«С.Г. КАРПЮК ОБЩЕСТВО, ПОЛИТИКА И ИДЕОЛОГИЯ КЛАССИЧЕСКИХ АФИН
...»

«Неопределенные» надписи содержат долю имен с корнем dem- ниже средней, а с корнем arist- - значительно выше средней. Поэтому можно с некоторой осторожностью предположить, что эти списки в большей степени отражают «литургическую» либо «религиозную», нежели «политическую» сферу жизни полиса.

[c. 247] Заключение

Интересно посмотреть, насколько популярными были имена с корнем dem-, arist-, kall-, hipp- в среде афинской элиты V–IV вв. до н.э.

Если мы обратимся к перечням афинских политиков IV в. до н.э., то обнаружим еще большую долю имен с коренм dem-. Могенс Хансен перечисляет 20 афинских политических деятелей 403-322 гг. до н.э., которые в каком-либо тексте назывались «ораторами» (rhetores)^[480]. Из них 2 (10%) – Демосфен и Демад – носили имена с этим корнем. Вообще в этом списке удивительно много имен с «политически значимыми» корнями: 2 с корнем arist-, 1 с корнем kall-, 2 с корнем tim-, еще один оратор носил имя Стефанос. Риторов можно противопоставить idiotai и по набору имен. Очевидно, что в политически активных семьях наименование детей как-то отражало политические симпатии.

Не менее выразительные результаты дает анализ списка выступавших в народном собрании афинян за период 355-322 гг. до н.э., которые, однако, так и не внесли своего предложения. Из 20 имен и 10 патронимов 2 имени и 2 патронима (cоответственно 10 и 20%!) содержат корень dem-, 1 имя – корень arist-^[481]. Очевидно, что это были политически активные представители демоса.

Можно, конечно, возразить, что выборка из 20 имен недостаточно репрезентативна, и по ней трудно делать общие заключения. Поэтому обратимся к более обширным перечням. Известны имена 82 афинских граждан, которые внесли проекты 181 постановления народного собрания за период 355–322 гг. до н.э., что составляет чуть менее 1,5% всех постановлений за этот период^[482]. У нас нет каких-либо оснований сомневаться в случайности этой выборки политически активных граждан позднеклассических Афин. Доля «политически значимых» имен и здесь удивительно высока: из 82 имен 11 имеют корень dem-, 8 – корень arist-, 5 – корень [c. 248] hipp, 2 – корень kall-. Из 59 известных патронимов 7 содержат корень dem-, 3 – корень arist-, 1 – корень hipp, 1 – корень kall-. Результаты можно выразить в таблице (табл. 13):

Табл. 13. Доля «политически значимых» имен и патронимов среди авторов проектов постановлений афинского народного собрания в середине IV в.

	Имена граждан	Имена с корнем dem-	Имена с корнем arist-	Имена с корнем hipp-	Имена с корнем kall-	Всего «арис- тократичес- ких» имен
Имена авторов проектов постанов-лений народного собрания, 355–322 гг.	82	11 (13,41%)	8 (9,76%)	5 (6,10%)	2 (2,44%)	15 (18,29%)
Патронимы авторов проектов постанов-лений народного собрания, 355-322 гг.	59	7 (11,86%)	3 (5,08%)	1 (1,69%)	1 (1,69%)	5 (8,47%)
Итого	141	18 (12,77%)	11 (7,80%)	6 (4,26%)	3 (2,13%)	20 (14,18%)

Еще более обширен перечень всех афинских rhetores kai strategoi за период с 403 по 322 г., который приводит, опираясь как на литературные, так и на эпиграфические источники, Могенс Хансен^[483] (табл. 14). Список содержит имена 368 афинских граждан, которые вносили предложение постановления или закона как в народном собрании, так и в Совете пятисот, исполняли обязанности посланников, были избраны стртегами либо казначеями и т.п. К именам этих политически активных граждан добавляются имена еще 11 граждан, которые наши источники называют politeuomenoi либо symbiloi, но которые не исполняли перечисленные выше обязанности и не вносили законопроекты^[484].

Табл. 14. Сопоставление долей «демократических» и «аристократических» имен среди афинской политической элиты IV в. до н.э.

	Имена граждан	Имена с корнем dem-	Имена с корнем arist-	Имена с корнем hipp-	Имена с корнем kall-	Всего «арис- тократичес- ких» имен
Афинские граждане, испоняв-шие долж-ности и вносившие законопро-екты	368	25 (6,79%)	17 (4,62%)	15 (4,08%)	15 (4,08%)	47 (12,77%)
Из них стратеги	44	2 (4,54%)	0	0	0	0
Другие полити-чески активные афинские граждане IV в.	11	0	1 (9,09%)	2 (18,18%)	1 (9,09%)	4 (36,36%)

Характерно, что оба стратега, носичшие имена с корнем dem-, исполняли свои должности в начале IV в. (Demainetos в 388/7 г. и ранее, а также Demophon в 379/8 г.). Затем имена с этим корнем не встречаются вовсе (как не встречаются имена с традиционными «аристократическими» корнями). О чем это может говорить? Несомненно, о неафинском происхождении стратегов, что вполне подтверждается другими источниками. Можно сравить с именами триерархов середины IV в. и почуствовать ощутимое различие.

Это еще раз подтверждает тот факт, что ономастикон имен афинских граждан имел значительную специфику, и присутствие ощутимой (1/20) доли имен с корнем dem- было его признаком, причем доля имен с коренм dem- повышалась по мере близости к политическому Олимпу афинской гражданской общины^[485].

Не менее впечатляющие результаты можно получить, если рассмотреть с точки зрения наличия «политически значимых» имен списки сторон, участвовавших в процессах по поводу «графэ параномон» (табл. 15). Могенс Хансен исследовал все 39 известных случаев применения «графэ параномон» за [c. 249] период с 415 по 322 г. до н.э.^[486] Известно 27 имен истцов и 29 имен ответчиков^[487].

Табл. 15. «Политически значимые» имена участников процессов по поводу «графэ параномон».

	Имена граждан	Имена с корнем dem-	Имена с корнем arist-	Имена с корнем hipp-	Имена с корнем kall-	Всего «арис- тократичес- ких» имен
Истцы в процессах по поводу «графэ па-раномон»	27	0	1 (3,70%)	1 (3,70%)	1 (3,70%)	3 (11,11%)
Ответчики в процес-сах по поводу «графэ па-раномон»	29	4 (13,79%)	3 (10,34%)	3 (10,34%)	2 (6,90%)	8 (27,59%)
Лица, в честь кото-рых были изданы по-становле-ния, осуж-денные по «графэ па-раномон»	13	4 (30,77%)	0	0	0	0

Среди истцов имен с корнем dem- нет вовсе, а среди ответчиков их доля весьма значительна (13,79%). Если среди истцов 11,11% всех «политически значимых» имен, то среди ответчиков – 41,38%. Только исходя из этого, можно сделать вывод, что истцы – «люди из народа», а ответчики – представители новой демократической элиты. Создается впечатление, что для афинской политической элиты середины IV в. до н.э. не было противопоставления «демократических» и «аристократических» имен. Но само стемление той или иной семьи к политической карьере предполагало «политически значимое» имянаречение.

Списки известных нам представителей верхнего класса афинского гражданства (исполнителей литургий, триерархов и вообще богатых людей) собраны Дж. Дейвисом, причем им проведена классификация этих лиц по поколениям^[488].

Для сопоставления мы берем список богатых афинян поколений D, E, F (по классификации Дж. Дейвиса), которые охватывают весь V век (упоминания с 500/499 по 401/0 г. включительно; всего 112 имен), а также список триерархов середины IV в. (поколение На, по классификации Дж. Дейвиса 357–340 гг., всего 149 имен). В качестве «точки отсчета» можно взять перечень афинян, подвергнутых остракизму, кандидатов на остракизм и их отцов, согласно Ш. Бренне (табл. 16)^[489].

Таблица 16. Сопоставление долей «демократических» и «аристократических» имен среди афинской политической элиты V–IV вв. до н.э.

