« УДК 616-084(075.8) ББК88.4я73 В19 Рецензенты: доктор биологических наук, профессор П.Н.Ермаков; ...»

Итак, Платон наиболее ясно выразил важный для понимания античной модели здоровья постулат: в деле оздоровления душа и тело должны взять на себя определенные взаимные “обязательства” и не угнетать друг друга чрезмерностью своих проявлений, а как раз наоборот — служить друг для друга своеобразными противовесами ради сохранения общей уравновешенности. В здоровом человеке телесное и душевное вступают в отношения взаимного ограничения, полагая друг другу некий разумный предел. Душа удерживает тело, а тело — душу в отведенных им границах, препятствуя чрезмерности и сдерживая слепые порывы, увлекающие их в беспредельное, т. е. в хаос. Платон проводит яркую аналогию и выдвигает в качестве образца высшей упорядоченности строение самой Вселенной, как бы напоминая человеку, что он ее подобие, микрокосм. Именно Вселенная, которая мыслится Платоном как “единое живое существо”, должна стать для человека примером в поддержании здоровья. Как и во Вселенной, наилучшим образом устроенной Творцом, в человеческом естестве должны царить “закон и порядок, заключающие в себе предел”. Страсти души и телесные влечения должны быть обузданы и упорядочены, подобно природным стихиям, гармонично включенным в единый Миропорядок. Сопоставление вселенского и человеческого устройства, которое может показаться западному уму сравнением несоизмеримых величин — бесконечного и конечного, вполне допустимо и приемлемо для античного разума, представляющего Вселенную как единое Мировое Тело, выстроенное Демиургом согласно общему принципу ограничения — предела, числа, меры. Более позднее западноевропейское представление о бесконечности Вселенной чуждо античному сознанию, поскольку беспредельное нарушает соразмерность, определяющую общий порядок мироустройства, и потому тождественно хаосу.

Проведенная Платоном аналогия между внутренней согласованностью человека (как микрокосма) и той высшей согласованностью, которая воплощена в гармоничном и соразмерном устройстве мироздания, стала основополагающей для философии стоицизма.

Стоики, всячески акцентируя живую неразрывную взаимосвязь индивидуального бытия и Вселенной (как части и целого), существенно дополнили и обогатили античную концепцию здоровья: здоровое существование трактуется ими не только как постоянное поддержание равновесия (сонастроенности) души и тела, но и — главным образом — как жизнь в согласии с Природой. Для здоровья недостаточно, чтобы тело и душа были согласованы между собой — необходимо также, чтобы они подчинялись такой высшей инстанции, как Единый Порядок Природы, этой превосходящей и объемлющей их целостности. Природа того или иного существа определяет тот внутренний порядок его существования, который каждому надлежит поддерживать; в то же время Природа Целого упорядочивает и объединяет все сущее. Заповедь “Живи сообразно с природой вещей” была своего рода догмой, которой придерживались все великие философы-стоики, от Зенона до Марка Аврелия. Зенон утверждал, что жить согласно с Природой — конечная цель человека, и это то же самое, что жить согласно с добродетелью, ибо сама природа ведет нас к добродетели. Как следует из воззрений римских стоиков, согласие с Природой лежит в основании и добродетели, и счастливой жизни, поскольку в этом заключено всеобщее благо. “Жизнь счастлива, если она согласуется со своей природой”, — читаем в трактате Сенеки “О счастливой жизни” [167]. А в “Размышлениях” Марка Аврелия общее для всех стоиков положение звучит как императив: “Всегда следует помнить о том, какова природа Целого, какова моя природа, каково отношение второй и первой, и какой частью какого Целого она является, а также о том, что никто не может помешать всегда действовать и говорить согласно природе, часть которой ты составляешь” [119, с. 279]. При таком целостном мировосприятии любая болезнь или напасть, выпадающая на долю человека, воспринимается как нечто, уготованное ему судьбой и соответствующее общему порядку вещей, а значит, никак не может нарушить его душевное равновесие и здоровье. Согласно Марку Аврелию, “Природа Целого назначает кому-либо болезнь, или увечье, или лишение чего-нибудь” подобно тому, как “Асклепий назначает верховую езду, холодные обмывания или ходьбу босиком”. Следует любить и принимать все, что предопределено Судьбой, так же как мы любим все, что укрепляет наше здоровье. “Пусть же исполнение и осуществление замыслов общей природы кажется тебе чем-то подобным твоему здоровью, — писал Марк Аврелий. — Поэтому приемли с радостью все совершающееся, даже если оно кажется тебе тягостным, ибо оно ведет к известной цели, к здравию мира, благоденствию Зевса и успеху его начинаний. Ибо он никому не послал бы этого, если бы это не способствовало благу Целого” [там же, с. 298].

Обобщая, можно сказать, что стоики выдвинули в качестве главного критерия полноценного существования согласованность более высокого порядка — гармонию частного и общего, единичного и всеединого. Степень здоровья и благополучия человека здесь прямо пропорциональна мере его сопричастности тому Всеохватывающему Единству Природы, в отношении к которому определяется предназначение каждой вещи и каждого существа в мире. Желанное согласие с Природой Целого требует определенного душевного настроя, к которому человек приходит путем длительной и тщательной работы над собой. Наглядным примером такого самосовершенствования могут служить великие философы античности. Мудрый, здоровый и добродетельный человек активно созидает себя таким образом, чтобы дать раскрыться в себе самой Природе. Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример — в этом, по словам Сенеки, и заключается мудрость [166, с. 169].

Но что значит для стоика “жить в согласии с природой”? Что необходимо для такой жизни? Чем характеризуется человек, следующий золотому правилу стоической философии? Ответ опять же находим у Сенеки: “Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной их них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом... Результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода ввиду устранения всяких поводов к раздражению и страху. Сенека выделяет в качестве основных такие психологические показатели, как удовлетворенность и позитивный эмоциональный настрой. “Человек, стоящий на столь твердой почве, — утверждает он, — непременно должен все время ощущать, желает он этого или нет, веселое настроение и приятное чувство полного, исходящего из глубины души удовлетворения, так как он доволен своим внутренним достоянием и не желает его приумножать” [там же, с. 180].

В данном фрагменте приводится краткий перечень значимых человеческих качеств, из которых может быть составлен вполне четкий и завершенный портрет здорового, благополучного человека. Мы можем обобщить эти качества, сводя их к двум фундаментальным характеристикам.

1. Здоровый и благополучный человек, живущий в согласии с Природой, отличается “здравым умом”, иначе — здравомыслием, или разумением. Отсутствие или неразвитость способности к здравомыслию (неразумие) нередко отождествляется с безумием, расценивается как тяжелый недуг, а иногда и как один из злейших человеческих пороков (наряду с несправедливостью). Именно неразумие делает человека рабом и заложником слепых страстей, случайных обстоятельств, дурных влияний, ввергая его в болезненное состояние смятения духа, тогда как здравомыслие призвано поддерживать в нем душевное равновесие и внутреннюю свободу, духовную автономию, без коих немыслима здоровая и полноценная человеческая жизнь.
2. Первое фундаментальное свойство здорового человека с необходимостью подразумевает второе — основанную на господстве (или руководстве) разума духовную независимость субъекта, которая выражается в его невозмутимости при любых внешних обстоятельствах (даже перед лицом смерти). Здоровый дух свободен, тверд, непоколебим и неподвержен чужеродному внешнему влиянию. Он властвует над страстями души и телесными вожделениями, проявляя себя в свободном целеполагании и волеизъявлении. Это свойство здорового духа можно также обозначить как самообладание в широком смысле слова. Ни соблазны внешнего мира, ни мнение толпы, ни бесчисленные человеческие страхи не в силах нарушить внутреннее равновесие, покуда душа подчиняется разумному духовному началу и чтит его как основу свободы, добродетели и высшего блага.

Здравомыслие и самообладание неразрывно взаимосвязаны, переплетены, и именно сочетанием этих двух качеств обеспечивается поддержание здоровья, подобно тому, как фундамент обеспечивает надежность и прочность строения. Рассмотрим каждый из этих двух пунктов более подробно, дабы уточнить их значение в общем контексте рассуждений о здоровом существовании.

Говоря о здравомыслии, мы неизбежно затрагиваем более общую проблему разумения. Начиная с Платона, разумение преимущественно трактуется как понимание того, что есть Благо (в платоновском истолковании, как способность к умозрительному созерцанию идеи Блага). Разумение само по себе уже является для человека благом и относится к числу высших человеческих добродетелей, ибо в нем проявляется Вселенский Ум, то “изумительное, всюду вносящее лад, разумение”, которое правит миром. “...По мнению большинства, благо состоит в удовольствии, а для людей более тонких — в понимании”, — изрекает Сократ в диалоге “Государство” [146, с. 286]. То, что разумение есть благо, подчеркивается в одном из наименований этой добродетели — благоразумие. В древнегреческих и древнеримских философских текстах понятие “здоровье” также соотносится с понятием “благо” и часто выступает как одна из его разновидностей.

