«Федеральное агентство по образованию Ульяновский государственный университет История ...»

Подходя к истории оптики, зафиксированной в печатных текстах, соответствующих времени изобретения и публикации, Румовский видит все меньше противоречий между созданной историей и возможностью её реальности. Он описывает вклад Декарта, Виллебре де Снеллия, Якова Григория, Эйлера, Г. Либеркина. В заключении он патетически восклицает: «Здесь показывается пример, сколь трудно натура с тайностями своими разлучается. Самые великие люди, бывшие её любимцами, для коих она сокровенного не имела, наконец принуждены были останавливаться молчать со удивлением. Что нынешнему веку отказано, то может быть предоставлено нашим потомкам» [С.25].

Рассуждения С.Я. Румовского интересны как свидетельство восемнадцатого века об истории оптики. Они также иллюстрируют сомнения, возникающие из несоответствия известного технико-технологического уровня возможным изобретениям, а также осознаваемые противоречия написанной истории науки известным закономерностями её развития.

Работа поддерживалась грантами РГНФ № 11-13-73003а/В и № 10-03-00540.

Д.Н. Букин

Математическое знание как объект онтологии

Обзор ведущих философских течений, каждое из которых отстаивает собственную точку зрения на математическую реальность и способы ее описания, позволяет сделать вывод о том, что конфликт между ними так или иначе касается «онтологии, то есть, вопросов о том, что существует»^[190]

. Действительно, уже на заре становления философского знания математика играет существенную роль в развитии онтологии как учения о сущем как таковом, занимающегося вещами не в силу того, что они обладают некими предзаданными свойствами и отношениями, а в силу того, что они есть (пифагорейцы, Платон и др.).

В настоящее время от ответа на вопросы «как существует математический объект?» и «существует ли он вообще?» во многом зависит развитие многих научных направлений и расширение возможностей рационального познания в целом. В рамках философии математики развивается особая дисциплина – онтология математики, предмет которой характеризуется предельной всеобщностью и связан с наиболее глубокой формой рефлексии над основаниями математики. Другим важным моментом данного предельного вида философского знания является абстрактность объектов математики, по определению подразумевающая их «выводимость» из других реальных объектов путем отвлечения от ряда несущественных свойств последних. Данное обстоятельство, в свою очередь, напрямую затрагивает проблему первоначал, традиционно составляющую предмет метафизики в ее классическом понимании. Эти и другие аспекты проблемы существования математических объектов, стоящей перед современной онтологией, могут быть сформулированы в ряде следующих пунктов:

1. Постановка основного вопроса онтологии математики.

2. Разрешение проблемы первоначала бытия математического объекта как некой инвариантной, внеисторической основы.

3. Выяснение закономерностей исторического развития математического знания.

На этих трех пунктах мы и остановимся.

1. Основной вопрос онтологии математики не должен отождествляться с вопросом о статусе математического объекта, поскольку последний в любом случае сводится к вопросу о необходимости бытия такого объекта. Г. Гутнер отмечает: «Наверное, каждая философская система попыталась определить свое отношение к математике и выяснить, как именно существуют и существуют ли вообще ее предметы»^[191]

. На наш взгляд, разведение вопросов «как существует?» и «существует ли?» носит в онтологии принципиальный характер, и потому в первую очередь следует не вопрошать о том, как существует математический объект, а обосновывать т, что он в принципе существует. Это, в свою очередь, порождает относительно самостоятельную проблему оснований математического знания, к обсуждению которой мы вернемся ниже.

2. Следующий важнейший аспект сугубо онтологической проблемы существования математического объекта может быть сформулирован так: каковы первоначала математической действительности? Трактуемый традиционно как чисто метафизический, данный вопрос на самом деле связан с более глобальной темой проведения водораздела между метафизикой и онтологией, явившегося переломной вехой в истории последней и ознаменовавшего появление в конце XIX – начале XX века множества так называемых «новых онтологий». О.А. Назарова пишет: ««Новые онтологии»… отклоняют претензии учения о бытии на статус первоосновы других наук… Онтология, таким образом, пытается говорить о сущем лишь как о реально существующем, о том, что есть «на самом деле», о том, что можно познать рационально и с очевидностью. В этом смысле в зависимости от того, что понимается под реально существующим, можно говорить об онтологии субъективности, об онтологии сознания, об онтологии языка и т.п.»^[192]. Другими словами, учению о бытии в его новом прочтении противопоставляется не что иное, как метафизика в ее классическом понимании, а именно - учение о первопричинах феноменального мира, об Абсолютном, то есть о том, чего не существует реально. Тогда закономерно возникает вопрос: а возможна ли в таком случае онтология математики и насколько «реальна» математика и ее объекты? Что вообще следует понимать под «реально существующим на самом деле»? Как убедительно показывает Г.Д. Левин, не существует «никаких отличий термина «реальность» от термина «бытие», кроме лингвистических»^[193]

. Избежать в этом случае стилистического абсурда можно только в случае апелляции к разделению понятий бытия и сущего (в наиболее последовательной форме реализованному М. Хайдеггером). Однако методологическая ценность такого разделения весьма сомнительна, поскольку и «бытие», и «сущее» обозначают носитель признака «быть», «существовать».

В то же время, отождествление реальности с «действительностью» как определенным (наряду с «необходимостью» и «возможностью») модусом бытия также приводит к бессмыслице. Так, рассмотрение онтологии возможного оказалось бы под запретом только из-за очевидного противоречия между «тем, что есть» и «тем, что может быть». Возможно, это корректно с точки зрения этимологии (realis с позднелатинского означает «действительный»), но совершенно непригодно с точки зрения модальной логики. Даже если принять во внимание возможность совпадения модусов действительного и возможного в некоей идеальной сущности (в разное время над этим размышляли Фома Аквинский, Николай Кузанский, Гегель и др.), мы неминуемо возвратимся к противоположности «новой онтологии» - метафизике. Кроме того, в предметную область метафизики также попадут если не все, то, по крайней мере, многие «нереальные» и «неочевидные» математические объекты (такие, например, как актуальная бесконечность, экстремум, предел функции и т.п.). Другими словами, описанное разведение онтологии (точнее, многих онтологий) и метафизики с неизбежностью приводит к совершенно недопустимому, на наш взгляд, дроблению самого предмета философии математики с последующей локализацией ее «частных» вопросов и потерей целостной картины исследования.

С нашей точки зрения, подобного «приумножения сущностей сверх необходимости» вполне можно избежать, не выходя за рамки формальной логики и традиционного языка философских категорий. Онтология, уже согласно этимологии этого слова, является учением о «сущем» (которое, как показано выше, вовсе не обязательно противопоставлять понятию «бытие») и призвана изучать «всеобщие структуры и закономерности развития вещей и процессов как таковых (или самой по себе объектности любого рода)»^[194]. В таком случае не онтологические учения должны признаваться частью метафизики, а, напротив, те метафизические теории бытия, которые признают возможность познания Абсолютного первоначала всего сущего, должны органически включаться в общую онтологическую картину мира.

