«Г.К. Кириллова РОДНЫЕ КОРНИ Иркутск – 2009. Кириллова Г.К. ...»
23 июля 2003 года ушла из жизни моя единственная сестричка Любонька. В отличие от папы, долго страдала, но держалась мужественно: ни жалоб, ни слез мы с Таней, ее дочкой, не слышали. Только однажды с горечью сказала: «Какая судьба, Галка, лежать и оплакивать себя». А когда выдали ей результат томографии, где в заключении четко был сформулирован диагноз – рак, Люба сказала: «Ну вот, приговор подписан». Я все время была около нее. Все-то, все мы вспоминали. «Счастливое у меня было только детство» – сказала как-то Люба. Да, это так. Судьба у нее была тяжелая. Была она невезучая. Замужество оказалось неудачным. Дочку растила одна. Работала на химическом производстве (закончила моя сестричка химико-технологический факультет политехнического института).
Была Любонька умелая, рачительная хозяйка. Мама ее ставила мне в пример и называла «хозяечка моя». А папа звал Любу «наша маленькая». Специалист она была знающий, ответственный, надежный. И на пенсии не сидела, сложа руки. Построила добротный дом на даче, и все-то у нее росло! И солений, варений готовила всяких много.
Конечно, помогала своей дочке Тане. Как-то в разговоре, наверное, за несколько недель до смерти, сказала: «Все равно когда-то умирать. Только очень хотела увидеть, какой будет Юлечка. Маленькая она еще». Да. Осталось Любино продолжение – внучка Юля.
Похоронена наша Любонька рядом с папой и мамой на кладбище в Смоленщине близ Иркутска.
Марфин корень – это не только мой папа Константин Федорович, но и мы, его дети и внуки. У Гавриила Ивановича выросли два сына – Гавриил Гавриилович и Александр Гавриилович, и дочери – Варвара и Мария. У них есть дети. К сожалению, я знаю лишь, что у Марии Гаврииловны есть дочери Зоя и Наташа. Мария Гаврииловна бывала у нас в Иркутске, когда ездила лечиться в Нилову пустынь. Все они жили в 70-80-х годах в Таштыпском районе Хакасии.
У Михаила Ивановича был сын Иван и дочери Наталья, Татьяна и Устинья (Галина).
Иван Михайлович в 1950 году некоторое время жил у нас в Сафроновке. Хотел перевезти в Черемхово своих родителей, но они не захотели уезжать из родных краев. В то время они жили на руднике Юлия (Цветногорск). Поэтому Иван Михайлович уехал туда же. Вскоре женился. Работал он в руднике взрывником. Был специалистом высокого класса. Когда рудник закрылся, его вместе с бригадой направляли в разные районы страны на крупные стройки. Например, дядя Ваня строил железную дорогу Абакан-Новокузнецк, Черкейскую ГЭС в Дагестане, подвалы для хранения вин в Абрау Дюрсо. Мы с папой и Павликом погостили у него в Абрау, пожили в домике на берегу Черного моря. Домик сняла для нас супруга дяди Вани – Александра Парамоновна. Она работала бухгалтером в местном Винсовхозе. Их единственный сын Борис закончил военное летное училище. В то время (1975г) служил в Риге в истребительной авиации. Летал на сверхзвуковых истребителях. У Бориса тоже был в то время один сын.
Дядя Ваня был уже на пенсии. Умер он года через 3-4 после смерти папы. Болел белокровием. Писал мне в последних письмах, что все его товарищи по бригаде умерли от этой же болезни. Сказалась работа в руднике, где добывали урановую руду.
Татьяна Михайловна жила в Минусинске. У нее была дочь Антонина.
У Натальи был сын Николай. Жила она в Цветногорске. Поселок почти перестал существовать после закрытия рудника. Ничего о ней нам не известно. Устинья (Галина) Михайловна жила в п. Партизанске Приморского края. В Приморском крае закончился жизненный путь Александры Ивановны. Вместе с семьей сына Павла Михайловича Владимирова жила она в п. Тетюхе (Дальнегорске). У Павла Михайловича три сына.
Папа навестил свою тетушку и двоюродного брата на Дальнем Востоке, был радушно принят. И у нас в Петровке бывали баба Шура и дядя Павел. Баба Шура рассказывала, что когда сыновей Марфы Ермолаевны раскулачили и выслали, совсем старенькая бабонька Марфа осталась в Потехиной одна в бане у Боярских. Деда Ивана Петровича уже не было. Александре Ивановне сообщили, что мать ее ютится в чужой бане. Несмотря на то, что муж Александры Ивановны не хотел, чтобы теща жила с ними, баба Шура съездила в родную деревню и забрала мать к себе. Она и похоронила Марфу Ермолаевну. К сожалению, я не помню названия деревни, где покоится моя замечательная прабабушка.
Василий Иванович, младший брат деда Фёдора, вернулся с германской войны израненным. Женился. У них с женой Верой родилась дочь Люба. Вскоре дедушка Василий от ран умер. Его вдова вышла замуж за двоюродного брата Василия Ивановича, сына Аграфены Ермолаевны Юндановой – Андрея.
