Теща недавно сказала: – Все допускаю, все признаю новое, но порядок должен быть у всех людей во всяком деле, во всякой вещи. – Вы совершенно правы, – ответил я, – во всяком деле, а если, например, не в деле, а в праздности? – И в праздности тоже... – Ну, а в мыслях? – В мыслях особенно. – И в чувствах, напр., если влюблен? – Ну, так это же бывает временно.

Да, у нее порядок – это ее бог (бог ограничения) и это ее склероз и склероз немецкого народа: они все поклоняются не ритму божественного порядка, а метру.

- Не ритм, но метр! – вот лозунг немецкой цивилизации.

По пути в гараж зашел в церковь, людей было мало и так хорошо. Вот тут был порядок, происходящий от ритма – так было ясно, что тот, кто имеет в душе этот порядок, тому тот другой порядок метра, расстановки вещей сам собою дается. И понятно, потому что внутри порядка ритма таится живая душа, внутри же машинного порядка нет ничего…

Ночью думал о проститутках, что они могут это делать без всякого участия чувства и отдавать свои чувства, как целомудренные девственницы (Соня Мармеладова и Раскольников, св. Магдалина). Сам из студенчества помню: в публичном доме девушка «блядь» пожелала навестить меня. И когда пришла, то вся красная от волнения едва решилась отдать мне подарок свой, это был перочинный ножичек.

4 Февраля. Званы к Шахову. Вечером зачем-то пошли. Много пил, не опьянел. И ушел от умных людей дураком. Нужно сказать, что из ученых мало интересных людей: они целиком уходят в свою специальность: там где-то умные, и вид получают умных, а среди жизненных людей – дураки.

К счастью, мы захватили с собой О.А. Немчинову и оттого вышло, что все-таки недаром сидели: покормили старушку оладьями.

425

5 Февраля. День моего рождения. Приглашены Игнатовы, Удинцев и Немчинова.

Приходил Громов М.Г. с просьбой помочь ему вызволить квартиру: выросли сыновья и живут, опираясь на писателя. Вспомнился Толстой Лев, и так показалось правило, что у писателя дети непременно балуются, и основная причина этому очень глубокая.

Самая близкая причина – это, конечно, что преимущества писателя благодаря его славе направлены к личности самого писателя и не должны распространяться на род его, между тем как дети с женой во главе пользуются этим положением, и семья стремится обратить в родовую собственность то, что принадлежит всему обществу.

В процессе творчества писателя чужие люди становятся для него ближе, чем самые близкие. Одним словом, писатель, сам того не сознавая, работая, тем самым уходит от семьи, и семья стремится его удержать. (Пример Льва Толстого и мой личный.) Впрочем, тут действуют причины, свойственные всему человеку: одна сила центростремительная или родовая действует в направлении движения рода, другая центробежная действует в направлении движения сознания.

И вот сейчас, если я иногда чувствую смутную тоску, вызываемую мыслью о Ефр. Павл. и Леве, то это вот и есть действие на меня той центростремительной силы, создающей привычки.

NB. Это надо особенно заметить, что родовая сила создает привычки, а сила сознания (центробежная) направлена против привычек.

Пришли вечером Игнатовы, Удинцев и Немчинова. Лева прислал телеграмму, Петя забыл. Было хорошо.

Любить врага – это значит бороться с тем, что враждебно в нем Богу, или просто: любить врага, значит бороться с его бесом. Так это можно теперь отнести и к войне с немцами: мы боремся с бесом Гитлера (любя немецкий народ). И точно так же они, любя русских, борются с большевиками.

426

Но русский народ, побеждая Гитлера, сделал большевиков своим орудием в борьбе, и так большевики стали народом. Эту смутную мысль надо развить.

6 Февраля. Дня четыре стоит хорошая оттепель, без грязи, вероятно, на нуле. Недели две я понемногу разрешаю задачу – завести расстроенный автомобиль без шофера. Нужда заставила изучить машину, и меня теперь очень радует, что, кажется, прихожу к концу своего трудного испытания. Надеюсь сегодня кончить.

Наладил зажигание – завелось, спустилось колесо – надул колесо, насос отказался работать. Вывернул насос (лягушку), пришел к шоферам.

Воспитание человека – это действенная любовь, значит, борьба со злом (грехом), которым окружено каждое живое существо.

7 Февраля. Продолжается оттепель. Продолжаю заниматься страстно подготовкой автомобиля.

Вчера прорвали фронт под Бреславлем и вышли за Одер. Тотальная война падает на немцев, на их дурацкие головы. И «Большая война», провозглашенная Гитлером, скоро поставит их всех на колени (и Гитлер будет как Раскольников, заумный человек, принужденный стать на колени перед своим народом).

Каждый человек теперь становится нам как прохожий и совершенно исчезает иллюзия личной вечности, с которой каждый, бывало, приходил в этот мир. Все умирают, знал каждый из нас – но для себя думал втайне души, что «я-то, может быть, еще как-нибудь проскочу».

Вот это чувство жизни как вечности в наивном сознании очень похоже на тот дополнительный бледный круг, с которым приходит иногда на небо новорожденный месяц: сам как проволочка тоненький, а мнит себя законченным кругом. И мы знаем, что это мнение у месяца неложное.

427

Так и это чувство вечности личной жизни у человека тоже означает ее наличие: каждый из нас проходит по жизни со своим дополнительным кругом. Теперь же, когда каждый стал скорым прохожим по жизни, не успевающим дать свой дополнительный круг, над этим полем живо-мертвых людей, как полная луна, все ходит кругом в сиянии круглая вечность сама по себе.

Сейчас думаю, что ведь и не езжу я на машине много и не чувствую от езды особого удовлетворения, но почему же я так страстно ею занимаюсь. Только потому, что, как и с охотой, и с фотографией, так и с машиной связана у меня мечта о свободе: захочу – и уеду из Москвы. И пусть даже не захочу, и машина будет стоять – пусть! – я все равно буду тешить себя... тем, что если захочу, то уеду.

Когда я рассказал о своей будущей работе о женщине и Ляля вспомнила о предсказании Флоренского века амазонок, Татьяна Игнатова сказала: – Понимаю, но только это другое, не амазонки. – Верно, – ответил я, – но пока не явилось еще новое слово, приходится называть хоть амазонками.

И рассказал о двух девушках: Гале и Леночке.

Так вот, Галя – ее мужественная женственность есть черта характера новой женщины, а женственность Леночки – это черта характера женщины прошлого бабьего мира.

8 Февраля. Смотрели в Большом театре балет «Лебединое озеро». Ляля видела балет десятки раз и на нем воспиталась, а я на «Тангейзере». Я же видел в первый раз. Мне кажется даже, что я вообще в первый раз видел балет. Впечатление такое же, как от «Песни песней», именно то впечатление, что бешеная стихия включается в состав мировой гармонии и представляется в целом как священное начало, как «страсть бесстрастная». В «Песни песней» так преобразуется половая любовь, в «Лебедином озере» я почувствовал женскую ногу, как священную часть тела (она

428

во время объяснений в любви под-носит ногу, т. е. поднимает ногу под нос возлюбленному и выходит ничуть не смешно).

По Чайковскому земная страсть приводит к гибели лебедей, и влюбленные встречаются в потустороннем мире. У нас же теперь дается «Лебединое озеро» так, что святая любовь побеждает страстную здесь на земле. И правда, так и надо представить любовь, как путь земной и возможный.

Раздумывая об этом, вспоминали с Лялей ее падение и вслед за тем гибель Олега, и нашу любовь, как спасение. Было же ведь это у нас на земле, для чего же нам возможное на земле в пределах нашего места и времени переносить на небо?

Как произведение искусства «Лебединое озеро», по-моему, очень растянуто и перегружено, и расплывчато.

9 Февраля. Снег идет. Вчера прочитал в Правде о конференции «в районе Черного моря» президента США с двумя «премьерами». Чувство такое, будто каждый из нас живущих дотянулся, наконец, достал и пальцами ухватился за конец войны.

10 Февраля. Отпраздновали мы пятилетие нашей встречи и жизни, которая извне покажется тяжелой и трудной, а внутри нас, нам самим была непрерывным счастьем. Даже в наших буднях я всегда, все пять лет испытывал постоянное довольство Лялей. А какие и сколько было у меня праздников. Из них один праздник, когда я думал, что я недостоин ее, а другой, когда я чувствовал, что я, только я один- единственный достоин ее.

Вчера мы вспоминали за столом предсказания Флоренского о наступающем веке амазонок. Говорили о том, какие это будут новые амазонки и, далеко не заходя, брали женщин из времени обороны Ленинграда, когда мужчину видели только, как он рыдал на плече женщины или она увозила его, всего закутанного в больницу, или везла его

429

мертвого из больницы. Почему же так уступили мужчины? Да очень просто, потому что ведь врагом-то был не мускулами или разумом сильнейший враг, а тем, чем силен голод. И женщина, вековечно обреченная на черную домашнюю упорную работу, на рождение и уход за детьми, понятно, оказалась устойчивой в борьбе за жизнь. Согласно с назначением к рождению детей и заботе о их пропитании и здоровье, у женщин выработалась особая материнская психология...

- Да вот, – сказала Галя, – смотрите сейчас на детей. – За столом были Лева и Леночка, и оба они получили по шоколадной пластине. Лева на несколько лет старше Леночки не мог удержаться и мало-помалу съел всю свою шоколадину. Напротив, маленькая берегла свою и не трогала. – Ты почему же не ешь свою? – спросили ее. – Как же я ее съем одна: дома же у нас еще Дина, надо с ней поделиться.

А вот еще к амазонкам. У Ляли есть врожденно-враждебное чувство ко всему специфически «мужскому» в смысле половом, хотя тоже враждует она и с женским специфическим, бабьим началом. Мужчина для нее – творец, а женщина – любовь. И вот в наше время там и тут, на улице, в театре изредка стали показываться мужчины с уцелевшими прежними толстыми усами. Мне самому теперь после того, как вся Русь обрилась, усы эти были неприятны. – Потому, – пояснила Ляля, – что такие усы действительно неприличны теперь: это признак права мужчины на грубое насилие.