Примечательно, что сама по себе идея «преодоления метафизики» далеко не нова и имеет довольно солидную историю. Этой теме посвящен ряд работ Канта и его последователей В. Шуппе и Й. Ремке, а также отдельные труды Ницше, Гуссерля, Хайдеггера, Н. Гартмана и т.д. Однако, несмотря на столь обширный вклад классиков в изучение данной проблемы, открытым остается вечный «краеугольный» вопрос онтологии о порождающей причине. Мы согласны с В.Н. Сагатовским: «Ни Ницше, ни Хайдеггер, ни их последователи не сумели расстаться с порождающей моделью онтологии. Ни замена сущего на бытие, ни пребывающего на становление не решают этой проблемы. Пока что мы имеем дело, все же, не с «постметафизической» философией, но с «неклассической метафизикой». Конец метафизики настанет только тогда, когда онтология откажется от порождающих моделей и поиска начала в бесконечности (хоть вечного, хоть становящегося)…»^[195]

. В самом деле, поиск мифической «порождающей причины» наличного бытия можно сравнить в терминах математики с попыткой записать последний член бесконечного числового ряда, апеллируя к доступности расчета суммы последнего. Нам представляется тупиковым путь выведения бесконечного сущего из конечного наличного бытия, поскольку, на наш взгляд, искать конечное в бесконечности можно лишь как некий онтологический момент последней – данность или явленную определенность.

Таким образом, мы отказываемся от causa finalis не как от начала вообще, а как от требования признать во что бы то ни стало всеобщую «диктатуру» порождающего безусловного finalis. В самом деле, является ли вообще возможным ответ на вопрос: что явилось причиной появления первого математического объекта – материальное производство или априорная способность сознания строить умозрительные конструкции? В пользу обеих точек зрения приводится множество доводов со стороны философов, математиков и даже психологов. Понятие начала в онтологии вовсе не обязано носить характер порождающей причины – оно вполне может соответствовать некоему отправному пункту, «фундаменту» и интерпретироваться как основание. В этом случае реальность мира может быть принята как «самоочевидная и самоудостоверяющая», «первичная по отношению к имманентной субъективности»^[196]. При этом указанные «первичность» и «самость» отражают не «генетическое» превосходство объективного над субъективным, а интуитивно схватываемую со-бытийность субъекта и объекта, смыслом которой является фиксация первым того факта, что второй «есть», т.е. наличествует, пребывает. Следовательно, устранение «порождающего раздвоения» не только не отменяет, но и «упрочивает» фиксацию в «снятом» виде по сути своей диалектической (а не метафизической) субъектно-объектной оппозиции. Однако следует учитывать, что конструктивная субъективная деятельность сознания способна «порождать» не любые, а вполне определенные рациональные взаимосвязи элементов, заданных на многообразии, но все же обладающих атрибутом всеобщности. Применительно к объектам любой природы (в том числе математическим), всеобщность предполагает повторяющееся, закономерное, т.е. такую онтологически инвариантную основу, которая позволяет отличать объективное общее от уникальности единичного субъективного. В этом отношении показателен пример из истории математики, предлагаемый А.В. Чусовым: «До возникновения чистой теоретической математики еще не было такой сущности, как число, инвариантное по отношению к конкретным задачам. Даже существенно развившаяся греческая математика еще демонстрирует качественные различия между числами в виде чисел «треугольных», «квадратных», и так далее»^[197]. Другими словами, до определенного исторического этапа развития своего математического мышления человек оперирует не числом как всеобщим объектом, а некоей интуицией единичного «проточисла», для характеристики которого больше подойдет понятие «величина».

Всякое современное рассуждение о существовании математического объекта непреложно приводит к сведению его к определенному классу объектов, то есть фиксации его «максимально» мыслимой всеобщности как всеобщности в рамках формально-логического понимания универсума. При этом речь идет не о том, как образуется математический объект, а о том, как он возможен (неотменим) в случае положительного ответа на основной вопрос онтологии математики (см. выше). Полагаем, что данный вывод имеет решающее значение в выборе методологии онтолого-математического исследования, поскольку требует изначально зафиксировать «то всеобщее, что будет характерно для исследуемого нами предмета на всех этапах его развития, начиная с момента зарождения и обретения своей самости по отношению к другому»^[198]. Это означает, что самому бытию должны быть имманентны некие инвариантные структуры или принципы, которые и определяют строение математического объекта, его вид, взаимосвязь с другими объектами и т.п. Так, согласно современной философско-математической концепции праксеологического априоризма, математика «в своих основаниях покоится на абсолютных представлениях, отражающих универсальные требования к объектам реальности с точки зрения человеческой деятельности»^[199]. В.Б. Губин также отмечает: «Принципы деятельности… едины для всего живого, не зависят от конкретного мира, в котором находится субъект. По этой причине и математика – сама по себе – в разных мирах одна и та же…»^[200]. При этом реальность математического объекта, то есть то, что с необходимостью существует, становится доступным нашему сознанию посредством всеобщих философских (прежде всего онтологических) категорий бытия, сущего, объекта, количества, меры, отношения и т.п. Указывая на внеисторичность категориальных представлений, обусловленных не содержанием знания, а целевыми установками мышления, В.Я. Перминов пишет: «Система очевидностей, лежащих в основе исходных математических понятий, является частью категориальных и логических очевидностей или в определенном смысле производна от них»^[201].

Вместе с тем, нельзя отрицать, что математика, изначально заявившая о своей исключительности и даже божественности (пифагорейцы), к настоящему времени обладает не только собственным языком, методологией и логикой развития, но и, в отличие от многих других наук, многовековой историей. Выявлению закономерностей развития математического знания как составной части предмета онтологии математики посвящено дальнейшее изложение.

3. В настоящем пункте мы попытаемся показать, что с онтологических позиций история развития математического знания есть прежде всего история кризисов оснований математики.

А.С. Нариньяни справедливо заметил: «Если присмотреться к истории математики, то она представляет собой цепь концептуальных потрясений и качественных перемен… без которых в принципе невозможно развитие никакой подлинной науки»^[202]

. На наш взгляд, в то время как философия науки с «внешних» (в терминологии А.Г. Барабашева) позиций исследует процесс преодоления математикой различных трудностей, не вмешиваясь в логику её развития, именно онтология отвечает на любые «вызовы», сопряжённые с невозможностью представить мир во всём его многообразии и изменчивости. Только она способна, продуцируя «метазнание» о фундаментальных основаниях кризиса, определить его границы и критерии разрешения. Принимая данный тезис за основу дальнейших рассуждений, мы получаем возможность проследить историю возникновения кризисов в математике как серию «разрывов», возникающих в онтологической рефлексии над основаниями непрерывно развивающегося математического знания. Ниже мы продемонстрируем это на примере конкретных кризисов, под каждым из которых будем понимать состояние, при котором существующие средства достижения целей математики становятся неадекватными, в результате чего возникают противоречия, требующие разрешения методами философии.