Тяжело жилось им с этим недобрым человеком. Папа в 1947 году, когда разрешили спецпереселенцам выезжать, поехал повидаться с родными. Ехали они группой (Песеговы Татьяна Васильевна и Петр Федорович, Филиппов Петр, Зырянов Варлам с женой Настасьей) с несколькими пересадками. В Красноярске, прежде чем закомпостировать билеты на абаканский поезд, пассажиры должны были пройти так называемую санобработку, т.е. представить документ, что вымылись в бане. Папа рассказывал, что после бани они долго стояли на морозе в очереди в кассу, а потом на перроне, в ожидании посадки в поезд. Доехал он до станции Шира. Отсюда надо было добираться до рудника Коммунар, где в то время жили его дяди Михаил и Гавриил с семьями и тетушка Александра Ивановна. (Рудник Коммунар до революции назывался Богом дарованный и принадлежал золотопромышленнику Иваницкому. Был хозяин рудника страстным охотником и метким стрелком. Среди местных крестьян ходила такая байка. Едет хакас по степи, курит трубку. Вдруг трубка вылетает из зубов. Хакас грозит пальцем и говорит: «Ибаницкий балует!») Автобусного сообщения еще и в помине не было. Ездили на попутном транспорте. Такая попутная автомашина подвернулась. Папа рассказывал, что людей набилось полный кузов, и он примостился у заднего борта. Путь не близкий. Разговорились с соседом. Рассказал, что едет к Кириловым. Попутчик воскликнул: «Так вон же Кирилов Гаврила сидит у кабины».
Сосед окликнул дядю Ганю: «Кирилов, к тебе гость едет». Дядя завставал, узнал племянника, но пробраться им друг к другу было невозможно. Так и ехали, издали глядели друг на друга. В этот приезд повидался папа и с двоюродной сестрой Любой, дочерью Василия Ивановича, и с ее матерью тетей Верой. Потом Люба жила в поселке Майна. Встреча с родными состоялась через 17 лет разлуки.
В ту поездку добраться до родной деревни не удалось, но зато доехал папа до деревни Быскар, где жил его двоюродный брат Андреян Матвеевич Фокин. Ехал туда на попутной лошади с возницей, сказавшимся милиционером, а обратно на грузовой машине в кузове, заполненном тушами мяса, которое везли из колхоза сдавать государству. А была зима, мороз за 30 градусов. Но так хотелось побывать на родине, повидаться с родными, что никакие трудности и даже опасности не держали. Домой возвращался поездом, который в народе называли «500-веселый». Славился этот поезд тем, что подолгу стоял на станциях, а потом летел без остановок. И еще ездили на нем «лихие людишки», которые грабили пассажиров и даже выбрасывали из вагона на ходу поезда. Слава богу, все обошлось.
В последующие годы папа один и вместе с мамой не раз побывали на родине. Папа не однажды отдыхал на курорте Шира и, конечно, обязательно навещал родных. Путевки на курорт ему как передовику давали неоднократно.
Итак, есть еще на белом свете продолжатели Марфиного корня: правнуки и праправнуки. Только теперь уже мы друг друга не знаем.
Ссылка
«…был срыт и отброшен в тернии и на голый камень самый плодоносный слой народа – трудящееся крестьянство. Та часть нации, которая кормила, одевала и обувала Россию и поставляла ей защитников, а литературу одаривала золотой россыпью языка»
И. Золотусский
Традиционный, патриархальный уклад крестьянской семьи и в целом деревни формировался не десятки, а сотни лет. Все в нем было не случайно, продумано, проверено жизнью, опытом, рационально. И вот наступило время, а может быть правильнее – безвременье, когда этот отлаженный быт, порядок вещей был разрушен, растоптан безжалостно с восторгом и ликованием теми, кого наделила этим «правом» власть большевиков. Разрушали, отбирали, унижали, движимые завистью, злобой и жадностью, вероятно, в надежде навсегда обрести достаток и благоденствие за счет домовитых соседей, односельчан, объявленных кулаками. Кто они, эти алчущие? Как правило, пришлые люди или нерадивые, ленивые, неудачливые односельчане, работники, кормившиеся около крепких хозяев. Начали «наступление» на кулаков постепенно уже в1928г. В Потехиной комитет бедноты решил переделить покосы. Переделили. …. орошенные с весны угодья получили бедняки, кулаки же, которые по весне разводили по канавкам воду по своим покосам, получили никогда не орошаемые сухие участки. Накосили новые «хозяева» довольно. Но…на следующую весну никто из них не затруднил себя мочением покосов, и сена накосили как всегда, не зарод, а копёшку.