Взаимосвязь и взаимное расположение здоровья и разумения в общей системе благ представлены в примыкающем к “Государству” платоновском диалоге “Законы”: “Есть два рода благ: человеческие и божественные. Человеческие зависят от божественных. И если какое-либо государство получает большие блага, оно одновременно приобретает и меньшие, в противном же случае лишается и тех, и других. Меньшие блага — это те, во главе которых стоит здоровье, а затем идет красота, на третьем месте — сила в беге и в остальных телесных движениях, на четвертом — богатство, но не слепое, а зоркое, спутник разумности. Первое же и главенствующее из божественных благ — это разумение; второе — сопутствующие разуму здоровое состояние души; из их смешения с мужеством возникает третье благо — справедливость; четвертое благо — мужество. Все эти блага по своей природе стоят впереди тех, и законодателю следует ставить их в том же порядке” [147, с. 78].

Перед нами античная иерархия ценностей, которую венчают здоровье, здоровое состояние души и разумение. Это и есть те ступени, по которым осуществляется духовное восхождение к вершине Всеобщего и Единого Блага. Все материальные и душевные достояния человека выстраиваются в таком порядке, что в конце концов сходятся в единой точке Абсолюта. Как следует из платоновской градации благ, разумение выступает в качестве связующего звена, посредника между здоровым человеческим естеством и Высшим Благом. Без разумения невозможно ни телесное, ни душевное здоровье, также как без Божественного Ума невозможно упорядоченное, целостное мироустройство. Если разум рассматривается как божественная способность духа и, в предельном обобщении, как первооснова зримого мирового порядка, то здравомыслие — понятие более частное, житейское, применимое скорее к сфере ежедневных дел, поступков и ситуаций. Когда используется это понятие, подразумевается не столько непосредственная обращенность души к Высшему Благу как к Абсолюту, сколько фокусировка на обыденных жизненных задачах, для которых следует найти наилучшее решение. Здравомыслие распространяется, главным образом, на обширную область практической деятельности и частной жизни субъекта, и заключается в разумном упорядочивании, согласовании его каждодневных поступков, чувств, отношений, которое осуществляется в строгом соответствии со знанием высшего Блага. Здравомыслящий человек всегда действует на основе ясного разумения, которому подчинены все прочие движения его души. Несколько упрощая, можно сказать, что здравомыслие — это способность применять разум (или знание того, в чем состоит благо) для разрешения насущных жизненных проблем. Итак, здравый ум, укрепившийся в созерцании Высшего Блага и обращенный к текущим жизненным событиям, а также к обусловленным ими претерпеваниям, является неизменным спутником здоровья и подлинного душевного благополучия. Сенека особо отмечал, что здоровье разума в значительно большей мере, чем здоровье тела обеспечивает благоденствие человека, приводя его жизнь к разумной упорядоченности. Он писал: “Тело, после того, как его исцелили, часто болит опять... но разум, излеченный однажды, излечен навсегда. Я скажу тебе, что я понимаю под здоровьем: разум здоров, когда он удовлетворен и уверен в себе, когда он сознает, что все, о чем молятся люди, все благодеяния, к которым они стремятся и которые расточают, совершенно не нужны для счастья” [77, с. 329—330]. Согласно стоическим воззрениям (особенно в их поздней римской редакции) здоровый разум самодостаточен и независим, т. е. предполагает внутреннюю свободу.

Теперь перейдем к рассмотрению второго качества здорового человека, которое, наряду с разумением, составляет, согласно стоикам, величие души. Мы определили его как внутреннюю свободу субъекта, невозмутимость и твердость духа или как “самообладание, позволяющее быть превыше всего, что с тобой происходит, как хорошего, так и дурного” [70, VII, 93]. Внутренняя свобода человека напрямую связана с разумностью его существования. “Кто живет разумно и знает, в чем состоит благо, тот свободен от мирских волнений”, — утверждал Эпиктет [216, с. 212]. Только благодаря руководству разума, всегда побуждающего действовать согласно Природе, человек по-настоящему свободен: независим от любых внешних влияний, будь то манящие, но недолговечные земные блага или горестные лишения и бедствия; непоколебим и неподвержен ослепляющему, разрушительному воздействию страстей и страхов; наконец, безраздельно принадлежит самому себе и владеет собой. Для западноевропейского мировоззрения характерно противопоставление заложенного в Природе всеобщего детерминизма и исконного стремления к Свободе, присущего разуму или духу. Если природа порабощает человека посредством инстинктов, то разум (дух) позволяет ему совершить прорыв в высшие сферы бытия, где обретается подлинная свобода. Для философии стоиков такое противопоставление недопустимо и абсурдно. Вместо дуализма природы и духа стоиками постулируется их сущностное единство. Подчинение Природе вовсе не означает порабощения или ограничения духовной свободы. Наоборот, сама Природа создала человека существом разумным, самодовлеющим и автономным; тому, кто, полностью доверившись ей, следует ее законам, она подает пример высшей целеустремленности и безграничной творческой свободы. Подражание во всем Природе уже подразумевает свободу и самоопределение, поскольку Природа, в понимании стоиков, представляет собой единое, живое, в высшей степени разумное и, следовательно, свободное существо. Учитывая ее целостный, автономный и телеологический характер, Природу можно определить (на современный лад) как “всеобъемлющую Самость”. Это отражено в предложенной стоиками формулировке: “Природа есть самодвижущееся самообладание” [70]. Поэтому все живые существа, живущие сообразно природе, стремятся всецело распоряжаться собой и всячески избегают неволи. Недаром Эпиктет, размышляя о свободе, обращался к животному миру, этому царству первозданной Природы: “Каждый человек знает, когда можно назвать животное свободным, — пишет он. — Есть люди, которые держат у себя прирученных львов. Они держат их взаперти, кормят и водят их повсюду за собою. Никто не скажет, что такой лев свободен; напротив, всякий скажет, что чем слаще его жизнь, тем больше он раб. Ни один человек не захочет быть на месте такого льва; да и всякое пойманное животное чего только не перетерпит, чтобы только вырваться на свободу.

...И с людьми бывает так же. Вот почему я назову свободным только такого человека, который поступает по своей совести, не боясь никаких напастей и мук, ни даже самой смерти” [216].

Словом, жить свободно и жить согласно Природе — суть одно, ведь собственная природа любого живого существа предполагает его свободу и самостоятельность, а “Природа Целого” являет собой высочайший образец самоопределения и самообладания. Очевидно, что свобода, которая подразумевается в данном случае, не имеет ничего общего с распущенностью и необузданностью страстей или с тем триумфом нигилизма, в котором видит свое освобождение “бунтующий человек” Запада. Напротив, она требует разумного самоограничения и обуздания беспорядочных, мятежных порывов души, которые противны самой Природе, ибо несут в себе “скверну” и хаос. Такая свобода не может основываться на отрицании всеобщего порядка вещей, так как только в рамках этого органичного целого она возможна как таковая. Ее составляющие, как уже говорилось, это, во-первых, самообладание (владение собой) и, во-вторых, самоопределение или саморуководство. Первое является необходимым условием внутренней уравновешенности и выражается в воздержании — универсальной добродетели, предполагающей сознательное регулирование эмоций, желаний и побуждений. Самообладание невозможно без установления внутренней иерархии, системы “доминирование — подчинение”, где главенствующая роль отводится разуму. Либо человек руководствуется разумом, либо оказывается во власти страстей и обстоятельств. Только когда страсти человеческой души пребывают в состоянии полного повиновения, в душе царят уравновешенность и гармония. “Владение собой, — пишет Ж. - П. Вернан в работе “Происхождение древнегреческой мысли”, — по-видимому, содержит в себе если не прямой дуализм, то, по меньшей мере, некоторую напряженность между двумя состояниями души человека: аффектами, эмоциями, страстями (thimos) — излюбленной темой лирической поэзии — и продуманной осмотрительностью, разумным расчетом, воспеваемым гностическим учением. Эти особенности души предназначены различным целям. Thimos — для повиновения и подчинения. Для исцеления же безумия, так же как для его предупреждения, используются средства, помогающие “убедить” thimos, сделать его послушным, с тем чтобы он никогда не пытался повергнуть душу в смятение. Эти средства составляют основу воспитания (paideia)... Несомненно, оно обеспечивает здоровье, душевное равновесие, учит воздержанности и держит в подчинении ту область души человека, которая предназначена для послушания” [42, с. 110—111].

Самообладание, основанное на руководстве разума и подчинении страстей разумной воле, определяет духовную свободу человека в пределах его собственного душевного устройства, т. е. на той территории, которая безраздельно ему принадлежит. Владеть собой — значит быть хозяином в своем доме, полноправно распоряжаться своей душевной жизнью. При этом главное, чтобы какое-либо из движений души не переросло в волнение или смятение и не лишило субъекта внутреннего равновесия и волевого самоконтроля. Если же это произойдет, человек может оказаться невольником собственных влечений и аффектов. Утрата самоконтроля равносильна утрате духовной свободы, ибо охваченная страстями душа пассивна и несвободна, как и подверженное недугам тело: страсти выводят ее из состояния равновесия и увлекают в крайности помимо ее воли. Недаром один из афоризмов Эпиктета гласит: “Раб тот, кто не умеет владеть собой” [215, с. 264].

