«ПРОГУЛКИ В ЗАКОУЛКИ Рассказы о тех, кому мало Земли и неба ...»

– Вижу, вам все это интересно, поэтому я тоже открою собственную тайну, – загадочно произнес Дмитрий Аполлинариевич. – Скрябин не искал нового искусства, а хотел сотворить новый Космос, и вот тут мы с ним принципиально разошлись. Я понимаю, Александр Николаевич обладал уникальным воображением, был не от мира сего, но чтобы возомнить себя Творцом Вселенной – это уже слишком. Правда, некоторые современники Скрябина воспринимали его как Пророка, Гения-охранителя России, самого загадочного и мистического музыкального представителя символизма. Создавали красивый миф о его безошибочных предвидениях будущего и особой миссии композитора, говорили, что он не пережил бы и часа, узнав, что не напишет своей «Мистерии», но на поверку оказалось, что это всего лишь красивые слова. Я досконально изучил жизнь Скрябина и могу утверждать, что Александр Николаевич, к сожалению, не дотягивал до заявленных им идеалов. В этом и заключалась его трагедия – этого незаурядного человека подвела гордыня. Как говорят китайцы: «Небо о себе не говорит: я – высокое».

После этих слов Дмитрий Аполлинариевич глубоко вздохнул и напомнил, что мне пора «в караулку».

– Будете в увольнении, заходите в гости, – сказал на прощанье словоохотливый старичок и откланялся.

Я был под впечатлением от услышанного, взял в академической библиотеке книжку Л. Сабанеева о Скрябине и начал ее изучать. Хотелось еще раз встретиться с Дмитрием Аполлинариевичем, но, к сожалению, так и не получилось.

ххх

Прошли годы, о великом композиторе я позабыл, но, приступив к написанию книги, понял: видимо, пришла пора обратить свой взор и на Александра Николаевича.

ИДЕЯ ФИКС

Чтобы понять, насколько серьезно Скрябин верил в преображение мира, я решил повнимательней приглядеться к его биографии. Доверяя музыковедам, считающим Скрябина великим композитором и пианистом, я сосредоточил свое внимание на другом. Мне хотелось узнать, каким образом провозглашаемые Александром Николаевичем философские постулаты о преображении человечества влияли на его собственные чувства и поступки. Ведь если Скрябин считал себя сверхчеловеком, истинным мессией и взялся за такую великую миссию, то должен был соответствовать весьма высоким моральным и духовным качествам.

Будучи одаренной творческой личностью, Александр Николаевич непрестанно создавал собственные мифы и легенды, в которые потом искренне верил. До 1903 года у композитора не возникало никаких четких доктрин об эсхатологической светозвуковой мистерии, направленной на изменение человечества. Зато идея всеединства и преображения мира тогда уже витала в умах русских философов и представителей творческой интеллигенции.

Владимир Соловьев однажды написал:

«Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, – значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано».^[25]

Наверное, подобное умозаключение и явилось для творчески впечатлительного Скрябина одним из толчков к собственному грандиозному озарению. Однако композитор не обратил внимания на то, что известный философ не рассчитывал на мгновенное возрождение человечества. «Живого плода своих будущих трудов я во всяком случае не увижу» – писал Соловьев.^[26]

Такая «невнимательность» со стороны Александра Николаевича не случайна – он обращал свой взор лишь на то, что его вдохновляло.

Об этом упоминает шурин Скрябина Борис Федорович Шлецер:^[27]

«Он не был в состоянии относиться к предмету незаинтересованно, не хотел и не умел рассматривать его как таковой, но всегда он судил о нем и оценивал его по тому, насколько факт этот, событие, лицо, предмет благоприятствовали его целям и замыслам».^[28]

Гипертрофированное самомнение и непрестанные фантазии непрерывно разогревали сознание композитора, который ни на что прозаическое не хотел отвлекаться. Такая позиция являлась глубоко продуманным и осознанным желанием – Скрябин намеренно убегал от окружающей действительности.

Как тут не вспомнить уже цитированное высказывание автора «Алых парусов»: «У Грина есть свой мир. Если Грину что-нибудь не нравится, он уходит в свой мир. Там хорошо, могу вас уверить».

Вот и Александру Николаевичу нужен был новый, отчужденный от всего остального, пусть и придуманный им самим мир. Он наполнял его внеземными благоухающими запахами, неведомыми звуками и особо утонченно-чувственными ощущениями, чтобы забыться от потрясений, которые преследовали его на грешной Земле.

Многие почитатели, входившие в его ближайшее окружение, об этом догадывались. Не желая огорчать своего кумира, старались поддерживать ту атмосферу постоянной восторженности и преклонения перед его реальными и мнимыми талантами, в которой он предпочитал находиться, делали вид, что ему на самом деле под силу изменить человечество собственной «Мистерией».

Такое положение тревожило Сабанеева, он понимал: непрестанно играя в поддавки с обожаемым Александром Николаевичем, друзья окончательно отдаляют его от реальности, помогают находиться в придуманном сладостно-опьянеющем мифическом действе. В своих воспоминаниях биограф Скрябина откровенно написал:

«Иногда хотелось подойти к нему и сказать ему просто:

– Послушайте, Александр Николаевич, будем говорить серьезно. Ведь никакой Мистерии вы не напишете, а если и напишете, то все-таки будет это не более как одним из, допустим, великих, но «только» произведений искусства, не более того. Никакой дематериализации не будет и быть не может, никакого катаклизма вы не вызовете. Вы – великий русский композитор и удовлетворитесь этим званием».^[29]

Поведение почитателей Скрябина понятно. Никто из них не хотел расставаться с «близостью к телу императора». Окажись, например, я в окружении Андрея Тарковского или Олега Даля, творчеством которых восторгаюсь особо, вел бы себя так же, как и те, кто был рядом с Александром Скрябиным. Ну а тем, кто все-таки осмеливался сомневаться во вселенских прозрениях композитора, сразу давали понять, что их пребывание рядом с великим человеком нежелательно.

К излишнему превознесению его способностей и особой роли в жизни окружающих Скрябин привык с детства. Бабушка и тетка, которые воспитывали Сашу, были в восхищении от всех его затей. Подобное отношение к юному Скрябину по ряду причин^[30] сохранялось и во Втором московском кадетском корпусе, куда его в одиннадцать лет отдали учиться. Тепличные условия породили красивое, но изнеженное растение. Младшая дочь Александра Николаевича и Веры Ивановны Мария Александровна писала в своих воспоминаниях:

«Всю нежность горячей любви своей отдавала тетя Люба родному племяннику. Счастливым сделала детство его. Правда, он стал изнеженным, хрупким, непрактичным, не приспособленным к жизненным трудностям...»

Постоянная подпитка «его несомненной гениальности» родными, друзьями и почитателями делали свое дело. Скрябин активно зомбировал себя тем, что в состоянии изменить человечество, – видимо, воображал себя богом, во власти которого судьбы миллионов людей.

Правда, иногда композитор не выдерживал того напряжения и ответственности, которую на себя возложил. Однажды он откровенно признался Сабанееву: «Вы не знаете, как тяжело – как тяжело чувствовать на себе все бремя... все бремя мировой истории...»^[31]

Тем не менее «всезвездности алмаз» гордился таким бременем: оно доказывало важность возложенной на него миссии. В последние годы жизни он все-таки начинал догадываться о трудновыполнимости предстоящего действа: чтобы увлечь человечество, ему были нужны соратники, те, кому он верил.

«Я ведь один ничего не могу, – печалился Скрябин. – Мне нужны люди, которые бы пережили это со мной, иначе никакой Мистерии не может быть... Надо, чтобы при содействии музыки было бы осуществлено соборное творчество...»^[32]

Однако ни временные разочарования, ни всякого рода трудности не могли окончательно сломить волю Скрябина. Он не привык отступать, тем более от того, в чем убеждал себя сам столько времени.

«Каждому открывается та именно идея, которая была ему предназначена, – говорил композитор. – Бетховену была открыта идея Девятой симфонии, Вагнеру – идея «Нибелунгов». А мне – это. У меня есть ряд веских данных так думать, но я не все могу и не все имею право говорить».^[33]

Видимо, эти «веские данные» его и подвели, раз он не осуществил своей главной мечты. Люди не торопились становиться участниками пышного мистического действа, придуманного композитором, который с маниакальным упорством продолжал верить в собственную исключительность.

Незадолго до смерти Скрябин сказал Шлецеру:

– Клянусь тебе, что, если бы я сейчас убедился, что есть кто-то другой, кто больше меня и может создать такую радость на земле, которой я не в силах дать, я бы тотчас отошел, уступил бы ему, но сам, конечно, перестал бы жить.^[34]

Судьба пошла ему навстречу и распорядилась, чтобы он так и не увидел крушения собственной мечты.

СЕКРЕТЫ РУССКОГО СФИНКСА

В жизни композитора – сфинкса русской мистической музыки, позиционировавшего себя пророком и даже мессией, случалось немало бед и трагедий, которые могли повлиять на его мировоззрение. Но странное дело, «заклинатель звуками» их каким-то образом смог минимизировать, почти «не заметить».

Ранняя смерть матери (ее не стало, когда Саше был всего год) и его двух детей (Риммы и Левы), уход от официальной жены Веры Ивановны Исаакович, закончившийся полным отчуждением супругов, – это лишь краткий перечень невзгод и несчастий, которые случились в его судьбе. Любой человек, а уж тем более такой проницательный, каким считал себя Александр Николаевич, должен был задуматься, почему и для чего подобные испытания происходят именно с ним.

