«министерство образования российской федерации нижегородский государственный университет ...»

Стоит отметить и некоторые противоречия в материалах газеты. Сошлемся на конкретные примеры. В статье «Бороться с кризисом… делами», которая была опубликована в №40 от 6.10.2010, за несколько дней до вышеупомянутых выборов, автор Наталья Спирюшкина рассказывает об успехах политики, проводимой городской администрацией: сокращении безработицы, капитальном ремонте жилья, раннем начале отопительного сезона в 2010 году. Акцент делается на заявлениях Вадима Булавинова по поводу строительства детсадов, улучшения качества ремонта жилья. Автор привела конкретные цифры: «Безработица сократилась с 2,6% до 1,4%. Эта цифра – самый низкий показатель среди городов-миллионников в ПФО» [2]. В материале приведены мнения председателя гордумы Ивана Карнилина, депутата гордумы Ирины Семашко и двух жителей города по поводу деятельности Булавинова на посту мэра и эффективности городской власти в целом. Все четыре точки зрения по этому вопросу совпадают: Вадим Булавинов оценивается опрошенными как успешный градоначальник. У читателя формируется определенный образ мэра: это эффективный руководитель, который способен проводить грамотную и сбалансированную политику. В связи с этим вызывает недоумение статья Ольги Морозовой под названием «Чем закончилась эпоха Вадима Булавинова» в №43 от 26.10.2010. В этом материале дана противоположная точка зрения по поводу работы Булавинова. Эта статья, судя по заголовку, должна была быть объемной и представлять разные точки зрения по поводу периода, когда Вадим Евгеньевич был мэром Нижнего Новгорода. Однако материал оказался не только очень коротким, но и необъективным. Позиция автора, выраженная в негативном отзыве об эффективности работы экс-мэра, не была подкреплена значимыми аргументами и фактами. О. Морозова пишет: «Итак, эпоха мэра Булавинова позади. Чем она запомнилась? Массовой выкладкой брусчатки. Тратой миллионов рублей на однолетние растения для муниципальных клумб. Тем, что бюджет рассчитался с долгами. Мэром, говорящим из каждого электроприбора во время избирательной кампании» [3]. Анализ данной заметки можно свести к следующему: автор не изучила вопрос, который рассматривала в статье, но попыталась убедить в правоте своего мнения читателей.

Удивляет, что избрание Олега Сорокина новым мэром практически никак не комментировалось в газете. Редакция сочла возможным ограничиться констатацией факта прихода нового человека во власть.

Другие региональные издания опубликовали более аргументированные материалы на темы выборов в городскую думу Нижнего Новгорода и выборов мэра. В качестве примера можно привести газету «Нижегородские новости». В номере от 22.10.2010 была опубликована статья политолога Алексея Бусыгина, посвященная выборам в гордуму. А в номере от 1.11.2010 есть материал обозревателя Константина Матвеева, в котором тот анализирует самоотвод Вадима Булавинова на выборах мэра.

Перспективы издания «АиФ. Нижний Новгород» связаны с предельно объективным подходом редакции к освещению проблем, волнующих нижегородцев, в ориентации не столько на пресс-релизы официальных органов власти, а на анализ реальных фактов, свидетельствующих об ответственности чиновников в нашем городе и регионе в целом за все аспекты, связанные с потребностями многонационального этноса Приволжской столицы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Типология периодической печати / Под ред. М.В. Шкондина, Л.Л. Реснянской. – М., 2009. С. 47.
2. Спирюшкина Н. Бороться с кризисом… делами // Аргументы и факты. Нижний Новгород. 2010. 6 октября.
3. Морозова О. Чем закончилась эпоха Вадима Булавинова // Аргументы и факты. Нижний Новгород. 2010. 26 октября.

А.В. Фролова

АНАТОЛИЙ ЖИГУЛИН

НА СТРАНИЦАХ ВОРОНЕЖСКОЙ ПРЕССЫ 1970-Х ГОДОВ^[3]

Цель данной статьи – рассмотреть, как воронежской прессой 1970-х годов осмыслено творчество воронежского поэта Анатолия Жигулина. Для работы были привлечены архивные материалы профессора А.М. Абрамова, в частности, его переписка с поэтом. Важно отметить характер этой переписки: Жигулин в письмах предельно откровенен, что объяснимо, ведь адресат – учитель поэта, человек, открывший его широкой публике. В письмах обсуждаются вопросы личного и профессионального характера, в частности А. Жигулин дает оценку некоторым публикациям о себе.

Об Анатолии Жигулине в 1970-е годы писали как воронежские критики (В. Акаткин, О. Ласунский, Б. Подкопаев, В. Ющенко и др.), так и столичные (А. Истогина, Л. Аннинский, В. Кожинов, А. Ланщиков, Л. Лавлинский, В. Курбатов, В. Гусев, И. Золотусский, А. Михайлов, А. Марченко и др.), и иногородние (С. Иоффе, А. Плитченко, В. Кочетов, С. Демидов, А. Македонов и др.).

К этому времени Анатолий Жигулин был автором ряда поэтических сборников («Огни моего города», «Рельсы», «Память», «Полярные цветы» и др.), получивших высокую оценку критиков, таких как В. Гусев, А. Абрамов, В. Акаткин, А. Макаров, Л. Лавлинский, А. Михайлов и др. 1970-е годы – период творческого подъема А. Жигулина; в это время выходят его поэтические книги «Прозрачные дни» (1970), «Свет предосенний» (1972), «Чистое поле» (1972), «Полынный ветер» (1975), «Стихотворения» (1976), «Горящая береста» (1977), «Калина красная – калина черная», «Соловецкая чайка» (1979).

Наибольший резонанс получили «Прозрачные дни», причем не только в воронежской прессе. Так, В. Ющенко считает, что в сборнике «Прозрачные дни» «собрано все лучшее, что написано поэтом за последние годы», «близкое и дорогое авторскому сердцу» [12]. В. Акаткин называет его синтезом «лирики сердца» и «лирики разума» [1:137]. По мнению Л. Аннинского, «книжка позволяет более глубоко понять внутренний драматизм жигулинской поэзии, ее философский пафос» [3].

Успех сборника подтверждает и сам А. Жигулин в письме А.М. Абрамову от 4 июня 1971 года: «О книге много и хорошо говорят в литературных кругах, в том числе и на всяких официальных собраниях, пленумах, обсуждениях». Поэт приводит большой список вышедших и запланированных статей, следующие его письма подтверждают, что он внимательно отслеживал все появлявшиеся в прессе публикации. Более того, Жигулин дает им оценку, в частности, направляет внимание А.М. Абрамова на отдельные, наиболее удачные, на его взгляд, статьи.

Отдельно были упомянуты две воронежские публикации – статьи Л. Аннинского и А. Истогиной. В письме от 18 февраля 1978 года поэт пишет: «Очень хороша статья-рецензия А. Истогиной, которую Вы прислали (в «Подъеме»). <…> Если Вы ее знаете, передайте ей сердечное спасибо от меня. Это большая редкость и радость, когда пишут о стихах с таким талантом и пониманием (подчеркнуто А.Ж. – А.Ф.). Мало того, Истогина сказала в своей статье очень важные слова, касающиеся моей биографии. В Москве на подобные суждения далеко не каждый критик и далеко не каждая редакция отважится». Так высоко Жигулиным была оценена мысль А. Истогиной о том, что его поэзия – это лирика испытаний, которые осознаются как «особая милость (щедрость) судьбы» [6:124].

Тема лагеря – одна из главных в творчестве А. Жигулина, поэт возвращался к ней в каждом сборнике. Осознавая ее сложность и личностное звучание, поэт хотел, чтобы она была адекватно воспринята, поэтому особенно внимательно следил за любыми откликами в прессе, посвященными «трудной» теме в его творчестве. Поэт высоко оценил не только статью А. Истогиной, но и гражданскую позицию критика и редактора журнала «Подъем». Реакция Жигулина свидетельствует о сложностях осмысления лагерной темы в 1970-е годы.

Высокую оценку А. Жигулин дал статье Л. Аннинского в «Молодом коммунаре». В письме от 4 июня 1971 года он писал: «Аннинского Вы, возможно, читали (это было 17 апреля, большая, на полполосы статья – «Восхождение личности»). <…> Потом как-то сразу стали появляться отзывы в московских изданиях. Посылаю Вам вырезку со статьей Л. Аннинского из «Комсомольской правды» (к слову сказать, он ни одним словом не повторился сравнительно с «Мол. Коммунаром») (подчеркнуто А.Ж. – А.Ф.)». Письмо позволяет сделать ряд очевидных констатаций. Во-первых, очевидна важность для Жигулина оценки Аннинского, что подтверждает и приложенная к письму статья критика, опубликованная в «Комсомольской правде». Во-вторых, понятно, что статья Аннинского послужила катализатором для дальнейших публикаций, что свидетельствует и об авторитете критика, и о концептуальности статьи. В-третьих, замечание Жигулина о том, что статья Аннинского для «Комсомольской правды» не повторяет статью в «Молодом коммунаре» – свидетельство авторитетности воронежской газеты, высокого уровня требовательности к публикациям. Серьезное отношение известного московского критика к публикации в периферийном издании показывает, что воронежская пресса 1970-х годов носила не провинциальный характер и была вполне соотносима со столичной.

