«Мир философии: Книга для чтения. В 2-х ч. Ч. 1. Исходные философ. проблемы, понятия и принципы. — М.: Политиздат, 1991. — 672 с. ...»

следовательно, в таком обществе знание не может оставаться достоянием только

некоторых, оно необходимо принадлежит всем, так как взаимопознание есть основа

общества, без него и не будет такого общества. Наоборот, в обществе по типу

организма, в котором чем больше разделяются занятия, тем больше оно приближается

к своему идеалу, т.е. к типу организма, и по новейшим воззрениям делается

совершеннее, в таком обществе знание становится достоянием одних, меньшинства, а

дело, действие, работа — уделом других, большинства. Поэтому, чем такое

разделение в обществе совершеннее, тем менее оно делается способным к

просвещению, ибо просвещение, не поддерживаемое главным занятием, не имеющее

ничего общего c ним, не обращающее в исследование главного занятия человека (а

таким занятием может быть лишь труд земледельческий и ни в каком случае не

мануфактурный), просвещение на досуге, такое просвещение не может быть

плодотворным. Для рабочего, исполняющего роль руки в течение шести дней, голова

точно шляпа, которую он надевает по праздникам (если он только будет ее

надевать; не предпочтет ли он этой шляпе что-либо другое, разгул, например?). В

обществе по типу организма одни, так сказать, имеют право производить

исследования, а другие могут только читать на досуге, если умеют, или же слушать

популярное изложение этих исследований. Не напоминает ли это кастовое

устройство, при котором одни могли читать и толковать, другие только читать,

третьи только слушать и т.д.? Конечно, все это неизбежно; обойтись без этого

нельзя, разве без такого разделения возможно произвести такие горы брошек,

сережек и т.п. безделушек, горы, неизмеримо превосходящие пирамиды и другие

сооружения древних? Откажется ли когда человек от всех этих пустяков, осуждающих

его на египетскую работу?.. Красивое оперение (разумеем фабрикацию

хлопчатобумажных и других тканей), развиваемое в человеческом роде, как и в

царстве животных, половым подбором, обходится чрезвычайно дорого, наряды

покупаются утратою взаимности (т.е. внешнее заменяет внутреннее).

20 Троица — один из основных догматов христианства, согласно которому бог един

по своей сущности, но существует в трех «ипостасях»: бог-отец, бог-сын и святой

дух. Термин появился в конце II в. Догмат о Троице закреплен на 1-м (325) и 2-м

(381) Вселенских соборах.

Эти два типа общественного строя (по типу организма и по образу Троицы), один в

полном расцвете сил, другой же в зачатке, представлены в настоящее время, первый

— Англиею или Западом вообще, а второй — Россиею (если только Россия не

окончательно еще объевропеилась) и всеми земледельческими народами. Второй тип,

как зачаток, принадлежит всем без исключения, потому что он истинно человеческий

и истинно Божественный (в Боге же он полная действительность); но сохранился

этот тип наиболее у отсталых, у дикарей, в захолустьях...

Вина России заключается в том, что тот общественный тип, коего задаток

содержится в родовом быту, не выражен ею во всей полноте в самом устройстве

общества или государства и даже не формулирован надлежащим образом; напротив, мы

подражаем вовсе несвойственному нам западному образцу. По западному же взгляду,

утратившему сознание истинной цели, цель соединения людей состоит в достижении

материального и нравственного благосостояния; но таковое невозможно для

общества, устроенного по типу организма, ибо это устройство по существу своему

безнравственно; при таком строе большинство делается механическим орудием c

вознаграждением за односторонность красивыми нарядами и тому подобными благами,

а также правом на досуге, если будет охота, составлять мнение о чем угодно;

незначительному же меньшинству предоставляется заниматься познанием, носить в

себе целый мир в виде мнимом или мысленном, подчинять понятию всю вселенную, ибо

приложения знания лишь случайны и незначительны. Усовершенствование подобного

общества, так называемое развитие, состоит в наибольшем разделении занятий, т.е.

цель состоит в том, чтобы оставить за каждым человеком только одну какую-либо

способность и лишить его всех других, так что лишь в совокупности люди

составляют целого человека. Такое общество состоит не из личностей, не из людей,

а из органов производства. Просвещение является только задержкою естественного

развития этого организма, искусственным внесением чего-то чуждого, инородного,

из другого мира взятого. Хотя просвещение со своей стороны и старается

приладиться к новой родине, обращаясь в грамотность, счет, катехизис, популярные

рассказы, и не переходит в дело, но, несмотря и на такое искажение, оно все-таки

плохо прививается к несвойственной ему среде. При такой бесцельности общества

никакое распределение занятий между особями не может улучшить положение

человека.

Если бы даже каждый употреблял одинаковое время как на механическую, так и на

умственную работу, то и тогда от мнения, каково бы оно ни было, положение

несамостоятельное не изменится; оно и останется несамостоятельным, пока действие

человека ограничивается подделкою под природу, т.е. мануфактурного

промышленностью, которою напрасно думают создать материальное благосостояние.

Дело в том, что при таком строе общества одинаково парализованы и знание, и

деятельность: первое вращается безвыходно в области мысли, а вторая,

эксплуатируя природу, дает лишь сырому материалу все более и более красивый вид.

В таком виде этот материал способен в высшей степени возбуждать и усиливать

вражду в обществе. Вся задача промышленности, как и современного искусства, —

скрыть настоящее положение человека, отвлечь его от истинного назначения; если

даже и на трупы наводят лоск жизни, белят и румянят мертвецов, то действуют

весьма последовательно.

Совершенно иная задача; она не изобретенная, не выдуманная, не может служить для

нас и предметом гордости (она была для нас предметом порицания со стороны

западного соседа и тех из нас, кои не устояли против этого порицания); все наше

преимущество заключается лишь в том, что мы сохранили самую первобытную форму

жизни, c коей началось истинно человеческое существование, т.е. родовой быт. В

основе его лежит пятая заповедь, и тем не менее мы пережили смерть предков! Мы

одного только греха не совершили — это то, что весь народ не отрекся еще от

отеческого завета. Христианство, можно сказать, придало окончательную форму

пятой заповеди; и в этой окончательной форме пятая заповедь есть самая сущность

христианства. Откровение о предвечном рождении Сына заключается в том, что Сын,

рождаясь, как Дух исходя, и будучи оба самостоятельными лицами, не отделяются,

однако, от Отца, а пребывают c Ним в неразрывном единстве; и это как

противоположность отживающей формы вселенной, не пришедшей еще через человека к

самосознанию, в коей всякое последующее поглощает предыдущее, чтобы быть

поглощенным в свою очередь, и где жизнь вследствие изолированности миров не

может проявляться иначе как сменою поколений; личности чувствующие, сознающие

умирают, живет же только род, он один не умирает, не исчезает, сохраняется. c

пятою заповедью наступает новая эпоха во вселенной, устанавливаются новые

отношения между последующими и предыдущими, между отцами и детьми, а в

христианстве эта заповедь переходит в заповедь о воскрешении, которая долг к

родителям не ограничивает уже только почтением, европейским ли то или китайским;

и последствием исполнения этой заповеди будет уже не долгоденствие, а

бессмертие. Сыны, поставленные между умирающими отцами и расцветающими дщерями

человеческими, не увлекаются последними до оставления первых, а дщери,

поставленные между отходящими родителями и цветущими сынами, не оставляют первых

ради последних; сочетание сынов и дочерей тогда только будет приближаться к

своему образцу, когда союз для рождения будет превращаться в союз для

воскрешения...

Наше время отличается глубочайшим разрывом между детьми и отцами. Дети, утратив

связь c отцами, утратили и цель в жизни. Пятая заповедь подтвердилась: дети,

утративши связь c отцами и естественную цель в жизни, при всяком ничтожном

случае лишают себя ее; потому-то настоящее время нуждается уже в заповеди о

любви к самому себе или, лучше сказать, о любви к жизни, к сохранению ее. Такая

заповедь будет противодействием усиливающемуся самоубийству, которое можно

рассматривать так же как любовь к самому себе, выразившуюся в желании избавиться

от неприятностей жизни. Напрасно думают, что материальное улучшение жизни,

наслаждения могут уменьшить число самоубийств; человек не дорожит даровым, а

жизнь, конечно, есть дар, и напрасный и случайный, нужно прибавить — и

бесцельный, если только он не будет выкуплен трудом, объединенным в общей цели,

— для человека дорого лишь то, что он сам выработал, приобрел трудом. Любовь к

детям увеличивается преимущественно продолжительным трудом воспитания. Дети для

родителей не только плод их рождения, но и их труда, забот и проч. Любовь же

детей к родителям не имеет таких сильных побуждений. Поддержание угасающей жизни

родителей не может усилить любовь к ним, как дело отчаянное.