Второй аспект духовной свободы человека, другая ее сторона затрагивает сферу отношений субъекта с окружающим его миром, полным соблазнов, сулящим наслаждения земными благами, и в то же время приносящим лишения и напасти. Здесь самообладание перерастает в самоопределение и саморуководство. Именно эти свойства позволяют сохранить собственную идентичность, оставаться верным себе в изменчивом и противоречивом мире. В данном случае человек тем более свободен, чем меньше его зависимость от всего внешнего и постороннего, от мирской суеты; чем легче преодолевает он бесчисленные обольщения и иллюзии; чем смелее отказывается от данайских даров праздной суетной жизни, чья привлекательность столь пагубна. В качестве образца поведения свободного человека вспоминается случай с Сократом, оказавшемся на рынке: глядя на множество рыночных товаров, Сократ произнес: “Сколько же есть на свете вещей, без которых вполне можно жить!” [70, II, 25, с. 100]. Самоопределение начинается тогда, когда человек уже достаточно зрел и самостоятелен, чтобы следовать мудрой заповеди Эпиктета: “Не полагай своего счастья в том, что не в твоей власти” [215, с. 216]. То же самое относится и к различным бедствиям, выпадающим на долю человека: их нужно переносить в бодром и невозмутимом состоянии духа; не следует горевать по поводу того, что ты не в силах изменить. В мире слишком много неподвластного тебе и, соответственно, много поводов для печали, однако тот, кто познал подлинную внутреннюю свободу, не может быть подвержен постоянному унынию или страху. “Нужно быть невозмутимым и бесстрашным по отношению ко всему, что не есть главное в нашей жизни — ко всему внешнему” — учили стоики [70, с. 220]. Даже потерю близких и неотвратимое приближение собственной смерти надлежит встречать, сохраняя душевное спокойствие. Роптать неразумно. Стоический мудрец бесстрастен и свободен от любых привязанностей; в окружающем его мире нет ничего такого, к чему бы он мог пристраститься”. Он “привязан ко всему лишь самою тонкою нитью” [216, с. 241]. Ни горе, ни телесный недуг не способны сокрушить величественную крепость его духа. Более того, достигший полной внутренней свободы человек поднимается над суетным страхом смерти, и смерть более не имеет над ним никакой власти. Каждый, кому удается одержать эту окончательную духовную победу, может жить так, как он хочет, и ничто в мире не сделает его рабом. При этом его желания не увлекут его в область недостижимого и невозможного, поскольку все, что только необходимо ему в этой жизни, всегда при нем. “Свободный человек распоряжается только тем, чем можно распоряжаться беспрепятственно, — заключает Эпиктет. — А распоряжаться вполне беспрепятственно можно только самим собою” [216, с. 234].

“Если мы позволим себе желать того, что не вполне в нашей власти, то нашим хозяином будет всякий, кто может дать нам или отнять у нас желаемое нами. И их, таких хозяев, будет у нас очень много, потому что мы захотим много таких вещей, которые зависят от других людей. Через это люди эти сделаются нашими господами... Прежде всего, следует помнить, что нельзя быть свободным тому человеку, который хочет чего-нибудь, что зависит не от него самого, а от других... Когда ты выучишься и привыкнешь отличать то, что твое, от того, что не твое; то, чего можно достигнуть, от того, чего нельзя достигнуть; когда поймешь, что для тебя важно только твое, а остальное — пустяки; когда будешь желать только того, что от тебя зависит, — тогда ничего не будет страшным для тебя. Никто не будет властен над тем, что твое собственное, а в нем только и заключается добро и зло” [там же с. 237].

Эпиктет, этот раб, ставший философом, в своих рассуждениях ниспровергает сложившуюся в отношениях между людьми социальную структуру господства и перемещает фундаментальное отношение “властвование — подчинение” во внутриличностный (интрапсихический) план, где законным господином может выступать лишь разумное начало человека. Любые внешние формы господства, согласно Эпиктету, оборачиваются рабством, попранием свободы, и потому противны природе.

У Эпиктета находит радикальное выражение общая для стоиков идея невозмутимости как основы здорового и свободного состояния духа. Как следует из его наставлений, для полного внутреннего равновесия и свободы требуется сознательный уход от перипетий социальной жизни в свои единоличные владения — в собственный внутренний мир. Именно поэтому для Эпиктета образцом мудрости и свободы служил предельно асоциальный и своевольный киник Диоген. Такова стоическая модель свободного и здорового существования в ее предельном, доведенном до логического завершения варианте: вместо включенности индивида в окружающий его мир людей, вместо вовлеченности в основные социальные процессы, здесь превозносится способность к безболезненному самоустранению и гордая независимость от всего внешнего — отрешенность и самостийность (атараксия и автаркия в терминологии стоиков). Самоопределение в духе стоицизма базируется на воздержании и отказе от обладания чем-то внешним, тогда как самоутверждение Субъекта в западном понимании осуществляется как раз наоборот — через обладание, волю к власти и активное освоение окружающей среды. Стоик, рассуждающий в духе Эпиктета, не стремится ни обладать земными благами, ни повелевать другими людьми, так как знает, что любая власть (помимо суверенной власти разума) имеет обратной своей стороной несвободу и является для духа ловушкой. Все, что окружает человека в его ежедневной жизни, — люди, богатство, социальные процессы, — это лишь отдельные фрагменты, части целого, которые следует рассматривать как нечто второстепенное и менее значимое по сравнению с “Целостностью Природы” и собственной душой — предметом главной заботы. Отношения с этими “отдельными частями” нужно простраивать не ради их самих (взятых в отдельности), но исключительно ради того, чтобы не нарушать всеобщий разумный порядок существования, определенный самой Природой. Все отдельные земные блага меркнут, когда перед человеком открывается “Единое - Высшее Благо”, которое бесполезно искать вовне, оглядываясь вокруг себя, поскольку оно пребывает в самом Субъекте и выражается в согласии с собственной и всеобщей Природой. В этой связи вспоминается созвучное по духу изречение Лао-Цзы: “Не выходя со двора, можно познать мир. Не выглядывая из окна, можно видеть естественное Дао. Чем дальше идешь, тем меньше познаешь. Поэтому священномудрый не ходит, но познает все”. Подобного подхода к окружающей действительности придерживались и римские стоики, у которых “естественному Дао” соответствует “Природа”. Ее постижение не требует в качестве обязательного условия проникновения в сущность бесчисленных внешних событий и явлений; наоборот, в основе наиболее глубоких прозрений лежит особый “медитативный опыт” — размышления “наедине с собой”. Для постижения истинного блага и достижения душевного благополучия необходимо обращение к самому себе, к собственной душе. Согласно Сенеке, “дух не может созреть и обрести цельность, пока ему не удастся побороть свое любопытство и страсть к странствиям”; в то же время, “первый признак упорядоченного разума — это умение оставаться на одном месте и жить в одиночестве” [77, с. 330]. “Пусть не рассеивает тебя приходящее к тебе извне! — пишет Марк Аврелий. — Нет ничего более жалкого, чем человек, измеряющий все вдоль и поперек, пытающийся, как говорит поэт, проникнуть в “глубины подземные” и разгадать тайну душ окружающих его людей, однако не сознающий, что для него вполне достаточно общения с одним только внутренним гением и честного служения ему” [119, с. 280]. Сенека всячески подчеркивает, что гораздо важнее для свободного и здравомыслящего человека прислушиваться к внутреннему голосу, чем к мнению столь часто ослепленного и неразумного большинства. Жить нужно, прежде всего, в согласии с самим собой. Сенека призывает сторониться толпы: “Сойдясь вместе, люди хуже, чем взятые по отдельности. Если тебе придется оказаться в толпе, изо всех сил старайся уйти в себя” [77, с. 330].

Жить в согласии с самим собой и обрести высшее благо в себе самом — таково подлинное предназначение человека. Как утверждал Эпиктет, “Единственное наше благо и зло — в нас самих, в нашей собственной душе. Для каждого из нас благо в том, чтобы жить разумно, а зло в том, чтобы жить неразумно” [216, с. 219]. Он же провозгласил основополагающий принцип разумно организованной жизни: “Должно неустанно наблюдать за собою” [там же, с. 227].

Аналогичное суждение высказывал разделявший взгляды стоиков Цицерон в диалоге “О старости”, обсуждая проблемы и тяготы преклонного возраста. Он писал: “Тем людям, у которых у самих нет ничего, что позволяло бы им жить хорошо и счастливо, тяжек любой возраст; но тем, кто ищет всех благ в самом себе, не может показаться злом ничто основанное на неизбежном законе природы, а в этом отношении на первом месте стоит старость” [195, с. 8]. Старение, которое сопровождается общим ослаблением тела и снижением внешней активности, вынуждает отказываться от мирских наслаждений и удаляться от дел, вместе с тем обнажает истинное основание здоровья и стойкости духа. Это то непреходящее достояние человека, которое не могут умалить или отобрать ни годы, ни завистники, ни обстоятельства. И быть может в старости нам дано располагать им в большей мере, нежели в молодые годы, когда мы преисполнены сил, поскольку пожилой человек чаще оказывается предоставлен самому себе и реже отвлекается на вещи внешние, посторонние. На смену бурной юношеской активности приходят основательность и здравомыслие, которое с годами неуклонно перерастает в мудрость.