Статья Аннинского в «Комсомольской правде» называется «Всерьез: О трех поэтических книжках, о направлении поиска в современной лирике». В ней критик рассуждает о путях развития поэзии 1970-х гг., и даже шире – о «сути моральных ценностей», «понимании человека». Объектом анализа становится творчество Р. Рождественского и А. Жигулина. «Динамике, откровению, энергии» первого противопоставлена «сокровенная глубина» второго. Для Аннинского оба поэта являют собой разные векторы развития поэзии 1970-х годов. Если Рождественский для Аннинского «несостарившаяся юность», то Жигулин – «теперешнее раздумье» [4].

В статье для воронежского издания Л. Аннинский начинает размышления о присущей Жигулину «мудрости понимания», воплощающейся в «тихом и пристальном всматривании в свою судьбу». По мнению критика, в поэзии Жигулина запечатлено философское время, отражающее путь личности «к цели, к смыслу, к свету» – «от единственного начала к единственному концу». Название статьи отражает главный, с точки зрения Аннинского, мотив, индивидуализирующий поэтический мир Жигулина, – «мотив личностного восхождения к смыслу в этом неизменно-меняющемся мире» [3].

Объектами исследования воронежской прессы становились разные сборники поэта, вышедшие в 1970-е годы. Несмотря на это, создается ощущение повторяемости наблюдений, что позволяет говорить о едином поле оценок творчества Анатолия Жигулина. Можно выявить круг поэтических тем, отмеченных исследователями. Так, они единодушны в признании тесной связи лирики поэта с Черноземьем. Наиболее последовательно эта связь реализовалась в теме родины – «малой» и большой. В. Ющенко считает Воронеж константой в художественном мире Жигулина, причем «малая» родина разрастается «до высокого понятия Родины» [12]. По мнению А. Махмудова, в рассуждениях поэта «о родимом крае, о Воронеже» нашли полное выражение «высокая человечность и необходимость личного, душевного и жизненного опыта» [10]. О. Ласунский называет «примечательной закономерностью жигулинской поэзии» нерасторжимую связь с «малой» родиной [8].

Другой точкой пересечения в оценках критиков становится тема памяти, с точки зрения литературоведов, центральная в творчестве А. Жигулина. По точному замечанию А. Истогиной, «природа жигулинского дара – воспоминательная» [6:123]. Вариативным в осмыслении темы памяти можно считать то, что критики называют ее разные объекты: войну (В. Акаткин, Г. Лапчинский), детство (В. Лободов), «память о давнем прошлом родной земли, о ее подвижниках и мучениках» [6:123] (А. Истогина).

Критики отмечают целостность художественного мира поэта. Одни ограничиваются констатацией этого (А. Махмудов), другие предпринимают попытки выявить ее элементы. В. Акаткин отстаивает мысль о противоречивости красок, состояний в поэзии Жигулина. С точки зрения Б. Подкопаева, целостный характер художественному миру Жигулина придает антиномичность, гармоничное сопряжение сокровенности и глубинности душевных движений и отсутствие «камерной ограниченности», «чувствительное пристрастие» к природе и «неодолимая тяга к безбрежному» [11].

Характерной чертой поэтического мира А. Жигулина исследователи считают автобиографический характер его поэзии. Он проявляется и в географически точном именовании «малой» родины (В. Ющенко, С. Галов, О. Ласунский и др.), и в отмеченном единстве личной судьбы поэта с «судьбой поколения, к которому оно принадлежит» [6:122] (А. Истогина), соответствии его духовных исканий «неистовому размаху планов и свершений, характеру» [11] своего времени (В. Акаткин, Б. Подкопаев). Г. Лапчинский ограничивается констатацией узко социального характера автобиографизма Жигулина: «В стихах поэта всегда присутствует советский человек с его глубокими раздумьями о жизни, долге, Родине» [7:135].

Но критики стремятся отметить и индивидуальное в творчестве Анатолия Жигулина. Отличительными особенностями поэтики Жигулина Ющенко считает «точность поэтического взгляда», внимание к деталям внешнего мира, «умение увидеть в малом большое» [12], А. Махмудов – «тонкую наблюдательность, умение в поэтических образах рассказать о пережитом, о прошедшем, представить на суд читателя внутреннюю сущность явлений так же мастерски, как и внешнюю» [10]. Акаткин полагает главным прорывом Жигулина «чуткость к радостям и тревогам современников» [1:138].

С поиском индивидуального, характерного тесно связаны размышления об особенностях мироощущения А. Жигулина, эмоциональном тоне его лирики. В оценке этого параметра среди критиков нет единодушия. «Мироощущение Жигулина – это выстраданный оптимизм доброго, отзывчивого и любящего человека» [1:138] (В. Акаткин). Л. Аннинский же отмечает обманчивость покоя, тревожность мировидения поэта, «трагический непокой души», объясняемый исследователем «изначальной совмещенностью жизни и смерти»: человек в поэзии Жигулина знает, что его жизнь конечна, но не может с этим смириться, так как нельзя равнодушно принимать потерю любви, веры, памяти о предках [3]. В. Лободов полагает основой мировоззрения поэта «диалогичность человека и мира», причем движение мира поэта идет в направлении духовного сдвига, ощущения личностью исторического времени «как своего личного» [9:135].

Общее поле разговора заставляет задуматься над динамикой художественного мира А. Жигулина. Исследователями предпринимались попытки определить скрытый нерв лирики поэта, ее развитие. Так, Б. Подкопаев, характеризуя сборник «Стихотворения» 1976 года, дает высокую общую оценку, но замечает, что не все стихотворения одинаково бесспорны, есть и «возвращение на прежние рубежи» [11]. О. Ласунский настаивает на отсутствии ощущения повторяемости и однообразия, что, по его мнению, объясняется «изначальной духовной слитностью художника и «малой родины» [8], однако факт констатации примечателен. Любопытна оценка А. Истогиной сборника «Горящая береста»: она отмечает «статичность и излишнюю иногда чистоту картины», которые, тем не менее, искупаются «достовернейшей» интонацией [6:124]. Истогина верно определила причину статичности поэтического мира Жигулина и наметила путь ее преодоления: «сугубо эмоционального освоения былого опыта явно недостаточно, необходим анализ, сосредоточенная проницательная мысль» [6:124].

В целом, творчеству Анатолия Жигулина даны не противоречащие друг другу оценки. Критики подошли к исследованию его лирики с разной степенью глубины: одни ограничились констатацией ряда важных тем и мотивов, другие – предприняли попытки выявить сущностное, индивидуальное в художественном мире поэта. Очевидно, что обилие посвященных А. Жигулину публикаций свидетельствует о серьезности фигуры поэта, о том, что он занял свое место в литературном процессе 1970-х годов. Вместе с тем, общее направление оценок как московских, так и воронежских критиков доказывает, что в 1970-е годы существовало единое поле литературы, центральная и провинциальной пресса сообщались, их отношения были равноправными.

ЛИТЕРАТУРА

1. Акаткин В. Тревожный покой // Подъем. 1971. № 5. С. 137-140.
2. Акаткин В. Наследники великой темы // Подъем. 1975. № 3. С. 141-150.
3. Аннинский Л. Восхождение личности: О новой книге стихов Анатолия Жигулина // Молодой коммунар. 1971. 17 апреля.
4. Аннинский Л. Всерьез: О трех поэтических книжках, о направлении поиска в современной лирике // Комсомольская правда. 1971. 16 июня.
5. Галов С. Воронежские страницы // Коммуна. 1977. 14 мая.
6. Истогина А. Право на память // Подъем. 1977. № 6. С. 122-125.
7. Лапчинский Г. О, Родина! Новые произведения воронежских композиторов // Подъем. 1974. № 4. С. 132-136.
8. Ласунский О. Поэтическая родина А. Жигулина // Коммуна. 1979. 30 сентября.
9. Лободов В. Власть вечности и поля (Некоторые особенности поэтики Анатолия Жигулина) // Подъем. 1977. № 4. С. 130-135.
10. Махмудов А. Свет яркий, лучезарный // Коммуна. 1973. 15 июля.
11. Подкопаев Б. Отсвет костра // Молодой коммунар. 1976. 14 октября.
12. Ющенко В. Близкое и дорогое // Коммуна. 1971. 2 марта.

А.Ю. Труфанов

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ СРЕДСТВА МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ И ЦЕНЗУРА В 90-Е ГОДЫ XX ВЕКА

Преобразования 90-х годов XX века внесли свои коррективы не только в общественно-политическую жизнь страны, но и во взаимоотношения власти и общества, в частности, власти и средств массовой информации. Одной из таких особенностей стала «отмена давления цензуры». Формулировка заключена в кавычки в силу того, что на смену идеологической цензуре пришли иные формы воздействия на средства массовой информации – экономические, политические, административные и т.д.

Историография работ по истории цензуры и деятельности цензурных органов достаточно обширна (однако в подавляющем большинстве историография посвящена изучению цензуры в досоветский и советский периоды). Она представлена монографиями, научными статьями, комментариями в сборниках документов, тезисами и материалами целого ряда непосредственно посвященных цензуре семинаров и конференций. В числе крупнейших западных исследователей советской и российской цензуры необходимо отметить М. Дьюхерста, Р. Фарелла, М.Т. Чолдин, М. Фридберга.

