способны с легкостью понять и принять точку зрения тех, кто не участвовал в этой привилегированной сделке, родившись не там и не в то время или же не соответствуя сделке по условиям, выдуманным ее рассказчиком, с которым они столкнулись. Христианам нравится рассуждать о «позоре креста», о том, что страдания одного человека (который был Богом или в котором пребывала полнота Божества телесно — смотря о чем ведут речь христиане) в конкретном месте в определенный момент истории — способ, которым Бог явил себя. Этот позор страданий, унижений и любви христиане считают невыразимым утешением в первую очередь потому, что благодаря этому красивому парадоксу они оказываются в выигрыше.

Я пришел к убеждению, что крест уникален не только своим локальным и историческим значением, но и тем, что он служит окном во что-то гигантское и общечеловеческое. Бог терпит смерть со всеми мыслимыми несправедливостями, угнетениями и страданиями. Бог предпочел страдать вместе с нами с тех пор, как начались страдания, и продолжает делать это вместе со всем сущим во все времена. Рождение, жизнь, смерть и воскресение того, что по-настоящему ценно, происходило еще задолго до того, как появился термин «христианство» или возникло христианство как явление. Следовательно, для меня Иисус — не только христианское, но и космическое явление, взаимосвязанное с творением и жизнью. Рождение, жизнь, смерть и воскресение Иисуса для меня и моего сообщества — окно в сущность Бога, показывающее, каким он был и каким будет — наше общее «тонкое место».

Крест — наше сокровище, а не фетиш. Поклонение кресту как фетишу подразумевает отсутствие благодати в мире. Вместо того чтобы признавать ее во всем живом, повсюду среди людей, поклонение кресту как фетишу непрестанно доказывает отсутствие этой благодати. С болью, которую вызывают заявления хранителей истории креста, может сравниться лишь радость того, кто обнаружил, что любовь олицетворяет Иисус, что не христиане владеют ею — она вплетена в ткань самой жизни. Любовь, благодать и прощение характерны для всего Божьего мира, а не только для христианского.

Ощущение власти над Богом привлекает нас — существ, измученных неопределенностями. Но если рассматривать это ощущение с дальним прицелом, оно представляет собой жажду власти над Богом, подрывающую нашу веру. Тайна религии, которая во всеуслышание называет себя брокером Бога, теряется, становится абсурдом. Даллас Уиллард, почтенный евангелический философ-христианин, проницательно отмечал, что многие церкви на самом деле существуют для того, чтобы уклониться от Бога. Бог может быть благополучно помещен в понятия нашего богословия или укрощен ходом нашей литургии. При таких обстоятельствах можно добиваться корыстных человеческих целей, привлекая на свою сторону божественную силу и позволение. Можно избрать жизнь без Бога, но с «благословением Божьим»!

От такого предложения трудно отказаться.

Стремление претендовать на роль хранителя Бога и Божьего благословения — черта, присущая не только христианству. Используется ли завет Бога с евреями как фетиш, обращенный против других народов? Может ли Коран быть фетишем, используемым против Аллаха? Разве не может быть фетишем наука, если ее обращают против земли?

Наши незамеченные сокровища

Более того, фетиш превосходит нас силой и не дает разглядеть сокровища наших религий. Вот почему нам нужны другие религии, вот почему взгляд на нашу религию со стороны помогает нам прозреть.

Пару лет назад, подыскивая съемную квартиру в Манхэттене, я познакомился с одной еврейкой, брокером по недвижимости (в Нью-Йорке можно взять недвижимость в аренду только через брокера). Однажды, отправляясь смотреть очередную квартиру, я рассказал моей спутнице о своих намерениях объединить иудеев, христиан и мусульман в общину общин, где мы могли бы учиться взаимозависимости. Она отозвалась:

— Отличная мысль! Думаю, иудеи и христиане могли бы поладить!

— И мусульмане, — напомнил я.

— Нет, никаких мусульман! — решительно возразила она. — Они умеют быть приятными, притворяться твоими друзьями и так далее, дождутся, когда ты начнешь доверять им, а потом возьмут да и взорвут себя. Это бомбы с часовым механизмом!