Итак, как известно, первый в истории математики кризис связан с открытием пифагорейским союзом неких «мистических» иррациональностей, которые невозможно было соотнести ни друг с другом, ни с привычными натуральными числами, более не исчерпывающими весь ряд чисел. Это был серьёзный удар по метафизической теории античного финитизма, спровоцировавший появление внутри математики как ряда конфликтов (так, например, геометрия оказалась несводимой к алгебре), так и способов их разрешения. Примечательно, что если математики Евдокс, Евклид, Архимед занялись разработкой конкретных научных методов (в частности, так называемого «метода исчерпания»), то философы Анаксагор, Зенон, Платон и Аристотель сосредоточили своё внимание на категориальной проработке проблемы внезапно образовавшегося «онтологического вакуума», препятствующего дальнейшему построению системы математического знания. Платон, например, проводит важное разделение понятий и логических категорий как универсальных смысловых «матриц», что значительно расширяет методологию рационального, в том силе и математического познания. Однако особо здесь стоит отметить заслуги Аристотеля, не просто осуществившего логико-грамматичес­кую концептуализацию философских категорий, но и впервые в истории науки построившего их целостную систему, в рамках которой стало возможным исследование противоречий в теории и объективной реальности, соотношения умозрительных доводов и частнонаучных положений и т.д. И, несмотря на то, что дальнейший анализ категорий не прекратился и после Стагирита (Плотин, Боэций, средневековые схоласты, Николай Кузанский и т.д.), следующую революционную веху в истории их систематизации откроют только представители немецкой классической философии – Кант и Гегель. На наш взгляд, именно гений Аристотеля существенно отдалил следующее потрясение основ математической науки, постигшее её по прошествии более чем двадцати столетий.

Таким потрясением для всей европейской математики стал второй кризис, связанный с разработкой дифференциального и интегрального исчисления, в котором используются бесконечно малые величины. Введённые в математику для обоснования методов интегрирования и дифференцирования, такие величины не получили сами по себе никакого обоснования. По этой причине они долгое время оставались без чёткого определения, что никак не устраивало математиков, считавших свою науку точной и не допускающей каких бы то ни было неопределённостей. Так, Дж. Джиорелло, отстаивая решающий вклад Ньютона и Лейбница в теоретизацию дифференциального исчисления, всё же признаёт, что язык, на котором они сформулировали его основы, ещё далёк от языка «эпсилон-дельта» Вейерштрасса, а сами эти основы потребуют позже значительного переосмысления (что и будет проделано Коши)^[203]

. Но даже появление на математической сцене таких мощных фигур, как Коши, сыгравших, по выражению Дж. Джиорелло роль «охотников за приведениями», не решило сугубо философской проблемы определения статуса новых математических объектов в общей иерархии мирового бытия. Это, в свою очередь, означает, что и сам кризис оснований математики остался далёк от преодоления, несмотря на то, что темпы развития её аппарата значительно возросли (в отличие от первого кризиса, сроки решения ключевых «внутриматематических» проблем измеряются уже не столетиями, а десятилетиями). Таким образом, «онтологический лимит» античной и ренессансной мудрости исчерпал себя, и математики (быть может, сами не отдавая себе в этом отчёта) оказались перед серьёзным выбором той философии, без которой можно смотреть на мир, но нельзя его видеть. Такой философией, на наш взгляд, оказалась диалектика, принципы которой разрабатывались и много раньше, но по-настоящему востребованными стали именно теперь. Значительную роль в разрешении сложившейся ситуации сыграли, таким образом, Кант и Гегель, которые, основываясь на современных им достижениях математики, довели анализ проблемы бесконечно малых до понимания их закономерной диалектической противоречивости. К сожалению, указания на диалектическую природу кризиса, данные представителями немецкой классической философии, не нашли должного отклика в среде математиков XIX столетия (за исключением, быть может, А. де Моргана и Б. Больцано). Пусть значимые, но всё-таки фрагментарные победы, одержанные математическим анализом, не стали гарантами его непогрешимости (так, например, открытым остался вопрос о том, почему бесконечные величины не могут являться корнями алгебраических уравнений). На этом фоне вовсе не удивительно, что через относительно непродолжительное время разразился третий кризис оснований математики, связанный с обнаружением парадоксов в теории множеств Г. Кантора. Философскому анализу данной проблемы посвящено достаточно большое количество зарубежных и отечественных источников, поэтому мы не будем подробно останавливаться на содержании данного кризиса, попытках его преодоления и т.п. Отметим лишь, что он, как и предыдущий, является следствием всё увеличивающегося разрыва между математикой и онтологией, что с учётом увеличения темпов роста достижений первой свидетельствует о значительных проблемах во второй.

Рассуждая подобным образом, мы приходим к выводу о том, что наступление следующего, четвёртого кризиса – не такая уж отдалённая перспектива. Отчасти это подтверждается самыми последними философскими исследованиями отдельных областей математики. Так, А.С. Нариньяни напрямую заявляет о кризисном состоянии современной вычислительной математики: «Вычислительная математика пока решает те задачи, которые может, а отнюдь не те, решение которых от неё требуется… Очевидно, что в данном случае требуется радикальное изменение самой базовой концепции вычислительной математики»^[204]

. При этом автор убедительно показывает, что суть данной проблемы заключается в преобладании в структуре «математики расчетов» алгоритмической концепции, отвечающей на вопрос «как» в ущерб методологии моделирования, отвечающей на вопрос «что». «Разрывы», речь о которых шла выше, могут оказаться ещё более грандиозными, если не принять во внимание тот факт, что онтология XXI века сама переживает кризисное состояние и нуждается в обретении единых концептуальных оснований, методологии, языка и т.д.

Итак, в настоящей работе мы попытались наметить контуры проблемного поля онтологии математики. Подходя с критической точки зрения к метафизической традиции раздвоения действительности на явленный и сверхчувственный миры, мы пришли к выводу о том, что в основании бытия математического объекта лежит изоморфизм категориальных структур мышления и онтологически обусловленной человеческой деятельности. В своем развитии математика переживает кризисные состояния, имеющие выраженную онтологическую природу, поскольку их сутью является прежде всего неспособность описывать объекты, факт бытия или становления которых выходит за рамки привычных на данный момент представлений о мире. Выход из таких состояний необходимо искать не столько в совершенствовании методов самой математики, сколько в обновлении и расширении когнитивных средств онтологии.

А.А. Истомина

Эволюция представлений космофизической картины мира

Научная картина мира – это система наиболее обобщенных представлений о той или иной области (или о том или ином аспекте) действительности. В наши дни в общей космофизической картине мира прослеживаются тенденции к существенному изменению нашего понимания эволюции и структуры Метагалактики, которое вызвано существенным прогрессом технических и технологических возможностей человечества в исследовании Космоса. На основе приложения к объектам и процессам материального Космоса новых мощных и общих методов исследования Вселенной, новых теоретических подходов (неизвестные ранее общие математические методы, алгоритмы и исчисления), благодаря, в том числе, развитию философии науки получены достоверные научные данные, такие как ускоренное расширение Вселенной в настоящее время, плоскостность окружающего нас трехмерного мира.