Тем не менее, тема цензуры в России в 90-е годы XX века пока остается одной из наименее изученных в отечественной историографии. Связано это как с отсутствием фактологического материала, так и с осознанием того, что вместе с распадом Советского Союза прекратила свое существование и цензура государства в отношении средств массовой информации. Немаловажную роль в формировании сознания об отсутствии цензуры сыграло и появление в указанный период огромного количества печатных изданий различного толка, выражающих различные точки зрения.

В 1990-е гг. стало возможным рассмотрение цензуры не просто как одной из структур политической власти в СССР, но и как важной составляющей всей общественной жизни. Появляются работы, изучающие цензуру с точки зрения системного подхода и рассматривающие её влияние на различные области общественной жизни. К числу данных исследований необходимо отнести работы А.В. Блюма, Т.М. Горяевой, Г.В. Жиркова.

В работе «Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг.» Т.М. Горяева предприняла попытку рассмотреть историю цензуры на протяжении всего советского периода [3]. Более того, советская цензура осмысливается автором с точки зрения социокультурной традиции, с учётом исторически сложившихся в России властно-подчинённых отношений.

А.В. Блюм рассмотрел не только механизм деятельности цензурных органов, но и проанализировал их функционирование во взаимодействии с партийными и карательными инстанциями, показав их родственную природу [2]. Он же рассмотрел различные проявления цензурной практики по отношению к книжным издательствам, массовой прессе, изобразительному и музыкальному искусству, русской классической, эмигрантской, советской литературе.

В аспекте заявленной темы необходимо отметить работу Г.В. Жиркова «История цензуры в России XIX-XX вв.»[4], в которой автор рассматривает преемственность и традиции цензурного режима в России и СССР на протяжении двух столетий, показывает взаимоотношения власти и прессы, процесс осознания представителями власти роли журналистики в обществе и функции цензуры.

Таким образом, к настоящему времени появилось большое количество исследований, рассматривающих различные проявления советской политической цензуры и цензуры как явления в целом. Вместе с тем, наблюдается почти полное отсутствие работ, изучающих цензурные проявления со стороны органов государственной власти в постсоветский период на региональном уровне, что не даёт возможности воссоздать картину функционирования различных элементов цензурной системы во взаимосвязи на протяжении всей истории её существования. Это тем более важно, так как, если исходить из системного подхода, эффективное существование всей системы возможно только при условии функционирования всех её элементов.

На законодательном уровне проблема цензуры в России в 90-е годы XX века решилась практически одновременно с распадом Советского Союза. 27 декабря 1991 года был принят Закон о средствах массовой информации. Он регламентировал организацию и деятельность средств массовой информации, порядок распространения массовой информации и т.д. Отдельной статьей в законе отмечалось, что «цензура массовой информации, то есть требование от редакции средства массовой информации со стороны должностных лиц, государственных органов, организаций, учреждений или общественных объединений предварительно согласовывать сообщения и материалы (кроме случаев, когда должностное лицо является автором или интервьюируемым), а равно наложение запрета на распространение сообщений и материалов, их отдельных частей, – не допускается» [12]. В 1995 году вышел Федеральный закон «О порядке освещения деятельности органов государственной власти в государственных средствах массовой информации» [9], регулирующий «отношения, возникающие в связи с распространением государственными средствами массовой информации материалов или сообщений о деятельности органов государственной власти Российской Федерации и субъектов Российской Федерации» [10]. Закон устанавливал правила освещения официальных мероприятий представителями средств массовой информации. Например, определялся промежуток времени, когда государственные средства массовой информации должны были размещать информацию с выступлений официальных лиц [11].

Таким образом, в 90-е годы ХХ века на уровне федерального законодательства было закреплено положение о недопустимости цензурных проявлений в средствах массовой информации. Тем не менее, декларируемая недопустимость цензурных проявлений фактически так и осталась на бумаге.

Хронологические рамки представленной работы ограничены периодом с 1992 по 1999 годы. Это обусловлено тем, что именно для этого периода характерна относительная либерализация, то есть смягчение цензурной политики федеральных и региональных властей в отношении средств массовой информации (по сравнению как с советским, так и с периодом 2000-х годов). В рассматриваемый период стали возможными и критика власти, и публикация компрометирующих материалов на власть предержащих, и дискуссия по наиболее острым политическим и социально-экономическим вопросам.

Что касается более позднего периода, то после 2000-го года был приняты ряд нормативных правовых актов, направленных на ужесточение контроля за средствами массовой информации. В 2001 и 2002 годах приняты поправки в федеральные конституционные законы, предусматривающие возможность ограничения свободы печати и других средств массовой информации в условиях чрезвычайного и военного положения [8;13]. Показателем усиления контроля власти за деятельностью средств массовой информации в начале 2000-х годов может служить и количество поправок, внесенных в закон «О средствах массовой информации». До 2000 года в указанный закон внесено пять поправок, четыре из которых являются юридико-лингивистической правкой, а дна запрещает СМИ распространять «передачи, пропагандирующие порнографию, культ насилия и жестокости» [7]. После 2000 года в закон было внесено семнадцать поправок. Десять из них налагают ограничение на деятельность средств массовой информации и расширяют возможности для прекращения их деятельности. Например, Федеральным законом от 25 июля 2002 года №112-ФЗ «О внесении изменений и дополнений в законодательные акты Российской Федерации в связи с принятием федерального закона «О противодействии экстремистской деятельности» предусматривалась возможность прекращения деятельности средства массовой информации «в порядке и по основаниям, предусмотренным Федеральным законом «О противодействии экстремистской деятельности» [6].

Таким образом, 90-е годы XX века явились своеобразным промежуточным периодом, когда цензурные проявления если и не исчезли полностью, то были сведены до минимума. Именно рассматриваемый период стал переходом от Главлита к Федеральной службе по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия (созданной в 2004 году).

Тем не менее, несмотря на отсутствие единого федерального органа, определяющего политику в области печати, в 90-е годы XX века регионы Российской Федерации самостоятельно решали эту проблему.

В каждом субъекте Российской Федерации в структуре органов власти выделялось подразделение, ответственное за взаимодействие с прессой – пресс-служба главы региона.

Как отмечалось выше, несмотря на декларируемую отмену цензуры, власть (как федеральная, так и в большей степени региональная) старалась не только отслеживать все материалы, затрагивающие её деятельность, но и влиять на прессу с целью позитивного представления власти в средствах массовой информации. За данное направление отвечали пресс-службы глав субъектов Российской Федерации. Значимость данного структурного подразделения в системе исполнительной власти определялась тем, что пресс-служба была подчинена непосредственно главе региона (в республике Татарстан пресс-служба входила в состав аппарата Президента республики и имела двойное подчинение – президенту Татарстана и руководителю аппарата президента республики. В республике Мордовия пресс-служба являлась самостоятельным структурным подразделением администрации главы республики. В Удмуртской республике пресс-служба входила в состав аппарата администрации президента республики), в обязанности которой и входило проведение цензурной политики или, как отмечалось в положениях о пресс-службе, информационной политики. Эти положения были отражены во всех нормативных правовых документах, регулирующих деятельность пресс-служб региональных глав исполнительной власти. Например, в положении о пресс-службе республики Татарстан отмечается, что основными её функциями являются «взаимодействие с республиканскими, федеральными и иностранными средствами массовой информации, а также с журналистами в целях объективного и всестороннего освещения деятельности Президента Республики Татарстан; формирование через средства массовой информации объективного общественного мнения о деятельности Президента Республики Татарстан; установление неформальных связей со средствами массовой информации» [15]. В республике Мордовия среди основных функций пресс-службы обозначены: «формирование через средства массовой информации общественного мнения о деятельности Главы Республики Мордовия, оперативное информирование Главы Республики Мордовия о позиции средств массовой информации по поводу выступлений и решений Главы Республики Мордовия, об откликах на них в прессе, на телевидении и радио, о состоянии общественного мнения» [14]. В Удмуртской республике – «обеспечение эффективного взаимодействия и сотрудничества органов государственной власти Удмуртской Республики и органов местного самоуправления в Удмуртской Республике со средствами массовой информации» [16]. Аналогичные функции отражены во всех положениях о пресс-службе глав субъектов Российской Федерации.

Влияние на прессу и формирование цензурной политики в регионе происходило посредством следующих способов (1):

1. Экономический. Под экономической цензурой подразумевается установление таких условий существования средств массовой информации, при которых оно не способно (или ограничено в своих действиях) проводить собственную, независимую политику, независимую от точки зрения органов власти.

В России основным способом влияния на средства массовой информации стала их покупка. Одним из способов экономического воздействия на средства массовой информации стало учреждение печатных изданий, подконтрольных власти («Нижегородская правда», «Нижегородский новости», «Известия Мордовии», «Удмуртская правда» и т.д.). Средства на содержание этих печатных органов выделялись из регионального бюджета, так что говорить в отношении них о самостоятельной политике не приходится.

Второй способ экономического воздействия на печать с целью позитивного освещения деятельности региональной власти заключался в размещении заказа в определенных средствах массовой информации. Так, конкретному изданию, внешне не зависящему от региональной власти, заказывалось разместить на своих страницах материал о деятельности власти.

Третий способ экономического воздействия на провинциальные средства массовой информации заключался в работе со спонсором газеты. В 1990-е годы все средства массовой информации входили в состав той или иной финансовой группы, которая и определяла редакционную политику издания. И в случае, если у региональной власти находились силы влиять на эти группы, то появлялась возможность и влиять на подконтрольные финансовым группам издания.

