Пришвин М.М. Дневники. 1944-1945 /Подготовка текста Я.З. Гришиной, А.В. Киселевой, Л.А. Рязановой; статья, коммент. Я.З. Гришиной. – М.: Новый хронограф, 2013. – 944 с.

1945

1 Января. Позвали встречать Новый год людей, известных Ляле, но я не помню даже, как их зовут, и только знаю – он Сережа, она Валя. Сережа спросил меня о моем выступлении в МГУ:

- О чем вы говорили?

- О себе.

- Что именно?

- Я им говорил, что в свое время я был рядовым марксистом, пытался делать черную работу революционера и твердо верил, что изменение внешних условий (материальных) жизни людей к лучшему непременно приведет к их душевному благополучию. Проповедуя эту мысль идейной надстройки над экономическим базисом, я воображал, что проповедь и есть самое главное в жизни.

Когда же пришла общая революция, и я услышал, что моя родная идея о незначительной роли личности человека в истории в сравнении с великой силой экономической необходимости стала общим достоянием, и этому научают даже в деревенских школах детей, то спросил себя: «Чем же ты, Михаил, можешь быть полезен этому новому обществу и кто ты сам по себе?»

Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мною не как догмат веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются такой попыткой определиться самому себе как личности в истории, а не просто как действующая или запасная часть в механизме государства и общества.

Таким образом, юношеский вопрос о роли личности в истории стал для меня живым вопросом о своей собственной роли в текущей жизни.

Так, разбираясь, я открыл в себе самом талант писать. И мне через это открылось, что в каждом из нас

381

есть какой-нибудь к чему-нибудь талант и в каждом этом таланте скрывается как нравственное требование, т. е. требование к себе самому: вопрос о роли личности в истории.

Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл жизни и что без этого смысла невозможно общество.

С другой стороны, прямая заявка личности на право своего бытия невозможна, потому что нет объективного нравственного критерия личности, и заявка личности является заявкой индивидуальности, т. е. всеобщего своеволия, вульгарного анархизма.

Остается признать два параллельных процесса в постоянной борьбе:

1) процесс олицетворения как нравственного требования в самоопределении каждого (тут заключено творчество или производство в широком смысле),

2) процесс механизации или потребления и распределения, в котором субъект (каждый) превращается в объект (все).

Итак, есть два рода людей, одни стоят за личность человека, другие за всех.

Найти характерные черты тех и других и понять их в происхождении.

2 Января. Как и вчера погода: март в январе.

Как только станешь выбирать людей и показывать как образцы, так начинают возражать: это вы поэтизируете, идеализируете, в самой жизни эти люди как исключение.

И то же наоборот возражали и Гоголю, когда он давал отрицательные типы.

Если то и другое «не то» и самая жизнь не поддается искусству, то что же есть самая-то жизнь? Самая жизнь, по-моему, или, вернее, неизобразимая ее часть состоит в пережевывании пищи всякого рода и усвоении.

382

Взять льва – разве это не царь природы, когда он, подняв голову к луне, ревет на всю Африку! И разве это не дьявол, когда он, схватив грациозную антилопу, разрывает ее когтями и пожирает? Но это лишь моменты в жизни льва, подлежащие изображению художника, огромную часть своего времени лев лежит, дрыхнет.

И Весь человек в данный момент в своем социальном разрезе – сколько малых процентов он дает того, что подлежит искусству, того, что движется, что есть сам человек или сверхчеловек, и какие огромные проценты Всего человека в рабском труде отдают свое сознание неведомому будущему, сколько таится между светом и тенью, сколько спит, дрыхнет и воняет, как насыщенный лев.

3 Января. День в день – сиротская зима, дай Бог! В новогоднем номере «Лит. газеты» новогодние статьи некоторых писателей с такими тончайше-скромными намеками на бедственное положение в литературе, что эти намеки в будущем никто не поймет, и сами статьи будут загадочными.

Мы говорили о том, как выросла власть женщины за время войны, что это самое характерное теперь. Доктор Бодрова похожа на сыроежку, пробившую лбом своим землю, мох, осыпанный хвоинками, прутиками. К этому Андрианова Мария Ефимовна, спасающая детей в Ленинграде.

И вообще, на место героизма становится выносливость: женщины вынашивают новую жизнь.

(Уплотненность жилищная – обстановка борьбы.)

Соберитесь в себе до конца в лесной тишине, и тогда, может быть, усмотрите, как, напрягаясь лбом своим белым и мокрым, сыроежка поднимает над собой земляной потолок с мохом, хвоинками, веточками и ягодами брусники. Ждите, вглядывайтесь и вы непременно, глядя на гриб, вспомните, как у нас, у людей, в тяжкое время, когда гибли герои на полях, на горах, в воде и воздухе, женщина незаметно для глаза выходила из-под земли и поднимала над собой крышу тюрьмы своей и брала в свои руки...

383

Вечером были у Асеева, слушали поэта Мартынова. Поэты столько вкладывают себя в чтение, что, услышав, вовсе не можешь судить: кажется, все хорошо. А тут еще Маяковский, которому и Асеев, и Мартынов так привержены. Мартынов даже нижней челюстью действует под Маяковского. Это движение челюстью являет собою у Маяковского усилие высказаться так сильно, чтобы слово подействовало на всю площадь людей – это у Маяковского, а у Мартынова пока еще челюсть действует для себя: вот, мол, какой я сильный варвар.

В этой школе Маяковского несомненно хорошо, что поэт делает усилие выйти из пошлого круга мелодийных чувств в сторону мужественного действующего слова. Эти поэты выводят поэзию из свирельного назначения привлекать [к поэту] женщину-самку. Однако я это понимаю только умом, а не сердцем. Вот если бы в этих Маяковских рычаниях была бы и сила звуковая, и сердечная нежность, как вот хотя бы у Фета в стихе: «Травы в рыданиях».

Асеев видел югославского генерала Махова, друга Тито, приехавшего в Москву с делегацией. Махов этот был не то у Колчака, не то у Юденича, но удачно бежал и таился в Сербии, пока не пришло его время в партизанской борьбе с Гитлером. Теперь началась ему вторая жизнь. Он говорил хорошие слова Асееву и высказался резко против Симонова, посетившего недавно Югославию. – У нас, – говорил он, – женщины дерутся наравне с мужчинами и им не до ласк и сердечных чувств.

4 Января. Так все и стоит мягкая погода, хотя послезавтра рождественский сочельник. После страха замерзнуть людей охватывает легкомысленная уверенность в том, что морозов больше не будет.

Разыгралась катастрофическая битва за Будапешт: если и тут немцы будут разбиты, можно надеяться, что это будет началом общей немецкой катастрофы.

384

Асеев, благополучно до сих пор проводивший в жизнь идею действия поэзии (по Маяковскому) непосредственно на массы (а не от головы к голове, как мы думаем), вдруг осекся: массы его «разъяснили». – Кто эти массы? – спросил я его. – Вот тут-то и я вас спрошу. Массы представляет правительство, а я уверен в том, что правительство меня бы поняло и признало. – Да и меня тоже, – сказал я, – и не только меня: все мы советские люди... – Ну, да, конечно... – замялся он. Но тут наш разговор перебили, потому что поспели пельмени.

Я думаю, что в поэзии Маяковского так много совоюющих рядом с ней и за нее гражданских начал, что под знаменем Маяковского другому поэту можно очень долго и благополучно жить и писать, не чувствуя на себе силу заменителей и масс и правительства (бюрократия). Но вот поэт коснулся сам от себя подлинной жизни этих масс, замкнул собой ток высокого напряжения и штепсель его перегорел. Но по существу это лишь кажется бедой, как при авариях с электрическим светом в квартире: вызывают мастера, он вставляет новую проволоку и вот опять свет, опять все радуются, поздравляя друг друга словами: жив, жив, Курилка!

5 Января. Почти оттепель. Научился заводить машину ручкой в мороз, без горячей воды и одним движением ноги с лесенки. Когда научился, то понял по себе ум, как заменитель молодости и силы.

Сегодня слушал обычный спор дочери с матерью и наконец-то понял свою ошибку. Я, дурак, верил по этим спорам в то, что Ляля мученица с такой мещанственно-глупой матерью, а теперь наконец-то понял, что вовсе она не мученица и мать не так уж глупа, а что это у них такой характер любви и что всякая любовь имеет у каждой пары свой характер.

Задумал достать себе машинку пикап Додж, 3/4-ной.

История человечества начинается жертвоприношением Богу барана и приходит к жертве себя самого Богу за

385

други своя. Какое же это движение вперед человека. Так можно ли унывать даже во время такой войны.

После встречи с Лялей я отбросил парижскую любовь к Варе, как свою глупость. Но теперь, с Лялей будучи, я научился себя уважать, и с удовольствием вспоминаю то время, и вижу себя как героя, борца за Варю свою с Варварой Петровной. Да, была, была эта Варя, заключенная в Варваре Петровне, и я от нее родился, как поэт «в естественном виде», как личность.

6 Января. Сочельник.

Увлекаюсь машиной как охотой, бывало. Это увлечение исходит из потребности играть. (Если одному хочется спать, а другому играть, то, конечно, настроенному на игру придется потерпеть.) Так вот и нам, художникам и всяким игрунам приходится теперь потерпеть и жаловаться нельзя: другому не только играть или спать, а и жить просто трудно...

Лейтенант Вознесенский сказал: – Разве это жизнь в тылу: каждый о себе думает, и ты между ними идешь, как в театре между рядами, только и думаешь, как бы кому не наступить на ногу. Только что вот семьей обзавелся, а то бы часу не остался в тылу. – Ну, а там? – Там на самых передовых позициях в огонь, в атаку и... – И что же дальше? – Ничего: или бы погиб, или... – Что «или»? – Или бы вышел в люди. – Грудь в орденах? – Ну, орден это само собой, а так, вышел бы...