Взять, к примеру, смерть его детей.^[35] Как отреагировал на эти несчастья композитор? Создал ли какие-то особые музыкальные произведения, изменил ли собственные жизненные позиции? Ведь не скрывал же своего отношения к смерти внука Левы отец композитора Н.А. Скрябин, который написал Александру Николаевичу: «Но что очень омрачило наше существование – это смерть Левы. Жалко мальчика, из него мог бы выйти хороший человек! Я со слезами вспоминаю его добрую душу и мысли, которыми он меня при свидании очень растрогал».

Но в воспоминаниях о Скрябине об этом очень мало подробностей. Может быть, оттого, что, как отмечал Борис Шлецер: «Ядро его личности словно обнесено было крепкой броней, сквозь которую не проникал извне ни один звук. За этой оградой он жил, мыслил, чувствовал, хотел в полном покое и одиночестве».^[36]

Вот и знавшие композитора современники приводят об этих печальных событиях лишь несколько скупых сообщений: «Он приехал на похороны и горько рыдал над ее (дочери Риммы) могилой».^[37] Стоит добавить, что Скрябин приехал на похороны дочери в Швейцарию из итальянского городка Больяско, где он жил тогда с Татьяной Шлецер, к тому времени от него беременной.

Подгоняемый просьбами новой пассии быстрее вернуться, Скрябин оставляет в тяжелейшем моральном состоянии Веру Ивановну и уже через несколько дней возвращается в Италию к возлюбленной, где у них через два с половиной месяца родилась дочь Ариадна.

Иногда Скрябин все-таки прозревал и ему казалось, что смерть ребенка – кара за уход из семьи.^[38] Об этом Александру Николаевичу намекал и его педагог Василий Ильич Сафонов:^[39] «Не случалось ли тебе взглянуть на постигшее нас обоих горе как на указание Провидения: на то, чтобы не бросать тебе твоих близких, не делать того шага, который, думается мне, вместо ожидаемого счастья и свободы принесет тебе горечь и разочарование?»^[40]

Также эмоционально реагировал на уход Александра Николаевича от жены и отец композитора:^[41] «Перед Верочкой ты бесконечно виноват тем, что оставил ее как женщину, как мать и как маму; но если ты оправдываешь себя в том безумном своем увлечении, то, слава Богу, никто из твоих родных, ни я никаким безумством не отвечали и долга своего не забыли».^[42]

Своих детей композитор любил абстрактной любовью, воспринимая их как милые, забавные и прекрасные «opus'ы свободного творчества», а мысль о том, что их нужно воспитывать, кормить, одевать и лечить, как правило, вызывала растерянность и беспомощность.

Вот и выходит, что у каждого человека в жизни бывают свои слабости. Да, у каждого, но не у того, кто считает себя мессией, на которого возложена задача вселенского масштаба. Ведь Скрябин был уверен, что никто не может создать такой радости на земле, которую он дать не в силах. Видимо, поэтому Александр Николаевич считал, что неодобрительные слова в его адрес происходят от зависти или являются следствием интриг бывшей супруги и ее окружения. Утешая себя, он писал: «Люби людей, как жизнь, как твою жизнь, как твое создание». Да уж, оставить жену с четырьмя детьми без достаточных средств к существованию и одновременно признаваться в безмерной любви к человечеству – это действительно нужно уметь…

Наверное, поэтому о таких интимно-неприятных происшествиях в доме Александра Николаевича Скрябина и Татьяны Федоровны Шлецер старались не вспоминать, зато подробно описывали, какие сухарики любил гений, какой он предпочитал сорт пива.

ДВА ПИШЕМ – ТРИ В УМЕ

Александр Николаевич всегда истово верил в огромную мощь собственной воли. Розалия Марковна Плеханова^[43] вспоминала по этому поводу такой случай: 

«Как-то раз во время прогулки Александр Николаевич, с увлечением излагая свое идеалистическое credo, сказал: «Создаем мир мы нашим творческим духом, нашей волей, никаких препятствий для проявления воли нет, законы тяготения для нее не существуют, я могу броситься с этого моста и не упасть головой на камни, а повиснуть в воздухе благодаря этой силе воли».

Выслушав композитора, Плеханов вежливо предложил: «Попробуйте, Александр Николаевич!» Однако доказывать эффектную теорию практикой Скрябин почему-то не стал.

Тем не менее «носитель Света и вселенского Добра» продолжал уверять друзей, что может управлять погодой и творить другие поражающие воображение вещи. Он был настолько уверен в своих сверхвозможностях что даже угрожал небесным силам.

«Восстаньте на меня, Бог, пророки и стихии. Как ты создал меня силою своего слова, Саваоф, если ты не лжешь, так я уничтожаю тебя несокрушимою силою моего желания и моей мысли. Тебя нет, и я свободен»^[44] – задиристо заявлял Скрябин.

Это отмечала и его дочь Мария:

«Скрябина не страшили крайние последствия его взглядов, которые, по мнению благоразумных людей, могли привести его к абсурду и помешательству, так как эти убеждения лежали по ту сторону здравого смысла».^[45]

Раздвоенность существования в реальном и выдуманном мире неотступно преследовала композитора.

«Милый, нежный, ласковый – таким знали его мы... Гордый, нетерпимый, эгоистичный – таким казался он потом» – вспоминала об отце Мария Александровна.

Часто он говорил одно, а делал другое. Верил в свое крепкое здоровье – и панически боялся заболеваний, недомоганий, инфекций, кусающихся букашек-таракашек и грозы, жаловался на головные боли:

«…Не знаю почему, болит голова; я наконец так испугался, что пошел и остриг совершенно голову и хожу теперь с голым черепом», – сообщал он в письме своему благодетелю М.П. Беляеву.^[46]

По утверждению Юлия Дмитриевича Энгеля и Марии Соломоновны Неменовой-Лунц, он постоянно боялся заразиться от больных и грязных предметов.

Когда юная Татьяна Шлецер впервые пришла в дом Скрябиных и пила в их гостиной чай, Александру Николаевичу не понравилось ее болезненное лицо. Он попросил свою жену Веру Ивановну: «Вымой, Вушенька, отдельно ее чашку, у нее... чахоточный вид!..»

Однако случилось то, что должно было случиться: как ни старался Скрябин, как ни боялся всяких бацилл, умер он все-таки от заражения крови.

Мысль о том, что ему, как и каждому человеку, придется умереть, композитора, говорившего о себе: «Я предел, я вершина», ужасала, он панически боялся завещаний.

«Он был не от мира сего и как человек, и как музыкант. Только моментами прозревал он свою трагедию оторванности, и когда прозревал, не хотел в нее верить»^[47] – вспоминал Сабанеев.

Когда Скрябин скончался, среди пришедших оказались и обычные карманники, которые, пользуясь всеобщей суматохой, обворовывали присутствующих.

«Жена Бориса Федоровича констатировала, что у нее в сутолоке утащили какие-то ее вещи, а я увидел, что и у меня куда-то делись часы. Очевидно, в толпе были жулики... Как-то это было совсем некстати, стало погано и противно...» – с горечью вспоминает Сабанеев.

Произошел печальный, но символический «круговорот воды в природе». Как Рождение, так и Смерть великого композитора сопровождалась гротесковым представлением, в котором деклассированные элементы исполняли роль свидетелей-очевидцев.

Через два года после смерти композитора в России начались великие потрясения – революция, гражданская война, унесшие миллионы жизней, основательно поколебавшие духовность и культуру. Однако это уничтожение человечества было не цветущей и благоухающей Мистерией, придуманной мечтательным Скрябиным, а желанной для сильных мира сего жаждой власти и денег. Но композитор этого не понимал, пребывая в состоянии постоянной опьяненности. И это было не опьянение вином, как у пьяниц, не опьянение Богом, как у святых, а духовной прелестью, как у людей попавших в сети злых сущностей, стремящихся любой ценой овладеть человеческой душой.

Александр Николаевич создал себе мир, какой хотел, и растворился в благоухающем фимиаме, казалось бы, собственного, но на самом деле чужого вымысла.

ххх

Известно, что с древних времен существовали духовные практики, необходимые для достойного прохождения неофитом выбранного пути. Находясь под неусыпным присмотром мудрого наставника, ученики совершенствовали свой духовный уровень. Подобные испытания длились годами, являясь лакмусовой бумагой, проявляющей скрытые, недостойные желания и чувствования учеников. Высшим авторитетом для Скрябина был лишь он сам. Поэтому Александр Николаевич возложил на себя полномочия, которые ему не предназначались. В результате композитор испытал горькую судьбу многих самозванцев и самоназначенцев.

Благородное стремление исправить человечество весьма похвально. Однако для исправления людей недостаточно величайшей Мистерии. Даже если музыка и обладает невероятной силой, нужно еще самому принести жертву.

Вот что по этому поводу написал Владимир Соловьев:

«...Христос приходил в мир не для того, конечно, чтобы обогатить мирскую жизнь несколькими новыми церемониями, а для того, чтобы спасти мир. Своею смертью и воскресением Он спас мир в принципе, в корне, в центре, а распространить это спасение на весь круг человеческой и мирской жизни, осуществить начало спасения во всей нашей действительности – это Он может сделать уже не один, а лишь вместе с самим человечеством, ибо насильно и без своего ведома и согласия никто действительно спасен быть не может. Но истинное спасение есть перерождение, или новое рождение, а новое рождение предполагает смерть прежней ложной жизни...»

А Скрябин решил всех изменить и самому при этом не пострадать. Так не бывает. За все, что мы в жизни имеем и получаем, нужно платить!