В статье «Цензура в России 1991 и 2001 гг.» Мартин Дьюхерст, рассматривая цензурные проявления в современной России, на первое место ставит административную цензуру [17]. Однако, как отмечают эксперты [5], административная цензура в 90-е годы применялась крайне редко и только в отношении небольших региональных изданий. Применение административного ресурса могло негативно отразиться на имидже самой власти (2). Поэтому власть старалась не прибегать к силовому давлению на прессу (в особенности на федеральном уровне), а искать иные пути воздействия на средства массовой информации.

2. Установление неформальных отношений. В данном случае подразумевается установление отношений вне понятий «власть-печать». Отношения переходят в фазу «ты-мне-я-тебе». Это могло выражаться в предоставлении отдельным журналистам конфиденциальной или эксклюзивной информации. В результате, при возникновении негативных для власти событий, средства массовой информации расставляли акценты таким образом, что событие становилось в ряд обыденных. Как отмечают эксперты [5], в ряде регионов неформальные отношения могли превалировать над экономическим воздействием. Несмотря на то, что данный способ был более трудозатратным, тем не менее, в большинстве случаев он был более продуктивным, нежели экономическое воздействие. Неформальные связи позволяли не только влиять на средства массовой информации, но и получать интересующую информацию, проверять слухи и т.д. В данном случае журналисты были, если выражаться языком спецслужб, агентами региональных властей.

Безусловно, цензурная политика в отношении провинциальной печати не ограничивалось лишь вышеуказанными методами. Исполнительная власть в каждом регионе Российской Федерации самостоятельно определяла приоритеты во взаимоотношении с прессой. В одном случае на первый план выходили неформальные отношения, в другом – экономические, в третьем – административные. В остальном, как отмечают эксперты [5], о цензуре в прямом её понимании, как на региональном, так и на федеральном уровне говорить не приходится. Средства массовой информации были поставлены в условия необходимости поиска средств для выпуска издания, что побуждало их ориентироваться на потребности читателей. В результате, на первых полосах размещались материалы социального характера. Политические и экономические проблемы стали уделом специализированных изданий, с небольшим тиражом и выпускаемых на общероссийском уровне.

В результате, необходимо отметить, что несмотря на декларируемую цензурную независимость средств массовой информации от власти, на практике ситуация обстояла иным образом. За прессой в провинции стали следить массово создаваемые пресс-службы глав регионов, в чьи обязанности вменялся контроль за всеми материалами, выходящими во всех средствах массовой информации региона. При взаимодействии со средствами массовой информации пресс-служба использовала различные методы, главным образом, экономическое и внеэкономическое воздействие. Существовали и иные способы воздействия на прессу, однако определяющим оставалось экономическое воздействие. В условиях самоокупаемости средства массовой информации в еще большей степени стали зависеть от регионального, муниципального бюджетов или средств спонсоров (зачастую первые два понятия сливались с последним). Свобода слова дозволялась лишь в той степени, насколько это затрагивало саму сущность власти. В противном случае власть старалась подключать все способы воздействия на прессу. В тех регионах, где власть не использовала влияние и, соответственно, должным образом не реагировала на критические статьи, не использовала цензуру, произошла смена руководства региона (Нижегородская область, губернатор И.П. Скляров). Цензура являлась одной из форм государственного контроля за деятельностью печати и важнейшим условием существования самой власти. Ее эволюция в 90-е годы XX в. привела к более совершенным, практически не заметным или мало заметным формам цензуры, выразившейся в той или иной статье закона или решении суда.

ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ

1. 90-е – время надежд // Эхо Москвы. 2008. – Электронный ресурс, код доступа: http://echo.msk.ru/programs/niceninety/512707-echo/
2. Блюм А.В. За кулисами «министерства правды». Тайная история советской цензуры. 1917-1929. – СПб., 1994.
3. Горяева Т.М. Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг. Монография. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002.
4. Жирков Г.В. История цензуры в России XIX-XX вв. – М.: Аспект Пресс, 2001.
5. «Запись интервью от 16 августа 2010 г.», из личного архива автора.
6. «О внесении изменений и дополнений в законодательные акты Российской Федерации в связи с принятием федерального закона "О противодействии экстремистской деятельности»: часть 3 статьи 1 Федерального закона от 25.07.2002 №112-ФЗ // "Собрание законодательства Российской Федерации". – 2002 – №30. С. 3029.
7. «О внесении изменения и дополнения в статью 4 Закона Российской Федерации «О средствах массовой информации»: статья 1 Федерального закона от 19.07.1995 №114-ФЗ //Собрание законодательства Российской Федерации. – 1995 – №30. С. 2870.
8. «О военном положении»: подпункт 14 пункта 2 статьи 7 Федерального конституционного закона от 30.01.2002 №1-ФКЗ // Собрание законодательства Российской Федерации. – 2002 – № 5. С. 375
9. «О порядке освещения деятельности органов государственной власти в государственных средствах массовой информации»: Федеральный закон №7-ФЗ от 13.01.1995 //Собрание законодательства Российской Федерации. –1995 – № 3. С. 170.
10. «О порядке освещения деятельности органов государственной власти в государственных средствах массовой информации»: Статья 1 Федерального закона №7-ФЗ от 13.01.1995 //Собрание законодательства Российской Федерации. – 1995 – № 3. С. 170.
11. «О порядке освещения деятельности органов государственной власти в государственных средствах массовой информации»: Статья 5 Федерального закона №7-ФЗ от 13.01.1995 // Собрание законодательства Российской Федерации. – 1995 – № 3. С. 170.
12. «О средствах массовой информации»: Закон Российской Федерации от 27.12.1991 №2124-1 // Ведомости Совета народных депутатов и Верховного Совета Российской Федерации. – 1992 – №7. С. 300.
13. «О чрезвычайном положении»: пункт «б» статьи 12 Федерального конституционного закона от 30.05.2001 №3-ФКЗ // Собрание законодательства Российской Федерации. – 2001 – № 23. С. 2277.
14. «Об утверждении Положения о Пресс-службе Главы Республики Мордовия»: Указ Главы Республики Мордовия от 21.10.96 №125// Справочно-правовая система «Консультант Плюс»: [Электронный ресурс] / Компания «Консультант Плюс».
15. «Об утверждении Положения о Пресс-службе Президента Республики Татарстан»: Указ Президента Республики Татарстан от 09.09.2006 №УП-365 // Ведомости Государственного Совета Татарстана. – 2006 – №8-9. С.1826.
16. «О министерстве культуры, печати и информации Удмуртской республики»: Постановление Правительства УР от 28.08.2009 №241 (вместе с «Положением о министерстве культуры, печати и информации Удмуртской республики»)// «Собрание законодательства Удмуртской Республики». – 2009 – № 26 (часть II). С.35.
17. Martin Dewhirst Censorship in Russia, 1991 and 2001 // Открытый текст. – 2002. С.29. – Электронный ресурс, код доступа: http://opentextnn.ru/censorship/russia/sov/libraries/books/mdew/?id=299

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ср.: Martin Dewhirst Censorship in Russia, 1991 and 2001 //Открытый текст. – 2002. С.29. – Электронный ресурс, код доступа: http://opentextnn.ru/censorship/russia/sov/libraries/books/mdew/?id=299
2. Например, по воспоминаниям главного редактора «Эха Москвы» Алексея Венедиктова, «была коммунистическая пресса, которую Борис Николаевич Ельцин в одночасье в 93 году закрыл, а через 2 дня открыл, напомню я, по требованию журналистов демократических изданий, в том числе, и журналистов «Эхо Москвы». <….> Андрюша Черкизов, уж которого нельзя к коммунистам никак прислонить, он был ярым антикоммунистом. Он написал письмо Ельцину по этому поводу открытое» [1].

Провинция вчера и сегодня: социокультурный аспект

М.Г. Богаткина

«ДИНАМИКА ЦЕНТРА И ПЕРИФЕРИИ»

КАК ОДНА ИЗ УНИВЕРСАЛЬНЫХ ЗАКОНОМЕРНОСТЕЙ РАЗВИТИЯ КУЛЬТУРЫ

Закон «динамики центра и периферии» обоснован Ю. Тыняновым в собственно литературоведческом аспекте как своеобразная закономерность развития литературы в работах «Литературный факт» (1924), «О литературной эволюции» (1927), где он описал явление «канонизации младших жанров», которое и сейчас, в ситуации постмодернистской реальности, воспринимается узнаваемо: «заумь была всегда – была в языке детей, сектантов и т.д., но только в наше время она стала литературным фактом. И наоборот, то, что сегодня литературный факт, то назавтра становится простым фактом быта, исчезает из литературы. Шарады, логогрифы – для нас детская игра, а в эпоху Карамзина, с ее выдвиганием словесных мелочей и игры приемов, она была литературным жанром… В эпоху разложения какого-нибудь жанра – он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление… Так стал бульварным авантюрный роман, так становится сейчас бульварною психологическая повесть» [5:123-124].