Новая амазонка не усам будет покоряться, не мускулам. Новое время потребует от мужчины творчества личности. Общий ум (тут и техника) останется при женщине, а личный – при мужчине. «Амазонство» будет не в подражание мужчине, а в требовании общего женского ума от мужчины ума личного.

Так что в новом веке мужчина не ослабеет, а только перестанет насиловать; это насилие, чем теперь гордится мужчина («Пан»), будет немодно, как теперь немодны усы.

430

Так вот как это было (не перестаю думать): мальчик вмиг съел подаренную ему шоколадку и был от этого весь вечер радостным, а девочка не ела и все скучнела и скучнела. Под конец вечера сидит, чуть не плачет. – Скажи, Леночка, – спросили мы, – отчего ты такая сидишь скучная? Она заплакала. – Ну, скажи. – Хочется шоколадку съесть. – Так ешь же, вот она. – Нет, я одна не могу: я принесу домой и вместе с Диной съем.

После этого я почувствовал жизнь свою, как этого мальчика с шоколадкой: съел свое, был этим доволен и радостью жизни своей делился с людьми, и люди мне были благодарны за радость. А жизнь Ляли я почувствовал как жизнь этой девочки сегодня вечером: не может насладиться одна и все ждет кого-то, чтобы вместе съесть свою шоколадку.

Да и свою ли только жизнь понимаешь по этому примеру, разве не весь мужчина, как творческий деятель такой, как этот мальчик, и разве не вся женщина в своей любви такая, как эта девочка? И разве вся современность не в том теперь состоит, что на первое место выступает девочка?

И вот отчего неприятно бывает теперь среди массы бритых мужчин увидеть какого-нибудь с большими толстыми усами, чувствуешь в этих усах былое мужское самодовольное насилие - и в древнем завете: жена да покорись своему мужу.

Очень возможно, что в усах-то и заключается происхождение собственности: тут в мужском насилии над женщиной это начинается, а женщина, отдаваясь, лишь включается и охраняет начатое усами, и в этой охране-то и рождается именно собственность.

11 Февраля. Не поймешь, я ли сам вхожу во время, или время входит в меня, все равно: ничего не зная в политике и дипломатии, чувствуешь себя современным. Мне только надо дождаться своего срока, чтобы схватиться за ручку времени, привеситься к его поезду и помчаться.

431

Каждый день в «Правде» печатается что-нибудь о православной церкви, и становится ясно, что церковь окрепла и близко время, когда мы услышим звон.

- Это радостно, – сказала Зина.

- После всего, что было, – ответила Ляля, – не могу радоваться звону, не могу просто радостно и в церковь войти, как было в детстве. Входишь, все как было раньше, лампады и свечи горят, отражения в окладах и в стекле, возглас священника из алтаря, певчие. И в то же время чувствую в себе не прямое, а сумеречное, и в тревоге ждешь, что из всей этой привычной церковной гармонии покажется какая-нибудь страшная рожа.

- Я это тоже чувствую, но это личное чувство, я выхожу из него и радуюсь, что народ делается причастным к таинству.

- Народ, какой народ. Те личности, которые несли муку за церковь.

- И радуясь, готовы принять новую муку на себя.

- Народ-то потребители. ' - Нет, народ как собор личностей.

Ляля на этом сдалась, но тут же заметила:

-Я ничуть не отрицаю современной церкви, признаю... но не могу радоваться предстоящему звону...

- Не только ты, – сказал я в заключение этого разговора, – даже десятилетний мальчик чувствует разлад в душе, противоречия на каждом шагу.

Начиная с этих мальчиков, мы все стали теперь Старшими. И как вспомнишь детское чувство к Старшим, чувство страха, неимения права допытываться у них о своем, или судить их по себе. Но вот мы теперь узнали эту тайну, взяли на себя это бремя, и по непривычке и сомнениям мучаемся. Но, вероятно, и к этому можно привыкнуть, как привыкают к хронической болезни. Нам пришло время не радоваться самим, а с улыбкой радоваться на детей, узнавая в их радости свое детское прошлое. И к кому же, как ни к таким Старшим, обратился Спаситель, указав им: «Будьте как дети».

12 Февраля. Две девочки вошли в мой гараж. – Здравствуй, дедушка. – Здравствуйте, девочки, как вы

432

поживаете? – Хорошо. – Что же хорошего? – Ничего. – А сказала, хорошо. – Конечно, хорошо, нам ничего больше не нужно.

13 Февраля. Москва знала вчера вечером, но мы рано легли и радио не слушали. Узнал я о Крымской конференции только утром и, очухавшись от волнения, пошел Ляле рассказал. И мы радовались с ней согласной эгоистической здоровой радостью, как радуются узники, подмечая признаки близкого освобождения.

Но когда принесли газету, и теща прочла и стала радоваться за будущее человечества, то мы оба восстали на нее, уверяя, что хорошему человеку в будущем нельзя будет принять счастье, купленное такою ценою: кусок поперек горла станет. Теща, по обыкновению, стала спорить, не понимая возражения. И Ляля ей сказала, что вера ее в будущее человечества как раз и есть то, о чем говорят большевики.

И все-таки это есть у людей, как у тещи, какая-то рационализированная или приспособленная для практической жизни религия человечества, составленная из идеи бессмертия, заключенной в чувстве движения рода.

Я спросил: – Вы чувствуете страх смерти?

Я понимаю этот «страх» в смысле страха перед совмещением точного знания о своем уничтожении с верой в бессмертие своей души. Она мне ответила прямо:

- Нет, страха смерти нет у меня, меня беспокоит лишь вопрос: в чем бы так себя продолжить, и что свое дать людям.

Она была художница. После того, как она ушла, я сказал Ляле:

- Вопрос, который она подняла, это вопрос раскрытия своей индивидуальности, особенно острый у нас в принудительном коммунизме.

В начальное время представители нашей власти (партийцы) были худощавые люди, устремленные подбородком

433

вперед, теперь же показались плотные важные люди, которых почувствовать можно по себе, если на умеренном ходу приподнять немного вверх плечи и так, сознавая через мускулы свою силу, идти, соразмеряя шаг с легким покачиванием рук.

Помучился я с машиной, и наконец после мук она заработала, и я, как всегда бывает в таких случаях, очень обрадовался. Да, я радовался, ехал, а мука моя работала, и так всегда мука работает, и мы так легко, так охотно о ней забываем. Вот моя машина: над ней сколько [людей] ученых мучились, – имена их, Господи, веси. Какие тут муки ученых вспоминать, когда я даже свою собственную муку забыл, лечу, свищу!

14 Февраля. Конец Сретенья. Погода так давно стоит на маленьких морозиках, что о больших никто и не думает.

Есть две основные власти, это власть мысли (логос) и власть бытия.

Степень преобладания той или другой силы определяет характер исторической эпохи.

А то, что мы называем культурой – это, вероятно, есть сумма редких моментов согласия власти мысли с властью бытия.

Библия потому величайшая книга, что жизнь человека в ней представлена под влиянием этих двух сил: в Ветхом Завете преобладает власть Бытия, в Новом – власть Мысли.

Социализм – это новая эпоха, потому что по-новому властвует в ней Бытие. Что же касается Мысли, то она почти совершенно не движется. Если так будет долго продолжаться, то движение сознания прекратится и наступит одичание. Сейчас еще теплится Мысль возле страдающих, но если новая эпоха принесет освобождение от голода и страха, то человек обратится в скотину. Мы этого, однако, не думаем, потому что «праведников» (т. е. личностей) достаточно в обществе, чтобы в решительный момент сила Мысли удержала Бытие от разрушения.

434

Вчера Ляля нашла в моих дневниках вещь необычайной поэтической силы.

Неужели я, такой глупый, мог так написать, думал я, спрашивая: откуда взялось. Впрочем, и все настоящее, написанное мной, удивляет меня. На этот вопрос «откуда берется?» Ляля ответила, что берется, конечно, из того великого багажа, который находится за пределами нашего обычно-рассеянного внимания... С ней это было после трагической кончины ее отца: вдруг открылся целый великий мир, о котором раньше она и не подозревала. Из этого мира, напр., она сразу почерпнула себе силу для борьбы с собой в уходе за больной матерью и много всего. Что же касается художников, дивящихся своим собственным открытиям на взлете, то эти взлеты наверно зависят от свойственной им способности сосредоточивать свое внимание.

Мысль эта о творческой силе сосредоточенного внимания была у Олега. Но и у меня независимо она была, и я называл ее родственным вниманием. Немного сбивает определение «родственное» тем, что оно повторяется не совсем в том значении в биологии («химическое сродство») и в быту. Я хотел этим понятием «родственное» определить эту силу, связывающую в один луч все разбегающиеся в разные стороны лучики нашего внимания. Не родственное надо бы сказать, а любовное внимание.

Между прочим, я много лет пытался осознать условия возникновения этого любовного внимания с тем, чтобы им управлять по своей воле. Но сколько раз я ни пробовал, всегда в моих опытах выходило, что воля моя в сосредоточении любовного внимания сводилась к выбору благоприятных условий, так, напр., я заметил, что только ранним утром это у меня бывает, ранней весной и в момент разрыва с привычками (напр., в путешествиях).

Я набрал в свою память множество такого рода благоприятных предпосылок внимания, тихий шаг в лесу, затихание вблизи дерева, мучительные охоты с пропаданием сознания и последующим возрождением и обогащением его при отдыхе.