Я объяснил, что вырос в мусульманской семье и что в бывшей Югославии мусульмане были миротворцами, которые считали насилие препятствием к посвящению жизни Аллаху. Объяснил, что никогда не видел, чтобы кто-нибудь из моих друзей или родственников-мусульман был агрессором или проявлял мстительность. Насилие было ниже их достоинства, они считали его верным способом опозорить себя и Бога. Убить — значит отнять жизнь, возместить которую невозможно, следовательно, человек не имеет на это права.

Я рассказал, что до начала войны в Боснии вся Югославия смотрела наш аналог-шоу «Субботним вечером в прямом эфире» (Saturday Night Live): в одиннадцать вечера по субботам буквально все приклеивались к телевизорам, с нетерпением ожидая возможности дружно посмеяться. В Сараево комедийными актерами были преимущественно мусульмане. Вспыльчивые балканцы не умели смеяться над собой, и когда требовалось подтрунивать над всеми сразу, эту ответственную задачу доверяли мусульманам.

— Вот мои представления об исламе, — заключил я. — Я похож на бомбу с часовым механизмом?

Она не ответила. У нее были свои впечатления, у меня — свои. Но за кофе в конце длинного дня, после осмотра всех квартир, она призналась:

— Я еврейка, и мне страшно. Я помню фотографии времен холокоста, которые я видела в детстве. Взрослые предупреждали меня об уроках истории, страх поселился во мне навсегда. Мир хочет уничтожить нас, мне говорили, что наши страдания отличаются от страданий других людей. Другие нас не понимают. Я ездила в Израиль и видела там страх. Я хочу углубиться в свою религию, но пока мое еврейство опирается всего на два столпа: боязнь очередного холокоста и страх потерять Израиль. Их недостаточно, чтобы поддерживать религию. Мне необходим более глубокий иудаизм. Я ответил, что, с моей точки зрения, иудаизм гораздо глубже. Значительно глубже. Он простирается до сокровенных глубин жизни, где уродство человеческого опыта перемешано с его великолепием. Я сказал, что у иудеев есть дар для всех людей, особенно для христиан и мусульман. «Израиль» дословно означает «тот, кто борется с Богом». Разве это не про всех нас? Я продолжал перечислять все, чему научился у иудаизма и каким стал благодаря ему, в том числе упомянул: с тех пор как двадцать лет назад я стал христианином, я каждую неделю соблюдаю субботний день от захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу. Без иудаизма моя христианская вера не смогла бы выжить.

— Ваше благословение неизмеримо больше ваших опасений, — заключил я.

И глаза моей собеседницы просияли.

Безумный Мухаммад

Жизнь прерывает нас. Когда наш жизненный опыт не согласуется с нашей религией, от чего-то приходится отказаться, а отказаться от жизни нельзя. Словно острый хирургический инструмент, жизнь вскрывает нашу религию, чтобы спасти нас от нее. Затем, когда мы понимаем, что к чему, когда наша система убеждений, традиций и ритуалов становится слаженной, как хорошо сыгравшийся симфонический оркестр, мы вновь сталкиваемся с чем-нибудь — с впечатлением, фактом, человеком. Ничто не отрицает нашу религию так, как обнаружение сакрального в ком-нибудь из «тех людей». Мы встречаем мусульманина, который напоминает нам Иисуса более, чем кто-либо из прихожан нашей церкви. Нашей коллегой оказывается викканка, которая исправляет мир успешнее, чем кто-либо в нашей синагоге. Мы знакомимся со студентом евангелического христианского колледжа, который прилагает все мыслимые усилия, чтобы защищать права атеистов в кампусе. Работающий вместе с нами атеист, наделенный мудростью, помогает нам и дальше следовать по пути веры в Бога. Вновь обращаясь к словам Иегуды Амихая, можно сказать, что при таких встречах кроты и плуги любви рыхлят утоптанную почву нашей правоты. Именно так было со мной. Когда я стал христианином, мои безутешные родители обратились к одному из лучших психиатров Европы, пятьдесят родственников прилагали все старания, чтобы исцелить меня от любви к Богу. На помощь призвали даже моих бывших подруг, чтобы они попытались пробудить во мне сладкие воспоминания, способные завладеть моим сердцем. Мама пила таблетки от стресса, через пару месяцев на ее лице остались следы непрерывных слез. Впервые в жизни я увидел отца плачущим. Все улетучилось: гордость за христианские учреждения, благие дела моей церкви, достоинства христианского пути — все уничтожила маленькая армия людей, ревностно изучающая личную жизнь членов моей церкви. Мне сообщали, у кого из женатых христиан есть любовница, кто ворует инструменты из мастерской, кто не вернул долг соседу. После двух месяцев такой агонии мое тело и дух не выдержали, при виде страданий родных меня в буквальном смысле начинало трясти. Измученный, я держался лишь благодаря кресту Иисуса, самому недвусмысленному проявлению сочувствия Бога ко мне.