Данную закономерность можно проиллюстрировать достаточно курьезным примером, связанным с динамикой литературных вкусов и традиций последней трети ХIХ – начала ХХ века. Литературный процесс этого периода был ориентирован на бесспорный авторитет Л.Н. Толстого, который блестяще реализовался в больших жанровых формах. Именно он вывел и закрепил их как центральный эталон, как некую творческую вершину, подняться на которую было делом чести любого писателя того времени. В этом отношении А.П. Чехов оказался в достаточно сложной ситуации, связанной со своеобразием его творческой индивидуальности. Действительно, чтобы «увековечиться» в литературе, как он полагал, следуя негласной традиции, необходимо написать, по крайней мере роман, и именно эту сокровенную цель он преследовал, задумывая многие свои произведения, но в силу специфики своего таланта завершал их значительно раньше, чем полагалось, став мастером малых жанровых форм, которые занимали тогда все же периферийную позицию. И в этом отношении он был искренне уверен, что, например, П. Боборыкин с его многотомным собранием сочинений конечно же войдет в историю русской литературы как первая величина, а ему, Чехову, уготовано более скромное место… Однако ситуация существенно изменилась, когда в 1933 году наш первый нобелевский лауреат по литературе И.А. Бунин получает мировую известность прежде всего как создатель малых жанровых форм, заложив тем самым новую традицию, сместив периферийные литературные явления в центр литературного процесса.

Данная специфическая литературная закономерность может быть осмыслена и более широко – в контексте развития культуры. Динамика классической и неклассической картин мира коррелирует с проблемой «динамики центра и периферии» в развитии литературы [1]. В этом смысле региональная традиция может рассматриваться как своеобразный периферийный резерв общей эволюции культуры и, в частности, науки. Почему именно периферия – источник поступательного развития культуры? Очевидно, в ней меньше идеологической жесткости, больше степеней свободы, чем в центре. Вместе с тем идея меры, упорядоченности также сохраняется, но в ином аспекте – как «феномен духовности». Постараюсь проиллюстрировать эту особенность на примере развития отечественного литературоведения переходного периода, рассмотрев закономерность смены в нем традиционной и системно-комплексной методологии.

Изучение динамики классической и неклассической картин мира помогает более глубоко осознать и процессы саморазвития литературоведения, которые выражаются в смене его научных парадигм. Нас интересует понятие парадигмы как критерия собственно научного развития, как инструмента в изучении методологии современной теории литературы. В этом смысле парадигма – совокупность теоретических и методологических положений, принципов, определяющих структуру научного знания на конкретном этапе его развития. Данное понятие введено американским ученым Т. Куном, который предложил модель историко-научного процесса как чередования эпизодов борьбы между различными научными сообществами [4]. Наиболее важные ее этапы: «нормальная наука», (период безраздельного господства конкретной парадигмы, определяющей центральные позиции авторитетной науки); научная революция: период распада прежней парадигмы, конкуренция между альтернативными парадигмами, которые прежде находились на периферии; наконец, переход к новому периоду «нормальной науки».

До середины 80-х годов прошлого столетия в отечественном литературоведении доминировала традиционная наука, основанная на марксистско-ленинской методологии. Она базировалась на системе упорядоченного знания, изложенного в учебниках. В этом смысле теоретическое литературоведение нашей отечественной науки было в основном представлено работами Г.Н. Поспелова, Л.И. Тимофеева, П.А. Николаева, Ф.И. Волкова, Н.А. Гуляева и других выдающихся ученых-литературоведов.

Периферийно развивалась тартуско-московская школа с ее структурно-семиотическими изысканиями (Ю.М. Лотман), работала Комиссия комплексного изучения художественного творчества при Научном совете по истории мировой культуры АН СССР (Б.С. Мейлах), а также ее базовая группа при Казанском государственном университете под руководством Ю.Г. Нигматуллиной. Теория бессознательного, информационные подходы к художественному творчеству изучались грузинской школой психологов (А.Е. Шерозия, А.Г. Васадзе и др.); школа Б.О. Кормана (Ижевск) занималась проблемой автора в литературе и т.д. Да и в самом традиционном литературоведении, как это показали последние исследования, маргинально было представлено многое, что работало на значительное опережение своего времени (школа Г.Н. Поспелова, МГУ).

К началу 90-х годов стали очевидны кризисные явления в литературоведении, которые повлекли за собой и перестроечные процессы в науке – то, что было на периферии, переместилось в центральное русло научных поисков. Системно-комплексная методология, свобода творческих поисков, сопряженная с активным внедрением самых современных деконструктивистских методик интерпретации текстов, начали победное шествие в нашей науке. Прежние молчалины по бойкости пера и ниспровержению авторитетов оставили далеко позади прежних чацких, поскольку позволили себе это новаторство, только оказавшись в центральной, а не в периферийной позиции. Вместе с тем центральное положение в науке требует особого профессионализма и ответственности ученого за результаты своего труда и поэтому именно сейчас необходимо сказать о принципиальном значении «нормального», классического этапа развития отечественной теории литературы, представленного его корифеями, а не имитаторами.

Действительно, была создана научная теория и методология литературоведения как научной дисциплины, сведен в логически завершенную систему разрозненный эмпирический материал. Эта теория опиралась на достижения предшествующих классических этапов развития словесности – от античных риторик до отечественных академических школ. Конечно, были недостатки: например, порой чрезмерная идеологизация в некоторых исследованиях, но, думается, этим трудно перечеркнуть все сделанное, тем более что нынешняя апологетика абсолютной научной вседозволенности и методологического хаоса – тоже идеология, но с противоположным содержательным знаком.

Перспективность научной теории и методологии определяется не только тем, насколько она адекватна своему времени и отразила его ведущую тенденцию, но и тем, в какой степени удалось ей преодолеть притяжение своего времени. В этом отношении, например, наследие Г.Н. Поспелова, который вместе с учениками закладывал основы классической парадигмы теории литературы в отечественной науке, обладает тем научным потенциалом, который во многом может быть востребован именно в наше время, когда литературоведение переживает период своеобразного внутреннего кризиса и становления новых методологических установок, адекватных запросам и конкретным явлениям современного историко-литературного процесса [3].

В современном литературоведении, пришедшем на смену традиционному, постепенно идея свободы научных поисков, к сожалению, зачастую не подкрепленная научной основательностью в понимании ее теоретических системно-комплексных основ (времени на это не было – надо было поскорее защищать виртуальные диссертации, пока они в центре конъюнктуры и востребованы как новаторские), стала вновь приобретать идеологизированные, нормативные, схоластические очертания. В этом смысле пророческой оказалась статья О. Вайнштейн с емким метафорическим названием «Леопарды в храме. Деконструкционизм и культурная традиция» [2]. Развитие деконструктивизма соотносится с ситуацией первоначального стихийного разрушения сложившихся традиций: леопарды врываются в храм и нарушают строго регламентированный порядок. И это повторяется снова и снова до тех пор, пока разрушительное представление не становится частью продуманной церемонии. Действительно, аналогичные процессы наблюдаются и в современном литературоведении, превратившем деконструкцию в некое подобие обязательного для всех ритуала, с разрушения которого все и начиналось. Как известно, противоположности сходятся – абсолютная жесткость и абсолютная свобода – явления одного порядка.

Однако закон «динамики центра и периферии» продолжает свою невидимую работу в развитии нашей науки: наряду с центральными явлениями идет и процесс формирования периферийных тенденций, сопряженных с поисками интегративной методологии современного литературоведения, направленной на преодоление, с одной стороны, методологического хаоса, возникшего на волне ускоренного внедрения неосвоенного материала в нашу науку, а с другой, к сожалению, слишком быстро закрепившейся у нас тенденции трактовать эту одностороннюю методологию как универсальную. В этом смысле предстоит серьезное противодействие новомодной феноменологической методологии современной науки. И вновь формирование этой периферийной установки современного литературоведения сопряжено с противодействием доминирующей позиции, которая поддерживается большинством научного сообщества, которое на удивление быстро коммерциализировалось.

Итак, вопрос теоретико-методологических оснований современной филологической науки представляется нам одним из наиболее важных научных пробелов, который образовался в последние десятилетия. Действительно, после того, как была деконструирована так называемая марксистско-ленинская методология отечественного литературоведения, многие исследования, с одной стороны, зациклились на бесконечном процессе этой деконструкции, который незаметно стал превращаться в своеобразное победное шествие компилятивности, научного хаоса, которому, с другой стороны, было найдено методологическое определение – феноменология процесса познания. На наш взгляд, под прикрытием провозглашенной и никем, кстати, не оспариваемой идеи свободы научного поиска, происходит незаметная подмена двух разноуровневых понятий.

Следует различать феноменологию субъективного творческого процесса (данную установку философской методологии никто не отрицает) и феноменологию научного познания. Их смешение и перенесение идей универсальной феноменологии в область специальных отраслей гуманитарной науки без соответствующей корректировки недопустимо, так как ведет в конечном итоге к растворению объективных теоретико-методологических оснований литературоведения в бесконечных субъективных представлениях самого ученого о предмете, категориях, законах развития литературного процесса и пр., что приводит порой в некоторых современных исследованиях к утрате инвариантного научного языка общения, к размыванию устойчивой и адекватной категориальной базы, а в итоге к нивелированию самих научных критериев в оценке представляемых научных трудов. Так, одно и то же литературное явление, например, «идея пути» в лирике А. Блока (Д. Максимов), может быть произвольно определено (в зависимости от личных устремлений исследователя к непременной новизне) мотивом, концептом, категорией, наконец, дискурсом.

Если традиционное литературоведение оперировало продуманной системой теоретических понятий и категорий, которые обобщали различные специфические грани литературного творчества (метод, направление, стиль…), то сейчас вся эта десятилетиями наработанная терминологическая определенность, созданная усилиями наших выдающихся ученых, порой сводится к нулю, к некоей исходной точке, к безымянному дискурсу – термину, заимствованному из лингвистики и механически переносимому в область литературоведения.

