«В. А. Овсянников СТАВРОПОЛЬ — ТОЛЬЯТТИ Страницы истории Часть II ДЕЛА И ЛЮДИ ТОЛЬЯТТИ 1999 ...»

Шорники занимались выработкой сыромятной кожи, кроили ее на ремни, отделывали их и шили из них кон­скую сбрую и иное конское снаряжение. Нередко, однако, выработка сыромяти доставалась на долю кожевенников, а шорники довольствовались лишь изготовлением самой уп­ряжи и ее украшением.

В своем ремесле, впрочем как и в любом профессио­нальном деле, они использовали приспособления, приду­манные за многолетнюю практику этого ремесла. Для на­резания ремней служил особый нож, снабженный дощеч­кой, переставляемой параллельно лезвию и скользящий во время работы по прямолинейному краю кожи, чтобы ши­рина выходила неизменно ровной. Для уравнивания тол­щины, ремень продергивался через особый инструмент, снабженный лезвием, наподобие столярного рубанка, сре­зывающего все излишнее против толщины, на которую оно установлено. Концы ремней иногда заостряли, «шер-фовали», или, как говорили шорники, особым инструмен­том наподобие рубанка, склеивали, но чаще всего сшива­ли сыромятными ремешками.

Белую кожу натирали белой глиной, а затем выколачи­вали излишки порошка. Черную кожу натирали смесью сала и ворвани. Иногда, когда сало впитается, покрывали сбрую спиртовым лаком, однако лак способствовал скорой порче кожи. Поэтому лаковую упряжь мог заказать толь­ко состоятельный и не очень бережливый заказчик, да и то для «парадного выезда». Более популярной была смаз­ка из нефтяных масел «мазакса», изобретенная генералом В. И. Дьяковым, и с блеском прошедшая испытания в во­енном ведомстве.

Хорошие шорники могли выполнить и другую работу с кожей: сшить кошелек, изготовить чемодан или обшить кожей коляску. Следует заметить, что хороших шорников, делавших упряжь наборной, нередко отличали от обыкно­венных. На ставропольских ярмарках место для торговли хорошим шорникам обходилось в 3 рубля, а обыкновен­ным — в 2 рубля. Заработки шорников были не ахти ка­кие. Если простая узда обходилась мастеру в 40 копеек, узда с набором в 1 рубль, хомут — в 2 рубля, то продава­лись они соответственно за 45 копеек, 1 рубль 20 копеек и два с половиной рубля.

Более массовой была профессия другого мастера, рабо­тавшего с кожей — сапожника. Мечтой каждого крестья­нина были кожаные сапоги. «Сапоги для мужчины были самым соблазнительным предметом. Никакая другая часть мужицкого костюма не пользуется такой симпатией, как именно сапоги, — писал в рассказе «Бойцы» известный знаток деревни Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. В основном у нас заказывали простые крестьянские сапоги «гвоздевые» или «выворотные».

Сапоги носили несколько лет, поэтому к их заказу под­ходили особенно тщательно. Как правило, «справляли» са­поги к женитьбе и надевали их по праздникам. Нередко можно было видеть, как празднично одетый крестьянин шел в церковь, а на плече нес сапоги. Подойдя к церкви, на крыльце надевал сапоги и входил в храм. Отстояв службу, опять на крыльце снимал сапоги и шел босиком, а дома обтирал сапоги и клал в сундук. Поэтому и носили сапоги по несколько лет.

Получив заказ, сапожник распаривал «разрыхлял» ко­жу в теплой воде и «тянул» гвоздиками ее на «вытяжной доске». Так называлась доска сапогообразной формы, ее еще иногда называли крюк. Кожу гвоздями растягивали в разные стороны, разглаживали образующиеся складки, до тех порпока они не исчезали. Пока на обоих крюках ко­жа растягивалась, принимала нужную форму, готовилась другая работа.

Особое место в работе сапожника занимала дратва, т.е. нитки, которыми шьют сапоги. Их делал для себя каждый сапожник. Сидя на низенькой табуретке, верх которой был из переплетенных ремней, сапожник «сучил» дратву. 4—6 крепких нитей сплетал в одну и натирал варом, изго­товленным из воска и смолы. Такой крепкой дратвой и шили сапоги.

Для приготовления голенищ, шили внутренние под­кладки, называемые «поднаряд», ставили на колодку и снова тянули плоскозубцами, стягивали дратвой и прита­чивали подошву. Хорошая подошва делалась из отборной бычьей кожи, которую специально обрабатывали ржаной мукой с солью, чтобы получить «хлебную подошву», отли­чающуюся тяжеловесностью, жесткостью и большим со­противлением износу.

Подошву прибивали медными гвоздиками, но это не всем нравилось. В частности, староверы не носили сапоги на гвоздиках «ведь в таких сапогах скоморохи плясали». Не носили они и сапоги с подковками: «Коникованы бы­вают, а мы — люди».

В конце 19 века стали подбивать сапоги березовыми гвоздиками. Заготовка их лежала на подмастерьях и сво­их детях. Высушенные на печи березовые кругляши коло­ли ножом на тонкие пластинки, заостренные с одной сто­роны и из них делали гвоздики. Такие березовые гвозди­ки в сырую погоду разбухали, заполняли свое «гнездо» и не пропускали воду. Прежде чем забить деревянный гвоз­дик в подошву, для него прокалывали специальным ши­лом «форштиком» дырку. Прокалывать их надо было строго вертикально, ибо косо вколоченные гвоздики, так называемые «адамовые зубы», держались очень слабо.

Редко, кто из мастеров не имел у себя учеников, кото­рых набирали из подростков не моложе 12, но и не стар­ше 14 лет. В большинстве случаев ученик брался на 3 го­да. Если же ученик жил в одном селе с мастером, то он уже на второй год обучения получал 50—60 копеек в не­делю. А если же мальчик бывал из другого села, то мастер обязывался кормить и одевать его и лишь на последнем го­ду обучения (3-м или 4-м) ему платили жалованье 10—15 рублей в год. Вообще следует заметить, что каждый мас­тер принимал ученика на выгодных для себя условиях, а родители же бывали рады, что сын научится уважаемому ремеслу.

После окончания учебы мастер мог пригласить понра-вивщего ему ученика к себе на работу — наемным рабо­чим. Как правило, сапожники работали по 13—14 часов в день и за 3 дня могли сшить сапоги. Высшая цена сапог у нас была 5—5,5 рублей. Для женщин сапожники шили свою обувь в форме «котов». Это была теплая, преимуще­ственно женская обувь, обычно на меху, но коты вышли из употребления, примерно, в 1885 году. Коты были заме­нены полусапожками и ботинками с резинкой, образцы которых привезли солдаты с воинской службы. Примерно, в 1905 году полусапожки в Ставрополе носили преимуще­ственно мордовские женщины, русские же предпочитали ботинки с резинкой. Для шитья ботинок сапожники стали покупать швейные машинки, хотя цена на них была доро­говатой для некоторых мастеров — 110 рублей. Но как го­ворится, «игра стоила свеч»: ботинки на машинке мастер мог сделать за один день, а продавались они по 3 рубля.

Дорогие сапоги «на заказ» должны были быть «с мор­щинкой», с «набором» складок. Чем больше было скла­док, тем считалось шикарнее. Складки были, примерно, в палец толщиной и имели совершенно правильную форму. Для этого под кожу вшивалась круглая веревка — получа­лось кольцо; отступая полсантиметра, вновь вшивали кольцо. Таких колец на сапоге было 5—6. Над бедными заказчиками богатеи да и сами сапожники подсмеивались: «сапоги-то с морщиной, а во дворе нет лошади». Модни­кам и любителям обычно из холостых парней по заказу де­лали так называемые сапоги «со скрипом». Для этого между подошвой клали березовые «язычки», кусочки тон­кой бересты или насыпали сахарный песок. При ходьбе та­кие сапоги «скрипели», некоторым это нравилось. Для предотвращения скрипа между стелькой и подошвой кла­ли кусочек сукна. А чтобы исправить скрипучие сапоги, прокалывали дырку в подошве, впускали туда немного масла и заделывали деревянным гвоздиком.

Некоторые заказывали сапоги с «гамбургскими переда­ми» (лаковые голенища с матовыми головками). Это была кропотливая операция. Сначала кожу, которую нужно бы­ло отполировать, тщательно шлифовали куском пемзы, пока кожа не переставала быть шершавой. Далее брали хо­роший масляный лак, смешивали с голландской сажей. Современному читателю следует пояснить понятие гол­ландской сажи — это глянцевая сажа, получаемая при сжигании бука. В результате смешивания получалась жидкая краска, которой и окрашивали кожу; потом по­следнюю выставляли на солнце для высушивания, причем тщательно охраняли ее от пыли. Так красили 3 раза, по­сле чего войлоком и мелко протертой пемзой полировали кожу. Только после этого клали поверх блестящий лак.

267 классных сапожников насчитывалось в Ставро­польском уезде. Кроме того, по селам частенько бродили так называемые холодные сапожники. Они не имели по­стоянного помещения и оказывали услуги населению, в основном, ремонтируя старую обувь. Они ходили с меш­ком и «собачьей ногой» с ремнем через плечо. На «соба­чью ногу», так называли сапожную лапу, надевали старый изношенный башмак и колдовали над ним. Подбивали по­дошву, ставили заплатки из обрезков кожи или из «овра-жины», т. е. выброшенной в мусор обуви.

Как правило, холодные сапожники были гораздо ниже по квалификации, чем стационарные. Стационарные в ос­новном шили на заказ и это заставляло их относиться до­бросовестно к труду — плохо сделаешь тебе персонально больше не будут заказывать. Добрая или худая слава о са­пожнике, как, впрочем, и о любом мастере, быстро разле­талась по округе. И если тебе переставали заказывать пер­сонально, то приходилось шить на рынок, как тогда гово­рили «на свал». Работа на безымянного и не конкретного покупателя тоже помогала скрывать огрехи низкой квали­фикации. Не добившись успеха в шитье сапог на рынок, мастер мог перекочевать в низший разряд сапожников — холодных мастеров. Хотя следует оговориться, что иногда среди бродячих холодных сапожников встречались удиви­тельные виртуозы, лишь стойкая любовь к вину забрасы­вала таких мастеров в разряд бродячих.