Характерно, что эти стоические идеи посетили Цицерона в тот тягостный период его жизни, когда ему пришлось отказаться от активной государственной деятельности и, оставив дела общественные, уйти в философское уединение. Стоическая философия, особенно в поздний (римский) период своего развития, постепенно утратила связь со свойственным античному миру гражданским или полисным типом мышления. Стоик — гражданин Мира, и его миросозерцание холистично: Мир мыслится им как Целое, которое не может быть ограничено рамками полисного или какого-либо иного социального устройства. У стоиков полисное мировосприятие претерпевает надлом и крушение, а главной философской проблемой становится уже не гражданская позиция и общественная значимость, определяющие характер вовлеченности человека политического в полисный порядок существования, но забота о себе самом, о собственной душе, ставшая ядром христианского учения. Если эллины ставили во главу угла гражданственность и социальный порядок, то в поздней стоической философии центральное положение отводится человеческой душе, которая, сообразно собственной природе, должна быть свободной и независимой от всего внешнего, как материального, так и социального.

Видимо, поэтому близкий к стоикам Цицерон определил здоровье как правильное соотношение именно душевных состояний, не включив в рассмотрение тело — сугубо внешний и материальный атрибут человеческого существования. В “Тускуланских беседах” [196] он подверг критике гуморальную концепцию здоровья Гиппократа, который видел причину меланхолии исключительно в избытке черной желчи в организме, игнорируя чисто психологические факторы этого душевного недуга. Узкий физиологизм Гиппократа значительно ограничивал человеческую свободу, всецело подчиняя здоровье человека независящим от его индивидуальной воли явлениям материального порядка, влияние которых на организм и психику предопределено с самого рождения. Цицерон же скорее был склонен усматривать причину недуга в нарушении покоя, вызванном необузданностью страстей, а при таком подходе выздоровление так же зависит от душевного настроя, самообладания и образа жизни человека, как и от лекарств, прописанных ему лекарем.

В связи с этим следует отметить, что стоиками постоянно акцентируется идея личной ответственности человека за собственное здоровье, счастье и благополучие. Только ты сам можешь упорядочить собственную жизнь, и поддержание этой упорядоченности не должно зависеть от внешних факторов. Это совершенно противоположно укоренившемуся в наши дни обывательскому убеждению, будто здоровье зависит в первую очередь от благосостояния, материального благополучия человека. (“Быть здоровым может позволить себе лишь тот, у кого есть деньги на нормальную жизнь и лечение” — подобное утверждение, как показало проведенное нами исследование, очень часто встречается при анкетировании населения по вопросам здоровья.) Стоики же напротив связывали здоровье и душевное равновесие с полной независимостью человека от материальных и вообще любых внешних благ. Чтобы чувствовать себя здоровым и уверенным, стоику вовсе не нужно было постоянно располагать возможностью пройти дорогостоящий курс лечения, то и дело передоверяя себя врачам, а для того чтобы быть удовлетворенным собою и миром, ему не требовалось отправляться на фешенебельный курорт и создавать себе идеальные внешние условия; ведь то, что необходимо для здоровья и благополучия, стоик мог найти только в себе самом, в собственной душе, и следовательно, он один ответственен за все происходящее в его жизни.

Итак, здравомыслие, основанное на знании того, в чем состоит “Высшее Благо”, и духовная свобода, независимость от преходящих внешних благ, которая выражается в полном самообладании и самоопределении, составляют фундамент здоровья, невозмутимости и стойкости духа. Только при развитии этих двух душевных качеств человек способен достигнуть подлинного здоровья и обрести благо в самом себе. Возвращение к самому себе ради восстановления здравого состояния духа и упорядочивания жизни является основным требованием, предъявляемым человеку самой Природой.

Такой представляется нам античная картина здорового существования — мозаика смыслов и значений, которые выстраиваются в сложный и завораживающий семантический узор вокруг центрального понятия “здоровье”. “Гармония” и “соразмерность”, “красота” и “калокагатия”, “согласие с собственной природой” и “подчинение Природе Целого”, “здравомыслие” и “самообладание”, “постижение Высшего Блага” и “обретение блага в собственной душе” — все эти понятия переливаются в ярком свете античного философствования, перетекают одно в другое, предстают то четко разграниченными, то неразрывно взаимосвязанными, и каждое их них, подобно отблеску, высвечивает особую грань обсуждаемой нами проблематики. И в этом многообразии отблесков предстает взору вполне завершенная и цельная модель здоровья как внутренней согласованности. Ее наиболее четкое отображение мы обнаружили в творениях Платона и стоиков.

На основе проведенного нами анализа мы можем свести античную концепцию здоровья к нескольким основным положениям:

1. Здоровье, в античном понимании, связывается, прежде всего, с внутренним устройством человека и в гораздо меньшей степени затрагивает систему его отношений с окружающим миром.

Греческие и римские философы рассматривали преимущественно внутриличностный аспект здоровья, а именно внутреннюю согласованность телесных и душевных проявлений человека.

2. Здоровье трактуется как гармония и соразмерность, а здоровое состояние человека базируется на оптимальном соотношении телесных и душевных составляющих человеческого естества и предполагает равновесие противодействующих сил, определяющих жизнедеятельность и активность субъекта.
3. Быть здоровым означает неуклонно следовать собственной природе и общей природе вещей.
4. Здоровая жизнь основывается на руководстве разума. Внутренняя согласованность достигается тогда, когда человек, руководствуясь разумом, живет в полном согласии с собственной природой, не искажая ее (например, чрезмерностью страстей) и не противодействуя ей (в силу неразумия).
5. Основными душевными качествами здорового человека являются здравомыслие и самообладание. Благодаря им человек властвует над собственными страстями, не позволяя им ввергать себя в смятение, стойко переносит лишения и бедствия, не зависит от внешних влияний и благ.
6. Обращение к самому себе есть необходимое условие здорового и полноценного существования. Стремясь к здоровью и уравновешенности, “точку опоры” следует искать (вопреки архимедову принципу) не вовне, а в себе самом, ибо внешние блага преходящи, не принадлежат тебе и могут принести лишь временное удовлетворение или наслаждение, но не обеспечивают постоянного устойчивого положения в мире. (Эта обращенность античного человека к собственному внутреннему миру, в которой мы можем обнаружить истоки западной традиции самооздоровления и созидания душевного благополучия, нередко игнорировалось теми исследователями античности, которые делали акцент на социальном — полисном — характере античной культуры и видели в античном сознании лишь интериоризированный полис, т. е. воспроизведение на индивидуальном уровне основных принципов социального порядка. К числу таких авторов, по нашему мнению, относится Вернан [42].)
7. Внутреннее устройство здорового человека аналогично по строению совершенному устройству мироздания и являет собой воплощение “Всеобщего Высшего Порядка”.

Анализ античных текстов и монографий, посвященных античности, приводит к выводу, что античное мировосприятие обретает целостность и своеобразие в универсальном понятии “порядка” — упорядоченности, согласованности и соразмерности; это и есть единый античный “космос”, тогда как и полисное, и индивидуальное бытие представляют собой его частные проявления. Космос, как порядок и согласованность, есть первопринцип, который в высших сферах бытия выражается в едином благе, в рамках полиса — как единый для всех закон, а в индивидуальном существовании — как мудрость, калогатия и — last but not least — как здоровье. Здоровая душа развивается согласно собственной природе — гармонично и согласованно, воспроизводя первопринцип порядка, уподобляясь космосу и приближаясь к “Высшему Благу”. Уподобление здоровой души космосу означает, что она является иерархически организованным единством. Платон и Аристотель, рассматривавшие душу как трехступенчатую иерархию и согласованную структуру, в которой низшие компоненты подчинены высшим (вожделение и отвага — разуму, растительная и животная душа — душе разумной), предложили западной цивилизации едва ли не первые модели здоровой (т. е. внутренне согласованной в античном понимании) души.

Не раз отмечалось, сколь многим обязана западная культура античности и сколь велико духовное наследие, оставленное нам Элладой и Древним Римом. Наряду с великими достижениями философии и права, литературы и пластического искусства заслуживает внимания накопленный античностью опыт осмысления проблем здорового существования. Этот опыт — осознаем мы это или нет — значительно повлиял на наше теперешнее понимание здоровья и болезни. Не случайно мы стремимся к “уравновешенности”, “благоразумию”, “гармоничному развитию души и тела”, а неадекватно и болезненно реагирующего человека характеризуем как “неуравновешенную, дисгармоничную личность”. Истоки этих представлений и характеристик мы обнаруживаем в античной философии. Однако античность оставила нам не только наиболее общую концептуальную схему и эталон здоровья, но также основополагающие принципы и конкретные “технологии” оздоровления, которые нам предстоит теперь рассмотреть.