КРАЕУГОЛЬНЫЙ КАМЕНЬ ИСКУССТВА

Прежде чем рассказать о своем следующем герое, выскажу одну важную мысль, которая кому-то покажется спорной. Многие гении, умеющие во всем слышать музыку, видеть красоту линий и образов, понимать истоки человеческих побуждений, уже с рождения прописаны в бессмертной стране искусства. Наверное, поэтому они до конца и не понимают тех, для кого даже кратковременное пребывание на этой благословенной территории является сказочной мечтой. Например, я уважаю королеву Великобритании Елизавету II. Для меня это образец честного монарха, любящего свой народ. Я получил от королевы в подарок ее портрет и мечтаю выпить в ее присутствии чашку чая,^[48] однако на большее не претендую. А ведь есть люди, для которых корифеи искусства гораздо важнее, чем любая английская королева.

Простым смертным трудно представить себя равными небожителям, так же как мне, например, трудно представить, о чем бы я мог дискутировать с Андреем Тарковским. Приходится реально соизмерять свои возможности и не бередить напрасными фантазиями собственную душу.

Гении взирают на окружающих через особую призму творчества. Им даже кажется, что их произведения могут перевоспитать людей – сделать чище и благороднее. Но они забывают, что являются гуру лишь для своих восторженных почитателей, но не для всего человечества. Литература, музыка, живопись, театр и кино, безусловно, влияют на чувства, заставляют нас восторгаться и ненавидеть. Вполне вероятно, что без художественного творчества жизнь на земле стала бы похожа на каменистую пустыню, но… если бы искусство и красота действительно могли спасти мир! Недаром подобное утверждение Федор Достоевский вложил в уста 17-летнего Ипполита Терентьева, одного из героев «Идиота». Сам же писатель понимал: все гораздо сложнее.

Как быть, если даже у всех диктаторов (включая и нацистских лидеров), были свои любимые композиторы, писатели и художники. Получается, что творчески одаренные личности, наделенные гениальностью свыше, использовали ее не для исправления своих земных хозяев – больших подлецов, а для восхваления и укрепления их власти. Одни делали это из страха, другие из-за материального благополучия, а кто-то руководствовался сугубо личными причинами (ненавистью или завистью к другим). Конечно, теоретически все это можно объяснить, но все же…

Почему они это делали? Как совместить земное с божественным, мещанские желания с гигантскими космическими прозрениями. Видимо, точный ответ на эти вопросы можно получить лишь покинув Землю. Тех же, кто отказывал тирану и мог смело заявить, что его поэзия – не флюгер, всегда ждали большие неприятности. И только безжалостное время все расставляло на свои места. Однако при этом и настоящие, и мнимые гении часто исчезали из памяти человечества.

Раз в мире существует добро и зло, то и каждый творец должен сделать свой собственный выбор. И чем большим талантом он обладает, тем большую ответственность несет за свое решение. Наглядным примером здесь может служить жизнь одного из самых крупных русско-советских писателей, родоначальника соцреализма в литературе Максима Горького, о котором до сих пор не утихают споры между представителями творческой интеллигенции. Некоторые обвиняют создателя «гордого буревестника» в приспособленчестве, в желании получить спокойную и безбедную жизнь в обмен на выраженную лояльность к Советской власти.

Известно, что писатель не всегда был согласен с методами большевиков. Зная об уничтожении свободы слова и бессмысленных арестах, он рассорился с Лениным, с которым дружил много лет и считал его Человеком с большой буквы. Тем не менее в нужный момент писатель поддерживал действия властей, которые порицались многими представителями оппозиции и зарубежной творческой интеллигенции.^[49]

Подобные нападки отвергают те, кто считает, что Горький на самом деле верил в создание социально совершенного государства. Ему казалось, что при социализме не будет пороков царизма – люди будут жить по справедливым законам. Писатель говорил: «В карете прошлого далеко не уедешь». Естественно, что грандиозная задача построения нового общества не может быть решена без ущемления прав тех, кто этому противится. Поэтому и приходится жертвовать тысячами врагов ради светлого будущего, убеждал себя «глашатай пролетариата».

В 1932 году Горький написал письмо первому заместителю председателя ОГПУ Генриху Ягоде, в котором изложил свое отношение к врагам революции:

«Классовая ненависть должна культивироваться путем органического отторжения врага как низшего существа. Я глубоко убежден, что враг – существо низшего порядка, дегенерат как в физическом, так и в моральном отношении».

Максиму Горькому принадлежит и печально знаменитый тезис: «Если враг не сдается – его уничтожают». Идею пролетарского писателя № 1 охотно взяли на вооружение сотрудники НКВД.

Кратко суммируя мнение о Горьком, замечу: правы и критики, и защитники писателя, но лишь отчасти. Хотя он и был противоречивым человеком, но слишком хорошо знал реальную жизнь, чтобы оставаться наивным мечтателем. Писатель знал себе цену, являясь смелым и талантливым человеком. По моему мнению, одной из главных причин его активного сотрудничества с правящим режимом, скорее всего, была жажда власти и всеобщего восхищения. Знакомство с первыми лицами страны позволяло возвыситься не только над своими литературными поклонниками, но и над всеми собратьями по творческому цеху.

Недаром Сталин отмечал у Горького чрезмерное честолюбие и умело использовал эту черту. Провозглашенный в СССР самым значительным пролетарским писателем, Горький был обласкан властью: его произведения издавались огромными тиражами и в обязательном порядке изучались в школах. Его именем назвали самый большой советский самолет, улицы, театры и даже город! Нижний Новгород был переименован в Горький. Такое безмерное почитание укрепляло в писателе ощущение собственной исключительности: он верил, что является духовным провидцем, самым главным инженером человеческих душ. Недаром за два дня до своей кончины Горький яростно спорил с Господом Богом во сне, о чем не преминул рассказать окружающим.

Глашатай социализма, видимо, забыл китайскую мудрость: «Вода несет корабль, но вода может его и потопить». А все из-за того, что с какого-то времени его проникновенный писательский взгляд стал однобоким, выхватывал из разнообразного спектра жизни лишь то, что подтверждало его теории и умопостроения.

Умирал Максим Горький на даче в Горках, в окружении нескольких друзей и немногочисленных родственников. Общение простых людей и коллег-писателей с ним было сильно ограничено его «другом» Иосифом Сталиным. На фотографиях последнего периода жизни Горький выглядит сильно уставшим, одиноким человеком, которого совсем не радуют прелести жизни, какими его окружила «заботливая» власть. Наверное, он все-таки осознал, что был в чужой игре не ферзем, а пешкой.

Искусство – краеугольный камень для каждого: и для гения, и для его почитателя. Если человек видел, слышал, читал великие произведения искусства, восторгался, плакал, старался сделаться чище, а потом подличал, отрекался от собственных принципов в угоду сильных, то каждый раз он делал собственный выбор, который невозможно забыть и замаскировать. Именно поэтому подобное испытание искусством должно коснуться как можно большего количества людей. К сожалению, природу человека оно изменить не в состоянии, однако указывает нам верное направление, ставит простых смертных и великих правителей перед выбором: как жить, мыслить и поступать, после того как их душам были явлены Гармония и Красота. И чем дольше люди будут сохранять такие краеугольные камни искусства, тем большей свободой будут обладать. Именно поэтому диктаторы старательно уничтожают все великие произведения искусства, которые могут поколебать их авторитет и власть.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ ЖИТЬ С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ

Я хотел видеть основу и подкладку всех вещей.

М.К.Чюрленис, литовский художник

и композитор

Когда мне было шестнадцать лет, я неожиданно для себя открыл удивительного художника, чье творчество меня заворожило и продолжает волновать, несмотря на то, что прошло уже несколько десятилетий.

Трудно поверить, что литовский художник Микалоюс Константинас Чюрленис не наш современник, а человек, который жил и творил более ста лет назад. Такое ощущение, что его картины написаны сегодня – так свежи краски и так интересны и современны сюжеты. К тому же живописные работы Чюрлениса привлекают неведомой энергетикой, излучающей таинственные мелодии. Кажется, что они – узоры бескрайних космических глубин: таинственно мерцают, переливаясь различными тонами и звуками. И лишь когда узнаешь, что Чюрленис был не только художником, но и композитором, становится понятной особая связь цвета и музыки, пронизывающая его произведения. Об этом в свое время сказал критик Брешко-Брешковский:^[50]

«Его музыкальностью и объясняется отчасти его мистическое, туманное творчество. Видишь сразу перед собой художника, привыкшего грезить звуками. Представляется, что из этого Чурляниса может выработаться самобытный художник. Даже теперь, на заре своей деятельности, он совершенно самобытен, никому не подражает, прокладывая собственную дорогу».

Мое «знакомство» с Чюрленисом произошло необычным образом. В 1975 году нас – группу студентов лаковой миниатюры привезли в Москву, в Третьяковскую галерею, чтобы мы смогли познакомиться не только с лучшими образцами светской живописи, но и с шедеврами русской иконописи. Когда продолжительная экскурсия подходила к концу, наши педагоги посоветовали: «Сейчас идет выставка литовского художника Чюрлениса,^[51]

можете посмотреть, так как его работы экспонируются крайне редко». Мы были уже порядком уставшими, и возможность посмотреть картины какого-то неизвестного нам художника не вызвала особого воодушевления, но мы все-таки решили мельком взглянуть.

Я бегло переводил свой взор от одной картины живописца к другой, как вдруг обратил внимание на человека, который разглядывал полотно Чюрлениса с таким интересом, что, казалось, этот зритель никого и ничего вокруг не замечает. «На публику играет» – подумал я. Взглянул на картину и, не найдя в ней ничего интересного, пошел дальше. Пройдя метров пять, почувствовал, что какая-то неведомая сила заставила остановиться и повернуть назад. Посмотрел на картину еще раз и… уже не мог оторвать от нее взгляда. Казалось, что эта работа ожила и стала излучать какой-то таинственный звук. Мы стояли с этим человеком вдвоем и не желали расставаться с подаренной нам Чюрленисом тайной. Через несколько минут прибежали мои товарищи: «Давай быстрее на выход, тебя одного ждем».