Разумеется, эта новая терминология должна осваиваться литературоведением, она адекватна его новой парадигмальной структуре, однако ее корректировка – это сложная и ответственная научная процедура, решение которой требует особой системно-комплексной теоретической базы, интегрирующей достижения различных научных областей. В противном случае сама проблема дискурса остается нередко новым терминологическим прикрытием известных истин, давно наработанных в нашей науке, цветистой фразой, подкрепленной многочисленными ссылками, но никак не инструментом более глубокого понимания теоретических и историко-литературных проблем результатов творческого труда.

Вместе с тем процесс формирования новой парадигмы отечественного литературоведения, основанный на интеграции лучших достижений нашей академической науки и современных школ и направлений, уже идет в сегодняшней филологии. Он осуществляется усилиями многих исследователей, которые продолжают традиции высокого профессионализма и нравственной ответственности ученого за свои поступки. Слово, устное или письменное, в котором выражена личная позиция, и есть нравственный поступок. В этом отношении огромная роль принадлежит периферийным проявлениям в отечественной науке, которые сопряжены не только с собственно пространственной локализацией этого понятия (региональное литературоведение), но своя периферия существует и в центральных научных сообществах, где потенциально накапливается и поддерживается подлинный академизм, а не его имитация, и где некоторые ученые находят силы в атмосфере «равнодушной толерантности» по отношению к бойким наукообразным выкладкам высказывать твердое и профессиональное отношение к коммерческим фальшивкам.

ЛИТЕРАТУРА

1. Богаткина М.Г. Теория литературы: формирование новой научной парадигмы – Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2007.
2. Вайнштейн О. Леопарды в храме. Деконструкционизм и культурная традиция // Вопросы литературы. 1989. №12.
3. Живая мысль. К 100-летию со дня рождения Г.Н. Поспелова / ред.кол.: П.А. Николаев, Л. Ремнева, Л.В. Чернец и др. – М.: Изд-во МГУ, 1999.
4. Кун Т. Структура научных революций – М.: Изд-во АСТ, 2003.
5. Тынянов Ю.Н. Литературный факт – М.: Высшая школа, 1993.

С.С. Акимов,

Н.В. Свирина

БИБЛИЯ ВАЙГЕЛЯ КАК ИСТОЧНИК ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ

РУССКОГО ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ИСКУССТВА

XVIII – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX В.

В русско-европейских художественных связях XVII-XVIII вв. видную роль играли нидерландские и немецкие гравюры и иллюстрированные издания, нередко служившие для русских мастеров композиционно-иконографическими образцами и способствовавшие тем самым проникновению в отечественное искусство элементов западноевропейской художественной системы в целом и стиля барокко в частности. В книжной продукции, ввозившейся с Запада на Русь со второй половины XVI века, значительное место занимали иллюстрированные Библии (иначе называемые иногда «историческими» Библиями; немецкие термины – Bilderbibel, Historische Bilderbibel; англ. – Picture Bible; франц. – La Bible en images), которые первоначально воспринимались как «иноземные диковины», но уже в XVII веке широко использовались иконописцами и монументалистами как источник композиционных решений, отдельных образов и типажей, орнаментов. В XVII-XVIII вв. европейские эстампы и гравированные издания в силу высокой стоимости были распространены преимущественно в придворных кругах и среди высшей аристократии и были доступны художникам московской Оружейной палаты. В ее штате кроме «жалованных» изографов находились «кормовые» мастера, вызывавшиеся в столицу для выполнения конкретных заказов. Большинство «кормовых» живописцев были уроженцами Верхнего и Среднего Поволжья, которые, возвращаясь в провинцию, приносили в местную культуру новые идеи и изобразительные приемы (например, росписи ряда костромских, ярославских и ростовских храмов, выполненные артелью Гурия Никитина, или иконы нижегородца К. Уланова).

В XVII веке в России наиболее широко были известны нидерландские гравированные издания: знаменитая Библия Пискатора, с которой связаны многие памятники русской монументальной живописи того времени, Библия Мериана, Борхта, Евангелие Наталиса. В первой половине XVIII века особенную популярность приобретают произведения южнонемецких граверов, прежде всего мастеров из Аугсбурга, где в этот период существовала сильная и самобытная школа сюжетной и орнаментально-декоративной гравюры (И.Г. Хертель, М. Энгельбрехт, Ф.А. Килиан, И.Э. Нильсон и др.).

Типологически и отчасти стилистически к творчеству аугсбургских граверов примыкает Библия нюрнбергского издателя Кристофера Вайгеля, вышедшая в 1712 году. Экземпляр этого издания был обнаружен Н.В. Свириной в фондах Нижегородского государственного художественного музея (НГХМ). Издания Вайгеля имеются и в других отечественных собраниях (Библия из Российской национальной библиотеки, Библия-ектипа из Российской государственной библиотеки), но еще не становились объектом специального исследования, в отличие от хорошо изученных упомянутых выше более ранних памятников.

Библия Вайгеля состоит из 2-х томов, посвященных соответственно Ветхому и Новому Заветам, и является характерным образцом жанра исторической Библии, сформировавшегося на рубеже XVI-XVII вв. в Северных Нидерландах и протестантской части Германии, но в XVII-начале XVIII вв. получившего распространение в католических южнонемецких землях. Полное название книги: Historiae celebriores Veteris (Novi – том 2) Testamenti iconibus repraesentatae et ad excitandas bonas meditationes felectis Epigrammatibus exornate in lucem datae a Christoforo Weigelio Noribergae, 1712. Как во всех Bilderbibel, главенствующее значение здесь имеют иллюстрации, текст же только поясняет изображение, в данном случае это краткие стихотворные комментарии на латыни и немецком.

Стилистическая природа Библии Вайгеля определяется, прежде всего, тем, что над ней работали три мастера, каждый из которых внес в издание собственную индивидуальность, причем издатель не ставил целью сгладить различия манер граверов. Другое важное обстоятельство состоит в том, что оригиналами для эстампов послужил широкий круг живописных произведений итальянских, нидерландских, немецких авторов, в результате чего в стилистике Библии Вайгеля переплелись элементы маньеризма, барокко, нидерландского романизма в полном соответствии с эклектическим характером изобразительного искусства Германии XVII-первой половины XVIII вв.

В жанровом и стилистическом отношении Библия Вайгеля традиционна, ее гравюры по своим художественным достоинствам не поднимаются выше среднего уровня, поэтому издание представляет интерес не столько как памятник книжного дела Германии XVIII века, сколько как источник, использовавшийся русскими художниками, и в провинциальном искусстве сохранивший свое значение до середины XIX века.

Документация НГХМ не зафиксировала время и источник поступления экземпляра Библии в музей, но на основании владельческих записей и косвенных данных можно в общих чертах представить историю его бытования. В томе 1 на свободном листе заднего форзаца сделана надпись: во ной книге сто деветь кунштовъ, которую по характерным палеографическим признакам можно датировать первой третью XVIII века, следовательно, книга попала в Россию вскоре после выхода в свет. Второй тип записей – весьма точно выполненный прозаический перевод немецкого текста под каждой гравюрой, причем не пропущен ни один лист. Почерк в этом случае сочетает типичные черты профессионального писарского почерка конца XVIII-первой половины XIX вв. с архаичными начерками отдельных букв. Подобный перевод-комментарий нельзя назвать уникальным, его можно встретить и на других экземплярах европейских исторических Библий, например, на современной Вайгелю Библии Ульриха Крауза из НГХМ.

Известно, что экземпляр Библии Вайгеля находился в библиотеке Арзамасской школы живописи А.В. Ступина [3:19]. Более того, отдельные композиции из данного издания лежат в основе монументальной живописи арзамасского Воскресенского собора, расписанного во второй половине 1830-х гг. отцом и сыном О.С. и А.О. Серебряковыми, тесно связанными со Ступинской школой. Таким образом, почти не остается сомнений, что экземпляр Библии Вайгеля из НГХМ принадлежал А.В. Ступину и использовался его учениками в учебном копировании и как образец для собственных произведений арзамасских художников. До сделанной нами находки были известны только два сохранившиеся книги из библиотеки А.В. Ступина (ныне – в Нижегородской областной библиотеке) [1]. После закрытия в 1861 году Арзамасской школы живописи часть гравюр и рисунков из ее имущества перешла в Дивеевский и Понетаевский монастыри, где имелись художественные мастерские, и использовалась там в обучении мастериц. Очевидно, рассматриваемая нами книга была в числе этих произведений, в середине 1920-х гг. поступивших из монастырей арзамасской округи в нижегородский музей.

В XVIII – начале XIX вв. издания Вайгеля имели чрезвычайно широкое распространение в российской провинции. Ее бытование связано не только с крупными художественными центрами, такими, как Ступинская школа, но и с рядовыми иконописными мастерскими. Так, экземпляр вайгелевской Библии-ектипы из РГБ имеет идущую через книжный блок со стр. 2 по стр. 144 по слогу на листе владельческую запись иконописцев И.А. Плотникова и Пролатова (Проласова (?), неразборчиво) из г. Болхов Орловской губернии, причем куплена книга была здесь же в Болхове. По продолжительности бытования Библия Вайгеля «пережила» прочие европейские – росписи Воскресенского собора в Арзамасе, завершенного строительством в 1842 году, отмечают верхнюю хронологическую границу актуальности этой книги для русских живописцев.