Вот почему нельзя ограничивать долг к родителям одним почтением. Христианство

устраняет этот недостаток ветхозаветной заповеди, превращая дело отчаянное в

дело упования, надежды, в дело воскрешения, и из долга воскрешения выводит самый

долг к детям. Дети — надежда будущего и прошедшего, ибо будущее, т.е.

воскрешение, есть обращение прошедшего в настоящее, в действительное. И любовь

братская может получить твердую основу только в воскрешении же, ибо только оно

объединяет каждое поколение в работе для общей цели, и чем ближе к ней будет

подвигаться эта работа, тем более будет усиливаться братство, ибо воскрешение

есть восстановление всех посредствующих степеней, кои и делают из нас, братии,

единый род, уподобляя наш род тому неразрывному единству, в котором пребывает

Отец, Сын и Св. Дух. Если наш род распался и мы обратились в не помнящие родства

народы и сословия и если тот же процесс распадения продолжается внутри самих

народов, сословий и отдельных обществ, то причину этого явления нужно искать в

отсутствии, в недостатке прочной основы, т.е. общей цели и общей работы; а иной

высокой цели, естественной, невыдуманной, неискусственной, кроме воскрешения

отцов, или восстановления всеобщей любви, нет и быть не может. Итак, долг

воскрешения, или любовь к отцам, и вытекающая отсюда любовь братии, соработников

(разумея оба пола), и любовь к детям как продолжателям труда воскрешения — этими

тремя заповедями и исчерпывается все законодательство. Нет в человеческом роде

чуждых, оттого и весь закон заключается в одной богоподобной заповеди о

родстве...

Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность

не должна ограничиваться пределами земной планеты. Мы должны спросить себя:

знание об ожидающей землю судьбе, об ее неизбежном конце, обязывает ли нас к

чему-либо или нет? Или, иначе сказать, такое знание естественно ли, т.е.

необходимо ли и нужно ли оно на что-нибудь в природе, или же неестественно и

составляет бесполезный придаток? В первом случае, т.е. если такое знание

естественно, мы можем сказать, что сама земля пришла в нас к сознанию своей

участи и это сознание, конечно, деятельное, есть средство спасения; явился и

механик, когда механизм стал портиться. Дико сказать, что природа создала не

только механизм, но и механика; нужно сознаться, что Бог воспитывает человека

собственным его опытом; Он — Царь, который делает все не только лишь для

человека, но и чрез человека; потому-то и нет в природе целесообразности, что ее

должен внести сам человек, и в этом заключается высшая целесообразность. Творец

чрез нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее; вот почему природа и была

оставлена своей слепоте, а человек — своим похотям. Через труд воскрешения

человек, как самобытное, самосозданное, свободное существо, свободно

привязывается к Богу любовью. Поэтому же человечество должно быть не праздным

пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще, какою силою

приводимого в движение, корабля — есть ли он фото-, термо- или электроход. Да мы

и знать не будем достоверно, какою силою движется наша земля, пока не будем

управлять ее ходом. Во втором же случае, т.е. если знание о конечной судьбе

земли неестественно, чуждо, бесполезно для нее, тогда остается сложить руки и

застыть в страдательном (в полном смысле этого слова) созерцании постепенного

разрушения нашего жилища и кладбища, т.е. погубить не себя только, не живущее

лишь поколение, но лишить будущего и все прошедшее, совершить грех, преступление

не против братьев только, но и против отцов. Естественно ли это?! Такое

положение может быть нормальным только для кабинетного ученого, который и сам

есть величайшая аномалия, неестественность...

Препятствия к построению нравственного общества заключаются в том, что нет дела

настолько обширного, чтобы поглотить все силы людей, которые в настоящее время

расходуются на вражду; во всей всемирной истории мы не знаем такого события,

которое, грозя гибелью обществу, соединило бы все силы и прекратило бы все

раздоры, всякую враждебность в нем. Во все периоды истории очевидно стремление,

которое показывает, что человечество не может удовлетвориться тесными пределами

земли, только земным. Так называемые экстатические хождения, восхищения на

небеса суть выражения этого же стремления; не доказывает ли это, что, пока не

открыто более широкой деятельности, не общественной, а естественной, до тех пор

за эпохами трезвости, собственно, усталости от бесплодных стремлений, будут

наступать вновь эпохи энтузиазма c экстатическими восхищениями на небеса,

всякого рода видениями и т.п.? Вся история и заключается в таких бесплодных

переходах из одного настроения в другое; наше же время может служить еще большим

доказательством сказанного положения, так как теперь мы видим рядом c

проявлением «царства мира сего» во всей его грязной действительности и царство

Божие в виде самообольщений (ревивали, спиритические фокусы и т.п.). Если не

будет естественного, реального перехода в иные миры, будут фантастические,

экстатические хождения, будут упиваться наркотиками; да и самое обыкновенное

пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку

более широкой, чистой, всепоглощающей деятельности.

Три частных вопроса: о регулировании атмосферных явлений, об управлении

движением земли и об отыскании «новых землиц» — входят в один общий вопрос об

обеспечении от голода, в продовольственный вопрос, или, точнее, в вопрос о

восстановлении жизни предков.

Федоров И. Ф. Философия общего дела. Т. 1 // Сочинения. М., 1982 c 310 — 311,

330 — 331, 346 — 349, 360 — 362

В. C. СОЛОВЬЕВ

В средневековом христианстве, в средневековой церкви открытое истинным

христианством Божественное начало, христианский Бог превратился в нечто внешнее,

совершенно чуждое истинно человеческому началу, и в этом качестве оно должно

было рано или поздно потерять всякую силу. Результатом процесса овнешнения было

отречение человека от Бога, признание Его несуществующим. Однако от христианства

осталось в человеческой душе бесконечное стремление осуществить на земле, в

данном мире, в данной действительности что-то лучшее, какое-то царство правды,

хотя действительный характер царства правды и утратился.

Итак, Бога человек потерял, Божественное начало, скрытое в душе человека и

открытое в христианстве, потерялось из виду. Остались в распоряжении человека

только начало человеческое, рациональное, и инстинкт, животная природа. И вот мы

видим стремление на этих началах основать царство правды; являются попытки

реализовать его во имя чистого разума; эту роль выполняет французская революция

89 г. провозглашением безусловности прав разума. Однако немедленно вслед за

переворотом обнаруживается, что разум, сам по себе, есть начало <не>

определенное, безразличное, формальное, что он может своим анализом разбить

традиционные формы жизни, но бессилен дать жизни содержание сам из себя.

Жизненное содержание разум получает или из бытия Божественного, или из бытия

материального. Когда первое было закрыто, оставалось только второе. Поэтому мы

видим, что вслед за провозглашением чисто человеческого начала, прав разума,

дается полный разгул животным страстям. И если первая половина задачи

французской революции, провозглашение безусловных прав человека, имела некоторый

благотворительный результат, явившись довершением того, что было начато

христианством, упразднив рабство в форме остатков феодализма, в форме

крепостного состояния, то во второй своей половине революция, основываясь на

насилии, привела лишь к худшему деспотизму.

Современное революционное движение началось c того, чем кончила французская

революция, и такой ход движения логичен. Дело в том, что господствующее

миросозерцание отказалось не только от теологических принципов, а и от

метафизической идеи, права чистого разума, которая лежала на основе революции 89

г. Если же отнять и теологические принципы и метафизическую идею безусловной

личности, остается только зверская природа, действие которой есть насилие.

Но если современная революция начинает c насилия, если она пользуется им как

средством для осуществления какой-то новой правды, она тем самым обнаруживает,

что в ней кроется явная ложь; ложь в принципе и на практике; в принципе — потому

что, признавая только материальное начало в мире и человеке, нельзя говорить о

чем-то должном, о чем-то таком, что не существует, не должно существовать, ибо c

точки зрения материальной все есть материальный факт и никакого безусловного

начала не может быть; это — ложь по факту, потому что, если бы действительно

современная революция искала царства правды, она не могла бы смотреть на насилие

как на средство его осуществить. Если она признает правду, должное, истинное,

нормальное, если она верит в правду, она должна признавать, что правда сама

собою сильнее неправды. Употреблять же насилие для осуществления правды значит

признать правду бессильною. Современная революция на деле показывает, что она

признает правду бессильною. Но поистине правда сильна, а насилия современной

революции выдают ее бессилие. Для человека, c человеческой точки зрения, всякое

насилие, всякое внешнее воздействие чуждой ему силы есть бессилие. Такая внешняя

сила есть для зверя — сила, а для духовного существа — бессилие, и если человеку

не суждено возвратиться в зверское состояние, то революция, основанная на

насилии, лишена будущности.