435

Итак, множество условий, которыми наверно каждый художник окружает себя для собирания внимания. На мельчайших удачах я старался анализировать приход этого внимания с тем, чтобы, раз поняв приход этой силы, пользоваться только ею во всякое время и в отношении всякой вещи. Я помню, однажды стоял под ольхой на снегу в страстном ожидании, под лай гончей, появления лисицы. Мое внимание было направлено на тропу и вдаль. Но здесь вблизи мой взгляд проходил через веточку, на которой висел зимний крестик будущего ольхового цветка. Глядя на этот крестик, я подумал об ольховой шишечке, которая бывает тоже зимой на таких веточках. И вдруг увидел, что шишечка уже отвалилась, упала на снег и лежала черная.

И вот была сложная охота, лисица оказалась на озере, ее турнул рыбак один, перетурнули другие, собака то теряла след, то находила, и много всего. Но единственное, что мне дало мое любовное внимание в эту охоту, был крестик будущего цветка и на снегу черная ольховая шишечка. Так и всегда, внимание сосредотачивается на чем-то не том, что тебе надо, скорее, отводишь его, а тут благодаря этому, тут, возле тебя, нечаянно показывается то дорогое, что тебе нужно. И так, может быть, все наши приемы для нахождения любовного внимания состоят в том, чтобы отвести в сторону, освободить себя от рассудочного волевого внимания.

Для того-то вот так и полезно художнику действовать в природе, охотиться, рыбу ловить, грибы собирать, чтобы отвести от себя обычное рабочее внимание и остаться с любовным, праздничным.

Сам того не зная, может быть, и Лев Толстой для того и землю пахал. И вот именно, в чем упрекают Толстого, что он не всерьез пахал и мог во всякую минуту по своей прихоти бросить пахоту, – это именно и доказывает, что пахота его была тем же самым, что для поэта в лесу собирание грибов или охота: способ освобождения любовного праздничного внимания от рассудочно-рабочего.

Рабочее внимание, однако, освобождает празднично-любовное внимание только до какого-то момента его напряжения,

436

после чего всякое внимание кроме рабочего поглощается. Это легко проверить, если взяться с утра идти и на ходу думать: в конце концов, бросишь думать и будешь только идти.

Итак, любовно-праздничное внимание сопровождает рабочее внимание, скажем, – освобождает, иначе, любовное внимание делается жертвой праздности.

Впрочем, я имею в виду только себя, потому что есть благодатные души, пребывающие в состоянии почти постоянного любовного внимания (Моцарт, Пушкин). Точно так же, как есть люди по природе рабы.

Не судите молодых людей нашего времени строго, помните, что вы судите, меряя всех их на свой аршин. Вспомните свою школу, много ли было среди вас выдающихся: два-три у вас, два-три в другом классе, в другой школе тоже так, тоже столбики, на которых опирается купол времени, а между столбиками все пространство наполнено массой потребителей, равнодушной во все времена к мучительным вопросам создания новой культуры. И вот вы теперь, судя строго, подменяете творческие единицы среднеарифметическими единицами масс. Вам надо для суда, не забыв свое время, сделаться современными.

15 Февраля. Сретенье. Пришел общественник, интеллигент, я спросил его мнение о Крымской конференции. И он ответил, что конференция его удовлетворяет с двух сторон: 1) несомненно, что после конференции показался конец войны; 2) конференция показала, что наши коммунисты считаются с обстоятельствами времени и самовольно никаких новых экспериментов делать не будут. (Видно по отношению к Польше.)

После объявления в Крыму разгрома Германии во всей силе стал вопрос: за что же умирают немцы, какой смысл их героизма?

Б.Д. Удинцев рассказывал о духовном концерте в Консерватории после избрания патриарха. Все патриархи в

437

белых клобуках сидели в одной ложе, в партере священники, епископы и среди них всякие дамы. На сцену вышла дама в белом длинном эстрадном платье, с крашеными губами, конферансье, и объявила программу, начиная с «Ангел вопияше».

Еще он рассказывал, что избрание патриарха в храме (Елоховском) сопровождалось непрерывной киносъемкой, патриарх блистал и грелся в лучах юпитеров.

Идея социализма актуальна как таковая, и для некоторых страшна в своем потенциальном состоянии, но раз она стала жизнью – конец. Жизнь выправляет идеи.

16 Февраля. Второй день голодаю. На досуге читаю Степуна о Шпенглере и дивлюсь, как после всего сказанного Ницше и Шпенглером, о чем, конечно, было же мне известно, я мог столько лет жить с мыслью о жизни как органическом вызревании, а не борьбе за существование... Как это могло произойти? А вот я думаю как...

Всякая идея имеет свое качественное бытие, привлекая нас или отталкивая, или пугая. И так она зреет до своего выхода в жизнь, т. е. выхода из сферы влияния в сферу воздействия. (Вероятно, у Шпенглера идея в состоянии влияния называется культурой, а в состоянии воздействия – цивилизацией.)

Но раз уже идея вышла из своей оболочки влияния и вошла в жизнь как действие, тем самым перестала быть [идеей] как таковой, и, действуя, подвергается сама воздействию всевозможных факторов жизни.

Так вот идея социализма привлекала к себе своим гуманным влиянием, других пугала и отвращала «дурной бесконечностью воли к власти во имя власти». А вот когда идея социализма перешла у нас из сферы влияния в сферу действия и вошла в нашу жизнь, она перестала нас и привлекать, и отталкивать. Мы теперь все вовлечены в действие, в борьбу, в войну. И значит, если я мог столько лет прозябать во время социализма под раковиной идеи мира как органического вызревания, значит, не вся же совокупность

438

жизни была заполнена механизацией и борьбой за существование.

Словом, мы теперь переживаем идею социализма, превращая ее тем самым в нечто иное.

17 Февраля. С наступлением социализма у нас исчезло чувство пространства, как изображено у меня в книге «Колобок»: «уйти» стало некуда, потому что везде одинаково, и на базаре в Москве, и в Кабарде, и в Грузии торгуют изделиями одного и того же ширпотреба. Путешествовать стало незачем, и начали просто ездить по делам, по командировкам. Возрождение начнется, конечно, разнообразием местной жизни.

Пишешь ты плохо потому, что боишься оказаться глупым на людях и пыжишься выйти умником. А надо стремиться к тому, чтобы самому быть собой, и помнить надо, что ты не глупости своей боишься, а себя самого. Возможно, окажется тогда, что именно то, что ты в себе за глупость считал – то есть именно ум, а где ты у всех ум видел, то именно и есть глупость. Будь самим собой и это значит будь не как все.

Вечером были на «Жизели» с Улановой – это второй балет вижу в своей жизни («Лебединое озеро»). Вот куда направлено слово волшебства, и Уланова – это, конечно, волшебница. Хотя Ляля и называет возбуждаемое чувство «целомудрием» (а сама вся горела), но на самом деле это очень тонкая эротика, какую испытывали мы детьми, читая, например, сказки Кота Мурлыки («Молли и Нол-ли» – это настоящий балет для детей).

Чувствую полный разрыв со средой писателей, ни одного человека, ни одного проводника от своей души к какой-нибудь другой. Начинаю думать, что и все так, и особенная развязность пишущих (как будто все знают) именно тем и объясняется, что они на «проводников» давно махнули рукой и действуют так, будто это наше прежнее отношение

439

к «святому ремеслу» давно умерло. И в этом новом чувстве свободы от старой морали наверно и питается их развязность и уверенность.

18 Февраля. Был директор школы в моем охотничьем районе И.И. Фокин (30 лет учил детей, большие липы вырастил). Он бросает свой родной край: «какой-то вампир выпил всю кровь из народа и жить там больше незачем».

19 Февраля. Устраиваем художницу Нину Евгеньевну Пославскую. Вызвали Рыбникова, сидели вечер и разговаривали о трех стариках, управляющих жизнью всего мира, о патриархе на концерте, о балеринах Семеновой и Улановой, о возможности построить дачу в каком-то хорошем месте.

20 Февраля. (Похороны Черняховского.) Весна света разгорается. Ляля уже начинает говорить о семенной картошке, а я – тревожиться за нее (истерическое хозяйство, сверх сил).

Рыбников предложил молодой художнице реставрировать плафон в Нескучном дворце. Художница замялась. – Это очень хорошо оплачивается, – сказал он, – тысячи три в месяц, обед, ужин. Художница молчала.

- Понимаю, – сказал он, – вам хочется заняться творчеством, но кто же творчеством зарабатывает деньги? Спросите М. М., творчеством ли он живет. И это старый прославленный мастер, на вашем же месте лучше с легкой душой трещинку заделать в старом храме, чем плакать о своем нераскрытом таланте.

NB. Между прочим, это очень красиво и верно (объективно) с точки зрения Старшего (а кто наши Старшие?), но с точки зрения молодого таланта: не заделывать трещины в старых зданиях: пусть в них вырастает молодая трава.

И в этом протесте просияла моя жизнь, и тем тяжелее мне было, что всю жизнь выставлял себя (таково творчество!), я в то же время другой стороной души знал о существовании святой трещинки, для которой надо отдать свой талант.

440

Дело в том, что заделывать старую трещинку – это хорошо рекомендовать другому, а втайне каждый стоит за себя. Так точно складывалась и «Жизнь за царя» и образовалась «святая родина».

21 Февраля. Скульптор Лебедева Сарра Дмитриевна начала лепить с меня голову. Часа три она, грузная женщина в 50 лет, танцевала вокруг меня, как балерина. Работала страстно, сильно, в один раз столько сделала, что уже можно было хорошо меня узнавать всякому. Я вышел подавленный сравнением ее работы со своей: какая моя работа. Вот уже год я ровно ничего не делаю, и что самое дурное: начинаю ссылаться на внешние условия, т. е. на требования к литературе во время войны.

22 Февраля. С утра мороз, каких еще не бывало за эту зиму. Но и солнце тоже такое в этом году еще не бывало. Я утром ходил в гараж с мыслью об изображении Москвы в новой повести и дивился чудесам света. С завтрашнего дня буду записывать такие впечатления и сюда же впечатления от художников (Лебедевой, Нины и др.).

