«Г.К. Кириллова РОДНЫЕ КОРНИ Иркутск – 2009. Кириллова Г.К. ...»
Дома Колю ждали почти всю ночь. Чего только не передумали. Мама говорила, что она не спала, глубоко вздохнула: «Господи, да где же он?» – а Коля, оказывается, пришел тихонько, она не слышала, видно задремала. Услышал, как Тая вздыхает, и откликнулся: «Здесь я». Оказалось, что караульщики в каталажке сменились. Заглянул новый дежурный в камеру, ему показалось, что много сидельцев. И решил он проверить, кто за какую провинность сидит. Дошла очередь до Коли. Он, сбиваясь, пытался рассказать, что ему нужны заплатки на штаны, что нужна прорезина и т.д. дежурный, не выслушав его сбивчивое объяснение, прикрикнул на него: «Пошел вон!».
В конце 1939 года Николай Егорович женился на Марине Артемьевне Зверевой. Она тоже из семьи спецпереселенцев, высланных с Алтая (Рубцовские). Имя Марина в то время считалось старомодным, поэтому, видимо, она назвалась Марусей. Все Кирилловы так ее и называли, а Зверевы звали Маришей. Для нас она была тетей Марусей. Красивая, кареглазая, рассудительная. Мама, при нужде решить какую-то проблему, говаривала: «Надо посоветоваться с Марусей». Жили молодые с родителями. В их же семье жил одинокий Петр Егорович. Жили в нужде, но довольно мирно. Только однажды слышала, что тетя Маруся обиделась, что Петр Егорович отдал Гуте полученный за хорошую работу отрез на платье. И еще молодая хозяйка из экономии распорядилась топить печку утром и вечером. А жилье было такое, что надо было топить почти круглые сутки, чтобы сносно было старикам. Однажды дядя Максим наведался к родителям и увидел, что баба Груня сидит в шубе на плите. Спросил, почему не топит печку. Бабонька ответила: «Маруся не велит». Максим Егорович обиделся за родителей и сказал, что заберет их в свою семью, хотя там было пятеро детей, и в их же семье жила сестра тети Нюры Авдотья Андреевна.
Слух об этом дошел до Зверевых, и Артемий Егорович строго поговорил с дочерью. После этого никаких распрей не замечалось.
В октябре 1940 года родился Володя, парнишечка, как его называла баба Груня. Рос он любимым всей родней. Часто гостил у нас на Сафроновке. Да и мы тоже были частыми гостями у дяди Коли, дяди Максима, бабы Марфы. Тесно было и голодно, но никогда мы не чувствовали себя лишними.
Дядя Коля внешне был суровый, неразговорчивый, вроде даже сердитый. Но какой же он был добрый. Сколько в нем было юмора. И хозяином он оказался прекрасным, хоть и вырос по сути дела в бараках. Построил после войны свой дом. Все родные после войны, уже где-то в 1947-1948 гг. переселились из бараков под свою крышу. У всех были хозяйства (корова, свиньи, огород). Оправдывались слова бабы Феклы: «На какие острова вода заливалась, все равно когда-нибудь снова зальется».
Володя подростком был пастухом и торговал молоком. У него был свой «круг клиентов», кому он приносил молоко. Всех он знал, знал, кто сколько ему должен. О результатах торговли он докладывал матери.
В феврале 1947 года родилась у тети Маруси и дяди Коли дочка Лида, наша самая младшая двоюродная сестра. Росла очень болезненной. Не чаяли, что этот ребенок выживет. Спасло нашу сестричку появление пенициллина. Мама рассказывала, что это лекарство с большим трудом (тогда оно было страшным дефицитом, редкостью) добыла Анна Артемьевна, милый доктор, родная сестра тети Маруси.
Лидуську понесла мать в больницу на укол уже совсем угасающей, с закрытыми глазками. Сделали укол. Мать шла домой с дочкой (боже мой, что она переживала), и вдруг в ограде на лай собаки девочка зацитькала. Тетя Маруся потом говорила маме, что вот в сказках сказывают о живой воде. Вот это и есть живая вода, т.е. пенициллин.
А вот что вспоминает Лида о своем отце.
«Наверно, больше и ближе к истине может рассказать о папе мой брат Володя, т.к. с сыном были более близкие отношения, общение. Да и когда рос брат, родители были моложе, была здорова мама, семья была благополучной вполне, и жизнь и общение были более наполненными, интересными, живыми. Они с братом читали одни и те же книги. Помню, что всегда была борьба – каждый старался первым захватить книгу на вечер для чтения. А потом горячо обсуждали прочитанное. Поскольку оба любили исторические романы, то и поговорить-то всегда было о чем.
Даже после прочтения многих других книг часто возвращались к разговору о прочитанной когда-то давно. Папа долго помнил даты, героев книг, события, при каких условиях эти события разворачивались. Книги в доме были всегда, сколько себя помню. По тем временам это была редкость. Я помню дома своих подружек – там были только школьные учебники ребятишек. Так что вполне определенно могу сказать, что читающая моя семья, и страсть к книгам брата, у которого сейчас приличная завидная библиотека – это от папы. Иногда доходила очередь и до меня – мне раз пять прочитывался «Аленький цветочек» (по моей слезной просьбе). Раза два за период моего раннего детства папа уезжал на лечение, на какие-то ближние курорты. И оттуда мне обязательно привозил детские книжки. Это я уже умела читать и прочитывала их залпом. Такая была радость! И еще – водил меня в кино. Это тоже был такой праздник!
Ни с кем из моих подружек их папы в кино не ходили. И на собрания в школу ходил всегда папа.
Пока мама была еще сравнительно здорова, у нас частенько собирались гости – наши родственники; ставили столы буквой «П». Удивительно, как в наших маленьких двух комнатушках помещалось столько народу! Обязательно пели. Как здорово пели! Папа всегда был главным запевалой. Да у нас вся родня, помню, певуны – и бабушка, и папина сестра тетя Сина, и ее муж дядя Коля. И, кажется, еще пела тетя Нюра, жена папиного брата, дяди Максима. А какие все были красавицы – и папины сестры, и тетя Нюра. Я старалась никуда уже не убегать на игры, когда у нас была гулянка. Я слушала, как они поют. Забивалась в уголок на кровати и слушала. Ведь они не знали азов музыкальной грамоты, какая там музыкальная, некоторые из них читать-писать едва могли (мама не училась в школе совсем, сама научилась кое-как писать и читать). Но какое выпевалось многоголосье, как будто каждый выводил свою партию по нотам.
У нас никогда не было на гулянках ссор и драк, что нередко случалось на нашей улице в других домах. Все побитые жены прибегали искать защиты от своих мужей-извергов почему-то у нас. Следом прибегали с руганью эти самые изверги и требовали выдать ему предмет избиения. Я тогда не вникала в суть этих разборок, но только помню, что папа и мама как-то быстро утихомиривали дебошира, и он убирался восвояси.
А трезвые мужики по выходным или вечером после работы в теплое время года, помню, частенько собирались у нас в ограде, сидели курили и разговаривали. Помню, что тогда мне была непонятна тема их разговоров – о доме. Всегда кто-то скажет: «Я помню дома…». И дальше – как ездили на какую-то заимку, как запрягали Серка, и как этот самый Серко сам шел домой, как косили, как пахали. Над чем-то смеялись дружно, и это смешное случалось опять же там, дома. Но я-то знала, что у папы, и у всех этих дяденек дом здесь – вот он, или через дом от нашего, или на соседней улице. И там нет никакого Серка и никакой заимки. А слушать мне их тоже очень нравилось. Почему? Не знаю, но было очень интересно. Даже иногда просила папу рассказать про заимку. Он смеялся. Сейчас с удовольствием слушаю или читаю, где встретится, этот язык, говор, каким тогда разговаривали эти мужики. Песня!
Я поняла смысл этих разговоров, когда повзрослела, когда узнала, кто такие кулаки, что такое «раскулачили». Как же они любили этот свой далекий «дом». И как тосковали. Ведь все они уже были взрослые, в годах; у всех были семьи, дети, дома, работа. Все как-то к этим годам состоялись. Все, каждый в свою меру, благополучны. За спиной годы страшных лишений, война прошла. Они живы. И, кажется, теперь-то надо жить сегодняшним, думать о завтрашнем. Но они все равно помнили, говорили и берегли эту память о заимке, о поскотине, о Серке, о людях, что жили с ними рядом там, дома. Помнили их любимые словечки, привычки, семейный уклад, где бежал ручей, где стояли бороны, какие вкусные были дома соленые арбузы. И тянула их в наш двор память обо всем этом. Память о родном доме, о своей малой родине.
Это вроде бы не совсем о папе. Но без этого не обойтись, потому что это – его жизнь. Тогда она была такая.
А потом заболела и умерла мама. И все стало по-другому. Но папа все равно вырастил и поставил нас с братом на ноги.»
Рано-рано ушла из жизни Марина Артемьевна. Долго болела (цирроз печени). Работа, хозяйство, домашние – все обрушилось на плечи дяди Коли. А потом 10 лет вдовства. Горько ему жилось. И утолял свое горе в рюмке.
Володя и Лида закончили вузы, обзавелись семьями. Он остался один. Благо, что присматривала за ним тетя Сина, наша страдалица-заботница. Жила она, как в аду, среди алкоголиков: мужа, брата, сына, невестки. Боже мой, как у нее хватало сил и терпения переживать все это!
Умер наш любимый дядя Коля 8 мая 1971 года на лавочке за воротами у соседского дома.
Последней ушла из многочисленной семьи Егора Романовича моя мама Таисия Егоровна в 2000 году, 29 августа, не дожив 43 дня до своего девяностолетия. Говаривала моя родная часто: «Живу долго, благодаря хорошего мужа и детей». А Гутя в 1999 году, 9 января, за 5 месяцев до своей смерти писала: «Дай Бог дорогой моей Тасе здоровья и сил, чтобы пожить подольше, а то она уже последняя из старшего поколения нашего. Я никогда не забуду, как она обо всех заботилась о нас в то трудное время».