Он выпил еще стакан, и я больше не стал допытываться, куда бы он вышел.

P.S. Между прочим, постоянные автомобильные аварии у военных объясняются именно тем, что человек под действием вина не чувствует рискованной скорости и летит все скорей и скорей до катастрофы. Так точно у них вся психология складывается на войне – на больших скоростях.

Пытался проникнуть за Лялей в церковь на всенощной и не решился: она пошла вперед, а я ушел. И мне было грустно

386

дома... Молиться у русских в церкви – значит выносить пытку: тебя жмут, а ты рад... Вот сладость этого подвига мне и непонятна и тем отличается интеллигент от масс. И если хотите, вся революция, все 27 лет – это давка и тоже «во имя» чего-то (мой рассказ «Сыр»).

7 Января. Вот и Рождество, и все нет рождественских морозов... Хорошо!

Вошел в церковь с великим трудом и эгоизмом, потому что работал локтями. Но этот эгоизм мой люди прощали, потому что это было место, где все эгоизмы прощаются. Вот почему ценитель простора и света не может просто расплеваться с этой толпой: попробуй плюнь и тебя сейчас же в совести спросит голос, во имя кого и чего ты плюнул и кто ты такой. Если же ты бессовестный, то, конечно, можно расплеваться и жить в свое удовольствие светлых пространств.

<Зачеркнуто: Дорогому Вячеславу Яковлевичу Шишкову от автора: пусть наша с Вами жизнь в советские годы останется нашим детям, внукам и правнукам и всем их потомкам навсегда, как школа мужества, а мой «Жень-шень» Вам лично на долголетие и радость.>

«Дарю мой Жень-шень дорогому Вячеславу Яковлевичу Шишкову на радостное долголетие».

Героическая Ляля поехала в Соломенную сторожку читать друзьям мою повесть, а я, чтобы скоротать без нее время, пошел к Шишкову. И вдруг у Шишкова впал в безостановочную болтовню, как, впрочем, изредка бывает со мной во все времена. Это болезненное состояние тоже как всегда кончилось, когда я вышел на улицу, таким чувством стыда и боли от самоутраты, что тут же на ходу и стонешь, и жалуешься кому-то, как маленький, если его ушибут.

Утром, когда свет из столовой через приоткрытую дверь виднеется только бледной щелкой, я знаю, что у самой двери в темноте сидит и дожидается меня кот Васька.

387

Он знает, что столовая без меня пуста, и боится: в другом месте он может продремать мой вход в столовую. Он давно сидит тут, и как только я вношу чайник, с добрым криком и перпендикулярным хвостом входит.

Когда я сажусь за чай, он садится мне на левую коленку и следит за всем, как я колю сахар щипчиками, как режу хлеб, как намазываю масло. Мне известно, что соленое масло он не ест, а принимает только маленький кусочек хлеба, если ночью не поймал мыша. Когда он уверится, что ничего особенного нет на столе (как изредка бывает корочка сыра или шматочек колбасы), то он опускается на коленке, потопчется немного и засыпает. После чая, когда встаю, он отправляется на окно и повертывается головой во все стороны, вверх и вниз, считает пролетающих галок и ворон. Из всего сложного мира жизни большого города он выбирает себе только птиц и устремляется весь целиком только к ним. Днем птицы, а ночью мыши, и так весь мир у него: днем при свете черные узкие щелки его глаз, пересекающие мутный зеленый круг, видят только птиц, ночью открывается весь черный светящийся глаз и видит только мышей.

Ляля назвала поэзию Хлебникова – Маяковского «школой мужества», а Шишкова «прозо-поэзией». Я думаю, что Маяковского не понимают, потому что слова Маяковского не слова в обычном смысле, а скорее ноты для музыкального произношения. – Вот вы любите оперу, – сказал я Шишкову, – чтите, конечно, Вагнера в борьбе его с итальянцами, представьте себе Маяковского, как Вагнера в борьбе с мелодийной пошлостью.

Возродился в моем доме Д.П. Зуев (56 лет) – русский человек, играющий роль охотничьего шута в Сов. Союзе. Он выхватил тему «записки фенолога» и своим зуевским стилем начал шпарить статьи в «Вечерку». Он рассказывал, что в его календаре опять стали вычеркивать имена святых, с которыми русский народ связывал календарное движение природы. Он указывал знакомого Лежнева в

388

агитпропаганде, который высказывался против усиления церкви и дерзнул назвать усвоенный русским человеком образ русского солдата кулаком.

Интересны в этом рассказе и Зуев и Лежнев, Зуев – как тип древней русской культуры, Лежнев – как еврей-политик. – Я всю жизнь раболепствовал, – сказал Зуев, т. е. пользовался такой формой бытия. Лежнев жил как газетная пыль, составляющая атмосферу политики. Впрочем, конечно, и Зуев пыль, но мне, русскому, эта пыль сродни, а Лежнев – это злая пыль, международная. Сейчас поднимается пыль лежневская, но завтра ветер может поднять и зуевскую...

Зуев, как и все такие, поворот политики объясняет победой: «родина», мол, сыграла свою роль на войне, а теперь наступило время удержать естественное национальное движение фронта и дать ему новое назначение. – А как же иначе? Дай теперь свободу калекам, они все измолотят своими костылями.

Рузвельт в своей новогодней речи сказал: 1) Что капитуляция противника будет только первым шагом в деле восстановления мира. 2) Что этот год может быть и должен быть решающим поворотом от войны к миру.

Машина не заводилась. Проверил: искра хорошая. И нажимая на ручку еще и еще, думал о себе как писателе: тоже, чувствую, искра есть и еще какая. А знаю тоже, что и горючее, народ мой, читатель существует, но далеко: искра моя той среды не достает. И сколько есть сейчас даже святых людей, и тоже искрят, но среды возле них нет – и оттого они только искрят, но не святые. А вот был святой Серафим.

9 Января. У Ляли воспаление надкостницы. Большая операция в Кремлевке... Бессонная ночь.

Были Игнатовы. Мы читали им из дневников начало нашего романа.

389

Человек обыкновенный в массе своей действует бессознательно до тех пор, пока ему не блеснет: так вот это что! Почти всегда это «блеснет ему» после того, как ему кто-нибудь перешепнет свою мысль, и так эта мысль перебегает от одного к другому, и люди начинают сознавать свое положение.

Оделся в новый костюм, как именинник, и остался в нем ходить и в будние дни.

Облекся во власть, как в новый костюм именинником, и стал в нем ходить во все дни. Много лет пройдет и скорее всего не сам именинник обносит власть так, чтобы она ему не топорщила грудь и не торчал бы от нее подбородок вверх.

10 Января. Мороз усилился, и сильный ветер поземкой бежит по асфальту. На полях и в лесах везде снегу мало и сплошная гололедица, голый наст.

Узнал от Левы, что Фадеев читал в Союзе свой новый роман «Молодая гвардия» и с большим успехом. А между тем я думал, что ему ничего хорошего не написать. Скорее всего, это что-нибудь все-таки не настоящее, не верю!

Федин читал новый роман в Союзе и не позвал меня, и он вообще не обращает на мое бытие никакого внимания, то же как и Вс. Иванов. Бог с ними, не в них дело, а в каком-то совершенном отрыве от литературной среды, никакой связи с писателями – ни с одним человеком, хоть шаром покати.

Если хорошенько вспомнить, однако, когда же на всем моем литературном пути был у меня хоть один единомышленник, друг из писателей? Ремизов разве, но он любил меня, сколько мог, а единомыслия не было никакого. И везде во все времена мне казалось, будто это я, как рак-отшельник, живу в норе, а где-то у настоящих писателей есть общая жизнь, какие-то постоянные отношения...

А если хорошенько вспомнить себя, то так точно было и в гимназии и еще дальше. Даже чудесное дворянское гнездо, в котором я родился, мне казалось не настоящим, и все

390

родные, самые близкие люди, казались не такие у меня, как у всех, и даже сама мама – разве у других настоящая мама такая?

Из этого ничего родилась моя вера в социализм (как новая жизнь после катастрофы), родилась Варвара Петровна (как Недоступная) – все как недоступное, как невозможное для бытия и в то же время истинное...

Из ничего, как стремление сделать далекое близким, из любви к Небывалому, к невозможному родилась моя литература.

Вокруг меня создавался мир, какого не было... И вот Ляля...

11 Января. В Москве. На рассвете, когда в Москве перед окнами у всех галки летят куда-то по своим делам, кот мой садится на подоконник и начинает, следя за галочьим полетом, водить головой вверх и вниз и в стороны. Сегодня – счастье! – радиаторы совсем теплые, и оттого окно сильно запотело и коту очень плохо стало галок считать. Так что же он, шельмец, выдумал. Поднялся на задние лапы, передние на стекло, и ну протирать, ну протирать. Когда же протер и стекло стало ясное, то опять спокойно уселся, как фарфоровый, и опять, считая галок, принялся водить головой вверх, вниз и в стороны.

Давит на сердце так сильно, что при разговоре перехватывает дух. Как ни таился, Ляля это усмотрела и теперь гонит в Кремлевку. Только я думаю, что это у меня просто от спокойной жизни, от безделья и нечистой совести... Совесть же задета у меня тем, что не могу пересилить апатию, даже отвращение к литературной общественности – это раз, а второе, самая болезнь эта, торжество плоти, сопровождается упреком духу: «как мог ты это допустить».

Инженер обещался мне за мои книги достать мне части машины. Книги взял, но намекнул, что на зарплату никто не живет и он тоже. И все воруют, от рабочего до директора.

391

Человек дышит ненавистью к тем, кто его сделал рабом, спрашивает:

- Ведь я же гораздо бы лучше и больше делал, если бы работал над тем, что мне хочется и где мне лучше, так почему же не дают мне такую работу?