Публичная лекция, читанная профессором Соловьевым в Кредитном обществе //

Соловьев В. C. Сочинения; В 2 т. М., 1989 Т. I. C. 38 — 38

Г. В. ПЛЕХАНОВ

Если человеческая природа неизменна и если, зная ее основные свойства, можно

выводить из них математически достоверные положения в области морали и

общественной науки, то нетрудно придумать такой общественный строй, который,

вполне соответствуя требованиям человеческой природы, именно поэтому будет

идеальным общественным строем. Уже материалисты XVIII века охотно пускаются в

исследования на тему о совершенном законодательстве (legislation parfaite). Эти

исследования представляют собою утопический элемент в литературе просвещения *.

* У Гельвеция, в его книге «De 1'Homme» [*O человеке»], есть подробный проект

такого «совершенного законодательства». Было бы в высшей степени интересно и

поучительно сравнить эту утопию c утопиями первой половины XIX века. Но, к

сожалению, и историки социализма и историки философии до сих пор были чужды

всякой мысли о подобном сопоставлении. Что касается специально историков

философии, то они, к слову сказать, третируют Гельвеция самым непозволительным

образом. Даже спокойный и умеренный Ланге не находит для него другой

характеристики, кроме «поверхностный Гельвеции». Абсолютный идеалист Гегель

отнесся справедливее всех к абсолютному материалисту Гельвецию.

Социалисты-утописты первой половины XIX столетия всей душой отдаютея таким

исследованиям.

Социалисты-утописты этой эпохи всецело держатся антропологических взглядов

французских материалистов. Точно так же, как материалисты, они считают человека

плодом окружающей его общественной среды ** и точно так же, как материалисты,

они попадают в заколдованный круг, объясняя изменчивые свойства среды

неизменными свойствами человеческой природы.

** «Да, человек есть то, что делает из него всемогущее общество или всемогущее

воспитание, принимая это слово в самом широком его смысле, т.е. понимая под ним

не только школьное или книжное воспитание, но воспитание, даваемое нам людьми и

вещами, событиями и обстоятельствами, — воспитание, влияние которого на нас

начинается c колыбели и не прекращается ни на минуту» (Кабэ, Voyage en Icarie

[Путешествие в Икарню], издание 1848 г., стр. 402).

Все многочисленные утопии первой половины нашего века представляют собой не что

иное, как попытки придумать совершенное законодательство, принимая человеческую

природу за верховное мерило. Так, Фурье берет за точку отправления анализ

человеческих страстей; так, Р. Оуэн в своем «Outline of the rational system of

society» *** исходит из основных принципов науки о человеческой природе» («first

Principles of Human Nature») и утверждает, что «рациональное правительство»

должно прежде всего «определить человеческую природу» (ascertain what Human

Nature is); так, сен-симонисты заявляют, что их философия основывается на новом

понятии о человеческой природе (sur une nouvelle conception de la nature

humaine) ****; так фурьеристы говорят, что придуманная их учителем общественная

организация представляет собой ряд неоспоримых выводов из неизменных законов

человеческой природы *****.

*** [«Очерк рациональной общественной системы»].

**** См. «Le Producteur», t. I, Paris 1825, Introduction. [«Производитель», т.

I, Париж 1825, Введение.)

***** «Моn but est de dormer une Exposition Elementaire, claire et facilement

intelligible, de I'organisation sociale, deduite par Fourier des lois de la

nature humaine». (V. Considerant, Destinee Sociale, t. I, 3-me edition.

Declaration). — 11 serait temps enfine de s'accorder sur ce point: est il a

propos, avant de faire des lois, de s'enquerir de la veritable nature de

I'homme, afin d'harmoniser la loi, qui est par elle-meme mobifiable, avec la

nature, qui est immuable et souveraine?» «Notions elementaires de la science

sociale de Fourier, par 1'auteur de la Defense du Fourierisme» (Henri Gorsse,

Paris 1844, p. 35). [«Моя цель — дать элементарное, ясное и легко доступное

пониманию представление о социальной организации, выведенной Фурье из законов

человеческой природы* (В. Консидеран, Социальная судьба, т. I, изд. 3,

Декларация). — «Пора было бы, наконец, прийти к соглашению по следующему пункту:

нужно ли, прежде чем создавать законы, осведомиться насчет подлинной природы

человека, чтобы привести в гармонию закон, который сам по себе способен к

изменению, c природой, которая неизменна и суверенная» ««Элементарные понятия о

социальна науке Фурье»; книга написана автором защиты фурьеризма» (Анри Горсс,

Париж 1844, стр. 35)].

Разумеется, взгляд на человеческую природу, как на верховное мерило, не мешал

различным социалистическим школам очень сильно расходиться между собой в

определении свойств этой природы. Например, по мнению сен-симонистов, «планы

Оуэна до такой степени противоречат склонностям человеческой природы, что тот

род популярности, которым они, по-видимому, пользуются в настоящее время (писано

в 1825 г.), кажется на первый взгляд вещью необъяснимой» **. В полемической

брошюре Фурье «Pieges et charlatanisme des deux sectes Saint-Simon et Owen, qui

promettentrassociation et ie progres» *** можно найти немало резких указаний на

то, что и сен-симонистское учение противоречит всем склонностям человеческой

природы. Теперь, как и во время Кондорсэ, оказывалось, что сойтись в определении

человеческой природы много труднее, чем определить ту или другую геометрическую

фигуру...

** «Producteur», t. I, p. 139 [«Производитель», т. I. стр. 139.]

*** [«Уловки и шарлатанство двух сект — Сен-Симона if Оуэна, которые сулят

ассоциацию и прогресс»].

Утописты воображали себя чрезвычайно практичными людьми. Они ненавидели

«доктринеров» [21], и все самые громкие их принципы они, не задумываясь,

приносили в жертву своим idees fixes ****. Они не были ни либералами, ни

консерваторами, ни монархистами, ни республиканцами; они безразлично готовы были

идти и c либералами, и c консерваторами, и c монархистами, и c республиканцами,

лишь бы осуществить свои «практические» и, как им казалось, чрезвычайно

практичные планы. Из старых утопистов в этом отношении особенно замечателен

Фурье. Он, как гоголевский Костанжогло [22], старался всякую дрянь употребить в

дело. То он соблазнял ростовщиков перспективой огромных процентов, которые им

станут приносить их капиталы в будущем обществе; то он взывал к любителям дынь и

артишоков, прельщая их отличными дынями и артишоками будущего; то он уверял Луи

Филиппа, что у принцесс Орлеанского дома, которыми теперь пренебрегают принцы

крови, отбоя не будет от женихов при новом общественном строе. Он хватался за

каждую соломинку. Но, увы! Ни ростовщики, ни любители дынь и артишоков, ни

«король-гражданин», что называется, и ухом не вели, не обращали ни малейшего

внимания на самые, казалось бы, убедительные расчеты Фурье. Его практичность

оказалась заранее осужденной на неудачу, безотрадной погоней за счастливой

случайностью.

21 Доктринеры — группа умеренных буржуазных либералов, игравшая видную роль в

политической жизни Франции в эпоху Реставрации. Доктринеры были ярыми

противниками демократии и республики, отрицали принципы революции и ее

правомерность, но признавали новый гражданский порядок, т.е. новый, буржуазный

экономический строй.

22 Костанжогло — персонаж из второй части «Мертвых душ» Н. В. Гоголя.

**** [навязчивым идеям.]

Погоней за счастливой случайностью усердно занимались еще просветители XVIII

века. Именно в надежде на такую случайность и старались они всеми правдами и

неправдами вступать в дружеские сношения c более или менее просвещенными

«законодателями» и аристократами того времени. Обыкновенно думают, что раз

человек сказал себе: мнение правит миром, то у него уже нет поводов унывать

насчет будущего: la raison finira pas avoir raison *. Но это не так. Когда,

каким путем восторжествует разум? Просветители говорили, что в общественной

жизни все зависит в конце концов от «законодателя». Поэтому они и уловля-ли

законодателей. Но те же просветители хорошо знали, что характер и взгляды

человека зависят от воспитания и что, вообще говоря, воспитание не

предрасполагало «законодателей» к усвоению просветительных учений. Поэтому они

не могли не сознавать, что мало надежды на законодателей. Оставалось уповать на

счастливую случайность. Вообразите, что у вас есть огромный ящик, в котором

очень много черных шаров и два-три белых. Вы вынимаете шар за шаром. В каждом

отдельном случае у вас несравненно меньше шансов вынуть белый шар, нежели

черный. Но, повторив операцию достаточное число раз, вы вынете, наконец, и

белый. То же и c «законодателями». В каждом отдельном случае несравненно

вероятнее, что законодатель будет против «философов», но явится же, наконец, и

согласный c философами законодатель. Этот сделает все, что предписывает разум.