Гутя имела в виду, прежде всего, военные годы. Родные жили в городе, получали весьма скудный паёк. Поэтому мы, деревенские, делились всем, чем могли. Кроме того, мама, рискуя угодить в тюрьму, уворовывала с колхозного курятника кое-какие продукты. Например, привозили курицам неудавшийся у пекарей хлеб с непропеченным мякишем, с отставшей корочкой. Корочку мама обрезала и сушила. Сухарики, высеянную из отходов муку, а иногда и несколько яиц переправляла в Шадринку родителям, братьям, бабе Марфе. Сколько было пережито страха. Как-то договорились, что тетя Маруся придет к маме на работу, когда она останется одна (курятницы по очереди оставались дежурить). Маруся пришла пораньше, увидела, что Тася не одна и прошла к пруду. Там легла на травке. Бабы заметили ее. «Вон какая-то женщина лежит» – сказали Таисии. «Ну ладно, я за ней присмотрю, идите» – ответила оставшаяся дежурить (кур воровали). Бабы ушли. Мама помахала невестке. Нагрузила ее тем, что припасла. Тетушка пошла, а мама смотрела ей вслед, боялась, что остановят ее и проверят, что несет.
Об этих делах мужу своему Таисия Егоровна, конечно, ни в коем случае не рассказывала, чтобы не переживал за нее.
Около нашей семьи всегда пригревались не только родные, но и совсем чужие люди: Аня Орлова, Ганс-немец, Гриша Зарубин, Колька Шивадло и др. Особенно долго у нас в семье жила Аня, Анна Прохоровна Мурзайкина, честнейшая, трудолюбивая и благодарная женщина, волей судьбы заброшенная в Сибирь из Мордовии.
В молодости Аня со своим отцом бывала в Черемхово по вербовке. Потом жила в Москве. Была замужем. Имела двоих детей. Но семьи не стало. Все умерли. В войну ее как одинокую мобилизовали на трудовой фронт. Привезли на Байкал ловить рыбу. Была Аня необыкновенной, можно сказать, мужской физической силы, но и она не выдержала той жизни, что была у рыбаков. Нет, голода не было. Рыбы ешь, сколько хочешь, но не было хлеба. И решилась женщина на побег. Пешком пришла в Черемхово. Познакомилась с вдовой, у которой было трое детей. Работала Маруся Кулакова в пекарне. Аня приютилась у нее, стала работать, получила карточки на хлеб, но их у нее украли. Голодала и даже решалась лечь под поезд. Кто-то подсказал ей, что тут недалеко есть колхоз, куда берут работников и кормят в столовой. Вот и пришла она к нам в деревню Сафроновку. Завхоз нашего колхоза Михаил Сергеевич Чуйков был человеком, которому до всего было дело. Встретил Аню, расспросил кто, куда идет, зачем и отправил на полевой стан к бригадиру Кириллову.
Лето работала Аня в бригаде. Выполняла все, что поручали. А когда полевые работы закончились, стан закрывали на зиму, бригадир, мой папа, посоветовал взять Аню работать на курятник. Мама тогда заведовала птицефермой. И здесь Аня оказалась «ко двору». Только вот жить ей пришлось тут же на курятнике, на кухне, где варили для куриц мясо пропавших от голода коров, коней. Здесь же в клетке сидели заболевшие птицы. Воздух был тяжелый. Жалко маме стало женщину. Вот и пригласила жить к себе, если согласится спать на полу (комнатушка у нас не позволяла поставить кровать). Так и прожила Анна Прохоровна в нашей семье до 1948 года. Приоделась, даже нарядные платья справила, сапожки на каблуке (стали тогда они модными). Помощницей по дому была и на картофельном поле, и во всех домашних делах. Многому научилась от мамы. Так, наверное, и жила бы наша Аня, да наложили на нее налог как на хозяина. Обиделась она. Какое у нее хозяйство? Разве что картофельное поле? Да видно, тосковала она по родине. Учила нас с Любой считать по-мордовски. Очень ей хотелось говорить на своем родном языке, а говорить было не с кем. Вот и стал этот налог последней каплей. Собралась Анча (так называла ее Татьяна Васильевна Песегова, тоже курятница) на родину. Снарядили ее как положено. Справили постель, дали денег. Собрали гостей на проводины. Вся наша родня знала Аню и считали ее своей. Уехала наша Аня к сестрам в Мордовию, но долго там не задержалась. Перебралась в Москву. Чтобы получить прописку, устроилась работать конюхом на подсобном хозяйстве ситценабивной фабрики в Домодедово. Заметили ее необыкновенное трудолюбие, порядочность и скоро перевели работать в Москву на фабрику. Дали общежитие. Так и работала Аня до пенсии в Москве. Из общежития сделали коммунальную квартиру, и ей досталась крохотная комната. Когда стали расселять коммуналки, где-то уже в 70-х годах, получила наша москвичка комнату на Профсоюзном проспекте с подселением.
До самой кончины Ани наша семья с ней переписывалась. Неоднократно, бывая в командировках, я жила у нее. Мама с Любой, возвращаясь с Кавказа, побывали у Ани. и Анна Прохоровна погостила у нас в Иркутске дважды. Пожила на даче, пристрастила Таняшку с Павлушкой к собиранию грибов.
Больше всего благодарны мы нашей Ане за то, что когда в 1954-1955 годах мама очень тяжело заболела (узловой зоб, тереотоксикоз), лекарства из Москвы присылала она. И не без ее участия удалось мамочке выкарабкаться из болезни и прожить еще много-много лет.
Аня присылала нам «дефицит»: тюль, клеенку на стол, ткань для разных нужд. Даже конверт меховой для ребенка. Таня и Паша «гуляли» в этой удобной одежке.
Уезжая от нас, Аня благодарила маму и папу. Говорила, что они для нее лучше, чем отец родной. И осталась до конца благодарной. Последний раз я навестила Аню осенью 1986 года, когда оказалась в Москве проездом в путешествие по Средиземному морю. Наша Прохоровна уже сильно страдала склерозом. Болели сильно ноги. Не прошли бесследно тяжелые физические нагрузки. Скончалась она в своей родной деревне Курташки, куда увезла ее племянница Вера. Вера писала, что памяти у Ани совсем не стало. Поехала как-то в Москву, видимо, получить пенсию и не нашла своей квартиры. Вернулась обратно. В нашей семье всегда помнили Аню, и теперь каждое утро я ее поминаю так же, как и всех моих родных.
Марфин корень
Предки со стороны моего папы, Константина Федоровича, тоже Кириловы. Скорее всего, происходили они от общего предка. Однако родство с корнем Романа Ефимовича было далеким.
Дедушка Константина Федоровича – Иван Петрович. Его жена, бабушка моего папы, Марфа Ермолаевна, в девичестве Коновалова.
Случилось так, что родители Ивана Петровича переехали из Потехиной другое место (к сожалению, ничего о прапрадедушке и прапрабабушке мне не известно).
В метрической книге Бараитской Троицкой церкви есть запись: «30 июля 1832 года у крестьянина д. Светлолобовой Петра Яковлевича Кирилова и его законной жены Натальи Ивановны родился сын Евдоким. Ребенок умер в том же году от родимца». За 1833г. в архиве данных нет. В книге за 1834 год записано: «18 февраля 1834г. в Бараитской Троицкой церкви венчался крестьянин Минусинского округа Новоселовской волости, деревни Светлолобовой Петр Яковлевич Кирилов – вдовый, вторым браком с дочерью крестьянина той же волости деревни Гляденской Ивана Потехина девицей Марфой».
Думается, что Петр Яковлевич – отец моего прадедушки Ивана Петровича, хотя точно установить это мне не удалось. Я просила работников архива просмотреть метрические книги за годы после 1845-го. и, если обнаружится, что у Петра Яковлевича родился сын Иван, то Петр Яковлевич и есть мой прапрадедушка, а прапрабабушка – Марфа Ивановна Потехина, т.е. и по папиной линии есть предки Потехины. Из архива ответили, что метрические книги этой церкви есть не за все годы подряд. Может случиться так, что нужных мне сведений в имеющихся книгах не окажется, а за работу заплатить всё же придётся (а это приличная сумма). С сожалением от дальнейших поисков из финансовых соображений пришлось отказаться.
Если Петр Яковлевича – отец Ивана Петровича, то и по папиной линии у нас есть предки Потехины.
О предках прабабушки Марфы Ермолаевны Коноваловой тоже ничего не известно. Можно только предполагать. Родом бабонька была из села Тесь (после революции переименована в Боград). В Черемхово в ссылке вместе с нашими был Яков Иванович Коновалов с семьей. Его сын, Иван Яковлевич, по словам бабы Фёклы, приходился моему папе дядей. Видимо, Яков Иванович был братом Марфы Ермолаевны, скорее всего двоюродным. Папа и баба Фёкла роднились с Коноваловыми так же, как и с Юндаловыми, детьми Аграфены Ермолаевны, сестры бабы Марфы.
В книге В.А. Александрова упоминается фамилия Коноваловы. «Будучи верхотурским крестьянином, И. Коновалов вместе с братьями был переведен в Красноярск и посажен воеводой Ф. М. Мякининым на пашню. Вскоре после переезда И.Коновалов был повёрстан в конную казачью службу, а братья продолжали вести то же тягло (т.е. заниматься пашней и платить подати – Г. К.). «По недружбе», М.Ф. Дурново (Красноярский воевода – Г. К.) попытался перевести И.Коновалова в пашенные крестьяне, но Сибирский приказ, учитывая, что тягло И. Коновалова продолжали вести его братья, признал «поверстание его в казаки законным» (стр. 211). Воевода Ф.М. Мякинин упоминается у В. А. Александрова в 1639 году.
Учитывая, что население Красноярского уезда в ХVII веке было малочисленным, Коноваловы, скорее всего, были единственной семьей с такой фамилией. Позднее братья Коноваловы могли дать многочисленных потомков, которые со строительством острогов к югу от Красноярска переселились на территорию нынешней Хакасии, в том числе и в д. Тесь (Боград). Таким образом, Коноваловы были и пашенными крестьянами, и казаками.
Марфа отказалась ехать с семьей свекра и осталась в Потехиной. Свекровь собрала всю домашнюю утварь, не оставив на чашки, ни ложки. Марфа Ермолаевна рассказывала, что когда отъезжающие уже сели на воз, она подумала, что в бане осталась обломанная чугунка, вымою ее, и буду кашу варить ребятишкам. Но только она так подумала, свекровь хватилась этой чугунки и отправила свою дочь забрать посудину. Пробегая мимо Марфы, эта девушка шепнула, что она бросила за печку две ложки. Баба Марфа Ермолаевна потом говорила, что беднее их в деревне семьи не было.
Работала Марфа Ермолаевна с утра до ночи, и ночь прихватывала. Летом – на поденщине, весной, перед пасхой, нанималась мыть дома, а свою избушку прибирала ночью. Ребятишки, подрастая, шли наниматься в работники. Например, Гавриил несколько лет жил в работниках у Романа Ефимовича. Михаил Иванович был немножко сутуловатый. Считали, что ему в детстве повредили «няньки»позвоночник, видимо, уронили из зыбки. Няньки сами были еще от горшка два вершка.