23 Февраля. Мороз как будто всю зиму проспал и вдруг теперь проснулся, хватился, но уже поздно: у него осталась только ночь и раннее утро. И какие встречи сейчас солнца с морозом. Какое торжество, какая радость!

Вчера были Чагин и Григорьев. Принципиально решено выпустить альманах стариков и редакцию поручить мне. Вопрос о продаже мне дачи в Пушкине, по словам Чагина, решен, остается только оформить.

Что мне дает личный опыт кого-либо в деле спасения души, и не знаю – нужно ли это. Ведь людей в веках проходит, как тучи комаров. Не проще ли прожить лично не спасенным. Нет, если поднялся вопрос о спасении, то можно понимать его лишь в смысле общего спасения.

Нельзя разделять спасение на личное и общее, потому что нет спасения в одиночку, равно как нет спасения общего

441

без личного усилия. Но, конечно, если станет вопрос о том, как лучше, то лучше кто-нибудь лично станет спасаться, не обращая на всех никакого внимания, чем будет пассивно ждать спасения всех и себя в том числе.

Альманах стариков: Пришвин, Серафимович, Шишков, Григорьев, Вересаев, Игнатьев, Телешев, Кончаловский, Матвеев (скульптор), Качалов, Книппер.

Приехала из Загорска Галина и сказала по телефону, что никакого воспаления нет у Ефр. Пав., а в больницу ее положили для исследования.

Ходил на ВАРЗ чинить бензонасос и карбюратор. – Это настоящий ремонт, – сказала девушка, – мы это делать не будем.

- Не будете, – сказал я, – война не кончится.

- А когда кончится?

- К маю.

Она повеселела и стала работать. И когда кончила, то просила опять приходить, и все только за то, что помоло-дил их обещанием конца.

Из «Правды» узнал, что умер А.Н. Толстой. Так еще один мой спутник ушел. – Не печалься, – сказала Ляля, – он тебе был далек, а так чего же тужить: мы все умрем. – Все умрут, а я не умру. – Понимаю тебя: это «я» у тебя душа? – Конечно! И это не я один, а каждый о себе это думает и живет, как бессмертный.

И вот такое чувство жизни бессмертной – это реальность, а что все умрем – это феномен, это не существенно.

- Все это верно, а как же я для тебя?

- Ты – это я: мы, вероятно, вместе умрем, но какое нам дело до «всех»: все умрут.

- Как до всех дела нет: мы обязаны в жизни отбирать к себе души, соединять их, для этого же и создана церковь.

Душа социалистической] революции – это, конечно, идея спасения не себя лично, а спасения всех бедных людей,

442

поставленных судьбою в положение рабов. («Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов».) И это спасение становится делом: революция – это дело спасения. А дело это, конечно, действие разума («кипит наш разум») и раскрытие разумного начала, рационализация на всю жизнь.

И так мало-помалу бедный раб, из-за которого началась революция, вовлекается в дело спасения рабов, и каждый становится рабом механизма спасения, и личность становится стахановцем и отличником. На этом пути механизации некоторые уже начали опасаться судьбы превращения в рай.

Но тут на нас немцы напали, и явилось живое понятие родины. Тогда организация спасения бедного человека превратилась в организацию спасения родины. Проснулись первичные инстинкты борьбы, овладевшие для этого всем механизмом спасения бедного человека. В этой борьбе появился органический смысл бытия.

NB. (Анализировать процесс рационализации.)

25 Февраля. Лютый мороз, как вчера.

Сегодня позировал Лебедевой – один долг, и другой долг – похороны Толстого. Хотел отменить скульптуру, но, узнав, что Толстого не в Союз понесут, а будут показывать всем в Колонном зале, решил не ходить, а помянуть новопреставленного на молитве и поручить Ляле отслужить панихиду.

Вчера приезжал из Перми Микитов Иван Сергеевич, сидел весь вечер и нового ничего не сказал: жизнь в Перми та же самая, что и в Усолье. Москва на фоне этой бесконечной лесной пустыни горит как огромная красная пятиконечная звезда.

- Как мы ошиблись, Иван Сергеевич! – Да, кто бы думал! Между тем мы такие в дураках остались далеко не одни.

И все произошло оттого, что нам с малолетства внушили какую-то нравственную правду в истории. Оказалось же, что история – это сказка, и ее люди придумывают.

443

Ляля сказала: – Так вот нам Александра Македонского представили как героя, а на самом деле может быть он был просто разбойник или хулиган.

Да, конечно, история исходит из факта, но моральное освещение факта дает победитель: мораль рождается в силе, и поколения вырастают, питаясь этой моралью.

Помню, даже усольский лесничий, почти необразованный комсомолец, узнав о нашей победе и поражении немцев, сказал: – Я перестаю понимать историю: выходит совсем не то, чему нас учили.

- Как же вы думаете, – спросил И. С., – будет дальше.

- Это вот что мужиков-то ваших любимых перебили? Об этом нечего тужить, бабы целы. Вот если бы баб перебили, то был бы вопрос, а бабы целы, значит, опять народят мужиков.

- А большевики?

- Они свое большое дело сделали.

26 Февраля. 4-й раз позирую Лебедевой (у нее большие, как небо, голубые глаза). Вчера у нас за чаем глядит она на меня и улыбается: я думал, это она мне. Вдруг вскочила, убежала в другую комнату, что-то примазала к портрету и вернулась совсем другая. Оказалось, это она не мне, а себе улыбалась. Такое вот и небо голубое, какое ему дело до тебя! а кажется, будто оно для тебя. И сколько ни видел плутов, большею частью все они с голубыми глазами.

С другой стороны, она похожа на Деву, наполненную собой и живущую в переменах. Встречаясь с живыми людьми, она порождает образы их. Очень искушает подумать, что и бессеменное рождение Богочеловека произошло на этом пути, тоже так Мысль воплотилась в глину, и Слово стало Бог и обитало (как там сказано?) среди нас, полное благодати и истины.

Сегодня Лебедева (в четыре утра) по существу закончила мой портрет, в среду назначила контрольный сеанс. Между прочим, в больших разговорах во время работы мы с ней вспоминали 19-й век, как век приятных иллюзий,

444

и она мне сказала, что теперь впервые поняла сцены жестокости в Библии, напр., продажу братьями Иосифа и др. – Вот это реальная жизнь, а не то, что мы намечтали себе в 19 веке.

Часто в установке своих отношений к человеку надо глядеть на животных: все равно – человеку или животному нельзя показывать свою робость, все равно, человек или животное, раз вкусив твоей робости, в другой раз будет ее требовать.

Похороны Толстого. Вот только после смерти его понял, что нельзя было мерить подхалимство Толстого общей меркой: ведь он же эмигрант, ему нужно было примирить с собой советскую власть. Но между прочим, когда осуждали Толстого, я никогда не присоединялся к этим осуждениям. И все только потому, что сам себя в своем отчуждении от власти советской никогда не чувствовал убежденным: ведь я не из-за идеи, не из-за глубокого чувства уклонялся от общества деятелей, а только из-за своей неспособности к политике и дипломатии, от вкусовой какой-то неприязни и может быть от неспособности и утомляемости в необходимости хитрить и что-то устраивать...

27 Февраля. Вчера с морозом было немного полегче, и среди дня полегче, а потом пошел снег, но сегодня опять очень холодно.

Нет, нет, я не был врагом Толстого, но у меня свой путь, противоположный его пути...

28 Февраля. На улице теплеет, в доме холоднеет: писатели знают, что опасность замерзнуть миновала, и не беспокоятся.

Толстой, как и Горький, в чем-то сходственно вызывают меня, и в том их свете я в собственных глазах своих ущемляюсь. Может быть, я пишу и не хуже их, но мне мои

445

писания стоят моей жизни, они же и пишут хорошо и живут хорошо. Одобряя меня официально, мне кажется, оба они косятся на меня, как на чудака. В точности как в романах Тургенева и Гончарова светские люди, помещики глядели на какого-нибудь приглашенного в их дом учителя из «третьего элемента». Те же чувства, как и я к Горькому и особенно А. Толстому, испытывал Достоевский к Тургеневу (тоже так: Достоевскому – подвиг, Тургеневу – счастье). А еще, проще говоря, оба они, и Горький, и Толстой плуты-политики. Горький – плут не очень для себя, Толстой вполне для себя. Я же возле них вроде князя Мышкина, хотя, впрочем, в большой литературной среде, как было, напр., у Мережковского, мне за себя не стыдно.

Этими свойствами светских людей и политиков раньше обладали у нас крупные публицисты, газетчики, Меньшиков, Суворин, Дорошевич и т. п. Мы же, собственно писатели, могли жить в своих углах, как ученые, художники, вся умственная аристократия. И так было с Пушкиным. Светскость писателя открывают у нас официально Горький и Толстой, и за ними dii minores*, такие, как Фадеев, Тихонов становятся вполне естественными писателями-политиками и танцуют вместе со всеми. Вот Толстой-то и косился на меня...

Когда Толстой приехал из-за границы (эмиграции), то нас тогда, людей никуда не бежавших от сов. власти и сохранивших свою личную независимость и достоинство, в первое время он боялся и ухаживал за нами, очень даже.

Так точно наверно и какой-нибудь аристократ Михаил Стахович стал просто «Мишкой» у Горького: наверно Стахович попал в лит. среду, в этот круг, где царствовал Горький, и там на каком-нибудь вечере сделался «Мишкой» (все светские люди на это очень податливы). А между тем я, ничтожный землевладелец, сосед по имению, находился от него в ущемлении. И вообще «ущемление» есть своя болезнь, вернее, свойство дикости, самолюбия...

* Dii mmores - младшие боги.

446

В 6 вечера в Лит. музее было заседание, посвященное памяти А. Толстого. Перед началом погас свет, и мы остались в темноте. По левую руку от меня была первая жена Толстого Наталья Васильевна, по правую вторая – Людмила Ильинична. Один из ораторов Анциферов называл вторую, Людмилу, Натальей Ильиничной. Я говорил о Ремизове и направлял слова к сердцам жен. Обе они отозвались, Людмила аплодировала, Наталья обняла. Но для других речь моя была очень неудачна, первое, тем, что я был «как ошпаренный», второе – что слишком поднял Ремизова. И самому мне почему-то до сих пор очень стыдно.