Так, буквально так, рассуждал Гельвеции [23]. Субъективно-идеалистический взгляд

на историю («мнения правят миром»), по-видимому отводящий такое широкое место

свободе человека, на самом деле представляет его игрушкой случайности. Вот

почему этот взгляд в сущности очень безотраден.

23 См.: Гельвеции К- А. О человеке, его умственных способностях и его

воспитании. М., 1938. С. 336.

* [разум в конечном счете восторжествует.]

Плеханов Г В. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю //

Избранные философские произведения: В 5 т. М., 1956. C. 535 — 537, 551 — 552

К. Э. ЦИОЛКОВСКИЙ

Трудно себе представить, как идет процесс развития жизни на какой-нибудь

планете, не обратившись к Земле. Чего мы можем ожидать от населения Земного

шара?

Человек сделал великий путь от «мертвой» материи к одноклеточным существам, а

отсюда к своему теперешнему полуживотному состоянию. Остановится ли он на этом

пути? Если и остановится, то не сейчас, ибо мы видим, какими гигантскими шагами

прогрессирует в настоящее время наука, техника, обстановка жизни и социальное

устройство человечества. Это указывает и на перемены в нем самом. Во всяком

случае эти перемены должны произойти.

Правда, пока сам человек мало изменяется. Те же остатки животных страстей,

инстинктов, слабость ума, рутинность. В отношении общественного развития он даже

уступает муравьям и пчелам. Но, в общем, он опередил животных и, следовательно,

сильно прогрессировал. Ничто сразу не останавливается. Не остановится и человек

в своем развитии, тем более, что ум давно уже ему подсказывает его нравственное

несовершенство, но пока животные наклонности сильнее, и ум не может их одолеть.

Можно вскоре ожидать наступления разумного и умеренного общественного устройства

на Земле, которое будет соответствовать его свойствам и его ограниченности.

Наступит объединение, прекратятся вследствие этого войны, так как не c кем будет

воевать. Счастливое общественное устройство, подсказанное гениями, заставит

технику и науку идти вперед c невообразимой быстротою и c такою же быстротой

улучшать человеческий быт. Это повлечет за собою усиленное размножение.

Население возрастет в 1000 раз, отчего человек сделается истинным хозяином

земли. Он будет преобразовывать сушу, изменять состав атмосферы и широко

эксплуатировать океаны. Климат будет изменяться по желанию или надобности. Вся

земля сделается обитаемой и приносящей великие плоды. <...>

Будет полный простор для развития как общественных, так и индивидуальных свойств

человека, не вредящих людям.

Картину душевного мира будущего человека, его обеспеченности, комфорта,

понимания вселенной, спокойной радости и уверенности в безоблачном и

нескончаемом счастье — трудно себе представить. Ничего подобного ни один

миллиардер сейчас не может иметь.

Техника будущего даст возможность одолеть земную тяжесть и путешествовать по

всей солнечной системе. Посетят и изучат все ее планеты. Несовершенные миры

ликвидируют и заменят собственным населением. Окружат солнце искусственными

жилищами, заимствуя материал от астероидов, планет и их спутников. Это даст

возможность существовать населению в 2 миллиарда раз более многочисленному, чем

население Земли. Отчасти она будет отдавать небесным колониям свой избыток

людей, отчасти переселенные кадры сами будут размножаться. Это размножение будет

страшно быстро, так как огромная часть яичек (яйцеклеток) и сперматозоидов

пойдет в дело.

Кругом солнца, поблизости астероидов, будут расти и совершенствоваться миллиарды

миллиардов существ. Получатся очень разнообразные породы совершенных: пригодные

для жизни в разных атмосферах, при разной тяжести, на разных планетах, пригодные

для существования в пустоте или в разреженном газе, живущие пищей и живущие без

нее — одними солнечными лучами, существа, переносящие жар, существа, переносящие

холод, переносящие резкие и значительные изменения температуры.

Впрочем, будет господствующий наиболее совершенный тип организма, живущего в

эфире и питающегося непосредственно солнечной энергией (как растение).

После заселения нашей солнечной системы начнут заселяться иные солнечные системы

нашего Млечного Пути. c трудом отделится человек от земли. Гораздо легче было

одолеть солнечное притяжение, ввиду свободы движений в эфире и громадности

лучистой энергии всего солнца, которой мог воспользоваться человек. Земля

оказывается исходным пунктом расселения совершенных в Млечном Пути. Где на

планетах встретят пустыню или недоразвившийся уродливый мир, там безболезненно

ликвидируют его, заменив своим миром. Где можно ожидать хороших плодов, там

оставят его доразвиваться. Тяжкую дорогу прошло население Земли. Страдальческий

и длинный был путь. И еще осталось много времени для мучительного развития.

Нежелателен этот путь. Но Земля, расселяясь в своей спиральной туманности (т.е.

в Млечном Пути), устраняет эту тяжелую дорогу для других и заменяет ее легкой,

исключающей страдания и не отнимающей миллиарды лет, необходимых для

самозарождения.

Циолковский К. Э Монизм Вселенной // Научно-фантастические произведения. Тула,

1986. C. 286 — 288

3. ФРЕЙД

...Человек отнюдь не мягкое, жаждущее любви создание, способное защищаться разве

лишь тогда, когда на него нападут; надо считаться c тем, что среди его

инстинктивных предрасположений имеется и огромная доля склонности к агрессии.

Поэтому для человека его ближний не только возможный помощник или сексуальный

объект, но и предмет соблазна для удовлетворения своей агрессивности, рабочая

сила, которой он может воспользоваться без вознаграждения, объект сексуальной

похоти, которую он может удовлетворить без его согласия; у ближнего можно отнять

имущество, его можно унижать, причинять ему боль, его можно мучить и убивать.

«Homo homini lupus»; кто бы имел смелость оспаривать это положение после всего

опыта жизни и истории? Как правило, эта жестокая агрессивность только и

выжидает, чтобы быть спровоцированной, или ставит себя на службу другим целям,

которые, однако, могли бы быть достигнуты и иными, более мягкими способами. При

благоприятных для нее условиях, когда устранены обычно противодействующие ей

силы, эта агрессивность проявляется и стихийно, обнажая в человеке дикого зверя,

которому чуждо бережное отношение к собственному роду. Достаточно вспомнить

ужасы переселения народов, вторжения гуннов или так называемых монголов под

предводительством Чингисхана и Тимура, захват Иерусалима набожными

крестоносцами, а также ужасы последней мировой войны, чтобы смиренно согласиться

c обоснованностью такого взгляда.

Наличие этой агрессивной склонности, которую мы можем ощутить в самих себе и c

правом предположить у других, есть тот фактор, который нарушает наши отношения c

ближними и принуждает культуру к ее высоким требованиям. В силу этой изначальной

враждебности людей друг к другу, культурному обществу постоянно грозит развал.

Общие трудовые интересы не могли бы удержать культуру от этого развала, так как

страсти первичных позывов сильнее разумных интересов. Культура должна

мобилизовать все свои силы, чтобы поставить предел агрессивным первичным позывам

человека и затормозить их проявления путем создания нужных психических реакций.

Отсюда применение всевозможных средств для идентификаций и ингибированных

любовных отношений, отсюда ограничение сексуальной жизни, а также и то идеальное

требование любви к ближнему, как к самому себе, которое на самом деле тем и

оправдано, что ничто другое в такой степени не противоречит исконной природе

человека. При всех стараниях это культурное устремление пока достигло не очень

многого. Культура надеется избежать наиболее резких проявлений грубой силы тем,

что она сама сохраняет за собой право применять силу по отношению к

преступникам, но закон ничего не может поделать c более осмотрительными и

утонченными проявлениями человеческой агрессивности. Каждый из нас знает, что от

надежд, которые мы в юности возлагали на наших ближних, приходится отказываться

как от иллюзий; каждый из нас на опыте может познать боль и тяготы, которые

вносят в нашу жизнь недоброжелательность ближних. При этом было бы несправедливо

приписывать культуре стремление исключить споры и соревнование из человеческой

активности. Эти явления, конечно, необходимы, но ведь оппонент не всегда враг,

он им становится лишь в порядке злоупотребления.