- Каждый солдат, – ответил я, – при уважении его воли бросил бы войну и стал бы пахать землю, сознавая, что растить рожь – более нужное дело, чем убивать человека. Вопрос, который подлежит решению многомиллионным потоком человеческих жизней в течение многих тысячелетий.

- Но я-то должен же найти себе какой-нибудь выход?

- Конечно, вот я спасаюсь культурой русского слова, а вы?

- Я потихоньку ворую казенные вещи и продаю, и совесть не упрекает: все воруют, от рабочего и до директора.

Он сказал: – Сопротивление немцев нам непонятно, тут от нас что-то скрывают.

Но теперь все уже тут что-то подозревают, и просто по-дурацки радоваться победам перестали. И тоже такие векселя, как «родина» и «отечество» начали терять свое полезное значение для государства, около этих векселей теперь государственные люди подумывают, нельзя ли как-нибудь взять их обратно. (Так думал Зуев, когда у него начали в его календаре вычеркивать православных святых.)

Мысль на этот четверг: отмечая добродетели, тем самым утверждать их в сознании людей – вот и все дело писателя, все остальное – форма, влияние, слава зависит от таланта и ухода за ним.

Предвесеннее оживление воробьев. Одни старики, вроде Коноплянцева, как выражаются, «сдают» или просто на людях разваливаются, другие отходят в сторону, долой с глаз человеческих. Я принадлежу к числу этих последних, чувствую, как отхожу, но в то же время отхожу с решимостью непременно, если только Бог даст, вернуться к людям

392

с любовью и милостью. Я иногда прямо чувствую минутами, каким я к людям приду совершенно спокойным, совершенно уверенным. Вот теперь бывает, в луче зимнего солнца на московском деревце соберутся тесно воробьи и, чувствуя в зимнем луче поворот солнца на весну, щебечут все до одного так мило, так мирно. И, бывает, я это услышу, прислонясь к стене разбитого дома, и так мне станет чудесно, и я тогда знаю и вижу, каким я к людям вернусь.

Елочка, кажется, так проста в своей форме, но поди в лес с топором, где растут одни только елки, и попробуй выбрать себе для праздника. Тогда окажется после многих поисков, после многих неудачных порубок, что во всем лесу нет той идеальной формы, казалось, столь простой и обычной. Совершенная форма, окажется, живет только в душе самого человека. Но делать нечего, приходится мириться с той в лесу, которая ближе всех к совершенству.

Так вот выбираю себе среди женщин свою единственную, совершенную, с мечтой о которой, как о правильной елочке, родился и рос и ждал, – сколько их нарубишь, пока не найдешь самую близкую к своему идеалу.

У меня в городской квартире есть венецианская люстра, похожая на цветок, но такой совершенной формы, какой не бывает в природе и какую мог создать только сам человек.

А бывает, усталый, где-нибудь присядешь на опушке леса и влюбишься в какой-нибудь простейший цветок вроде гвоздички, и думаешь, разглядывая его проникновенно, что никогда-никогда человек не создавал и не создаст такой живой красоты.

А когда наступает зима, вернешься к люстре, и вечером в хрустальных листиках загорятся огоньки, опять думаешь: нет, такой совершенной формы не существует в природе.

Но как же так – гвоздичка летняя? Вспомнишь и начинаешь разбираться, почему же так летом думал о гвоздичке, как высшем совершенстве, а теперь зимой считаю

393

выше цветка вот эту дивную вещь, этот созданный руками человека цветок в хрустале.

И, вспомнив гвоздичку, спрашиваю: где она теперь? Глубоко под снегом в могиле лежат ее истлевшие лепестки и не найдешь их даже весной. И не заменит мне ее новым летом другая: мало ли что теперь я подумаю и почувствую, встретив новую гвоздичку.

Напротив, может быть, встретив другую взамен той, я загрущу и отвернусь совсем, сказав на прощанье: дайте мне мою единственную, и тогда только я вам обрадуюсь.

А мой цветок в хрустале не умирает. Даже пусть разобьют ее – не в том дело.

Прелесть полевого цветка подчеркнута непременной близкой смертью его.

Эта красота должна обращаться красотой своей, как словами: возьми меня, человек, я тебе отдаюсь и вверяюсь, возьми и спаси от неминучей смерти.

И вот какой-то человек взял смертный цветок и создал бессмертный из хрусталя. Пусть он разбит – все равно: даже в обломках его остается победное усилие человека на пути к бессмертию.

Мастерская природы тем замечательна, что творения ее выпускаются сразу массами, но в массах каждое отдельное творение имеет свое единственное лицо.

В нашей человеческой мастерской при массовом выпуске отдельная вещь не имеет лица и потому не возбуждает у нас мысли о возможности бессмертия.

Творец в природе, кажется нам, любит всех, но каждое творение любит больше.

А творец в нашем искусстве любит из всех вещей единственную и ей одной только сообщает бессмертие. Человек не может, как Бог, распространять любовь свою на всех и на каждого.

12 Января. В 8 ч. вечера повязал Нору с Джерри. Опять потеплело, чуть-чуть подсыпало снегу, и сейчас идет понемногу снег.

394

Так что это верно оказалось по Гитлеру: это большая война. Большая же не в том смысле, что долгая и жестокая, а что в ней боги действуют (идеи). Ясно также становится, что какой-то бог тоже стоит и за Германию, и расчет его в том, чтобы, отступая, уничтожить Красную Армию и вколачивать клин раздора между Россией и союзниками.

Странно становится тем, что наше правительство превратилось в какую-то пробку, закупоривающую огромную всенародную бутыль с газами; что если вышибет пробку эту, то другой не найдется... Когда вдумаешься в общее положение, то понятным становится отказ печатать мою повесть: ведь она же направлена к тому, чтобы вызвать сострадание к человеку на войне. А разве это можно теперь? Теперь нужна тема мужества...

Догадывался, но по М-ву окончательно понял, что каждый видный писатель имеет через кого-нибудь связь с руководящими органами правительства (открывшаяся связь с Ульрихом). И вот эта их тайная связь и является связью между ними, каждый из них знает это про другого, и через это боится и уважает его. И вот это-то самое и есть то, чего нет у меня и без чего я – писатель, чудак-одиночка, поскольку талантлив, и ничто, если бы еще не оказал свой талант. Даже самые честные – Федин и В. Иванов, конечно, за кого-нибудь держатся.

13 Января. Вспомнилось время, когда писатели у Горького братались с членами правительства. Я не был в числе их не потому прямо, что сам принципиально был против братания, а просто меня не звали, и я не навязывался, не попал по гордости и дикости, по ревности к своему делу. От этого мне вышло только лучше: меня и читатели уважают и по своему положению состою в числе «ведущих».

В сущности, теперь происходит то же самое, только «ведущие» братаются не открыто, как у Горького, а каждый для себя имеет лазейку наверх и там закрепляется. А я по-прежнему на диком положении, только теперь я еще

395

богаче и выше: у меня теперь не природа только, а и женщина, и какая женщина!

Неудачи мои в сов. литературе начались с «Фацелии» в «Новом мире» (Ставский), потом «Синяя стрекоза» (Фадеев), потом «Рассказы о маме» и, наконец, «Мирская чаша».

Причина неудач:

1) предвоенная и военная обстановка,

2) тема страдающего человека и личности.

Между тем, правительству требуется тема мужества, как делал это Маяковский (без подхалимства). Мне кажется, если поискать в себе, то можно доискаться этой темы. Начинаю думать об этом, потому что мне теперь, не имея лазейки, можно двигаться вперед как писателю только в признании своей полезности

правительством. Вот пусть и будет личным коррективом моей теме о мужестве этот временный переход от страдающего человека к победителю.

NB. Мужество будет в том, что человек принимает чашу или не принимает. Принимает чашу как мужественный акт, потому что она противопоставляется американскому счастью.

Если до Христа люди рождали детей в чаянии Мессии, то когда Мессия пришел и люди спасены от змия, то для чего же рождать детей, вернее, какое остается моральное основание для деторождения.

Ответ: да, Мессия пришел, и все изменилось для избранных, кто имел очи видеть и уши слышать.

Те, кто уверовал, тем брак есть путь к единомыслию, те, кто «не может вместить», тот остается в Ветхом завете до конца и к нему не придет Мессия.

К этому еще: в св. Писании забыли или не пришло еще время дать понять, что Христос постигается только лично, значит, постепенно во времени, от человека к человеку, и это есть истинный Христос и единственный, как истинно и единственно мгновение Его постижения («уверовал»).

Когда же всех сразу, как славян, крестили в Днепре, то это действие скорее против Христа, чем за Него.

396

Христос, как творец личного в человеке, есть тем самым разрушитель массового, стадного и родового начала.

Почему в русской жизни культивируется «простота» и что она значит?

Простота у нас означает условие понимания личного начала наиболее широкими слоями людей.

Эта простота церковного происхождения и была усвоена искусством.

Может быть, и Ленин воспользовался этой простотой народа, использовал ее...

Сегодня ворвался в мой гараж автоинспектор и потребовал убрать бензин (куда я его дену!) и сделать ремонт гаража (кто мне будет делать?).

Составил протокол, вручил мне копию. – А вас как зовут, – спросил я, – Антоном. – Иванович? – Откуда вы знаете? – Да так, хорошие русские люди все больше Ивановичи да Михайловичи. – А вас как? – Михаил Михайлович. – Тоже хорошо. – Конечно, хорошо, Михаил Архангел, знаете какой? – Слышал, а вот св. Антоний, я тоже слышал, за райской птицей ходил. – Какая-то ошибка вышла: это я, писатель Михаил, за райской птицей хожу, а вы, Антоний смиренный, стали воином: ворвались в гараж, напугали. – Ничего, ничего, не пугайтесь, не сделаете вовремя – позвоните, отсрочим. Между прочим, вот мой телефон. – А вот мой: приходите в гости. – С большим удовольствием.