Провинциальные художники XVIII-XIX вв. нередко проявляли относительно европейских произведений «всеядность» – использовались все доступные образцы зарубежной печатной графики, разные по стилистической окраске и уровню мастерства. Так, в экземпляр Библии Вайгеля из Российской национальной библиотеки после титульного листа вплетено несколько эстампов М. Энгельбрехта. В НГХМ нами был обнаружен конволют на основе Библии Ульриха Крауза – чрезвычайно редкого для России образца немецкой исторической Библии начала XVIII в. Под одним переплетом объединены листы из Библии Пискатора, полный блок Библии Крауза (не первое издание, вышедшее в Аугсбурге в 1700 году в 5 частях, а, по-видимому, переиздание) и в конце ряд декоративных офортов Ф. Кювийе (находка последних также весьма важна для музея, в собрании которого гравюры Кювийе не значились).

Роль западноевропейских гравированных источников в русском искусстве на протяжении XVII-XVIII вв. не оставалась неизменной. В XVII веке благодаря их использованию смягчилась ригористичность иконографической традиции (говоря словами И.Л. Бусевой-Давыдовой [2:23]), то есть появились новые иконографические варианты, при том, что русские мастера никогда не копировали образцы буквально. В целом это способствовало переходу отечественной художественной культуры в новое качество. В XVIII столетии, когда русское искусство полностью адаптировало к себе европейскую художественную систему, немецкие гравюры и иллюстрированные издания эпохи барокко и рококо (Библии Вайгеля и Крауза, аугсбургские эстампы) уже не выполняли функции катализаторов в стилистическом преобразовании русской станковой и монументальной живописи. Их роль ограничена сферой частных практических задач, это уже не разработка и утверждение нового на основе стороннего влияния, а применение понравившихся композиционных находок и образных решений при создании конкретных произведений.

С другой стороны, именно благодаря таким источникам, и Библии Вайгеля в числе важнейших из них, влияние европейской традиции выходит за пределы магистральной линии развития русской живописи и включается в систему провинциального искусства. Широкое и длительное бытование европейских гравюр во-многом обусловило прочность позиций барокко в провинциальной живописи – отголоски этого стиля в разной мере дают о себе знать вплоть до середины XIX века. Иногда барочные черты органично сливаются с классицистическими, как в упомянутых выше росписях Воскресенского собора в Арзамасе. Во всяком случае, произведения печатной графики были главными проводниками европейского воздействия в искусстве российской провинции, где достижения западных мастеров, как правило, получали самобытную интерпретацию.

ЛИТЕРАТУРА

1. Голубева Н.Д. Книги из библиотеки А.В. Ступина в фондах отдела редких книг и рукописей НГОУНБ // История и культура Нижегородского края. I музейные научные чтения, 2000 г., 200-летие Арзамасской школы живописи. II музейные научные чтения, 2002 г. Сб. материалов. – Нижний Новгород,2003. С. 298-301.
2. Давыдова И.Л. Россия XVII века: культура и искусство в эпоху перемен. Автореферат дисс… доктора искусствоведения. Москва, 2005.
3. «Необыкновенное дело» А.В. Ступина. К 200-летию Арзамасской школы живописи. Каталог выставки. Сост. и авт. вс. ст. В.В. Тюкина. – Нижний Новгород, 2002.

Ю.Г. Галай

«РИСОВАЛЬНЫЕ КЛАССЫ»

НИЖЕГОРОДСКОГО ХУДОЖНИКА П.А. ВЕДЕНЕЦКОГО

Многим из нас известен портрет нашего земляка и известного русского механика Ивана Петровича Кулибина, изображенного у стола и одетого в шубу с мехом, к которой прикреплена медаль на банте с изображением Екатерины II. В правой руке изобретатель держит циркуль. Слева на столе подзорная труба на подставке, чернильница, гусиное перо, карандаш, линейка, бумага. На фоне – гравюра с изображением кулибинского проекта.

В большинстве искусствоведческих исследований указывается, что портрет написан Павлом Петровичем Веденецким. Об этом же сообщается и во втором томе такого солидного издания, как «Художники народов СССР. Биобиблиографический словарь», выпущенном в 1972 году.

Но так ли это? По свидетельству современников, автором портрета являлся учитель «рисовального искусства» Петр Афанасьевич Веденецкий, то есть отец Павла Петровича Веденецкого. Первый биограф И.П. Кулибина Павел Свиньин писал в 1819 году: «Учитель Нижегородской гимназии Веденецкий списал весьма удачно портрет с Кулибина в последний год его жизни» [1:70]. Портрет был заказан учеником изобретателя, часовым мастером А.Ф. Пятериковым.

Многое из биографии художника-педагога было приписано исследователями его сыну, в том числе год смерти в 1847 году. Это, по всей видимости, повелось с исследователя П. Корнилова [2].

Сведения о Петре Афанасьевиче весьма скупы. Он даже не фигурирует в указанном словаре художников народов СССР. И это несмотря на то, что за свою продолжительную деятельность на педагогическом поприще он был отмечен Академией художеств, которая присвоила ему звание академика живописи.

На основании материалов Центрального архива Нижегородской области можно установить, что Петр Афанасьевич Веденецкий родился в 1766 или 1767 году. Точную дату определить не представляется возможным, так как в послужных списках чиновников того времени принято было указывать лишь возраст, а не год рождения.

Он происходил из духовного звания, видимо, священника села Спасского Арзамасского уезда, так как в «Именном списке чиновников и учителей Нижегородской дирекции за 1833 год», говорится, что Петр Веденецкий родом из названного села. Первоначальное обучение получил «у священника в Арзамасском уезде» [3].

Еще в детстве у Петра проявились способности к рисованию. Можно предположить, что его первыми наставниками в этом были местные иконописцы. Со временем и он сам становится известен среди нижегородцев как неплохой иконописный мастер.

В 1790 году П.А. Веденецкий вступил в брак с Прасковьей Андреевной (фамилия и происхождение ее неизвестны). Когда из Арзамаса он переехал в Нижний Новгород, установить не удалось, но то, что он уже в 1797 году руководил «рисовальным классом» при Нижегородской духовной семинарии и имел собственных «домашних учеников», известно, так как об этом сообщал он сам [4]. Кстати, в том же 1797 году А.В. Ступин обзавелся в Арзамасе своими учениками.

Вполне допустимо, что Петр Афанасьевич мог встретиться в губернском городе со своим земляком Александром Васильевичем Ступиным, перебравшегося в октябре 1795 года туда на должность подканцеляриста Наместнического правления. Во всяком случае, А.С. Гациский, опираясь на достоверные свидетельства современников, писал, что Ступин «перезнакомился в Нижнем с семинаристами» [5:130]. А в семинарии, как уже говорилось, имел «рисовальные классы» Веденецкий.

В чиновную службу Веденецкий вступил 13 ноября 1800 года: подканцеляристом в Нижегородскую духовную консисторию, а в феврале 1803 года был произведен в канцеляристы. В декабре того же года с тем же чином определился в уголовную палату. Из нее уволился по болезни, и после излечения 23 марта 1805 года некоторое время находился «в отставке без вознаграждения». 22 мая 1805 года с тем же чином определился в Нижегородский совестный суд. За усердную службу и выслугу «узаконенных лет» в конце декабря 1806 года был произведен в чин коллежского регистратора. По своему желанию он уволился из суда и 13 ноября 1807 года поступил в Нижегородское уездное училище учителем рисования, а 2 декабря того же года по предложению попечителя Казанского учебного округа С.Я. Румовского перевелся на ту же должность в только что открывшуюся Нижегородскую гимназию [6].

Первоначально успехи сорокалетнего, но молодого педагога были более чем скромными. Мешали преподаванию и занятия иконописью, которую он не оставил. Это известно из предписания С.Я. Румовского на имя директора Нижегородской гимназии от 15 июня 1809 года. В нем он отмечал, что до него доведено сведения об учителе «рисовального класса» Веденецком, который «не имеет, ни об методе, ни о порядке в преподавании сего искусства потребных сведений, отчего ученики малые имеют успехи». Говорилось, что Веденецкий «для своих выгод» занимается дома иконописными работам и потому «нередко уклоняется от должности» и вместо себя поручает исправлять ее в классе «помещичьим слугам, отданных ему в науку». Вследствие этого, бывшему выпускнику Казанского университета и преподавателю истории, географии и статистики Нижегородской гимназии А.Я. Шубину, получившему, по мнению Румовского, «достаточные сведения в сем искусстве», поручалось проэкзаменовать Веденецкого «во всех частях рисования» и уведомить об этом попечителя. Приказывалось «подтвердить учителю Веденецкому» (если донесение попечителю было справедливо), чтобы он вместо себя «к должности учеников употреблять не отважился». Директору гимназии поручалось за этим «должное наблюдение» [7].

Мне не удалось отыскать в архиве отзыв об этих испытаниях, и подтвердить, были ли они вообще. По всей видимости, навет на Веденецкого был несправедливым, так как уже на следующий год он через «Московские ведомости» получил от попечителя благодарность «за успехи учеников по рисовальному искусству». В послужном списке П.А. Веденцкого от 1820 года отмечалось, что он, со вступлением в должность учителя Нижегородской гимназии, «за ветхостью и малым количеством находящихся в оной рисунков», до сего времени преподает ученикам «с собственных своих рисунков и оригиналов» [8].