Далее. Крепкие хозяйства обложили индивидуальным налогом, заведомо непосильным. Чтобы выполнить эту повинность, мужики стали продавать скот или забивать его и продавать мясо. За это были подвергнуты аресту и суду, как растратчики имущества. Следующим шагом было решение о лишении взрослых в семьях кулаков избирательных прав. Последнее как-то мало тронуло крестьян, поскольку они и не знали этого права, не пользовались им, обходились без него. Один из потешинских кулаков, когда ему объявили, что он лишен права голоса, ответил: «Нужен мне ваш голос, как зайцу ружье». И вот последняя точка: раскулачка. Президиум Боградского райисполкома от 05.02.30 г постановил: конфисковать все имущество, предать суду, лишить земельного надела и выслать из района, из д. Большая Ерба сразу 15 семей, в том числе семьи Кирилова Егора Романовича и Чернова Иннокентия Сергеевича. (Приложения) Как это происходило, вспоминала моя мама всегда со слезами. Записала ее воспоминания, сохраняя стиль и произношение.
Вспоминается та ночь, как нас вывозили из родного гнездышка. Я не помню, какого это числа было. Зимой, в конце января 1930 года. Осенью в конце ноября 1929 года нас описали, а в декабре раскулачили.
Я была у Надежды. У них в комнате все голо, только на козырьке кровати чехол. Мы молодые. Хохотали, что один чехол остался. На кровати голы доски. Оттуда пошли домой. У переулка разошлись с Лизаветой. Навстречу гонят наш скот. Рысью гонят. Снежурка, старая корова, бежит, брюхо колышется. Жеребцы дерутся.
Пришла я домой. Мама с Нюрой стоят на терраске. Мама держит на руках Женю. Мишка (конь) стоит, запряженный в большую кошеву, обитую рогожей. В нее таскают беремем из ящиков чо там есть: белье, полотенца, холсты. Таскали Ванька Александров (Кузнецовы они, против нас жили) и Федор Писарев, а других я уж и не помню. В доме тоже все голо, зеркало одно осталось. Стулья увезли, остались два деревянных дивана.
Тот день ночевали в доме. Та ночь была ужасна. Собаки Марс и Планета всю ночь выли. Мы-то че, разве спали?
Тятю с осени 1929 года посадили, увезли в Боград. В ноябре-то уже многих арестовали: Акентия Сергеича, Абрама Степановича, Тимофея Логиновича, деда Федора, Михаила Васильевича Коновалова, Юндалова Ситьку, Федора Петровича, всего 15 мужиков. Их судили в Бограде. Мы с мамой были на суде. В ШКМ (школа крестьянской молодежи) судили.
Тятя не может говорить, когда его стали допрашивать. Хресинько собрал все документы. Судили за растрату скота. Наша семья сдала скот государству. В Сону была бойня и туда были сданы кони. И за это судили. Диких коней сдавали.
Нашему тяте присудили 300 рублей штрафу без высылки. А другим (т.к. они документы не представили) присудили вечную ссылку в Туруханский край.
Кони были парами запряжены. Народ стеной стоял с той и другой стороны дороги. Осужденных посадили на сани, и кони сразу на мах из ограды. Наши мужики помахали нам шапками. Увезли арестованных на Сыскач.
Наутро велели уходить в избушку, а в доме поселился Саушка (Кадцын) с семьей и Степоушкины (Кузьмины).
Саушка утром вышел за ворота, а мимо идет Егорка Луковка и раскланялся с ним с явной издевкой: «Здравствуй, Егор Романович».
Была отдана шерсть на катанки в Сухой Ербе Яблочкиным. Катанки они не отдали. Чо же нам отдавать! В избушке-то, может, месяц жили. Вечером дали лошадь. Дают Карьку. Исаак там выдавал (тоже Кириллов, потомок Ульяна Петровича, был пастухом у Егора Романовича, пас овец на Ляге; Артемка у него был подпаском; во время раскулачки Исаак стал председателем колхоза). Карька такой заполошный, сколько телег переломал. Хресинько стал просить Мухортка. Кони хороши были у нас, крупные. «Как повезу. У меня ребятишки и жена в положении» – говорил брат. Яким Романович сказал: «Бери, Максим, моего Серка. Конь выносливый». Так и поехали на чужом коне.
Ночью стали выгонять. Сгоняли к сельсовету (бывший дом Захара Романовича). К нам пришли Артемка и Ванюшка, которые у нас выросли (как бывшие работники). Петя не хотел открывать дверь. С Петей-то они как дружили! До утра, говорит, не открою. Артемка говорит: «Петя, все уже собрались, вас только нету». Петя открыл дверь, стали собираться. Артемка одевает Котю, завязывает его крест накрест шарфом, а у самого слезы катятся.
Все подводами заставлено. Было темно. Баушка Матрена Михайловна кричит: «Приближенна ты моя, соседушка, Аграфена Даниловна, где ты? Я пришла с тобой проститься». Тетонька с дяденькой пришли. Дядя подошел к маме и плачет: «Ох, Груня, Груня! Какое тяжкое расставание. Я думал, хоронить друг друга будем».
Сина с Николаем прибежали. Сбегал за ними Кольча. Сильно уж ревели Сина и Аграфена Юндалова. Я не хотела плакать. Как увидела, что и дяденька заплакал, тоже заревела, так и ревела до самого Бограда. и вот перед рассветом обоз из 15 подвод тронулся. Люди выглядывали из ворот, боялись выйти. А Михайло Андреянович стоял за воротами, снял шапку и кланялся нам вслед. Стоял сплошной плач.