Коммунисты полагают, что они нашли путь к освобождению от зла. Человек

несомненно добр, он желает добра ближнему, но институт частной собственности

испортил его природу. Частное владение имуществом дает человеку власть и тем

вводит его в искушение третировать других; человек, лишенный собственности,

должен загореться враждой и восстать против угнетателей. Если частная

собственность будет уничтожена, если все имущество станет общим и всем людям

будет дозволено им пользоваться, всякое недоброжелательство и вражда исчезнут

среди людей. Если все потребности будут удовлетворены, никто не будет иметь

основания видеть в другом человеке врага: все c готовностью будут выполнять

нужную работу. Я никоим образом не хочу вдаваться в экономическую критику

коммунистической системы, я не могу исследовать вопрос; достигает ли цели и

имеет ли преимущества отмена частной собственности *. Но я могу установить, что

психологическая предпосылка для такой отмены — безмерная иллюзия. c отменой

частной собственности у человеческой агрессивной страсти отнимается одно из его

орудий, сильное, конечно, но отнюдь не сильнейшее. Этим ничего не меняется в

агрессивности, злоупотребляющей в своих целях различиями во власти и влиянии,

ничего не меняется в сущности агрессивности- Она не была создана собственностью,

она почти безгранично господствовала в первобытные времена, когда собственность

была еще крайне скудна; она проявляется уже в детской, как только собственность

потеряла свои первоначальные анальные формы; она стала основой всех нежных и

любовных отношений между людьми, за одним, может быть, единственным исключением

— любви матери к своему ребенку мужского пола. Если уничтожить частные права на

материальные блага, то останется преимущественное право в сексуальных

отношениях, а это может стать источником недовольства и враждебности между в

остальном равными людьми. Если путем полного освобождения сексуальной жизни

уничтожить и это право, т.е. если отменить семью, эту основную ячейку культуры,

то тогда, правда, трудно будет предвидеть, по каким новым путям пойдет развитие

культуры, но одно можно сказать определенно, что неискоренимая черта

человеческой природы последует за культурой и по этим путям.

* C того, кто в юности испытал и беду и нищету, кто познал безразличие и

надменность имущих, следовало бы снять подозрения в том, что он лишен понимания

и благожелательности по отношению к борющимся против имущественного

неравноправия людей и всего того, что из этого проистекает. Правда, когда эта

борьба обосновывается абстрактным требованием справедливости в силу равенства

всех людей, то тут, очевидно, можно легко возразить, что сама природа установила

неравенство, снабдив каждого человека как органическими возможностями, так и

духовными талантами в чрезвычайно неравномерной степени; а этому ничем нельзя

помочь.

Людям, очевидно, нелегко отказываться от удовлетворения этой своей агрессивной

наклонности; им от этого не по себе. Не следует преуменьшать преимущество

небольшого культурного круга, дающего выход инстинкту, в предоставлении

враждебного отношения к внестоящим. Всегда можно связать любовью большое

количество людей, если только останутся и такие, на которых можно будет

направлять агрессию. Однажды я занимался явлением, которое показывает, что как

раз соседние и во многом близкие друг другу коллективы враждуют между собой и

насмехаются друг над другом, например испанцы и португальцы, северные и южные

немцы, англичане и шотландцы и т.д. Я дал этому явлению название «нарциссизма

малых различий», что, однако, не слишком помогает его пониманию. В нем мы

обнаруживаем удобное и относительно безобидное удовлетворение агрессивной

наклонности, облегчающее членам коллектива их сплоченность. Разбросанный

повсеместно еврейский народ оказал в этом отношении достойные признания услуги

культуре народов, среди которых он нашел гостеприимство; к сожалению, всех

имевших место в средние века избиений евреев не хватило для того, чтобы сделать

эти времена более мирными и безопасными для их христианских сограждан. c тех пор

как апостол Павел положил в основу своей христианской общины всеобщее

человеколюбие, предельная нетерпимость христианства ко всем оставшимся вне

общины стала неизбежным следствием; для римлян, которые не основывали своего

общества на любви, религиозная нетерпимость была чуждой, хотя для них религия

была делом государства и государство было пропитано религией. Отнюдь не

непонятным совпадением является тот факт, что мечта о германском мировом

господстве для своего завершения прибегла к антисемитизму; и становится

понятным, что попытка создания новой коммунистической культуры в России находит

в преследовании буржуев свое психологическое подкрепление. Можно лишь c тревогой

задать себе вопрос, — что будут делать Советы, когда они уничтожат всех буржуев.

Поскольку культура требует столь больших жертв не только в области

сексуальности, но и в области людской наклонности к агрессии, становится более

понятным, почему людям так трудно быть ею осчастливленными. Действительно,

первобытному человеку было лучше в том смысле, что он не знал никаких преград

для своих первичных позывов. Но в порядке компенсации гарантия длительности его

наслаждения таким счастьем была весьма ничтожна. Культурный человек возможность

счастья променял на гарантированную безопасность. Но мы не должны забывать, что

в первобытной семье только ее глава мог наслаждаться такой свободой первичных

позывов, все остальные жили в рабском угнетении. Контраст между меньшинством,

пользующимся преимуществом культуры, и большинством, этих преимуществ лишенным,

был, следовательно, в ту эпоху первобытной культуры доведен до крайности.

Тщательное исследование ныне живущих примитивных людей показало, что свободе их

первичных позывов едва ли приходится завидовать; она подвержена ограничениям

другого рода, однако, быть может, более строгим, чем у современного

цивилизованного человека.

Когда мы наше нынешнее цивилизованное состояние справедливо обвиняем в том, что

оно недостаточно отвечает нашим требованиям счастливого жизненного порядка, в

том, что оно доставляет нам много страданий, которых, вероятно, можно было бы

избежать; когда мы безжалостной критикой пытаемся выявить корни его

несовершенства, мы делаем это c полным правом и отнюдь не выказываем себя

врагами культуры. Следовало бы ожидать, что постепенно в нашей культуре

произойдут такие изменения, которые позволят лучшее удовлетворение наших

потребностей и снимут необходимость в ее критике. Но следовало бы также

свыкнуться c мыслью, что есть трудности, присущие самой природе культуры и

неснимаемые никакими попытками реформ. Кроме задачи ограничения первичных

позывов, к чему мы должны быть готовы, надвигается на нас и опасность другого

состояния, которое можно было бы назвать «психологической нищетой масс». Эта

опасность в наибольшей мере грозит там, где общественные связи осуществляются

главным образом путем идентификации участников друг c другом, в то время как

ведущие личности не приобретают значения, которое должно было бы выпасть на их

долю при формировании массы. Современное культурное состояние Америки являет

собою удобный случай для изучения этого культурного ущерба. Но я избегаю

искушения вдаться в критику американской культуры; как я не хотел бы создать

впечатления, что сам прибегаю к американским методам.

Фрейд 3. Неудовлетворенность культурой // Избранное. Лондон. 1969. С. 300 — 304

Н. А. БЕРДЯЕВ

Противники социализма говорят, что социализм есть утопия и противоречит

человеческой природе. При этом остается двусмысленность. Не ясно, потому ли они

не хотят социализма, что он не осуществим, утопичен, мечтателен или он не

осуществим потому, что его не хотят и сделают все, чтобы помешать его

осуществлению. Это совсем не то же самое сказать, что социалистический идеал

хорош и справедлив, но, к сожалению, не может быть реализован, или сказать, что

социалистический идеал дурен и ненавистен. Буржуазно-капиталистические круги

смешивают оба аргумента, пользуются и тем и другим. То социализм признается,

может быть, и хорошей, благородной мечтой, но не осуществимой, то он

представляется отвратительным рабством, которому нужно всеми силами

воспрепятствовать. Бесспорно, существовали социалистические утопии, и в

социализме есть утопический элемент. Есть социалистический миф, как есть миф

демократический, либеральный, монархический, теократический. Но социализм не

есть утопия, социализм есть суровая реальность. Если в XIX веке социализм мог

представляться утопией, то в XX веке утопией является скорее либерализм.