Директор гимназии и училищ Нижегородской губернии И.И. Кужелев в аттестате П.А. Веденецкого от 1817 года отмечал, что он со времени службы на педагогическом поприще «с того времени при похвальном поведении, похвальною деятельностью и опытным искусствам заслуживал у публике при каждом открытом испытании весьма хорошие отзывы». А его произведения, «сочиненные для нижегородской публики на разные торжественные случаи», заслужили от нее «всегдашнюю признательность и одобрение». Особенно в 1813 году, когда художник «сочинил программу» на день рождения Александра I, получив от Нижегородского гражданского губернатора А.М. Руновского благодарность [9].

Следует сказать, что Петр Афанасьевич неоднократно получал благодарности от начальства: в 1812 году по представлению обозревавшего гимназию профессора Казанского университета А.И. Арнольда, «за успехи учеников и усердное прохождение должности» попечитель высказал ему «похвалу и благодарность»; в 1816 году при очередном обследовании гимназии профессором Г.Б. Никольским и по его представлению «за хорошие успехи учеников и рачительное отправление должности» учитель получил благодарность от училищного комитета; через два года от попечителя он вновь получил благодарность; в 1820 году при проверке гимназии визитатором Мокшаевым от попечителя получил благодарность; в 1828 году училищный комитет вновь объявил ему благодарность. Шло повышение и в чинах: в 1812 году он был произведен в чин губернского секретаря; в 1815 году – коллежского секретаря; в 1819 году – в титулярные советники. В 1832 году за беспорочную 25-летнюю службу П.А. Веденецкий был пожалован знаком отличия [10].

В архиве сохранился документ, относящийся к 1833 году и гласящий, что Совет Нижегородской губернской гимназии, «по существующему узаконению…, воздающего каждому должное и награждающего полезные труды и заслуги на службе общественной оказанные», имел честь представить в училищный Комитет Казанского университета учителя рисования, титулярного советника Петра Веденецкого «во внимание свыше двадцатипятилетней похвальной усердию и ревностию прохождения сей должности, примерной нравственности и жизни» представить к награждению орденом Св. Анны 3 степени [11]. Надо отметить, что еще в 1826 году директор гимназии Алферьев «за отличные труды и похвальное усердие к службе» представил учителя к ордену Св. Анны 3 степени, но просьба была не удовлетворена. 2 июня 1836 года Петр Афанасьевич был награжден орденом Св. Святослава 4 степени и по существующим узаконениям ему было присвоено личное дворянство.

Есть любопытное свидетельство, что чин губернского секретаря учитель получил благодаря профессору А.И. Арнольдту, обозревавшего гимназию, «по причине отличной его способности», усмотренной визитатором «как из похвальных и примерных успехов учеников, так и из собственных трудов его произведений, состоящих в 13 различных и весьма значительных живописных картин», писанных с образцов лучших художников и оцененных академиком А.В. Ступиным в 660 руб. В ознаменование рождения императрицы Марии Федоровны он подарил картины гимназии «для вящего возбуждения охоты в юношестве, под его руководством обучающемся, и к подражанию изящного художества». Кроме того, Петр Афанасьевич «способствовал… еще к вящим успехам учеников собственными и при том лучшими оригинальными и рисунками за неимением казенных, а тем самым сохраняя казенные выгоды, не щадя и собственного своего имущества к достижению истинного полезной и похвальной цели рисовального художества» [12].

В январе 1810 года, вследствие отношения Нижегородского губернского правления, ему было поручено освидетельствовать в городе Перевозе иконы, писанные художником Р.Ф. Железновым. В мае 1813 года его командировали в город Княгинин «для снятия рисунка с родившегося необыкновенного младенца» [13].

29 февраля 1836 года П.А. Веденецкий уволился с должности с полным пенсионом, подарив гимназии пять святых икон, оцененных в 400 руб. В сентябре того же года министр народного просвещении за 28-летнюю безупречную службу наградил его полным годовым окладом 900 руб. «В воздаяние усердной службы» и отличных трудов П.А. Веденецкий 2 июня 1836 года был награжден орденом Св. Станислава 4 степени и, следовательно, по существующему узаконению возводился в потомственное дворянство. 3 февраля 1838 года Петр Афанасьевич обратился к императору с просьбой о внесении его и сына Павла в дворянскую родословную книгу Нижегородской губернии. На следующий день в дворянском депутатском собрании просьба была рассмотрена, 19 февраля удовлетворена и Веденецкие были внесены в третью часть дворянской родословной книги Нижегородской губернии [14].

Наряду с преподавательской деятельностью Петр Афанасьевич содержал «студию», в которой обучались рисовальному искусству не только крепостные на потребу своих помещиков, но и свободные. Ученики художника с получением от него свидетельства проходили службу в должности учителей чистописания, черчения и рисования в различных училищах Нижегородской губернии.

Мне удалось выявить имена 17 учеников, получивших свидетельство об обучении в «рисовальном классе» Веденецкого. Так, в 1816 году Петр Афанасьевич выдал свидетельство своему ученику Глебу Сергеевичу Кондорскому, бывшему в то время катихизатором и священником Балахнинского уездного училища, что тот, обучаясь в Нижегородской духовной семинарии, где Веденецкий руководил «рисовальным классом», с 1797 года по своему желанию обучался у него «первоначальным правилам к рисовальному искусству с прочими при мне домашними учениками» и через три года «оказал похвальные успехи и рачительно как в рисовании тушью, карандашами с оригиналов, так и корпусными красками с картин». В том же Балахнинском уездном училище с февраля 1832 года преподавал чистописание, черчение и рисование Федор Кондратьевич Пивиков, который также обучался «рисовальному искусству» у Веденецкого и 2 ноября 1831 года получил от него надлежащее свидетельство [15]. Из «домашней школы» Петра Афанасьевича вышли и поступили на службу учителями рисования в следующие уездные училища Нижегородской губернии: в Арзамасское: в 1808 году – Яким Лавров (из духовного звания); в 1817 году – Иван Кунавинский; в Горбатовское – в 1808 году Константин Савельев (из унтер-офицерских детей) и в 1824 году – Федор Степанов (из отпущенных крепостных людей); в Нижегородское Благовещенское училище – в 1826 году – титулярный советник Ирофим Дмитриев и в 1830 году – Иван Дмитриев (из обер-офицерских детей).

Его выпускники работали и в соседних губерниях: в Мологском уездном училище Ярославской губернии (в 1826 году – мещанин Петр Козмин; Курмышском уездном училище Симбирской губернии (в 1829 году – Зиновий Иванов (из отпущенных крепостных крестьян).

Кроме того, от Веденецкого получили свидетельства: Василий Федосеев (из удельных крестьян), в 1813 году принятый архитектором при Министерстве внутренних дел; священник Михаил Карамзинский, который в 1829 году по поручению епископа Афанасия занимался «снятием видов», планов и фасадов со всех Нижегородских монастырей, соборов и церквей; в 1831 году Виктор Савельев (из обер-офицерских детей), состоял «письмоводителем при Нижегородской дирекции»; в том же году дворянин Павел Шварц, служивший в Нижегородском дворянском собрании; в 1831 году Василий Моревской (из отпущенных крепостных крестьян).

Сверх того, некоторые из учеников Петра Афанасьевича, обучавшиеся в гимназии и поступившие в гражданскую службу, продолжали «постоянно в свободное время от должностей своих заниматься … искусством рисования» [16].

Не оставил Петр Афанасьевич и занятие иконописью. Так, редактор журнала «Отечественных записок» П.П. Свиньин, посетивший Нижний Новгород в августе 1820 года, отмечал в своих путевых записках, что «…заезжали мы к здешнему живописцу Веденецкому: он занимается иконною живописью с хороших оригиналов, что к сожалению наблюдается весьма немногими из провинциальных живописцев» [17:156].

Являясь прихожанином нижегородской церкви Св. Алексея Митрополита, художник написал в ней все иконы в иконостасе, за исключением Спасителя и св. Алексея Митрополита. Стены холодного храма были покрыты живописными картинами, представлявшими «страсти Христовы», и также принадлежали Веденецкому [18:262]. Художник В.А. Ликин писал в 1929 году, что все эти работы живописца в церкви не сохранились. Остались лишь две отдельные «очень хорошие» картины на холсте. «Во всех работах этого художника, ныне сильно почерневших, чувствуется рука большого мастера своего дела, колориста и рисовальщика хорошей школы». Он также, узнал от Карелина, что кисти Веденецкого принадлежал образ какой-то «святой монахини у правого клироса собора, а у одного знакомого встретил «детскую головку», правда, «не особенно хорошо написанную» [19:271]. О каком соборе говорил Ликин, не известно, но, вероятно, о кафедральном Спасопреображенском соборе, взорванном в 1929 году. Н.М. Храмцовский дополнял, что Веденецкий много писал икон для нижегородских церквей и среди земляков был известен как хороший портретист [20]. По заказу нижегородского гражданского губернатора А.М. Руновского в 1810 году художник «писал живописным искусством» образа для иконостаса в церкви во имя святого Благоверного князя Александра Невского при богадельне Приказа общественного приказа. И «точным исполнением такового условия оправдал как благонадежность его в том, так и особенное искусство в его художестве», – отмечал 20 октября того года губернатор [21].