Начальником конвоя был местный активист, главный раскулачиватель Артемов. Прибился он в Потехину откуда-то с приисков, купил дом у купца Метикова. Жена его Анна (Артемиха), в девичестве Потехина, приходилась внучкой Марье Ульяновне, т.е. происходила из родовы Ульяна Петровича Кирилова. На Артемове была одета доха, отобранная у Юндаловых. В Абакане Федор Юндалов пожаловался начальству, что у него Артемов отобрал эту одежду. Конвоиру приказали вернуть незаконно отнятую доху хозяину.
На санях сидела мама с Евгением, Котя с Гутей и Нюра. Нюра же ходила последнее время беременная (Дусей). А мы шли пешком вплоть до Петропавловки на Чуне.
В Бограде провезли по задам. В Бородиной жили три дня. Увезли нас рано. Ждали вагоны. Здесь мы еще потанцевали в пустом зале у Широковых в доме. Они тоже были раскулачены.
В Абакане снега нет. Кони кое-как тянут сани. Не доезжая вокзала, я увидела дядю Шиму и Николая Батуевых. Они тоже были арестованы и тут что-то грузили.
В вагоны грузили по деревням. Как погрузили, и привели арестованных – тятю и других. Только не привели Филиппа Архипьевича. Семья-то его с нами была.
Женька увидел тятю и закричал: «Деда, у нас дома нету, Бобочки нету!». Тятя взял его на руки, сел на чурку и так плакал, и мы, вся семья, плакали.
Вагон телячий. Людей набили полный вагон. По ту и другую сторону нары. Как дернул поезд, как стало тяжко. Куда повезли? На Ербинск приехали наши деревенские, которые уехали раньше (т.к. вольные). С гармонью. Како тут веселье!!! А нам… Прошшоный день был. Масленица. На станции Сон пришли к вагону Сина, Александра Семеновна попрощаться с родителями, а вагоны не открывают. Федька Юндалов стал кричать: «Дайте парашу!». Вагон открыли, и тятя попрощался с Синой.
Перед Ачинском сильно дернуло. Всё попадало. Кто с нар улетел. Кони были погружены в вагоны с санями. С конями в вагоне ехали парни, в том числе и Котя.
Вечером на другой день привезли в Канск на переселенческий пункт. Перед тем, как вывезти нас из деревни, местная власть выдавала в дорогу муки. На нашу семью дали из нашей же муки неполный мешок. Хресинько попросил добавить, но ему сказали: «Хватит». А отказал человек – Иван Леонтьевич, который вырос в нашей семье. Его родные вымерли от чахотки. Остался только дедушка да вот этот Ваня. Ванин дедушка пришел к Авдотье Егорьевне и попросил взять Ванюшку со словами: «Может, хоть он останется живой». Ваню взяли в семью, не побоялись заразы.
В Канске муку у всех отобрали. Видно, до нас здесь был еще этап из раскулаченных, потому что лежала куча мешков с мукой. Осталось у нас еды – несколько колобков масла, да полмешка осердьев. За ночь на переселенческом пункте умерло несколько ребятишек. У Анны Кириловой, батеневски они были, остался на нарах первый ребеночек. Как ревела Анна…
Тятя пошел к Макарьевным (тети Поли Сонской, золовки). Принес стопу больших калачей. Наняли подводу с большим коробом до Поповичей. Ерлыковы тоже наняли подводу. Баушка Александра – старуха, а Катя тоже была в положении. От Поповичей до Устьянска ехали на одном. А в Устьянске за 12 рублей Хресинька купил коня с санями. Денег не было, потому что отдали 700 рублей на индивидуальный налог. Без денег, почти без денег ехали, тут еще ничо было.
В Абане дневали в кулацких домах. Здесь тоже много было раскулаченных, и увезены уже были. У Коти с Надеждой тут украли мешок с обутками. Как-то Котины сапоги остались. Он потом на них выменял кобылу двухлетку на мясо. Сразу в Петропавловке вместе с Песеговыми из Перевоза. Ись-то нечего было.
Ой, поиздевались…; кака-то деревенька, Байкан, чо ли. Набили народу в дом. Мы залезли под кросна. Только задремали. Кричат: «Давай, подымайся». Поехали ночью. В Покатеевой коней покормили и поехали до Лапиной. В Лапиной дневали, и Дуся-то родилась у Нюры. Трои роды были в Лапиной. Нюра, Хресинько и Антонина остались. А мы пошли дальше. До нас провезли минусинских. А снег-то был какой! Дорога разбита. Ямы. Как сани упадут! Валентина Федоровна сидела с Геннадием на яшшиках. Сколько раз она с ребенком падала с саней. Гена осенью родился. От Потехиной до Бородиной он кричал не переставая. В Бородиной раскрыли его, а он уж как неживой. Надо было пройти 60 км. На половине дороги было зимовье. Я лазила в снег (понос открылся). Шуба вся мокрая, все замерзло (я заболела). Хотела зайти в зимовье, а там полно баб с ребятишками, даже не втиснуться. Петя решил ехать в ночь. Остались те, у кого кони пристали.