Приехав домой, я стал спрашивать об этом художнике своих знакомых, но многие тогда о нем ничего не слышали. Интернета в то время не было, а найти что-то необычное и редкое в библиотеках было непросто. Однако меня ожидало очередное удивление – Чюрленис оказался любимым художником Тамары Александровны Поздняковой, моего преподавателя в художественной изостудии, чей авторитет для меня был тогда непререкаем. Когда она узнала, что я очарован его работами, то, помолчав немного, произнесла:

– Это хорошо, что ты разглядел Чюрлениса – он художник особый. У меня есть альбом с его работами, и я тебе их покажу.

Рассматривая репродукции, обратил внимание на необычные названия картин. «Музыка леса», «Соната Солнца. Скерцо». «Соната весны. Анданте», «Соната лета. Скерцо», «Соната весны. Финале», «Соната пирамид. Аллегро», «Соната звезд. Аллегро» – все это говорило о том, что он профессионально разбирался в музыке. Так и оказалось.

РАСКРАШЕННЫЕ ЗВУКАМИ ХОЛСТЫ

Но прежде чем рассказать биографию Чюрлениса, поделюсь небольшим воспоминанием. После того как я более полно познакомился с творчеством этого художника, Литва стала ассоциироваться у меня в первую очередь именно с ним. В 1987 году меня вместе с сослуживцем Валерием Пупиным послали в Вильнюс на Международный конкурс рекламы «Янтарная осень». Несмотря на то, что нас там ожидали необычные приключения, мне эта поездка запомнилась другим. Во-первых, ощущением от самой Литвы. В то время ходило много слухов о литовцах как о националистах, враждебно настроенных к русским. Оказалось, что это не так. Я столкнулся с порядочными, культурными людьми, уважающими не только себя, но и других.

Во-вторых, зайдя в один из вильнюсских книжных магазинов, я, к своей радости, увидел книгу о Чюрленисе. Стоила она по тем временам двадцать рублей,^[52] лишних денег у меня не было, а посмотреть ее не получилось. Продавщица сказала: «Книга дорогая, если будете брать, открою», так как она была запечатана в целлофановый конверт. Купить ее я не отважился и до сих пор жалею.

Возвращаясь к Чюрленису, отмечу: еще в семилетнем возрасте он знал нотную грамоту и играл с листа. В тринадцать, обучаясь в оркестровой школе князя Михала Огинского,^[53] начал играть на флейте и пытался сочинять музыку. Через несколько лет он с отличием окончил музыкальный институт в Варшаве, где сочинял каноны, фуги, прелюдии, зарекомендовав себя профессиональным композитором. В 1900–1901 годах он создает симфоническую поэму «В лесу». Говорят, что с этого произведения началась история литовской профессиональной музыки, и оно до сих пор считается одним из лучших достижений литовских композиторов.

Приехав в Германию, Чюрленис продолжил учение, поступив в Лейпцигскую консерваторию. Там молодой композитор впервые начинает заниматься живописью и, окончив это известное заведение, поступает в Варшавскую школу изящных искусств. В 1905 году он принимает участие в первой ежегодной выставке Варшавской художественной школы, а через несколько лет экспонирует свои работы на Первой литовской художественной выставке.

В это время Микалоюс пишет брату:

«К живописи у меня еще большая тяга, чем прежде, я должен стать художником. Одновременно я буду продолжать заниматься музыкой и займусь еще другими делами. Хватило бы только здоровья, а я бы все шел и шел вперед!»

Оказавшись в Петербурге, Чюрленис продолжает сочинять музыку и пишет свои самые значительные картины. Такие яркие представители русской творческой интеллигенции, как Бенуа, Бакст, Добужинский, Сомов, Лансере и Маковский^[54] не только заинтересовались творчеством молодого литовского художника, но и активно взяли того под свое покровительство. Чюрлениса пригласили принять участие в выставке Союза русских художников, однако признание коллег мало что изменило в материальном плане – как и прежде, денег у художника почти не было, а ему нужно было оплачивать небольшую полутемную комнатку, где он ютился, и зарабатывать на кусок хлеба. От постоянного нервного и физического перенапряжения^[55] у Чюрлениса начинают проявляться приступы душевного заболевания.

Его все чаще и чаще посещают усталость и разочарование, отпечатываясь в его сознании мрачными тонами и жесткими линиями, которые он переносит на свои холсты.

«Тоска», «Весть», «Фантазия» (Демон), «Летит черная беда», «Литовское кладбище», «Прелюд витязя», «Жемайтийские придорожные распятия», «Сельское кладбище», «Баллада о черном солнце», «Молнии», «Пяркунас» – названия и сюжеты этих картин наглядно отражают его физическое и духовное состояние.

В конце 1909 года Чюрленису приснился страшный сон, который произвел на него удручающее впечатление. Микалоюс настолько был подавлен увиденным, что до конца жизни находился под тягостным впечатлением.

«Я видел страшный сон, – записал художник в своем альбоме. – Была черная ночь, лил, хлестал ливень. Вокруг пустота, темно-серая земля. Ливень меня страшил, хотелось бежать, скрыться, но ноги вязли в грязи, несмотря на то, что в каждый шаг я вкладывал все силы. Ливень усиливался, а с ним и мой страх. Хотелось кричать, звать на помощь, но струи холодной воды заливали горло. Вдруг сверкнула безумная мысль: все на земле, все города, деревни, избы, костелы, леса, башни, поля, горы – все затопила вода. Люди ничего об этом не знают. Сейчас ночь. В избах, дворцах, виллах, гостиницах преспокойно спят люди. Спят глубоким сном, но ведь это утопленники».

После этого видения художник уходит в глубокую депрессию и уже почти перестает ощущать радость и красоту земного бытия. Его сознание начинает растворяться в мире потусторонних теней, готовясь к переходу в пространство безмолвия.

Художник все чаще и чаще возвращается к мысли, которую уже однажды озвучил в своем «Псалме»:

«Господи! Молю тебя: озари путь мой, ибо сокрыт он от меня.

Возглавил я шествие наше и знаю, что другие тоже пойдут за мной – лишь бы не путями окольными.

Темными лесами блуждали мы, миновали долины и поля возделанные, и было шествие наше длиною в вечность».

Узнав о его болезни, жена забирает Чюрлениса из Петербурга и привозит супруга в Друскининкай, а потом в Варшаву, где художника помещают в клинику для душевнобольных. Через год, так и не оправившись от заболевания, Чюрленис умирает.

После смерти художника его имя, как это часто бывает, становится весьма известным. Выставки работ литовского мистика сменяют одна другую. В 1918 году правительство Литвы причисляет картины Чюрлениса к «творениям гениев человеческой мысли».

В 1975 году в честь столетия художника в СССР была выпущена почтовая марка, а в 1985 году по заказу Гостелерадио СССР^[56] Литовская киностудия сняла фильм, посвященный М.К. Чюрленису. Вступительное слово о выдающемся представителе литовской культуры изящно озвучил знаток творчества знаменитого земляка профессор Витаутас Ландсбергис,^[57]

ставший впоследствии политиком и Председателем Сейма Литовской Республики. В этой ленте не было привычных утверждений о преимуществах социализма и о важной роли коммунистической партии в сфере культуры, хотя подобными тезисами тогда сопровождалось большинство кинематографических произведений. Авторы намеренно сделали акцент на музыке и картинах Чюрлениса, которые органично дополняли друг друга, создавали своеобразную цветозвуковую балладу о художнике-мечтателе. К сожалению, режиссер фильма, несмотря на интересную, и не обремененную идейными догматами подачу художественную материала, все-таки не смог (скорее всего, ему просто не позволили) показать Чюрлениса серьезным мыслителем-космогонистом, которого волновала не только утонченная красота литовской природы и события повседневной жизни, но еще и грядущая судьба всего человечества.

ОН СЛИШКОМ МНОГО ЗНАЛ

Рассказ об этом удивительном человеке будет неполным, если только ограничиться тем, что он известен как профессиональный композитор и талантливый художник. Чюрленис еще был ясновидцем, который заглядывал в космическое Зазеркалье, и ему открывались тайны мироздания. Его сознание путешествовало по всевозможным мирам, и многое, что он там видел, отражалось в музыке и живописи в виде многочисленных символов.

«Я путешествую по далеким горизонтам взращенного в себе мира» – писал жене Чюрленис, ведь то, что окружало его в повседневной жизни, не могло не печалить. Он не мог до конца понять, почему, произнося прекрасные, правильные слова, люди живут не по совести: врут, воруют, убивают, унижают себе подобных.

Чюрленис прекрасно понимал, что не в силах исправить существующие нравы и законы, поэтому пытался отыскать в галактических далях страну беззаботного и безбрежного счастья, в которой будет хорошо не только ему, но и близким ему людям:

Я полечу в очень далекие миры,

в края вечной красоты, солнца и сказки,

фантазии, в зачарованную страну,

самую прекрасную на земле. И буду

долго, долго смотреть на все,

чтоб ты обо всем прочитала в моих глазах...

Однако, судя по его картинам, и в космическом пространстве было не все так просто. Обнаруженные миры жили по своим законам, и на судьбы людей там смотрели по-разному.