1 Марта. Положение Леонова, которого теперь выдвигают, а он против всего своего таланта лезет угодить, мне теперь открывает перспективу и на карьеру Толстого: он тоже, только гораздо успешнее, стремился угодить.

Какое вышло доброе дело. Художница Нина Евгеньевна Пославская написала из глуши мне хорошее письмо. В ответ я послал ей свою книгу. Месяца через два после того явилась к нам девушка кое-как одетая, без калош и с подарками: привезла картошки, мед, сушеную вишню. Мы побеседовали с ней, она переночевала. Через некоторое время я попросил Рыбникова устроить Нину на работу по реставрации. И вот теперь она звонит к нам, что Р. ее отлично устроил по реставрации Нескучного дворца, что работает она в прекрасном коллективе, ей хорошо платят, отлично кормят.

2 Марта. Мысль о независимости добра, о том, что добро осуществляется добролюбием, но не добродеятельностью, перекинулась на положение искусства в Сов. Союзе. Вспомнилось, что А. Толстой в своих произведениях не оправдал независимость слова от политики, напротив, особенно в повести «Хлеб» ярко показал, что не от себя пишет, а по заказу. И то же, и еще много горше делает Леонов, продавая первенство за чечевичную похлебку.

Таким образом, встала перед глазами во всей видимости драма советского писателя как драма отцов и детей: отец, поднимаясь

447

выше времени, должен отстаивать независимость от временного – вечность, добро и красоту. В советской власти, говорит он, вечности нет. – Оставайтесь, отцы, со своей вечностью, отвечает сын, в вашей вечности движения нет.

Перекидываясь от мысли об отцах и детях к замыслу «альманаха стариков», вдруг понял я, какое рискованное дело предпринимаю – собрать в один том наших стариков. Чагин сразу понял, в чем тут дело, и прямо воскликнул: – Нужно показать, как старики вначале не признали сов. власть, а потом вошли в нее и стали «беспартийными большевиками», т. е. что они сохранили свою независимость в области постигаемой ими как отцами «вечности», вошли в движение, поднимаемое сынами.

- Теперь, – спрашиваю, – есть ли в таком смысле у нас хотя бы один такой «старик» и, с другой стороны, есть ли хоть один партийный большевик, действительно уважающий первенство такого «отца»?

Несколько раз встречал читателей, признающих меня за первого писателя нашего времени. Я думаю, они этим хотят почтить меня, как отца, охранителя первенства и независимости личности деятеля искусства слова в суете движения времени.

Положа руку на сердце, я могу сказать, что да: я в этом первый и равного себе назвать не могу. Но вот где стоит вопрос для меня:

1) Могу ли я сказать, что вошел в движение из вечности или хотя бы сделал по совести все, чтобы в него войти.

2) Если смотреть объективно, обладаю ли я достаточной серьезностью таланта, чтобы глядеть на себя с высоты такого суда?

На второй вопрос самому невозможно ответить, да и не стоило бы его поднимать: ибо, взявший перо, от пера и должен погибнуть. Что же касается вопроса первого, то именно вот этот-то вопрос и является источником моих сомнений и слабости.

Утром с Лялей был у портного, потом получили книжку лимита и с 11 ч. до 2-х я позировал в последний раз у

448

Лебедевой. Портрет Ляле показался значительным, но я на нем совсем не тот, каким она меня любит и знает.

3 Марта. Три дня уже в природе повело на весну: тепло, только не тает и снег валит, то сыплет пылью, то прямо валится лавина белых крупных хлопьев. Утром встаешь на рассвете, луна совсем на свету, и массы московских галок облетают дома. При первом намеке на свет, кот взбирается на подоконник и начинает о стекло протирать лапки. Благодаря этому оттаявшее стекло прочищается, кот видит галок и начинает как фарфоровый с приставленной головой вертеть ее за галками: вверх, вниз и в стороны.

Вчера сошлись у слепленной моей головы две женщины: Ляля моя, христианка, и Лебедева, язычница.

- Слишком умен, – сказала Ляля. – Это классический русский писатель-мученик, вроде Достоевского. Михаил Михайлович прозрачный, акварельный, веселый человек.

- Что же ты, Ляля, – сказал я, – сбиваешь художника.

- Нисколько, – ответила Сарра, – если бы раньше, то может быть, но бывает время, когда художник пассивен в отношении модели: тогда опасно слушать, что говорят, но проходит время, когда активным становится художник, а пассивной модель. Сейчас это время наступило: теперь я хозяин моей работы и никакое мнение меня не собьет.

- Выходит, – сказал я, – что-то вроде египетских ночей: ночь приходит, и Клеопатра швыряет голову своей жертвы. Я уже видел, как из головы Игнатьева и Тихонова сделали глину для моей головы, и вот-вот моя голова станет глиной для какой-то другой головы.

Когда меня лепила Сарра, я понимал ее воодушевленные движения рук, как наиболее яркое выражение того сокровенного чувства бессмертия и вечности, которым живет каждое существо на земле, человек, животное и даже растение. Все живут как бессмертные, несмотря даже на то, что у всех на глазах царит смерть. И даже теперь на войне, где на глазах уцелевших единиц ежедневно

449

умирают тысячи, все равно, каждая единица действует в надежде уцелеть, подчеркивая этим, что это «я», эта бессмертная душа утверждает собой бессмертие всех умерших. Так рыбы лавиной идут на пороги, тысячами гибнут в верховьях рек и воскрешают рыбий род новым усилием.

Вот искусство в существе своем и есть экстракт и концентрация этой воли к бессмертию жизни... И моя Сарра с большими голубыми глазами, конечно, язычница, но тоже, конечно, с некоторым в себе ущемленным христианством. – Как я вам завидую, – говорит Ляля, – ваша женская самостоятельность является моим недостижимым идеалом. – А что, – возражает ей Сарра, – разве вы находите вот это, что я делаю, чем-нибудь таким, на что можно твердо опереться? – Не думаю, – отвечает Ляля, – но не могу отказаться от мысли, что на земле это лучшее.

Так вот оно, как сходится христианство с язычеством: язычник наивное существо и в сравнении с христианином _ живет как Норка в сравнении со мной. – Какая умница, – говорю я, когда она глядит на меня с немым вопросом. Так и христианин, глядя на художника, живущего в творчестве, как бессмертный бог, тоже восхищается и тоже говорит: какой умник. Так что язычник только живет чувством бессмертия, а христианин в чувстве бессмертия утверждает смысл жизни.

Метод древний, сохранившийся до сих пор: метод убеждения в христианстве язычников пугалом смерти, в конце концов, потерял свою убедительность, и вот с тех пор христианство разлагало язычество пугалом смерти, а язычество разлагало христианство скепсисом. Новый метод христианского убеждения, по-моему, должен направить внимание язычников к познанию того естественного чувства бессмертия и вечности, которым движется всякая жизнь на земле.

Пора понять, что язычник – бессознательный христианин, а сознание необходимо язычнику именно для борьбы со смертью за вечную жизнь.

450

4 Марта. Вечером пришла М. А. Я ей рассказал о своем новом понимании Христа для людей: т. е. что пора бросить пугать людей необходимостью страданий, ведь за то и Христос, что Он спас людей от страданий и смерти, христиане должны жить, как бессмертные, или как все и нехристиане и язычники живут: каждый из них, бессознательно чувствуя вечность, живет, как бессмертный.

Истинный христианин именно это чувство и должен сохранить в себе и в своем ближнем, прибавляя к этому лишь христианский смысл. Так даже если безобразник радуется безобразию, вор и разбойник своему успеху, не пугай их смертью и геенной, а укажи им путь Христовой радости, и он, узнав ее, бросит разбой и безобразие.

На эти мои слова М. А. ответила, что она чувствует в моем этом понимании Христа стремление служить ближнему. Раньше было: «бегай людей и спасешься», а православные святители (и Тихон Задонский, [и] Серафим Саровский, и все) требовали: «служи ближнему». Между этими двумя пониманиями лежит такая же пропасть, как между пуганием смертью и завлеканием радостью жизни.

У Достоевского, как пугало («бегай людей»), изображен о. Ферапонт, но карикатурно. И вообще, у Достоевского монастырь и старцы изображены плохо и удивляют непосвященных людей лишь новизною темы. Я это почувствовал после чтения Исаака Сириянина.

У Григорьева разговаривали об альманахе стариков, и я предложил тему «отцы и дети». – Отцы и внуки, – сказал Григорьев, – дети – это слишком близко. У нас с вами теперь внуки. Вспомнив своих внуков, детей Левы, я сказал: – Ничего я к своим внукам не чувствую: больше тридцати лет жил с семьей и когда разошелся, то ничего не осталось, как не было. – Это вам только так кажется, но оно было, и это мы все видели. – Но я-то ничего не чувствую. – А это уж так всегда: тут все сразу для себя разрушается. Я это по себе сам испытал.

Это правда: это что-то вроде репетиции смерти.

451

М. Чагина позвонила в 11 утра: вчера умер Шишков. Значит, когда мы были у Раисы Як. и он еще был жив, то это были последние часы, а может быть и минуты. (Сейчас узнал, что он умер сегодня в 1 ч. ночи, мы были около десяти.)

Вымирает гнездо писателей школы Ремизова. Это было в то время, когда уже прискучил декадентский звон прославления в лице своем сверхчеловека, и стало зарождаться движение, теперь можно назвать его своим именем: движение патриотическое. Историки литературы может быть сказали что-нибудь об этом движении или собираются сказать, я же могу говорить о нем лишь по себе и тем немногим друзьям, которые были со мной. В то время, не мечтая о худ. литературе я занимался пешим хождением по стране с целью записывания фольклора. Мои записи народных сказок чрезвычайно понравились Ремизову (Фиу, фиу, Хабар-бар). Скандал в Аполлоне. Обезьянья палата, как насмешка над декадентами. Маяковский, Каляев, Ремизов, Толстой, Замятин, Шишков, Пришвин, Хлебников.