	Имена граждан	Имена с корнем dem-	Имена с корнем arist-	Имена с корнем hipp-	Имена с корнем kall-	Всего «аристократи-ческих» имен
Афинские граждане, подвергну-тые остра­кизму, кан­дидаты на остракизм и их отцы (V в. до н.э.)	272	2 (0,74%)	9 (3,31%)	10 (3,68%)	12 (4,41%)	31 (11,40%)
Богатые афиняне V в. до н.э.	112	5 (4,46%)	5 (4,46%)	5 (4,46%)	2 (1,79%)	12 (10,71%)
Триерархи 357–340 гг.	149	14 (9,40%)	3 (2,01%)	6 (4,03%)	3 (2,01%)	12 (8,05%)

Таким образом, если в V в. средняя доля имен с корнем dem- среди богатых афинских граждан практически равна средней по коллективу граждан, а «аристократические» имена встречаются гораздо чаще, то в IV в. ситуация несколько меняется. Среди триерархов середины IV в. почти [c. 250] каждый десятый имеет имя с корнем dem-, а среди «аристократических» имен имена с корнем arist- теряют популярность, хотя имена с корнями hipp- и kall- по-прежнему широко распространены.

Рассмотрим также соотношение имен с корнямим dem- и arist- среди различных категорий жителей Афин V–IV вв. до н.э. (табл. 17).

Таблица 17. Доля имен с корнями dem- и arist- в афинских надписях V и IV веков до н.э. (по возрастанию доли имен с корнем dem-).

	Доля имен с корнем dem-, %	Доля имен с корнем arist-, %
Афинские ремесленники, занятые на строительстве Эрехтейона (конец V в.)	0	0
Афинские граждане, подвергнутые остракизму, кандидаты на остракизм и их отцы (V в. до н.э.)	0,74	3,31
Посвятительные надписи с афинского акрополя конца VI–V вв.	2	3,71
Надписи из IG II2 со списками членов тиасов IV в. до н.э.	2,11	2,46
Надписи из IG II2 со списками иноземцев IV в. до н.э.	3,13	6,25
Надписи со списками граждан из IG II2, назначение которых не установлено	3,91	5,17
Афинские архонты-эпонимы V в. до н.э. (с 500 по 403 г. включительно)	4,21	3,16
Богатые афиняне V в. до н.э. (по Дж. Дейвису)	4,46	4,46
Общественные надгробные надписи граждан V в. до н.э.	4,52	3,33
Общественные надгробные надписи граждан V–IV вв. до н.э.	4,53	3,29
Афинские магистраты архаического и классического периодов (согласно Develin R. Athenian Officials 684–321 B.C. Camb., 1989)	5,13	?
Общественные надгробные надписи граждан IV в. до н.э.	5,26	0 (?)
Избранные жребием архонты-эпонимы классических Афин (487-323 гг.)	5,49	3,66
Списки афинских булевтов и пританов IV в. до н.э.	5,91	4,45
Афинские архонты-эпонимы IV в. до н.э. (402–323 гг.)	6,25	5
Списки афинских третейских судей (diaitetai) второй половины IV в. до н.э.	6,25	3,85
Афинские граждане, испонявшие должности и вносившие законопроекты в 403–322 гг. (по М. Хансену)	6,79	4,62
Тессеры с именами афинских судей IV в. до н.э.	8,24	4,71
Афинские триерархи 357–340 гг. (по Дж. Дейвису)	9,40	2,01
Авторы проектов постановлений народного собрания, 355–322 гг. (по М. Хансену)	13,41	9,76
Ответчики в процессах по поводу «графэ параномон» (по М. Хансену), 415–322 гг.	13,79	10,34

Выборка по материалам афинских общественных надгробных надписей дает долю 4,53% имен с корнем dem- среди гражданского коллектива Афин в V–IV вв. до н.э. По моему мнению, такая или примерно такая доля имен с корнем dem- характерна для афинского гражданства, и отклонение от нее в достаточно обширном ономастическом комплексе должно свидетельствовать либо о неполной выборке (представлена какая-то часть гражданского коллектива), либо о негражданском статусе носителей данных имен.

Очевидно, что пятипроцентная (приблизительно, конечно) доля имен с корнем dem- является средней для афинских граждан V–IV вв. до н.э. (средние показатели 4,5–5,5% выделены в табл. 14 курсивом). Наиболее близки к ней общественные надгробные надписи, которые в наибольшей степени характеризуют весь гражданский коллектив. При этом очевидно, что для IV в. характерно небольшое возрастание имен с корнем dem- по сравнению с предыдущим периодом.

Превышение (или понижение) этой доли, особенно значительное, может свидетельствовать об изменении социальной выборки. И здесь совершенно очевидно, что, с одной стороны, имена с корнем dem- в меньшей степени использовались иноземцами и почти не использовались негражданами. С другой стороны, антидемократически настроенные аристократы в V в. до н.э., о чем свидетельствуют острака, также крайне редко носили подобные имена.

Имена с корнем dem- были популярны как среди демократически ориентированных аристократов, так и среди политически активной части демоса. Об этом свидетельствует и статистика подобных имен среди афинских магистратов (булевтов, архонтов, судей), которые хотя и избирались по жребию, но должны были выдвигать себя сами, и исключительно высокая доля афинян с именами с корнем dem- среди исполнявших триерархию в середине IV в. до н.э.

[c. 251] Таким образом, «демократические» имена (в частности имена с корнем dem-) превращаются в «политически мотивированные» имена афинской демократической элиты, состоящей из демократически ориентированной части аристократии и политически активной верхушки демоса. Вообще доля имен с корнем dem- может служить одним из показателей социального статуса перечисленных в том либо ином списке афинян.

Имена с корнем dem- становятся популярными именно в среде политической элиты демократических Афин: лояльной демократическому режиму аристократии и устремившихся к власти представителей зажиточной верхушки демоса. Их было мало как среди аристократов, враждебных демократии, так и среди низов демоса, не озабоченных политической карьерой. Таким образом, в Афинах имена с корнем dem- становятся своеобразным маркером изменений, своеобразным признаком появления «демократического нобилитета», который стал и носителем, и потребителем демократической идеологии.

Конечно, имена с корнем dem- не всегда указывают на демократию, они могут указывать и на полисную солидарность, «патриархальную демократию» (в пример можно привести Беотию), однако в Афинах и в некоторых других обществах классической и раннеэллинистической Греции (Этолия, некоторые полисы Сицилии) они указывали именно на степень демократизации общества. Хотя афинская демократия не смогла выработать выраженной в текстах идеологической системы, которая смогла бы противостоять антидемократической риторике философских школ IV в. Однако, как показывает изучение собственных имен демократических Афин, на уровне «народной идеологии» демократические идеи успешно боролись с аристократическими, часто взаимодополняя друг друга^[490], вторгаясь даже в сферу имянаречения, традиционно контролируемую семьей. Распространению «демократических» имен могли способствовать и [c. 252] частая персонификация Демоса в произведениях литературы и искусства и установление культа Демоса – покровителя полиса. И, наоборот, установление культа Демоса свидетельствовало об идеологических изменениях, которые составляли благоприятную почву для распространения «демократических» собственных имен.

Еще в 422 г. до н.э. Аристофан во «Всадниках» выводит персонифицированного Демоса. Рельефы с изображением персонифицированного Демоса нередко сопровождают надписи с записями постановлений афинского народного собрания в IV в.^[491] Персонификация Демоса была широко распространена в Афинах IV в. и усиливалась в кризисные для демократии периоды (например, после битвы при Херонее). В качестве примера можно привести закон Евкрата 336 г. о безнаказанности для убийцы заговорщика, покушавшегося на демократический строй^[492]. В 332 г. члены Совета приняли решение о воздвижении бронзовой статуи, персонифицирующей демократию^[493].

В упомянутом выше перечне булевтов 335/4 г. до н.э. (IG II2. 1700) упоминается некий Lusidemos Lusitheou (сткк. 206–207). Следует отметить интересное и очень «идеологичное» чередование корней: demos – theos в имени и патрониме этого члена Совета пятисот. Оно свидетельствует о том, что обожествление Демоса было вполне подготовлено общественным сознанием; в свою очередь сам культ Демоса и Демократии не мог не способствовать увеличению доли «демократических» имен, которые отныне можно уже рассматривать так же как и теофорные.