В ходе эволюции космологических знаний сменялись последовательно господствовавшие до нашего времени парадигмы: ньютоновская теория Вселенной, эйнштейновская теория гравитации, теория Фридмана и инфляционная теория Старобинского, Гуса, Линде, Альбрехта и Стейнхарда. Идея статичности, пространственной устойчивости вещества во Вселенной была основной характеристикой ньютоновской космологии. По мере развития науки накапливались внутритеоретические проблемы, разрушающие представление об абсолютном пространстве и времени. В подлинно ньютоновской картине мира Вселенная должна была сжиматься, но это не наблюдалось. Теория Фридмана, основанная на основе уравнений поля Эйнштейна, эмперически обобщила ньютоновскую космологическую концепцию. Эйнштейн верил в конечность мира. Конечность, сферичность и статичность были тремя китами Эйнштейновской космологической картины мира. Можно сказать, что Эйнштейн искал решение строго определенного типа, а значит руководствовался прежде всего мировоззренческой установкой на классическую картину мира. Но ни теория Фридмана, ни теория Эйнштейна не нашли конечного обоснования. Различные космологические школы (модели пульсирующей Вселенной Сахарова, концепция Ольвена, различные теории гравитации: Бранса-Дикке, Хойла, Трейдера) предпринимали попытки решения проблем сингулярности и других проблем Фридмановской космологии до конца семидесятых годов ХХв. Позднее появилось перспективное направление, реконструирующее квантовое рождение Вселенной посредством флуктуации вакуума. Более универсальная теория - инфляционная и включает в себя несколько сценариев космологической модели рождения Вселенной. А.Д. Линде выделяет три варианта: первоначальный, новый и хаотический. А.Виленкин насчитывает четыре: «стандартный», хаотический, сценарий Старобинского и сценарий Калуцы-Клейна, а по существу предлагает пятый, в котором Вселенная возникает посредством туннелирования из «ничего»^[205].

С наличием особых точек, сингулярностей в развитии Вселенной, с их анализом связано интенсивное вхождение квантовых идей в учение о Вселенной, а вместе с ними – и вхождение в это учение идеи случая. Среди таких сингулярностей особо интенсивно исследуются черные дыры и Большой взрыв. Исследования черных дыр, их физических свойств происходят на базе не только теории относительности, но и квантовой теории. В частности, именно привлечение квантовых идей привело к выводу о том, что черные дыры могут испускать излучение. Исследования Большого взрыва, ранней истории Вселенной также немыслимы вне привлечения квантовых идей. Наличие подобных сингулярностей открывает разнообразные возможности, громадный спектр возможностей в дальнейшей эволюции Вселенной, выбор из которых становится делом случая. Как пишет С. Хокинг: „В точке большого взрыва и в других сингулярностях нарушаются все законы, а потому за Богом сохраняется полная свобода в выборе того, что происходило в сингулярностях и каким было начало Вселенной”^[206]

.

Современная астрономия и астрофизика переживает новую эпоху великих открытий, которые по масштабам превосходят сделанные в свое время Галилеем. Они приводят к радикальным изменениям в научной картине мира. Теория раздувающейся Вселенной, квантовая космология расширили границы мегамира. Наша Метагалактика выступает сейчас лишь одной из множества вселенных. Объектом интенсивного изучения стали черные дыры, существование которых во Вселенной предсказано общей теорией относительности. В России стартовала программа «Реликт», в которой космическая обсерватория нацелена на поиски черных дыр. Бурные мировоззренческие дискуссии вызывает антропный принцип, выявляющий неразрывную связь между глобальными свойствами Метагалактики и появлением в ней человека. Сохраняет значение и проблема внеземных цивилизаций. Моделирование возможных сценариев их развития позволяет по-новому, с космической точки зрения оценить перспективы нашей собственной цивилизации, пути разрешения глобальных проблем современности.

И.М. Лебедянцев

Формы античной астрономии и влияние социокультурных факторов на древнегреческую науку

При упоминании о древнегреческой астрономии у большинства людей, даже неплохо знакомых с историей науки, возникают представления о банальной и типичной для всякого архаического сознания геоцентрической модели вселенной. Однако духовный мир греков и формы их научного знания были намного богаче и разнообразнее, поэтому мало соответствовали этому расхожему утверждению. Античная научная мысль была тесно переплетена с эстетикой, мифологией и философией, почему в разнообразии взглядов на универсум и поэтичности мироощущения намного превосходила новоевропейское естествознание, создав не две, а целых четыре космологические модели.

Неклассические формы античной астрономической мысли

Одним из интереснейших феноменов античной науки была гелиоцентрическая система. Создатель ее - Аристарх Самосский, живший в эпоху раннего эллинизма. Аристарх считал, что солнце находится в центре вселенной, а Земля лишь одна из планет, вокруг этого центра вращающихся. Он вполне верным способом рассчитал расстояние и отношение между небесными светилами, но неразвитость инструментария и новизна концепции, не имевшей до него представителей, «заставили его мыслить»^[207]

, однако не позволили придти к сколько-нибудь правдоподобным результатам.

Многие считают, что этими двумя теориями и исчерпывается все многообразие античной астрономической мысли. Но это не так. Еще на заре рождения древней науки мы встречаемся с концепцией Филолая. Это был представитель разгромленного в Кротоне пифагорейского союза. После того как общество Пифагора достигло значительного влияния в южной Италии, их политические противники устроили заговор, в результате которого союз был разгромлен, а его представители вынуждены, спасаясь от преследователей, рассеяться по всей греческой ойкумене. Учение пифагорейцев носило сакральный характер. Филолай, оказавшийся после разгрома союза в Беотии, стал первым, кто представил учение Пифагора «широкой публике». По его представлениям центром вселенной является ни Земля, ни Солнце, а некий огненный субстрат, названный им Гестией. Этот центр был осью космического пространства, вокруг которого вращались все небесные тела. Филолай вводит к тому же дополнительное небесное тело - Антихтон (Противоземлие). Дело в том, что для пифагорейцев, в основе философии которых лежала идея субстанциальности числа, одним из священных чисел была десятка (Декада). Поэтому для Филолая было важно, чтобы число космических объектов было равно десяти: пять планет, Солнце, Луна, сфера неподвижных звезд, Земля и Противоземлие. Единственная проблема, которая возникает у исследователей при рассмотрении учения о Гестии - это вопрос о том является ли она центром физическим или метафизическим. То есть, считал ли ее Филолай действительным небесным объектом или воспринимал как некий общий принцип устройства универсума.

Еще одной интересной находкой античной мысли является система Гераклида Понтийского - продолжателя Платона, работавшего в его Академии вместе с Евдоксом Книдским. Он считал, что планеты движутся вокруг Солнца, но Солнце, в свою очередь, вращается вокруг земли. Этим он предвосхитил гелиогеоцентрическую модель Тихо Браге.