Ремизов, Каляев – религиозный эстетизм. Между ними Пришвин.

- Вы нам близки!

Православные люди, революционеры типа Каляева, антропософы типа Белого. Бонч-сектанты.

Толстой: я патриот.

Розанов: судьба патриота.

Каждый из нас – деятелей искусства немного пересиливает смерть: карта им дана, смотря по таланту, общество считается с покойником, как с живым. Чувство вечности и бессмертия основная сила всех.

- Толстой – патриот. Садок судей и Толстой. Мой фольклор и Толстой.

Вечер состоялся. Еврейский актер Михоэлс назвался ближайшим другом Толстого. И вообще, все оказывали себя друзьями (Игнатьев, Симонов – директор Вахтангова и др.). Я говорил хорошо, но, назвав «заумниками» других, судящих Толстого, как дурака, я превознес его,

452

как интуита. За интуита я схватился, чтобы смыть дурака, и Ляля сказала, что смыть мне не удалось, и пускать дурака на поминках было рискованно. Михоэлс десятки раз называл Толстого последним «классиком» и великим писателем. Словом, все искренно старались сделать умершего великим, а там как Бог даст. Жаль, что упустил я сказать о том, как боялись помещики мужиков, как по-иному чувствовали себя зависимыми интеллигенты (революционеры) и как то и другое прошло мимо Толстого (хитрое дитя).

Игнатьев – это распустившийся в сов. обществе аристократ. Говорил неглупо.

Тоже и на этом вечере были обе жены – Нат. Вас. была с сыновьями. Людмила Ильинична подала ей руку: «Здравствуйте, Наталья Васильевна!»... Но, похоже, что Н. В. готовится к борьбе за наследство. Общее сочувствие старой жене. Молодая – женщина завлекательная.

Драма в семье Толстого до капли воды похожа на мою: тоже старая жена одеревенела в претензии сделать наивного как ребенка художника своей собственностью, а ребенок оказался... Тут что-то современно-законное, похожее на встречу Марии и Марфы возле Христа.

7 Марта. Ночью в полусне услыхал слова: «умер Каменский». И так это было явственно, что, очнувшись, решил утром записать и проверить здоровье Каменского. Но утром была возня с машиной (отдал в ремонт) и записать не успел. В обед Ляля пришла откуда-то и между прочим сказала: я слышала от кого-то, что умер Каменский. Я похолодел. – А вот что... и рассказал. Теща начала, было, по ее трафарету: – А вот теософы говорят, что нет ничего. Я же всегда говорила, что есть, есть нечто... – Мама, оставь эти глупости праздных людей, мечтающих о загробной жизни. Нам и так остается мало сил, чтобы оставаться в пределах своего разума, мертвые и так слишком уже хватают нас, и нелепо теперь нам хвататься за мертвых.

8 Марта. Похороны Шишкова. Хороший был человек, прямой, честный, добрый и с юмором. В семье полное

453

благополучие (вот пример: мужу 72, жене 37 – чуть не вдвое!). А как любит-то! Эта кончина похожа на христианскую, к сожалению, только не безболезненную.

Проделали церемонию прощания с Шишковым в Союзе писателей. Музыка играла нарочито чувствительные миноры. Писатели пребывают в нарочито тупом и неподвижном состоянии. Никто из нас не перекрестился, не сказал от души. Неплохо сказал официальную речь Бахметьев и потом еще кто-то из ленинградских друзей Шишкова, говорил, укрывая в словах, притянутых к случаю, «вечную память».

Третью речь сказал друг Шишкова адмирал от ЭПРОНа* Крылов. Он закончил слова пожеланием, чтобы все писатели, подобные Шишкову, занялись не только надземными характерами людей, но и подводниками. Это слово вызвало чуть заметную саркастическую улыбку генерала Игнатьева. Чувство мучительной пустоты не оставляло нас...

Там и тут в толпе показывался Поликарпов, похожий на какого-то хищного зверя, белого с розовым ртом, как у кота. Советские похороны самое слабое место в сов. быту: демонстрация рабства мысли и чувств. Обдумывая завещание, надо непременно подумать о том, чтобы избавить близких людей от несчастья плакать в такой обстановке.

Был на проверке у Лебедевой, она отправляет мой бюст в формовку. Чувствую, что недаром сидел: все-таки какая-то частица меня побольше побудет с людьми, чем мое тело.

Читал в «Очарованной душе» Р. Роллана о своей невесте, названной у него именем Аннет. Мне было тогда 28 лет, и вот только теперь, через 44 года после опыта с Лялей и встречи с Ролланом, понял я, чего хотела от меня моя невеста. И теперь могу твердо сказать, что хотя я был глуп и не мог, не понимая себя, с ней объясниться, но раз

* ЭПРОН - Экспедиция подводных работ особого назначения.

454

почти полвека с тех пор двигался « этому сознанию, то, значит, было же во мне в кладовой души моей то содержание. И надо всей душой благодарить Бога, что продлил мою жизнь до моего «ныне отпущаеши». Ляля была моим святым Ангелом-хранителем.

Животной природе самки свойственно убегание, ускользание от преследования самца. У человека это ускользание продолжается дальше: женщина, даже отдавшись, может дальше бежать и делается совсем недоступной преследованию. В этом и состоит сила, смысл и душа всего женского движения.

Итак, друзья, если вы указываете на разложение семьи в России, как на разложение всей страны, то разве не во всем мире происходит это разложение, как движение вперед к свободе порабощенной нашей матери? И пусть в России разложение семьи и собственности дальше ушло, чем в других землях, то это значит тоже, что Россия тем самым ближе к началу чего-то нового и лучшего.

9 Марта. Стоят по утрам крепкие морозы, но их уже не боятся: скоро все кончится. Так и война, и эта убогая жизнь в тылу: тоже теперь уже не боятся и не так тяготятся, знают все, что скоро все кончится.

- Брось эти мысли, – сказал один приятель другому на улице, – вот скоро кончится война и то кончится. – А прочее? – И прочее все кончится.

Да, это правда, мы все стоим у конца и в природе, и в обществе, но в природе после зимы новая жизнь начинается весной света, когда мороз по утрам расписывает окна узорами и солнце потом их топит и сушит, и воробьи оживляются, и вороны орут.

Но как начнется новая жизнь в обществе («во что это выльется»), никто не может сказать.

Все размышляю про «Очарованную душу» Роллана: с одной стороны, понял себя, как мужчину-эгоиста в своей

455

первой любви, и невесту свою, как Аннет, и это в точности все верно. А другое, просится суд над самой Аннет с точки зрения Розанова, т. е. отрицательного пола. У Розанова ошибка в абсолютном утверждении пола (мужского) и вместе с тем родового строя. Между тем «отрицательный пол» розановский есть тоже пол (женский) в момент борьбы его с Мужчиной (самка убегает), а теперь время новое есть утверждение Женщины.

10 Марта. Все мороз, и крепчайший, и солнце яркое. Наговаривали с Лялей пластинку для радиопередачи (в среду). Ляля – конферансье, я – рассказы: Филин, Лягушка, Раки. Наговорив, выслушали себя, и очень понравилось. Приехал Митраша и поселился у нас.

За время войны Мужчина физически утратился и едва ли обрел что-нибудь духовно. Напротив, Женщина и физически ничего не потеряла и духовно утвердилась в независимости от Мужчины. Может быть сущность жизни нового наступающего времени и будет в этом новом соотношении Мужчины и Женщины.

И еще новое грядет в отношении человека к пустыне по словам «Бегай людей» и «Спасайся возле ближнего». «Бегай людей» – это пустыня, пространство, определяющее душу Фауста. «Спасайся возле ближнего» – это вот то, что проповедовали оптинские старцы и все православные, тут и женщина, и социализм. То что было пустыней, теперь становится просто тайной личности или всего того, что не делается, а что само вырастает. Современный пустынник спасается, может быть, в автомобиле, или в самолете, или в кресле президента США.

Ходили ко всенощной слушать «На реках вавилонских», но минут на 5 запоздали (завтра Масленая).

Узнал, что Рузвельт с 1914 г. живет без ног и его переносят с самолета в автомобиль шесть постоянно с ним следующих людей. И так живет и сейчас управляет миром

456

одна из светлейших голов. Вспоминая конференцию, и как Рузвельта чудесная голова поднялась над толпой, вспомнил сейчас «яко до Царя всех подымем» и подумал, что не всех, а каждого, что всех поднять нельзя (это социализм), но каждого по очереди его готовности во времени можно. И как это чудесно думать, что каждый человек таит в себе возможность быть поднятым «яко царь».

Сегодня с Лялей наговорили пластинку и, прослушав наговоренное, я весь день чувствовал удовольствие, до того вышло просто, что как будто не я читал с листа сочиненное, а сказочник из народа на досуге рассказывал.

Митраша прочитал повесть мою и, обсуждая ее вместе, я говорил ему о будущем (я-то говорил по догадке и намекам и мутно, а он, конечно, осаждал все себе в душу навсегда). Да, я говорил о том, что в эти последние дни нет-нет и блеснет мне, как свет из тумана несущихся событий.

Мне чудится вместе с «закатом Европы» как бы закат самого героя: ничего не возьмешь больше геройством, и даже можно сказать, что на героя сейчас кто-то смотрит секретно, как на очень наивное существо, вроде собачки на веревочке. Их, этих героев, переколотили, а женщины в это время вырвались на свободу [из бабьего положения], из спальни и кухни и овладели мужским делом. Мужчина потерял физическую власть над женщиной, и так вышла женщина из определяющей ее положение половой зависимости. Наступило время господства женщины и обнажения ценностей, укрываемых женщиной от поработителей, [с их] силой мужской самости (на наших глазах «баба» во всех слоях общества становится пережитком...).