Наконец, в III в. до н.э. был установлен полисный культ Демоса: по предложению Евриклида вскоре после 229 г., когда наступил конец македонскому владычеству над Афинами, было издано постановление народного собрания о сооружении нового святилища на северо-западе агоры, в котором должен был почитаться персонифицированный Демос [c. 253] вместе с Харитами, дочерьми Зевса^[494]. Это, пожалуй, было самым значительным изменением в религиозной сфере эллинистических Афин. Культ Демоса процветал, и жрец этого культа играл весьма важную роль при посвящении в эфебы^[495]. Характерно, что на подчиненном Афинам Делосе в середине II в. до н.э. также почитался Демос (афинский) наряду с местной Гестией и римской Ромой (ID. 2605)^[496].

Утверждение и распространение культа Демоса (причем Демократия воспринималась как вполне синонимическая фигура) в эллинистических Афинах показывает уровень распространения и восприятия демократической идеологии, причем основы подобного восприятия закладывались еще в классическую эпоху, и распространение имен с корнем dem- в среде афинского гражданства может служить индикатором такого распространения.

Таким образом, приведенные выше данные позволяют утверждать о некотором увеличении доли имен с корнем dem- среди всех афинских имен как к началу IV в., так и в течение самого IV в. Причем в политически активных кругах, среди «политического класса» эта доля заметно выше. Имена с корнем «демонстративно аристократическим» arist- становятся менее популярными, но hipp-, kall- и другие «более нейтральные корни» широко используются. Широкий средний класс, прослойка «демократической аристократии», питал склонность к использованию «демократически значимых» имен. В Афинах V–IV вв. до н.э. аристократия сначала мимикрировала под демос, а потом слилась с его верхушкой. Анализ собственных имен дает возможность «почувствовать» этот процесс. Кроме того, статистика имен позволяет судить о статусе и идеологических предпочтениях той или иной социальной группы афинян классического времени.

[c. 254] ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, какие новые черты афинского общества и – шире – общества древности открылись в результате вышеперечисленных исследований?

Тот факт, что в Афинах классического периода неорганизованные массовые сборища (толпы) не играли практически никакой роли в политической жизни, кажется самоочевидным, и его можно объяснить как сравнительно небольшой численностью населения Афин по сравнению, скажем, с эллинистической Александрией и позднереспубликанским и императорским Римом. Но это не совсем так. Анализ слов, которыми греки и римляне обозначали толпу – ochlos, plethos, vulgus, turba – демонстрирует существенную разницу греческих и римских представлений о толпе.

Само появление и распространение слова ochlos свидетельствовало о возникновении (во всяком случае, в афинском обществе) новой проблемы – проблемы активного участия всего коллектива граждан в политической жизни полиса. На место аристократов – простатов демоса приходят демагоги, и рядовые граждане начинают осознавать, что политические лидеры находятся от них теперь в большей, нежели раньше, зависимости. Уровень компетентности новых политических лидеров, возможно, и уменьшился, однако новый баланс сил обеспечил стабильность афинской политической системы еще в течение нескольких десятилетий.

Перипатетическая традиция, которой пользовался и Полибий, превратила ochlos из оценочного, эмоционально окрашенного слова в почти «научный» термин, фиксировавший социальную реальность эллинистической Греции. При этом, однако, почти стерлось различие между ним и близкими по значению plethos и hoi polloi.

В Риме эти две тенденции нашли выражение в разных словах, что можно наблюдать уже у Тита Ливия. Turba, как правило, выражает неустойчивость, изменчивость, свойственные народной массе, vulgus характеризует прежде всего социальную дистанцию между низшими сословиями и [c. 255] людьми, причастными к власти (сенаторами и др.); при этом vulgus обычно не несет никакого отрицательного оттенка, поскольку обозначает незыблемую социальную реальность.

Vulgus – не "социальный термин", не terminus technicus. В I в. до н.э. vulgus стало бранным словом у части римской элиты, пытавшейся поставить риторический барьер между "нами, образованными, которые у власти" и основной массой населения (мы – другие, мы – не vulgus). Новая власть, однако, числила vulgus в числе своих опор: и Цезарь, и Плиний Младший, и Светоний, не стремились осуждать "невежественную толпу".

Такое отношение к толпе, ochlos, невозможно представить в Греции. Но охлос – это деградировавший полновластный демос, в Риме же vulgus изначально не обладала реальной властью. Существование vulgus – специфика Рима, и это нашло отражение в сочинениях римских авторов.

Таким образом, у греков не было понятия толпы как неорганизованного массового сборища отдельно от черни, т.е. низших слоев населения. В классической греческой литературе ochlos и demos почти неразличимы. Существовали факторы, которые коренились в самой природе греческого полиса и – как следствие – в социально-политической структуре демократического полиса. Демократия – слегка организованная толпа. Греческая демократия была в какой-то мере демократией толпы. Демократия по многим понятиям была охлократией (поэтому охлократия как отдельное понятие появилась только в эллинистический период), и Платон не был совсем не прав, рассматривая все многолюдные сборища как одинаковые по своей природе.

В силу самого характера афинской «демократии прямого действия» «человек из толпы» быстро и неизбежно превращался в «гражданина в народном собрании». Что касается негражданского населения, то оно было слишком подавлено и разобщено, чтобы принимать участие в политической борьбе в любой форме – организованной либо неорганизованной. Полисные институты были предназначены для толп, слегка организованных толп граждан. Только опасность для независимости полиса могла подвигнуть граждан на некое подобие массовых спонтанных действий. Это в какой-то мере подтверждает и восстание афинян против Клеомена и [c. 256] Исагора, и оборона Спарты от фиванского вторжения. Спонтанные толпы не оказывали заметного влияния на принятие политических решений в Афинах классической эпохи. Другое дело, что происходит некое перераспределение власти внутри полисных институтов: в IV в. большее значение приобретают суды. Конечно, в самом народном собрании появляются признаки спонтанности, неорганизованности (процесс стратегов-победителей), исчезает остракизм – формализованное и даже ритуализованное устранение политических противников, но влияние толп проявляется только в отдельные критические моменты (переворот 411 г.) и весьма незначительно.

Должны были произойти перемены в социальной психологии, чтобы позволить грекам действовать как толпа (например, как в Александрии). Эти процессы имели место в эллинистическое время и были связаны с ослаблением влияния полисных институтов.

Таким образом, действия толпы не оказали непосредственного влияния на политическую жизнь греческих городов в классический период (во всяком случае, у нас нет свидетельств о подобном влиянии). Влияние было, но оно осуществлялось через идеологическую сферу. «Угроза превращения в толпу» использовалась противниками демократии в антидемократической пропаганде.

Политические лидеры в своем отношении к толпе не очень выделялись из рядовых граждан. Лидеры столь противоположной направленности (и «традиционные» политики, – такие, как Никий, и демагоги – такие, как Гипербол), не могли действовать вне традиционных рамок политической борьбы и не думали о том, что можно как-то использовать неорганизованные массовые сборища. Никий попросту боялся толпы, черни, Гипербол же пытался втиснуть новые приемы и новую этику политической борьбы в старые рамки. Для него лично итог оказался плачевным, но опыт был учтен; остракизм исчез из политической практики, и афинские демагоги IV в. до н.э. действовали уже по-другому. Только политически гений Алкивиада на исходе V в. оценил феномен толпы и сделал первую попытку ее использовать.