Тем все и кончилось.

14 Января. Рождение тещи. Вторая вязка Норы.

Вчера было -15, самый сильный мороз за всю зиму. Сегодня окна что-то сильно намерзли. Близость крещенья и волчьи свадьбы дают о себе знать. В пятницу во время вязки Норы спросил профессора, хозяина кобеля: – Всю жизнь охотился и не видал повязанных волков. – А я видел. – При луне? – При солнце, и так было ярко, что трудно было в бинокль разглядеть.

397

Сегодня буду пробовать сделать вторую вязку.

Ляля переписывает дневник. Я читаю и размечаю переписанное. Не удовлетворяет меня эта работа, чувствую себя немного похожим на Вертинского с его манерами в социалистическом обществе. Хочется быть во времени, как было прошлый год с «Чашей». Вот-вот решусь писать «Амазонку». Хорошо, делаю тетрадь и так напишу, что останется на руках весь процесс творчества.

В 7 ч. вечера повязал второй раз Нору с Джерри.

Вечером в честь тещи у нас собрались: двое Удинцевых, двое Барютиных, двое Оболенских и с Удинцевыми какой-то сибирский инженер. Все это Лялины друзья и прекрасные люди. Но только благодаря именно тому, что все очень хорошие, и не хватало грешников, за которых и приходилось отдуваться нам с Лялей. Так наверно и всегда добро становится красивым лишь в своем накале в момент борьбы его со злом.

Говорили о предсказании Флоренского о грядущем веке амазонок, о том, что теперь отношение полов м/ж = у4, что показываются особенные женщины, амазонки, на фоне обычной женской серости. Героизм женщин в том, что они преодолевают в себе обычную женщину.

Одно время Москву наводнили женщины в военной форме, коротенькие, курносые, остролицые с прической перманент под военной фуражкой. Потом схлынули и стали показываться там и тут красивые, стройные, преодолевающие военную форму лейтенанта, начальника станции в метро или милиционера. Наряду с этим в учреждениях умученная женская теснота с огромной нагрузкой (не до того).

Сущность современной амазонки это есть выход из женской ограниченности как таковой; вот напр., Зина молилась в такой-то церкви среди людей, организованных старцем, и когда пришла в обыкновенную церковь с обыкновенным

398

священником, то вдруг почувствовала океанскую ширь православия.

И вот еще: Наташа, Женя и подобные, равно как и наши партийцы: они все содержание своего личного зла складывают в партии – или у своего старца, а перед людьми ходят смиренными, но как члены партии, они и горды, и заносчивы, и нетерпимы.

Ограниченное физической природой и общественными установлениями материнство – вот в чем плен женщины, и в чем выход (амазонка): духовное материнство.

- Мужчины на фронте все герои, тут нет ничего удивительного.

- Как же так все: там есть и плуты, и негодяи, и всякие.

- Да там это не считается, главное, там существует для всех определенное положение героя и по данному положению все должны равняться и в нем не отличаться, а напротив, исчезать: быть, как все герои. Напротив, в тылу герой должен оказаться личностью, т. е. определить положение в отношении к своему духовному материнству (любовь).

Любовь как духовное рождение человека или формирование личности.

Есть способность иногда на всяком месте, в лесу, на поле, на улице уйти из мира в себя, как говорят, забыться (только бы в этот миг не наехал автомобиль) и вдруг вернуться к действительности, в которой все действуют или испытывают на себе чье-то действие. В этот миг, когда человек возвращается, он в первое мгновенье как будто успевает застать мир, каким он был – без себя. Вот это мгновенье жизни «без себя», если человек обладает искусством показать его, и есть все, чем обогащает художник культуру.

И так можно понять происхождение творчества в человеке, как предельное нарастание в себе личного начала, до того стал личен, до того ушел в себя, что забылся и собственно

399

умер для мира (только бы трамвай не задавил, как Верхарна). И когда опять вернулся к себе (только бы не автомобиль!), то как будто вновь родился, выглянул из себя первым глазом и застал мир врасплох. Вот этот неожиданный мир и является материалом настоящего художника.

Не унывай же, мой друг, мы не знаем, откуда мы выросли и куда мы растем. Бог с тобой, забудься, отвернись как-нибудь от себя и потом вернись и застань мир врасплох и погляди на чудеса его первым новым глазом.

И опять сломило мороз, чуть-чуть только что не тает.

Грибоедовский вечер в Большом театре. Леонов говорил речь свою по жестам, по ударениям с большим пафосом, но неумело пользовался голосом, и понять его было невозможно. Тем чуднее были его жесты и выкрики. Сюжетом для своего подхалимства ему послужила грузинка Нина, с которой жил Грибоедов: этот брак позволил Леонову сказать сначала о близости России с Грузией, а потом и о «будущем сталинском гуманизме».

После Леонова проф. Пиксаков вернул мне далекие гимназические времена и говорил нисколько не лучше учителя словесности тех времен.

Третий оратор говорил с таким грузинским акцентом, что ничего совсем нельзя было разобрать. Четыре пробы (дать по-разному отрывки из комедии) навели на мысль, что она – увы, умерла.

Чагин подсел ко мне. – А вы знакомы, – спросил я, – с идеями Федорова о воскрешении отцов? – Через Толстого знаком, – ответил Чагин. – Вот бы сюда теперь Федорова, попробовать силу идей по воскрешению Грибоедова? – Чагин помолчал. Я же наклонился к нему и тихонько прошептал: – Это может сделать только общественность. – Чагин вполне согласился.

Но почему-то официально и эта казенная попытка воскресить Грибоедова считается тоже делом общества.

400

А с Лялей мы говорили:

- Помнишь, – сказал я, – на всенощной в Обыденом был воскрешен св. кн. Владимир. Так вот бы и Грибоедова...

- Да, наверно, церковь будет обновляться не со стороны древнего православия, а со стороны культуры.

Итак, в этой серии явлений «сталинского гуманизма», вечерами о Чехове, Крылове и Грибоедове, худшие сомнения возникают на вечере Грибоедовском. И может быть именно потому, что когда Чехова дают под советского оптимиста – это только смешно. А когда преподают Грибоедова, как революционера нашего времени – это страшно и вот почему. Ведь Чацкий восставал против крепостного права и т. п., но не восставал же он, как теперь, против самой личности человека. Вот тем-то и страшно, что притягивая в наш день Грибоедова, делая его создателем этого дня, не воскрешаешь его, а второй раз умерщвляешь.

Вчера, когда Норку водил к Джерри, подумал о крайней простоте акта: из квартиры Северцевой до выхода на двор было всего 6 ступенек, и я едва успел на поводке вытащить Норку, чтоб собаки не повязались тут же на лестнице. Однако я успел заметить, что Норе хотелось играть и бегать перед тем, как отдаться, но я задержал ее, и в этот момент задержки Джерри успел кончить и единственный проблеск в собачьей любви – игра предбрачная превратилась в мучительную связанность. Нора и тут еще, уже повязанная, пыталась вырваться, разорвать эту связь. Но я крепко держал ее и через 10 минут она вышла покорная, готовая носить щенят и кормить. Вот из этих двух моментов всей вязки (первое – играть, второе – разорвать связь) и выросла вся человеческая любовь. И, сообразив всю любовь человека от Песни песней и до себя, подумал я: «Ну, мог ли бы сделать это человек – акт, как животные, путем какого-то подбора для каких-то своих полезных целей? Нет, конечно, человек это сделал только лишь в том случае, если ему в этом Бог помогал». И вот в ту же ночь

401

случилось самому попасть в это животное положение и почувствовать себя вполне и до точности собакой, т. е. в том смысле, что я делом совершил то же самое, что и они, и в то же время, Боже мой! За пять лет какое небо вырастили мы с моей подругой над нашей постелью.

16 Января. И ночь, и весь день – все двадцать четыре часа сыплет мелкий метельный снег в тепле и тишине, наконец-то!

Приходил Никольский и говорил, что он от культуры овощей переходит на цветы: овощи теперь остановились в цене и даже будут дешеветь. – А если что-нибудь изменится? – А чему изменяться? Германское отступление с одновременным уничтожением противника в значительной степени удалось: у нас остается очень мало людей. После больших битв при помощи союзников пусть Германия будет побеждена, мы же все равно не в состоянии будем с оружием в руках защищать наши права. Нечего ждать от мира хорошего...

17 Января. Грохнуло наступление наше в Польше: Кельце, Радоме, под Варшавой.

- Ляля, могла же Ермолова, актриса знаменитая, быть православным человеком. И я уверен, что она не одна из тех, кто культивирует свой талант в границах христианства, и эти границы дают таланту и глубину, и силу.

Не находишь ли ты, что в наше время следовало бы церкви не укрывать бездарных и дураков крестной копеечной традицией, а напротив, спрашивать с прихожан жертвы развитием их талантов и всякого рода способностей?

Не находишь ли ты, что церковь своей упрямой, навязчивой политикой поповства останавливала и закупоривала движение творческого духа и что ее возрождение связано с освобождением духа?

А если это верно, то не думаешь ли ты о том, что в наше время надо собирать монастыри не из нищих бродяг, как

402

в древнее время, а из нищих духом, т. е. настолько одаренных людей, что их тяготит принудительная зависимость от цивилизованного мещанства.

Не в этом ли состояла сущность вашей с Олегом революции?

Еще вот что я хочу сказать, церковь с древних времен привлекала к себе простеца, которого поощряла она христианским смирением, как высшей добродетелью, а он служил ей своими средствами простого работника. Не находишь ли ты, что этот простец, ныне вышедший из-под влияния церкви, нашел себе пристанище в социализме? И вот самое главное, обеднела ли церковь, как тело Христово, тем, что из нее выпал этот «простец»?