Совершенно несостоятелен тот аргумент, что социализм неосуществим, потому что он

предполагает нравственную высоту, которой не соответствует действительное

состояние людей. Вернее было бы сказать, что социализм будет осуществлен именно

потому, что нравственный уровень людей недостаточно высок, и нужна организация

общества, которая сделала бы невозможным слишком большое угнетение человека

человеком. Либеральная экономия, возлагающаяся на естественную игру человеческих

интересов, основана была на очень большом оптимизме. Социализм же заключает в

себе элемент пессимистический, социализм не хочет возлагаться на свободную игру

сил в социально-экономической жизни, он пессимистически оценивает последствия

свободы в хозяйственной жизни. Нельзя ждать прекращения истязания слабого

сильным от нравственного совершенства сильного. Нельзя ждать социальных

изменений исключительно от нравственного совершенствования людей. Нужно

поддержать слабого актами, изменяющими структуру общества. Отвлеченный морализм

в применении к социальной жизни оказывается лицемерием, он поддерживает

социальную несправедливость и зло. Общество святых не нуждалось бы ни в каких

социальных актах защиты слабого против сильного, эксплуатируемого против

эксплуататора. Социалистическое общество не есть общество святых, это как раз

есть общество людей грешных и несовершенных, и от него нельзя ждать появления

человеческого совершенства. Проблема социализма, имеющая мировое значение, очень

сложна и имеет разные стороны. Очень разной оценке подлежат метафизическая и

духовная сторона социализма и его социальная и экономическая сторона. Метафизика

социализма в преобладающих его формах совершенно ложна. Она основана на примате

общества над личностью, на вере в то, что личность формируется исключительно

обществом. Это есть метафизика коллективистическая, прельщение и соблазн

коллективизма. Социалисты сплошь и рядом исповедуют монизм, отрицают различие

кесарева и Божиего, природно-социального и духовного. Социалистическая

метафизика признает общее более реальным, чем индивидуальное, класс более

реальным, чем человека, видит социальный класс за человеком вместо того, чтобы

видеть человека за социальным классом. Тоталитарный, интегральный социализм есть

ложное миросозерцание, отрицающее духовные начала, обобществляющее человека до

самой его глубины. Но социальная, экономическая сторона социализма справедлива,

есть элементарная справедливость. В этом смысле социализм есть социальная

проекция христианского персонализма. Социализм не есть непременно коллективизм,

социализм может быть персоналисти-ческим, антиколлективистическим. Только

персоналистический социализм есть освобождение человека. Коллективистический

социализм есть порабощение. Социалистическое рабочее движение обвиняют в

материализме. Но забывают, что рабочие насильственно ввергнуты в материю и

потому легко делаются материалистами. Не только социалистическая, но и

демократическая культура не имеет высокого качества, она вульгаризирована. Это

значит, что человеческие общества проходят через необходимость разрешить

элементарные материальные вопросы человеческого существования.

Две проблемы лежат в основе социальной жизни, и нет ничего труднее их

гармонического разрешения — проблема свободы и проблема хлеба. Можно разрешить

проблему свободы, лишив человека хлеба. Один из соблазнов, отвергнутых Христом в

пустыне, есть соблазн превращения камней в хлеба. Тут хлеб делается порабощением

человека. Все три соблазна, отвергнутые Христом, порабощают человека.

Достоевский гениально выразил это в Легенде о Великом Инквизиторе. Но ложно было

бы такое истолкование легенды, что проблема хлеба не требует положительного

решения и что должна быть одна свобода без хлеба. Людей порабощают, лишая их

хлеба. Хлеб есть великий символ, и c ним связана тема социализма, тема мировая.

Человек не должен стать рабом «хлеба», не должен за «хлеб» отдать свою свободу.

Это есть тема о двойственности социализма, о двух социализмах. Социализм

коллективистический, основанный на примате общества и государства над личностью,

примате равенства над свободой, предлагает хлеб, отняв у человека свободу, лишив

его свободы совести. Социализм персоналистический, основанный на абсолютном

примате личности, каждой личности над обществом и государством, примате свободы

над равенством, предлагает «хлеб» всем людям, сохраняя за ними свободу, не

отчуждая от них совести. Иногда это формулируется так, что за свободу социализм

демократический, против свободы — социализм авторитарный. Это различение не идет

в глубь вопроса. Демократия есть относительная форма. Ценность же личности и

свободы имеет абсолютное значение. Демократия, c одной стороны, означает

суверенность народа, господство большого числа, и в этом смысле она скорее

неблагоприятна для личности и свободы. Но c другой стороны, демократия означает

самоуправление человека, права человека и гражданина, свободу человека, и в этом

смысле она имеет вечное значение. Люди XVIII и XIX веков искали освобождения

человека в обществе, т.е. верили, что общество должно сделать человека

свободным. Но возможна совсем иная постановка проблемы. Можно искать

освобождения человека не в обществе, а в Боге, и, значит, освобождения человека

и от власти общества. Это противоположно социальному монизму, который неизбежно

приводит к рабству и предполагает дуалистический момент, невыводимость духа из

общества. Можно было бы установить два типа социализма, рабский и свободный, в

более современной терминологии. Рабский, всегда коллективистический и

этатический социализм есть социализм фашистский. Это совершенно обнаруживается

происходящими в мире процессами, в которых выявляются предельные начала.

Фашистский социализм, в котором обнаруживается империалистическая воля к

могуществу, может быть «левым», это — коммунизм, и «правым», это — национал-

социализм. Дурными, порабощающими являются именно фашистские элементы в

социализме, нефашистские же элементы справедливы и заслуживают сочувствия.

Фашистский социализм неизбежно приводит к царству бюрократии. По парадоксальной

диалектике уравнительное единство приводит к образованию авторитарно-

иерархического строя. Это процесс неотвратимый. Бюрократизация социализма

происходит не только в социализме фашистском, но и в социализме, который считает

себя демократическим. Социал-демократические и социалистические партии Европы

подвергались опасности бюрократизации и централизации. Этому противопоставить

можно только реальные молекулярные процессы в человеческом обществе, основанные

на ценностях персонализма и персоналистического братства людей. Это также

реальная, а не формальная демократия, т.е. самоуправление человека, т.е.

свобода, идущая снизу. Социализм превращается в в рабье царство вследствие все

той же объективации. Этой объективации противостоит свобода, которая всегда в

субъекте, а не в объекте.

Бераяев Н. О рабстве и свободе человека. Париж, 1939. С. 172 — 174

Социальный индивидуализм в такой же мере видит в личности, наделенной

экономической свободой и неограниченным правом собственности, орудие общества,

общественной силы и общественного процветания, как и социальный коммунизм,

который имеет преимущество искреннего отрицания личности во имя социального

коллектива. В своей борьбе за освобождение труда и трудящихся социализм не менее

капитализма готов рассматривать личность как функцию общества. И потому

христианская этика враждебна этике капитализма и этике социализма, хотя и должна

признать частичную правду социализма, во всяком случае отрицательную его правду

в борьбе c капитализмом. Этически отрицательные стороны социализма получены им

по наследству от капитализма. Совершенно ложна идея homo oeconomicus *, всегда

руководящегося личным интересом. Этот экономический человек создан буржуазной

политической экономией и соответствует капиталистической этике, его не было в

прошлом. Но его структуру души считают вечной и этим аргументируют против новой

социальной организации труда.

* — человек экономический (лат.). — Ред.

Внутренне-этическая проблема труда есть прежде всего проблема личности, а не

проблема общества. Она становится проблемой общества лишь во вторичном плане.