Дальше излагаю мамин рассказ уже в «литературной» обработке, конечно, соблюдая его суть.
Мне казалось, что под каждым деревом люди стоят, а мы все идем и идем. Я просила Петю остановиться, но он все шел и шел. И вот часов в 10 утра темная тайга вдруг расступилась, стало светло. Мы вышли на реку. Это была река Чуна. На другой стороне была деревня Петропавловка. Тут уж ждут расставлять по квартирам. Нашу семью, вместе с еще пятью семьями, поставили к Палашке. Набилось нас в избушку полно. Печь у Палашки большая. Ссадили на нее ребятишек. Мама попросила хозяйку и меня пустить на печь.
На другой день комендатура распорядилась строить мельницу и бараки на реке ниже по течению. Туда были отправлены дядя Шима и Акентий с семьей. Всех молодых мужиков угнали в Канск на лесозавод, а потом на Ангару на лесосплав. Они там были до зимы. Пришли все с бородами. Зимой работали на лесозаготовках.
Девушки и молодые женщины работали на плотбище, шкурили лес, а летом вылавливали лес с островов, с берегов, собирали его в плоты. Страшно донимала мошка, комары. Гнус буквально заедал людей.
На плотбище мы с Шурой Караваевой подводили бревна в гавань. Целый день приходилось бродить в воде до пояса. Уже был август. Холодно. Ноги у меня превратились буквально в мясо, покрылись язвами. И вот я не вышла на работу, осталась в бараке. Наш десятник Герасименко ворвался в барак, накричал, заявил, что он меня сейчас расстреляет, и отвечать не будет. Я заплакала, сказала, что у меня болят ноги, и показала ему. Он решил сам лечить меня. Намазал раны йодом и к тем язвам, которые были, добавился ожог. С попутной лодкой меня отправили в село Шиткино, где была больница. В больнице заявили, что, наверное, надо отнимать ногу. Я плакала и думала о маме, о том, что она не знает, что со мной.
Больных определили на квартиру. Здесь же жил административно ссыльный священник. Видя мои муки (всю ночь не спала от сильной боли), этот человек пожалел меня и утром отвел к местной бабушке-знахарке. Бабушка осмотрела ногу, распарила в горячей воде листья табака, обложила ими все ноги и закутала. Боль стихла, и я уснула, как убитая. Когда на следующий день пришла в больницу, то нарывы прорвало, и лекарь делал только перевязки.
Надо сказать, что люди местные (мы их называли чунари) были очень добрыми, хорошо к нам относились. В деревне Плахиной наша семья была поставлена на квартиру к деду Евгену и бабе Анне. Наше «имущество» хранилось в хозяйском амбаре. Местные активисты решили еще раз раскулачить (ограбить) спецпереселенцев. Отнимали то немногое, что еще у нас осталось. Помню, что у Аносовых (они были рубцовские) взяли швейную машинку. А семья эта состояла из восьмерых детей и родителей. А когда пришли активисты к нам, наш хозяин, дедушка Евген, сказал, что в амбаре нашего ничего нет, все принадлежит ему.
В этой деревне я подружилась с семьей Кулаковых. Николай Егорович Кулаков – боевой, веселый мужчина, удачливый охотник. Жена его, Гутя, с благодарностью принимала мою помощь. Я после работы нянчилась с детьми, вязала носки, помогала по дому. Когда увозили нас из Плахиной, Гутя подарила синее платье и золотую полтину. «Деньги на память» – сказала она, прощаясь. Не сберегла. В Шадринке украл у меня этот подарок Мишка Кандрашов.
Гутя была приемной дочерью у дедушки Наума. Старичок этот, в отличие от своей жены, был трусоватым. Отправляет его жена за ягодой с девками, он боится и пытается припугнуть девчонок. Говорит: «У Чунчете-то мудведя видели». Собирается дед Наум зимой по дрова. Греет у печи нижнюю рубаху, потом верхнюю, полушубок, шапку, башлык, а старуха его, на чем свет стоит, ругает: «У, лешев старик, лешев, поведи тебя леший!». Наум не внемлет, продолжает запасать тепло. Николай Егорович тоже не может терпеть таких сборов, быстро развертывается и выбегает из избы. В отличие от старика, бабушка была боевой. Сама промышляла в тайге. У Кулаковых я первый раз поела медвежатины. Угостила Гутя жареным мясом. Очень вкусно. Потом Гутя спросила, что я ела. Так, наверно, сохатину. Вон, говорит, посмотри, какого сохатого Коля добыл. Взглянула, а на стене амбара натянута шкура огромного медведя. Вроде неловко мне стало, но хозяйка успокоила, сказав, что они все едят медвежатину, только Коля не ест. Нельзя охотнику есть это мясо, а то медведь задавит. Гутя дала нам в дорогу сушеного медвежьего мяса. Готовили его так: на больших листах жарили в русской печи до готовности, а потом сушили. Что стало с семьей Николая Егоровича, с его сыновьями? Старшего звали Ведений. Николай Егорович сокрушался, что сын его еще малой. «А то бы Тася-то наша была» – говорил отец сыну. Наверное, натерпелись они, когда стало известно, что Николай Егорович оказался власовцем.