Обувью сельского населения занимались и другие мас­тера — лапотники. Официально в Ставропольском уезде было зарегистрировано 37 лапотников, но это официально, только те, кто профессионально этим занимался. Они мог­ли сделать и расписные из подкрашенного лыка. Делали для «шлепанья» по домашнему хозяйству с завышенными бортиками — их называли бахилки. Почти без сомнения можно говорить, что известная всем Бахилова поляна на­верняка была связана с этим промыслом.

Фактически же в каждой крестьянской семье был че­ловек, который умел плести лапти. Поскольку этот про­мысел не требовал тяжелых физических усилий, поэтому являлся доступным не только старикам, но и детям. Тог­да говорили, что лапти делает тот, кто не способен к тя­желому труду. Участие детей обусловило и разделение труда: дети трудились на второстепенных операциях про­изводства, занимались главным образом подковыркой лаптей, заплетенных и надетых на колодку взрослыми. Другое дело, что у одних это получалось лучше, а у дру­гих — хуже. Сейчас эти мастера практически исчезли, хо­тя уже в начале 20 века этот промысел начал угасать. И дело не только в недостатке сырья и росте цен на него, сыграли свою роль и культурно-бытовые причины: с каж­дым годом молодые все меньше и меньше обували лапти. Несколько лет назад, когда Большой театр ставил «Ивана Сусанина», то для массовых сцен с крестьянами понадо­бились лапти. Во всей Москве нашли только одного спе­циалиста, умеющего плести лапти, хотя в дореволюцион­ной России лапти были наиболее распространенной обувью сельского населения.

В самом деле у лаптей было немало достоинств. Они были легкие, удобные, недорогие и просты в изготовле­нии. Их можно было носить и летом, и зимой. Летом на покосе не было лучшей обуви. А зимой, обматывали ногу длинными тряпками, «онучами» и ноге было удобно и теп­ло. Пожалуй, единственный недостаток лаптей — изнаши­вались быстро, до 20 пар снашивали за сезон. В народе не зря говорили: «в дорогу идти, пятеро лаптей сплести». По­чему-то правый изнашивался быстрее. В деревне все носи­ли лапти, сплетенные из лыка. Лыко брали с нижнего края коры, того что ближе к стволу — оно было помягче. Заготовкой лыка занимались с конца апреля и до середи­ны лета.

И хотя лапоть, вещь вроде бы не хитрая, а без инстру­мента тоже не сплетешь. Главный инструмент лапотника — кочедык. Что-то вроде кривого шила с плоским концом. Также был необходим острый нож и липовая колодка; ли­повая потому что из этого дерева легче вырезать ее и колод­ка получалась легкой. Иногда плели лапти, переплетая ли­повые полоски с тканевыми покромками. Плели лапти и из грубой кожи, но они обходились дороже и поэтому были не всем по карману.

В городе особенно женщины стеснялись носить лапти. Горожанки имели кожаную обувь, как правило, кожаные ботинки, реже — сапожки; пожилые женщины носили ко­ты. Это были женские полусапожки с алой суконной ото­рочкой, но их шили из плотной, типа бархата, ткани. У А. К. Толстого можно встретить:

Коты из аксамита

С камением цветным,

А бердца выкрест обвиты Обором золотным.

Некоторые женщины из зажиточных слоев могли себе позволить обувь из нежной и мягкой козьей кожи.

В 1890 году президент Общества любителей естество­знания, антропологии и этнографии при Московском уни­верситете профессор Всеволод Федорович Миллер обратил­ся с просьбой к сельским учителям рассказать об одежде крестьян в их местности. Из Ставропольского уезда отве­тили трое: учитель Тимонов из села Крестовые Городищи, учительница села Озерки Прасковья Игнатьева и учитель­ница из села Ташла, не назвавшая себя.

Они писали, что крестьяне Ставропольского уезда но­сили из верхней одежды: тулупы, полушубки, чапаны, кофты-поддевки, холодники, крутые корсетки «и редко кто носил пиджаки и пальто». 342 портных было в став­ропольских селах, которые шили кафтаны, чапаны-армя-ки по тому же покрою, что и полушубки, но только из сук­на, приготовленного домашним способом. Суть этого до­машнего способа состояла в том, что нитки из шерсти пря­ли сами крестьяне. Пряли нитки веретенами на прясли­цах. С веретена нитки сматывались на мотовило (палка с рожками длиной в 6 локтей. Локоть равнялся 38 см. Прим. автора). Четыре нитки на мотовиле назывались чи-сменка. 30 чисменок называлось пасмо, а 6—7 пасмов — назывались пятина. Пасмо на местном рынке стоило 5—6 копеек. Домашний ткач мог выткать в день 8 аршинов (ар­шин равнялся 71 см) холста. Аршин домашнего сукна на ставропольском рынке продавался за 2 копейки.

Верхняя одежда шилась приходящими в село бродячи­ми портными, но иногда и местными — самоучками. Швейные машинки типа «Зингер» были далеко не в каж­дом селе (имеется в виду конец 19 века). Плату за пошив брали по следующей таксе: за куртку платили 30 копеек, за корсетку (типа жилетки, но без рукавов) — от 15 до 20 копеек. Шитье кафтана, чапана обходилось заказчику по 2 копейки с аршина сукна.

Материал для одежды покупали на рынке по следую­щим ценам за аршин: камлот — от 50 до 80 копеек; сук­но — от 80 копеек до 2 рублей; казинет — от 20 до 25 ко­пеек; шельтон — от 35 до 50 копеек и плис можно было приобрести по цене от 15 до 25 копеек.

Самой распространенной и, пожалуй, единственной зимней обувью были валенки. Их носили и мужчины и женщины. В каждой крестьянской семье держали не­сколько овечек, в основном их держали ради шерсти, из которой женщины вязали к зиме платки, чулки и вареж­ки. Из шерсти валяли и основную зимнюю обувь наших мест — валенки. Профессионалов этого ремесла называли валяльщиками. Таких специалистов в Ставропольском уезде насчитывалось 52 человека.

Шерсть, как материал, имеет свойство чрезвычайно плотно перепутываться, сцепляться, т. е. образовывать мягкую эластичную массу. Слой предварительно подго­товленной и правильно разобранной шерсти обдавали ки­пятком и, прикрыв его холстом, мяли руками или навер­тывали на скалки и катали по полу, пока из него не об­разуется сплошная масса. Операция эта называлась «ва­лянием».

Но прежде чем приступить к этой операции, шерсть сначала мыли в простой воде, затем в мыльной, потом сор­тировали и трепали и расчесывали. Подготовкой шерсти к «валянию» занимались особые специалисты — шерстоби­ты. Они сначала вручную разбирали шерсть, выбирали из нее репьи, различный сор. Затем разбивали свалявшуюся шерсть с помощью специального приспособления, называ­емого лучек, слегка похожего на детский лук для стрельбы стрелами. Вместо тетивы употреблялись воловьи жи­лы, кожаные ремешки и очень часто бараньи кишки. Впрочем иногда тетиву натягивали не в лучке, а на стене, ударяли пальцами или деревянным битком, называемым «катерининкой». За один час работы проворный шерсто­бит разбивал 3,5 фута (фунт равнялся 400 граммам) шер­сти, менее искусный — 3 фунта. После очищения шерсть была похожа на мягкий пух.

В конце августа, на праздник Ивана Постного (29 авгу­ста) по крестьянской традиции начинали стричь овец, ма­стера-шерстобиты небольшой артелью в 2—3 человека от­правлялись по селам на заработки. Со своим инструмен­том: смычком (лучком), жильными струнами и дубовым битнем они снимали в селе небольшую баньку и принима­лись за свою тяжелую работу. Их работа даже попала в на­родную поговорку. Про не в меру судачливую деревенскую кумушку говорили: «бьет баба языком, что шерстобит струной жильной».

Исполнив все заказы в одном селе, шерстобиты переез­жали в другое. И так странствовали до Рождества. А в мя­соед опять разъезжались в поисках заказов до Масленицы. В Ставропольском уезде им платили по 40—50 копеек за перебивку пуда шерсти. Нередко разбив шерсть, они и ва­ляли валенки. Для этого хорошо разбитая шерсть раскла­дывалась в форме сапога двойных размеров на стол и при­глаживалась руками до образования слабого войлока; за­тем его накрывали холстом, обрызгивали кипятком, сво­рачивали вдвое, к подошве приставляли два небольших куска войлока. Края их загибали и продолжали валять, соединять вместе, образуя правильной формы сапог. Далее сапог обдавали кипятком и мяли руками, натирали мылом и крепко гладили для лучшего уплотнения массы. Затем его опускали в котел с кипятком, при этом шерсть распа­ривалась и прочнее сваливалась. Вынимали из котла и снова выправляли руками, проделывая эту операцию не­сколько раз.

Этот процесс назывался «стиркой». Для того, чтобы шерсть лучше садилась, «сваливалась» заготовки валенок иногда опускали в особый раствор купоросного масла (на 7 ведер воды одна чайная чашка серной кислоты). Но та­кая обработка кислотой практиковалась не всеми кустарями, так как обувь хотя и становилась плотнее, но была ме­нее прочной. После того, как заготовку вынимали из рас­твора, ее несколько раз погружали в горячую воду и коло­тили валками. Это была работа, требующая больших фи­зических усилий, слабосильные и болезненные выполняли вспомогательные работы, естественно, получая понижен­ную плату. Такая стирка валенка продолжалась 6—7 ча­сов, потом надо было сушить двое суток.

Качество готовых валенок во многом зависело от сы­рья, шерсти. Лучшая шерсть для валки была осенней стрижки, а из весенней — от молодых ягнят — такая шерсть называлась «поярок». Очень часто валяльщики выполняли свою работу в ближних и дальних селах, в ко­торых не было своих валяльщиков. Уход валяльщиков на заработки проходил в двух формах — либо они уходили самостоятельными рабочими, либо в качестве наемных от подрядчика рабочих.