Не зафиксировано заметного влияния неорганизованных массовых сборищ на афинскую политическую жизнь в IV в. [c. 257] до н.э. Однако «угроза толпы» стала важной фигурой идеологической полемики. Чем иначе можно объяснить всплеск осуждения толпы в риторических и философских школах Афин (Платон, Исократ), которые как будто бы основывались на реалиях афинской политической практики? Дело в том, что антидемократически настроенные мыслители подменяли противопоставление «политик – толпа» на оппозицию «мудрец – несведущие» (т.е. «философ – толпа, чернь»). Первая не могла существовать в демократических Афинах, зато вторая служила лозунгом антидемократической философской утопии. Для этого и производилась подмена понятий: легальный полисный институт отождествлялся с неорганизованным сборищем (толпой), которое присуще негражданам и варварам. Для Платона охлос (обозначавшее как толпу, так и демос) стало бранным словом, таковым оно было и для обращавшихся к массовой аудитории ораторов (только, естественно, применяли его не к своей аудитории, а к аудитории своего политического противника). Аристотель (а вслед за ним перипатетики) стал его использовать как нейтральный научный термин для низших слоев либо всей массы демоса, но все это, собственно говоря, уже не имело отношения к толпе как феномену политической жизни. Не более того. Охлос-толпа и охлос-чернь разделились окончательно.

Таким образом, противники демократии запугивали своих слушателей угрозой превращения державного афинского демоса в буйный охлос, сравнивали действия народного собрания и суда с поведением толпы. Однако это были, в сущности, арьергардные бои, которые вели остатки антидемократической элиты. Насколько глубоко проникло влияние демократической идеологии в афинский гражданский коллектив, можно судить по собственным именам граждан классических Афин.

Сама система древнегреческого имянаречения давала возможность «идеологической/политической маркировки» имен: составные имена предполагали наличие двух корней с позитивным значением. И в Афинах V–IV вв. до н.э. эта возможность была востребована обществом. Имена с корнем dem- и с некоторыми другими корнями подчеркивали сначала лояльность части афинской аристократии новому режиму, [c. 258] а потом и распространились и среди политически активной части демоса. Они стали своеобразным маркером новой политической элиты Афин, характеризовали «правящий класс» победившей демократии.

Мною были сделаны три попытки «подступиться» к антропонимическому материалу классических Афин. Первая, «глобальная», с использованием методов математической статистики, которые применялась для анализа всего массива аттических имен, была новаторской, но по сути малоудачной. Она привела к вполне ожидаемым выводам об увеличении популярности как новых «демократических» имен, так и вполне традиционных – с «аристократическими» корнями – от V к IV в. до н.э.

Значительно более успешным был анализ индивидуального имянаречения в некоторых афинских семьях, который стоял на твердой почве хорошо разработанной научной традиции просопографических исследований. Он показал, каким образом «политически мотивированные» имена сначала распространились в среде лояльной демократическому режиму аристократии, а затем – и среди части демоса. Однако всё это были лишь отдельные случаи, и непонятно, насколько они были типичны для всего гражданского коллектива. Поэтому возник вопрос о достоверной выборке.

Подобную выборку дают закрытые (конечные) ономастические комплексы – общественные надгробные надписи, списки архонтов, судей, членов Совета пятисот и некоторые другие. Они как ограничены хронологически (т.е. позволяют проследить динамику процесса), так и зачастую дают определенный социальный срез. Для их анализа вполне достаточно простых методов описательной статистики. Оказывается, что доля имен с корнем dem- (как и, в меньшей степени, с корнем arist-) может служить показателем близости той или иной группы людей к политической элите демократических Афин. На основании данных антропонимики классических Афин можно сделать вывод о возникновении «демократического нобилитета» – слиянии части аристократии и политически активной верхушки демоса в единую социальную прослойку. Таким образом, изучение «политической ономастики» классических Афин позволяет существенно расширить возможности источниковедческого анализа, а [c. 259] также извлечь дополнительную информацию из хорошо известных и многократно исследованных источников.

Итак, в Афинах классической эпохи происходит постепенная социально-политическая эволюция двух слоев гражданского населения – аристократии и демоса. Значительная часть аристократии все больше и больше приспосабливается к демократическому режиму, стремится отождествить (вплоть до практики имянаречения детей) себя с демосом. Только небольшая (хотя и наиболее публицистически активная – Критий, Платон, Исократ) часть аристократии стремится вступить в политическую борьбу (в конце V в.) или идеологически противостоять (в IV в.) победившей демократии. Причем в одних и тех же аристократических семьях встречались представители разной политической ориентации.

Эволюционировал и демос. Демократические институты позволяли демосу оказывать эффективное влияние на политическую жизнь, и это влияние осуществлялось именно в институциональных рамках. Спонтанные выступления демоса были крайне редкими и оставались на периферии политической жизни.

Все эти факторы способствовали стабильности афинской демократической системы. “Демократические” собственные имена можно рассматривать и как показатель подобной стабильности, и как свидетельство успеха демократической идеологии, если не на уровне теоретических трактатов, то на уровне влияния на повседневную жизнь жителей Афин.

[c. 273] ПРИЛОЖЕНИЕ I

S.G. KARPYUK

SOCIETY, POLITICS, AND IDEOLOGY

OF>

SUMMARY

INTRODUCTION

All contemporary students of >

There is no traditional ‘historiographic’ chapter in this book, but two historiographic essays at the beginning are homage to my teachers and predecessors.

The Case of the Appointment of a Professor of Greek Philology to the Staff of Moscow University

This chapter is devoted to a curious episode in the history of Russian antiquity studies, a long (1900–1902) search for a successor of professor Schwarz who taught ancient Greek language and literature at Moscow University. Professors Scheffer, Mishchenko and von Stern were among the candidates, but failed to get the post for different reasons, whether personal, academic or political (The Ministry of Public Education came out against the appointment of Mishchenko). Finally, the authorities chose the candidature of Professor Alexander Nikitsky, a well-known specialist in Greek epigraphics. On the basis of archival documents the article throws light on the relationship existing among Russian professors, important for study of the history of science.

[c. 274] Between uniqueness and ordinariness:

Greek polis in Russian and Soviet historiography

The interest in ancient Greece appeared in Russia as a result of the European or European-like modernization of the Russian society and culture in the 18th century. Greek polis has never been the point of ideological discussions in Russia. The authors of medieval ideological constructions regarded Moscow as “the third Rome”, so they proclaimed the line of succession "Rome – Constantinopole – Moscow", and their interest to empire and to Christianity always prevailed over that of to >

It’s a very difficult task to analyze the development of any national historiography as a whole, so I’ll try to reconstruct only the most important (from my point of view) trends. Surely I am not the first student of the reception of the polis in Soviet and Russian historiography. Almost all the authors of books on this subject tried to analyze the achievements and mistakes of their predecessors. The fullest description of the concepts of Greek polis by Russian and Soviet historians can be found in Eduard Frolov’s book "The birth of Greek polis" (Leningrad University Press, 1988). This chapter will be only a sketch of a changing attitude to the Greek polis by Russian and Soviet historians, and I’m going to analyze some specific reasons for these changes. My specific interest lies in the comparison of Greek poleis and Russian medieval cities in Russian and Soviet historiography. Another point of interest is the usage of the word "polis" in the works of Russian and Soviet historians.

Mid-19th century was the starting point for Russian scientific historiography of antiquity. It was much influenced by German scholarship, meanwhile some national characters became clear from this early period. For the Russian liberal intellectuals of the second half of the 19th century the main ideological discussion was the one between "slavyanofils" and "westerners". But it didn’t influence much on historiography of ancient Greece, because Russian "slavyanofils" were interested mostly in Byzantine and Russian history, and almost all the Russian scholars of ancient Greek history of that period sympathized with "westerners".

The point of view of Michail Kutorga, the leading Russian scholar of ancient Greece in the third quarter of the 19th century, is a [c. 275] very characteristic one. Kutorga, whose principal works were devoted to the history of Athenian democracy, underlined that the most valuable contribution to the world progress made by ancient Greek city republics were the ideas of personal liberty and freedom of thought. These ideas "transformed the Western Europe and gave it world leadership". But, on the other hand, Kutorga argued that Europe had been divided into two principal cultural regions, German-Roman and Slavonic-Greek, and that Hellenism in both ancient Greek and Christian-Byzantine parts was a source of Russian intellectual ideas.