Основная парадигма древнегреческой науки о космосе

и ее представители

Но основной для древней Греции, а впоследствии и для Рима, идеей устройства космоса была геоцентрическая система Аристотеля-Птолемея. Но развитие её началось задолго до научной деятельности Стагирита. Представление о центральном положение земли, количестве и порядке вращения небесных тел вокруг неё впервые встречается в натурфилософии милетской школы. Её основатель Фалес, которого традиция называет и первым математиком, и первым философом, и первым астрономом, был также и родоначальником протонаучной космогонической идеи становления сущего из материальной стихии. Его продолжателем стал Анаксимандр. Он считал, что мир, рождаясь, должен в любом случае придти к смерти, растворившись в апейроне — субстанции из которой произошло все сущее. Мир будет вновь и вновь рождаться из беспредельного и снова умирать, уходя в апейрон. Анаксимандр, как полагает J.Burnet^[208], вполне мог развить даже представление о совместном существовании нескольких миров. Хотя более убедительной представляется классическая версия о последовательной смене мирами друг друга^[209]. Из учения об апейроне вытекает и вся космология Анаксимандра, которую продолжил разрабатывать его ученик Анаксимен. «Главная заслуга его в истории астрономии заключается в том, что он первый провел различия между планетами и неподвижными звездами. Он дает новый, более правильный порядок расположения светил: ближе всего к Земле Луна, затем Солнце, далее планеты, и, наконец, неподвижные звезды»^[210]. Именно в таком ключе и продолжала развиваться древнегреческая астрономия вплоть до краха античной цивилизации, оказав огромнейшее влияние на средневековую мысль. Единственное в чем было отступление от идеи Анаксимена у всех последующих ученых – это вопрос о последовательности расположение небесных тел.

Эту концепцию восприняли и активно развивали италийские философы. Сначала её взяли на вооружение мыслители пифагорейского союза. Потом она повлияла на натурфилософские взгляды Парменида. Отец-основатель элейской школы, опосредовано, через школу пифагорейцев, у которых он учился, также воспринял эти воззрения. Несмотря на то, что главной идеей Парменида была неподвижность и неизменность всего сущего, что, казалось бы, должно исключить всякие космологические представления, элейский мыслитель во второй части своей поэмы дает картину мира, сходную с анаксименовской. Одной из модификаций пифагорейской теории сфер является учение Парменида о венцах. В дошедших до нас фрагментах нет никаких указаний на «гармонию тел небесных», но происхождение космологических взглядов основателя элейской школы явно идет от кротонского союза, к которому и сам Парменид был не равнодушен. Достаточно сказать, что наряду с Ксенофаном Колофонским его учителем считается пифагореец Аминий. По фрагментам поэмы четкого представления об устройстве вселенной мы составить себе не можем. Космос представляет собой ряд плотно прилегающих друг к другу окружностей, состоящих из света и тьмы. Движущей причиной мироздания «он считает богиню, восседающую в центре вселенной и являющуюся виновницей всякого рождения» (Мак. B 12). Наличие у Парменида богини любви многие считают заимствованием из пифагореизма (ср. учение Филолая о Гестии – центральном космическом огне).

На определенном этапе развития геоцентрической модели у ученых возникли проблемы. Когда опытная астрономия накопила достаточное количество эмпирических фактов, появилось понимание несоответствия теории с практикой. Для примирения данных астрономических наблюдений со столь удобной концепцией в античной науке выработалась теория гомоцентрических сфер. Что помогало объяснить почему, если планеты действительно движутся вокруг земли, если движение их постоянно и неизменно, если скорость их остается той же, данные наблюдений противоречат геоцентрической модели вселенной. Старший современник Аристотеля Евдокс Книдский — известный в свое время математик и астроном, который в юности учился в Академии Платона, а после долгих лет странствий вернувшийся туда преподавать, разрешил эту проблему. Он придумал вводить дополнительные сферы вращения для планет. То есть космические тела движутся не только вокруг центра планетарной системы, но и вокруг некоторых других центров. Таким образом, получается многократное круговое движение. Этим и объясняется несогласованность теоретических и эмпирических данных. Он придумал вводить 27 сфер. Аристотель пошел дальше Евдокса и увеличил количество орбит до 56. Завершенную форму эта система приняла в «Альмагесте» Птолемея.

Связь научной и эстетической сторон античного сознания

Космологические представления древних греков были тесно связаны с их эстетическими идеалами и мировоззренческими основаниями. Это ярче всего проявилась в концепции гармонии сфер. Гармония сфер - это теория, которую «можно рассматривать не только в музыкально- акустическом аспекте, но и физико - астрономическом контексте»^[211]. И действительно, натурфилософские концепты последователей Пифагора соединяли в себе геометрию, физику и теорию музыки. Тону (1) соответствовал куб, и так как он - «самый устойчивый», менее всего расположенный к вращению, то элементом его была Земля. Кварта (4/3) была более «легким» нежели тон образованием, ей соответствовали икосаэдр и Вода; квинте (3/2)- октаэдр и Воздух; октаве (2)- тетраэдр и Огонь. Отношения этих величин порождали додекаэдр- двенадцатиугольник, более всего из простых геометрических фигур походящий на круг, а значит отражающий идеальное, гармоничное устройство мироздания, символизирующий космос.

Музыкальные представления вносились последователями Пифагора во все сферы исследований. «Следы» гармонии отыскивались ими во всех областях знания. Самая, наверное, известная такого рода идея - это «музыка сфер». Для всех греческих ученых, за исключением, возможно, элеатов, само собой разумелось, что звук порождается движением. Но если звук вызывают даже малые тела, движущиеся на невысоких скоростях, то, по мысли учеников самосского мудреца, должны, безусловно, производить какие-нибудь звуки и такие гиганты как Солнце, Луна и Планеты, вращающиеся вокруг Земли с огромными скоростями. Причиной того, что звуков этих мы не слышим, является то, что наш слух, сопровождаемый «музыкой сфер» с рождения, привык к ним и воспринимает их как тишину. Также кузнецы, привыкшие к грохоту, спокойно находятся в кузнице, не замечая шума. Это учение в раннепифагорейской традиции имело, судя по всему, много модификаций: от классического представления о расположении светил, бытовавшего в античной астрономии, начиная с Анаксимена, до космологической концепции Филолая. Из-за обрывочного характера сведений о раннем пифагореизме реконструировать их достаточно тяжело, тем более что в стремлении к числовой красоте мыслители этой школы позволяли себе придумывать «недостающие» космические объекты, как, например, «антиземлю». С готовой, развитой, продуманной, а за одно и сохранившейся, космологической теорией такого рода мы сталкиваемся в «Тимее» Платона.