В качестве двух главенствующих принципов, на которые опирается античная практика оздоровления, мы выделяем умеренность и заботу о себе. Первый из этих принципов напрямую связан с идеей соразмерности, второй — с античными представлениями о самообладании и самоопределении. Глубоко укорененные в античном сознании, эти два принципа обнаруживаются и в других культурах, что позволяет говорить об их устойчивости и универсальности.

Здоровье античного духа поддерживалось, главным образом, благодаря верности фундаментальному принципу “Ничего сверх меры”. Быть умеренным во всем, придерживаться золотой середины, выбирать “среднее между крайностями” в любой сфере жизни — вот универсальное правило, которым всегда руководствуется каждый, кто движим благоразумием и добродетелью, кто стремится сохранять здоровое, уравновешенное состояние души и тела. Всему в мире самой природой положен свой предел, поэтому во всем необходимо соблюдать меру, будь то стремление к прекрасному или жажда власти, служение отечеству или тяга к роскоши, питание или духовное упражнение, наслаждение или суждение. Нет такой сферы человеческой активности, в которой бы не потребовалось однажды воздержание. Любое телесное или душевное движение приносит человеку вред, если становится чрезмерным. Поэтому воздержанность почитается как главная античная добродетель — это выработанная путем длительного самовоспитания в условиях суровой дисциплины “способность не переходить меру, положенную верным разумом” [70, VIII, 93]. Вернан обозначил ее как “добродетель запрета” [42, с. 110], она требует сознательного постоянного ограничения различных влечений, побуждений и устремлений. Склонности к излишествам противопоставляется строгий и аскетичный образ жизни. Нарушение установленных границ — источник неисчислимых бед. Так, неумеренность в делах политических приводит к несправедливости, а мужество, перерастающее в слепое бесстрашие, становится причиной бессмысленной гибели в бою. И если в искусствах и ремеслах несоразмерность порождает безобразное, то в великом искусстве здоровой жизни нарушение меры также приносит нежеланные плоды — всевозможные болезни. Соответственно этому под ограничение подпадают, прежде всего, человеческие потребности, страсти и удовольствия в силу их бесконечного разнообразия и тенденции к неумеренному разрастанию. Вот как обсуждают этот вопрос герои диалога Платона “Эриксий”:

“...— В каком случае мы нуждаемся в большом количестве разнообразных вещей — когда мы здоровы или когда больны?

— Когда больны.

— Следовательно, именно тогда, когда чувствуем себя хуже всего, мы больше и сильнее всего ощущаем вожделения и потребность в телесных радостях?

— Да.

— Значит, согласно этому же рассуждению, человек чувствует себя наилучшим образом тогда, когда менее всего нуждается в подобных вещах...” [151].

Собеседники приходят к выводу, что люди, у которых слишком много вожделений и потребностей, находятся в гораздо более скверном состоянии, чем те, у кого их совсем нет, либо они есть в наименьшем количестве [151, с. 373]. Утверждается даже, что, согласно такому положению, самые богатые люди, обладающие огромным имуществом, должны представляться людьми хуже всех себя чувствующими, раз они нуждаются в наибольшем количестве различных вещей. Словом, роскошь оценивается как показатель нездоровья. Пестрота, пышность и внешний блеск — индикаторы душевного неблагополучия, тогда как здоровье базируется на самоограничении и самодисциплине. Избегать нужды, не обрастая чрезмерной роскошью, — в этом и состоит тонкое искусство здорового и умеренного существования, подобное искусству канатоходца, ловко сохраняющего равновесие. Умеренность трактуется Платоном как “середина между избытком и недостатком”, а для того чтобы всегда придерживаться этой середины, необходима особая система самоконтроля и самовоспитания, благодаря которой жизнь человека становится искусством. Согласно Платону, воздержанный человек — это тот, кто обладает умеренными страстями, укрощает вожделения и способен отказаться от удовольствий [70].

Подобных взглядов придерживался и Эпикур, философ, далекий от суровой аскезы, сделавший наслаждения центральным понятием своей философии. Мерилом всякого блага Эпикур считал претерпевание, определяющее характер наших предпочтений и избеганий, а конечную цель видел в наслаждении. Однако наслаждение, по Эпикуру, предполагает отнюдь не распутство и чувственность, но, прежде всего, свободу от страданий и смятений души. Телесное здоровье должно всегда сочетаться с душевной безмятежностью. Обрести же душевный покой позволяет четкая градация желаний, выделение в них праздных, естественных и необходимых, а также основанная на таком отборе воздержанность. Все желания, неудовлетворение которых не ведет к боли и страданию, не являются необходимыми. Эпикур предлагает даже способ преодоления таких желаний: побуждение к ним легко рассеять, представив предмет желаний труднодостижимым или вредоносным [там же]. Удельный вес тех или иных желаний, а также пользу или вред, которые сопряжены с каким-либо удовольствием, должен определять разум. Чистого наслаждения, считал Эпикур, невозможно получить без изучения природы. Познание устанавливает естественные границы существования, а разум на его основе ограничивает желания. Познающий первопричины всех вещей и наделенный рассудительностью человек будет всегда избегать неумеренности, ибо она противна разуму. Все чрезмерное исходит от вожделений и страстей, которые, ослепляя разум, одолевают плоть. “Для плоти, — пишет Эпикур, — наслаждения должны простираться в бесконечность, и время для таких наслаждений требуется бесконечное. А мысль, постигнув пределы и конечную цель плоти и рассеяв страхи перед вечностью, этим самым уже приводит к совершенной жизни и в бесконечном времени не нуждается. При этом мысль и наслаждений не чуждается и при исходе из жизни не ведет себя так, будто ей чего-то еще не хватило для счастья” [там же]. Истинное разумение изначально предполагает довольство наличным, имеющимся в распоряжении. Только разумное регламентирование желаний и побуждений, удерживающее их в положенных пределах, обеспечивает здоровье, которое эпикурейцы определяют как полное довольство при условии умеренного удовлетворения всех потребностей. Основная эпикурейская заповедь здорового человека гласит: “Довольствуйся малым, избегая излишеств” [там же].

Для человека античной культуры превышающее меру наслаждение утрачивает свою ценность. “Чем реже удовольствия, тем они приятнее”, — полагал Эпиктет; ему же принадлежит афоризм: “Самое приятное может сделаться самым неприятным, стоит только преступить меру”. Стоики расценивали безграничную жажду удовольствий как испорченность, извращение человеческой природы, уподобляя неумеренное наслаждение бездне. Сенека писал: “Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к которым становится тем ненасытней, чем больше ее удовлетворят” [166, с. 178]. Идеальным состоянием духа, к достижению которого следует всегда стремиться, стоики считали состояние здоровой умеренности — атараксии. Противоположная энтузиазму, этому чрезмерному и болезненному проявлению чувств, атараксия означает полную невозмутимость и предельный аскетизм; ей чужды даже эстетические наслаждения. Ярчайший выразитель атараксии Эпиктет учил так: “Не украшай своего дома картинами или живописью — пусть украшением ему служит царящая в нем умеренность. Первое чуждо душе и лишь на время ласкает взоры, тогда как последняя сжилась с ней, нетленна, вечное украшение дому” [215, с. 257].

Однако практическое применение универсального принципа умеренности вовсе не ограничивается разумным сдерживанием желаний и обузданием вожделений; сдержанность и чувство меры также необходимы и в общественно полезных делах. Так, например, воинская отвага, проявляемая на поле боя, не должна быть беспредельной, доходящей до исступления. Самое страшное — это абсолютное бесстрашие, ибо оно не признает ограничений. Согласно Вернану, доблесть античного воина проявляется, прежде всего, в здравомыслии, полном владении собой и подчинении общей дисциплине [42]. Главное — не поддаваться неистовству, но обуздать инстинктивные импульсы, сохраняя хладнокровие не нарушать общий порядок подразделения [там же]. Сколь бы высоко ни ценилось мужество, оно принимает весьма неприглядные болезненные формы, когда выходит за положенные ему пределы. Подобно мужеству, и мудрость, и добродетель имеют свои, четко обозначенные границы. Эта мысль выражена в одном из “Посланий” Горация: “И мудрого могут назвать безумцем, а справедливого — несправедливым, если их стремление к добродетели превосходит всякую меру”. Комментируя это высказывание в своих “Опытах” (глава 30, “Об умеренности”), Монтень заключает: “Можно и чересчур любить добродетель, и впасть в крайность, ревнуя к справедливости” [127, с. 170]. Впрочем, Сенека придерживался на этот счет несколько иного мнения: “Неумеренное удовольствие вредно, в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо” [166, с. 178].

Тот же принцип умеренности распространяется и на сферу политической жизни, обеспечивая как социальное равновесие, так и душевную уравновешенность лиц, наделенных властью. Сама история античности явила наглядный пример того, как неумеренность, проявленная в таком устремлении человеческого духа, как воля к власти, приводит к душевному нездоровью, безумию и гибели. Таким примером может служить судьба римского императора Калигулы, необузданность страстей которого подтолкнула его к полному краху и бесславному финалу, послужив пищей для размышлений поздних римских стоиков. Калигула, неистовство и ненасытность которого разорили целую империю, может служить символом неумеренности, граничащей с умопомешательством. Безусловная, ничем не ограниченная власть над людьми обернулась для него душевной болезнью. В. Дюрант, анализируя полулегендарную биографию Калигулы, и ссылаясь на стоиков, писал: “Душевное здоровье, как и правительство, нуждается в сдержках и противовесах; ни один из смертных не может быть всесильным, оставаясь душевно здоровым” [77, с. 288].