Nikolai Kareev, a prominent Russian historian and a liberal politician (he was a member of the first Russian parliament), wrote a book "The state-city of antiquity", which even became a manual for Russian high schools. Kareev wrote about continuity between medieval European and modern parliamentary institutions, but he was rather cautious about the possibility of any influence of Greek state-cities onto medieval and modern cities. Michail Rostovtzeff argued for the continuity between Greco-Roman and Byzantine world and early Russian cities. But he admitted the difference between the cities of Kiev Russia, which were commercial cities and had nothing to do with the later development of Russia and with those of Moscow Russia. In his opinion, Moscow in 14–17th centuries was the centre of political life, administrative and military organization. It had the same functions as Babylon, Thebes and other cities of ancient Orient.

Neither Kutorga, nor Kareev, Rostovtzeff or other Russian historians of antiquity made any serious attempt to compare Greek polis with Russian cities. At the end of the 19th – beginning of the 20th centuries the absolute majority of Russian scholars of ancient Greece were interested in specific problems of political and economic history, epigraphic studies and so on. In any case the scholars of antiquity of pre-revolutionary Russia were very cautious about any connection or proclaiming any continuity between ancient and medieval or modern cities.

Only some scholars of Russian history in the late 19th – early 20th centuries made clear parallels between ancient Greek cities and those of medieval Russia. First of all they took into account so-called medieval feudal-merchant republics of north-west Russia (Novgorod, Pskov). In the polemics of the 1870es about the origins and essence of ancient Russian states many scholars (e.g. Kostomarov and Zatyrkevich) argued for similarity of ancient Greek and ancient Russian city states on the basis of alleged similarity of their political life. Another Russian historian of that period, Nikitskii, underlined that both in ancient Russia and in ancient Greece the notions of "the city" and that of "the state" were interchangeable.

[c. 276] So, for the scholars of Russian history continuity between Greek polis and Russian medieval cities was more obvious than for those of ancient Greek history. It was not accidental. Of course, this phenomenon can be explained by the differences of methods used in these particular fields of historical studies. But, to my mind, it was really a result of difference in the historians’ methodological and ideological presuppositions. Russian scholars of antiquity were mostly liberal and "westerners" by their sympathies, while the ideas about some specific way of the historic development of Russia were widespread among the scholars of native history. And even the opponents of these ideas tried to prove their conceptions using the idea about the similarities between the polis and medieval Russian city republics.

Soviet historiography was a very interesting phenomenon and Soviet scholars made much for the studies of ancient Greek polis. What is meant by "Soviet historiography"? There is a widespread misconception in the West that Soviet historiography is a Russian Marxist historiography. However, superficial penetration of Marxism into antiquity studies began only in the late 1920es, and its creative development has continued since the late 1950es till the 1970es or early 1980es. For a considerable number of Soviet historians, specialists in antiquity, Marxism has remained «a dead letter», a source of footnotes and nothing else. Therefore, "Soviet historiography" is a territorial and time concept rather than a methodological one.

Soviet scholars of the 1920–1950es were not interested much in polis problems, because their primary interest laid in studies of slavery, >

Soviet scholars had very rarely used the term "polis" before the late 50es – early 60es, but after that the usage of "polis" was quite frequent. "Slavery" was a key-word of the studies of Soviet scholars in the1930-1950es, and "polis" became such a word from the late 60es onward. Why?

The usage of the word "polis" in Russian and Soviet historiography is an interesting problem per se, which can help to explain the evolution of the entire conception. As a rule, Russian and early Soviet historians did not use this term at all. The scholars of the mid-19th century usually translated it as "the state", or "the republic". The Russian historians of antiquity of the late 19th and early 20th centuries (after Fustel de Coulanges, Busolt and others) preferred the translation "state cities", or "city-states".

[c. 277] Soviet students of antiquity until mid-1950es did not use the term polis at all. Only in mid-1950es Kseniya Kolobova began to use the term "slave-owning polis" and some years later Aristid Dovatour, Sergei Utchenko and others began to use "polis" as a definition for Greek city-states and for all city-states of antiquity. This definition became very popular among Soviet scholars of the 1960es – 1980es. A definition of the polis can be found in "The Soviet Encyclopaedia of History": "Polis is a city-state, a special form of socio-economic and political organization of society, typical of ancient Greece and ancient Italy (Latin civitas)". Polis is one of the forms of the state based on the slave-owning system.

It is very characteristic that such a prominent Soviet scholar as Elena Shtaerman used this definition very rarely, because of its clear positivist colouring. But her point of view was peripheral if not exotic for the late Soviet scholarship.

The polis and polis theory didn’t become a kind of a "new orthodoxy". It was a construction which often used to hide the absence of any theory, including the Marxist one. So the term “polis” had a function of "a shield" against any ideological pressure. This simple weapon really helped many Soviet scholars to do their job quietly and secured the victory of positivism in the field of methodology. Only for some scholars (among them, Jurii Andreev, Gennadii Koshelenko) polis studies were of real interest in methodology.

It is necessary to mention the discussion about the Asiatic mode of production which was very important for Soviet scholars in the 1960es – early 1970es. The point of this discussion was the problem of difference between Asiatic and antique modes of production (as it was formulated by Marx), and the problem of specific characters of the Oriental economy. The Soviet students of antiquity didn’t take an active part in this discussion. But for them it became a reason to think about specific characteristics of the polis, the interest in Near Eastern communities led to the interest in Greek and Roman civic communities. Elena Shtaerman argued for the theory of the uniqueness of polis institutions and their principal influence on the development of European civilization. Greek polis was considered as a unique deviation from the usual "oriental" way of development of human society. The discussion about the crisis of the polis, unlike that of Asiatic mode of production had a purely scholar audience, but didn’t arise any public interest. Greek polis could not be regarded as an important or actual topic for the Russian intellectual opinion in Soviet times either. Meanwhile the idea of the crisis of the polis in the 4th century B.C. and later became rather popular among Soviet scholars (Liya Gluskina, Lyudmila Marinovich). [c. 278] Now this conception is important only for historiography, but it played an important role in the evolution of our views on polis.

What were the reasons for Soviet scholars to support this conception?

Of course, it was not because of ideological pressure, as in the case with "the revolution of slaves" in the 1930 – 1950es. For Soviet historian of antiquity to be a Marxist was very profitable, but rather dangerous in the 1930 – 1950es, and rather profitable, but not very prestigeous since mid-1950es. Surely, there were specific scientific reasons for attention to this aspect. But maybe the interest to the crisis problems was not accidental and reflected some public or intellectual necessity? Can we speak of some historic feeling of the Soviet historians in this case? I think we can. Only one example: in the opinion of Liya Gluskina, the main reason for the polis crisis was the rising contradiction between the interests of individuals and those of the state (polis) in the 4th century B.C. and later, and the polis crisis was the result of crisis of the polis ideology, first of all, and not that of the polis economy. Ideology prevailed over economy; it was a conclusion, very untypical of the Soviet scholars. The conception of polis/city dichotomy, supported by Gennadii Koshelenko, was another example of a creative development of Marxism by Soviet scholars in the late 1970es – early 1980es.

So the polis remained for Soviet scholars of antiquity an instrument for a purely scholar analysis. But for the scholars of native history it remained a sign of the European (western) way of development, and they tried and still tries to connect (at least to compare) Greek polis with Russian medieval cities. This comparison should "prove", to their mind, the similarity between Kiev Russia and Western Europe. This idea was not a new one; it was supported by Michail Rostovtzeff in the beginning of our century. The scholars of Russian history in the 1970 – 1980es reanimated the concept of similarity between ancient Greek and medieval Russian cities and made clear parallels between ancient Greek cities and those of medieval Russia again. This point of view was supported mostly by St.-Petersburg scholars (I. Froyanov and others). But it was only a remake of an old conception.

In the late 80es during the discussion in "Vestnik drevnei istorii" Elena Shtaerman tried to proclaim her (Marxist) views on ancient communities; but for her opponents they were the plusquamperfectum of historical studies. The discussion in “Vestnik drevnei istorii” on the problem of the rise of ancient states showed clearly the complete victory of the positivist theory in the Russian historiography of antiquity. Both the young and the middle generation of modern Russian scholars of antiquity escape any methodological problems and prefer studies of concrete fields. It is a very natural and understandable response after a [c. 279] long period of strict ideological pressure. It takes years to return interest to methodology of history in Russia.