Труд, как проклятие, как добывание хлеба насущного в поте лица, есть основная

причина образования в мире социальной обыденности, подавляющей личность и

лишающей ее свободы и оригинальности нравственных суждений. Эта подавляющая

социальная обыденность кристаллизована в строе «капиталистическом», основанном

на труде «свободном», и она может кристаллизоваться в строе «социалистическом»,

основанном на труде организованном. Но никакая социальная обыденность не

понимает истоков жизни и не может понять смысла труда. Труд создает социальную

обыденность в условиях греховного мира, но он связан c истоками жизни, и смысл

его лежит за пределами социальной обыденности. В истоках своих и в смысле своем

труд священен и религиозно обоснован. Но все священное связано c духовной

свободой. Труд принудителен и тяжел, он стоит под властью закона, и в нем есть

правда закона. Но он может переживаться личностью как искупление, он может

переживаться в духовной свободе, и тогда падает на него иной свет. Тогда

принудительный закон труда превращается в духовную свободу. И эта духовная

свобода всегда открыта для личности, и ее не может лишить никакая социальная

обыденность. Общество требует от личности труда в разнообразных формах, от

принудительного рабского труда до принудительного социально организованного

труда. Но личность, как свободный дух, переживает труд как свою личную судьбу,

как свободу, принявшую на себя бремя греховного мира. Этим не исчерпывается

духовное, определяющееся изнутри, а не извне отношение к труду. Личность может

переживать труд как свое призвание в мире, может претворять труд в творчество,

т.е. выявлять истинное онтологическое ядро труда, лежащее глубже той социальной

обыденности, которая превращает творчество в принудительный труд. Духовное

преображение и просветление труда есть переживание его в духовной свободе или

как искупления, или как творчества. Но возможность переживания труда как

искупления и переживания его как творчества не одинаковая. Всякий труд может

быть пережит как искупление, но не всякий труд может быть пережит как

творчество. Творческий труд есть достояние меньшей части человечества и

предполагает особые дары. Это ставит вопрос о качественной иерархии труда,

которой не признает идеология социализма, базирующаяся исключительно на

количественном труде. Идеология социализма в преобладающих своих формах

уравнительная и отрицает качество труда, отрицает особые дары, связанные c

качеством. Между тем как творчество культуры основано на иерархии качества, на

различении качества труда и на дарах личности. Качество труда духовного,

умственного, творческого иное, чем качество труда физического, создающего

хозяйственные блага, и он иначе оценивается в иерархии ценностей. К творчеству

призван всякий человек, самый малый человек, жизнь которого полна элементарными

формами труда, но творчество его не проявляется непосредственно в труде. Если

человек не обладает специальными дарами, призывающими его к творческому труду

высшего качества, то возвышение и освобождение этого человека не может быть

основано на зависти его к другому человеку, труд которого творческий, — зависть

может еще более поработить человека и унизить его. И социальное движение,

основанное на зависти, этически и духовно осуждено. Зависть к дарам другого,

которая терзает человека не менее зависти к божеству, непобедима никакими

социальными изменениями и перестройками. Она есть порождение греха и

предполагает борьбу c грехом. Но столь же ложна греховная гордость и

самопревозношение человека, творчески одаренного и занятого трудом высшего

качества. Ибо всякий дар, дающий человеку более высокое иерархическое положение,

есть служение и возлагает бремя ответственности, предполагает духовные борения и

духовные мучения, которых не знает человек, лишенный этого дара. Это знают все

подлинные творцы.

Античный греко-римский мир презирал труд, не считал его священным, считал

достойным рабского состояния. Мир этот был основан на господстве аристократии, —

сама демократия была аристократична; и этот античный аристократизм мешал

величайшим философам Греции, Платону и Аристотелю, понять зло и неправду

рабства. Когда стоики начали сознавать неправду рабства и им приоткрылась истина

о братстве и равенстве людей, то это было знаком разложения и падения античной

аристократической культуры. Христианство принесло c собой радикальный переворот

в отношении к труду. Уважение к труду и трудящимся христианского происхождения.

На почве христианства было этически преодолено презрение к труду. Иисус Христос

по человечеству был плотник. Это иное отношение к труду имеет еще библейские

истоки. Но от греко-римского мира осталась положительная идея ценности

качественного аристократического творческого труда, которая должна быть

согласована c библейско-хрис-тианской идеей священно-аскетического значения

труда и равенства всех людей перед Богом. Отсюда можно установить следующие

принципы этического отношения к труду. Личность должна претворять всякий труд в

искупление и вместе c тем стремиться к творческому труду, хотя бы низшей

иерархической ступени. Общество же должно стремиться к освобождению труда и

созданию условий труда менее тяжелых и мучительных, должно признать право на

труд, т.е. на хлеб, т.е. на жизнь. Но достижение большей свободы и радостности

труда означает не большую социализацию личности в ее труде, а большую ее

индивидуализацию. Социализация личности, создаваемая социальной обыденностью,

совершается в обществе буржуазно-капиталистическом, как по-иному совершалась она

в обществе, основанном на рабстве; и социализм хочет дальше продолжать эту

социализацию. Труд, конечно, социален и совершается в обществе. Но, c этической

точки зрения, нужно стремиться к индивидуализации социального по своему

характеру труда. И эта частичная десоциализация совсем не значит, что личность

делается антисоциальной, ибо личность призвана к социальной жизни и к

социальному действию. Но это значит, что личность осуществляет свободу своего

духа, определяется в своих суждениях и делах оригинально, т.е. сообразно своим

источникам, а не гнетом социальной обыденности. Именно в обществе личность

должна обнаружить свою оригинальную, т.е. первородную совесть. И потому борьба

против капитализма за освобождение труда и трудящихся совсем не должна

обозначать борьбу за окончательную социализацию личности и обобществление всей

ее жизни, ибо это было бы отрицанием личности и свободы духа. Борьба против

неправды капитализма есть прежде всего борьба за экономические права личности,

конкретные права производителя, а не абстрактные права гражданина. Освобождение

труда есть освобождение личности от гнетущих фантазмов буржуазно-

капиталистического мира, от гнетущей власти социальной обыденности. Однако эта

этическая цель достижима лишь частично. Ибо трагический конфликт личности и

общества непреодолим окончательно в пределах греховного мира. Этот трагический

конфликт не может быть понят как вражда личности против общества, как

антисоциальность личности. Личность онтологически социальна, и та частичная

десо-циализация ее, которая есть освобождение от гнета социальной обыденности,

есть путь осуществления ее космического и социального призвания из свободы духа.

Общество должно быть трудовым, и лишь трудовое общество, в котором труд разных

качественных ступеней, вплоть до высшего духовного творчества, образует

иерархическое целое, может быть этически и религиозно оправданным.

Социальный вопрос c этической своей стороны тесно связан c вопросом о частной

собственности. И тут, как и везде в этике, мы встречаемся c парадоксами и

антиномиями. Социализм подверг сомнению право частной собственности, и он,

конечно, был прав в своем сомнении. Ничем не ограниченное и абсолютное право

частной собственности породило зло и несправедливость общества феодального и

общества капиталистического, от него пошли нестерпимые социальные неравенства,

пролетаризация масс, лишение трудящихся орудий производства и революционные

настроения, которые доводят угнетенных до такой степени зависти, злобы и мести,

что теряется человеческий образ. И вместе c тем в собственности есть

онтологическое зерно, она имеет связь c самим принципом личности, как это на

опыте выясняется в попытках осуществления материалистического коммунизма.

Отнимите от человека всякую личную власть над вещным, материальным миром, всякую

личную свободу в хозяйственных актах, и вы сделаете человека рабом общества и

государства, которые отнимут от него и право свободы мысли, совести и слова,

право свободы передвижения, самое право на жизнь. Если общество и государство

делается единственным собственником всяких материальных ценностей и благ, то

внешне оно может делать что угодно c личностью, личность внешне бессильна

противиться тирании общества и государства, личность делается окончательно

обобществленной. Экономическая зависимость лишает человека свободы, не только

зависимость от капиталистов, но и зависимость от государства и общества.