«Истина», «Сотворение мира», «Рекс»… Эти и другие полотна художника – хроника, тайнопись запредельного мира, послание землянам из потусторонних галактик. Создается впечатление, что Чюрленис многие сюжеты своих работ не придумывал, а, заглянув в иную реальность, тщательно сканировал внутренним взором и потом, переосмыслив увиденное и закодировав в символы собственных ощущений, переносил на холсты. И то, что он лицезрел в своих «путешествиях», могло ужаснуть не только его, человека с ранимой душой, но и многих людей с устойчивой психикой. Предчувствие страшных войн и революций (наступивших вскоре после смерти художника), нежелание большинства людей жить в мире и всепрощении, неисправимая жажда власти и обладания материальными благами взамен духовных сокровищ, неумение землян осознать Гармонию космического мироздания – все это тяготило Микалоюса, заставляло усомниться в собственной надежде на просветление человечества. Недаром первый биограф художника Б.А. Леман писал:

«Мы можем лишь едва угадывать первоначальный ужас, что принесло Чурлянису (Чюрленису) все более раскрывающееся ясновидение, приведшее его впоследствии к созданию «Рая», где он вновь, хотя и по-новому, говорит о том, что некогда видели Филиппо Липпи и Фра Беато Анджелико. Он слишком ясно видел и слишком много знал…»

Тем не менее Чюрленис всегда пытался разглядеть в людях достойную и благородную основу.

«Много узнал новых людей и с удовольствием вижу вокруг, что в людях больше достоинств, чем недостатков. Сердитый человек мне кажется отклонением от нормы и очень интересным феноменом, словно опутанным ошибочной идеей» – делился сокровенными размышлениями с женой художник.

Сам Чюрленис в общении с другими вел себя скромно, обладая гипнотическими способностями, и замечая, что те огорчают и пугают людей, старался их не применять.

Его бывшая ученица Галина Вольман так говорила о Чюрленисе:

«Когда он был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть ни плохого человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то свет. Каждый стремился стать лучше».^[58]

Чюрленису открывались жуткие апокалипсические видения, а он все-таки жаждал, чтобы человек смотрел на мир таким же чистым взглядом ребенка, каким обладал он сам.

«Я шел один, – писал жене художник. – Ночь светлая. Настроение тоже просветленное. Небо окутано зеленоватым туманом. Кое-где звезда, будто заблудившаяся, попавшая в сети мушка, трепещет золотыми крылышками, а в самом центре луна-паук смотрит значительным, мигающим большим глазом.  И все происходит в какой-то священной тишине. Дальнейший путь был еще прекраснее. Луна закатилась  и ярко засверкали звезды, чудеснейшая часть небосвода: Орион, Плеяды, Сириус... В подобные мгновения хорошо забыть, откуда ты  и куда идешь, как тебя зовут, и смотреть на все глазами ребенка. А когда это кончается и  приходишь в себя, становится жаль, что так давно уже живешь, так  много пережил... Если бы можно было жить так, с постоянно раскрытыми глазами на все, что прекрасно».

Кстати, имевший литовские корни художник Добужинский, первым поддержавший в Петербурге Чюрлениса, в своих записях отмечает, что у того – «необыкновенно голубые трагические глаза».

Микалоюс пытался собственным творчеством помочь тем, кто жаждет духовных истин. Однако чтобы понять закодированные в полотнах знаки и символы, необходимо серьезно потрудиться. Многие работы Чюрленис специально превращал в духовно-интеллектуальные шарады, и для того чтобы их прочитать, нужно слой за слоем снимать маскировку, созданную художником. И только проделав такую кропотливую работу, можно было продвигаться вперед. Именно поэтому Чюрленис никогда не разъяснял сюжеты собственных картин. Чудеса приходят к тем, кто в них верит, и Микалоюс стремился найти зрителей, которые станут для него «своими». И лишь тогда он сможет доверить им знание, позволяющее стать обладателями духовных тайн и мистических переживаний.

Правда, подобную осторожность художника Александр Скрябин не смог оценить.

«Странные, галлюцинаторные сновидения-картины этого художника его захватили, – вспоминает С. Сабанеев, – но все-таки что-то в нем было неприемлемо для А.Н. «Он несколько слишком призрачен»,– говорил потом А.Н, – в нем нет настоящей силы, он не хочет, чтобы его сон стал реальностью».

Скрябину было невдомек, что художник соприкасался с реальным окружающим миром гораздо плотнее, чем он. Чюрленис старался помочь своим близким, хотя самому часто приходилось элементарно голодать. Он просто не мог и не хотел воевать на многих направлениях, прекрасно осознавая, что физического времени для существования у него уже остается в обрез. Свои мысли и чувства Чюрленис старательно упаковывал для будущих поколений.

Он запечатлевал на холстах непрерывное течение Времени. В ритмичности линий (и лучей), летящих по небу облаках (и птицах), мерцающих звездах (и огнях) – его напоминание о непостижимой сущности Вечности. Иногда Чюрленис-философ изнемогал от собственных размышлений и разочаровывался от невозможности постигнуть тайны Бытия. Тогда на его холстах появлялись пессимистические сюжеты вечного покоя, вызывающие тревогу и печаль.

То, что он обречен в земной жизни, художник хорошо знал уже за несколько лет до своего физического ухода. Об этом, по моему мнению, наглядно говорит его картина «Истина», которую Чюрленис создал в 1905 году. Само ее название и сюжет подсказывают нам, что прозорливец если конкретно и не знал всего в деталях, то явно понимал, что его ожидает в будущем. Недаром он изобразил ангелов, летящих на зов к свету и погибающих от того, что к нему прикоснулись. Нельзя, познав Истину, оставаться прежним – земным, ибо наше сознание не предназначено для одновременного двойного существования. Как бы человек ни старался, его разум в течение жизни уже породил миллионы земных мыслеформ, и чтобы от них полностью освободиться, нужно прикоснуться к этому испепеляющему и преображающему Свету иного Бытия.

Поэтому Чюрленис так торопился, неистово, до изнеможения работал, успев создать за пятнадцать лет четыреста музыкальных произведений и более 300 произведений живописи и графики за шесть лет. А если учесть, что он еще много читал, глубоко изучал различные философские и религиозные воззрения и успевал заниматься социально-общественными делами, станет понятным его сверхнасыщенный изматывающий график, не дающий шансов на благоприятный исход. Разница между внутренним видением мира и окружающей реальностью была столь очевидна, что сознание художника не выдержало. Блуждая по бесконечным закоулкам мирового сознания, он заблудился в лабиринте собственных философских размышлений, окончательно пытаясь понять, что есть Истина.

Страстный популяризатор творчества Чюрлениса, известный музыковед и искусствовед Михаил Казиник убежден: «Такой человек как Чюрленис, который сформировал гигантский, невиданный круг мировоззрения, после всего того, что он понял, – не может физиологически, телесно выдержать той нагрузки».

Предчувствуя собственное трагическое будущее, Чюрленис, тем не менее, сумел оставить нам оптимистические произведения, наполненные нежными звуками и согревающими душу цветными сочетаниями, помогающими сохранять мечту. Недаром в 1929 году Максим Горький, говоря о проблемах искусства, заявил: «А где же мечта? Мечта где? Фантазия где – я спрашиваю? Почему  у нас  Чюрленисов нет?»

Действительно, почему у нас так мало гениев, тех, кому доверено изменить ход истории, поменять нравственные направления в жизни или искусстве? Видимо, потому, что такой груз мало кому под силу. Не каждый решит пожертвовать своей судьбой ради других.

Вот поэтому мне так близки космические сюжеты этого вселенского Вестника, где запечатлена не только Мечта о лучшем, но и рассказано о Гармонии всеобщего существования, которую я и попытался отразить в собственной работе, назвал «Посвящение К.М. Чюрленису». Река вечно текущего времени, соприкосновение непохожих друг на друга мирозданий, и в центре сверкающий звездами Стрелок – Чюрленис. Этой работе уже тридцать лет, а такое ощущение, что написал ее я только вчера.

ТАИНСТВЕННЫЕ СВЕЧЕНИЯ ЭЛЬ ГРЕКО

Так уж получилось, что отрочество для меня явилось самым благодатным возрастом для вхождения в мир большого искусства, потому что сопровождалось яркими сказочными чувствованиями и романтическими грезами. Осознанной отправной точкой моего путешествия в бескрайнюю страну творчества стала удивительная трилогия Льва Николаевича Толстого «Детство. Отрочество. Юность», с которой я познакомился в одиннадцать лет. В этот же период началось прикосновение и к бескрайним высотам восточной мудрости, когда я прочитал книгу «Манас Великодушный». Талантливое переложение Семеном Липкиным великого киргизского эпоса «Манас» позволило узнать о существовании Средней Азии, заинтересоваться загадочными странами и народами, о которых до этого не имел никакого представления. Хотя я, одиннадцатилетний мальчик, тогда, естественно, многого не понял,^[59] однако в памяти до сих пор сохранился образ великого батыра, который одолел могучих воинов соседних племен, а заодно и представителей мистических потусторонних сил.

Еще большее впечатление на меня оказал таджикский фильм «Рустам и Сухраб», поставленный по мотивам поэмы «Шах-Наме» А. Фирдоуси, который я посмотрел уже в двенадцатилетнем возрасте. Поэзия великого стихотворца Востока так меня поразила, что я за три года перечитал всю таджикско-персидскую литературу, а заодно еще арабскую любовную лирику и сказки «Тысяча и одна ночь».

Саади, Джами, Низами, Рудаки, Руми, Хайям – эти ярчайшие звезды восточной поэзии изящно дополнили драгоценными жемчужинами своих произведений золотошвейные узоры сказок тысячи и одной ночи. Восточная литература насытила мое юное воображение многообразием стойких душистых запахов и волнующих любовных мелодий, открыла прозрения великих поэтов-мудрецов. Недаром на Востоке говорится: «в красноречивой речи – волшебство».