So the polis problem has disappeared from the works of modern Russian scholars of antiquity. As a rule the terms "polis" and "state" are used interchangeably by the scholars of antiquity in Russia now.

To sum up, the polis has never been in the centre of wide-scale intellectual discussions in Russian and Soviet society. It was too far from the main points of interest for intellectual discussions in Russia: the problem of interaction between the power and the individual and that of the place of Russia between the West and the East. Greek polis couldn’t help to explain the alleged Russian uniqueness; it had remained a sign of European ordinariness, and the students of Russian history tried to compare it (maybe in vain) with medieval Russian cities. But for the Soviet scholars of antiquity since the late 1950es the "polis" has had a very important role as a professional term. So the uniqueness of Greek polis became very useful in rather unique conditions of Soviet historiography.

I. ATHENIAN POLITICAL LEADERS

Nicias: The Last Politician of "the Old School"

Nicias is not the brightest star among Athenian politicians. He was not lucky, a major Athenian defeat in Sicily is associated with his name. Modern scholars, for the most part, are interested in Thucydides' attitude to Nicias. However, Nicias is a critical figure in the history of the political life of Athens. He is, probably, the last politician who tried under new conditions to act on the pattern of "the age of Pericles". His personal failure is connected with a changed mentality of the Athenian citizenry which Nicias did not take into account. It is significant that warning the Athenians against Sicilian expedition, he pointed out to the remoteness of Sicily and magnitude of the whole undertaking. His arguments were similar to those of Themistocles who before Cyrus' invasion called for building a fleet to fight against Aegina, the adversary quite tangible and understandable. But the mode of behaviour of the citizenry had drastically changed; the Athenian demos of the time of Nicias was absolutely sure of its strength and invincibility of Athens. It was a manifestation of the imperial psychology – the times of arche had left their mark.

Words used by Herodotus, Thucydides and orators testify to the fact that the Athenian demos was gradually acquiring features of the mob (ochlos) and that the politicians of the old school were being [c. 280] replaced by politicians of a new type – demagogues Cleon, Hyperbolus and others.

Nicias' political career began under Pericles, at the start of the Peloponnesian war he conducted a few successful operations as a strategos. In the course of his famous political debate with Cleon (425 BC) he cedes his initiative to his adversary. The top of Nicias' activity falls on the end of the 420ies when he initiated a peace agreement between Athens and Sparta.

During the Sicilian expedition Nicias acted indecisively, which was one of the main reasons for the crushing defeat of the Athenians. Despite this fact, Thucydides stresses his valour, the valour of a politician of the old school who had to deal with ochlos, rather than with demos. With Nicias' death and the Sicilian defeat a new era dawned for Athens – the imperial grandeur became the thing of the past, the arche ceased to exist, and a new type of a politician, politician-demagogue appeared in the foreground of the political life.

Hyperbolos, "A Wretched Man"

Fate of the well-known Athenian popular leader, whose pick of political activity fell on the height of the Peloponnesian war, attracted attention of ancient and modern historians primarily in connection with the end of ostracism. Was political activity of Hyperbolos something really new or did he only continue political course of Cleon? What were the relations between Hyperbolos and the Athenian demos?

Tradition depicts Hyperbolos as a follower of Cleon's methods, but not as a follower of his successes. According to the contemporaries, Hyperbolos was distinguished for his "meanness". He was blamed for sneaking (sukophantia), Aristophanes and Thucydides called him mochtheros ("wretched", "worthless").

All that could not help to afflict the attitude of the Athenian demos towards Hyperbolos. Hyperbolos was the "eternal second", he was always in the shadow: Cleon shaded him in the beginning of his political career, Alcibiades did the same towards the end. During the short period (since 422 till 420 or 419 B.C.), when Hyperbolos was the head of the radical wing of the Athenian politicians, his aggressive foreign policy did not receive support of majority of the Athenian citizens.

Hyperbolos held various posts and liturgies, but he never was a strategos. The Athenians gave less credence to him than to Cleon. His exile was a great surprise for Hyperbolos himself first of all. He fell a victim of a political collusion. This ostracism was condemned by the Athenian public opinion for two reasons: one of them was the "meanness" of Hyperbolos, the other was uselessness of that ostracism for the [c. 281] solution of the main political question of the time – to organize the Sicilian expedition or not.

The attitude of Hyperbolos to the Athenian demos and the rules of political struggle did not differ too much from the attitude of the politicians of the earlier period. Hyperbolos was a person noted for his non-aristocratic origin, rhetoric tricks and propaganda of the policy of expansion. Hyperbolos acted in a rather traditional way – through the court and the Assembly. But at the end of his life he had possibility (and even necessity) for direct appeal to the masses. The Athenian nautikos ochlos, so fearful for the oligarchs (Thuc. VIII.72), concentrated on Samos, where Hyperbolos lived in exile. We have no indications that he tried to affect public mood of the masses (that was later done by Alcibiades). Hyperbolos remained in the old limits of political struggle; he turned out to be defenseless and was killed. Hyperbolos, the last Athenian, who was exiled through the procedure of ostracism, happened to be the only person banished through ostracism and killed by an Athenian during his exile.

Still Hyperbolos did not receive sympathy from later tradition; for the later generations his history was only an instructive example of "wrong" application of ostracism, upward flight and collapse of a "mean" person in politics. And a real "new politician" he was: he appealed to all demos, to the Assembly, trying to introduce new methods and new morals of political struggle into old limits. The result was deplorable for him personally, but the experience was taken into consideration: ostracism disappeared from the political life and the Athenian demagogues of the 4th century B.C. began to act differently.

II. ROLE OF THE CROWD IN SOCIETY OF>

Ochlos from Aeschylus to Aristotle: History of the Word in the Context of History of Athenian Democracy

The changed character of Athenian democracy in the last third of the fifth century BC has become a universally accepted statement in scientific literature the roots of which could be found in the pronouncements of ancient authors. As a rule, this assertion is accounted for by the rise of new leaders of non-aristocratic origin who played the leading role in the political life of Athens beginning with the Peloponnesian war. The advancement of the new politicians to the foreground became possible as a result of changes in the social psychology of the demos. In general this point of view should be considered right, but in our view it needs some corrections and corroboration not only by certain "selected" quotations from works of ancient authors. To get a [c. 282] complete and reliable picture we have made up our mind to analyze all the uses of the word ochlos in all the texts of the fifth–fourth centuries BC up to and including Aristotle. Studying this evolution is interesting not only as an end in itself, it makes it possible to clarify the views of ancient authors who used the word in different contexts, sometimes in different meanings.

I begin with Pindar. In his Fourth Pythian Ode he glorifies king Arcesilaus of Cyrene who “went anon and stood where all the crowd was thronging in the market-place (en agora plethontos ochlou)” (Pyth. 4. 83 sqq.). And the crowd problem stood more seriously in this period of wider and wider citizen participation in public affairs.

Theater. The Athenian theater was not only a place of regular public gatherings, it was a place where people gatherings were spoken about. Aeschylus had some interest in politically important gatherings. For him “crowd” is usually a crowd of warriors (Suppl. 182; Pers. 42, 53, etc.), enemies (Sept. 35), Scythians (Prometh. 417). Sophocles mentions “the wild crowd” (agrostes ochlos) in a fragment of Alexander (fr. 91 Nauck = fr. 94 Pearson) and in The Trachinians a great crowd (polus… ochlos) of the Trachinians gathered en mese Trachinion agora (Trachin. 423 sq.), which, of course, alludes to the Assembly.

The theater of Euripides was, to paraphrase the famous Gettysburg Address of President Lincoln, for the people and of the people, and, naturally, “the people” here means “the Athenian citizens”. It is not surprising that his plays contain many mentions of people gatherings. Euripides often uses ochlos, athroizo and its derivatives, sometimes homilos, plethos, and other words for their designation. Surely, these words do not primarily and necessarily designate non-organized crowds. Ochlos sometimes describes a throng of servants (Hippol. 842; Heracl. 976), warriors (Hecub. 521; Rhes. 312 sq.), homilos one of sailors (nautan… homilon - Hec. 921), athroizo one of suppliants near Zeus’ altar (Heraclid. 122).