Но вот подрос старший сын Федор. Он оказался добрым работником с золотыми руками: и сбрую сшить, и плотник, и столяр. Стали парни раскорчевывать лес, распахивать пашню. Бабонька Фекла Павловна рассказывала, что на мужиках рубахи стояли коробом от пота и разваливались через неделю.
В 12 км от Потехиной открылся рудник Юлия. Марфа Ермолаевна собирала с огорода зелень, все что вырастало, и возила на рудник. Там был хороший сбыт. Брала Марфа за свой товар не только деньгами, но и всем, что было нужно в хозяйстве. Шахтеры часто вместо денег предлагали стеариновые свечи, которые им выдавались для освещения в шахте. В деревне говорили, что у Марфы светло в гулянку, потому что зажигала она стеариновые свечи, а не сальные, как у других.
Построила Марфа новый дом с воротами. Дом оказался крайним в деревне, у подножия горы, которую стали называть с тех пор Марфиной горой (так называют и по сей день). Рассказывали: сидит Марфа Ермолаевна на лавочке за воротами в праздничный день, а мимо идет односельчанин и говорит: «Тока, Марфа, богатой ты стала, ворота поставила». «Тока» – присказка такая была у старика.
Уважали Марфу Ермолаевну в деревне, несмотря на бедность Была она не только работящей, но и плясуньей, и певуньей. Тут же в Потехиной были замужем ее сестры: Аграфена Ермолаевна и Арина Ермолаевна, такие же певуньи. Даже богатые сельчане привечали сестер и приглашали в гулянки.
Муж Марфы Ермолаевны, Иван Петрович, не отличался большим разуменьем и трудолюбием. Зато Федор Иванович был в мать тружеником. Построил своей семье дом, но, к сожалению, пожить им в этом доме не довелось.
Баба Фекла вспоминала, как отправляла Котьку звать плотников на обед. Он приходил и объявлял: «Токо хочете ись, так идите, токо не хочете, так не ходите».
Началась германская война. К этому времени у Феклы и Федора было четверо детей: Надя, Котя, Стеня и Маня. Забрали Федора Ивановича в солдаты, когда моему папе шел пятый год. Обычно новобранцев провожали за поскотину. Папа вспоминал, что он чуть-чуть помнил, как его поставили на прясло, и он махал отцу вслед.
Перед самым расставанием дедонька Федор снял пряжки (так называли ремешки, которыми подвязывали сагыры-ичиги), подвязал сагыры веревочками, а пряжки отдал жене со словами: «Пускай останутся Котьке». Баба Фекла потом говорила, что он предчувствовал, что не вернется. Одна пряжка хранится у меня до сих пор. В августе 1915 года деда Федор был убит шрапнельным снарядом на ржаном поле, как написал односельчанин Сидор Васильевич Зыков.
Кончилось семейное счастье для Феклы. Осталась она вдовой. Вся мужская работа была на ней. Другая невестка (Акулина Ивановна, жена Михаила) управлялась по дому, а Фекла вместе со свекром и по дрова, и по сено, и на заимке жила, ухаживала за скотом. Однажды рано утром, еще затемно, пошла она доить коров, и привиделся ей муж как наяву, и сказал ей: «Ты, Фекла, не беспокойся. Ребятишек-то я заберу». Обомлела Фекла, бросилась в избушку к свекру: «Тятя, тятя, я Федю видела!». А он ей: «Чо ты, Фекла, чо ты, бог с тобой». Вскоре Маня и Стеня заболели корью и умерли (старшая Надя умерла раньше). Остался один мой папа – Константин Федорович.
Очень тяжело жилось им с матерью в семье с дядьями и тетками. Только Марфа Ермолаевна была их защитницей. Бабонька Фекла Павловна всегда вспоминала свекровь только добрыми словами, а вот золовушку – Пелагею Ивановну и сношенницу – Акулину Ивановну не за что было добрым словом вспоминать. В доме, построенном Федором Ивановичем, поселился с семьей Гавриил Иванович. Дядьям не хотелось выделять причитающегося наследства племяннику. Бабушка Марфа подала на сыновей в суд с требованием выделить долю внуку. Суд присудил Косте амбар и еще какое-то строение. Гаврила стал разламывать его и увозить на свой двор. Марфа Ермолаевна стыдила сына: «Что ты делаешь, Ганька, сироту обираешь!».
В деревне овдовел Иннокентий (Акентий) Сергеевич Чернов, богатый мужик. У него было две дочери: Анфия и Надежда. Дядья рассудили, что надо отдать Феклу за Акентия. Дочерей он выдает замуж, а хозяйство останется Косте. Так стала Фекла Павловна Черновой, ушла в дом к вдовцу с двумя детьми. Потом она говаривала, что лучше камень к шее да в воду, чем к чужим детям идти. Хоть того лучше относилась, а все не так.
Была жива еще новая свекровь, Степанида Кузьмовна, которая «жгла» невестку. Злая была старуха. Моя мама рассказывала, что во дворе Акентия Сергеевича была сельская школа (остался дом от бездетного брата Иннокентия Сергеевича, который он сдавал под школу). Бабушка Степанида сидела, бывало, на терраске и все грозилась батогом на снующих по двору ребятишек. Была Степанида в молодости любительницей выпить. Рассказывали, что её муж Сергей Исаакович припрятал четверть водки за образами. Навадилась Степанида в эту комнату молиться. Помолится и пригубит, а в четверть водички подольет, чтобы муж не заметил.
Пришли к Сергею Исааковичу гости (а был он богачом и на славе в деревне). Достал он четверть водки, разливает, угощает. Гости приглашают его самого выпить. Как хватил хозяин рюмку, так и кинулся к супруге. А она, не долго думая, кубарем скатилась по лестнице в подпол.
В 1919 году Фекла родила на сорок втором году жизни дочь Анну.
Акентию Сергеевичу досталось богатство отца и умершего брата. Сам он был не очень разумным хозяином. Когда уже у многих в деревне появились машины: сенокосилки, молотилки, он утверждал, что накошенное машиной сено «не едко».
Дед Егор Романович дружил с Акентием. В деревне Акентия звали «Главнушкой» за присказку, которую он употреблял – «Главная штука». Мама рассказывала, что покосы у них были рядом. Тятя косит косилкой, ездит на лошадях, поет песни хакасские, а Главнушка до свету с семьей машут косами, только у Главнушки полы «андерятки» развеваются. Андерятка – длиннополая одежда из домотканой ткани.
Вскоре, после того как Фекла с Костей пришли в семью Акентия, хозяин отказал работнику. Место работника занял пасынок. Пахать, боронить Костя стал с 10 лет. Папа рассказывал, когда заканчивал работу, выпрягал лошадь из плуга или бороны, то не мог сесть на нее верхом. Подводил лошадь к остожью (изгородь вокруг стога сена), взбирался на изгородь и только тогда вскарабкивался на коня.
Зимой накладывали на крестьян повинность – «подводы». Это значило, что крестьянин на своей лошади должен везти какой-то груз до определенного места. Так вот, в подводы тоже отчим отправлял Костю. Как-то обоз из потешенских крестьян вез мясо. Стоял сильный мороз. Мужики были в шубах и в дохах. А в хозяйстве Акентия дохи не было, и Костя сильно замерз. Доехали до какой-то деревни (как жаль, что не записывала раньше, а память не удержала с подробностями этот рассказ папы). Кто-то из мужиков, видя, что мальчишка замерзает, предложил разложить поклажу с его воза по другим возам, а Котьку отправить домой. Пожалели сироту, так и сделали. Вернулся мальчишка, переночевал у знакомых (говорил же папа, у кого и в какой деревне). Напоили его чаем, обогрели, дали доху, и так он благополучно вернулся домой.
Акентий Сергеевич строго соблюдал посты. В петровский пост люди заготавливали сено. Пора сенокосная – время, когда крестьяне торопились по сухой погоде убрать сено. Акентий стоит на зароде, Костя подает вилами сено. Тяжело. Навильник сена угодил не туда, куда следовало положить. Отчим ругает пасынка. Костя ему ответил: «Это лапша». В пост мать на обед варила лапшу, замешанную на воде и сваренную без мяса.
Учиться в школе Косте отчим не разрешил, хотя школа была в их ограде. Дочерей своих в школу тоже не отправил. Старшая, Анфея, обучилась грамоте, уже будучи замужем (вышла замуж в 16 лет), а младшая Надежда так и была неграмотной.
В школе училась папина тетушка Александра Ивановна, которая была лишь на несколько лет старше Кости. Он выучился около нее читать и писать. Выучил стихи, которые учила Александра. Таким образом, грамоту постиг самоучкой. Константин рос скромным, работящим. Рассказывал, что если компания ребятишек договаривалась «посетить» чужой огород, то он потихоньку уходил домой. Если мальчишек ловили, то Костя вроде играл вмести с ними, но среди пойманных его не оказывалось. Папа рассказывал, что когда еще жил у Кириловых, то соблазнился и взял у кого-то из мальчишек плиточку (плоский камень) для какой-то игры. Дядя Миша увидел, что он играет не своей игрушкой. Спросил – чья и как взял. Выяснил, что взял без спроса. Велел отнести и сказать, что плитку украл. Как было стыдно идти и признаваться в проступке, но ослушаться дяди было нельзя. Баба Фекла и нам внушала, что чужое не только брать нельзя, но даже к чужому нельзя протягивать руку. В деревне Костя Акентьев (так его называли по отчиму) слыл разумным парнем. А Федор Захарович все предсказывал, что вырастет Костя – у Главнушки совсем другое хозяйство будет. И действительно, в 19 лет ему удалось уговорить отчима купить сенокосилку. А дело было так. По соседству с Черновыми жила семья евреев. Называли их наши «Виндерски». Они занимались хлебопашеством и торговлей. Костя попросил Григория Виндера, который торговал в Минусинске, поговорить с Акентием, поуговаривать его купить «машину». Акентий отговаривался, ссылался на отсутствие денег. Но Григорий тут же предложил купить у него несколько быков. Наконец, уломали хозяина, и через недолгое время Григорий привез сенокосилку. Папа с сожалением говорил, что попользовались техникой только одно лето, перед раскулачкой.