Мне казалось, что подобных переживаний уже не будет, но в это же время я посмотрел художественный фильм «Эль Греко», созданный кинематографистами Италии, Франции и Испании. Творчество этого загадочного художника сегодня поражает не только любителей живописи, но и искусствоведов, однако после смерти Эль Греко оно находилось в забвении: художник создал произведения, которые долгое время были недоступны для сознания и восприятия многих людей.

Если вы посмотрите на картину Эль Греко «Портрет старика», находящуюся в The Metropolitan Museum, то увидите человека, перенесшего множество страданий и невзгод. Однако взгляд его печальных глаз не потух, а по-прежнему излучает внутренний свет, присущий тем, кому открыта тайна вселенской гармонии. Многим и в голову не придет, что это автопортрет художника, уроженца Крита, настоящее имя которого Доменикос Теотокопулос.

Я помню последние кадры картины: во дворе сумасшедшего дома, в окружении душевнобольных, художник делает зарисовки для своих будущих полотен. Гонимый ветром гусиный пух кружится между кривляющимися и бегающими друг за другом жильцами ужасного заведения. Они машут руками, кричат, смеются, а Эль Греко внимательно вглядывается в обезображенные безумием лица, и его взору неожиданно предстают лики святых!

Конечно, многое в том фильме придумано режиссером и сценаристом, но то, что великий мастер был духовно одинок среди современников, подмечено верно.

Какой убедительной силой обладали холсты Эль Греко, если их не сожгли на костре, ведь даже сегодня созданные художником образы слишком смелы, и даже я бы сказал, провокационны. Искаженные лица, заведомо удлиненные тела, жесткие мазки, переходящие в тончайшие лессировки, темный колорит, расцвеченный ярчайшими цветовыми всполохами, словно вспышками молний, сразу же привлекают внимание и запоминаются навсегда. Силуэты фигур, мерцающие неземным плазменным свечением, будоражат воображение, заставляют вспоминать о Божьем суде и размышлять о смысле жизни.

Картины Эль Греко – застывшая по воле художника динамика линий и красок. Неистовые цветовые смерчи облаков, вспышки молний, свечение нимбов, яркие вздыбившиеся ломаные складки одежд резко диссонируют с неестественно замедленными движениями рук и скованными выражениями лиц изображенных на полотнах людей. Активное противопоставление размытых неземных форм и реалистично выписанных деталей позволяет Эль Греко создавать жутковатую фантасмагорию. С особой тщательностью художник изображает глаза и кисти рук. Людские взоры, наполненные болью и одиночеством, часто направлены к небесам, а театрально указующие персты персонажей подчеркивают важность происходящего. Может быть, таким гротесковым изображением привычных сюжетов приезжему художнику удалось обратить на себя внимание горделивых толедцев, заставить их преклоняться перед его мастерством. Представители высшего общества и церкви наперебой упрашивали художника написать их портреты. У Эль Греко не было отбоя от заказов. Неудивительно, что одни его превозносили, другие – злословили. А он, не заботясь о последствиях, неистово бросал вызов не только испанскому обществу с его строгими законами, но и самому времени.

Независимость и слава художника раздражали завистников, и те постарались, чтобы на нетрадиционную художественную трактовку религиозных сюжетов Эль Греко обратила внимание всесильная инквизиция. После общения со святыми отцами от его «вольности» не осталось и следа. Ему посоветовали не заниматься философией там, где дело касается Церкви. Художник замкнулся, ушел в себя.

Когда тридцать лет назад мне довелось посетить Бухарест, я сразу пошел в Национальный музей румынского искусства, где среди шедевров европейской живописи находились три полотна Эль Греко: «Обручение Богоматери», «Поклонение пастухов» и «Мученичество святого Маврикия и Фиванского легиона». Несколько раз вплотную подходил к этим картинам, с благоговением разглядывал детали, потом отходил и опять возвращался. Каждый раз мне открывалось что-то неизведанно-волнующее, потому что в широких цветовых плоскостях и в отдельных мазках чувствовалась неудержимо пульсирующая энергетика художника. И в этот момент я вспомнил другого грека – иконописца Феофана, который подобно Эль Греко^[60] жил и творил на чужбине, ставшей ему второй родиной. Они оба запечатлели свои имена в веках, хотя один расписывал испанские церкви, а другой русские.

ПРОВОДНИК ВЕЛИКИХ ВИБРАЦИЙ

Встретиться с гением хоть раз в жизни – редкая удача.

Подружиться с гениальным человеком – редкостное счастье,

оставляющее в душе светлый след навсегда.

К. Бальмонт, русский поэт-символист

Когда Константин Бальмонт впервые увидел Александра Скрябина, то сразу же протянул ему руку и с восхищением воскликнул: «Наконец-то! Мы давно любили друг друга, не видя еще один другого. Я угадывал в нем свершителя, который наконец откроет мне тончайшие тайнодейства музыки».^[61]

Думаю, что, услышав Михаила Казиника, многие утонченные души, подобно известному поэту, воскликнут: «Наконец он откроет нам тончайшие тайнодейства музыки!».

Удивительный педагог-просветитель Михаил Семенович Казиник называет себя сталкером – человеком, который может провести секретными тропами доверившихся ему людей туда, где постигаются великие тайны искусства и где можно прикоснуться к источникам духовного бессмертия. Тех же, кто самовольно отправляется на эту территорию, ожидают смертельные ловушки, завлекающие путников в безжизненные пустыни бездуховности. Зачем водить туда беспокойных сердцем людей живущему в Стокгольме весьма успешному Михаилу Казинику, я до сих пор не могу понять. Объяснения «хочу помочь людям, хочу сделать их счастливыми» выглядят вполне убедительными, если их произносит романтик тридцатилетнего возраста. Но Михаилу Семеновичу за шестьдесят, да и присущий ему романтизм удачно сочетается с его деловыми качествами. Видимо, известный просветитель хранит какой-то особый секрет, которым не торопится делиться с окружающими.

Михаил Казиник – талантливый музыкант, безгранично эрудированный искусствовед, писатель, профессор Драматического института Стокгольма, ведущий эксперт Нобелевского концерта, автор методики комплексно-волнового урока. Еще он великолепный актер: моноспектакли Михаила Семеновича покоряют любую публику – и детей, и взрослых.

Его можно долго слушать, потому что Казиник выдающийся педагог. К тому же его экспрессия, с фирменной казиниковской мимикой и интонацией, особый арсенал явных и тайных средств обольщения, – срабатывает всегда. У нас много музыкантов, музыковедов и искусствоведов, но таких артистичных, как Михаил Казиник, единицы.

Так зачем появился этот весьма неординарный просветитель в нашей жизни? Казиник часто сетует, что нынешнее время – не его, а мне кажется, что все происходит так, как и должно происходить. Ведь самовоспламеняющийся Михаил Семенович – это бесконечная визуальная карусель искусства.

Именно сейчас, когда бескультурье становится нормой жизни и классическую музыку слушает лишь вымирающая интеллигенция, а подавляющее большинство сходит с ума от попсы, когда студенты института культуры не знают точного определения слова «культура», – Казиник устраивает яркое шоу, посредством которого отчаянно пытается привлечь внимание к искусству, творчеству и красоте. Он всех призывает говорить на языке музыки, поэзии, литературы, философии, потому что общение с гармонией дарует высочайшую радость и свободу. Может быть, поэтому Михаил Семенович считает себя счастливым, заявляя:

– У меня есть Бах, Моцарт, Шостакович и Шекспир, у меня есть Бог, у меня есть религия в широком смысле.

На многое, казалось бы, уже традиционно устоявшееся – классическое Казиник заново открывает нам глаза, предлагает собственное осмысление привычного. Подмечает то, что упорно не замечают другие. Подкидывает задачки, которые сразу не решишь. Конечно, не все в его утверждениях бесспорно, а для кого-то просто неприемлемо, но… Свои выводы и утверждения Михаил Семенович выстрадал жизнью, пропустил через сердце и разум, поэтому их не стыдится и не скрывает.

Один из главных постулатов Казиника состоит в том, что каждый человек рождается гением и не должен об этом забывать, потому что от гениальности его часто пытаются избавить, укладывая в прокрустово ложе существующей обычности.

Говорят, это волновало еще Эжена Делакруа, который говорил:

«Вот когда человек рождается, он и есть тот самый чистый и истинный человек. Потом жизнь накладывает на него различные наслоения, и его задача в течение жизни – сбросить с себя все наносное и вернуться к себе, к своей истинной сущности».

Но люди до сих пор боятся осознавать себя гениями, стремятся к единству посредственности. Помните строки ученика Шестопалова из фильма «Доживем до понедельника»:

Это не вранье, не небылица:

Видели другие, видел я,

Как в ручную глупую синицу

Превратить пытались журавля...

Неудивительно, что после такой «педагогической помощи» общества многие уже не высовываются, становятся ручными синицами и принимают навязанные им правила, вливаясь в сообщества с едиными законами и помыслами, где всякое инакомыслие и позитивная критика воспринимаются как враждебные выпады против стабильного сосуществования. Неудивительно, что сегодня на постсоветском пространстве такие слова, как «симфония» и «филармония» воспринимаются многими почти как ругательство или издевательство. А ведь подлинная музыка обладает огромной информативностью и энергией, питающей мозг и душу. Она может творить чудеса, восстанавливать то духовное гениальное начало, что было заложено в нас свыше и которое в течение жизни часто подавляется и извращается обыденным сознанием окружающих. Поэтому Михаил Семенович культивирует собственную музыкальную религию, зная, что у гениальных творцов и их гениальных произведений должны быть гениальные слушатели и зрители. Недаром в каждом из нас он пытается разбудить Личность.