A crowd means danger, even it consists not of strangers. Any crowd, any gathering is a specific place of danger for women. Iolaus warns: “...for we think shame to let young girls Stand, a crowd’s gazing-stock, on altar-steps” (Heraclid. 43 sq.). Helen is sure that “to pass mid throngs baseemeth maidens not (eis ochlon herpein parthenoisin ou kalon)” (Orest. 108). Antigone is even more decisive: “I shrink from throngs! (aidoumeth’ ochlon)” (Phoin. 1276). And, of course, we should remember the role which the throng of Argives played in Iphigenia’s fate.

[c. 283] But it is not a specific women’s problem. Even Agamemnon is afraid of a crowd, and Hippolytus is very proud that he cannot par’ ochlo mousikoteroi legein (Hippol. 988 sq.). This crowd is, of course, quite organized. Tyndareus is in a hurry eis ekkleton Argeion ochlon to learn about Orestes’ fate (Orest. 612; cp. 119, 1280, etc.). The Argives gathered on the hill are expected to make a decision about Orestes’ fate (Orest. 871 sqq.; 884 sqq.). It is a clear allusion to the Ecclesia.

So for Euripides “a crowd” means first of all the demos, the citizen body; only occasionally, when dealing with a non-polis context, it means unorganized gathering which can be dangerous for a concrete person, but absolutely not important in the political life.

Can Aristophanes, a real “insider” in everyday life of rank-and-file Athenian citizens, help us? His complaints about noisy urban life are well-known: that of Dicaeopolis comments in The Acharnians on the crowding around at the Pnyx and the noise in the market place, typical signs of the city – astu (Ach. 33 sqq.). The crowd (the throng of warriors) to the poet is comparable to locusts (Ach. 150). But everyone who expects to see descriptions of crowds in Aristophanes’ plays will be greatly surprised. Where are they? Let us take a closer look.

First of all, official gatherings: in The Frogs Aristophanes uses twice the expression “crowded people” (laon ochlos) to designate people celebrating a religious festival (676 sq., 219). And even more: when Dicaeopolis arranges his private Dionysia, where only he and his family participate, he is afraid of this ochlos (Ach. 257 sq.). Of course, this is a comic exaggeration, but obviously the Dionysia were very crowded. In The Ecclesiazusae Chremes describes the crowd of Athenian women gathered in the Pnyx, which he regards as a crowd of shoemakers (Eccl. 383 sq.). Later Blepyrus again mentions the o[clo" gathered in the Ecclesia (Eccl. 393). In The Knights the Sausage-seller describes to Demos the gathering of sellers in the Athenian agora (Eq. 850 sqq.). But this concerns everyday market activity and has no political importance.

There are two mentions of crowd activities out of public places. In The Wasps (1334) The Guest (Sympotes) threatens Phylocleon to come with all the throng of those aggrieved by him. The Guest means, that Philocleon’s private house would become the place of probable crowd gathering, but, of course, his threats were virtual enough. In the latest Aristophanes’ comedy, Plutus, we in fact can see crowd in an “unofficial” place. Cario describes Plutus coming to Chremylus’ house with a great crowd (ochlos), consisting of just men (hoi dikaioi), but poor before (Plut. 749 sq.).

[c. 284] In Aristophanes’ comedies the description of people’s gatherings occurs very rarely. It is not occasionaly that in The Birds the characters wonder at birds’ gathering as something unusual (Av. 291 sqq.; 305 sqq.). Only for the first sight it could seem strange that there are no pictures of any gathering in some of his plays, including Lysistrata. Aristophanes (and his characters) could have imagined a crowd, but only in Pnyx, or agora, i.e. in the “official” places.

But in his latest play the poet was able to imagine mass gatherings in a non-official area. It is difficult to decide, whether it was reaction to some social or ideological changes, or something else. Aristophanes’ crowd is primarily an official gathering of citizens.

Historiography. Herodotus’ Histories are full of mass actions: his purpose was to describe “the great and the wonderful actions of the Greeks and the barbarians” (1. intr.), and these erga definitely demanded the masses to participate. But this does not really mean that the Herodotus was in any way interested in spontaneous gatherings of inhabitants of the Greek cities. He describes a great throng (pollos homilos) of the Persian warriors plundering Sardis (1. 88. 3); during the siege of Babylon Cyrus managed to divide the Gindes river into many trenches because he had a great throng of warriors at his disposal (1. 189. 4). However, it is very difficult to find any mention concerning crowd in the Greek cities. Only extraordinary situation, such as Xerxes’ invasion, results in appearing of such a crowd (e.g. homilos of the Phocians ascending the heights of Parnassus in order to escape the Persians – 8. 32. 1). But usually crowding is more usual for barbarians: e.g. the crowd of men surrounding the maidens during the ritual of “selling the bribes” in Illiria (1. 196. 1).

Herodotus’ lexica differs from those of posterior authors. He used ochlos only once, but in the meaning of “a trouble” (1. 86. 5), he used athroizo and its derivatives only four times, and his favorite word to designate any multitude was homilos (21 times), e.g. all the multitude (homilos) of Persian allies fleeing away after the battle of Plataeae (9. 67; cf. 9. 70. 1). But homilos for Herodotus was primarily a mob, not a crowd, and it becomes clear from his famous “dispute of the three Persians” where Megabyzus condemns the multitude (plethos): (3. 81. 1).

So, for Herodotus crowd, unlike mob, was neither a political problem, nor a sphere of his particular interest.

What was crowd for Thucydides? Thucydides was the historian of a war, and most part of the cases of mass gatherings in his work are those of military men, soldiers, or military ships. Ochlos for the historian usually means disordered military men (as homilos was); [c. 285] wherever he uses the verb athroizo and its derivatives he deals with the military events.

The historian used ochlos and homilos interchangeably to designate the crowd at religious processions (6. 57. 2) and ceremonies (2. 36. 4; 6. 30. 2 and 32. 2). He used the same words (ochlos, homilos) to designate the mob. Both words could denote the whole demos, but only when it manifested the worst features specific for a mob or when reference was made to an excited mass of people or the worst part of the Athenian demos (nautikos ochlos) (6. 20. 4; 7. 62. 2; 8. 72. 2). Thucydides often used both ochlos and homilos as derogatory synonyms for demos. The real situation may be distorted to please ochlos (=demos). This is what Nicias feared (7. 8. 2). Ochlos (=demos) headed by demagogues may do wicked things. This is what Alcibiades said to the Spartans (6. 89. 5).

Demos may turn into ochlos by falling into disarray in the course of hostilities or by losing common sense in the time of peace and acting like a mob. Demos is a regular population of a polis, and if “the cities in Sicily are peopled by motley rabbles (ochlois te gar xummektois poluandrousin)” (6. 17. 2), and this mob has no political culture (6. 17. 4), it is the sign of their weakness, which makes them somewhat similar to the barbarians. For Thucydides demos and ochlos were two sides of the activity of a civic community – normative and not specific for citizens. That’s why ochlos for the historian was mostly the mob. His expression “as the mob (ochlos, homilos) likes to do (philei poiein)” (2. 65. 4; 6. 28. 3; 63. 2) shows his attitude to the lower strata of Athenian citizenry and does not characterize, either positively or negatively, his attitude to mass gatherings.

All mass civil gatherings described by Thucydides were the organized ones: the religious festivals, the audiences of political speeches (e.g. 4, 106, 1). They have their appropriate place in the city (agora, Kerameikos, Panathenaic way, etc.); maybe only farewell ceremony to the Sicilian expedition took place not in appropriate place, but simply near Pireaus’ harbor (6. 30. 1 – 31. 1; 32. 1–2).