Сколько исчезло людей! Жизнь отдельного человека как будто вернулась к своему естественному мгновению, которое мы, люди, продляем силой мечты своей о бессмертии.

В обычной жизни обычных людей эта идея дает иллюзию длительности жизни. Но вечность далека от этой иллюзии длительности.

Вечность ближе к мгновению, и вот почему вечность сейчас приблизилась к сознанию даже обычного человека. Вот почему появилась в народе жажда религии с ее главной мыслью о бессмертии.

(Дать этому содержанию фенологическое обрамление – в Пушкине, осенний вылет комара, и я против солнца.)

Коля Вознесенский приходил пьяный, не мог выправить зажигание, сказал:

- Под газом лишаюсь точности.

Вот-вот провалится и попадет на передовую.

Мой забор на даче спилили. Завтра еду проверять.

Вдруг взяли Варшаву... Чувствуем, пошли на Берлин, двинулся весь фронт.

403

- А ты как думаешь, возьмут Берлин союзники? – Вполне возможно.

И это необходимо, иначе будет плохо.

18 Января. Снежная метель. Утром ездил в Пушкино смотреть, сколько вырезали воры жердей из забора. Оказалось, только две, и очень обрадовался.

В голове кружится мысль о победах, возвещенных вчера (Варшава – Ченстохова и вообще Польша). Так представляется, что это ва банк* на Берлин, чтобы попасть туда раньше союзников. Вот теперь подходит конец игре.

Немецкий план теперь совсем ясен: ввиду того, что наступающий теряет больше, чем отступающий, они, отступая, били нас и думали, что пока попадут к себе, выбьют нас, и все развалится. Оно и правда, становится тяжело: трудно представить себе жизнь такую еще на год (а там Бог ведает).

И вот теперь последний удар и победа, или опять сидеть у границы в тревоге... Как будто наступили решительные дни.

Если немцы провалятся, то будем судить Гитлера за умысел (говорится злоумышление), но не говорится доброумышление: умысел содержит в себе зло.

19 Января. Пробовал зайти в церковь, правда, без особенного чувства, только на минуточку, перекреститься. Нищих было длинная аллея, а в церкви битком, толчея и тоже много убогих, кто трясет головой, кто без остановки бормочет. Было тяжко глянуть, тяжко вздохнуть. Но в то же время нельзя было осудить и просто уйти на свободу. Если бы просто выйти, вдохнуть воздух с белого свежего снега, и все бы, как раньше – нет! Ведь это было бы мое чисто скотское «я» при лимите в 500 р., при чудесной жене и здоровом желудке: а завтра отнимут лимит, умрет жена,

* Ва-банк (фр. va banque) - в переносном смысле действие, сопряженное с риском.

404

заболит желудок, попробуй тогда вдохнуть воздух со снега! А то, что я видел в церкви, похоже на ад, но этот сознательно принимаемый на себя ад находится в каком-то прямом отношении к аду, в котором живут все, весь народ, и народы, и весь мир.

Мы сегодня говорили о нашем наступлении, о генералах – откуда взялось? И откуда взялись строители промышленности? И о том говорили, что нам не дано право судить большевиков и дела их. Все, кто за 27 лет ни пробовал судить, погибал от суда над собой. Приспособление же в большинстве случаев выходило подхалимское: сам человек, приспособляясь, снижался (Леонов, Толстой и имена их...). Оставались люди героического приспособления, т. е. те, кто делал свое дело, и оно выходило полезным (больших писателей не было, а среди маленьких – это я: храбрый заяц).

Под выстрелы салюта завоевателям Кракова читаю речь Черчилля о том, что Сталин поспешил с наступлением, о том, что Англия пошла на коммунистов в Греции, чтобы избавить от выборов под давлением террора вооруженного меньшинства. И что палата осудила статью в советской газете, назвавшей польское правительство в Лондоне лакеями Гитлера. В общем, выходит так, что Германию надо добить, а дальше точки зрения расходятся.

Сегодня в Крещенье был небольшой, градусов в -10 морозик, вечером на закате небо было зеленоватое, на нем большая широкая розовая полоса, и на розовом спокойные голубели дымы.

Крещенье вышло не водой, а огнем, весь вечер, час за часом гремели пушки салютов по случаю взятия Кракова, Лодзи, почти всей Польши и началу окружения Восточной Пруссии. Повеяло концом войны и чуть-чуть шевельнулись, казалось, умершие надежды на лучшее. Если этот удар при зажиме с Запада приведет к капитуляции немцев, то Сталину смело можно будет приглашать иностранных

405

свидетелей на свободные выборы: не за страх, а за совесть под звон колоколов выберут Сталина. И тот интеллигент N., о котором я всегда думаю, еще с тех пор, как мальчишкой в гимназии пел «Марсельезу», закончит свой русский путь в согласии: отдай Богу Богово, кесарю кесарево.

20 Января. Небо чистое, мороз небольшой, не крещенский, так вся зима проходит милостиво и холод только в домах.

21 Января. Взят Тильзит и мало ли еще чего! Все это входит в историю, и мне записывать незачем. Я только о себе могу записать, что как бы там ни было, а «патриотизм» какое-то стадно-баранье чувство и в моей душе при победах не поднимается. Впрочем, ясно вижу тип нашего гражданина, который теперь думает так: «Было бы лучше, если бы немцы перебросили все силы с Запада в Польшу, отлупили бы наших как следует, а союзники бы тем временем заняли Берлин и все кончили».

На исход войны, между прочим, как думается, сильно может повлиять паника, произведенная беженцами с окраин Германии от большевиков. И, конечно, принята во внимание эта «рабочая ценность» зверств.

Занятие с механизмом автомобиля открывает мне, что это занятие противоположно занятию литературой. Автомобилем можно заниматься с совершенно пустой головой, а выходить будет хорошо.

Читаю записки Витте о министрах царского времени, о том, как мало в дворянстве было дельных людей – генералы без конца, а людей не было. И вот создали в обществе противоположный образ «мужика», в котором все содержится: и люди хорошие, и генералы, и ученые. Тут в этом «мужике» и таится наш патриотизм. И вот вспоминаю, как говорил Трубецкой: «Маршалы, генералы! Какие у нас маршалы, какие генералы». А вот в пожаре военном из того же мужика вышли и маршалы, и генералы.

406

Да вот, милые генералы царского времени, то-то и плохо, что в вас мужика не было, и вы носили генеральские мундиры, а генералы были все в мужиках.

Как это правильно, как войной все доказано, и все будет скоро оправдано. На днях приходил кто-то к нам (писатель?) и рассказал, что был на фронте (в Прибалтике?):

- Я там получил от людей хорошее впечатление.

- В каком отношении?

- Да вот думал до поездки о героизме: будешь героем, когда нет выхода. А там убедился, что нет! Это неправда, не по безвыходности герои, а сами.

Понимаю, что он хотел сказать: что принудительная безвыходность есть нечто несущественное, не определяющее – в сравнении с тем, что содержится в душе этих людей.

Втайне этой записью хотел сказать, что народ побеждает, а не партия.

Ляля вычитала в моем дневнике, где-то я написал о Христе, что каждый, кто идет за Христом, должен пострадать. – Это неверно, – сказала Ляля, – это рационализм, математика, протестантизм. Страданье надо принять во Христе, но оно вовсе не обязательно. Есть благодатное состояние души во Христе, когда человек только благодарит Бога. – Это похоже, – ответил я, – на Моцарта и Сальери, я написал о Христе, как Сальери, а ты стоишь за Моцарта. – А и правда, – ответила Ляля, – я всегда чего-то недопонимала в этой поэме, теперь понимаю.

Читал Витте о министрах, дивился, какие они суммы получали, например, министр внутренних дел, кроме жалования, имел 50 тысяч. А у нас теперь разве не так, каждый директор имеет свои особые средства, каждый представитель власти. Деньги вообще входят в состав власти. Все куплю, сказало злато, все возьму, сказал булат.

22 Января. (Похороны Ленина.) Мой друг молился о душе Владимира, чтобы Господь оправдал ее, и все верующие познали в себе ее благое

407

присутствие. Молясь, он записал при этом на стене своей хижины мелом: «Может быть, так всегда и бывает, что душа умершая распределяется между живыми и те ее вынашивают: души праведников дают благодатную жизнь, души грешников вынашиваются в труде, и заботах, и болезнях».

Читал у Витте о том, что все вельможи того времени молились, и так усердно, что один министр выжил своего товарища (товарища министра) из квартиры, расположенной рядом с его, и в ней устроил для себя церковь. Мне думается, что такое моление само по себе приятно и успокоительно и пришло к нам от немцев. (Ведь и царь, и большая часть этих вельмож были немецкого происхождения.)

Вчера вечером обсуждали с Лялей вопрос, будем мы продолжать возиться с дачей или бросим. Мне хотелось бы бросить ее, потому что, как я убедился, теща неотделима от Ляли, и значит жизнь эта в тесноте сплошное мучение для меня. Но что сделаешь?

Раньше Ляля поселяла во мне мечту о том, что я куда-то с ней уеду от тещи, что она сама рада уехать, только бы уехать. Теперь же говорит, что она ее не оставит и должна ей «закрыть глаза». Тут, конечно, все нереально, все в истерических завитках, и вполне даже возможно, что теща нам обоим закроет глаза. Но Ляля безумно любит копаться в земле, любит мать – так вот и пусть себе живут! У меня же наладится машина, наладится со временем жизнь так, что можно будет отрываться от лимита и покупать продукты у крестьян.