Внутренняя свобода совести и духа остается всегда, ее не могут уничтожить

никакие силы мира, но она может обнаружить себя в мире лишь в мученичестве. c

точки зрения христианской этики, принцип абсолютной, неограниченной

собственности над материальными вещами и хозяйственными благами есть вообще

ложный и недопустимый принцип. Собственность есть порождение греха. Никто не

может быть абсолютным, неограниченным собственником: ни личность, ни общество,

ни государство. Римское понятие о собственности, допускающее не только

употребление во благо материальных предметов и ценностей, но и злоупотребление

ими, есть совсем не христианское понимание, и оно явилось источником

европейского индивидуализма. Никто не является субъектом абсолютной,

неограниченной собственности, как никто не является субъектом абсолютной,

неограниченной власти, — ни личность, ни общество, ни государство. Когда

личности приписывается абсолютное право собственности, она делается тираном и

тем самым уже насилует других людей и мир. Таким же тираном и насильником

является общество и государство, когда им приписывается абсолютное право

собственности. При таком абсолютном характере собственности и личность и

государство начинают злоупотреблять своим правом и силой, которую оно дает,

делаются насильниками и эксплуататорами. И освобождение от той тирании, которая

исходит от личностей, злоупотребивших правом собственности, ставших обладателями

огромных богатств, от феодалов и владельцев латифундий или капиталистических

владельцев фабрик и банков, совсем не в том, чтобы, отняв абсолютное право

собственности от личности, передать его обществу или государству. Таким образом,

меняется только субъект тирании, насилия, эксплуатации, и свобода может

оказаться умаленной. Освобождение в том, чтобы принципиально, духовно и

нравственно отрицать абсолютное, неограниченное право собственности за каким бы

то ни было субъектом, личностью, обществом или государством. Это совершенно

аналогично c принципом власти. Передача неограниченного права власти от монарха

к народу есть лишь создание новой тирании. Освобождение же в том, чтобы вообще

отрицать право неограниченной власти. Это антихристианский и безбожный принцип

допускать, что какому-нибудь человеку и какому-нибудь организованному соединению

людей принадлежит абсолютное право собственности над материальным миром... Я не

имею абсолютного права собственности даже на ту ручку пера, которой пишу эту

книгу, и не могу делать c ней, что мне заблагорассудится, не могу ни c того ни c

сего разломать ее на части. Эта ручка дана мне в употребление для писания и

имеет значение исключительно известной благой функции. Так и со всяким

предметом, которым я владею. Собственность дана человеку в пользование и должна

быть употреблена на пользу, иначе человек морально лишается права на эту

собственность. Право частной собственности этически должно быть признано как

право ограниченное, как право употребления, а не злоупотребления. Право

собственности оправдано творческим ее результатом. Такое же ограниченное право

собственности должно быть признано за обществом или свободной кооперацией и за

государством. Право собственности на вещный мир, на хозяйственные блага должно

быть разделено и размежевано между личностью, обществом и государством и

одинаково для всех этих субъектов должно быть ограниченным, данным в

пользование, функциональным. Собственность есть орудие свободы для действия в

мире и орудие насилия в мире тирании и эксплуатации...

Собственность, подчинившаяся греховной похоти и ставшая абсолютной, себя

уничтожает. Собственность из реальной, из отношения к реальному миру

превращается в фиктивную, в отношении к фиктивному миру. Это и происходит в

капиталистическом мире c его трестами, банками, биржами и пр. В этом мире

невозможно уже различить, кто является собственником и чего он является

собственником. Все переходит в мир фантазмов, в отвлеченно-бумажное и

отвлеченно-цифровое царство. Онтологическое ядро частной собственности

уничтожается не социализмом, а капитализмом. И задача заключается в том, чтобы в

борьбе c капитализмом восстановить это онтологическое ядро, это духовно-личное

отношение к миру вещей и материальных ценностей, эту интимную связь личности c

миром, в котором она призвана действовать. И тут этическая задача в

индивидуализации собственности, c одной стороны, а c другой — в ограничении

собственности личной собственностью общественной и государственной, в достижении

максимальной свободы и минимального принуждения. Свободой очень злоупотребляли в

социальной жизни. И принцип свободы может оказаться лживым. Он лжив в

экономическом либерализме. Свобода в греховном мире имеет свои границы. Дух по

природе своей свободен и есть свобода. Но деятельность духа в пространственно-

материальном мире создает градации свободы вследствие ее умаления в материи.

Несвобода и есть ущемление духа материей. В жизни духовной должно утверждать

максимум свободы. Отсюда вытекают субъективные права человеческой личности —

свобода совести, свобода мысли, свобода творчества, достоинство всякого человека

как свободного духа... Свобода в жизни политической есть уже умаленная свобода,

уже ущемленная миром материальным. Но минимальная свобода должна утверждаться в

жизни хозяйственной, экономической. Ибо тут она совершает величайшие

злоупотребления и утеснения, она лишает людей хлеба насущного и самой

возможности свободного духа жить в пространственно-материальном мире. Социалисты

в этом правы. Государство должно охранять один общественный класс от насилий

другого общественного класса, сосредоточившего в своих руках материальные

средства и орудия, т.е. в конце концов охранять личность. В пределе нужно

стремиться к полному уничтожению классов и к замене их профессиями. Ложь

коммунизма, источник рабства и насилия в нем коренится в том, что коммунизм

совсем не преодолевает абсолютного права собственности, но хочет сделать

субъектом этого права коммуну, коллектив, коммунистическое общество или

государство. Социальный коллектив и является неограниченным феодальным

владельцем, капиталистом и банкиром, и притом самым беспощадным, не знающим над

собой никакого суда, никакой власти, никакого высшего начала. Это есть

окончательная власть социальной обыденности над личностью, лишающая ее свободы

духовной жизни, свободы совести и мысли. Собственность, как отношение

человеческой личности к материальному, вещному миру, всегда связана c социальной

обыденностью и может превратиться в орудие порабощения человеческой личности.

Человеческая личность порабощается и своей собственностью и собственностью

другого человека. Но она же является источником свободной деятельности человека

в социальном мире и как бы продолжением ее в космосе. В этом противоречие и

парадокс собственности. Борьба против порабощающего начала собственности есть

прежде всего борьба c греховной похотью, которая и есть источник рабства.

Социальное же освобождение достижимо, по-видимому, сложной плюралистической

системой координации ограниченной собственности личной и ограниченной

собственности общественной и государственной, при которой собственность наименее

может превращаться в насилие и эксплуатацию человека человеком. Власть человека

над миром, над природой не должна превращаться во власть человека над человеком.

Тут в социализме есть безусловная правда, но эта правда должна быть одухотворена

и религиозно углублена. Рост экономической производительности, увеличение власти

человека над стихийными силами природы и умножение хозяйственных ценностей есть

само по себе благо и источник жизни. Но эти экономические ценности должны быть

соподчинены иерархически более высоким ценностям и прежде всего ценности

человеческой личности и ее свободе. Хозяйственная жизнь не может быть совершенно

автономной, она подчинена нравственным началам. Так называемая рационализация

промышленности, выбрасывающая на улицу и обрекающая на голод огромное количество

рабочих, свидетельствует о том, что социальный вопрос делается прежде всего

вопросом распределения и что хозяйственная жизнь должна быть подчинена

нравственным началам. Бороться против эксплуатации и насилия за повышение

качества своей жизни изолированная личность бессильна, она может вести эту

борьбу лишь в соединении c другими личностями, лишь социально, и в этом

оправдание рабочего движения.

Этически нужно признать, что духовная жизнь и ее ценности стоят иерархически

выше социальной жизни и ее ценностей. И сама социальная проблема разрешима

только на почве духовного возрождения. Разрешение социальной проблемы, которое

ведет за собой угнетение и порабощение духа, призрачно и ведет к социальному

разложению. Социальный вопрос есть, неизбежно, вопрос духовного просветления

масс, без которого невозможна никакая правда. В отношении этики к социальному

вопросу мы встречаемся c трагическим конфликтом ценности свободы и ценности

равенства. Этот конфликт связан c основным парадоксом зла. Зло, выражающееся в

социальной ненависти и несправедливости, невозможно внешне и механически

уничтожить. Некоторая степень зла в социальной жизни должна быть предоставлена

свободе, и совершенное преодоление зла мыслимо лишь как духовное преображение и

просветление. Окончательная победа над злом есть более дело церкви, чем общества

или государства. Но невозможно и недопустимо предоставить общество игре злых сил

и пассивно ждать чудесного преображения мира, нового неба и новой земли. Это

было бы лицемерием. Зло должно и социально преодолеваться, но непременно c

сохранением ценности личности и духовной свободы. Та степень свободы зла,

свободы греховной похоти, которая определяет жизнь буржуазно-капиталистического

общества, этически не может быть терпима, как не может быть терпима на известной

ступени нравственного сознания свобода зла и греховной похоти, определявшей

строй, основанный на рабстве, на превращении человека... в вещь, которую можно

продавать и покупать. Пробуждение дремавшей совести, пробуждение более высокого

нравственного сознания должно вести к борьбе против кристаллизовавшегося

социального зла. В отношении к неправде строя буржуазно-капиталистического и к

новым формам рабства, им порожденным, этический вопрос делается особенно острым

и запутанным. Этот строй жизни и эта новая форма рабства строит себя на свободе,

и его представители и идеологи кричат о посягательстве на свободу при всяких

попытках ограничить в нем проявление зла. Социалисты справедливо обличают ложь и

лицемерие этих воззваний к свободе, прикрывающих рабство. Но беда в том, что

сами социалисты в большинстве случаев ценности свободы, личности и духа не

признают. Поэтому в столкновении мира капиталистического и мира

социалистического этика не может окончательно стать ни на одну из сторон, хотя и

должна признать большую правду социализма...

Бердяев Н. О назначении человека. Париж, 1931. С. 230 — 239, 242

Г. Г. ШПЕТ

Переживание свидетелем проходящих перед его глазами социальных событий как

непосредственный ряд реакций на эти последние составляет второй порядок

«значений». В силу особенностей этого вида коллективности, как я уже говорил, мы

не можем иначе их фиксировать, как только связывая их c развертывающимися перед