По его мнению, самая подлинная мечта – это мечта о вечном. О том, что человек включен в цивилизацию, в безграничное движение культуры, красоты и гармонии. Поэтому Михаил Казиник обращается к тому гениальному, первоначальному в человеке, что не может не среагировать. И делает он это с настойчивостью, достойной восхищения, ибо если этого не делать, может наступить необратимый процесс морального и духовного увядания. Даже такой свободолюбивый актер, как Олег Даль, однажды написал в своем дневнике: «Бывают такие периоды, когда, долго соприкасаясь с чужим тебе миром, теряешь ощущение истинной своей реальности, и она растворяется и уходит из твоего сознания, становясь недосягаемой». Поэтому упорство и энергия Казиника удивляют, тем более когда видишь непрерывную череду поездок, концертов, передач, встреч. Михаила Семеновича трудно застать дома в Швеции. Чаще он находится в России, Украине, Прибалтике, Норвегии, Дании, Финляндии, Франции, Англии и США. И что характерно, он всегда выступает на пределе: не экономит эмоции и силы. Значит, просветительская деятельность действительно для него так важна.

Как-то я выслал ему в подарок свою книгу, но получил сообщение, что тот находится в России. Через пару часов Михаил Семенович мне написал, что только что переступил порог дома: «Прилетел после невероятных двух суток. Резкий переход в медведевское время! Прилет, пять интервью, Сколково и обратно, возвращение. Прихожу в себя. – И тут же: – Сегодня почитаю вашу книгу. Если есть вопросы – пишите».

Михаил Семенович остро чувствует время, которое сейчас насыщенно, как никогда. Ведь Земля стала меньше. Если Радищев в 1790-м и Пушкин в 1834 году ехали из Москвы в Петербург несколько дней, то это расстояние теперь можно преодолеть на машине за десять часов, а на самолете вообще за час. Теперь не выходя из дома можно в режиме реального времени отслеживать, что происходит в мире. Одна информация сменяет другую, и заниматься размышлениями и осмыслением услышанного и увиденного уже некогда – необходимо соответствовать безжалостному ускоряющемуся ритму. Поэтому количество тех, кому культура вообще не нужна, стабильно увеличивается.

В своих выступлениях Михаил Семенович часто исполняет уникальное произведение Моцарта – Гавот-рондо из балета «Багатель»,^[62] в котором у гениального австрийского композитора за полторы минуты звучат более десяти мелодий! Моцарт весьма дорожил временем и старался показать все, на что был способен.

Казиник тоже торопится – подготавливая почву, сразу сеет зерна, понимая, что чем больше будет «зеленеющих участков» культуры, тем медленнее будет распространяться пустыня бескультурья.

Как-то я задал Михаилу Семеновичу вопрос:

– Если бы вы стали всемогущим на полторы минуты, что бы вы сделали? Изменили бы реальность, создали собственный мир в далеких галактиках, а может быть, что-то еще?

Просветитель Казиник остался верен себе:

– Необходимо сказать людям несколько очень важных вещей, – ответил мне Михаил Семенович, – открыть глаза и уши, сердца и мозги, поэтому если у меня было бы полторы минуты, в которые я мог изменить парадигму, то я бы добился десяти минут выступления по Первому каналу в 20.00 каждый день.

Мне кажется, что я сумел бы оттащить семь процентов людей от границы духовной пропасти. Они стали бы диверсантами, которые внедрены в погибающую послегулаговскую массу. Они стали бы миссионерами. И в течение ста лет защитили бы страну. Воссоздали бы антиномичность мышления, его гибкость, его вариативность.

Я научил бы людей ценить Слово, риторику, сформировал бы вкус к дискуссии, радостной, остроумной и свободной. 

Если бы у меня было только полторы минуты, то я успел бы сказать людям, что, перед тем как строить мост, нужно ответить себе на вопрос «КУДА ЕХАТЬ?» Что нужно строить в конце моста: концертный зал или картинную галерею? Иначе счастливых людей там будут ждать бандиты с ножами. В конце каждого пути, проекта, движения должна быть эстетическая цель. Иначе это движение броуновское и не имеющее смысла. И еще я успел бы сказать, что страдания мира не закончатся, пока религия, политика и идеология будут ВЫШЕ культуры. Ибо они все разделяют, а культура объединяет. А вера не может быть государственной, ибо это не вера, а ПОЛИТИКА. Вера – это глубоко внутри и очень интимно.

К сожалению, все наиболее известные религии (христианство, ислам и другие) разделены на враждующие секты. (Католики ПРАВОславные – уже в самом слове заключен экстремизм, ибо остальные НЕ ПРАВО, протестанты (опять ПРОТЕСТ), шииты, сунниты и т.д. И только КУЛЬТУРА и ИСКУССТВО – великая объединяющая сила.

Хайям и Мольер, Шекспир и Пушкин, Моцарт и Экзюпери, Данте и Маймонид говорят, поют, играют об одном и том же. Они – друзья через века и династии, потому что люди творчества вне национальностей.

Все, время кончилось!... – подытожил Михаил Семенович.

А ведь Казиник мог бы подстраховаться и ответить иначе, например: «Я оставил бы землян такими, какие они есть, пусть живут, как им хочется. А за данное мне время создал бы гармоничный мир на другой планете, в другой галактике. Мир для поэтов, художников и музыкантов, для тех, кто хочет наслаждаться искусством и гармонией».

Однако Михаил Семенович сказал то, что чувствовал, потому что предпочитает заниматься просветительством здесь и сейчас – для того чтобы вернуться в страну не дураков, а гениев.

ИНОРОДНЫЙ НА ВСЕ ВРЕМЕНА?

Хранить СЕБЯ! Это ГЛАВНОЕ.

Не приспособиться, не обезразличиться.

Обратиться внутрь – там моя сила.

Дело – моя крепость...

Из дневника артиста Олега Даля

Если спросить, кто из отечественных актеров мне больше всего по душе, не задумываясь, отвечу: Олег Иванович Даль. И не только потому, что он был выдающимся актером и меня в юности кое-кто из друзей называл принцем Флоризелем, которого Даль эффектно сыграл в популярном телефильме «Приключения принца Флоризеля».

Дело в том, что Олег Иванович обладал прелестной страннинкой, которую сам очень ценил в людях. Именно своеобразной чудаковатостью и непохожестью на других привлекают меня такие харизматичные актеры, как Олег Даль, Иннокентий Смоктуновский, Владислав Дворжецкий, Александр Кайдановский. Увидев однажды, их уже никогда не забудешь и не спутаешь с другими.

Наличие особого (специфического) внутреннего мира у творческих людей подчеркивает их непохожесть на других. И меня не удивляет, что Анатолий Эфрос (у которого играл Даль) и Михаил Козаков (причисляющий себя к друзьям актера), никак не могли его до конца понять. Для них он так и остался человеком-загадкой. А что уж говорить о тех, кто никогда не принимал и не понимал людей со странностями, или, как их еще называют, не от мира сего. Действительно, как слепому понять немого?

Начальники от искусства, чувствуя за версту инородность Даля, обозначили его «своеобразным» и попытались усомниться в его профессиональных качествах. Однажды ему заявили: «Кто вы такой? Вы думаете, что вы артист? Да вас знать никто не знает. Вот Крючков приезжает в другой город, так движение останавливается. А вы рвач. Вам только деньги нужны».

Как тут не вспомнить эмоционально высказанное пророчество великого актера: «Ну что ж, мразь чиновничья, поглядим, что останется от вас, а что от меня!»^[63]

Действительно, если раньше Высоцкого, Даля и Тарковского травили и умаляли их роль в искусстве, то теперь, по прошествии времени, признали великими. И по мере того, как их значимость возрастает, появляются новые «коллеги-приятели», утверждающие, что всегда понимали и поддерживали этих людей.

Друзья Даля отмечали его особое (я бы сказал, патологическое) свободолюбие и интеллектуальность, а враги – замкнутость и манию величия. С родными и близкими он старался быть мягким и внимательным,^[64] с недоброжелателями был всегда черств и желчен. Несмотря на это, почти все, кто разбирался в искусстве (и друзья, и враги), сходились в одном: он был необыкновенно талантлив. На его репетиции приходили смотреть актеры других театров, и это говорит о многом.

Меня и Олега Даля связывают какие-то незримые нити. Мы с ним Близнецы по гороскопу, к тому же я родился летом 1959 года, а Даль в это же время окончил школу и поступил в Театральное училище при Государственном академическом Малом театре СССР. Когда я впервые увидел его на экране, сразу почувствовал: мой любимый актер. И хотя ничего о нем не знал, тем не менее воспринимал уже как близкого человека. Даль привлекал меня удивительной чистоплотностью в искусстве, ярко выраженной аристократичностью и интеллектуальностью. Он поменял несколько театров, потому что самостоятельно мыслил и боялся потерять свою индивидуальность. Даль упорно не хотел быть исполнителем чужой музыки. Старался оставаться таким, как есть, со всеми пристрастиями и комплексами. Особенно остро, почти болезненно реагировал на бесталанность и непрофессионализм многих коллег, чувствуя себя среди них чужим. Резко и беспощадно высказывался в их адрес, не заботясь о последствиях. Почти физически не переносил чиновников от искусства, с которыми часто сталкивался. Они же, пользуясь своим положением, мстили и унижали актера: запрещали снимать, готовые фильмы с его участием часто клали на полку, делали «невыездным» – в течение 10 лет ему не разрешали покидать пределы СССР.