В то время родители не уловили моей слабости. Подобно мне, они были на грани изнеможения, поэтому решились на крайние меры и обратились за помощью к религиозному человеку. Они пригласили к нам имама Мухаммада — уважаемого в мусульманской общине города «святого человека», надеясь, что он сумеет внести смятение в мою систему христианских убеждений и обратить мое внимание на ислам, который мои родители считали меньшим из двух зол. Как только Мухаммад вошел в наш дом, почему-то в его присутствии мне стало спокойнее. Он был не только знатоком священных писаний, но и самым прогрессивным в экологическом плане и социально-сознательным человеком, какого я когда-либо встречал. Этот веган пришел к нам с противоположного конца города пешком: транспорт он игнорировал в принципе, оберегая окружающую среду. Невысокий седой мужчина с широкой улыбкой и тонким юмором, Мухаммад излучал покой, в котором наша семья в тот момент особенно нуждалась.

После церемонии знакомства он вежливо попросил моих родителей оставить нас с ним вдвоем. Несмотря на его деликатные манеры, я все еще ожидал атаки — вроде тех, которыми уже был сыт по горло: «Тора и Новый Завет — мешанина разрозненных текстов, отредактированных людьми, а Коран был изложен Богом, следовательно, совершенен, точен во всем, непревзойден и неопровержим во всех откровениях! Отдай предпочтение лучшему!» Но вместо этого после небольшой вступительной беседы имам погрузился в молчание, и я обрадовался неожиданной передышке. Подготовившись к продолжению, я поднял на него взгляд, со страхом ожидая неизбежного спора. Имам тихо поднялся, подошел ко мне, сел рядом и легко коснулся ладонью моего плеча. А затем он спокойно произнес:

— Я рад, что ты верующий.

И больше не добавил ни слова.

Посидев в молчании еще немного, мы встали, он раскрыл объятия. В ответ я сделал то же. От него исходил запах деревянной мебели и мыла, немного выветрившийся, но свежий. Обнимая имама, я благодарил Бога за то, что он ниспослал мне это облегчение.

Ни мои родители, ни я не представляли, как расценивать случившееся. После ухода имама мои родители прозвали его Безумным Мухаммадом. Их отчаяние стало еще глубже, а слух о безумии Мухаммада облетел всех наших родных.

Благодать и истина, которые я впервые увидел на кресте, воплотились в этом человеке, который согласился выставить себя на посмешище, лишь бы помочь мне сохранить целостность.

Был бы я христианином и по сей день, если бы не благословение Мухаммеда? Продолжал бы служить в церкви, если бы не благословение викканки Су? Если бы Су и Мухаммад не высказались, уверен, Бог повелел бы камням заговорить со мной. Главным образом благодаря этим событиям я сумел через несколько десятилетий переступить через вымысел о превосходстве христианства и отдать предпочтение царству суверенного Бога, который есть Дух, которым невозможно распоряжаться и который, подобно ветру, дует, куда пожелает.