- Куда же это ты без меня поедешь? – спросила Ляля. – На войну, – ответил я, как Афанасий Иванович. – Ну, а если без шуток? – Если без шуток, то мне трудно даже представить себе возможность прежней охотничьей жизни. Я теперь, как мужик, обращенный в швейцара у вельможи: поди, заставь такого швейцара с булавой* взяться за соху. – А что такое булава? – А разве ты не видала? – Нет,

* Булава - жезл, длинная палка с шаром наверху - принадлежность парадной формы швейцара в знатных домах и учреждениях.

408

при мне уже их не было. – А я застал еще в Петербурге в дворцах и музеях: их всех называли патошниками*. И я теперь как патошник при твоем дворе.

Ляля стала меня теперь звать очень нежно Мишей. И вышло это у нее естественно, т. е. само собой, как имя новых сложившихся более спокойных, чем раньше, отношений. Мы теперь больше с ней почти никогда не спорим, как раньше, хотя во всем советуемся и раскрываемся.

Вчера по радио передавали о продвижении в Пруссии по пути к Кенигсбергу, о вторжении в Пруссию с юга, о вторжении в Силезию. Возможно ли немцам остановить такое наступление? Трудно ответить, но, кажется, невозможно, если не снять все дивизии с Западного фронта. Да так бы и надо было сделать в заключение войны: тех пустить, а этих задержать. Это было бы благодеянием для населения, потому что союзники не то что благороднее наших, а просто не столько мучились, не так разозлены. Только едва ли Гитлер способен обратить теперь внимание просто на жизнь человеческую при тотальной войне.

- Знаешь, Ляля, милая, такая безобразная жизнь, а другой раз вспомнишь хороших людей и обрадуешься, и подумаешь, и поймешь в мелькающих мыслях сердечное участие к ним, и воскликнешь: до чего же может быть хорош человек! И тут же спохватишься и спросишь о том, что раньше говорили и называли как известное о человеке: «по-человечески надо», или «люди же мы», «человек – это звучит гордо» и много, много такого. И вот пришло время уничтожения этого человека таким же человеком, вот и спрашиваешь себя: а что же это значит, этот произносимый человек, как образец всем человекам?

- Это Бог, – ответила Ляля, – это существо, в нас живущее, то, которое называют в Евангелии Сыном Человеческим.

* Патошник - ярыга, ярыжник, низший служитель в полиции,приказах.

409

Сокращенно Его стали называть сначала просто Человеком, а потом о Сыне Человеческом забыли и остался просто человек с маленькой буквы, возбуждающий в тебе недоумение. А когда ты, усвоив себе этого человека, вспоминаешь хорошего, то ты возвращаешь ему невольно имя Сына Человеческого и дивишься: до чего Он хорош!

Это был яркий день весны света в Москве, глянешь из тени дома в переулок, откуда хлещет свет, и вспыхнут там в серебре снега на зданиях.

Еще лучше из окна, разговаривая с кем-нибудь, сначала рассеянно глядишь, как свет обнимает собою какое-нибудь высокое здание, как будто силясь поднять его и унести вверх, и через это тебя самого изнутри обнимает радость, и вдруг захочется путешествовать.

А если бы он был такой великий грешник и душа его не доспела на земле, то кому же как не нам, верующим в бессмертие души, придется ее донашивать и переносить тем самым на себе последствия его грехов. (Вот что значит «единым человеком грех в мир вниде».)

А разве не то же самое дело Сына Человеческого на земле, «распятого же за ны» (за наши грехи).

Это смутное чувство не сразу оформишь.

Наш дом разваливается (вчера на квартире Власова лопнула труба, и пришлось выключить воду во всем доме: слесаря своего нет). Никто не хочет браться за дело. Я сказал: «Если и теперь комиссия не возьмется, то я возьмусь, и увидите: через неделю наш дом заиграет».

Когда я говорил, то чувствовал и знал, что сделаю, и все молча меня выберут как представителя всего дома, и больше! Выборы уже произошли: я сам себя выбрал тем, что взялся за дело. А так, может быть, в существе своем происходят всякие выборы: ведущий сам себя выбирает, а демократия с ее плебисцитом есть лишь оформление акта, что-то вроде брачной записи. И вот говорят: «Мы выбрали».

410

Это значит, мы собрались, назвали людей тех, кто уже вызвался раньше, т. е. выбрал себя, стоял за себя, агитировал, дрался с соперником. И большинство подняли руки за того, кто энергичней всех стоял за себя. Плебисцит означает то же самое, т. е. борьбу на более широком пространстве с заветом: кто смел, тот два съел.

Значит, «народный вождь» – это не тем народный, что народ избрал его, а что он «богоизбранный вождь»: заставил народ признать себя как вождя. Так у нас на глазах происходило со Сталиным. Машину власти понимает у нас теперь каждый, и эта механика у нас называется «правдой» демократии с ее народоправством (народ есть красавица, которую надо взять, и кто взял ее, то он и взял. – А разве не она его прельстила и, значит, не она его взяла? – Конечно, и она: это с какой стороны посмотреть. Сущность – борьба, а не выборы).

Сильного мужа искала себе наша красавица-родина и сколько расшвыряла она претендентов на свою руку, пока не нашелся... Жестока была его борьба и ужасно насилие (море крови, а вы говорите – выборы!). У нас в старопрежнее время благодушные люди выборы противопоставляли насилию и понимали не только как более современную форму борьбы вроде «идефикс»: вместо «не обманешь – не продашь», и как нравственность против разбоя. В этой-то нравственности народных выборов и заключалась мягкотелость интеллигенции, разбитая в пух и прах большевиками.

Вечером был у Н.В. Власова, там встретили ботаника проф. Баранова с женой, Нестерову (старуху) и скульпторшу Лебедеву, огромную и симпатичную бабу-амазонку. Лебедева собирается меня лепить (если дамся, а я, должно быть, не дамся). Баранов подал мысль закончить мое 27-летнее заключение поездкой с какой-нибудь экспедицией на Амазонку или на Тихий океан, или в Индию.

Эти приятные разговоры прервались салютами: 5 салютов за вечер.

411

Баранов – советский профессор, втайне тоже не совсем, но ему хорошо (ergo sum*, как сов. профессор): таких хоть пруд пруди во главе с самим Комаровым.

Сноска: Ergo sum – часть известного утверждения Рене Декарта cogito ergo sum – я мыслю, значит я существую.

Это было так естественно, так здорово, что народ (спящая красавица) ждал от своего правительства (царя) силы. Так и всякая нормальная женщина ждет мужской силы. А немцы из этого вывели сказку о женственности русских (в смысле пассивности: приди и возьми). И вот она, эта женщина, двинула ногами – и полетели немцы со своими царями и рыцарями ко всем чертям.

Анархизм – это женщина.

- А что же это, женщина?

- Это причина, от которой все зависит и которая сама ото всего зависит.

Народ – это женщина, правительство – муж. Художник – женщина. Мыслитель – муж.

Профессор Баранов интересно рассказывал мне о своих опытах акклиматизации растений на Памире. Оказалось, к условиям холода на Памире легче приспособились растения, выросшие в тропических странах, чем в северных. Это доказывает, что не холод или тепло играют первую роль в деле приспособления, а то усилие, которое требуется в борьбе за жизнь, все равно, с холодом или теплом. Я вспомнил при этом рассказ Мантейфеля о том, что в Зоопарке вылечили туберкулез у страусов эму морозами, и одежда из перьев, предохраняющая от жары, помогла и от морозов. И то же люди в жарких странах носят ватные халаты.

23 Января. Мороз средний, солнце, ветер с юга. Ходили вечером к Магницким (по пути туда салют, и там салют, и оттуда салют).

* Ergo sum - часть известного утверждения Рене Декарта cogito ergo sum - я мыслю, значит я существую.

412

Жмут Германию, Силезию, к Познани движутся, режут Пруссию.

Можно себе представить, что там делается.

Гитлер с самого начала до того навязывал свое «Я» в этом деле, что оно переходило какую-то черту и становилось как бы «не-Я», и сам Гитлер выступал как приказчик и когда в своих речах говорил о себе, то будто приказчик отчитывался перед хозяином. Конечно, если бы его сейчас убили, то все бы у них рушилось, потому что все зло народа вошло бы в Гитлера (козел отпущения).

Но, в конце концов, гитлеризм – это дело народное, и то верно тоже, что не весь народ германский – гитлеровцы, но им не зачтется их разномыслие во благо, судить будут по делам: что молчал, что не делал против, что не умер в борьбе – значит, ты был с ними.

Так вот и у нас все, кто молча выживал, считая себя врагом большевизма, тот будет взвешиваться на тех же весах, как большевики.

Вот теперь эти два народа, самые близкие и по территории (соседи) и в истории, режут друг друга на истребление. А далекие и чуждые стоят близко на границе и дожидаются, когда они так обессилеют, что можно будет взять их голыми руками.

24 Января. «Мы, русские писатели: А. Толстой и я, Илья Эренбург» (из вчерашней статьи в «Правде» «Нет, этого не будет»), т. е. не будет у нас такого милостивого обхождения с немцами, как на Западном фронте.

Хороший настоящий мороз, но уже после полудня смягченный солнечным теплом.

25 Января. Сильный мороз в полдень и солнце.

Две недели наступления и занята вся Польша, почти вся Вост. Пруссия и в Силезии вышли на Одер. И уже везде шепотком все о союзниках: «А чего они-то стоят?»

413

Откуда взялась эта сила России, столь очевидная в борьбе с немцами? Первое, конечно, сила эта родилась из мужика, жил на черном хлебе, а, конечно, мяса хотелось. Вот этой-то силы черного хлеба и боялось наше разбалованное дворянство: одно падало, другое росло и множилось, вот откуда вся революция и война: движение от хлеба к мясу.