Жизнь людей, поцелованных Богом в темечко, наполнена символами и загадками. Вот и свободолюбивый Даль (уходивший из разных театров, громко хлопая дверью) свою последнюю роль сыграл все-таки в родной альма-матер – академическом Малом театре (очередная шутка Судьбы?), где всегда играли заслуженные актеры. Недаром об этом театре говорили: это русская Academie des Sciences! Коллегия бессмертных! У Олега Ивановича Даля не было никаких званий и привилегий, себя он с горькой усмешкой называл не народным, а инородным, но когда умер, его достойно похоронили, как актера, весьма серьезного академического театра.

На сайте Малого театра о нем сказано: «Даль Олег Иванович (25.05.1941– 03.03.1981), актер. Простота и естественность соединялись в образах Даля с импульсивным психологизмом, заразительной ироничностью. Создал новый современный художественный тип, воплощенный в произведениях остросоциального, камерно-психологического или фольклорно-синтетического характера».

Даль тоже выразил свое отношение к театру, записав в дневнике:

«Я в Малом. Вроде бы в нелюбимый дом вернулся.

Что значит в нелюбимый?

Вот стоит дом в лесу на берегу тихой речки, и родился я там, и вырос, и хорошие люди его населяют, а душе неуютно.

Брожения чувств нету.

Новых мыслей боятся, а люди хорошие, тихие. По вечерам чай пьют на веранде, на фортепьянах играют и поспать любят.

И мне хорошо и покойно. Но вот покой этот раздражать начинает.

И думаешь – а не на кладбище ли живешь?

Жизнь-то мимо мчится, и доносится далекий перестук колес, и хочется в тот поезд. Намотаешься и обратно тянет. За это и не люблю. Вязкое место».^[65]

Видно, что к актерам Малого театра Даль относился вполне доброжелательно,^[66] и хотя назвал он театр нелюбимым, но все-таки домом, в который всегда возвращаются, когда больше некуда идти.

Его не устраивала система ценностей того времени, особенно губивший искусство соцреализм. В последние годы брежневского застоя разлагалась не только политическая и экономическая жизни страны, но и культура.

Поэтому единственным утешением для измученной души Даля оставалась работа. Своим лозунгом он провозгласил: «Дело, дело и еще раз дело!» Все, что не касалось творчества, Олег Иванович считал суетой: всевозможные почести, взаимные восхваления, пробивание льгот. Даже для поклонников он старался оставаться незамеченным. Предчувствуя, что ему отведено мало времени, Олег Даль стремился творить – играть, писать, рисовать и… думать, несмотря на то, что ему в этом часто мешали.

ОСТАЛСЯ САМИМ СОБОЙ

Олег Даль считал себя абстрактным мечтателем.

«Таким родился, таким был всегда и, видимо, таким останусь, – писал он в своем дневнике. – Отсюда мой выбор занятий. Не конкретен вообще, но конкретен в частности».

Он жил в постоянной борьбе и противостоянии с самим собой и с окружающим миром. Будучи максималистом, не щадил коллег, но и к себе предъявлял весьма строгие требования. Однажды Даль написал: «Я себе противен до омерзения».

За полтора года до смерти Олег Даль снимался в телефильме «На стихи Пушкина». Находясь в Михайловском, в Доме-музее поэта, он, рассматривая дуэльные пистолеты, обронил: «В те времена я бы и до двадцати не дотянул… Пришлось бы через день драться…» В этих словах весь Даль, для которого честь – не только красивое слово, но и краеугольный камень его мировоззрения. Поэтому он искренне ненавидел подлецов и хамов, не жалел бездарностей. Несмотря на тяжелый характер, «закидоны» и странности, он был человеком чести, творцом голубых кровей, Дон Кихотом советского театра и кино.

К сожалению, Олег Иванович многое воспринимал слишком остро и пессимистично. Собственные роли, которые казались ему слабыми и неудачными, с издевкой рецензировал, хотя некоторые из них были весьма благодушно приняты зрителями. Такой жесткий подход к собственному творчеству позволял продвигаться вперед, но забирал много сил – моральных и физических. Его ранний уход из жизни был предопределен. И дело здесь не только в пьянстве – тяжелая болезнь была лишь следствием серьезной причины. Даль задыхался в удушливой атмосфере, которая сложилась в те годы в театральной и кинематографической среде. К тому времени Олег Иванович окончательно перестал доверять театральным авторитетам.^[67] Ему не хватало чистых творческих взаимоотношений. Он не мог примириться с тем, что между людьми искусства процветало угодничество, о таланте судили по званиям и должностям. Получение интересных ролей зависело от близости и преданности главному режиссеру, смелые новаторские идеи, если они не были согласованы с партийными чиновниками и вышестоящими организациями, не одобрялись и пресекались. Да и коллеги по цеху частенько беззастенчиво отталкивали других, чтобы самим оказаться на виду.

Наученный горьким опытом, Даль замыкался и «щетинился как еж». Поэтому и переходил из театра в театр, надеясь найти свою «синюю птицу», и, как сказал Михаил Козаков: «В этом поиске проходила вся его прекрасная и нескладная жизнь».

И ломать меня ломали, и терзать меня терзали,

Гнули, гнули до земли, а я выпрямился...

Я не клялся, не божился, я легко на свете жил.

Хоть в четыре стенки бился, волком на луну не выл...

Можно плюнуть с горки в реку,

Поднатужиться, напрячься и подпрыгнуть на вершок,

Можно душу человеку измолоть на порошок...

Ах, ломать меня ломать…

Ах, терзать меня терзать!.. ^[68]

Известный театральный режиссер Иосиф Райхельгауз, у которого когда-то играл Даль, откровенно заметил: «Это сегодня я понимаю, что артистов такого масштаба, артистов такого класса нужно терпеть, а тогда, естественно, мне казалось, что вот я сейчас, наконец, наведу порядок в русском театре и заодно поставлю на место Даля. К сожалению большому, мои старшие товарищи, боюсь, думали так же».

Получается, одни завидовали Далю, другие были обижены тем, что он не признавал их «заслуг», а кому-то просто не хватило времени, чтобы понять: большое видится на расстоянии. Вокруг Даля образовался вакуум, распространился слух, что с ним вообще невозможно работать. Олег Иванович находился на грани физического и морального истощения, чувствовал безысходность и скорую кончину.

Помоги и спаси,

О Господи.

Сбереги и укрой,

О Господи.

Мягким снегом меня занеси, Господи.

И глаза свои не закрой, Господи.

Погляди на меня,

О Господи.

Вот я весь перед тобой,

О Господи.

Я живу не клянясь,

О Господи.

Подари мне покой,

О Господи…^[69]

Однажды на вечере в Тарханах, заметив, что Даль находится в мрачном состоянии, одна женщина произнесла: «Берегите себя, Олег Иванович. Мы все вас очень любим. Вы нам очень нужны».

Я часто мечтал: создать бы машину времени и встретиться с Далем. Неоднократно представлял наши беседы, зная, что расскажу ему и чем поддержу. Обязательно повторил бы эти слова: «Берегите себя. Вы нам нужны». Наверное, подобные мысли посещали и других поклонников Олега Ивановича. Открыв как-то страницу Даля на сайте Кино-Театр.ru, я обнаружил более двух с половиной тысяч сообщений о своем любимом актере! Посетители сайта в течение нескольких лет делятся своими мнениями о Дале. Оказывается, для многих он – самый любимый актер и мужчина, великолепный, легендарный, незабываемый! Самый уникальный театральный Артист, блистательный Гений, лучший в мире актер всех времен и народов! Навсегда волшебный.

Удивительно, что люди так тепло вспоминают человека, которого нет с нами уже более тридцати лет. Вот вам и мания величия, которую приписывала Далю режиссер «Современника» Галина Волчек. Да, величие, но высказанное актеру не его коллегами и режиссерами, а зрителями. С ними солидарен и Эдвард Радзинский, который в свое время тоже «пострадал» от Даля.^[70] «Он был болен одной из самых прекрасных и трагических болезней – манией совершенства», – сказал об актере известный писатель, драматург и сценарист.

А вот еще несколько зрительских откровений о личности Даля и его творчестве.

– Даль – это зияющая и незаживающая рана нашего искусства. Была в нем всегда какая-то надломленность, предчувствие раннего ухода. Таких актеров всегда не хватает. Они действительно приходят на краткий миг, освещают жизнь вокруг себя яркой вспышкой и сгорают. И такое впечатление после этого, как будто ты ослеп. Полная тьма.

– Я вырос на таких актерах, как Олег Иванович Даль. Без них себя самого не вижу.

– Советское киноискусство совершило страшный и непростительный грех перед этим Актером! Дело в том, что Даль обладал редким даром трагика, причем умел сыграть трагедию без слов, одними глазами. Назовите мне, кто у нас в этом ряду? Пожалуй, только Борисов, Ступка и, как ни странно, Евгений Леонов. Все!

– Мысленно прошлась по кинематографу и театральным актерам – никого не вижу похожего.

– Без него НИКАК! Он живой и он же память многих тысяч людей, наша радость и наша боль. С годами любовь к нему не проходит, не остывает – мы его ждем, встречи, его слова.

– Невероятной глубины и поразительной высоты его талант.

– Нынешнее поколение актеров, к моему глубочайшему сожалению, не соответствует уровню этого мастера даже на один процент. Увы...

– Подобно М.Ю. Лермонтову был одинок. Он был не то чтобы лучше всех, он был просто ДРУГОЙ, как он сам о себе сказал: «ИНОРОДНЫЙ».