Первый способ практиковался довольно часто. Отправ­ляясь на заработки в качестве самостоятельных, валяль­щики объединялись в артели по 3—4 человека. Часто по­добные артели были из близких родственников. Добрав­шись до намеченного места работы, валяльщики начинали выполнять заказы местного крестьянского населения. Ра­ботали из материала заказчика, в их же помещении, как правило, в бане, на харчах заказчика, переходя от одного к другому. Иногда же валяльщики снимали в селе какое-либо помещение и в нем выполняли заказы населения. Плату за свой труд они и в том и в другом случае получа­ли сдельно — с пары свалянных валенок или с фунта упо­требленной на валку шерсти.

Часто встречалась и вторая форма отхода валяльщи­ков — в качестве наемных работников. Подрядчик соби­рал партию в 5—10 человек наемных валяльщиков и с ними отправлялся по селам. Там подрядчик снимал квар­тиру и принимал заказы. С наемными рабочими подряд­чик расплачивался или помесячно или за весь сезон, обычно продолжавшийся с сентября до Рождества. За 4 месяца работы рабочий-валяльщик получал от хозяина 50—60 рублей, дорогу оплачивал подрядчик и кроме то­го, рабочий получал натурой пару теплых валенок или 5 фунтов шерсти.

Гончарный промысел

Крестьянский быт, любая семья, будь-то богатая или бедная, не могли обойтись без продукции гончарных дел мастеров. Это был, пожалуй, самый выгодный для ставро­польского крестьянина промысел. Поскольку развитие этого промысла зависело от сырья — пригодной глины, а она была далеко не везде, то географическое развитие гон­чарного дела диктовалось именно этим обстоятельством. На привозной глине гончары почти не работали.

Традиционными центрами гончарного дела в Ставро­польском уезде были два села: на севере уезда в Новой Майне и в центре — Старая Майна. В первом селе гончар­ством занималось 58 семей, а во втором — 15 дворов. При­чем, это были старинные центры гончаров, здесь этим про­мыслом занимались с начала 19 века. Понемногу гончары работали и в других селах, но их промысел не имел про­мышленного значения.

Орудия производства у гончаров были несложные: ножной гончарный круг, несколько самодельных и раз­личной величины ножий, да проволока для снятия со станков горшков. В сараях, но в большинстве случаев в жилых избах, ставили гончарный круг, сюда же приноси­ли в кадушках из творила приготовленную глину.

Ловкими, быстрыми движениями из бесформенного куска глины на глазах рождалась необходимая посуда. Снятый с круга горшок оставляли или же в этом помеще­нии, или относили в сушильню, где ставили на нижнюю полку. Здесь посуда стояла до тех пор, пока при надавли­вании пальцем не оставалось следа. В таких случаях гон­чары обычно говорили, что горшок «провял».

Затем посуду ставили с нижних полок на верхние, где она находилась до тех пор, пока от удара палочкой не ста­нет издавать чистый звук. После этого посуду ставили на обычную домашнюю печку и здесь она находилась до са­мого обжига. Вся без исключения посуда изготовлялась красная, для чего к глине примешивался сурик и купорос.

Гончар делал различной формы и величины горшки, специальные горшки для молока, которые у нас здесь на­зывали балакири, делали сковороды, кастрюли, кувшины, рукомойники с двумя горлышками, различные миски, блюда.

Выделка того или иного рода посуды зависела от вре­мен года. В мае—июне гончары больше делали кувшины, с которыми крестьянам необходимо было выезжать на по­левые работы, на сенокос. В сентябре большое место в ас­сортименте занимали блюда, сковороды и горшки. Сразу же после нового года делали балакири, так как с этого вре­мени начинали телиться коровы и спрос на балакиры повышался.

Сделанная посуда определенное время сушилась в са­рае, дожидаясь очереди второго ответственного этапа — калки. Для закаливания изделий гончарного ремесла мас­тер строил на склоне оврага, на околице, или, как здесь го­ворили, «на выпуске» несколько одинаковой величины горнов, устраиваемых в вырытой яме, обложенной кирпи­чами, обыкновенно на двух домохозяев по одному горну, но поскольку устройство горна требовало 5—10 рублей (для крестьянина деньги немалые), то нередко строили горн со­обща б—8 хозяев. Так как первый обжиг требовал большо­го количества дров, то бросали жребий, кому первому на­чинать. Чтобы избежать убытков, артель позволяла бес­платно обжигать какому-нибудь горшечнику в первую оче­редь. После него, пользуясь уже нагретым горном, хозяева затрачивали гораздо меньше дров. Очень важно было подо­брать дрова для обжига: сосновые дрова сильно коптили, а осина давала мало жару, поэтому они не годились.

В горн ставилось обыкновенно до 500 различных посу­дин: 200 «варейных горшков», 50 жаровень, 50 балаки-рей, 20 рукомойников, 20 кувшинов, 20 мисок, 20 каст­рюль, 100 круглых сковородок. В зависимости от опыта мастера посуду можно было уложить правильными ряда­ми и тогда ее в горн входило больше, а если поставить в разброс — посуды укладывалось меньше, но зато качество обжига повышалось. Мастер, который дорожил своим име­нем, всегда делал так, чтобы повысить качество своего труда.

Когда посуда была уложена, разводился огонь. Обжиг начинался со слабого огня, обязательно сырыми дровами, такой огонь назывался куревом. После чего огонь усилива­ли и доводили до красного каления, это когда температу­ра достигала 700—900 градусов, чего нельзя было достичь ни на костре, ни в домашней печи.

Такой огонь поддерживался, примерно, 6 часов, а за­тем верх горна засыпали песком, а топку замазывали гли­ной оставляли на 2 суток. Потом вверху горна делали не­большое отверстие и постепенно горн остывал. Остывание продолжалось 4—5 суток, после чего можно было выни­мать посуду.

Обжигание глазурованной (поливной) посуды было бо­лее продолжительным и требовало от мастера большего ис­кусства, поэтому за это дело брался не каждый. Только по­сле долгого опыта и приноравления к горну, дровам и про­чим условиям, некоторые гончары достигали того, к чему стремились: к малой толике брака.

Перед посадкой в печь эту посуду обмазывали дегтем, чтобы затем для глазирования можно было покрыть ее тонким слоем (через сито) свинцового порошка и медной окалины. Наиболее простая и дешевая глазурь — крас­ная — получалась от посыпки одним свинцовым порош­ком; белая — от посыпки свинцовым порошком, но перед этим она обмазывалась белой глиной и обтиралась тряп­кой, смоченной жидким раствором белой глины; если по­суду посыпали порошком медной окалины, то глазурь по­лучалась зеленой, но посуду с зеленой глазурью делали не часто. Чаще всего делали зеленые узоры на красной или белой глазури. Очень много было поливной посуды, когда перед обжигом посуду смазывали крепким раство­ром соли, отчего на посуде получалась блестящая поверх­ность («муравленная посуда»).

Остывшую посуду бережно укладывали в телеги с соло­мой и отправляли на ярмарки и базары в ближайшие се­ла. Продавали ее в Мелекессе и Старой Майне, но посколь­ку здесь гончаров было много, цена на их изделия была невысока. Гораздо выгоднее было продать в Ставрополе. Гончары продавали свой товар большей частью в розницу, очень редко — оптовым скупщикам. Оптовый торговец обычно покупал 100 посудин за 25 рублей.

В розничной торговле гончарная посуда шла на ставро­польском рынке в зависимости от качества. Мелкие горш­ки продавались по 1—2 копейки за штуку, «варейные» горшки по 3—5 копеек, жаровни — по 5—7 копеек, бала-кири — по 2—3 копейки, рукомойники по 3 копейки, кув­шины по 5—8 копеек, миски по 3—4 копейки. Блюда и сковородки продавали по 2—5 копеек. Цены на гончарную посуду по мере удаления от места выработки возрастали, отсюда вполне естественно было желание сбыть посуду на дальних базарах. Этого не могли себе позволить безлошад­ные гончары и мастер становился всецело зависим от ло­шади и домашнего хозяйства, которое без ущерба не мо­жет развиваться ввиду долгого отсутствия работника.

Какова же, говоря современным языком, экономичес­кая эффективность работы гончарного мастера? Сделаем небольшой анализ. Для одного горна требовалась подвозка 2-х возов глины, что обходилось в 20—30 копеек, покуп­ка 30 фунтов сурика по 12 копеек за фунт, значит 3 руб­ля 60 копеек; фунт купороса на 20 копеек и два воза дров на 1 руб. 50 копеек. Итого на один горн требовалось затра­тить 5 рублей 55 копеек.

Посуды же с одного горна продавалось на 13 рублей. Итого чистой прибыли получалось 7 рублей 45 копеек. Один мастер-гончар со специальным помощником или мальчиком-подростком в год мог приготовить посуды на 15 горнов, в одиночку на 6—8 горнов. Так что заработок гончара при производстве в 8—15 горнов равнялся от 60 до 112 рублей. Это был небольшой заработок.

Но надо заметить, что хороший мастер редко работал без подмастерья, ученика. Родители старались своего сына-под­ростка пристроить к хорошему мастеру, ибо владение ка­ким-либо ремеслом, в котором было заинтересовано сель­ское общество выделяло и материально и нравственно сре­ди односельчан. Нам известны несколько условий, заклю­ченных крестьянами с мастером при отдаче своих детей «для выучки» ремеслу. В одном из этих условий выговари­валось, что мастер обязан только кормить мальчика и «сшить ему рубашку», в другом — родители выговаривали «не бить сына слишком жестоко» как делают дурные хозя­ева, которые своих учеников бьют «незаслуженно, ругают в пьяном виде и утруждают непосильной работой». А чтобы мальчик из-за побоев не вздумал прежде срока сбежать от учителя-мастера, последний ставил в условии статью, даю­щую ему право за побег ученика взыскивать с родителей 25 рублей. Ради справедливости надо отметить и то, что учени­ки мастера не только помогали своему учителю, он и помо­гали сохранить уникальные приемы работы умельцев.

Сейчас пришли другие времена, появились другие ма­териалы, технологии, приемы работы, мы постепенно при­выкаем к ним и непонятно, почему ностальгически смот­рим на сохранившиеся балакири. Изделия гончарных дел мастеров сейчас на рынке практически не увидишь, они перекочевали в художественные салоны для немногих, хо­тя раньше служили всем.