Помню, как возвращались мы (группа девушек и женщин) из коммуны, где работали на уборке урожая. Продуктов нам не дали, и мы шли несколько дней по тайге голодные. В деревне Апан впервые я попросила милостыню. Зашла в дом. В доме были две женщины, и пахло свежеиспеченным хлебом. Я попросила кусочек. Хозяйка с сожалением сказала, что дала бы, да у нее хлеб еще не испекся, булки сидят в печи. Я вышла со слезами, подошла к церковной ограде, прислонилась к стенке и стояла плакала. Вдруг услышала, что меня окликают. По улице бежала хозяйка дома, где я только что была. Она держала в руках небольшую булочку хлеба еще горячую, догнала меня и отдала, вернулась и еще принесла одну булку. Когда наша группа собралась за околицей, то оказалось, что нам надавали не только хлеба, но и луку, и огурцов и картошки.
Запомнилось плавание на плоту по р. Чуне и р. Ангаре. сколько пережито страха при спусках по чунским и ангарским порогам. На моих глазах разбивало плоты, но, слава богу, никто из нашего каравана не утонул.
Когда мы пригнали плоты в Енисейск, то нам сообщили, что наши семьи уже в г. Канске на переселенческом пункте, и повезут нас в шахты, в г. Черемхово. нам было велено быстро возвращаться в Канск.
Из Канска опять в «телячьих» вагонах нас повезли в Черемхово в ноябре 1931 года. Поселили в землянках в пос. Шадринка, мужчин отправили работать в шахты. Подростки, молодые девушки и женщины работали на стройках. Землянки были только что построены, под ногами еще лежали щепки. Длина каждой землянки была метров 30. никаких перегородок, нары. На нашу семью, теперь уже в 12 человек, было отведено ровно столько места на нарах, чтобы можно было только всем улечься. Электрического освещения не было. По вечерам освещались, кто чем мог. Жутко было смотреть, как в полумраке шевелятся люди, плачут дети, стоит гул людских голосов. Не было воды. Один колодец, который был во дворе местных жителей Семечкиных, хозяева замыкали. Поэтому воду брали из канавы, по которой она текла, откачиваемая из шахты. Много людей болело дизентерией.
Осенью 1933 года вместе с группой женщин я была отправлена на уборку урожая в с. Голуметь. урожай был очень хороший, до самых морозов мы молотили хлеб. Но к зиме 1933 года хлеба не стало. Начался голод. Люди умирали в землянках, трупы выносили и складывали у выхода. По дороге на шахту Кирова, где я работала каменщиком и штукатуром, можно было увидеть трупы людей, лежащих прямо у дороги. Особенно много умирало стариков и детей. В нашей семье умерла Дусенька, которая родилась по дороге на Чуну. Мама опухала от голода. Ели траву: лебеду, крапиву. Вокруг землянок не было ни одной съедобной травинки. И вот в это время у нас украли хлебные карточки. Это была верная смерть. Но выручил Омеля.
В столовой давали так называемый суп, в котором плавал лист капусты и несколько крупинок. Иногда давали на второе ложку гороха. Чтобы спасти маму, мы с Колей (ему было 14 лет, и он уже работал каменщиком) клали в кружечку ложку гороха и приносили домой. Нюра работала в столовой, где кормили учлетов. Ей иногда удавалось приносить очисток от картофеля.
Женщины тайком уходили из поселка в соседние деревни. Меняли вещи из того, что еще сохранилось, собирали траву, грибы, все съедобное. Осенью собирали колоски, оставшуюся в земле картошку. Но за это строго наказывали.
Помню показательный суд в клубе шахты №8, где судили несколько женщин за то, что они глубокой осенью собрали понемногу мерзлой картошки на колхозном поле, которое было около землянок. У нескольких женщин татарок нашли в кошелках по пригоршню зерна, обмолоченного из потерянных на поле колосков. В клубе было битком народу. Моих землячек Чанчикову Татьяну Васильевну, Потылицыну Анну Сергеевну, Меркулову Феклу Тихоновну осудили на 10 лет (у них отняли только мерзлую картошку), а татарок за горсть зерна присудили к расстрелу. У всех женщин были дети. В семье Чанчиковых с отцом осталось четверо детей. Двое вскоре после ареста матери умерли, двое остались живыми лишь потому, что их взяли в детдом. Все три мои землячки отбывали срок, как тогда говорили, на Колыме.
В Шадринке стали строить для спецпереселенцев бараки – деревянные и саманные. Последние до сих пор еще стоят, и в них живут. По мере того, как вводились бараки, стали нас переселять в них. В бараках каждой семье отводили комнату площадью около 20 кв. м, был общий коридор, в который открывались двери из 24 комнат. Была на каждый барак одна кухня с русской печью.