Следуя той же логике, античные врачи рассматривали интенсивную всеохватывающую любовь как своего рода болезнь. Каким бы возвышенным ни было это чувство, безмерность и ослепляющая страстность делают его пагубным, вредоносным. Человеку, страдающему от сильной любви, словно больному, необходимо как можно скорее исцелиться, преодолеть эту напасть и восстановить внутреннее равновесие. То же самое ограничение распространяется и на любовь к мудрости — в сфере философствования необходимо периодически использовать правило “эпохэ” — воздержания от недостаточно обоснованных суждений. Благодаря следованию этому правилу познающий разум избегает заблуждений и удерживается в границах здравомыслия. Греческие мудрецы славились не только красноречием, но также скромностью и сдержанностью (“Я знаю лишь, что ничего не знаю”). Умеренным надлежит быть и в благородном деле укрепления своего здоровья.

Интересная полемика по этому вопросу разгорается в платоновском диалоге “Соперники”. Один из персонажей диалога утверждает, будто здоровое состояние тела достигается великими трудами: “человеческое” не может стать крепким и чувствовать себя хорошо без больших трудов. Тогда в разговор вступает более опытный любитель гимнастики, который горячо возражает против этого утверждения, заявляя, что не большие и не малые труды делают тела людей здоровыми и крепкими, но лишь умеренные. Только умеренные упражнения дают людям хорошее самочувствие. Далее, после краткого обсуждения проблемы питания, которое также может быть полезным и здоровым лишь при условии соблюдения меры, участники дискуссии фокусируют внимание на занятиях, приносящих пользу душе. Далее следует заключение, что и науки приносят человеку пользу в умеренном количестве, а не в большом; мудрый человек будет приобщаться к ним в меру [148, с. 595—598]. Неумеренное увлечение какой-либо из наук мешает обретению более цельного знания и затрудняет философствование, поскольку делает мышление односторонним. Между тем именно философствование, дающее целостную картину мироздания и всегда сопряженное с чувством меры, является наиболее полезным занятием для поддержания здорового состояния души.

Эта античная идеология воздержанности и самоограничения, которая, как показал Вернан, играла значительную роль в уравновешивании движущих сил общественной жизни полиса, была основана на высших космологических законах, согласно которым существовал древнегреческий космос. Постулируемый в античной философии порядок природы не допускал, чтобы одна стихия или одна часть мира господствовала над другой. Определяющие строение космоса закон и мера поддерживали здесь равенство и симметрию сил, что на индивидуальном уровне выражалось в состоянии внутреннего равновесия. Согласно Анаксагору, миром правит высшее “правосудие” (Дике), которое “в установленное время” заставляет все вещи совершать возмездие в отношении друг друга за их “несправедливость”, т. е. отход каждой из вещей от положенной ей меры [42, с. 215]. Гераклит был убежден, что “Солнце не перейдет своей меры, иначе Эринии — помощницы Дике — его настигнут” [там же, с. 217]. В свете этих представлений болезнь расценивается как своеобразная форма “отмщения” за неумеренность, как кара, которую обрушивает на человека Высшая Справедливость. Неумеренность приводит к тому, что один из элементов человеческого естества превышает свои “полномочия” и начинает функционировать, подавляя другие элементы, в ущерб Целому, а это противно природе вещей. Платить за такое противодействие законам Природы приходится утратой здоровья и приобретением разнообразных недугов. Поэтому Ювенал наставлял Постума: “Живи скромно, ухаживай за своим садом, желай ровно столько, сколько диктует тебе голод и жажда, жара и холод; учись состраданию, будь добр к детям, пусть в твоем здоровом теле будет здоровый дух (mens sana in corpore sano)” [77, с. 480].

Второй основополагающий принцип оздоровления был сформулирован нами как “забота о себе”. Для обозначения этого принципа мы использовали заглавие великолепной монографии Мишеля Фуко, составляющей 3-й том его “Истории сексуальности”. В своей последней работе, озаглавленной “Забота о себе” (особенно в главе “Культура себя”), Фуко дает тщательный и глубокий анализ затронутой нами проблематики; он исследует “всплеск римско-эллинистического индивидуализма, отводящего все более важное место “частным” аспектам существования, личному поведению и вниманию к самому себе” [191, с. 49]. Автор вводит понятие “культура себя” — речь идет о культуре, “в которой были усилены и переоценены внутренние связи с самим собой и повышена значимость отношения к себе” [там же, с. 51]. Культура себя базируется на принципе заботы о себе, которому подчинено искусство существования в различных его формах. “Точка зрения, согласно которой человек должен всеми силами “заботиться о себе”, — пишет Фуко, — в сущности, весьма древний мотив греческой культуры. В качестве широко распространенного императива это представление возникает очень рано” [там же, с. 51]. Однако наибольшее распространение и влияние оно получает в первые века христианской эры. Именно тогда достигла своего апогея античная “культура себя”. Кристаллизация этого паттерна произошла в точке пересечения двух великих традиций, одна из которых восходила к эпохе расцвета античной мудрости, когда главным духовным ориентиром была украшавшая Дельфийский храм надпись: “Познай самого себя”; а другая была непосредственно связана с христианским учением и заботой о спасении души.

Постоянно отдавать себе отчет в своем душевном состоянии, регулировать его и осмысленно поддерживать внутреннюю упорядоченность; придерживаться строгого режима, составляющего здоровый и умеренный образ жизни; подвергать непредвзятому анализу и трезво оценивать свои переживания, высказывания, поступки, а также побудившие их причины; наконец, всегда, невзирая на занятость общественными делами, находить досуг для самосовершенствования — таковы некоторые положения, до которых может быть развернут краткий тезис, ставший главным наставлением Зенона своим ученикам: “Заботься о своей душе” [там же, с. 54]. Это правило одинаково необходимо соблюдать всем людям. С этого должно начинать, ибо, только следуя этому перво-принципу, каждый может сохранить здоровье, без которого ни одно начинание не приведет к цели. “Кто хочет пребывать в благополучии, тот должен всю жизнь проводить в заботе о себе”, — провозгласил в I веке н. э. Мусоний Руф, цитируемый в трактате Плутарха “О подавлении гнева” [152].

Величайшим выразителем того же принципа, несомненно, следует признать Сократа. Фуко называет Сократа “учителем заботы о себе”, показывая, как его философская мысль послужила основанием для более поздних практик и жизненных стилей, образовавших ядро античной “культуры себя”. В частности, в знаменитом платоновском диалоге “Алкивиад” Сократ выступает как своеобразный проповедник основного жизненного принципа заботы о себе, объясняя честолюбивому юноше, что его стремление к власти и влиянию в городской общине несвоевременно и самонадеянно; прежде всего, ему надлежит заняться самим собой, и сделать это нужно немедленно, покуда он еще молод. А в “Апологии” тема заботы о собственной душе звучит как жизненное кредо Сократа, и он так определяет свою миссию: бог поручил ему напоминать людям, что они должны заботиться о себе — не о богатствах и почестях, но о своей душе [191].

Созвучные идеи можно встретить и в “Беседах” Эпиктета, определявшего человека как свободное и разумное существо, посвятившее себя заботе о самом себе. Если все другие живые существа находят “все необходимое телу” готовым, поскольку созданы “не ради самих себя, а для служения”, то человек самодостаточен и свободен и потому должен сам о себе заботиться. Богу было угодно наделить человека разумом и предоставить ему возможность свободно располагать собой. Забота о себе — не только преимущество свободного человека, но и его благородная обязанность. “Бог придал тебе иную форму, нежели Фидий мраморной Афине с неподвижной и окрыленной победой в вечно простертой руке, — учил Эпиктет, — Зевс не только создал тебя, но и тебе одному вверил и поручил тебя”. Комментируя этот фрагмент, Фуко пишет: “Таким образом, забота о себе для Эпиктета — это привелегия-и-долг, дар-и-обязательство; она обеспечивает нам свободу, вынуждая принимать самих себя как предмет всей нашей деятельности” [191, с. 55].