Развивающийся монотеизм

«Я рад, что ты верующий». О чем думал при этом брат Мухаммад? Мусульманином я так и не стал. Прошли годы, я стал христианским пастором и многих крестил во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. В этом таинстве нет ничего мусульманского.

«Верующий»… Неужели Мухаммад чувствовал, что нам есть во что верить — в нечто огромное, превосходящее наши любимые религии и лежащее в их основе?

Бог. Бог превыше наших религий.

Монотеистические религии стали благом для мира. В своей изначальной форме иудаизм, христианство и ислам преображали угнетающий общественный порядок в свои сообщества. Наличие единого Бога означало, что среди нас нет божеств. А поскольку мы не боги, жизнь каждого человека в той же мере священна, как и жизнь остальных. Эта базовая концепция равенства, основанная на присущих нам ограничениях, позволила нам создать общества, где кровную месть и тиранию вытеснили механизмы защиты, заботы и правосудия для всех. Никто из нас не имеет абсолютного преимущества перед кем-либо другим. Среди нас нет самодостаточных. Осознание нашего сотворения, общего для всех, как и нашей общей жизни, с которой связана та же тайна, открыло радикально новый путь к взаимному уважению независимо от разницы в имущественном статусе, общественном положении, независимо от расы, пола, религии или обстоятельств рождения. Монотеизм в своем наилучшем проявлении побудил нас вообразить себе мир, где у всех человеческих существ равные права, где каждая жизнь священна. Осознание нашего общего происхождения помогло изменить мир к лучшему, выровняло поле, проложило путь к созданию современных демократических государств. Никто из нас не божество, никто не имеет права пользоваться неограниченной властью над другими.

Пророки Израиля, Иисус, ранняя церковь, а также пророк Мухаммад и его община в Медине призывали к откровенной самокритике и признанию фундаментального равенства всего человечества. В начале существования на всех нас возложили обязанность найти путь, подходящий всем людям.

Вместе с тем монотеистические религии были проклятием для мира. Вместо того чтобы пользоваться дарами свободы и равенства, присущими монотеистической вере, вместо того, чтобы побуждать инакомыслящих — наших пророков! — бросать вызов нашим предрассудкам и ополчаться на наши недостатки, монотеисты обратили идею Бога против других. Вместо того чтобы дорожить преимуществами совместной жизни и общей тайной, следовательно постоянно сознавать наши ограничения в попытке управлять ею, приверженцы монотеизма решили навязать свои определенности другим. Круг постепенно сжимался, в него входило все меньше людей. Каждая монотеистическая религия в свое время и по-своему возвеличивала самовлюбленность, оправдывала насилие и разжигала ненависть. И все это делалось в угоду Богу! Как указывает Карен Армстронг в книге «История Бога», «в результате Бог вел себя в точности, как мы, словно был всего-навсего еще одним человеческим существом».

На протяжении нескольких лет я неоднократно беседовал о трех монотеистических религиях с неверующими. Вот что я слышал: «Иудеи, христиане и мусульмане в лучшем случае выглядят как три религиозных актера, занятых на вторых ролях в дешевом фарсе. В худшем — как три брата, руки которых сложены в молитве и обагрены кровью». По нашей вине история изобилует глупостью, несправедливостью и страданиями.

В любых взаимоотношениях наступает момент, когда извинения просто перестают действовать. По-видимому, мы уже перешли эту черту.

Мир просто перестал иметь отношение к нам. Никто больше не желает слушать. Пока мы не признаем вновь ограниченность нашего творения, нам нечего добавить, нечего привнести в мир, который нам суждено изменить.

Миссия окончена. Монотеизм должен эволюционировать или умереть.

Деколонизация имени Бога

Монотеизм может, должен и будет развиваться. Вопрос лишь в том, сумеем ли мы, три величайших надежды и горчайших разочарований в истории, спохватиться, прийти в себя, деколонизировать имя Бога и признать, что мы представляем собой часть чего-то большего, нежели мы сами. Или же мы будем продолжать использовать мир вместо того, чтобы служить ему, тем самым принижая нашего Бога и самих себя? Религия в беде. Если мы не выйдем за рамки наших «всеобъемлющих» представлений о Боге, если не удержим нечто более сакральное, чем наши взгляды, если у нас не возникнет сомнений в себе и в нашем понимании не только Бога, но и всего сущего, мы все подведем мир, которому должны служить, каждый посредством собственной религии, и у нас останется единственный выход — ввязаться в битву, чтобы выяснить, чей Бог более велик.