Наличие глины в том или ином селении давало раз­витие и кирпичному производству. В основном кирпичи в Ставропольском уезде делали в пяти селах: Старое Микушкино, Старом и Новом Уренбашах и Помряски-но. Хотя кирпичники были и в Мусорке, Ташелке и других селах. Всего 66 человек профессионально делали кирпичи.

В 1863 году в Ставрополе было 5 кирпичных заводов; они принадлежали купцу Макаренкову, мещанам Егору Кондратьеву, Семену Чекмасову. Небольшие они были, да­вали всего 26 рублей прибыли за летний сезон. Позже чис­ло кирпичных заводов в Ставрополе выросло до восьми. Все они были с одним горном и давали все вместе 200 ты­сяч кирпичей в год. Завод Каляганова в Подстепках имел 2 горна и выпускал 180 тысяч кирпичей в год. Кирпичный завод в Нижнем Санчелеево был самым крупным, он вы­пускал 240 тысяч кирпичей в год.

Особенно интенсивно кирпичное производство стало развиваться в 90-е годы прошлого века. До этого лес был сравнительно недорог и крестьяне возводили свои дома де­ревянными, в 1867 году во всем уезде было только 3 кре­стьянских дома, возведенных из кирпича. Возросшее ко­личество пожаров, подорожание материала из дерева под­толкнули население к производству кирпича. В одном только селе Помряскино было 5 кирпичных заводов и 40 крестьянских дворов были заняты на этих заводах.

Собственно говоря эти кустарные заведения трудно назвать заводами. Это были небольшие сараи с большой четырехугольной печью, крыша у всех была соломен­ная. Рабочими на помряскинских заводах были, как правило, татары из села Уразгильдино, плата которым начислялась поштучно — 3 рубля за тысячу кирпичей. Татары в свою очередь нанимали себе помощников, пла­тя им от 65 копеек до рубля за тысячу кирпичей. Последний контингент рабочих набирался исключительно из сирот-подростков или безземельных и безлошадных крестьян.

Делали кирпичи только в летнее время — с мая по сен­тябрь. Настоящий рабочий — «мастер» только формовал кирпич, а помощники месили, подносили глину формов­щику и складывали сырой кирпич в сарай для просушки. Кирпичи делали 5 вершков длины (вершок равнялся 4,4 см) и 2,5 вершка в ширину, но из-за плохой прокалки кирпичи были не особенно хороши. Экономическая выго­да была следующая: владелец имел от 30 до 50 рублей с каждых 10 тысяч проданных кирпичей.

Яблочный бизнес

Бывая в селах Ставропольского района, поражаешься убогости приусадебного участка: или одна картошка, или два—три кустика смородины да куст сирени. А ведь став-ропольчане умели выращивать хорошие сады, иногда пло­доводство ставили главным делом в хозяйстве.

Самым садовым местом до революции в Ставрополь­ском уезде считали большое село — центр волости — Хря-щевку. Это было действительно большое село. В 1900 году здесь стояли 2 церкви и две церковно-приходские школы, проживало 6.034 человека (по переписи 1897 года). В селе действовало три завода (кожевенный, овчинный и кирпич­ный), паровая мельница, две маслобойки, 35 ветряных мельниц. Накладывала свой отпечаток на село и хлебная биржа с пароходной пристанью.

Хрящевка считалась по праву яблочной столицей уез­да. Двести крестьянских дворов этого села имели яблоне­вые сады, в которых росло 16.834 яблони. Нехитрый под­счет подсказывал, что на двор приходилось по 84 яблони. Конечно, здесь были и садоводы, владеющие 7—15 деревь­ями, но были и сады в которых росло по 700 яблонь. Прав­да, таких больших садов было немного, всего 5—6, осталь­ные уступали им по размерам.

Яблоневые сады в Хрящевке располагались за селом, в одном месте, занимая собой площадь надельной земли около 20 десятин. Выращивали различные сорта яблок: анис, черное дерево, бел, хорошавка, мальт, боровинка, скрут, решетка и другие. Сейчас эти названия даже для опытного садовода звучат незнакомо, в этом нет ничего удивительного, многие из названных сортов уже выроди­лись.

Кажется такая история произошла с яблоками сорта «Черное дерево», впрочем его еще называли Поволжским или Царским шипом. Это был старинный русский сорт. Плоды желтовато-зеленые со слабым полосато-красным румянцем, среднего размера. Урожайность этого сорта бы­ла небольшая, зимоустойчивость — средняя. Яблоки «чер­ного дерева» были сладко-кислые на вкус. Вроде бы ниче­го особенного, тем не менее яблоки черного дерева счита­лись самыми лучшими в хрящевских садах. И самыми до­рогими: если настоящий анис продавался от 50 копеек до 1 руб. 10 копеек за пуд, то яблоки черного дерева устой­чиво шли по полтора рубля за пуд.

Анис выращивался в основном алый или розовый, очень красивое и вкусное яблоко. Оно отличалось своей универсальностью: его употребляли и в свежем виде, и мо­чили, и сушили, варили варенье, делали домашнее вино. Деревья аниса хорошо выдерживали здешние зимы, ибо родина его разведения была под Симбирском, по большо­му счету недалеко от Хрящевки.

Идеальным крестьянским яблоком, растущим в хря­щевских садах, считался сорт красная репка. Этот сорт плодоносил в раннем возрасте и по стойкости против вет­ров не уступал анису. Главным центром торговли этого сорта была Сызрань.

Была у этого сорта одна особенность, которая отличала его от других. Созревала красная репка, примерно, за ме­сяц до Преображения (19 августа по новому стилю). Пре­ображение или Спас яблочный широко праздновался. В церкви освящали яблоки и как бы официально разрешали первый раз в году их есть. В народе говорили: «На второй Спас и нищий яблочко съест». А до 19 августа как бы не разрешалось. Владимир Иванович Даль очень мудро разъ­ясняет смысл запрета тем, что «до сих сроков яблоки... редко вызревают, и что ребятишек трудно удержать от не­зрелого лакомства, если не настращать их». Как видим, причина вполне бытовая, самая прозаическая. Так что мальчишки рады были такому сорту, хотя и вкусовые ка­чества красной репки были невысоки.

Определенной популярностью среди садоводов пользо­вался сорт боровинка. Это чисто русский сорт, а ценили его за зимостойкость, раннюю и обильную урожайность и высо­кую товарность плодов. Яблоки боровинки крупные, распис­ные, достигали 200 граммов. Очень хороши были для варе­нья. Характерной отрицательной особенностью боровинки являлась хрупкость скелета, она очень страдала от ветров и почти всегда нуждалась в подпорках. Обильно плодоносила хорошавка. Сорт был очень стойкий, и яблочки хорошие: снежно-белые, сочные, на вкус кисловато-сладкие.

Опытный садовод знает, сколько труда и забот необхо­димо приложить, чтобы яблоневый сад начинал давать до­ход. Хрящевские садоводы умели получать неплохой доход. Хорошая яблоня при тщательном уходе давала до 5—6 пу­дов яблок, но это были отдельные экземпляры. Если же взять хрящевский сад средней величины (в 50 яблонь), то он в лето при средней плодовитости яблок в 3—4 пуда с яб­лони давал от 150 до 200 пудов.

Средняя цена яблок за пуд держалась 75 копеек. Зна­чит, доход составлял 115—150 рублей. Но в Хрящевке бы­ло 5—6 садов, получавших 300—400 рублей чистого дохо­да. У них торговля яблоками шла круглый год. Хранили яблоки в сухом погребе от Рождества до Пасхи, предлагая их покупателям. Некоторые умудрялись сохранить их до нового урожая, переложив яблоки сухой золой и просеян­ным толченым углем.

Конечно, сам по себе приличный доход не приходил, требовалось приложить немало усилий для поддержания сада. Вовремя подрезать, уберечь яблони от различных бо­лезней и вредителей, подкормить их — каждую необходи­мо было потрогать, поговорить с ней. По многолетней при­вычке это делали в специальные дни.

14 января в Васильев день обязательно в полночь необ­ходимо было потрясти яблони для хорошего урожая. Вто­рой раз это делали 15 февраля на Сретенье. Была такая примета: если в этот день был ветер, то он предвещал пло­дородие деревьев. Но независимо от этого в этот день, при­дя с заутрени, садовник руками тряс каждую яблоню, что­бы она была с плодами.

Но приметы приметами, а конкретный физический труд всегда сопутствовал садоводу. Как говорится, «на Бога надейся, а сам не плошай». К концу прошлого века все чаще и чаще случались в наших местах засухи. Полить большой сад без водопровода — нелегкое дело. Приходи­лось нанимать временных работников, а желающих подра­ботать было немало. Каждый, нанимающийся на работу, заключал через волостное правление договор. За регистра­цию договора брали 20 копеек в мирские суммы. Хозяин мог подвергать своих рабочих вычету за прогул, за не­брежную работу, за грубость и неподчинение хозяину. Других вычетов нельзя было делать, да и вычеты не мог­ли превышать двойной платы за прогульный день.

Зимой с садом тоже хватало работы. Главная опасность грозила со стороны зайцев, больших любителей яблоневой коры. В этом случае также приходилось нанимать специ­ального караульщика с оплатой 3—5 рублей за зиму, смо­тря конечно, по размерам сада. А сколько было хлопот с сохранением молодых деревьев от заморозков.

Но, как всегда, реальная опасность подстерегала са­доводов не со стороны погоды или зайцев, а со стороны человека. Любители считать деньги в чужом кармане по­явились не вчера, они были всегда. Часть хрящевских жителей, увидев, что садоводы получают какой-то до­ход, бросились тоже разводить сады, завезя хорошие са­женцы из Саратовской губернии, в частности, мальт Бо-гаевский.

Другая часть односельчан, не умеющих, а главное не желающих выращивать сады, направили свою энергию на то, чтобы навредить садоводам. Все в соответствии с рас­хожим анекдотом. Когда у завистливого американца сосед построил приличный дом, то американец в сердцах за­явил, что он построит лучше и красивее. А русский в ана­логичной ситуации коротко сказал: «Спалю, паразита!» Только этим можно объяснить решение, принятое сель­ским обществом Хрящевки в 1883 году о том, чтобы вла­дельцы садов уплачивали по 15 рублей с каждой десятины сада в пользу сельского общества.