Ляля прошлый год впервые осеклась на агрономии: познакомилась на себе, как это трудно, грязно и невыгодно работать самой на земле. Так наверно отпадет 80% картофельных аграриев. Теперь овощи уже не дороги на рынке. Кто запас избыток на продажу – не разбогатеет. Между тем недавно было время картофельных миллиардеров, и у многих мечта о личной независимости поглощалась мечтой о корове. Все толстовство на этом было построено: путем личного труда на земле отсечь управление жизнью своей общими экономическими законами.

26 Января. Мороз. Электричество, отопление, водопровод – все на волоске. Между тем мы сейчас у правительства, как цыплята под курицей.

С шумом, треском и блеском мы наступаем, но на Западном фронте мрачное молчание, и в такой-то момент! (8 км от Познани, 200 км от Берлина.)

Зашли к Григорьеву поздравить с премией и нарвались на выпивку с Елагиным, Халтуриным и девицами.

Книга смешных рассказов, начиная с запевки о русском смехе, с поездки с Горьким по Марсову полю в Петрограде на извозчике. Смеются, как дети.

27 Января. Танасиенко Фед. Сем. рабочий поселок Алексеевка Воронежск. обл. Эфирокомбинат, инженер-химик. Приходил с рукописью. Написано неумело, примитивно. Я пробовал внушить ему, что стиль – это сам человек, и чтобы найти этот свой стиль, надо добраться до себя самого.

414

– Вот как сделал Михаил Михайлович, – сказала Ляля, – генерал-попечитель сельскохозяйственной научной станции обидел его, а он бросил станцию, бросил все, чему учился, ушел пешком на север, собирал сказки, былины, написал об этом книгу. И так сделался писателем.

Ляля хотела удивить инженера этим рассказом из жизни писателя, а он, выслушав, сказал:

- Ну, до чего же в то время легко было жить.

И вдруг мы как бы очнулись от себя, от своего времени, и что для того времени казалось подвигом, в наших условиях представлялось прихотью. Будь это можно, так он, этот инженер, без рубашки и без штанов на морозе побежал бы за моим волшебным колобком.

И так теперь каждый. Вот почему, Михаил, никогда всерьез не обижайся, если тебя жмут в литературе разные начальники, всегда помни время и свое счастье.

Мороз-то не очень большой, градусов -15, но ветер злой. Женщина простая бежит по скользкому, обеими руками прижав к груди бутылку, заткнутую бумажкой. Наверно постное масло получила и жмет теперь к душе бутылочку, чтобы в случае упадет – так пусть уже руки переломает, а бутылочку бы не выпустить.

Завтра придет «Октябрь» слушать повесть: Панферов, Ильенков, сестра Жданова, еще будут Реформатские, Замошкин. Буду держаться холодно, строго, ни малейшей игры. На предложение Панферова взять рукопись для попытки напечатать, вежливо ответить, что печатать до конца войны не намерен, и никаким уговорам не поддамся, даже если будут авансы давать (в эту сделку можно и после войти).

28 Января. Не остави меня во всякое время и во всякой вещи!

Усилие соединить разлучаемых смертью людей – вот социализм религии.

415

Вечером был «Октябрь», читал им «Мирскую чашу». Говорили самое лучшее. Панферов берется проталкивать. И так надо сделать, сдать Панферову... и браться за другое.

Вот, оказывается, как ненавидят Эренбурга. И за что именно. Это никак не за жида, а за скрытое ни во что неверие.

Христианский «подтекст» (шпионаж душ) – вот вина моей повести. И вот почему писать не могу: ведь все равно и в другой повести будет то же самое, раз уже взялись читать сквозь текст, кончено.

Все-таки дам повесть Панферову, пусть хлопочет, но дам без всякой надежды на хорошее.

- Ляля, – сказал я, – эта повесть нравится всем христианам, а коммунисты ее отвергают за этот «подтекст». Значит, кончено: на этом пути у нас никуда не уйдешь. Писать для христиан не дадут.

- Видишь, а ведь это я тебя к этому привела. Вот и О. тоже через меня к этому пришел. Я к страданью привожу.

- Неправда, я всегда шел к радости и без тебя, но при тебе лишь несколько обнажил свой «подтекст» и попался. Надо просто взяться за что-то новое и опять обмануть их, как обманывал охотничьими рассказами.

А про себя думаю, что шпионаж душ теперь до того доведен, что м. б. и не выскочить.

29 Января. Изо дня в день метели, и так зима выправляется. Только вот под снегом над растениями остается ледяная корка. А впрочем, то ли мы пережили, и то ли еще предстоит пережить. Наша страна теперь не только земледельческая, а и промышленная, и военная.

Слухи ходят в народе, что Жуков сказал, будто ко дню Красной Армии он поставит наш флаг на Берлине.

Панферов, прощаясь в передней, отозвал меня в сторону. – Поздравляю, – говорит,- у вас все так благополучно.

416

И, кивнув в сторону Л., сказал: – Умница! Я потом передал ей и она о нем так сказала: – Ничего он, светский, молодец-хват из породы Фадеева, только сортом пониже, видно ужасно необразован...

Усилие душевное соединить разлучаемых смертью людей, вот «естественный» социализм религии. И вот теперь в этой победе очень и очень надо разобраться в причинах: может быть эта победа пришла к нам в результате молитвенных усилий всего народа в течение многих веков...

Моя повесть, «Рассказы о прекрасной маме» и несколько военных рассказов являются, конечно, результатом моего личного душевного усилия соединить разлучаемых смертью людей.

Вот это усилие смутно почувствовал Вишневский, когда после чтения сказал Тарасенкову:

- Вот это и есть, о чем мы спорили в редакции, вот оно самое. Симонов говорил, что этого ничего не надо, что жизнь новых поколений после гибели на войне старых сама себя выправит. А мы утверждали, что в художественной литературе мы должны показать не «само собой», а наше усилие к этому, мы должны оправдать радость жизни грядущих поколений.

Вишневский не так точно говорил это, я записываю лишь смысл его мыкания: он именно это хотел сказать.

Леночка по женской слабости каждому отдавалась, кто у нее это спрашивал. И каждый брал свое, обирал ее и уходил. Гордая Галя, напротив, раз вышла за американца. Он пожил с ней и уехал в Америку (так американцы часто делают). Галя после этого замкнулась в себе, стала жить уроками англ, языка и гнать от себя женихов. В НКВД пронюхали связь Гали с американцем и предложили ей быть филером за иностранцами. Галя отказалась. Ей грозили. Она плакала, мучилась, но, пережив все искушения, сумела отказаться. На днях обратили внимание на Леночку и предложили филерство ей за писателями. Она согласилась, завела

417

сейчас же интригу со следователем и дома всех предупредила, что она – филер. Так вот обе женщины, одна, как была гордая в любви, такой осталась и в обществе, Леночка же всем отдавалась и, конечно, и тут отдалась.

У Леночки мать – чистая француженка, Галя русская, но до того похожа на англичанку, что каждый при виде ее сомневается в ее отце (на самом деле нет никакого сомнения). А впрочем, в русском человеке как в природе есть все, что только нам самим вздумается: тут и англичане, и французы, и немцы, и татары, и финны, есть и семиты, и арийцы, и пассивные, и активные – все, все есть. И в этом всем – наша сила, впрочем, оговорюсь: только та сила, которой вот теперь берут города.

30 Января. Вторглись в Померанию.

Был д-р Мануйлов, родом из Вятки, охотник. Он хороший хирург, великолепно долбит черепа. Страстно любит родную природу, в этой охотничьей любви у него весь его патриотизм: в этом чувстве своего места родного он может слиться со множеством себе подобных и за это легко, как пить дать, положить свой живот. Большой труженик в нем питает страстного охотника. Он прост, как тростник, но если самому упроститься и дойти, как я это умею иногда, до полной пустоты в голове, то можно почувствовать Ефима Николаевича как тростник мыслящий.

Это состояние слитной с духом материи, думаю, свойственно нашему земледельческому народу, и очень возможно, что у пастушечьих народов, например в Монголии, является беспримесно частным.

Прежний университет наш, бывший питомником западничества, являлся отбором личного из аморфной массы, и мы почитали «университетского» человека и отличали не за его знания, а как носителя именно личного, европейского начала. Впрочем, наше наивное общество того времени приписывало это добро, т. е. личное начало, именно знанию.

418

Теперь партийное воспитание, усиленно-техническое образование, военное время вышибло в русском народе это личное начало (интеллигент) как роскошь старого времени, как бархат, как блажь. Народился массовый индивидуум, от-личник в орденах, гос-герой, roc-лауреат. И вот тут-то прежнее понятие ума как личного свойства распалось, личное осталось при себе: думай про себя и для себя, сколько хочешь, – нас это не касается. А подавай нам ум, полезный для общества.

И вот тогда оказалось, что этот полезный общий ум может быть свойственен таким индивидуумам, которых мы в прежнее время считали круглыми дураками. И самое знание, которое в нашем прежнем представлении требовало особых способностей, особого ума, стало доступно всем: 12-летний мальчишка ведет сложнейшую машину, чудо ума человеческого, и кухарка управляет государством вполне по Ленину. Раньше возможность такого явления нам казалась чудесной, потому что мы думали, будто для высокого знания не может так быстро подняться простак. Но оказалось, не простак к знанию поднялся, а знание как техническая полезность спустилось к простаку, и земледельцы-пастухи в несколько лет стали механиками, сохраняющими всю примитивность пастушечьего, охотничьего и земледельческого ума.

На этой почве и возник такой чудо-хирург и охотник-доктор Ефим Николаевич Мануйлов.

Сегодня он взял мою книжку «В краю непуганых птиц», читает, и вижу, как ребенок хохочет, заливается смехом. – Что вы нашли, Е. Н.? – спрашиваем. – Да вот, – отвечает, – вы тут описываете охотника Мануйлу. – Так чего же в нем смешного? – В нем-то ничего, а вот что он Мануйло. – Ну? – Значит и моя фамилия происходит от этого имени, как-то смешно, когда подумаешь об этом.