Костя рассказывал, что он долго отставал в росте от своих сверстников и очень боялся, что будет низкорослым, как мать Фекла Павловна. Но в 16 лет резко вырос. И вот после долгого непосещения бабушки Марфы он навестил ее. Зашел в ограду и пошел в дом. Бабушка увидела, что парень идет в дом, не узнала его и окликнула: «Кто там? В доме нет никого». Он ответил: «Это я, бабонька». Бабушка ахнула и заплакала, узнав в рослом парне своего внука.
Красивый, умный парень пользовался вниманием девушек. Многие на него клали глаз. И вот в 17 лет Костя задумал жениться. Вся деревня ахнула. Невеста Анна Михайловна Потехина была старше жениха, отличалась нелюдимостью, и красоты в ней тоже не было. Крестная папы, Наталья Александровна Кирилова, говорила: «Постарше станет Костя, одумается. Он с ней жить не будет». Уговоры матери, отчима и дядей Кириловых не переубедили жениха. Свадьба состоялась. На свадьбе отец Анны Михайло Иванович сказал новоиспеченному зятю: «Ну, зять, взял мою дочь, одевай ежовы рукавицы». А деревенская баба, которая славилась своим умением ворожбы, говорила, что Костя женился за сколько-то фунтов масла.
Через 7 месяцев после свадьбы у Анны родился мальчик, но не живой. Как оказалось, Костя был настолько неосведомленным, что не знал даже, сколько длится беременность у женщины. Анна вышла замуж беременная, видимо, пыталась выжить плод, потому мальчик родился мертвенький.
Жизнь молодоженов сразу не заладилась. Молодая жена стала гнать мужа из семьи, требовала отделиться. Ревновала Костю. Будучи единственным сыном, Константин был очень предан своей матери и, конечно, не соглашался оставить ее. Начались ссоры. Омеля, который пас деревенский скот, питался и ночевал по очереди в каждой семье, был очень наблюдательным. Он и говорил о невестках, что Егоров язва, а вот Акентьев – язва так язва. И все приговаривал: «Нашу бы Таинка за Костю надо».
Дошло до того, что Костя уже стал бояться своей жены. Она грозилась убить его. Надежда, сводная сестра, как-то предупредила Костю, который где-то задержался вечером, чтобы он в дом не ходил. Анна ждала его у дверей с ножом.
Переживания, нервное напряжение привели к тому, что парень на глазах стал чахнуть. Неизвестно, что бы дальше было, но тот же Гриша Виндер, увидев Костю, сказал его родителям: «Что вы смотрите. Парень-то пропадает. Отправляйте его в Красноярск, к Предтеченскому». Так и сделали.
Предтеченские приняли потешинского знакомца. Валентина Никоновна встретила Костю как родного. А когда пришел профессор с работы, то радостно ему сообщила: «Ты знаешь какой у нас гость? Внук Марфы Ермолаевны». Андрей Александрович назначил лечение. Константин прожил в Красноярске какое-то время на квартире, где квартировал его земляк и однофамилец – тоже Костя Кирилов.
Вернувшись с лечения, Костя решил окончательно развестись с Анной. В то время ему шел 20-й год. Анна ушла к своим родителям, будучи беременной.
Вскоре началось раскулачивание. Костю вызвали в сельсовет и сказали, что им известно, что он у Акентия живет как работник, поэтому высылать его не будут. Костя спросил: «А мать оставите?». Ответили, что мать не оставят, потому что она жена кулака. Костя ответил: «Раз мать не оставите, то и я не останусь».
Так для него началась ссылка. В ночь, когда увозили 15 семей потешинских кулаков, Феклы Павловны дома не было. Она уезжала на Сыскач, где были арестованные еще с осени мужики, в том числе и Акентий. Собирались в неизвестность Костя с Надеждой. Положили они в сундук, обитый жестью то, что осталось после раскулачки. Кое-какую одежонку, обутки. Не забыли положить икону – складень бронзовый, на котором изображена Богородица. Священник мне сказал, что называется эта икона «Утоли мою печаль».
стоит этот сундук у нас на даче, много связано с ним воспоминаний детства. Служил он мне «кроватью», мы на нем играли в куклы, и с радостью и любопытством заглядывали в него, когда сундук открывали. Крышка с обратной стороны была обклеена «картинками» – обертками от чая, конфет. А еще можно было заполучить красивую тряпочку для куклы из узелка, где хранились лоскутья для заплаток.
Папа положил в сундук свою детскую игрушку – зеленого стекла яйцо, которое ему привез с морской службы дядя Гавриил Иванович (была у нас когда-то фотокарточка группы моряков с дедом Гаврилой, но отдала ее Марии Гавриловне).
Бабонька Фекла Павловна вернулась домой, а семью уже увезли. Ее и еще бабушку Аграфену Ермолаевну Юнданову повезли вдогонку. Аграфена Ермолавна было осталась у дочери Кристины, которая была замужем и ее семью не высылали. В ссылку поехали сыновья: двое женатых – Сидор и Карпей, и Мин – неженатый. Поразмыслив, баба Аграфена ахнула: «На кого же я сына оставила. Больно нужен он будет невесткам!» – и пустилась вслед за сыновьями. (Бабушку Аграфену, а нам с Любой она приходилась двоюродной прабабушкой, я помню. Она лежала парализованная. Мы с бабой Феклой приходили ее проведать. Помню, что к козырьку кровати были привязаны «вожжи», за которые она подтягивалась, чтобы сесть).
Привезли ссыльных в Абакан, погрузили в «телячьи» вагоны. Привели арестованных мужиков, в том числе и Акентия Сергеевича. В отдельный вагон были поставлены лошади вместе с санями. Парни, в том числе и Костя, ехали в вагоне, с конями (все перипетии ссылки довольно подробно знаю из рассказов мамы).
Сразу, как ссыльные оказались на р. Чуне, мужиков и парней отправили на лесозавод в Канск, а потом на лесосплав на Ангару. Папа там чуть не утонул: упал между плотами. Кое-как выбрался. Вернулись сплавщики только зимой, все с бородами.
А перед этим, когда пригнали плоты в Енисейск, лоцман, у которого были все документы, остался там, а сплавщиков отправил по месту жительства семей, т.е. на Чуну (семья папы в то время была в д. Покатеево). Бригада доехала на пароходе до Красноярска и тут их арестовали, поскольку у них не было документов. Пришлось моему папочке 3 месяца просидеть в Красноярской тюрьме, где он умер бы от голода, если бы не помощь тетушки Александры Ивановны и двоюродного брата Андреяна Матвеевича Фокина. Из тюрьмы Костя написал им письма и вскоре получил денежный перевод. Папа говорил, что Андреян прислал 3 рубля, но и это была помощь. Теперь стало возможно покупать хлеб в ларьке, который был в тюремном дворе.
Каждую ночь из камер уводили людей, и они уже не возвращались.
Наконец, справки, видимо, были наведены на арестованных сплавщиков, и их освободили. Дальше ехать было не на что. Папа решил продать полушубок, который на нем был (когда мы с папой пришли на Красноярский базар у р. Качи, он мне и рассказал эту историю, во время моего студенчества). На базаре нашелся покупатель, сторговались, Костя получил деньги и чуть не бегом удалился с базара. Боялся, что покупатель разглядит покупку и вернет ее. Полушубок был буквально «живой» от вшей.
С лесосплава Костя написал письмо семье Егора Романовича. Получили. Деда Егор по этому поводу сказал, что, видно, Костя родство помнит. А Таисия, моя мама, подумала, что не из-за родства написано письмо. Оно предназначено ей. Постеснялся папа написать лично своей возлюбленной, а весть о себе подал.
Мама, уже в самом конце жизни рассказала мне, что Котю она любила смолоду. «Еду, бывало, с пашни или с заимки и мечтаю: вот бы встретился Костя, мы бы с ним поговорили». Но Костя женился, и все мечты остались мечтами.
В тайге, в ссылке, когда Костя был в разводе, он обратил внимание на Таисию. Встречи были редкими. Одна встреча была такая. Девушки и женщины работали на плотбище. Мимо прошли плоты, на одном из которых был Костя. Плоты пристали к берегу ниже по течению. Вечером папа пришел к бараку, где жили те, кто работал на плотбище. Мама вспоминала, что тогда они всю ночь просидели с папой.
Потом Черемхово. Папа стал шахтером на шахте №5. Помню, что папа рассказывал, как было страшно первое время в шахте. Темнота, звуки, потрескивание. Первые годы (1931-1932 гг.) работал забойщиком, потом стал крепильщиком. Работа тяжелейшая, а питание никудышное. 1933 г. – голод. Многие слабели, их выводили на поверхность. Папа вырабатывал больше нормы. За это давали «ударные» талоны в столовую. Т.е. шахтер-ударник получал чуть-чуть больше пищи.
В 1933 году от недоедания и дизентерии умер Акентий Сергеевич. Надежда переселилась в общежитие и взяла с собой Анну. Потом бабу Феклу упрекали, что она отпустила дочь с падчерицей. Обстоятельства были таковы: от голода Фекла Павловна уже до пояса была опухшей. Она боялась, что умрет и сама, и Нюрка. А с Надеждой, может, выживет. Бабушка рассказывала, как они с Аносихой (многодетной женщиной) и с другими женщинами ходили за десятки километров собирать ревень, колоски, все съедобное, что можно было найти в лесу. Слава богу, голод отступил. Костя настаивал, чтобы Анна пошла в школу. Ее ровесницы учились. Но сестра в школу не пошла. Надо сказать, что способностей у нее к учебе не было. Мамин брат Коля еще в Потехиной учился в одном классе с Анной. Дома он рассказывал, что Нюрка Акентьева совсем ничего не понимает, плохо учится.
Надежда устроила сестру в няньки. Но скоро Анна заворовалась. Хозяйка приходила к бабе Фекле с жалобой на ее дочь. Вот стыда-то мать натерпелась!
Молодежь собиралась у Надежды в общежитии. Мама с Надеждой Иннокентьевной были самыми близкими подругами, вместе работали на стройке. Надежда уговаривала Таю идти замуж за Костю. Говорила, что у него очень хороший характер.
Пришли сваты к Егору Романовичу и Аграфене Даниловне. Свататься пришла Фекла Павловна с сыном. Родители Таисии, конечно, были не против. Они хорошо знали Константина. Единственное, что сказал деда Егор: «Может, подождать до осени, когда нам разрешат вернуться домой». (Всё ещё надеялся дедонька. Ведь когда высылали, то говорили, что высылают на 5 лет). На это Фекла Павловна ответила: «Что, Егор Романович осенью быков продашь, невесту срядишь?». Сосватали Таю. Сваты ушли, и тут выступила сестра Антонина: «Что ты думаешь! За кого идешь? Тебя Феклушка съест. Анна не такая была, и то не ужилась!». Да, характер у бабы Фёклы был не из «мягких». Строга она была и выговаривала свои претензии, что называется, в глаза.