А в одном из “Нравственных писем” Сенеки сходная мысль передается с помощью поэтической метафоры: “Как чистота безоблачного неба, сверкающая и незамутненная, не может блистать ярче, так человек, пекущийся о душе и о теле, и в обоих видящий источники своего блага, приходит к совершенному состоянию, к исполнению всех молитв, если в его душе нет бури, а в теле — боли” [там же, с. 54]. Причем следует подчеркнуть, что приводящая к духовному совершенству забота о себе не является исключительно элитарным занятием избранных (аристократов духа), которое не по силам натурам простым, неизощренным; напротив, эту практику могут и должны освоить все, независимо от степени образованности, подобно тому, как всем необходимо научиться поддерживать свое тело в чистоте и порядке. Вот почему Апулей в своем трактате “О божестве Сократа” удивляется, что его современники так пренебрежительно относятся к собственной душе: “Все хотят вести наилучшую жизнь, все знают, что нет иного органа жизни, кроме души, однако никто ее не возделывает. Но ведь если кто надеется иметь острое зрение, тот должен заботиться о глазах, с помощью которых видит, или если кто хочет быстро бегать, тот должен заботиться о ногах, предназначенных для бега. И так — со всеми членами тела, о которых каждый заботится, исходя из своих предпочтений. Все видят это ясно и без труда; поэтому-то я не устаю вопрошать себя с законным удивлением: отчего ж они подобным образом не совершенствуют свою душу при помощи разума?” [там же, с. 53].

Понятие “забота о себе” не исчерпывается общей установкой субъекта по отношению к своему телесному и душевному благополучию — оно предполагает также и “работу над собой” как вполне определенную систему ежедневных упражнений и непрерывное “самовоспитание”. Необходимо всячески развивать и совершенствовать то, что было приобретено в результате образования и воспитания. Если в детстве и юности забота о гармоничном развитии человека возлагалась на его воспитателей и наставников, то по достижении зрелости каждый должен продолжать свое совершенствование самостоятельно и воспитывать себя сам, пусть и прибегая иногда к помощи врачей при тяжелом недуге или к совету философа в спорных вопросах миропознания. Размышлять о самом себе — занятие гораздо более продуктивное, нежели пустая трата времени на обдумывание поступков и высказываний других людей; в этом нет ничего от самолюбования, бесплодного нарциссизма, скорее здесь наблюдается особая настроенность, глубокая сосредоточенность, направленность духа на необходимые внутриличностные преобразования. К этой предельной духовной концентрации призывал Марк Аврелий, писавший: “Не расточай остатка жизни на мысли о других, если только речь не идет о чем-либо общеполезном. Ведь, раздумывая о том, кто что делает и ради чего он это делает, кто что говорит, замышляет и предпринимает, ты упускаешь другое дело: все подобное отвлекает от забот о собственном руководящем начале” [119, с. 283]. По мнению Марка Аврелия, человек, стремящийся быть “пособником богов”, “занят исключительно своими личными делами, а постоянным предметом его размышлений является жребий, предуготовленный ему строением Целого. Первое он стремится довести до совершенства, а что касается второго, то он твердо уповает на его благость” [там же].

В свете всего вышеизложенного вопрос о здоровье и благополучии человека — это, во-первых, “личное дело каждого”, а, во-вторых, вопрос хорошего воспитания и тщательного самовоспитания. Платон в “Государстве” утверждал даже, что необходимость обращаться за помощью к врачам сама по себе позорна, как и необходимость прибегать к помощи судей: человек, не способный самостоятельно заботиться о своем здоровье, так же как и тот, кто не в силах сам разобраться в вопросах справедливости, позорит самого себя [146, с. 172]. Нужда в искусных врачах и судьях — доказательство плохого воспитания и распущенности граждан, величайший позор для них [там же].

Итак, оздоровление в античном понимании не может быть сведено к устранению отдельных недугов или к укреплению отдельных частей человеческого организма. Под оздоровлением следует понимать постоянную и всестороннюю заботу о самом себе, которая формирует строго определенный образ жизни, основанный на полной ответственности, умеренности и самосовершенствовании. Умеренность и забота о себе — принципы, тесно взаимосвязанные: проявлять заботу о себе значит всегда быть умеренным, соблюдать меру. Одно невозможно без другого, поскольку здоровое существование предполагает цельность и взаимопроникновение всех составляющих здоровья.

В предыдущих главах нами была предпринята попытка изложить специфику античного эталона здоровья. Мы попытались обобщить различные дефиниции и представления, сведя их в единую концепцию, в которой выделяются необходимые условия здоровья, конкретные характеристики здоровой личности и принципы оздоровления. В то же время очевидно, что любая “концепция здоровья” предполагает определенные способы ее применения в социальной практике и служит основанием для разнообразных оздоровительных техник. Эталонные представления содержат необходимые критерии оценки, а принципы оздоровления реализуются в особых (как социальных, так и индивидуальных) мероприятиях, направленных на укрепление здоровья. Такие мероприятия или практики мы и называем “путями оздоровления”.

Как уже отмечалось, понятие “оздоровление” используется нами не в обиходном (узком) значении; оно не сводится к предотвращению (профилактике) отдельных заболеваний или к укреплению организма перед угрозой всевозможных недугов. Если исцеление есть “восстановление утраченной целостности”, то оздоровление, соответственно, следует рассматривать как систематическое обеспечение этой целостности; поэтому обсуждаемые нами античные практики оздоровления сближаются и даже смыкаются не только с античной медициной, но и с традиционной системой воспитания, направленной на формирование целостной и гармоничной личности.

Однако, чтобы понять те способы поддержания внутреннего равновесия и обеспечения целостности, которые вырабатывает определенная культура, необходимо также четко представлять психические и социокультурные факторы, непосредственно угрожающие целостности и душевному здоровью представителей данной культуры.

Можно допустить, что концепция здоровья призвана способствовать эффективному разрешению специфических проблем, характеризующих ту культуру, в которой данная концепция сложилась. Справедливо это и для античности. Античный дух изначально был склонен не только к философствованию и самообузданию; в глубине его таилась опасная предрасположенность к предельно обостренным болезненным переживаниям, стремительно захватывающим власть над душой. Эти переживания со всей силой и полнотой воплотились в дионисийской религии с ее неистовыми оргиастическими богослужениями. Стройность философских построений и незыблемость этических принципов компенсировала стихийность темных необузданных страстей, разбуженных экстатическими дионисийскими культами. Еще Ф. Ницше полагал, что душа грека знала “страхи и ужасы существования”, а его мироощущение отличалось глубоко меланхолической настроенностью [134]. В силу этого античная культура вырабатывала особые механизмы социальной, религиозной и психофизической регуляции душевной и нравственной жизни общества. Эти регуляторы, служившие своего рода противовесами оргиастической смуте дионисийских богослужений и обеспечивавшие шаткое душевное равновесие, постепенно образовали своеобразную систему оздоровления.

Очистительный ритуал как религиозная оздоровительная практика. Исследования показывают, что проблема оздоровления (или очищения от “скверны”) индивидуальной души в античной культуре приобрела не только социальную значимость, но и глубокое религиозное значение. Из произведений Фридриха Ницше (“Рождение трагедии”) и Вячеслава Иванова (“Дионис и прадионисийство”) мы узнаем, что “отличительной чертой эллинской религии является изначальная и всеобщая проникнутость ее в обряде и мифе началом пафоса” [84, с. 192]. Боги греческого пантеона были человекоподобны и потому подвержены интенсивным аффектам (страстям), тогда как религиозный опыт, предполагающий единение с божеством, обязательно включал в себя момент сопричастности служителя и страдающего Бога, что выражалось в предельной обостренности чувств, волнении или в особом переживании пафоса. Проникновенное общение с Богом оборачивалось смятением, одержимостью, “священным бредом” и психическим заражением, ввергавшим большие группы людей в болезненное экстатическое состояние. Как отмечал А.Ф.Лосев, греческое мировосприятие было, по самой своей сути, трагическим; в нем космосу (миропорядку) всегда противостоял хаос (скверна), богам олимпийским — боги подземные (хтонические), а гармонии “вселенского Целого” постоянно угрожали разлад, гибель или осквернение [114]. Поляризация, присущая античной картине мира, отразилась в дуализме основных религиозных первопринципов и соответствующих им вселенских первоначал: дионисийского и аполлонийского. Стихийность страстей и страдание отождествлялась с Дионисом, тогда как упорядоченность и единство мира воплощал Аполлон. Дионисийское начало вновь и вновь пробуждалось в античной душе, нарушая “аполлонийский сон”; его выражением и был пафос, предельный накал страстей, уводящий индивидуальную душу за отведенные ей границы, в сферу безмерного, болезненного и гибельного.

Такой религиозный дуализм определил психологическую специфику характерных для античности религиозных переживаний. “Чтобы психологически понять религию страстей и ее расцвет в трагедии, необходимо почувствовать общий “патетический” (по выражению Аристотеля) строй античной души, повышенная впечатлительность которой была источником болезненных реакций, на воспринимаемое, и меланхолической сосредоточенности как основного тона душевной жизни”, — писал Вячеслав Иванов [84, с. 197]. Очевидно, что такая изначально присущая античной душе настроенность требовала особой формы религиозного выражения, которая обеспечивала бы преобразование необузданных страстей, освобождение души от смуты и ее очищение. Такой формой выражения религиозных переживаний служил очистительный ритуал, посредством которого губительный пафос превозмогался, а в душе восстанавливалось утраченное равновесие. Вячеслав Иванов писал в этой связи о “системе очищений”, которая подразделялась на катартику и телестику, и ставила своей целью “ввести гармонически пафос в общую связь религиозной жизни, снимая присущую ему хтоническую “скверну” (miasma) перед лицом небесных богов” [84, с. 197].