Садоводы пытались вразумить завистливых односель­чан, что яблоневый промысел неустойчив. Яблоня один год родит, а второй — отдыхает. А где гарантии от садо­вых болезней, погоды, других напастей? Не уговорили. Тогда садоводы предложили вместо налога взять у них на эту сумму землю из-под своего сада. Трудно удержаться от аналогии, когда после войны, в 1946 году правительство обложило налогом любой кустик, торчащий в усадьбе сельчанина, люди в наших местах вырубили сады.

Тогда в Хрящевке сады вырубать не стали, но охоты у многих поубавилось, и постепенно хрящевские садоводы прекращали сами заниматься этим промыслом. Они стали сдавать в аренду свои сады приезжающим прасолам из Симбирской губернии, которые сами ухаживали за сада­ми, делали сбор яблок, продавая их летом в Мелекессе, Ставрополе, Самаре.

Попытки же завести подобные сады в самом Ставропо­ле каждый год терпели неудачу в силу различных причин. Одна из них состоит в том, что городская Дума не верила, что на ставропольских песках можно было организовать хорошие сады и не выделяла под это землю. А небольшие фруктовые сады в Ставрополе были у Старкова, Дерябина, Дробыш-Дробышевского, но ни один из них не имел про­мышленного значения.

Луковый бизнес

В жизни ставропольчан, впрочем, как и у жителей дру­гих городов, нередко случалось массовое увлечение каким-либо промыслом. В 18 веке жители Ставрополя выращива­ли арбузы, которые по свидетельству известных путе­шественников, «здесь нарочито урождаются». С измене­нием экономической ситуации менялись и условия того или иного промысла.

В 60—70-х годах 19 века подавляющее большинст­во жителей Ставрополя увлеклось выращиванием лука, за что и город получил название «лукового городка». Не­даром тогда говорили, что «кто не нюхал луку — тот не истинный ставропольчанин». Разумеется, не одни гурман-ные свойства привлекали ставропольских жителей к выращиванию лука, хотя лук, как продукт питания, был украшением стола. Про самого последнего бедняка говори­ли, что «голь последняя и та лук в щи есть». Да и богатые знали пословицу: «Кто ест лук, того Бог избавит от веч­ных мук». Лук, как товар, породил всеобщее увлечение. Лучшие «луковщики» при среднем урожае в год выруча­ли от пятисот до тысячи рублей чистого дохода, затрачивая при посеве 100—150 рублей, не более. Именно это не оставляло в покое многих обывателей города.

Известный русский философ Иван Ильин в статье «О частной собственности» отмечал подобную черту русских людей. «Количественное неравенство имущества безуслов­но и вредно: собственное неравенство человеческих сил, способностей и желаний все равно скоро опять приведет к имущественному неравенству. Имущественное неравенство преодолевается не переделом богатств, а освобождением души от зависти; естественным братством, доброжелатель­ством; искусством довольствоваться тем, что есть, помыш­лением не о тех, кто «богаче меня», а о тех, кто «беднее меня», уверенностью, что богатство не определяет челове­ческого достоинства и творческого трудолюбия. Воспита­ние должно давать людям уметь духовно переносить нера­венство...»

Сейчас трудно сказать, кто первый поставил выращи­вание лука на промышленную основу. Для себя, немного для рынка ставропольские жители растили лук издавна. Все началось с бессоновского лука.

До революции самым крупным экспортером лука в России были крестьяне Курской губернии, здесь был центр знаменитого стригуновского лука из села Стригуны, а на втором месте находились пензенские крестьяне. Пре­красный мячковский лук выращивали в Мячково Москов­ской губернии. Вообще следует заметить, что в 1913 году в России насчитывалось около 100 сортов репчатого лука. И если с курскими и московскими торговцами ставрополь­ские купцы встречались нечасто, то с пензенцами шла до­вольно оживленная торговля. В 12 км от Пензы, вблизи реки Суры, располагалось большое село Бессоновка. Пре­красные здесь были места, пойменные, заливные луга. Не­даром здесь все занимались выращиванием лука. В 1913 году в Бессоновке производили до 1 млн пудов лука-репки и севка, причем около 650 тысяч пудов предназначалось на рынок. В среднем одна десятина посевов лука давала крестьянину до 210 рублей чистого дохода.

Ставропольчане быстро смекнули: места-то ведь похожи на наши, тоже пойма, те луга, тот же климат. И взялись за дело. Семена обычно покупали в пензенском селе Бессо­новка, потому что бессоновский лук способен был переносить самые дальние перевозки и длительное хранение, что делало его выгодным торговым продуктом. По сохраннос­ти, или, как говорят агрономы, по лежкости с бессонов-ским луком могли соперничать только ростовский репча­тый да мстерский из Владимирской губернии. Кроме того, высокая витаминозность создала ему заслуженную славу. Он в полной мере оправдывал народную мудрость «лук — от семи недуг».

Каковы же были затраты ставропольских жителей при занятии луковым промыслом? Первоначально семена лу­ка-севка покупали в Пензе по цене от 90 копеек до 2 руб­лей за пуд. При доставке семян в Ставрополь их уже про­давали по 3—4 рубля за пуд. На десятину земли требова­лось в зависимости от сорта, от 15 до 20 пудов семян. Осо­бое внимание требовала земля под посев. Лук требовал хо­рошей пойменной, мало истощенной земли, в Ставрополе такую землю называли «чищебой».

Если не было своей земли, то приходилось арендовать. Обычно десятина земли сдавалась в аренду от 10 до 16 руб­лей. Чтобы вспахать одну десятину, платили обычно око­ло б рублей. Чтобы два-три раза выполоть за лето посеян­ный лук, необходимо было нанять 40—60 человек, обыч­но женщин и девушек, которым платили по 20 копеек в сутки. Такое же количество женщин требовалось и для уборки урожая.

Лук старались убирать в первой половине сентября до заморозков. В народном календаре 8 сентября считался не только рождеством Богородицы, но и днем начала уборки лука. Этот день еще по-другому называли: луков день. Опоздание с уборкой приводило к снижению лежкости, поскольку после полного усыхания листьев при наличии влажной почвы вновь начиналось отрастание корней. Для уборки старались выбирать сухую, ветренную погоду, что­бы просушить лук на свежем воздухе. Солнечная сушка способствовала не только высыханию, но и обеззаражива­нию луковиц. Затем их 2—3 недели сушили в сараях.

Под высокой крышей сарая подвешивался и связанный в пучки стреличник. После того, как стреличник просы­хал, приступали к выколачиванию чернушки. Здесь тоже были свои правила. Многолетний опыт говорил, что чер­нушка хорошо вымолачивалась в ясные, солнечные дни и больше чем наполовину оставалась в шапках (семенах го­ловках) в пасмурные дни. После уборки лук вязали в пле-теницу, состоящую, примерно, из 50 луковиц. Теперь только оставалось продать лук на осенних или зимних яр­марках.

Много луку отвозилось в Самару, в степные места, где можно было продать товар подороже. Особо крупный, от­борный лук возили в большие города на проходящие яр­марки: Казань, Нижний Новгород. Хотя в Нижнем прихо­дилось испытывать острую конкуренцию. Там в арзамас­ских селах Кичанзино и Красное растили прекрасный ар­замасский лук, но и здесь наш лук находил своего благо­дарного покупателя.

Доход же от лука был таков: с одной десятины земли при хорошем урожае обычно собирали от 70 до 100 возов лука; в каждом возу до 200 плетениц, а каждые 20 плете-ниц или 1000 луковиц продавались от 1 до полутора руб­лей. Бывало и дороже.

Если хозяин серьезно занимался луковым бизнесом, это было заметно по его быту. В своем доме он устраивал очень глубокий подпол, в котором хранился крупный лук, так называемый лук-матку, дающий при посадке семена (чернушку). Лук-матка требовал для своего хранения по­ниженную температуру, примерно, как картофель.

На полатях, под потолком хранился лук-севок, получа­емый в год посева чернушки. Севок надо было хранить в течение всей зимы при температуре 15—18 градусов теп­ла. Высаженный в грунт севок давал крупный репчатый лук, из которого, в свою очередь, отбирался на семена и лук-матка. Но поскольку овощ требовал затемненного хра­нения, то в домах промысловиков частенько были прикры­ты ставнями окна.

К 90-м годам луковый промысел в Ставрополе стал за­метно слабеть. Однозначного объяснения этому не может быть. С одной стороны, возросла конкуренция в результа­те увеличения производства лука в других местах, а с дру­гой — отношение к луку самих жителей к этому промыс­лу. Земля под посевами лука истощалась и уже не давала многократных прибылей. Ведь у нас прибыль в 5—6 про­центов не считали за прибыль. Эйфория получения сверх­прибылей улетучилась. Необходимо было кропотливо, буднично наращивать навыки ведения луководства. Но проще оказалось подождать пришествия нового, легкого и модно­го промысла. В душе-то они были хлебопашцы.

«Горький» промысел

Непременной чертой старого Ставрополя было присут­ствие на его улицах нищих. Их было немало в своем жи­вописном рванье, они были у церкви, на пристани, на ба­заре и просто перед домами именитых ставропольских жи­телей. Были среди них и старые и молодые, мужчины и женщины, последние, как правило, с детьми. Нищих бы­ло так много, что дореволюционная статистика относила нищенство к разряду промыслов. Трудно было судить сей­час, насколько выгоден был сей горький промысел, но по­пулярным был точно. Среди различных промыслов кресть­ян Ставропольского уезда нищенство оказалось на третьем месте, пропуская вперед только пчеловодство да труд бат­раков. 1.210 ставропольских крестьян профессионально занимались нищенством.

На ставропольских улицах среди нищих были и свои местные и пришельцы из дальних и ближних мест. Часто были в Ставрополе нищие из Карсунского уезда, где было село Русские Найманы, в котором около 300 человек зани­мались профессиональным нищенством. Да, для многих из них это была профессия. Осенью, когда выпадал первый снег, по первопутку они на лошадях отправлялись по се­лам. За зиму они четыре раза отправлялись в подобные «командировки», привозя каждый раз от 15 до 30 рублей деньгами и дополнительно воз муки и несколько пудов су­харей; за зиму их заработок составлял от 50 до 100 руб­лей.