Мама рассказывала, что она от нападок сестры заплакала: «Ну ладно, не пойду!». В это время вышел из-за перегородки Хресинько и сказал Антонине: «Нет, будет не по-твоему, а по-моему. Лучше парня искать – не найти. И я тебя, крестница, благословляю».
12 декабря 1934 г. состоялась «свадьба». Костя с Надеждой пришли за невестой. Аграфена Даниловна вскипятила самовар, попили чайку. Петр Егорович с Костей взяли ящичек бабоньки Лукеи с «приданым» (на ящике лежало овчинное одеяло) и пошли. Провожала невесту еще невестка Нюра. Остальные были на работе.
У Феклы Павловны был «накрыт стол» – был испечен рыбный пирог, и была припасена пол-литра водки. Потом папа все подшучивал, что маму он взял за «поллитровку». Папе было 25лет «Вот когда надо было жениться» – сказал он, осуждая свой поступок в 17 лет.
Так образовалась моя родная семья. Как взялись работать молодожены! Ведь надо было «оперяться». Брали сверхурочные работы. Например, папа договорился на мясокомбинате оштукатурить какое-то помещение и дом директора. Мама вместе с братьями Петей и Колей с шахты Кирова после работы шли на мясокомбинат (километров 10, не меньше) и работали до глубокой ночи. А утром снова на шахту Кирова.
Одну зарплату откладывали, на другую жили. Скопили деньги на корову. Купили корову на две семьи. Папа построил стайку. Но с коровами не везло.
В мае, 5 числа, 1936 года родился у Таисии и Константина сын. Назвали Николаем. Мальчик родился с недостаточным весом, страдал грыжей. Свету белого не видела семья, так кричал ребенок. Но к полугоду выправился, уже сидел, играл пустышкой. Мама рассказывала, что моментально разбирал пустышку, а потом пытался собрать: прикладывал соску к колечку, но… не получалось. Мать помогала, он с радостью тут же ее брал в рот, сосал и снова разбирал.
Мама не работала на производстве, пока был маленький ребенок, но помогала братьям на сверхурочных работах. Однажды к ней обратилась жена директора мясокомбината Коньшина Агриппина Евгеньевна (Грапа) с просьбой подыскать ей старушку для домашней работы. Мама, придя домой, рассказала об этом разговоре. Баба Фекла тут же сказала, что она могла бы пойти поработать. «Чо им двоим-то дома сидеть?» Так и порешили.
Баба Фекла пришлась по душе хозяйке за свою честность, трудолюбие. В последующие годы баба часто оставалась в семье Коньшиных домовничать, когда Грапа куда-нибудь отлучалась. Это была молодая, очень красивая женщина. Муж ее был намного старше, черный, корявый. Было у них трое детей: Вова, Юра и Маргарита. Бабушка рассказывала, что Грапа часто плакала горькими слезами. Муж обижал ее, изменял ей.
Перед самой войной директора перевели работать в другой город. Уезжая, Грапа подарила нашей семье очень ценную по тем временам утварь: мясорубку, маслобойку, медицинские банки, молочник, ребячью одежду, которую мы с Любой потом долго донашивали.
Наша семья всегда с благодарностью вспоминала Коньшиных. С тех пор как бабушка стала у них жить и работать, на столе у Кирилловых появились мясные продукты (кости, рубец, ножки на холодец).
Наступила зима 1937 года. Комната в бараке была холодная. Как ни утеплял ее папа, все равно было холодно. Заболел наш братик воспалением легких и умер. Какое было горе! На фотокарточке около покойного ребенка стоят папа, мама и баба. Какие у них скорбные лица. Нет ничего тяжелее, чем хоронить свое дитя. Мама до последних своих дней оплакивала своего первенца.
Время шло. В декабре 1937 года родилась я. Мама говорила, что я-то уж родилась, когда жить стало полегче. Коле распашоночки шили из старой отцовской рубахи, а для меня было выписано через Посылторг приданое.
Всегда считала и считаю, что я счастливейший человек из людей, что родилась у таких родителей, как мои милые и незабвенные папа и мама, и, конечно, баба Фекла.
В сентябре (18-го) 1939 года родилась моя сестричка Люба. Росли мы с ней «как у Христа за пазухой». Нас не баловали (Боже упаси), но любили, заботились, воспитывали словами и своим примером. Мама была очень нежной матерью. Были мы ею обласканы и обцелованы. Хозяйство домашнее вела умело. В деревне ее считали «чистоткой». И, правда, каждая тряпочка у нее светилась белизной. Без всяких отбеливателей и порошков белье не стыдно было повесить во дворе. Баба Фекла считала, что невестка все делает медленно (сама она была очень проворной), но зато уж хорошо. Умела мама и стряпать, и варить вкусно, и стол гостям накрыть. Жена председателя колхоза, которая бывала на гулянках у многих, говорила, что лучше, чем у Кирилловых, да у Логвиненковых (у Надежды Иннокентьевны), угощения ни у кого не было. Мамины рукоделия до сих пор храню. Это вышивки гладью, кружева к подушечке, выбитые на машинке наволочки. И шила мама хорошо.
Я росла очень болезненной. Много пережили мои родные, выхаживая свое чадо из хворей. Соседка тетя Таня Тебенькова говорила: «Это у Таисии эта девчонка живая осталась. Она лечить умеет». Действительно, умела и лечила не только своих, но и чужих, если просили поставить банки, компресс и т.п.
Еще до моего рождения мама уже не стала работать на стройке, а определилась в артель, которая организовалась из спецпереселенцев на окраине Шадринки. К этому времени на огороде в артели уже работали мамина сестра Сина и жена Максима Егоровича – тетя Нюра. Сина и уговорила маму пойти в артель. Вроде это выгодно: «Ты, мол, будешь хлеб на трудодни получать, а Константин на шахте – деньги». Так и порешили. Летом мама работала на парниках (выращивали рассаду, огурцы, редиску, лук). Мама рассказывала, что она была беременна мною. Очень хотелось съесть рано весной лучок или потом огурчик, но она не смела. Нельзя будущей матери воровать. И вот однажды бригада села обедать. Девчонки-татарушки побежали – нарвали луку зеленого и всех угостили. С каким удовольствием моя мамочка поела этой зелени.
Осенью 1938 года поставили маму помогать кладовщику Грехно Якову Васильевичу выдавать артельщикам на трудодни капусту. В это время у многих болели дети корью. Мама говорила, что она боялась принести заразу домой, но бог миловал – я осенью не заболела. Вот в это время мама и услышала разговор комендантов Непокрытых и Лазарева. Непокрытых сказал, ведя речь о только что организованной артели: «Здесь толк будет, здесь тружеников собрали».
Корь посетила нас зимой, когда мне было 11 месяцев, и мама уже не общалась с родителями болевших детей. Болезнь была тяжелой, с осложнением на легкие. Думали, что я не выживу, и заказали Агнее (знакомая хакаска) смертное платье. Папа вызывал скорую помощь. Звонил из комендатуры. На его просьбу из поликлиники ответили, что скорая к спецпереселенцам не выезжает. Как ему удалось добиться врачей, только всевышнему известно. Папа говорил, что он пригрозил, что если ребенок умрет, то они будут отвечать. Скорая (на лошади) приехала. Врач молодая, красивая (как потом мы узнали, и были хорошо и долго знакомы) Ольга Владимировна Лаврентьева (Сафронова) осмотрела слабо дышащее тельце с закрытыми глазами и приказала медсестре сделать укол. Как мои баба,мама и папа умоляли не делать укол, потому что у соседей Кондрашовых мальчику только сделали укол, и он умер. Ольга Владимировна на просьбы сказала: «Я приехала помочь вашему ребенку, а не умертвить его. Вот сделаем укол, и девочка откроет глазки». Так и случилось. На сей раз раба божья Галина выкарабкалась, на великую радость родителей. Когда ко мне в очередной раз папа вызывал скорую, то услышал по телефону удивленный возглас: «Эта девочка еще жива!». На вызов приехал Батаен (главный врач больницы), осмотрел меня, сделал какие-то назначения. Мама вспоминала, что у соседей по бараку Астраханцевых тоже был тяжело болен Шурка (он был старше меня). Мать Шурки тетя Стюра умоляла врача зайти к больному ребенку за стенку. Батаен не зашел, а отец Шурки никак не мог вызвать скорую. Но мальчонка, слава богу, выжил.
В 1937 году папа работал крепильщиком. Случилось так, что лава могла «пойти», как говорили шахтеры, т.е. выработку могло завалить, и папа подпер лежку (горизонтальное бревно) плечом, пока его спарщик подбивал стойку. Папа надсадился, стал на глазах слабеть. Врачи признали у него язву желудка и положили на операцию. Перед операцией осмотрел его Батаен и заявил, что никакой язвы нет, операцию, слава Богу, отменили. Но как ослабевшего, Константина Федоровича вывели с подземных работ на поверхность, а потом он перешел работать в артель, где уже работала мама.
Папа начал работать в огородной бригаде, где бригадиром была Маша Воронцова, деловая, умная женщина. Костя назначался на разные работы. Осенью молотил хлеб в других бригадах. Маша заметила какие-то качества в папе и поставила учетчиком в своей бригаде, потом звеньевым. Через несколько дней после рождения Любы наша семья переехала из Шадринского барака №20 на жительство в деревню Сафроновка, которая стала центром колхоза «Новая жизнь». Народ в Сафроновке собрался трудолюбивый, добрый, отзывчивый, высоконравственный. К колхозному делу, имуществу относились, как своему (психология крестьян – хозяев была такова; земля ли, скот ли почитались и обихаживались на совесть). Мама рассказывала: дали отцу квартиру на Сафроновке. Поехали смотреть. Квартира показалась большой, по сравнению с шадринской, но неухоженной: не оштукатурена, нет завалинок, подполье – маломальское (жили до нас в ней Кремлевы; Кремлиха была завсвинофермой – передовая колхозница. Для них был построен новый дом). Это был тоже барак, «слепленный» из кулацких домов, привезенных из соседних деревень. Резные оконные наличники в бараке были по рисунку разные. Но великим благом было то, что в каждую квартиру был отдельный вход, и были сени с кладовкой. Перегородки между квартирами были в одну доску. Баба с Нюрой Кандрашовой выбелили комнату, приготовили для переезда.