Однако античный очистительный ритуал был не только формой гармонизации религиозных переживаний; идея очищения в не меньшей мере относилась к сфере сугубо психологических феноменов, предполагая преобразование болезненных душевных состояний. Как указывает Ж. П. Вернан, именно очистительные ритуалы, наряду с музыкой, особого рода песнопениями и танцами, служили в античном мире основными средствами возвращения страдающей души к состоянию покоя, благоразумия и самоконтроля [42, с. 109]. В таком контексте преодоление пафоса аналогично преодолению душевного недуга. Противоположности типа “скверна — очищение”, “одержимость — исцеление”, “безумие — здоровье” были почти эквивалентны и отражали своеобразие этой религиозной системы, ставящей перед собой вполне определенные “психотерапевтические” задачи. Данное обстоятельство позволяет нам рассматривать очистительный ритуал как особую технику оздоровления, сформировавшуюся в условиях обрядовой практики. Это особый “катартический” путь, приводящий страдающую душу к освобождению от разрушительных аффектов, к самообладанию и внутренней согласованности, без которых невозможно душевное здоровье в античном понимании. Рассмотрим более подробно систему катартики, отражающую специфику античного подхода к проблеме оздоровления.

Катартика. Чтобы лучше понять античную систему оздоровления страдающей (т. е. подверженной пафосу) души, необходимо отдельно рассмотреть ключевое понятие “катарсис” (дословно “очищение”). В нем наиболее полно выражается античное представление о душевной и мировой драме искупления, исход которой виделся как восстановление нарушенного первопорядка и в мире, и в индивидуальной душе, как желанное освобождение от хаоса, скверны и их “психологических аналогов” — пафоса, волнения, необузданных страстей. Идея “катарсиса” имеет вполне определенный психологический смысл; она отражает особое переживание, связанное с преодолением обуревающих индивида хаотических душевных движений и с возвращением к “блаженному” состоянию внутренней гармонии, умиротворения и самообладания. “Катарсис” всегда подразумевает “пафос” (pathos — волнение, страдание; отсюда — патология). Эти два понятия соотносятся друг с другом как начало и завершение единого процесса очищения и могут быть сопоставлены с моментами обострения болезни и выздоровления. Динамика катартического процесса предполагала переход от переживания душевного возбуждения к его успокоительному разрешению.

Чтобы лучше прояснить заложенный в этой практике психологический механизм, сопоставим определения пафоса и катарсиса. Аристотель в своей “Поэтике” определял пафос как “действие, причиняющее гибель или боль”. “Всякое сильное душевное волнение, приводящее к катастрофе, например к преступлению, вызванное той или иной трагической ситуацией, например, виной, долгом, возмездием и т.д., есть пафос, патетический момент мифа”, — читаем у Лосева в работе “О мифически — трагическом мировоззрении Аристотеля” [114]. В свою очередь, катарсис, согласно классическому аристотелевскому определению, есть не что иное, как очищение страстей, возбужденных трагическим действом, прежде всего страха и сострадания. Лосев характеризует очищение, по Аристотелю, как “блаженное самодовление после пережитого разрушения” [там же, с. 742]. “В трагическом очищении дано просветление сознания”, в нем отражается (или проявляется) “процесс возвращения отпавших частей бытия к первозданной чистоте, процесс восстановления и оправдания поруганного и обесчещенного” [там же, с. 745]. Такое представление о катарсисе опять же предполагает соотнесение микрокосма индивидуальной страдающей души с макрокосмом, т. е. с постоянно переживающей распад и становление Вселенной. “Весь мир представляет собою трагическое целое”, причем “трагедия человека есть частный и, быть может, наиболее показательный случай общего мирового трагизма” [там же, с. 748]. Согласно Лосеву, катарсис как психологический феномен предполагает вхождение души в так называемое “умное состояние”, когда “все душевные силы, постепенно освобождаясь от потока становления, превращаются в некое единое духовное средоточие, в ум, который... представляет собой высшую собранность всего растекающегося множества психической жизни в некое неподвижное самодовлеющее пребывание в одной точке” [там же, с. 743]. Душа, возвращаясь в “умное состояние”, совершает переход от хаоса к порядку — космосу, единство которого обеспечивает высшая инстанция — Мировой Ум. Обретенная целостность души тождественна упорядоченной и “умной” целостности античного космоса. Если пафос предельно кратко можно определить как рассогласование, то катарсис есть желанное восстановление единства души и мира.

Проведенное нами разделение понятий позволяет уяснить основной принцип и назначение катартики как оздоровительной системы. Катартика была призвана обеспечивать оздоровление души и тела посредством удаления из них или нейтрализации чужеродных и разрушительных элементов. Эти элементы были либо несовместимыми, качественно неприемлемыми, либо вредными только количественно. (Элемент, желательный сам по себе, может опасно нарушать равновесие душевных сил чрезмерностью или неупорядоченностью своего присутствия.) Совокупность таких неупорядоченных деструктивных элементов и служила источником пафоса, представляя собой “скверну”, от которой предстояло освободить (очистить) страдающую душу. Чтобы нейтрализовать чужеродные элементы, их необходимо было привести к гармонии и согласованности, упорядочить внутри единого целого. Это и означало “очищение души”. Основными принципами очищения были гармонизация и эстетизация. Эстетическое действие катарсиса наиболее отчетливо проявлялось и было выявлено Аристотелем в античной драме. Гармонизация или упорядочение аффектов посредством драматического искусства анализируется в знаменитой аристотелевской “Поэтике” [10]. Согласно Аристотелю, ситуации, несущие хаос и деструкцию, искусно включались в строго упорядоченную структуру драматического сюжета, что приводило к нейтрализации их негативного воздействия. Стихийное и хаотичное преобразовывалось в гармоническое и возвышенное. Пафос, подчиненный строению драматического произведения, вплетенный в это гармоничное целое, лишался своей разрушительной силы. Упорядоченное единство, цельность произведения искусства аналогично единству здоровой души; поэтому произведение, посредством эмоционального резонанса и катарсиса, способно настраивать душу (как лиру) на более возвышенный лад и таким образом гармонизировать, т. е. исцелять ее. Благодаря целительному воздействию искусства человеческие страсти организуют некий стройный порядок, облагораживаются и очищаются.

В этом и заключается сущность катарсиса, религиозной формой которого был очистительный ритуал, а эстетической — античная драматургия. Катартический путь оздоровления выдержал испытание временем и доказал свою эффективность, возродившись спустя столетия в классическом психоанализе Зигмунда Фрейда, в психодраме и в различных направлениях арт-терапии.

Гимнастика и музыка. В античной культуре был разработан еще один универсальный метод гармонизации души и тела — это сочетание гимнастических упражнений, укрепляющих тело, с занятиями музыкой, призванными возвышать душу. Платон в “Государстве” утверждал, что этот метод является наиболее подходящим для воспитания стражей его идеального государства [146, с. 149—188]. Мусическое и гимнастическое воспитание должны соответствовать друг другу и, объединяясь в целостную систему, способствовать гармоничному развитию человека.

Тот же вопрос обсуждал и Аристотель в своей “Политике”. Констатируя заметный в его время уклон в сторону атлетики, он отмечал, что педагоги, стремясь дать воспитанию молодежи атлетическое направление, “тем самым калечат фигуру детей и мешают их естественному росту” [9, с. 216]. Аристотель предостерегал от такой односторонности в обучении, поскольку она губит прекрасное в человеке. Гармоничное и совершенное целое не может свободно развиваться при выпячивании и однобоком культивировании отдельных способностей и задатков человека в ущерб всем остальным. “Не следует одновременно заставлять, — писал Аристотель, — слишком напряженно работать и интеллектуальные, и физические силы, ибо напряжение тех и других естественно производит диаметрально противоположное действие, а именно: физическое напряжение препятствует развитию интеллектуальных сил, а напряжение интеллектуальное — физических” [там же]. По Аристотелю, “музыка оказывает то же действие, что и гимнастика”: подобно тому, как гимнастические упражнения способствуют развитию физических качеств, музыка воздействует на этическую природу человека и способствует развитию интеллекта. Поэтому разумное чередование занятий гимнастикой и музыкой, при соблюдении меры и должного их соотношения, может обеспечить полноценное развитие человеческой личности, основанное на здоровом отношении к самому себе и к жизни в целом. (Более подробный анализ воззрений Аристотеля см. в работе А. Ф. Лосева “О мифически-трагическом мировоззрении Аристотеля” [114], гл. “Учение Аристотеля о воспитании”.) Умеренное сочетание усилий, направленных на телесное самосовершенствование, с одной стороны, и на формирование высших душевных качеств, с другой, призвано поддерживать в индивидууме постоянную и неразрывную взаимосвязь “здорового тела” и “здорового духа”; такая практика приводит душу и тело к естественному и гармоничному союзу, к полному согласованию, соразмерности и органичному единству.

Так, в самой системе античного воспитания уже заложены основные принципы оздоровления, без учета которых становление личности протекает дисгармонично и неблагополучно. Эти принципы следует чаще вспоминать в наши дни, приступая к разрешению актуальной проблемы оздоровления современной системы образования.