Отца Академии, а также его ближайших учеников Спевсипа и Ксенократа можно по праву назвать последователями и продолжателями многих аспектов учения Пифагора и гармонии сфер в том числе. Все планеты в концепции Платона вращаются вокруг Земли на определенном удалении друг от друга так, что их отношения выражаются при помощи двух числовых рядов: нечетного (1, 3, 9, 27), выражающего категории определенности, несущего геометрические представления (монада - первое мужское число - квадрат со стороной 3 - куб); четного (2, 4, 8), цифры которого заполняют «пустоты» первого ряда и олицетворяют собой, по Лосеву^[212], становление. Числа этого ряда (1: 2: 3: 4: 8: 9: 27) выражают отношение расстояний между небесными телами. Так, отношение Луны и Солнца - октава (2: 1), Венеры и Солнца - квинта (3: 2), Венеры и Меркурия - кварта (4: 3), Марса и Венеры - октава (8: 4), Юпитера и Марса - тон (9: 8), Сатурна и Юпитера - октава + большая секста (27: 9). По отношению к этой системе во все времена возникала масса вопросов. Почему, скажем, должно брать отношение Юпитера к Марсу, а не, например, Сатурна к Солнцу? А даже если и согласиться со всеми числовыми изысканиями, то какая все-таки должна получиться мелодия? Автор безмолвствует. Однако А.Ф. Лосев считал необходимым «признать, что Платон дает в «Тимее» не просто произвольно выдуманные числа и конструкции, но весьма строго и подробно разработанную систему космоса, и только весьма интенсивная и насыщенная традиция общепифагорейского космоса избавляла его от необходимости входить в объяснение деталей»^[213]. Восстанавливая с опорой на позднеантичных комментаторов эту традицию, Лосев выводит, что «космос звучит у Платона в дорийской тональности»^[214]. Это вполне согласуется как с взглядами самого Платона, который неоднократно говорил о зловредности для душевных качеств человека иных ладов, так и с мнением самого Алексея Федоровича, который в одной из своих поздних работ, посвященных музыке писал: «Дорийский лад … был выражением бодрости, живости, жизнерадостности … Дорийский лад – скульптурный стиль греческой музыки»^[215]. (Дорийский лад, за редким исключением (Секст Эмпирик, Филодем), все музыковеды Эллады и Рима признавали единственным (или одним их немногих) достойных тонов). Но, несмотря на весь авторитет исследователя, необходимо признать, что он зачастую смотрит на философию Платона сквозь призму поздних толкований, которые не всегда бывают объективны. Поэтому совсем необязательно думать, что Платон закладывал в свои построения столь сакральный смысл, который находят в них неоплатоники 3-6 вв. Но все, возможно, намного проще. Не только великий философ, но и необычайный художник, Платон во всех подобных интермедиях оставался голословен, чтобы не испортить излишними умствованиями очарование мифа. Но тут ведь дело не в научной объективности, а в заразительной вере в гармоничность мироздания, постигнув всю красоту которого уже не хочется верить глупым, обеззвученным вымыслам Коперника.

С.Е. Марасова

Становление коммуникационных сетей российского химического сообщества

Коммуникация между учеными является одним из основных механизмов развития и функционирования науки. Являясь средством взаимного стимулирования творческой активности, она способствует не только распространению корпуса наличных знаний и представлению достижений научному сообществу, но и их обсуждению, модификации, ведущих к выявлению новых стратегий, что, в конечном счете, отражается на уровне эффективности научных исследований, определяет жизнеспособность научного сообщества и адекватность его претензий на исполнение ведущей роли в исследовательском процессе.

Преимущественно, эти задачи удается реализовать посредством создания крупной эффективно функционирующей системы, получившей название коммуникационной сети. На основе анализа результатов ряда исследователей, занимающихся указанной проблематикой, можно сказать, что коммуникационная сеть представляет собой некую устойчивую социальную структуру в науке, объединение определенным образом участвующих в коммуникационном процессе индивидов с помощью информационных потоков, посредством функционирования которой непосредственно или опосредованно происходит профессиональное общение и передача научно-значимой информации.

Можно выделить две формы коммуникационного взаимодействия. С одной стороны, это многочисленные виды неформального взаимодействия между учеными, включающие в себя межличностные контакты, текущее сотрудничество, соавторство, воздействие на выбор проблем и методов, научную переписку и т.п. С другой стороны, определяющими в формировании научных сообществ оказываются различного рода формальные коммуникации, связанные преимущественно с институциональным оформлением научной дисциплины (появление научно-исследовательских центров, лабораторий и т.п.): становление системы преподавания (учебная коммуникационная сеть); появление специализированных печатных изданий (публикационная: статьи, обзоры, монографии, журналы); организация конференций, съездов, конгрессов и т.п.

Реализация этих взаимодействий способствует становлению устойчивой системы функционирования научных сообществ, что ведет к достижению значимых научных результатов.

На основании этого попробуем проследить становление коммуникационных сетей на примере российского химического сообщества. Конец XVIII - 20-е гг. XIX вв. ознаменовался становлением химии как самостоятельной дисциплины и бурным прогрессом в области химико-аналитических и химико-технологических исследований в странах Европы. Однако в России в данный период химия делает только первые шаги. Во многом это было обусловлено социально-политическими факторами: царское правительство не было заинтересовано в развитии естествознания, поскольку оно вызывало опасения за сохранение религиозных традиций и самодержавия и способствовало развитию свободомыслия [см. Фигуровский, 1979].

В целом, в этот период развитие химии в мире направляется практическими потребностями государств, прежде всего, потребностями производства, о чем свидетельствует тот факт, что магистральным направлением исследований ученых, наряду с химико-аналитическим, становится, как уже отмечалось, химико-технологическое. Однако к концу XVIII в. экспериментальная деятельность в области химии начинает приобретать самостоятельных характер, выходя из недр породившей ее медицинской практики и производства. Расцвет исследовательских работ наблюдается в Великобритании (Дж. Блэк, Г. Кавендиш, Д. Пристлей), Швеции (Т. Бергман, К. Шееле), Германии (М. Клапрот) и др.

Подобные тенденции не могли не проникнуть и в Россию. В XVIII в. Россия не была исключением: не было квалифицированных специалистов-ученых, насущные потребности в фармацевтических препаратах и других химических веществах удовлетворялись кустарными производствами, том числе лабораториями Аптекарского приказа и Медицинского ведомства; ввозились из-за границы [см. Фигуровский, 1979].

Ввиду повышения интереса к науке со стороны общества и осознания перспективности разработки собственно химической проблематики для процветания государства появляется необходимость создания ряда условий, обеспечивающих достаточный уровень проведения систематических научных исследований.

Начало профессиональной деятельности химиков в России связано с учреждением Петром I Академии наук в Петербурге. Первым химическим научным исследование стала статья академика И.Г. Гмелина «Об увеличении веса некоторых тел при обжигании», опубликованная в «Записках Петербургской АН» [см. Осипов И.П., 1898].

Стремительное развитие химии в Академии происходит усилиями И.Г. Лемана, К.Г. Лаксмана, Т.Е. Ловица, В.М. Севергина, А.А. Мусина-Пушкина и др. Особая заслуга в области разработки химической проблематики и создания предпосылок становления профессионального сообщества химиков в России принадлежит М.В. Ломоносову.