Если мы не будем стремиться к тому, что превосходит христианство, ислам, иудаизм, индуизм или атеизм, кровопролитие неизбежно. Поскольку человеческая жизнь без нашего конкретного фетиша не стоит того, чтобы ее беречь, почему бы не прекратить ее?

Каждая из трех авраамических религий выдвигает два утверждения. С первым мы согласны: «Бог един». От второго мы стараемся откреститься: «Мы заведуем Богом». Мы отвергаем Его потому, что признание нашей опеки над Единым Богом предполагает, что мы выше Него, а это противоречит первому утверждению. Втихомолку наши религии за несколько веков колонизировали имя Бога стали системами управления Им.

Дыхание веры

Но независимо от того, как плачевно выглядит ситуация в наши дни, надежда еще жива. Выход есть. И он заключается не в том, чтобы перестать посещать наши церкви, синагоги, мечети, храмы, библиотеки, бары и другие места, где мы обмениваемся взглядами, оспариваем и доказываем их. Наши убеждения необходимо углубить, не позволяя им стать выхолощенными. Нашим сообществам требуется благословение, а не забвение. Выход из этого хаоса пробивают люди, которые уже живут взаимозависимой, а не самодостаточной жизнью, вопреки классическому мифу, согласно которому для защиты самого себя и своего народа берут оружие — настоящее, психологическое, политическое или религиозное, — а затем нападают на других и завоевывают их.

Мы больше не ведем войн, в которых можно победить. Мир пошатнулся под влиянием нашей борьбы за власть. Эмпатия, сотрудничество и прощение становятся самыми мощными действующими силами преображения. Нас возглавят люди, которые помогут нам иначе оценить свою религию и жизнь, перестать низводить окружающих до уровня врагов, научат нас не поддаваться страху, развивать в себе способность прощать и поглощать несправедливость, вместо того чтобы посылать ее обратно миру.

Людям нужен Бог, но не пленник религии. Они хотят неуправляемого Бога. Свободного Бога. Именно здесь виден проблеск надежды.

Мы создали в мире пустоту. Но в пустоте Бог дает жизнь новой вере, новому началу. Любая религия, которую считают привилегированной у Бога, с возложенной на нее миссией превзойти все прочие, обычно прибегает к самым разным средствам, таким образом вставая в ряд с другими источниками мировой власти — политической, экономической, военной, правительственной. С исторической точки зрения эти виды власти связаны с маскулинными характеристиками превосходящей физической силы, соперничества, стремления покорять. И наоборот, новую веру следовало бы описывать, как женщину — не менее сильную, а более восприимчивую к взаимосвязанности всего живого. Возможно, вера всегда была подобна женщине, но у нас только сейчас появилась возможность признать это.

Один из друзей прислал мне по электронной почте снимок, сделанный в Израиле у стены, отделяющей мусульман от иудеев. На этой стене алой краской из распылителя какой-то исполненный надежды человек написал слова Арундати Рой:

Еще один мир не только возможен, она уже грядет.
Многих из нас не будет здесь, чтобы встретить ее,
но в тихий день, если хорошо прислушаться,
ты услышишь ее дыхание.

Для другого мира нам нужна другая разновидность веры. Теперь у нас другой мир. В будущем в нем станут процветать и дарить нам благо «религии для всех». Это не призыв всем придерживаться одной религии. Это призыв ко всем религиям найти путь, благоприятный для всех людей, ибо все мы, люди, принадлежим друг другу.

Хорошенько прислушавшись, мы услышим дыхание новой веры. Она уже среди нас.

Глава 4

Тайна Бога

Pages:     | 1 |

2

| 3 | 4 |   ...   | 6 |