18 сентября 1939 года папа, баба поехали копать картошку. Мама со мной осталась дома. Родные знали, что мама на сносях. Пришла ее попроведать тетя Нюра Кирилова и заметила, что пришла пора роженице. Тетя Нюра забрала меня к себе, а маму отправила в Шадринский роддом. Мама потихоньку дошла. Там ее встретили акушерки знакомые – тоже шадринские. «Вот те раз, надо картошку копать, а она сюда заявилась» – пошутили над ней. На что мама ответила: «Мы, может, вдвоем копать картошку будем». Люба родилась днем. Родители, конечно, хотели сына. Когда акушерка спросила у мамы, приняв ребенка: «Кого, Тася, тебе надо было?», мама ответила – «Да уж кого Бог дал». «Ну, тогда тебя с дочерью!» – поздравили маму.
Роды были спокойные, легкие – не то, что как я маме досталась. С моим рождением было так. Папа привез маму в роддом, ее приняли, и он уехал. Когда акушерка осмотрела роженицу, то ахнула, и тут же бросилась вернуть папу, чтобы везти маму в центральный роддом. Оказалось серьезное осложнение, и нужен был врач, а в Шадринском роддоме врача не было. Папа уже уехал. Тогда послали нарочного за врачом в ЦБ. Врача привезли. Слава богу, разродилась мама, но у меня голова была вся изуродована. Ухо вмято внутрь головы. Как родилась, закричала и не переставала кричать. Мама рассказывала, что она думала: «Пошто я не умерла?». Опять родила такого же ребенка, как Коля, который тоже кричал, почти не умолкая несколько месяцев. Соседка по палате, опытная женщина, подсказала: «Да ты, Тася, попой ее сладенькой водичкой. Может, она голодная родилась». Так и сделали. Мама говорила: «Девка моя уснула и едва растолкали, когда пришло время кормить». Акушерка Галя, как только приняла меня, сразу же сказала: «Родилась отцова дочь». Была я косматая. Волосы глаза закрывали и были черные, как у папы.
Люба родилась рыженькая. Голова была как плюшевая. Папа называл ее рыжей. А я повторяла: «Папка – лыжа говолит». Так и росли мы две девочки. Потом мама говорила: «Как хорошо, что вы у меня девчонки».
Итак, маму с Любой из роддома уже привезли в колхоз, в Сафроновку.
Первым председателем артели (как тогда называли) был Сипкин. Недобрую он о себе оставил память. Ругатель был и не стеснялся руку на рабочих поднять. Потом колхоз возглавил председатель Андрей Парфенович Подпорин (сослан был из Емельяновского района Красноярского края). Строгий, рачительный хозяин. При нем были построены фермы для скота, овец, свиней, птичник (курятник). Были построены мельница, кузница, столярка, конный двор. Все это успели сделать до войны.
Константин Федорович, папа мой, работал на разных работах, а потом, видимо, заметили его деловитость, честность и ум незаурядный. В 1940 г. Тулунская селекционная станция организовала курсы заведующих хатами – лабораториями (агрономов не хватало, а надо было вести хозяйство с учетом агрономии). Эти, кажется, трехмесячные, курсы и стали первым и единственным «университетом» для Кости Кирилова. После курсов выделили ему кабинет, где были коллекции удобрений, ядохимикатов, стояли снопы элитных культур. Было опытное поле, где проводил зав. хатой – лабораторией испытания новых сортов, которые ему присылали и из Иркутского сельхоз института, и с Тулунской селекционной станции.
До войны Костя Кирилов заложил колхозный сад, который потом славился не только по всему Черемховскому району, но и в области. Мужики подсмеивались над ним, когда он возил саженцы: «Косте делать нечего, так он сухие прутики возит».
В 1940г. был получен очень хороший урожай. Колхозники получили на трудодень по 16 кг хлеба. Деревня зажила. Но началась война.
В 1941 году спецпереселенцев на фронт не брали. Они же по понятию власти были «враги народа». Мой двоюродный брат Константин Максимович Кириллов и его друг Федор Дмитриевич Дресвянский, как и многие молодые люди, пошли в военкомат с заявлением добровольцами идти на фронт. Но их выгнали с оскорблениями. Ф.Д. Дресвянский рассказывал, что на просьбу записать их добровольцами, военком заявил: «Нет, вы потенциальные предатели!». Брали на фронт «восстановленных», т.е. молодых парней, которые якобы уже «перевоспитались».
А с 1942 года уже машина за машиной увозили колхозных мужиков-спецпереселенцев в военкомат для отправки на фронт. Шахтеры были под бронью.
Константину Федоровичу было 19 повесток о призыве на фронт. Но каждый раз председатель Андрей Парфенович Подпорин и комендант М. Лазарев хлопотали перед военкомом, чтобы оставили в колхозе полевода. Только поэтому наш отец всю войну работал в тылу. Видно, судьбе было угодно, чтобы пожил на белом свете солдатский сирота. В 1943 году колхозу «Новая жизнь» передали запущенные, заросшие пыреем земли колхоза им. Ди-митрова (д. Белобородово). Этот колхоз был из «вольных». Тружеников (кулаков) в колхозе не осталось а «вольные» «хозяйничали» так, что поля у них заросли. Вот и была организована бригада на месте заимки Егорьевской. Бригадиром назначили К.Ф. Кирилова. Так и проработал он более 20 лет в этой труднейшей, беспокойной и ответственной должности.
В первый год построили стан из общежития и кухни, летние помещение (мазанку), где тоже жили рабочие, конный двор. Всю весну чистили поля от корневищ пырея. По межам лежали целые валы из этого сорняка. Урожай собрали кое-какой. Может, едва семена окупились. Но в последующие годы урожай в бригаде Кириллова был всегда выше, чем в других (на Сталинске у Х. Динисламова и на Чемодарихе у Ф.Е. Ерофеева).
Кто выращивал и убирал эти урожаи? Пацаны и девчонки. С наступлением весны стан заселялся беспокойным народом. Из взрослых в бригаде был конюх дедушка Сергей Чанчиков, Леонид Ковалев, подеревщик, глухой дедушка Александров. Пахали, сеяли, убирали урожай, заготавливали сено ребятишки 14-17 лет. Вот некоторые из них: Кочкин Леня, Иванов Боря, Охрименко Костя, Оглоблин Витя, Гордеев Юра, Глумов Вася, Сычкин Петя и др.
Пахали на быках. Начинался рабочий день с восхода солнца и заканчивался с наступлением темноты. Работали тяжело и много. Ребятня иногда и шкодила. Приходилось Константину Федоровичу поступать по-отечески. Матери, приводившие мальчишек определять на работу, просили бригадира строже держать парней. В большинстве это была безотцовщина. У кого отцы были забраны в черном 37-м, у кого уже сложили головы на фронте.
Ребятишки старались работать и ценили доброе отношение к ним со стороны бригадира. В преимущество Кирилловой бригаде ставили, что бригадир не матерится, и в столовой дают добавок. А добавок (как правило, каша) образовывался за счет того, что ранней весной, как только сходил снег, повариха Аня Мурзабаева с помощницей, несколькими работниками объезжали тока соседних бригад и высевали из оставшихся отходов зерна пшеницы, ячменя и др. На стану были ручные жерновца, на которых собранное размалывали до крупы.
Весной, когда на колхозном дворе делили по бригадам инвентарь, завхоз Михаил Сергеевич Чуйков говорил: «А у тебя, Костя, все есть». Так и было. Сбрую берегли и чинили, телеги ремонтировали. Отменный хозяин был Костя Кириллов. Подбирал любую железку, жестянку. Все вез в кузницу.
Зимой Кириллова отправляли бригадиром на лесозаготовки. Каждому колхозу давали план по заготовке леса. Работали в Вознесенском леспромхозе. И на этой работе бригадир Кириллов всегда был в передовиках, а бригада его получала премии.
Отправляли колхозников зимой на работы в Хайту на Сибфарфор и на графит. Обычно это были возчики. На перевозке графита погиб от обморожения Иванов.
Наступила долгожданная Победа. 8 мая 1945 г шла посевная, в бригаде был фотокорреспондент газеты Восточно-Сибирская Правда. Сохранились фотографии: Кириллов у сеялки; сеяльщик Л. Ковалев; лошади, запряженные в сеялку (Верка и Марта); пахота на быках. Фотографии бригадиру прислали контактные, размером с кадр кинопленки.
Уже в 90-х годах в мае, когда страна праздновала очередную годовщину дня Победы, по Иркутскому телевидению показали кадры кинохроники военных лет. В ней показывали генерала П.А. Белобородова, говорили о героических подвигах сибиряков-иркутян на фронте. А вслед за этими кадрами показали, как колхозники работают на полях для победы. И показали сев на полях колхоза «Новая жизнь» в бригаде К.Ф. Кириллова. К сожалению, я не видела этой передачи. Но моя старенькая мама (ей уже было далеко за 80 лет) с волнением, со слезами рассказывала: «Галинка, я сегодня отца видела по телевизору». Наверное, это символично. Рядом стояли те, кто воевал, и те, кто сеял хлеб.
Настал долгожданный конец войны. Стали возвращаться с войны мужики, кто остался жив. Мало их вернулось. Не вернулись самые-самые. Колхоз выстоял в войну, хотя хозяйство и пошатнулось. Были этому и субъективные причины. Произошла смена председателей. А.П. Подпорина за «аморалку» перевели председателем в колхоз «2-я пятилетка» в Парфеново. А председателем стал Василий Иванович Губарь. В отличие от предыдущего председателя, Василий Иванович был менее строгим и, к общему несчастью и его личному, стал выпивать.
Изменился и состав колхозников. Появились «вольные» со своей моралью: работать кое-как и утащить, что плохо лежит. И все же колхоз продолжал жить и расти.
В 1945 году Василий Иванович Губарь добился, что в Сафроновке появилось электричество. Как уж ему удалось (только ему, да может быть, еще некоторым посвященным было известно) добыть в Иркутске проводов несколько километров, трансформатор и прочее. Наверное, не обошлось без вложений в лапу. Папа рассказывал, что в Иркутск увезли полную машину туш мяса, а обратно – провода и трансформатор. Появилось радио. На крыше конторы стоял громкоговоритель, а в домах – репродукторы, в клубе – колхозный радиоузел.
Зимой 1946-1947гг. на правлении колхоза К. Кириллов поднял разговор о необходимости распахать целину на участке Каменка. Там были пастбища и покосы нашего колхоза. Он утверждал, что если хотим досыта есть хлеб, то надо поднимать целину.