В 1748 г. по инициативе Ломоносова в России была построена первая химическая лаборатория при Академии наук, предназначенная для учебных целей и ведения научных исследований. Фактически с первых лет своего существования Академия становится одним из ведущих научных центров Европы и через ее функционирование российская наука получает возможность соизмерять свои успехи с достижениями мирового уровня. Особая заслуга в расцвете химии в этот период принадлежит академику Я.Д. Захарову, оказавшему решающее влияние на принятие в России прогрессивной идеи современной западной химической парадигмы. Он был активным сторонником кислородной теории Лавуазье и способствовал ее распространению в отечественной среде химиков.

Значительным шагом на пути становления активной коммуникации между учеными стала унификация языка российской химической науки, что выразилось в создании в 1810 г. академиком Я.Д Захаровым химической номенклатуры в России.

На рубеже XVIII-XIX вв. наблюдается общий интеллектуальный подъем во всех сферах российской науки. Социально-политическая обстановка в Европе побуждает российское правительство к переосмыслению роли науки в жизни государства, признанию ее мощной политической силой, и тем самым сказывается на внутренней политике России в сфере образования. Правительством Александра принимается ряд мер по увеличению числа учебно-научных центров в России. Наряду с существующим Московским университетом (1755 г.) в центрах шести образованных учебных округов (Московский, Виленский, Дерптский, Харьковский, Петербургский, Казанский) были открыты новые университеты и другие высшие учебные заведения.

С возникновением университетов начинается новый период в развитии химии в России, отличительными чертами которого становится становление учебной коммуникационной сети - появление русской профессуры, учебников и научных изданий; открытие сети химических лабораторий и возникновение химических научных школ.

Однако ввиду недостатка собственных преподавательских кадров в большинстве заведений кафедрами химии руководили иностранные ученые (Ф. Рейсс (Московский университет), Ф.И. Гизе (Харьковский университет), К.Э. Шмидт (Дерптский университет) и др.).

Активное накопление экспериментального материала, осмысление кислородной теории и оформление новаторских идей ставят проблему их распространения и популяризации. Так возникает необходимость создания новых коммуникационных каналов. Осознается значимость научно-литературной и издательской деятельности.

В этом контексте большая роль принадлежит академику В.М. Севергину – автору первых русских руководств по химическому анализу, химических и минералогических словарей. Кроме того, Севергин был основателем и редактором (с 1804) первого российского «Технологического журнала». В период 1810–1830 гг. целой плеядой российских ученых была проделана значительная работа по разработке учебно-методических основ преподавания химии русских руководств. В 1808 г. был издан первый русский учебник – «Руководство к преподаванию химии», автором которого был академик А.И. Шерер. В 1813–1817 гг. Ф.И. Гизе издал 5-томную энциклопедию «Всеобщая химия для учащих и учащихся», которая знакомила читателей с новейшими мировыми достижениями, однако была достаточно сложна для восприятия ввиду объема. Поэтому перед учеными встает задача создания квалифицированных и современных, но более компактных и доступных учебников. Венцом научно-педагогических изысканий в этом направлении стал учебник Г.И. Гесса «Основание чистой химии» (1831), который вплоть до выхода в свет «Основ химии» Д.И. Менделеева (1869) был принят в учебных заведениях России в качестве основного пособия по изучению химии для русских студентов [см. Осипов И.П. Очерк развития химии в XIX в. Харьков, 1898].

Окончательное оформление сетей научных коммуникаций и становление химического сообщества, как отмечает А.Н. Родный, происходит в России в период 30-60-х гг. XIX в. Это обусловлено стремительным развитием химической науки, расширением исследовательской деятельности [см. Родный А.Н. Процесс формирования профессионального сообщества химиков-технологов].

Дифференциация химии на неорганическую, органическую и аналитическую требует создания специализированных лабораторий, в которых ведутся исследования по разным специальным химическим дисциплинам. Эти лаборатории становятся ведущими научными центрами в области химии на протяжении всего XIX в.

Так, к 1838 г. относится открытие обширной химической лаборатории при Московском университете, инициатором которого выступил профессор химии Р. Гейман.

Громкую славу снискала Лаборатория, созданная Л.Н. Шишковым в Артиллерийской академии, о чем свидетельствуют слова знаменитого русского химика А.М. Бутлерова: «Что касается лабораторий, то бесспорно обширнейшая, лучшая по устройству из всех виденных мною до сих пор и в этом отношении интересная – это лаборатория Артиллерийского училища в Петербурге». В начале 60-х годов здесь часто бывал Д.И. Менделеев, о чем можно прочитать в его дневниках.

В 1859-1860 гг. Н.Н. Соколов и А.Н. Энгельгардт организовали частную химическую лабораторию, в которой могли работать все желающие. Лаборатория просуществовала три года, но сыграла существенную роль в истории организации химической общественности в России.

В 30-40 гг. при университетах начинают формироваться научные школы. Становление и выбор проблематики исследований научных школ в этот период был продиктован, прежде всего, экономической ситуацией и ведущими потребностями государства. Требуемые прогрессом исследования становились приоритетом при выборе исследовательской программы школы. Так, бурно развивающаяся в России горное дело и металлургия требовали расширения границ знания в этих областях, поэтому первая российская научная школа химиков была основана в целях разработки неорганической проблематики. Ее основателем стал академик Г.И. Гесс, блестящий педагог, среди учеников и последователей которого - крупные ученые П.И. Евреинов, П.П. Шубин, И.В. Авдеев, И.П. Илимов, А.А. Фадеев, Л.И. Шишков.

Одной из первых крупных научных школ в области химии становится школа химиков Петербургского университета, которая берет начало в деятельности выдающегося русского химика, первого ученика Г.И. Гесса по Главному педагогическому институту А.А. Воскресенского (1809-1880), ректора университета, в 1864 г. избранного членом Академии наук. «А.А. Воскресенский воспитал целую плеяду русских химиков, среди них был Д.И. Менделеев, Н.Н. Бекетов, Н.Н. Соколов, А.Н. Энгельгардт, Н.А. Меншуткин, П.П. Алексеев, Л.Р. Шуляченко и др. Ученики называли его «дедушкой русской химии», - писал о нем Н.А. Фигуровский [Фигуровский, 1979, с.119].

Особую роль в процессе становления единого научного сообщества химиков сыграла Казанская школа, выходцы из которой впоследствии образовали целое направление, распространившееся по всем крупнейшим научным центрам России.

Положение химии в университете в первые годы его существования было весьма скромным: преподавание велось не на должном уровне, только в 30-е гг. появилась специализированная лаборатория. Начало ее функционирования и зарождение серьезных исследований связаны с именем К.К.Клауса (1796-1864), занявшего в 1837 г. кафедру химии. «Тематика его исследований, посвященных изучению природных богатств России, настойчивость, с которой он выполнял эти работы, нашли живой отклик и подражание у студентов, занимавшихся естествознанием» [Фигуровский, 1979, с.122], что способствовало повышению интереса к химической проблематике и стало предпосылкой формирования Казанской химической школы.