Что толкало этих людей ходить из села в село поби­раться, христарадничать? Однозначного ответа на этот счет не может быть, поскольку у каждого была на это своя причина.

Конечно, в основе лежали экономические причины. Недостаток земли, невыгодность земельной аренды, опус­тошительные пожары, падеж скота, неразвитость промыс­лов и отсутствие возможности дополнительного заработка тоже способствовали этому. Отсутствие мужских рук в хо­зяйстве часто тоже было причиной нищенства, в результа

те бездетные старики и вдовцы с малолетними детьми вы­нуждены были просить на пропитание. Но среди нищих можно было встретить и тех, кто не хотел работать, пья­ницы и т. д.

Никто, никогда не мог отделить истинно нуждающих­ся от тех, кто нищенствовал по «лени, привычке к пьян­ству и разврату» и занимались этим делом профессиональ­но. Полупреступный мир нищих всегда вызывал укор и подозрение благополучной публики, которая догадывалась о колоссальных доходах всевозможных проходимцев, но, тем не менее, подавала, облегчая кошельки и души свои. В качестве оправдания у них была и существующая до сих пор легенда о том, что сам Христос в облике нищего обхо­дил и проверял, кто и как милосердствует.

Несомненно, что среди тех, кого жизненные обстоя­тельства поставили перед необходимостью просить мило­стыню были и такие, кто предпочитал нищенству смерть, иной ведь отважится скорее на тайное преступление, не­жели протягивать руки за подаянием. Разумеется, следо­вало различать просто нищих и «побирающих кусочки». Это были совершенно разные типы просящих милосты­ню. Нищий, во-первых, был профессионал своего дела, для него его промысел — ремесло, которого он не стыдит­ся. И просит он милостыню громко. Порой назойливо. Нищий редко ходил по крестьянским домам, он больше отирался возле купцов, господ. Совершенно иные были «побирающие кусочки». Как правило, это были крестья­не, временно оказавшиеся в затруднительном положе­нии, без хлеба. Они обычно тихо входили в избу и молча стояли у порога, шепотом приговаривая: «Подайте, Хри­ста, ради!» Распространению нищенства в определенной степени способствовала и неразвитость системы общест­венного призрения.

Если внимательно приглядеться к нищим, то можно было среди них различить четко выделяемую специали­зацию. Своей многочисленностью выделялась группа ни­щих, которых называли «богомолы». Они всегда распо­лагались на паперти у церкви. Они прекрасно понимали, что выходящий из храма, как бы он ни был богат и щедр, всем не даст, поэтому «богомолы» старались за­нять место поближе к выходу из храма. Их ремесло требовало, чтобы они были неряшливо одеты, оборваны и грязны.

«Богомолы» почти всегда враждовали с «могильщика­ми», которые промышляли на кладбищах. У кладбища они ожидали, когда привезут очередного «карася», так они называли покойника или родственников, пришедших проведать родные могилы. В этих случаях подаяние им было обеспечено. Между прочим, представители этой спе­цифической группы нищих дошли, скорее всего возроди­лись в наши дни. Нам не раз рассказывали, как родствен­ники на поминальном обеде замечали совсем незнакомых им людей, которые с кладбища вместе со всеми приезжа­ли на поминальный обед. Современные «могильщики» ни­чего не просят, они просто обедают.

Правда, между «богомолами» и «могильщиками» был период, когда они не враждовали. Этот период они называли нищенской «косовицей». Так они называли праздничные дни, когда была возможность больше всего заработать. Как правило, это было на Рождество, Пасху, когда церкви были переполнены народом или в роди­тельские недели, когда православные люди посещали кладбища.

Среди нищих выделялись так называемые «ерусалимцы». Как правило, это были женщины. Одевались они в основном, в черное платье, были степенны в своих мане­рах, как и подобает духовному лицу. Они не просили на улицах, они приходили в дома купцов и рассказывали о том, что они видели на белом свете, о своих путешествиях в Иерусалим. Доверчивым и малограмотным купчихам они рассказывали о «египетской тьме», якобы заключен­ной в пузырек и о «зубе Бориса и Глеба», к которому она, грешная, уподобилась приложиться, и о «стружках гроба Господня», которые она вывезла из Голгофы и т. д.

Все эти рассказы нужны были для того, чтобы попро­сить денег на дорогу в Иерусалим, в другой семье — на свечу, которую необходимо поставить в Почаевской лавре, в третьей — продавали «землицу иорданскую» или лекар­ство «супротив запоя».

Были так называемые «горбачи», ходившие по домам и просящие: «Подайте, Христа ради, бедному больному: вчерась из больницы выписался... Ноженьки болят... Пожалейте, — затягивали они под окнами. Со слезами на глазах они рассказывали, что дома у них осталась жена и дети, которые больны тифом, оспой или другой заразной болезнью. Желая скорее избавиться от них, хозяева сова­ли им в руки подаяние и выпроваживали из дома. Мало чем отличались от «горбачей» «барабанщики», стучащие в окна, но в дом не захаживающие.

Довольно часто в Ставрополь захаживали погорельцы, которые волнами накатывались по российским просторам. Погорельцы, как правило, семьями ходили. Российская деревня была деревянная, соломенная и пожары часто опустошали села. Поэтому погорельцев часто можно было видеть на улицах. Когда пожар был особенно большим, власти через общественность обращались и пытались орга­низовать помощь этим погорельцам. Но поскольку это происходило довольно часто, то помощь с каждым разом становилась все меньше и меньше. В определенной степе­ни количество кочующих погорельцев уменьшило введе­ние страхования от огня.

Были еще «безродники», «бродяги», «складчики», ко­торые принимали милостыню не только деньгами, но и яй­цами, хлебом, вещами, продуктами. Встречались «севасто-польцы», утверждающие, что они поконтужены под Сева­стополем в Крымской войне.

Богатой выручка была у так называемых «рекрути-ков». Дело в том, что к солдатам, к служивым русское об­щество всегда относилось сочувственно, сострадательно. Призываемому на службу рекруту, примерно, за две неде­ли до отправки на призывной пункт, военное присутствие вручало повестку. Вот эту повестку у новобранца «рекрут­ки» покупали на время до отправки за 3—5 рублей и за две недели успевали собрать до 25 рублей. Для подобного сбора иногда объединялись в артели, деля потом добытую выручку.

Характерной чертой, пожалуй, для всех групп, было наличие среди них калек. Безрукие, безногие, со страшны­ми шрамами, с закатанными глазами и горбами, кого только среди них не встретишь. Некоторые, чтобы разжа­лобить людей, у которых они просили милостыню, специ­ально растравляли свои раны купоросом или запускали до крайности болезнь. Среди калек было немало с «колтуном». Они производили особенно страшное впечатление своей ужасной нечистоплотностью. Гноящаяся шапка грязных волос не очень ослабляла попрошаек, но впечат­ление производила.

Особое впечатление производили дети-калеки. Скрю­ченные ножки, изломанные полимиелитом ручки, проси­ли милостыню. Нередко профессиональные шайки нищих скупали подобных детей в деревнях себе в помощь. Таких детей они называли «родимчики». Ведь калека для семьи всегда большое несчастье, особенно для крестьян, где все­гда требовались рабочие руки. Кроме того, дети-калеки не только лишний рот, но всегда требовали внимания, при­смотра. Поэтому родители таких детей нередко отдавали в обучение к нищим, а те нещадно эксплуатировали их фи­зический недостаток.

В процессе обучения, конечно, им передавали богатый опыт и психологию ремесла. Прежде чем приступить к сбору милостыни, они узнавали у местных жителей адре­са щедрых благотворителей, их характеристики, режим дня, слабости и привычки. Приступая к работе, они точно знали, кто где умер, родился или женился, кому соболез­новать, а кого поздравлять и кто сколько дает. Информа­ция среди профессионалов распространялась моментально. Как-то летом 1894 года практически все нищие Ставропо­ля исчезли, словно их ветром сдуло. Оказывается, богатый сызранский купец Сыромятников по случаю смерти своей жены в течение 40 дней раздавал нищим богатые подая­ния, израсходовав на это более 10 тысяч рублей. Громад­ные толпы оборванцев, среди которых были и ставрополь­ские нищие, дневали и ночевали возле дома, неутешного в горе купца.

С милостыней почти всегда были женщины с больным ребенком на руках, хотя нередко в грязную тряпку вмес­то ребенка было завернуто обыкновенное полено. Еще больше шансов собрать милостыню было у тех, кто ходил по деревне с маленьким гробиком в руках. Они просили денег на погребение младенца. Впрочем, диапазон типов нищих был неограничен, некоторые старались помочь про­сящему старику на приданное невесте, сироте, внучке. Не­которые просили на павшую или угнанную лошадь, на би­лет для возвращения домой на родину. Некоторые просили, разыгрывая из себя благородного, пострадавшего за правду и т. д.

Тех, кто просил по копейкам, называли «марафона­ми», «бегуны» — отлавливали прохожих; «сидни», «стрелки на якоре» — безропотно поджидали свою жерт­ву на определенном, постоянном месте. Свою особую груп­пу составляли так называемые «певцы», зарабатывающие на жизнь пением жалобных песен и псалмов и нередко слезливыми песнями об арестантах. Аристократами были среди них те, кто обладал приличным голосом, это была гарантия постоянного и стабильного заработка. Их чаще всего можно было видеть на пристани.

Среди постоянно промышлявших «на рукопротяжной фабрике» молодых и подростков встречалось сравнительно мало. Быстрые ноги, физическая ловкость быстро уводили их в ряды воров. На «сидней» молодежь, соприкоснув­шись с воровством, смотрела с презрением, как на людей, ни на что не способных, кроме как сидеть с протянутой ру­кой.