И в землянках, и в бараках людей заедали клопы. Мама рассказывала, что летом 1938 года, когда мне было несколько месяцев, они со мной спали на стайке. Таким образом оберегали ребенка от этих паразитов. А баба Фекла спала в комнате, потому что нельзя было оставить жилье без присмотра. Утащили бы иначе последнее, что было у семьи. От вшей систематически проводили санобработку. Людей под надзором и под ответственность старшего по бараку вели в баню, а одежду – в «жарилку», где обрабатывали при высокой температуре. От этого одежда становилась как подпаленная, а дубленые шубы коричневого цвета становились какими-то пятнистыми и зеленоватыми. В барак можно было войти, если на руках был специальный талон из бани. Болели сыпным тифом. Переболела и моя мама.
Конечно, нам еще повезло, что привезли нас в жилое место, где можно было вырастить хоть какие-то овощи. После переселения в барак, братья под окном вскопали землю, и мама посадила маленький огород. Как только появилась зелень на огороде, стало уже легче с питанием. Но надо было огород караулить. Мы с Колей даже спали между грядами.
На работу ходили пешком километров за 5-7. за опоздание лишали хлебной карточки, а за прогул садили в «каталажку» (камера в бараке рядом с комендатурой, кишащая клопами).
В революционные праздники, в выходные, когда вольные отдыхали, нас гоняли грузить уголь в вагоны, а когда организовали сельскохозяйственную артель, гоняли копать поля.
Голод в 1933 году заставлял работать сверхурочно по две смены. Тогда можно было два раза «поесть» в столовой. На какие только ухищрения не приходилось идти голодным девчонкам и мальчишкам. Кто-то нашел за печкой в столовой пачку не погашенных талонов. Тут же изготовили из картошки печать, подобную той, что ставили на такой талон ударникам шахтерам. На всю бригаду была одна шахтовая лампа. Взяв эту лампу и талон, на который поставлена «печать», шел «шахтер», предварительно измазав лицо сажей, к окну раздачи. Ставил лампу так, чтобы ее видела раздатчица, получал «ударный» обед. Вся бригада по очереди ходила, как говорили, «добавляться». Мама до конца дней боялась голода. И все говорила, что голодному даже не спится.
Водопровода в бараках не было. Воду в будничные дни возили водовозы. Посуды у спецпереселенцев, чтобы можно было запасти воды, не было. Поэтому, в выходные и праздничные дни, когда водовозы отдыхали, люди ходили за водой в соседние деревни. И вот тянулись вереницы людей, кто с какой посуденкой, в Сафроновку, на Стрелову. Крестьяне давали набирать воду из колодцев.
Были случаи побегов. Чаще всего бежали молодые, а иногда даже целыми семьями. Мы с Надеждой Черновой тоже задумали убежать. Я поделилась своими планами с Антониной. Она мне сказала: «Ты убежишь, может, устроишь свою жизнь, а нам с тятей сидеть в каталажке» (в случае побега кого-нибудь из семьи в каталажку садили главу семьи и старшего барака). Как представила, что тятя из-за меня будет сидеть, кормить клопов, будут его унижать, тут же навсегда оставила мысль о побеге. Тоня была старшей барака.
Комендантами были М. Лазырев и П. Непокрытых. По отношению к нашей очень законопослушной семье с их стороны никаких наказаний не было.
На стройке к нам (спецпереселенцам) очень по-доброму относились прораб Казимир Андреевич Рузга и его помощник Тарас Алексеевич Бакулин. Они жалели нас, девчонок, выполнявших тяжелейшую работу. Мы носили носилками кирпичи, раствор, работали сверхурочно. В праздники «вольных» премировали, а нам премии были не положены. Казимир Андреевич с сожалением говорил о нас: «Вот кого награждать-то надо!». в 1937 году К.А. Рузгу и Т.А. Бакулина арестовали (позднее выяснила, что Казимир Андреевич был расстрелян).
Случались на работе и несчастья. В котловане завалило Тимоньку Кожевникова – парнишку лет 14. работал он каменщиком. Откопали его уже неживого. Положили на дроги, и повез его отец в барак. Конечно, никого за эту смерть не наказали.
Были и светлые дни. Наверно, их не было у наших родителей, людей старшего поколения. Мы же были молоды. Как ни тяжело работали, как ни голодали, но все равно собирались по вечерам, пели, шутили, влюблялись. Очень хорошо было на душе, когда плыли на плотах по спокойной реке. Кругом была такая благодать.
В Шадринке при клубе СП (спецпереселенческом) организовали профессиональный театр, в котором работали наши знакомые: Т. Дворак, В. Михалев, Л. Голубцова, В. Шамаем, и др., и конечно, тетушка Антонина Георгиевна. Ставили, в основном, классику – Гоголь, Островский. Отдушиной в непроглядной нужде, тяжком труде и непреходящей тоске по родине были спектакли этого театра.
В поселке была открыта образцовая спецпереселенческая школа №4 и национальная (татарская) школа. В 50-е годы выпускники этих школ были уже нашими учителями.
О ссылке можно судить не только по рассказам наших родных, но и по документам. В бывшем партийном архиве Иркутской области (фонд 314, опись 2) хранится документ следующего содержания с грифом: «Копия не подлежит оглашению. Костину, г. Черемхово».