Таким образом, опередил Кириллов со своей идеей Н.С. Хрущева на 7 лет. Убедил. И началась жизнь еще напряженнее и беспокойнее прежних лет. Бригада осталась за ним и плюс пахота на Каменке в 20 с лишним километрах от полевого стана. Целину подняли. Отстроили там новый полевой стан.
В 1948г. бригада К.Ф. Кириллова получила урожай почти по 30 центеров с гектара. На зерновом току лежали горы зерна. Какая это была радость! Ведь 1947 год был голодным, потому что летом 1946 года стояла сильная засуха. Пшеничка выросла такая, что жатками ее нельзя было скосить. Рвали руками. В колоске было по 2-3 зернышка. Голодно было без хлеба. В Сафроновке такого не было даже в войну. В столовой давали пайку овсяного хлеба по количеству едоков в семье. Этот хлеб был желтого цвета и с мякиной. Ребятишки называли такой хлеб колючим. В.И. Губарь где-то раздобыл немного кукурузной муки. Ее распределили детям. В то лето 1947 г. едва дождались, когда поспеет рожь. Каким вкусным и «гладеньким» был этот ржаной хлеб по сравнению с овсяным!
И вот горы хлеба. Надо было вовремя убрать и сохранить. Тогда-то и начали работать сцепом из 2-х комбайнов «Сталинцев». Работал на сцепе Николай Федорович Бабкин, умелый комбайнер, механизатор от бога. «Таскал» комбайны гусеничный трактор СТЗ, а трактористом был Зубаиров Александр.
Автомашин в колхозе было всего две. На лошадях столько хлеба не вывезти. Зерно лежало на току и под открытым небом. Вручную его перелопачивали, веяли на ручных веялках (на Каменке не было электричества).
К.Ф. Кириллов обратился к секретарю райкома, уважаемому человеку и организатору Арону Борисовичу Генкину. Генкин организовал караван из автомашин с черемховских предприятий, и буквально за несколько дней урожай был вывезен на механизированную сушилку в Сафроновку и сколько положено сдан в заготзерно государству. Колхозники хорошо получили на трудодни. Люди ожили. На столах появились пышные караваи (булки, говорили у нас) и печение белое не хуже чем из «крупчатки». Появилась возможность часть заработанного хлеба продать и получить деньги, расплатиться с налогами, которыми были обременены колхозники.
Весной 1949 года по радио был объявлен указ Верховного Совета СССР от 28 мая о награждении колхозников за достижения в труде. Не помню, кто первым услышал, что наградили и наших, сафроновских. Наград удостоились работники бригады К.Ф. Кириллова. бригадир, единственный из Черемховского района, награждался орденом Ленина. орденом Трудового Красного знамени наградили помощника бригадира Петра Федоровича Песегова и комбайнера Николая Фёдоровича Бабкина; медали получили Салов Александр, Берсенев Михаил, Мезников Владимир.
Награды вручали после посевной в июне 1949 года. Был организован спецпоезд, который шел в Иркутск от западных границ области. Везли колхозников за наградами. В тот год в Иркутской области двое получили звание Героев Социалистического Труда. В Иркутске тружеников полей торжественно встречали на вокзале с оркестром. Награждение проходило в драматическом театре.
Папа был избран в почетный президиум от Черемховского района. За сценой для президиума были накрыты изобильные столы (для колхозников это была невидаль). В перерыве можно было подходить и угощаться. Константин Федорович был по своей природе очень скромным, даже застенчивым человеком, поэтому он стеснялся брать угощения. Шефство у стола над ним взял А.Б. Генкин.
В Сафроновку вернулись с наградами, с массой впечатлений, с искренней благодарностью за то, что их нелегкий труд оценило государство, и с намерением работать еще лучше.
Мы с Любой гордились своим отцом, старались тоже и в учебе, и в работе на колхозном поле во время каникул быть достойными своего отца.
Совсем скоро радость омрачилась. Много нашей семье пришлось пережить из-за черной зависти. Нашлись в колхозе люди, которых, как они считали, обошли наградой! Начались бесконечные заявления в прокуратуру, в райком. Кириллова обвиняли в сокрытии от налога свиней, во вредительстве. Он сжег солому на полях после уборки.
Каждое заявление сопровождалось бесконечными вызовами в прокуратуру. Допросы были и прямо в поле. Папа обычно объезжал поля верхом на лошади. Появлялось пыльное облако на дороге, подъезжал «воронок», приказывали отпустить коня и садиться в машину. Начинался допрос. Самое главное обвинение было в том, что осенью 1948 года в бригаде на полях была сожжена солома.
А дело обстояло так. Урожай был обильный, хлеба высокие. И, конечно, соломы было много. Надо было поднимать зябь, пахать поля, чтобы заложить основу урожая будущего года. Сил и техники не хватало. Тогда бригадир опять обратился в райком за помощью. В разговоре секретарь райкома спросил, достаточно ли колхоз заготовил кормов, сена, соломы. В то лето травы наросли обильные, и кормов запасли с избытком. «Раз так, тогда сожги оставшуюся неубранной солому. Удобрение будет» – Сказал А.Б. Генкин. Константин Федорович попросил дать ему письменное разрешение на сожжение соломы. Вот эта записка и спасла его. В 1949 году начались те же события, чем прославился 1937 год. Не будь этой записки, загремел бы орденоносец в ГУЛАГ.
В два последующих года урожаи на полях бригады К.Ф. Кирилова были еще выше. Дважды оформлялись документы на награждение его званием Героя Социалистического труда. Но оба раза награждение не состоялось. Объясняли это тем, что колхоз имел кое-какие недоимки перед государством по животноводству, к которым бригадир полеводческой бригады ни прямого, ни косвенного отношения не имел, но так было прописано в Положении о награждении.
Зимой 1951 г. Кирилову К.Ф. поручили овощеводческую бригаду, которая к тому времени совсем пришла в упадок. Знаменитая Маша Воронцова уехала на родину, сменилось несколько бригадиров, и вот решили на прорыв толкнуть все вывозящего бригадира. Папа отбивался от этого поручения, говорил, что он не знает, как выращивать овощи. Мама посоветовала ему обратиться в райком. Поехал папа, зашел к первому секретарю райкома (эту должность уже занимал Апрелков). Изложил свою просьбу, привел свои доводы. Секретарь выслушал и ответил, что хлеб, который он умеет выращивать, теперь можно завести с Украины, а шахтерам нужны овощи и их надо выращивать на месте. Так Кирилов К.Ф. стал овощеводом. И опять начал почти с нуля. Ни хомутов, ни телег, ни другого инвентаря в бригаде почти не было. К парниковому хозяйству уже подступал угольный разрез. Нашел новое место для парников, очень удачное – с южной стороны от березового леса, который защищал от северных ветров. Построили подсобные помещения. Всю зиму возили навоз и ранней весной парники заложили и посеяли редиску, потом рассаду капусты, лука Кабы, томатов, огурцы. Настольной литературой у папы стали книги по овощеводству, журнал «Сад и огород».
Урожай увозили в городские и шахтовые столовые, на базар. В колхозную кассу стали поступать живые деньги. План, как и всегда и везде, Кириловым перевыполнялся.
Бригаде поручили выращивать семена овощей: лука-севка, капусты, турнепса, лука-батуна, огурцов. И семеноводство тоже стало давать доход, а работники, занятые на выращивании семян, стали получать дополнительную оплату от Сортсемовоща. Управляющий Областным Сортсемовощем Степанов высоко ценил труды Кирилова, и когда освободилось место заведующего Черемховским Сортсемовощем, предложил папе эту должность. причем сразу же обеспечивали хорошей квартирой в г. Черемхово.
Кирилов написал в правление колхоза заявление с просьбой отпустить из колхоза. Подобные заявления рассматривались на общем собрании колхозников. Собралось собрание. Дошла очередь до заявлений. Их было два. Не помню, кого-то без слов отпустили. Прежде, чем зачитать папино заявление, председатель колхоза И.М. Шпинев сказал, что если удовлетворить это заявление, то его сразу же надо будет определять в сумасшедший дом, поскольку нормальный человек этого не сделает никогда. Прочел папино заявление. И собрание проголосовало: «Не отпускать!».
И опять зависть. Агроном колхоза, тогда уже им. Сталина (после соединения с колхозом в д. Огородниково) обиделась, что ее дополнительной зарплатой обошли. Обошли, потому что (по мнению управляющего и агронома Сортсемовоща) она в выращивании семян не участвовала. Начались придирки к Кирилову. Снова началось мотание нервов.
В конце 50-х годов колхоз перевели в совхоз и присоединили к давнишнему совхозу «Красный забойщик». Сафроновка стала отделением совхоза, а управляющим стал некто Козлов. Как потом оказалось – организатор никакой, а хапуга в свой карман – превосходный. Этот начальник предложил папе не учитывать часть урожая, сбывать его на базаре, а денежки пополам. Кирилов дал отпор на такое предложение и вскоре с ним жестоко расквитались. Бригаду передали Марии Минихановой, которая была помощником, а бригадира, орденоносца, неоднократного участника ВДНХ (получал серебряную медаль с выставки и ценный подарок – радиолу «Рекорд»), пользующегося авторитетом у рабочих, определили в разнорабочие. С этого времени папа ремонтировал телятник, еще выполнял какие-то работы. Наконец, его нарядили работать в склад грузчиком. Здоровье, конечно, эту работу выполнять не позволяло.
Я приехала домой на каникулы (училась в Красноярске в пединституте на 3 курсе) и застала семью в очень большом переживании. Надо было что-то решать. Терпеть эти унижения и гонения было нельзя.
В эту пору папа встретился в городе с давнишним знакомым П.И. Кириндасом (будучи студентом сельскохозяйственного института, он проходил практику у папы в бригаде). Теперь Павел Иванович был уже председателем колхоза им. XIX-го Партсъезда. Папа поделился своими заботами, а Кариндас возликовал. Ему нужен был овощевод. В колхозе были теплицы, большой огород. Кириндас знал, что перед ним опытный, умелый организатор, великий труженик и честнейший человек. Он тут же предложил папе бригадирскую должность, обещал построить для семьи дом и полную поддержку.
В дни каникул мы с папой съездили в д. Петровка, где председателем колхоза был П.И. Кириндас. посмотрели теплицы, хозяйство огородное (была зима). Конечно, нам не понравилось. Одна мысль расстаться с Сафроновкой, с сафроновскими была сплошной тоской и болью. Но… К тому же Сафроновка уже готовилась к переселению. Разрез подступал к самой деревне. В колодцах не стало воды (водоносные горизонты были подрезаны карьером). Воду возили машиной из города. От взрывов не было покоя. И днем, и ночью раздавался грохот, дребезжание стекол в окнах.