Детская простота юмора в моих рассказах и успех их – такого же происхождения, недаром Фега Фриш писала: «В Европе нет вам брата». Мои устные рассказы о примитивных начальниках («Зажигалка», «Автограф» и др.) надо непременно превратить в литературу: успех обеспечен.

419

Поди-ка, убей человека для своего благополучия и попадешь в положение Раскольникова. Но стоит это же самое сделать для партии – как будет все хорошо. Неплохо тоже и для Бога..

31 Января. Вторглись в Бранденбург. Народ немецкий переживает то же, что и мы пережили.

1 Февраля. День хорош, мороз маленький, тихо, свет обнимает каждый дом и все хорошее показывает, а мы от этого радуемся, на плохое сами не глядим.

Показалось начало разгрома Германии. И вот вспомнилось начало революции, погром благополучия, в котором жили и хорошие люди. Так жалко было хороших людей. Моя «Кащеева цепь» началась из души, из необходимости нравственной оправдания их. Страшнее того, что было, казалось тогда, нет ничего на свете, и что это только нам так, а в культурных странах этого быть не может. И вот пришли немцы, показали себя. А теперь вот то самое страшное, казалось, только наше, теперь к ним пришло.

Я одно время мечтал, что мы придем в Германию и покажем себя как джентльмены. Теперь странно представить, как я мог это думать. Кто мог бы после немецкого погрома России настроить армию русскую на великодушие и милосердие. Разве Сталин. И вот теперь только видишь, как мало может сам Сталин, как сам он связан, назовем это хоть «волей народа», или потребностью – самой живой – солдата послать жене своей немецкие туфли. Так и разрешено теперь, это и значит, разрешено грабить.

Дорогая Зоя, особенностью моей является то, что свое прошлое я всегда считаю несовершенным и всегда мне за него стыдно... Меня спасает от этого угнетенного чувства то лучшее, в котором я нахожусь в настоящее время, и еще вера в будущее.

Пишу это по поводу присланного Вами через Петю письма. Мне теперь стыдно в прошлом вспомнить себя в отношении Вас, Зоя, столь одинокой и, думаю теперь,

420

несчастной во всей загорской семье. Я это стал понимать, к сожалению, уже после того, как моя загорская семья распалась, и я стал на нее смотреть со стороны. Я в то время был совершенно уверен в том, что если я лично буду вести себя хорошо, то мой пример совершенно достаточен для воспитания семьи: пусть смотрят на меня. И правда, я ли не давал пример осмысленного труда, вечно боролся за свободу и личность. Только теперь я понимаю, что наполненность собой даже при хорошем содержании еще недостаточна для хорошего воспитания. Это для общества убедительны труд и пример, а для воспитания семьи нужна любовь, создающая дом. Любви не было в основе моей семьи, и потому ничего не сложилось. И потому Вы были несчастны, и потому мне стыдно вспомнить себя, что не мог Вам помочь.

2 Февраля. Даже из «Правды» кое-что вычитываешь. Вот пишет из-под Кенигсберга один корреспондент, что немцы все ушли с мест в Кенигсберг и дальше. Только вот идет один старый немец со старухой, идут обратно и у них санки, и в санках ребенок. Это они опоздали уйти и их вернули обратно, и вот они теперь идут, и им недолго идти...

А вот в Силезии какой-то буржуй в котелке стоит у забора своей дачи и, снимая котелок, приветствует идущих по шоссе победителей. Войска бесчисленны – одни проходят, другие появляются, а он все снимает и снимает котелок перед всеми и не устает, и как будто деревянный, и кто-то сзади дергает его за веревочку...

Или один крестьянин надел на шест белый платок и, когда его спрашивают, чего это он трудился так, дергает шестом, он отвечает: «Hitler caput».

Но это редкие остатки, вся же масса людей раздетая, голодная бежит. Они переживают то самое, что переживали у нас более благополучные во время революции.

Помню, как шел я, бросив свой хутор, оврагами, чтобы только не заметили и не убили. И встречается мне лично сочувствующий мне «беднейший из крестьян» (где-то

421

записал, как его звали) и, жалея меня, утешает: – Не горюй, не сердись, а понимай, что хорошо пожил – пожил и будет: другой и дня такого не прожил, как ты жил годами. – Вот то самое чувство Неминучего тогда охватило меня, и в свете этого чувства смешной и жалкой показалась жизнь людей, построенная на каком-то праве на личное благополучие.

И сейчас вот слышу, больная теща готова даже Бога винить за безобразную жизнь: – Ну, как это Бог допускает? – Мама, – отвечает Ляля, – при чем тут Бог? Разве Бог определил, чтобы ты строила свою земную жизнь на идеале благополучия? – Какое же особенное благополучие имела я в жизни? – Не то, что имела, а о чем мечтала. – Но как же это можно жить без надежды на лучшее? – Лучшее надо понимать как случайный дар, но не цель.

Вот в этом разговоре и все наше время, и вся масса немецкого простака шла в Россию за кусочком этого земного лучшего при глупейшем сознании, что если ему в руки попадет это лучшее, то от этого всем лучше будет. И они жгли, стреляли, душили славян, воображая, что вся эта казнь имеет целью лучшее для всех в мире людей.

Гитлер вовлек немецкого простака в эту человеческую трагедию. А разве не той же силой обмана поднят был и наш пролетарий? Вся разница была в том, что наш простак не так был прост и, главное, не так благополучен, как немец.

И встреча нашего победителя с побежденным, как было лично со мной в овраге, когда я убегал из имения, имеет совершенно такой же смысл: пожил, и будет, другой и дня такого не провел, как жил ты всю жизнь.

Гитлер вот этим лучшим на земле для немца и ввел простака в обман. – Чем же отличается тогда русский простак, соблазненный социализмом, от немецкого? – Только тем, что русский простак менее прост, что у него никогда ничего не было, и терять ему пришлось мало, несравнимо меньше, чем немцу. И благодаря этому русский ближе немца на пути к истинной человеческой радости.

Ну вот, теперь вспоминаю и понимаю момент моего крещения: это было в 1905 году, в то время, когда у нас

422

была революция, и я писал книгу радости «Колобок». Я именно тогда встречал радость, думая так, что эта радость не обычная животная, а что я принял уже смерть и страданье, я на все готов и тем радуюсь, именно этой силой, что на все готов.

А впрочем, стыд личного счастья – есть основная черта русской культуры и русской литературы, широко распространившей эту идею. Тут весь Достоевский и Толстой.

У русских, бывало, стыдятся даже, когда счастье само приходит, а там, у немцев, не стыдно даже открыто и принципиально – достигать своего счастья и при этом чувствовать себя так, будто своим счастьем делаешь счастье всем на свете.

Итак, мысль оправдания земной радости, легшая в основу «Рассказов о прекрасной маме» и «Мирской чаши» и есть та трудная мысль, о которую спотыкаются наши моральные невежды, поставленные судьями поэтических произведений.

Сознание каждого из нас в отдельности похоже на тоненький серпик новорожденного месяца с дополнительным к нему туманным окружением целого месяца. Вот это смутное чувство целого человека, как целого месяца, сопутствует нам в жизни, и каждый из нас более или менее чувствует себя маленькой частицей какого-то неведомого ему целого. Есть из нас немногие большие люди, сознающие себя без колебания и догадок ничтожным явлением или только свидетельством целого огромного блестящего диска всего божественного существа человека.

Огромное же большинство людей, не сознавая Целого, чувствует в себе нечто, называемое совестью, и эта совесть, скопляясь создает возле каждой отдельности человеческой, как возле серпика новорожденного месяца, дополнительный круг. Вот в этом и есть задача каждого из нас, кому дано ясное зрение сей божественной сущности человека, указывать маленьким людям на их совесть, что

423

в совести их заключается свидетельство бытия Божия, обнимающего всего человека.

Рузвельт великий человек потому, что на него глядят миллионы светящихся глаз и освещают его.

Рузвельт велик, но не свободен: стоит ему по личному желанию выйти из поля зрения светящихся глаз, как он теряет все свое величие и погружается во тьму. Вот почему я предпочитаю Рузвельту жизнь ивановского червячка: светляк совершенно свободен: его свет исходит от своего фонарика.

Но это все не то, все не то, о чем мне хочется сказать...

Я хочу сказать не о свете, а о тьме, без которой не может быть света.

Нет, и это не то!

Я о том своем дополнительном круге хочу сказать, в чем и как я чувствую его в данный момент моей жизни. Сердечная мысль моя сейчас бьется над возможностью и необходимостью оправдания тьмы, поглощающей невинных не за их собственные, а за чьи-то грехи, и оправдание света, поднимающего своей щедрой милостью злых, как и добрых. Я требую суда над самим управлением силою света и тьмы, силою добра и зла, силою Бога и дьявола.

И вот удивительно, куда бы ни взметнулась моя дерзкая сердечная мысль, всюду она встречает своего предшественника. И сейчас, подняв сердечную мысль свою дерзкую до суда над самим Богом за Его кару над невинным человеком за чужие грехи, как является Тот, Кто необходимость страдания за чужие грехи снял с человека. И Сам Бог послал Его к нам и тем самым суд мой снимается.

3 Февраля. Оттепель. Вечером даже и капало.

Смотрел на карту нашего наступления в Европе и вспомнил слова Розанова после его поездки за границу. Он говорил мне, что сидел он как-то в Швейцарии в каком-то ресторане и глядел на людей, на горы и думал: не будут они долго сами жить эти люди, все изжито. И все это будет наше, и Швейцария будет какой-нибудь нашей губернией. Слушал

424

я тогда Розанова, как чудака: мало ли что придет в голову, а вот теперь самому эта мысль вовсе и не кажется дикой.