ПП ОГПУВСК
ОСИ
Сентябрь 1934г.
№ 24579
г. Иркутск
Заключение по результатам проверки выполнения постановления Бюро ВС Крайкома ВКП(б) от 16 февраля 1932 г. по вопросу производственного использования и устройства спецпереселенцев в Черемховском Рудоуправлении Восточной Сибири.
Черемхово, 12 октября 1932г.
В Черемховском районе в настоящий момент числится 2848 семей, 13778 едоков, из которых трудоспособных мужчин 3225 человек, женщин 1943 человека, всего 5168 человек. Нетрудоспособных (старики, инвалиды, больные) – 2498 человек, детей 6052 человека, из них школьного возраста 2684 человека, дошкольного 1818 человек, среднее количество в семье – 4,5 человека.
В Шадринке было 2210 семей, т.е. более 9000 человек.
На означенное количество требовалось жилплощади (по норме 3 кв. м на человека) 4128 кв.м, или 2848 комнат. Фактически имеется 1790 комнат, 3272 кв.м, или 2,6 кв.м на человека.
Из означенного количества 847 семей или 12% помещаются в землянках. Количество семей, не имеющих отдельных комнат, 1050 или 37% семейных.
Расположение бараков и строящихся саманных домов весьма скучено (расстояние около 23 м между бараками). На перекрестках улиц находятся уборные и помойные ямы. Количество уборных и очков в них недостаточно (1 на 100 человек). Служебными помещениями бараки не оборудованы (нет кладовок, дровяников и пр.). В бараках недостаточно русских печей (60 штук) и до 700 плит, благодаря чему приготовление пищи происходит или на улице, или на железных печах.
Остается острый недостаток под ясли, школы, карантинные бараки и т.п. Снабжение спецпереселенцев продуктами и, особенно, промтоварами весьма неудовлетворительное. Столовыми пользуются только рабочие. Члены их семей столовыми не пользуются.
Медпомощь далеко неудовлетворительная. Приток больных громадный (100 человек в день). Большинство бараков обовшивело. Имеются случаи заболевания сыпным тифом (до 7 случаев). Тифозное отделение не оборудовано и находится в одном здании с родильным отделением.
Мыла и нательного белья не выдавалось длительное время. Смертность среди с/п за сентябрь месяц взрослых 27 человек, детей 39 человек.
Благодаря (!?) отсутствию отопительных приборов и выбитых стекол, в бараках холод.
Детские ясли находятся в неблагоустроенном бараке, вмещают до 50-ти детей, переполнены при требовании на помещения в 200-300 детей.
Питание детей неудовлетворительное (нет сахара, молока и проч.).
Занятия в русской школе в 3 смены, в национальной – в 2 смены.
Не охвачено школой 236 детей или 17%.
Записка подписана инспектором РК райКИ Хохлов
Комендант ОСП ППОГПУ Клименко
Председатель Рудоуправления Меркулов.
Через 75 лет, осенью 2005 г., на привокзальной площади станции Черемхово потомки раскулаченных поставили памятник – черный камень с надписью: «В память о раскулаченных крестьянах – великих тружениках и защитниках Отечества». В нижнем правом углу написали: «Сооружён на пожертвования по инициативе жителей деревни Сафроновка».
Черемховская поэтесса Альбина Шишкина посвятила этому событию своё стихотворение:
НА ЛАДОНИ ГОРОДА
О жертвах, что репрессии скосили,
В нас не иссякнет памяти родник:
Пока еще единственный в России,
Здесь, в Черемхово, памятник возник.
Роняет небо в этот день слезу,
С деревьев слезы – желтый листопад.
Здесь обратился батюшка к Христу,
И здесь с Аллахом нынче говорят.
Нам вспомнится тридцатый черный год –
Мы знаем, был «отец народов» крут.
И тружеников поплатился род
За тяжкий, добросовестный свой труд.
И горю нет ни края, ни конца,
Кто будет жив, а кто в пути умрет.
Подобием тернового венца
Сибирский край вас, мучеников, ждет.
Здесь вашей роковой судьбы причал.
Здесь встанет рядом с вами паровоз.
Тот паровоз, что всех к коммуне мчал,
В пути не замечая ваших слез.
Пусть правда не сгорит и не утонет.
Мы будем скорбно голову склонять.
На площади, как будто на ладони,
Мой город будет памятник держать.
Теперь в третье воскресенье сентября на площади у Памятника мы отмечаем митингом День памяти раскулаченных крестьян. Бывает много цветов. приходят школьники из шадринской школы № 4, которая была когда-то образцовой спецпереселенческой, из школы № 3, где школьники под руководством учителя истории Елены Викторовны Стукалевой занимаются изучением истории ссыльных в Черемхово.
В 2008-м году на митинге присутствовали гости из Башкортостана во главе с председателем Башкирского отделения Ассоциации жертв политических репрессий Магинур Мехлисовны Утябаевой, которую в возрасте одного года с семьей отца – муллы привезли в 1930-м году в Черемхово. Башкирское телевидение создало фильм о раскулаченных земляках, отбывавших ссылку в городе Черемхово.