To compare with that of Thucydides, there are some differences in Xenophon’s attitude to crowd. Thucydides’ related lexica differs from Xenophon’s one, but that is not very important. Like Thucydides before him, Xenophon often uses hathroizo and hathroos to designate a compact mass or mass formation of infantry warriors (Hell. 5. 1. 7; 1. 12; 2. 23; 2. 24; 2. 38, etc.), chariots (Hell. 4. 1. 19), or combat ships (Hell. 1. 1. 13; 3. 17; 6. 3; 6. 33; 2. 1. 28; 1. 31; 4. 8. 6; 7. 1. 4). Unlike Thucydides, Xenophon did not use the word homilos at all. In Anabasis he uses ochlos mostly to designate an army or part of it. For Xenophon ochlos often is no more than terminus technicus which [c. 286] designates the non-combatants, the camp-followers (Anab. 3. 3. 6; 3. 4. 26; 4. 3. 15, 26 sq.; 5. 4. 34; cf. Hell. 6. 2. 23; Peri Hippikes 2. 5). But he clearly distinguishes captive slaves from this mass (Anab. 6. 5. 3). Ochlos means the entire barbaric (not Greek!) army too (Anab. 2. 5. 9; 4. 1. 20); in the Cyropaedia Xenophon uses this word to designate the armies of Cyrus’ enemies (Cyr. 5. 2. 35; 4. 48; 5. 4). Like for Thucydides, for Xenophon ochlos means an unorganized or disorganized army (Cyr. 4. 2. 6; 5. 2. 35; 6. 1. 26; Anab. 2. 5. 9; 7. 1. 18; Kyneget. 17. 5).

There is only one exception, but a very specific one. The retreating Argive army was transformed into ochlos (Hell. 4. 4. 11: 392 B. C.), but the Spartan army retreated in the battle of Leuctra, as Xenophon notes, under the pressure of the ochlos of the Thebans (Hell. 6. 4. 14)! And this is the only place in Xenophon’s works when ochlos in a military context loses its technical meaning and becomes a very emotionally colored word. Surely, for Xenophon, who was a Laconophile, the Spartan army could not be an ochlos in any case.

Throng in the battle-field, “crowd-in-arms” was quite a usual thing. But what’s about non-military contexts, more interesting for us? And Hellenica gives us some interesting examples.

Callicratidas, a Spartan commander, gathered the assembly of the Milesians (Hell. 1. 6. 8): it is an example of an organized gathering in special, not ordinary, circumstances. Xenophon also mentions everyday people gatherings (ochlos) in Piraeus (Hell. 1. 3. 22), and some special public events. The crowd (mob?) (ochlos) gathered to meet Alcibiades (Hell. 1. 4. 13), or Theramenes and his embassy (Hell. 2. 2. 21). During the discussion on the case of generals, victors at Arginusae, the mob (ochlos, i.e. the majority of the Assembly) demanded to convict the generals immediately (Hell. 1. 7. 13).

Is it really possible to speak about any special social importance of crowds in Xenophon’s works? Maybe not, because for Xenohon the mob, not the crowd, was the important participant of the Athenian political life. Of course, there is a clear opposition in Memorabilia of being in crowds (en tois ochlois) and being in private companies (en tais idiais homiliais) (3. 7. 5). But Socrates’ ochloi are surely regular ones, and Socrates calls their representatives: “It is the fullers among them or the shoemakers or the carpenters or the smiths or the farmers or the merchants or those who barter in the agora and worry about what they can buy for less and sell for more whom you feel shame before? For it is from all of these that the assembly is composed” (3. 7. 6, transl. by Amy L. Bonnette). The mob (ochlos, demos) demanded equality, not meritocracy (Cyr. 2. 2. 21), and Xenophon surely opposed such a demand. For the historian ochlos in non-military [c. 287] contexts was usually not more than a synonym for demos, sometimes with a negative coloring.

For Xenophon’s ochlos there was only one “prohibited field”: the citizens of Sparta, the homoioi could not be named “the crowd” or “the mob” in any sense and in any case. The Spartan state for Xenophon, as the ideal state for Plato did not and should not have any social and political disorder. But the role of these “disorder-making elements” (and they may be designated as ochlos, or plethos, or demos) was obvious for Athens, in any case, from Xenophon’s point of view. But he did not distinguish the crowd activities from that of the mob and had the same attitude to both of them.

In any case Xenophon was the first Greek historian who paid attention to the civil unorganized mass gatherings. Of course, they were not very important for him, it was just a new detail of the Athenian political landscape. It is interesting that Piraeus was a place for such a type of gatherings. But Piraeus was not the center of the Athenian political life, and that’s why it attracted ancient author’s attention very rarely, only in the extraordinary cases.

Let us check the usage of the word ochlos, on the one hand, and the notion crowd, on the other, in the treatise How to survive under siege of Aeneas the Tactician, an author from Arcadia (a rare example of a non-Athenian author!) of the mid-fourth century B. C. For Aeneas ochlos is an unorganized (31. 27) or not the best part of the army (1, 9). In non-military contexts ochlos in Aeneas’ work usually means population in general (22. 23), plethos designates the mass of citizens (14. 1).

Aeneas Tacticus uses ochlos to designate people’s gatherings too, and it is important that he mentions organized gatherings: sport contests (torch-races, horse-races, etc.), mass religious ceremonies (17. 1, 6). One may expect that Aeneas would be afraid of crowd activities. But being a general he was not afraid of any disturbances in the city. The only occasion when he describes spontaneous crowd activities is the defense of Sparta against the Thebans by self-organized groups of the Spartans (2. 2).

Orators. Isocrates who founded in 392 B. C. his school of rhetoric in Athens was not a public orator himself. The reason for that he gives in the Philippus: “I was not given a strong enough voice nor sufficient assurance to deal with the mob (ochlos )” (Isocr. 5. 81, transl. by G. Norlin). And in another speech Isocrates claims to be a very artificial orator who has no courage to speak to the crowd (ochlos) (Isocr. 15. 192). For Isocrates the lowest strata of the city population is the crowd (mob), and he uses ochlos, plethos, hoi polloi interchangeably (2. 16, 48-49; cf. 6. 78; 18. 9). He advises Nicocles “not to allow the multitude (ochlos) either to do or to suffer outrage” (Isocr. 2. 16, transl. [c. 288] by G. Norlin). Isocrates contrasts the monarch to the demagogue in the terms of their audience, and ochlos is the audience of the latter (3. 21). In his early speech Busiris he writes about the necessity of taming of crowd (ochlos) to obey to any direction of the authorities (11. 26).

So for Isocrates’ condemnation of ochlos became an important ideological topos. In his vocabulary this word meant usually the mob, but Isocrates never spoke at the Assembly. Speaking at the Assembly (or composing speeches for appearances in court) orators, regardless of their political convictions, could not freely display their arrogant attitude towards their audiences. Both Demosthenes (19. 206) and Aeschines (1. 126 and 2. 99) accused each other that their political opponent perceived the Athenian citizens as ochlos (i.e. ‘mob’ in this context). It is natural that speakers, sensitive to the mood of the Ecclesia and dicasts, while criticizing actions and moods of the demos, could not overstep the line and lose the support of their audience. But what did they speak about gatherings? Usual gathering for the orators is a theater performance (Dem. 21. 59). Isocrates even condemns masses, sleeping during the performances (Isocr. 12. 263). But there are no unofficial political gatherings in their works. So, there should be no mob, and there was really no crowd in the Attic orators’ speeches. But what was instead? And there are some traces of this imperceptible feature.

Demosthenes accuses Meidias that “he could affront a whole tribe or the Council or some >

Philosophy (ideology). It is interesting that there is no mention of crowd(s) and crowd activities in Pseudo-Xenophon’s Athenaion politeia, and only one mention of ochlos there (2. 10). But here ochlos obviously means demos. Even the author of this anti-democratic pamphlet could not find any sign of crowd activities in the Athenian political life. But the situation changed after the Peloponnesian war.

Since the beginning of the fourth century BC. ochlos became an important word in the lexica of the philosophers. Plato often uses ochlos in his works, moreover, its meaning is often very close to that of plethos and demos; but ochlos is usually more emotionally colored. Surely, Plato uses ochlos simply to designate people gatherings, e.g. a crowd of people, following beautiful boys (Charm. 154 a), the multitude of Egyptian children (Leg. 819 a–b), etc. It is necessary to avoid [c. 279] [c. 289] people’s gatherings as Apollodorus explains that he had not visited a symposium the day before, phobetheis ton ochlon, and came this day (Symp. 174 a). And that was the typical position.