Конечно, время накладывает свой отпечаток на типажи и проблематику нищенства. Современные профессиональ­ные нищие меньше всего рассчитывают на жалость окру­жающих. Сейчас в их работе больше всего присутствует социальная окраска. Тема беженцев таджикского региона, других точек ярче выражена. Не исключено, что и до нас дойдет начавшаяся усердно разрабатываться «чеченская тематика». Недавно одна из газет сообщала, как «призе­мистый, кряжистый парняга лет двадцати шести с искус­но загримированным лицом, сплошь исполосованным страшными синевато-багровыми рубцами, с зияющим пус­тым глазом подвывал трагическим баритоном:

«Привет вам, мирные жители, от минометчика двад­цать седьмого ударного батальона Кантемировской диви­зии. Пленный я был в Чечне, почикали меня маленько на пытках, собираю на дорогу домой и лечение. У богатых не беру, у нищих и ученых не прошу. Кто даст, тому воздаст­ся сторицей. Ты не деньги береги, дядя, сынов береги. Пусть лучше засудят за дезертирство живого, чем в гроб сырой, некрашенный кинут...»

Не ушли в прошлое и так называемые «сочинители». Раньше так называли сравнительно небольшую прослойку нищих, добывавших пропитание составлением жалостли­вых прошений и писем к богатым и чиновникам. Сейчас, видимо, с ростом грамотности, это «племя» увеличилось, впрочем, многое из прошлого еще встречается нам в жизни.

Знахарский промысел

Медицинское обслуживание ставропольчан до земской реформы 1864 года было плохим. Для лечения не хватало ни специалистов, ни медикаментов, ни средств. Лечение в ставропольской больнице было платным. За содержание одного больного в больнице необходимо было платить 50 копеек в сутки. Такую сумму не заработаешь за день на са­мой тяжелой работе, поэтому далеко не все пациенты мог­ли платить за подобное лечение.

После образования местных органов власти (земств) в 1864 году на них была возложена забота о народном здра­вии. Причем все расходы земств подразделялись на «обя­зательные» и «необязательные». Финансирование здравоо­хранения, как впрочем и народного образования, относи­лось к разряду «необязательных», как сейчас говорят, по остаточному принципу.

Поэтому, чтобы как-то поправить положение со здраво­охранением в 1890 году ввели, так называемый, больнич­ный сбор. Люди, уплатившие такой сбор, пользовались бесплатным стационарным лечением, правда, только в случае инфекционного заболевания или, как тогда говори­ли, «прилипчивых болезней». Дизентерия, корь, холера, были постоянными спутниками ставропольского жителя. Такая «прилипчивая болезнь», как бытовой сифилис, практически лидировала в этом списке; 16% пациентов ставропольской больницы были сифилитиками.

Оценивая состояние медицинского обслуживания в Ставропольском уезде, врач Е. А. Осипов, работавший в 70-х годах прошлого века в ставропольской больнице, го­ворил на XII международном съезде врачей: «В дорефор­менное время огромная масса русского деревенского люда не пользовалась никакой решительно врачебной помо­щью... Она повсюду лечилась у своих знахарей и знаха­рок...»

Отмечая это обстоятельство, Евграф Алексеевич был совершенно искренен, ибо в 1875 году на Ставрополь и 181 селение уезда приходилось 5 врачей (то есть один врач на 70 тысяч населения). Неудивительно, что большинство ставропольчан пользовались услугами местных знахарей и «бродячих врачевателей», появившихся в России в огром­ном количестве. Бывали случаи, когда больные впервые слышали слово «пилюля», «рецепт». Такие больные съе­дали рецепт вместо лекарства или прикладывали его к больному месту.

Знахари ходили из села в село и в зависимости от при­ветливости населения и нужды в лечении, останавлива­лись для врачевания. Это была их профессия, в коей одни были искусными врачевателями, а другие — просто кочу­ющие шарлатаны. Авторитет некоторых народных целите­лей был настолько велик, что нередко отвергалась медици­на официальная. Один крестьянин рассказывал: «Мутила, мутила меня твоя фершалша. Порошков давала горьких-горьких. Лопала их, лопала моя Анка — с души от горе­чи тянет. Пищу жрать не могла. Повел я ее к бабке Ма-ланье. Та ее на горячий полок да березовым веником с со­лью нахлестала — и, как рукой, прочь. Возня одна с ва­шими учеными лекарями... Глянь-ка на Анку — ровно жеребец, одна бревно на воз валит! Даром на шестом меся­це брюхатая...»

Народные врачеватели брались лечить любые болезни. Одна применяла передававшиеся из поколения в поколе­ние способы лечения, другие лечили травами и подручны­ми средствами, третьи — заговорами и заклинаньями.

Заговаривали от всего, чего хочешь: от лихих людей и о спасении, от запоя и при охмелении, при лечении лоша­дей, от лягания коровы при доении, от конкретной болез­ни и от всех болезней сразу. «Заговариваю я раба божьего (такого-то) двенадцать скорбных недугов: от трясавицы, от колючки, от свербежа, от стрельбы, от огневицы, от коло­тья, от дерганья, от моргания, от слепоты, от глухоты, от черной немощи... Все недуги откачнитесь, отвяжитесь, удалитесь от раба (такого-то), по сей час, по сей день, по его жизнь, моим крепким словом».

У каждого знахаря были свои излюбленные методы ле­чения, которые, на их взгляд, давали необходимый эф­фект. Например, один такой народный врачеватель лечил от ревматизма следующим образом.

Весной, когда прел навоз, этот знахарь выкапывал в ог­ромной куче навоза яму, сажал туда голого ревматика и за­брасывал пустоты вокруг тела преющим навозом. Снаружи оставалась только голова больного. А поскольку в преющем навозе было горячо, как на полке в бане, то больной орал бла­гим матом. В некоторых случаях лекарь накладывал вокруг головы и плеч больного тяжелые камни, чтобы он не смог вылезти из навоза. Такой способ лечения требовал выдержки и терпения не только от больного, но и от лекаря, ибо слезы и мольбы больного могли разжалобить лекаря. Шесть часов продолжался сеанс лечения, а их необходимо было принять не менее двадцати. Многим людям такое лечение помогало.

Крайне тяжелое положение складывалось с охраной здоровья матери и ребенка. Во всем уезде, а это свыше 200 тысяч населения, не было ни одного специализированного медицинского учреждения. В 1871 году в ставропольской больнице работало только две дипломированных акушер­ки, которых называли повивальными бабками, хотя по возрасту они были молодыми. Их обязанности очень четко определял врачебный Устав «...Повивальная бабка должна во всякое время, днем или ночью, от кого бы по должно­сти своей призываема ни была, невзирая на лица, тотчас являться, и, по прибытии к родильнице, поступают ласко­во и расторопно, наблюдая всегда молчаливость, особливо в таких случаях, кои не терпят разглашательств».

Как специалисты, они прекрасно знали свое дело, бы­ли воспитаны на настольной книге акушеров того времени «искусство повивания или наука о бабичем деле» и тем не менее, к ним, казенным повивальным бабкам, обращались мало.

Посудите сами, в ставропольской больнице в 1891 году родилось только 24 ребенка, в 1892 году — 23 ребенка, в 1893 году — 20, в 1894 году — 13 детей и это в городе, где проживало около 3-х тысяч женского населения.

Большинство женщин не обращались в больницу по финансовым соображениям, а многие пациентки и в силу обыкновенного невежества. Один из ставропольских свя­щенников рассказывал, что ему в 90-х годах прошлого ве­ка одна из женщин признавалась: «Я, батюшка, грешни­ца: лекарство из аптеки пила». Для суеверных крестьян имело значение и то, что акушерки, в большинстве своем девушки, могли их сглазить. Акушерки применяли инст­рументы, а это считалось грехом.

Основная масса ребятишек рождалась в домашних ус­ловиях, без помощи медиков, зачастую в антисанитарных условиях. Медиков в этих случаях заменяла местная баб­ка-повитуха, которая была в каждом селе, а в Ставрополе их было несколько. Этих женщин никто не избирал и не назначал, они сами добровольно принимали на себя, нигде не записанные, но прекрасно осознанные ими обязательст­ва. Бабка не могла отказать в просьбе придти к роженице, ибо это рассматривалось как непростительный грех.

Повивальная бабка пользовалась большим авторите­том. Без знаний, по свойственному русскому народу смет­ливости и сноровке эти бабки были очень искусны. Пови­вальной она называлась потому, что умела правильно «свить» новорожденного «повивальником», чтобы он не барахтался и не царапался, и спал спокойно и учила это­му молодую мать. Бабки были мастерицы по части жен­ских и материнских забот. Недаром говорили: «бабка по­ходит — всякому делу поможет». А мастерство каждой от­мечали: «у всякой бабки — свои ухватки».

О почитании бабки-повитухи свидетельствовал народ­ный обычай «рукомытие». На девятый день после родов бабка посещала принятого ей новорожденного, и они с ма­терью, перепеленав младенца, совершали совместно «раз­мывание рук» — мыли руки в одной лохани или тазу, вы­тирали их одним непременно новым полотенцем, которое бабка тут же получала в подарок.

Вообще надо заметить, что за труд бабкам обычно не платили, но обязательно их одаривали. Дарили платок, мыло, полотенце, материал на кофту. Крестьяне говорили, что грех непростительный, если не одаришь. Иногда муж­чины помогали бабкам вспахать полоску земли, привезти дров или сена в знак благодарности, ибо, как правило, они были пожилыми женщинами, чаще всего вдовами.

Дважды в год в Ставрополь и окрестные села приходи­ло много крестьян, особенно с низовьев Волги на заработ­ки. В первом случае, эти люди были заняты погрузкой зерна, муки на отправляющиеся хлебные караваны по Волге, а во втором — на уборку хлебов в качестве батра­ков-сезонников. Понимая, что «день год кормит» они трудились очень напряженно, почти весь световой день. У этой категории тружеников очень популярны были банки, которые им ставили «бродячие» врачеватели.

Эти банки были наподобие стаканчиков с выпуклым, округлым дном, в котором имелось отверстие с краями, плотно затянутыми лайкой (кожей), которая снималась и, при надобности, вновь натягивалась. Сухие банки ставили просто: прикладывался стаканчик к телу, снималась лай­ка и «лечащий» с силой губами втягивал в нее кожу, по­сле чего вновь прикрывал отверствие. «Отдув» наливался кровью, синел, и это считалось, как впрочем и сейчас, средством от простуды.