Решили, что надо соглашаться. Я уехала учиться, а папа, пока один, поехал в Петровку, принялся за новую бригаду. Жил на квартире.
Весной 1960 г. все хозяйство и маму с бабой перевезли на новое место жительства. Поселились в избушке, тут же на огородном участке. Дом для нашей семьи уже строился, и осенью 1960 года мы вселилась в новый дом.
Мама рассказывала, как она тосковала по Сафроновке, все смотрела в ту сторону, где остался дом, построенный собственными руками (в дом мы перешли осенью 1947 года – какое это было счастье после барака), где жили такие близкие люди, как Татьяна Васильевна Песегова, Клавдия Парфеновна Подпорина, Ерофеевы, Сиротинины, Меркуловы и многие-многие другие.
В Петровке говорили: «Видно, какой-то очень хороший работник приехал, что сразу ему дом строят». Работник и здесь показал себя. В первый же год заложили парники и вырастили ранние овощи, подготовили теплицы и уже к новому 1961 году вырастили огурцы и помидоры. Работалось здесь очень тяжело. Народ в Петровке был совсем другого нрава: ругательный, вороватый. И здесь были завистники. Но во всем бригадир чувствовал поддержку председателя. Скоро мои родители стали приглашенными у Труневых, подружились и с другими петровцами.
В Петровке наша семья прожила до 1971 года. В августе 1961 года похоронили нашу бабоньку. Она завещала похоронить ее на Черемховском кладбище, где похоронено очень много родных и близких. Несмотря на распутицу (долго шли дожди), завещание матери Константин Федорович исполнил. Проводить Феклу Павловну приехали из Сафроновки ее земляки и родня: Песеговы Петр Федорович, Татьяна Васильевна, Ерофеевы, Меркуловы. Местные тоже откликнулись. Помогла обмыть покойницу мамина коллега по работе на огороде тетя Таня (к сожалению, не помню фамилию). Помогали готовить поминки. Конечно, самыми-самыми, кто был рядом с нами в эти скорбные дни, были наши родные тетя Сина с дядей Колей, Раиса, Галина.
В последние годы перед пенсией папа работал на конном дворе старшим конюхом. На конеферме кроме рабочих коней содержали чистокровных породистых лошадей, которые выступали на ипподроме в Иркутске. Папа очень любил лошадей и очень ответственно относился к своему делу. Лошади Петровского совхоза (здесь тоже стал совхоз) часто занимали призовые места. Особенно отличались Иркут и Фергана. Клички дала им я. Они родились, когда я была дома на каникулах. Папа пришел с работы и сказал, что родились жеребята. Надо назвать их. Правило такое: в кличке должна быть первая буква из клички отца. Вот и подошли географические названия.
Почему так много пишу о папиных производственных делах? В семье было обычным делом обсуждать друг с другом колхозные и бригадные дела. Мы жили этими делами. К тому же, с раннего детства мы с Любой «толклись», а с 10 лет уже работали на полевом стане, который называли «Кириллов стан». Стана уже давным-давно нет, а место это до сих пор так называют.
Видела, как папа ведёт «раскомандировку», т. е. распределяет, кому и что предстоит сегодня делать, и задумывалась: «Как папа всё знает, что надо делать»?
Писать о папе, наверное, можно целую книгу. И всё же нельзя обойти здесь тему: «Папа – семьянин, отец».
В первую очередь, был он благодарным, заботливым сыном. Его мамонька для него была тем, что свято. Они не говорили друг другу ласковых слов. Вообще разговоры об отношениях друг к другу в семье никогда не велись. Но жалели (по-крестьянски, значит, любили), уважали и заботились постоянно. Это, как я теперь понимаю, была какая-то особая атмосфера, аура. Баба очень уважительно, заботливо относилась к сыну и нам это привила. Мы знали, что наш папа работник, кормилец, что его надо жалеть, он устаёт…. И вот две девчушки идут на стан (километра два от деревни, за горкой) с узелком, в котором капустные пирожки (папа их очень любит) и бутылка молока, заткнутая тряпичной пробкой.
С нами, дочками, папа был всегда строг, не сюсюкал, не баловал, но мы чувствовали его заботу, нам было покойно, надежно и уютно с ним. Мама нам всегда говорила: «Девчонки, отец у вас – из тысячи один». Одно из самых ранних воспоминаний: я болею, и папа носит меня на руках по комнате.
Войну мы очень редко видели папу дома, но для нас он всегда присутствовал. Баба, чтобы приструнить разбаловавшихся, не слушающихся чад, говорила: «А отец-то!». И этого было достаточно, чтобы нам притихнуть, послушаться.
Летом, если видели, что у колхозной конторы стоит папина лошадь «Дочка», мы бежали, усаживались на ходок (лёгкая телега) и ждали папу. От конторы он обычно ехал в кузницу, на конный двор, в кладовую, где были у него дела, и мы с ним. Папа никогда не прогонял нас. Он рассказывал как-то: « Приехал в кузницу к Панарину Егору Ефремовичу (колоритный был дед, колхозная знаменитость, больше всех вырабатывал трудодней, хотя было ему уже за семьдесят; папа часто советовался с ним), разговариваем, а девчонки стоят у порога кузни. Вдруг Ефремович спрашивает:
– А это чьи здесь?
– Мои.
– Ой, Костя, у тебя такая косолапая девчонка! (Люба, да и я в раннем детстве, были косолапыми).
– Да я маленький такой же был. Коляской звали» – засмеялся папа.
иногда папа брал с собой Любу в седло, когда объезжал поля верхом на лошади. Меня не брал, я была уже «большая». Зато когда на пасеках, прикреплённых к его бригаде, начинали качать мёд, папа брал краюшку хлеба, и мы ехали в гости к пчеловодам….
Зимой с лесозаготовки, куда его почти каждый год отправляли бригадиром, нам отправлял елку (иногда сосенку). Стояло это деревце в огороде у тына до Нового года. Приходило время, елку наряжали самодельными игрушками и праздновали сначала у нас, а потом переносили новогодний символ из одной квартиры в другую, где были дети. И так по всему бараку.
Самым главным для родителей было, чтобы мы «выучились» и стали людьми. Папа говорил: «Будут знать, как достается кусок хлеба – будут людьми». И «организовывал» нам эти знания. Каждое лето, в каникулы, мы с Любой работали на колхозных полях, садили, пололи, окучивали. Одно лето работали на сенокосе: возили копны и даже гребли на конных граблях.
папа наглядно показывал, что значит быть «ученым» и «не ученым». Едем, бывало, в Шадринку и видим, как долбят зимой люди помойки у бараков, «золотари» трудятся у отхожих мест. Папа говорит: «Эти не учились». А то пролетит на паре лошадей с кучером управляющий шахтой. «Этот – учился» – скажет папа.
Мы знали, что мама с папой очень хотят нас выучить, и старались радовать их своей учебой. Тем не менее, дневники наши регулярно проверялись. Папа был нередким посетителем в школе, состоял в родительском комитете. Мы даже радовались, когда папа заезжал в школу, потому что знали, что нас похвалят.
Самым страшным было, если мы видели, что папа нами недоволен. Тогда он с упреком говорил: «Пошто вы такие-то»? Не помню, чтобы папа ругал меня. Правда, в раннем детстве раза два наказывал ремешком. Как-то разбегалась я, а Люба ползала по полу (еще не ходила). Мне было сказано: «Не бегай, наступишь Любе на пальчик». Но…я не послушалась, на пальчик наступила. Папа поставил меня головой между своих ног и несколько раз стегнул. Ставили нас и в угол. Я обычно стояла долго, потому что не просила прощения. Люба же, как только говорили встать в угол, тут же просила прощения: «Пастите, больше не буду»! Наверное, эти разовые наказания в возрасте «пока поперек лавки лежит», когда «можно» и «нельзя» усваивается на уровне условного рефлекса, и стало основой послушания в дальнейшем.
В школу с 5-го класса мы ходили в город (в Шадринку) за 4 км. В сильные морозы, в метели только наш папа запрягал лошадь, усаживал ребятишек в сани (сколько вмещалось), накрывал сверху тулупом и вез в школу.
В студенческие годы папа приезжал ко мне в Красноярск на дни рождения с мешком домашней вкуснятины. Приезжал и в Ермаковское, где я учительствовала. Приехал мой родной в Пермь на защиту диссертации. После защиты, в ожидании решения Ученого Совета, рассказал мне, что очень испугался, когда стали задавать много вопросов. Подумал, что хотят меня «завалить», и даже прослезился.
Зато, какой он был счастливый и гордый, после того как с ним долго говорил мой научный руководитель Юрий Адрианович Щербаков. Мечта сбылась! Девчонки его выучились!
В 1969 году после окончания аспирантуры в Пермском университете и защиты, отработав год ассистентом, я с мужем Георгием Михайловичем Игошевым приехала работать в г. Иркутск, в пединститут. Вскоре нам дали квартиру, и осенью 1970 г. мама, а осенью 1971 года и папа переехали к нам. Здесь они верой и правдой служили нам, своим детям и внуку Павлушке. Благодаря моим родненьким, мы с Гошей имели возможность работать с полной отдачей, делать карьеру. Тылы у нас были надежные.
Только очень рано покинул нас папа. В городе он прожил около 9 лет. Был деятельным, занимался дачей, интересовался буквально всем. Много читал. Увлекался и болел за хоккеистов и фигуристов. Посещал ипподром. В 1978 г осенью по туристической путевке объехал все города-герои на юге Союза, хотя сердце уже давало себя знать. Может быть, поездка ускорила развязку: в декабре случился инфаркт, а через год и восемь месяцев папы не стало. Все это время были приступы, часто вызывали скорую. Я все время была на стороже. Папа даже обижался, что стоит ему только ворохнуться, я уже стою у кровати. А когда было тяжело, в ожидании скорой, папа меня уговаривал: «Никто два века не живет. Подумай о себе. У тебя парнишка». Я чувствую до сих пор его влажный лоб, его мягкие большие руки.
Умер он смертью, о какой всегда говорил: «Такую смерть заслужить надо». Ехал с внуками с дачи. В электричке почувствовал себя плохо, пересел на другую лавочку (видимо, в последнюю минуту боялся напугать внуков) и повалился. Вынесли его на станции Кая, положили на скамью. Врач скорой, которую машинист вызвал по рации, констатировал смерть. Это случилось 21 июля 1980 года.