Ах, вот не забыть! В доме Соллогуба, где теперь Союз писателей, на лестнице вестибюля с давних времен стояла Венера. Во время похорон Шишкова по распоряжению Поликарпова эту Венеру завесили. И так коммунист Поликарпов, закрыв Венеру, обнажил свою мещанскую душу архаического времени.

457

В отношении смерти люди бывают бесстрашные – это те, кому терять нечего и некого. А то есть, кто боится смерти, как животное боли и потерь нажитого. А то есть страх не за себя, а за ближнего. И вот это единственный страх, который непреодолим и является единственным целебным источником жизни.

11 Марта. «...в условиях, которых первые меры порядка и самой строгой справедливости могли быть иногда поняты, как непорядок и несправедливость (из Декларации Югосл. Врем, прав-ва)».

Вспоминается Шишков на его юбилее, когда он говорил о себе, предвидя свою близкую кончину. – Я жил, не думая об этом, но вот это произошло, и я теперь нахожусь у границы...

Никогда ни мне, ни Ляле не было так ясно, что смерть себе не очень страшна и в иных случаях даже и желанна, но страшна она себе должна быть в отношении близких: близким она страшна, и умирающему надо вперед подумать о близких, принять это как долг в отношении их. – И если, – сказал я за столом, – ты это исполнил, то, может быть, в тяжкую минуту свою чувство оставления долгов облегчит уход свой...

Разговор у нас каждый день о Людмиле (Толстой). Интересная завлекательная женщина, но со всех сторон все против нее: это будто бы она разлучила Толстого с друзьями, она скупая, она хищница и т. д. Усвоенная всеми легенда о начале разрыва Толстого с семьей, это что Нат. Вас. нашла на столе у Толстого письмо от «красивой женщины» («Тимоша») и, устроив ему резкую сцену ревности, забрала детей и уехала в Крым. Уехала уверенная, что без нее Алексей не проживет (обычный самообман прочных жен). Но к Алеше в это время пришла подруга Тимоши, эта Людмила... Вот тут-то и мелькает подозрение: про Тимошу-то всем известно и никто не сомневается, но не является ли и

458

Людмила тоже чьим-то орудием контроля над личностью писателя... (а разве, когда Ляля пришла ко мне и о ней не возник вопрос: «а если?». И сколько тут вариантов, возможно, и самый интересный из них это, конечно, жизнь в двух лицах вплоть до признания: «за тобою гляжу, но ты не бойся: мы вместе извлечем из этого нашу пользу»...).

- Но почему же, например, на вечере Игнатьев именно ей выразил явное предпочтение? – А может быть тоже боится...

Мякина. (Так называть впредь все слухи.)

И. И. [Фокин] принес новости, первое, что демобилизуются старшие три года, второе, что закрывается доступ евреям в партшколу и что евреев будут выселять из Москвы. Говорит, что слышал «из верных источников». – Возможно, – сказал я, – евреев трогают, как жертву фронта. – Нет, – говорит он, – за то, что они неустойчивы в госуд. делах. – Но ведь за это же их и Гитлер гонит. – Это не противоречит ничему, напротив: недаром же немцы бьются и трясут свою яблонку: плоды валятся на наш огород.

12 Марта. Утром был очень сильный мороз, а за день разогретые солнцем улицы к вечеру подмерзали, и так без дождя образовался только от одних солнечных лучей лед на улицах. И пахло к вечеру старинным великим постом, когда, бывало, начинали на рынках продавать моченые яблоки.

Были на Варзе. Машина готова. Завтра, вероятно, обкатка и прием.

Были у Чагина. Решено дня за два-три найти 25 знаменитых стариков, найти мне «поддужного» и начать альманах стариков.

NB. Сейчас три старика управляют всем миром. Почему старики? Потому что вообще миром управляют мертвые. И потому старики сейчас у нас, что они ближе к мертвым.

459

Чагин к завтраму добьется ответа о даче (продаже мне).

Сказал Ляле: – Я первый раз в жизни встретился с такой женщиной, как Людмила. – Какой? – А хищницей. И их наверно много, и они в сильной степени влияют на ход жизни. Ни одной я такой не встречал. – А на что ты им был нужен, чем ты мог их заинтересовать?

Да, конечно, не богат, не славен, не очень-то и красив или знатен. Надо бы радоваться, что не подошла акула, а между тем почему-то было неприятно, когда Ляля сказала, что я им вовсе не нужен. Жизнь в такое время, с такой чистой славой чуть ли ни единственного независимого поэта, жизнь с такой прекрасной женщиной, как Ляля, и вздыхать о женщине-акуле («интересной»)? Как это может быть? Моя мама сказала бы на своем старинном языке: «Тебе хочется фигурировать в светском обществе, как было у Пушкина (камер-юнкер), особенно у Лермонтова (гусар), как тянет каждого поэта в бездну. – А как же святые-то жили? – А думаешь, их не тянуло? Да еще как! Вот и я для вас всю жизнь истратила, на работу на Банк, а думаешь, меня-то не тянуло быть светской женщиной?»

13 Марта. Утренний мороз. Светообнимающее утро. С чистого неба слетают медленно редкие снежинки, как будто их сметают откуда-то невидимые ангелы. Тихо поднимается вверх дым из трубы. Души тоже как этот голубой дым поднимаются вверх в согласии с небом. Есть такая радость на свете! И хочется ясно показать тем, кто не может.

Утром Норка начала рожать, сейчас в 8 утра пока вышли из нее два пестрых, белое с черным.

Солнце еще только-только встает, и снежинки слетают оттого, что небо перед восходом очищается: там свои нам неведомые дворники обметают путь грядущему светлому дню.

460

Были на «Грозном» Толстого, афиши были в траурной рамке, намекая этим, что пьеса, снятая со сцены, ставится лишь по случаю смерти автора. Снята пьеса, говорят, была из-за того, что Сталину не понравилась любовная сцена царя с грузинской княжной. Можно догадаться, что привлечение грузинской княжны и ее брата слишком грубо намекает на Сталина. Говорят, что с Толстым от недовольства Сталина сделался припадок, и его увезли из театра. Все очень правдиво, тем более что Сталин действительно не любит явного подхалимства (так были угроблены Лахути, и Ставский и наверно многие). Этим людям вообще малопонятна непригодная для сказки моральная серьезность таких людей, как Ленин, Сталин и той революционной интеллигенции, из которой они вышли. Вот почему и вышел у Толстого такой ляпсус с грузинской княжной.

Пьеса не имеет единства драматического и потому распадается на картины, сюжетно сцепленные между собой. Всего восемь картин, но можно навязать таким образом и восемьдесят. Картинно-анекдотическая яркость, свойственная Толстому, и легкость характера выступают и здесь, но глубины никакой, все мелко, все работает на необразованного зрителя. Одним словом, эта пьеса о Сталине, написанная его современником по материалам эпохи Ивана Грозного. В результате нет ни Сталина, ни Грозного.

Лев Толстой отстранился от Петра I, как безнравственного человека.

Алексей Толстой попытался брошенное великим писателем поднять,разохотился,поднял Грозного.

Думаю, что старик Толстой был прав, устраняясь от изображения тиранов, и думаю не как Лев Толстой, по моральным соображениям.

А вот мне представляется, что некоторые стороны жизни общественной, как и личной – не подлежат раскрытию. Рузвельт – человек безногий, не ходит, а его носят. Когда его пересаживают из самолета в машину, между ним и киносъемкой становятся ширмой шесть человек. И, узнавая об этом, радуешься, что так делают.

461

Так точно и такая особенно интимная сторона жизни, как борьба за власть государственную. Надо же понять, наконец, что личность человеческая в борьбе за власть исчезает, становится невидима, как человек, защелкнувший за собой внутренней щеколдой свой нужник. Государство есть нужник общества, перед которым стоит длинная очередь. Единственное моральное отношение художника к этой царственной очереди, это как к жертвам неудержимого движения жизни людей, как лососей, прыгающих через водопады. Так описываются короли у Шекспира. Но А. Толстой именно самый нужник (чего стоит грузинская княжна!) делает предметом искусства... И это, конечно, Сталину не понравилось.

14 Марта. Евдокия (1 старое Марта, «обсери проруби»).

Мороз был с утра небольшой, а днем солнце в Москве наделало лужи и к вечеру, когда чуть-чуть подморозило, запахло во всей силе первой весной и началом поста (идет масленица). В это время в деревне глухие начинают лучше слышать, как было это и с нами: мы все немного глохнем зимой. И вдруг услышишь по-иному голоса вдали, или шелест падающих капель вблизи. Я это назвал весной звука.

С утра до обеда носился по заводу, выпрашивая у всех чего-нибудь для машины. Около полудня ремонт был закончен, но только поехали, что-то затрещало под педалью сцепления. Пришлось еще на одну ночь оставить машину на заводе.

Слушал выступление наше по радио (наговоренное раньше на пленку). Это было приятно: какое-то дело.

В Кремлевке проверили очки у проф. Павловой. Докторша оказалась такой восторженной моей почитательницей, так внимательно все мое прочла, что я очень обрадовался и почувствовал себя хорошо.

Сегодня 9-й день смерти Шишкова. Зашли к его жене. Все не унимается, плачет. Вот как любят настоящие-то

462

женщины. Ясно, что у Толстого с его Людмилой была, может быть, какая-нибудь милая охота, но никак не любовь. А впрочем, в этих вещах не суди.

Опять звонили к Чагину о даче (хотим купить) и опять он ничего не узнал. Надо добиться.

15 Марта. В Москве начало весны. Везде лужи. Закончен ремонт машины, стоит в гараже.

Просят написать о Шишкове. Пробую.

Писатель начинает писать, как ребенок ходить: поднимается на ножки, рученьки вперед, с восторгом проходит несколько шагов и валится на пол.

Я помню свое начало в этом роде...