Кровососные банки представляли собой более сложную процедуру. Сначала ставилась сухая банка, срывалась и на опухшем месте делалась насечка. На надрез наводилась банка, из которой «лечащий» насасывал кровь до полови­ны банки. Особенно такую процедуру любили грузчики. От фунта до 3-х пускалось крови. Если кровь жидкая, про­зрачная — прекращали операцию; густая и темная — про­должали. Брали за эту операцию 60 копеек, почти полови­ну дневного заработка грузчика

Весьма популярной среди ставропольчан была «ставка пиявок». Их ставили от запоя, от сильного охмеления, при ударе, при приливе крови к голове и при неспособно­сти к учению. Чаще всего ставили за уши, к вискам — ре­же. К копчику и на спину. Некоторые специалисты, дово­дя свое мастерство до виртуозности, чтобы пиявки были «злее» сажали их перед употреблением в кислый хлебный квас. Эту операцию они называли «монашку постным на­кормить». Пьяницам для вытрезвления ставили по одной пиявке за уши и к вискам, серьезным больным, по усмот­рению врачевателя, до 15 и более.

Но многие крестьяне занимались самолечением, ведь практически каждый крестьянин знал целебные свойства некоторых трав и растений. Причем эти знания передава­лись из поколения в поколение. Так, для борьбы с алкого­лизмом широко был распространен весьма простой способ лечения. «Чтобы человек не пил пива, ни вина, возьми гу­бы (нарост) осиновую и березовую кору... истолки да сме­шай, дай ему пить дважды или трижды, не станет пити и до смерти». Можно было сделать водочную настойку и из лесных, зеленых клопов, живущих в малине. Эти малень­кие зеленые насекомые обладали весьма резким и непри­ятным запахом. Говорят, что такое лекарство внушало от­вращение к алкоголю. Сейчас хочется в это поверить, но что-то мешает этому. Документальных свидетельств об эф­фективности того или иного знахарского рецепта найти очень трудно, так как знахари никаких «скорбных лис­тов» (историй болезни) не писали. Этим они здорово отли­чались от современных медиков.

Но среди «бродячих врачевателей» очень часто встреча­лись и явные шарлатаны, которые промышляли под маской народной медицины. Например, 27 сентября 1865 года в Ставрополе допрашивали персидского подданного Мирзу Аб-баса. Этого 22-летнего молодого человека, плохо говоривше­го по-русски, задержали и привезли из Новой Бинарадки. Он ездил по селам уезда и практиковал «лечение» глазных болезней. При обыске у него обнаружили большое количест­во пакетиков с порошками, которыми он лечил. Пригласи­ли Ставропольского городского врача Гамбурцева, чтобы оп­ределить лечебные свойства порошков. Врач заявил: «Хими­ческий состав, ровно и название медикаментов, отобранных от персидского подданного Мирзы Аббаса для освидетельст­вования, неизвестны, почему я не могу сказать, в какой сте­пени они вредны для здоровья при употреблении...»

Порошки пришлось отправить в Самару на экспертизу. Оттуда ответили, что пакет № 1 «сахар с примесью уксус­нокислой меди», в пакете № 2 «сахар с примесью кинова­ри и сернистой ртути».

За такое лекарство жена рядового Михеева отдала это­му Мирзе последние деньги — 3 рубля серебром. По тем временам это были большие деньги. Примерно, такие же суммы дали Афинья Иванова, Пелагея Сафронова, Агафья Дмитриева, Авдотья Андреева, Анастасия Григорьева, Варвара Митрофанова. После расследования Мирзу высла­ли из России, поскольку это было прямым нарушением статьи 220 врачебного Устава. «Никто как из российских, так и иностранных, не имеющих диплома или свидетель­ства... не имеют права заниматься никакой отраслью вра­чебной практики в России. Иностранные врачи, желаю­щие заниматься врачебной практикой в России, обязаны сверх того, непременно знать русский язык».

А вот к местным знахарям этот российский закон поч­ти не применялся. Возьмем опять тот же врачебный Ус­тав. Его статья 226-я гласила, что люди, не имеющие права заниматься врачебной практикой, могут быть нака­заны мировым судьей, «однако, правило это не применя­ется к лицам, которые по человеколюбию, безвозмездно помогают больным своими советами и известными им средствами лечения». А знахари редко брали с односель­чан деньги, чаще всего их в благодарность кормили, уго­щали, приносили в качестве благодарности продовольст­вие и подарки. Любопытно, что хитрый Мирза Аббас знал это положение, потому что в начале следствия он упорно настаивал, что «больному помогал без всякого возмездия», но люди подтвердили, что деньги ему дава­ли. Причем большинство пациентов на следствии призна­ли, что «лекарство его нисколько не помогло», «пользы от его лекарства мне вовсе не было», «чувствую все так­же, как и прежде».

Наказывали же явных шарлатанов. В сентябре 1860 года ставропольский уездный суд судил трех сибирских крестьян Шабаева, Мусейнова и Налилова, которые «про­мышляли» лечением лошадей в ставропольских селах. Но суд не смог доказать их вину, поскольку «лекарства по ме­дицинскому освидетельствованию, кроме сулемы, у них оказались невредными». Их строго предупредили и отпус­тили. Тем не менее ставропольские власти были весьма встревожены все увеличивающимся числом «бродячих врачевателей». Так, 30 декабря 1861 года в селе Городище появились два крестьянина Гордей Васильев и Алексей Иванов, которые, по словам местных жителей, «домога­лись кого-либо обмануть через посредство лечения людей и скотины». Волостной старшина отправил их под стра­жей в Ставрополь в полицию для разбирательства, однако дорогой они сбежали и следы их в истории затерялись.

...Пришли другие времена и сейчас знахари, целители не убегают от властей, не прячутся в глухих деревеньках, а выступают в больших залах, их рекламируют в газетах, они представляются с добавлением мыслимых и немысли­мых титулов и званий. Как и раньше они продолжают вра­чевать наше Тело, но все чаще и чаще стараются повлиять на наш Дух, чего раньше они не делали.

ОБЩЕСТВО ТРЕЗВОСТИ

В середине прошлого века распространившееся пьянство среди народов России вызвало серьёзную озабоченность со стороны прогрессивной части общества. В 1859—1869 гг. среди крестьянства Самарской губернии стали возникать неофициальные Общества трезвости. Однако лишенное официальной поддержки и признания, это движение за трезвость быстро заглохло.

Конечно, это движение преследовало прежде всего бой­кот высоких цен на недоброкачественную водку, но с дру­гой стороны, нельзя было не видеть в этом массовом дви­жении стремления избавиться от той «порчи телесного и духовного здоровья», к которой приводило пьянство.

Николай Александрович Добролюбов, высоко оценивая решимость крестьянства, видел в этом «опыте поневоле» не только его готовность к трезвой жизни, но и способ­ность обуздать вредную привычку.

В связи с развитием капитализма в стране пьянство при­обретает широкое распространение. Это можно было видеть на примере Ставрополя. В 1863 году в Ставрополе прожива­ло 4.652 жителя. Для их нужд существовало три винных склада. В рейнском погребке продавались импортные, каче­ственные и дорогие вина. Естественно, что его покупателя­ми были люди не рядовые. Для простого населения города было открыто 11 погребков русских виноградных вин. Здесь качество товаров было ниже. Постоянно работали 4 тракти­ра, где продажа спиртных напитков рассматривалась как по­бочный при торговле кушаньями и чаем промысел, поэтому продажа здесь производилась только распивочно. Но спирт­ное можно было приобрести и в 27 питейных домах.

Кроме того, на ярмарках и базарах работали времен­ные выставки по продаже спиртного. Таким образом, на 4.652 человек населения было 44 «точки» по продаже спиртного. На каждое заведение приходилось по 105 душ населения. В среднем в Ставрополе за трехлетие (1858—1860 гг.) было продано 56.154 ведра водки, а на­селение Ставропольского уезда в то время насчитывало, примерно, 175 тысяч человек.

Аналогичное положение было и в селах уезда. В Тимо­феевке было 395 жителей, на которых приходилось 5 трактиров, 3 — рейнских погреба, 3 — винные лавки и 3 пивные лавки. В Кунеевке было 517 жителей и 14 точек по продаже спиртного.

Цены на водку в Ставрополе были следующие: 5—7 рублей стоило ведро (в ведре было 12,3 литра). Для срав­нения пуд мяса первого сорта стоил 2,6 рубля, а пуд пше­ничной муки первого сорта — 2,1 рубля. Средняя зарпла­та мужчины в день составляла 50 копеек. Вот и спивался народ.

В 1889 году в ставропольской больнице находилось на излечении 16 человек, отравившихся алкоголем, а по уез­ду подобных больных насчитывалось 56 человек. На следу­ющий год число больных возросло в городе до 18 человек, а по уезду до 69 человек. В этих условиях крестьянское на­селение пошло на беспрецедентную меру. По решению сельских сходов в селах Федоровка, Зеленовка, Кунеевка, Красный Яр, Сосновка, Дворяновка, Бирля, Еремкино, Бе­резовка и некоторых других на три года (1889—1891 гг.) была категорически запрещена виноторговля.

С 1 января 1895 года в России была введена государст­венная винная монополия на продажу и производство вод­ки и вина. Сначала этот закон был введен в виде опыта в 4-х губерниях: Самарской, Оренбургской, Уфимской и Пермской, но потом было распространено и на все осталь­ные.

Объясняя введение такой меры, правительство говори­ло: «для разрешения одной из самых трудных и важных задач по улучшению народного быта — для ограждения народной нравственности и народного здоровья от растле­вающих влияний нынешнего питейного заведения, кото­рое вместе с тем причиняет народу неисчислимый матери­альный вред, подтачивая в самом корне его благосостоя­ние».

Фактически же такой шаг был направлен на пополне­ние государственной казны. Судите сами. В 1900 году до­ход государства от введения винной монополии составил 273 млн. рублей. В 1904 году эта сумма возросла до 547 млн. рублей, а в 1909 году — до 717 млн. рублей. В 1914 году доход исчислялся уже цифрой в 936 млн. рублей. Недаром бюджет царской России называли «пьяным бюдже­том».

Вместе с введением винной монополии был утвержден «Устав попечительств о народной трезвости». Такие попе­чительства были созданы во всех городах и уездах страны, в том числе и в Ставрополе.