И в то же время начали подниматься на ноги В.Я. Шишков, Ал.Н. Толстой, Е.П. Замятин, И.С. Соколов-Микитов. Тут были, конечно, и другие писатели, много их поднялось, чтобы вскоре упасть.

Сравнительно с нашим временем, столь наполненным внешними событиями, писатели тогда в относительной пустоте, мне кажется, больше удивлялись и радовались друг другу. Но после Горького не могу назвать ни одного писателя, кто бы мог сорадоваться в такой степени и так же по-детски чисто, как покойный Вяч. Яковл. Шишков.

Вспомнил одного замечательного писателя, который был так сосредоточен в себе, что на других его не хватало, для других был рассеян и сорадоваться им не всегда мог. Но он был замечательным писателем и я думаю, поэтом, что эта способность сорадоваться есть способность человеческая, но не специфически писательская. С тех самых первых школьных наших лет писательства, когда мы собирались в одной комнате и читали друг другу свои опыты (лет так без малого 40 тому назад), я помню расцветало лицо Шишкова, а потом в советское время в Детском селе за большим столом у А.Н. Толстого – много людей, но нет такой радости другим.

И так недавно, кажется, в январе этого года один писатель при мне читал Шишкову свою еще не напечатанную

463

вещь и, прочитав, взглянул на него. И вот тут-то окончательно узнал я и понял человеческую способность Шишкова сорадоваться жизни. И юмор, стиль характера Шишкова того же самого происхождения, он происходит из основного его чувства сорадования жизни. «Хороший человек!» – хочется сказать. Но мне, живущему долго, столько пришлось испытать не хорошего, чтобы понять и оценить, какая это редкость, что такое хороший человек. Для всех же он был писатель...

В то время, когда мы с Шишковым начинали писать, декадентский Петербург в отношении русского слова временами был похож на Париж. Столица Франции собрала в себя все французские слова и литературу, незачем было выезжать из Парижа за словами. Так и Петербург в это время превратился в Париж (я знал одного писателя – Даль). Но это было только поветрие, эстетическая реакция на гражданскую поэзию народничества. На самом деле огромная страна жила устной словесностью.

Митраша за обедом доказывал страстно, что до колхозов крестьяне жили гораздо хуже: все дрались между собой за землю. Впервые услыхал это от самого крестьянина. И он же потом сказал, что рабочий был всегда более похож на человека, чем крестьянин. И потом сказал еще: – Насколько в городе жизнь здоровей, чем в деревне.

При получении машины узнал от окатчика (квалиф. рабочий, на весь завод их четверо), что денег он может заработать в месяц – всего 300 р. (чистых, после вычетов). Значит, он, как и все, должен воровать. И все воруют: дашь папироску, а он уже вынимает из кармана лампочку и тоже дарит тебе. Но если все тащат, а завод выпускает норму машин, то, значит, каким-то образом воровство ограничивается. Каким образом? Вот это и есть главный вопрос и об этом расспросить ребят в субботу. Но это не просто воровство, а скорее похоже на форму дележа общего добра.

464

16 Марта. Лучезарное утро с легким морозцем, чисто прекрасное, как «Слава в вышних Богу и на земле мир».

Заказано от Литературки написать о Шишкове – пишу.

Обе статьи, моя о Шишкове, Валерии о Пришвине сданы в газеты.

Устраивают сток воды из гаража. Новый мотор завести не могли: тяжело.

У Ляли определился грипп.

17 Марта. Побелели за ночь крыши. Но по вялым контурам под серым нависшим небом, по ленивым дымкам, даже по скоплению галок на крестах прямо глазами понимаешь весеннее тепло.

Начинаю только теперь отделываться от влияния толстовства, только теперь сознавать, что даже колхоз есть лучшее положение крестьянина, [чем] в царское время на его полосках в общине. Все это старое рушится во мне. Большевики и тут побеждают.

Помещичий идеализм стоял на завете крестьянину: ты работай на нас, а мы тебя будем любить. Эта формула паразитизма, во всей чистоте сохраняемая где-нибудь при дворе царицы, чем ниже, тем сильней размывалась временем и в революцию рушилась. Вот и удивительно, что теперь после всего моя теща, в сущности, живет по формуле этого идеализма, и любой проходимец, оказав ей малейшую услугу и внимание, может с ней делать, что захочет. Вся ее огорченная душа только и ждет этого умиления.

И вот если хочешь вполне понять мораль советского обхождения, то имей постоянно в виду: 1) формула прошлого: вы – труд, мы – любовь. 2) направленный против этой формулы грубый корректив револ. интеллигенции (нигилизм).

Сегодня вечером рабочие придут пить водку, поставить им все вопросы: 1) анализировать факт расхищения всего

465

казенного и отношение тех, кто берет и кто охраняет и чем определяется мера хищения, т. е., что рабочий не разграбляет всего созданного. И главное, отношения между расхитителями и охранителями (что, напр., Коле можно тоже украсть?). «Я за тобой гляжу».

Переход к весне в этом году начался сильнейшими мартовскими морозами (наверно, больше 30). При сильном теплом свете эти морозы проходили как утренники. Но пришло время, с вечера и месяц, и звезды, и все условия оставались для мороза, но мороз перестал ночью назревать. И так без сильного мороза днем стало таять.

Нарастающие события требуют от тебя нарастающего внимания, а ты отстаешь все больше и больше. Так если жить, то непременно устанешь и кончишься. Но есть глубина жизни, как в океане, не поднимается волнами. Мудрый человек опускается туда, набирается силами и снова поднимается вверх внимать нарастающим событиям.

В «Правде» наивно (а писавший, может быть, и умышленно) пишут о некоем американце Липмане, который во время войны писал, как жестокий враг фашистов, а теперь, когда фашизм кончается, пишет, как враг большевиков, и рекомендует Америке подобрать упавшую Германию в свою атлантическую зону и не отдать ее на гибель в зону советскую.

Вот еще в доказательство того, что природа девственна сама по себе, без человека не существует, – это наше время: жить стало можно только в Москве, и вот подумаешь, как там, в девственной-то природе теперь люди живут, так взмолишься: не дай-то Бог туда попасть. Значит, тогда жилось хорошо – вот и строили мечты гармонии в девственной природе. Радость жизни – вот корень мечты о природе.

«Ты на меня работай, а я тебя буду любить» – вот семейная формула, М(ужчина) + Ж(енщина), переходящая в

466

социальную Р(обинзон) + П(ятница) = Господин + Р(абочий) = Б(арин) + М(ужик) и т. д. Но вот пришло время, женщина берется за работу, измученный войной Мужчина на костылях сидит и отдается чувству любви. И то же в социальной формуле: Пятница сбрасывает любовь Робинзона... И начинается то, что теперь у нас. Ничего как будто не останется другого, как рационализировать самое рождение человека, сделать его производством. Так выходит, если по-нашему; а по-иному: охрана личности с ее самородностью.

Днем шел дождь, то снегом, то каплями очень мелкими. По улицам в Замоскворечье стало трудно ходить: путь везде пересекают ручьи.

Вечером у Ивана Воина служил о. Александр. Возвращался в темноте под дождем, угадывая, где ступнуть, как бы не обдала машина, но на душе было хорошо: ведь не одна эта весна, а все весны шли со мной по улицам от всенощной.

18 Марта. Неожиданный мороз, и все небо горит. Вчера весна вырвалась из рук Мороза и бросилась всеми ручьями бежать по всем улицам, по всем крышам. Но в те часы ночью, когда мы спали, мороз расшвырял тяжелые сплоченные облака, дождь превратился в снег, и когда засияли звезды, все крыши стали белыми, и карнизы всех домов покрылись сплошными рядами длинных сосулек.

Утром встало солнце во всей славе мороза, и засверкали всюду по Москве на всех домах сосульки. Не помогло и солнце весне, даже и в полдень не потеплело, и сосульки даже все остались, выражая собой всем москвичам несчастье побега весны: по усам текло, а в рот не попало.

Такая точно и Ляля моя, как эта первая весна: все время на гранях своих душа ее переливается, и на часу бывает сто перемен. И такая глубокая душа, как море: на поверхности волны, в глубине тишина.

Душа, как море! И я, мальчик-водолаз, спускаюсь через волны в глубину и держусь там, где уже тихо, но прозрачно

467

еще и видны бегущие волны. Но есть и у Ляли моей глубина, где темно, и я этого боюсь и не хочу туда спускаться. Мы вчера на ночь об этом говорили. И то, что мне кажется там, в глубине тьмой – она называла светом, а где я видел свет – она называла тьмой.

Вечером пировала у меня вся бригада: Василий Веселкин и Ваня за столом долго рассказывали о себе, как он был колхозником, как бежал из колхоза в Самарканд на кузнечные работы, как взяли его в Красную Армию и после ранения закрепили на бронь на Варзе.

- Жизнь твоя, – сказал я, – похожа на тех мужиков, которые задумали узнать, кому живется весело, вольготно на Руси. Ну, скажи, Вася, где же лучше всего сейчас жить на Руси?

- Лучше всего, – сказал он, – конечно, в Красной Армии. Я бы и сейчас ушел туда, да не пускают.

- Ну, а как же не страшно, там убить могут?

- А это не важно.

Я посмотрел на плечи Вани, похлопал по ним:

- Хорошие, богатырские плечи, – сказал я. И он мне ответил с гордостью: – Нормальные.

Есть тишина в морской глубине такая, где еще не темно и можно видеть из нее, как вверху ходят и бьются между собой и рассыпаются волны. И в жизни тоже есть такая прозрачная тишина и в ней живут мудрецы.

19 Марта. Мороз продолжается. В полдень видел, как из самого низкого желоба возле самого льда тротуара понемногу начало капать и сверлить во льду дырочку. И потом со всех сосулек на солнечной стороне закапало ненадолго. Неприятный северо-восточный ветер. Зябко. Ходил один (у Ляли проходит грипп) к вечерне слушать канон Андрея Критского.