Непосредственная роль в зарождении и расцвете Казанской школы химиков принадлежит профессору химической технологии Н.Н. Зинину. В 60-е гг., когда начался стремительный подъем химических исследований в России, он стал одной из крупнейших фигур среди русских ученых. Под его руководством развивались таланты А.М. Бутлерова и Д.И. Менделеева. Зинина можно назвать родоначальником крупного всероссийского сообщества химиков - его исследования по органической проблематике получили развитие в работах учеников, которые впоследствии создали крупные научные центры в других городах России (В.В. Марковников в Москве, А.Н. Попов и Е.Е. Вагнер в Варшаве, С.Н. Реформатский в Киеве, А.А. Альбицкий в Харькове и др.).

Если первая половина XIX в. может быть охарактеризована, по словам Н.А. Фигуровского, как «постепенное накопление сил для расцвета химии в России» [Фигуровский, 1979, с.123], то во второй половине столетия можно говорить об окончательном оформлении фундаментальной химической науки в нашей стране.

С 60-х гг. научная жизнь российского химического сообщества сосредотачивается в Петербурге, и работами петербургских ученых обуславливаются главные громкие достижения российской химической науки второй половины XIX в. В результате реформы преподавания количество преподавателей здесь значительно увеличилось. Академия наук, Петербургский университет, Медико-хирургическая академия, Горный, Технологический, Земледельческий институты создали крупнейший научный центр, деятельность которого оказала значительное влияние не только на ход развития химии в России, но и на мировую науку. В каждом из них сформировалась своя школа химиков, характеризующаяся индивидуальностью и разносторонней направленностью исследований.

В это время в стенах Петербургского университета разворачивается деятельность светил российской науки - Д.И. Менделеева, А.М. Бутлерова, Н.А. Меншуткина.

При этом приоритетным на данном этапе стоит признать направление, занимавшееся органическими исследованиями, что было обусловлено возникновением ряда теоретических проблем. В то время как химической науке было известно около 70 тысяч неорганических соединений, органических насчитывалось более миллиона. Этот факт демонстрировал необходимость построения классификации данных соединений и создания теоретических основ, объясняющих подобную множественность при ограниченном химической составе [см. Осипов И.П., 1898].

Предложенная Бутлеровым и развитая его учениками теория химического строения позволила понять структуру органических соединений различных классов и наметить пути их синтеза. Тем самым был сделан принципиально новый шаг в развитии органической химии, что уже в следующий период поспособствовало внедрению многих практически важных веществ в промышленность, т.е. установлению постоянной коммуникации между наукой и производством.

Увеличение количества квалифицированных специалистов способствовали популяризации химической проблематики, привлекая в эту сферу молодых ученых, что позитивно сказывалось на расширении сферы исследований. Быстро накапливающийся материал требовал обсуждения, обмена опытом, устройства дискуссий в целях более глубокого изучения специальных вопросов и установления единой парадигмы. Это послужило толчком к оживлению научно-общественной деятельности. В начале 1868 г. по инициативе Менделеева химической секцией I съезда русских естествоиспытателей и врачей было принято решение об организации Русского химического общества, президентом которого был избран Н.Н. Зинин.

Активно развивалась издательская деятельность. Здесь особо стоит отметить заслуги видного химика в области органики и агрохимии и публициста А.Н. Энгельгардта, опубликовавшего около 400 статей. В 1859-1960 гг. Энгельгардтом и Н.Н. Соколовым был организован первый в России печатный орган русских химиков - «Химический журнал». С 1869 г. начал издаваться журнал Русского химического сообщества, сразу же получивший мировой авторитет. В 1871 г. Меншуткин выпустил учебник «Аналитическая химия», ставший невероятно популярным - он выдержал 16 изданий и был переведен на иностранные языки. Кроме того, заслуга Меншуткина состояла в ведении в России курса истории химии - ему принадлежит первое на русском языке оригинальное сочинение по истории химии - «Очерк развития химических воззрений» (1888). Под руководством профессора Петербургского технологического института Ф.Ф. Бейльштейна был создан многотомный исчерпывающий справочник по органической химии.

В конце 60-х гг. XIX в. русские ученые принимают участие в крупных международных химических конгрессах, что знаменует собой начало установления прочных контактов с мировой наукой. Таким образом, на рубеже XIII - XIX вв. можно говорить о предпосылках зарождения единого химического сообщества в России, что связано с институциональным оформлением химии и появлением первых учебно-исследовательских центров, на что оказал значительное влияние европейский опыт, продемонстрировавший, что развитие естествознания оказывается одним из важнейших факторов социального, экономического и политического роста.

Кроме того, зарождение подлинно научных исследований в области химии в России происходит на фоне принципиальных концептуальных изменений в мировой науке, связанных с принятием в начале XIX в. новой парадигмы, основанной на теории Лавуазье, вследствие чего химия твердо встает на путь самостоятельного развития. Химики, до этого работающие в одиночку в чисто практической сфере (медицина, фармацевтика, горное дело, инженерия и др.) начинают осознавать себя единым целым, объединенным общей научной направленностью исследований, что отчасти находит выражение уже в Академии наук, где формируются первые личные профессиональные контакты между учеными. Со временем потребности развития науки и промышленности приводят к осознанию необходимости создания учебной коммуникационной сети, ввиду чего в России начинает формироваться собственный класс химиков-специалистов. В свою очередь, необходимость дальнейшего распространения знаний среди молодого поколения приводит к активному написанию учебных руководств.

В 30-60 гг. происходящая в мировой науке дифференциация химии, сопровождающаяся появлением ряда крупных исследований (принципиальный поворот в развитии органической проблематики, атомистике и др.) демонстрирует необходимость создания новых звеньев коммуникационной цепи. Новые отрасли получают институциональное оформление в виде соответствующих кафедр, лабораторий и др. Увеличение контактов между ученым ведет к усилению научно-исследовательской деятельности, а накопление значительного материала требует их представления научному сообществу и обсуждения - так формируется публицистическая коммуникация. В этот период расцвета российской науки деятельность ученых становится достоянием гласности, складывается благоприятная атмосфера для привлечения молодых талантов в эти отрасли, что знаменует начало формирования крупных сообществ, способных сплоченно вести российскую науку к мировым вершинам.

Работа поддерживалась грантом РГНФ (№ 11-13-73003а/В) и ФЦП Министерства образования и науки РФ

Библиография:

1. Дерябин А.А. Неформальные группы и сети коммуникации (пер. с англ.). - URL: http://psyberlink.flogiston.ru/internet/bits/colleges.htm
2. Люди русской науки. Том 1 / Составитель и редактор И. В. Кузнецов. - Москва - Ленинград: Государственное издательство технико-теоретической литературы, 1948. - URL: http://nplit.ru/books/item/f00/s00/z0000044/index.shtml
3. Огурцов А.П.. Научный дискурс: власть и коммуникация (дополнительность двух традиций) // Философские исследования, 1993, № 3. - С.12-59.
4. Осипов И.П. Очерк развития химии в XIX в.: речь, произн. на торж. акте ун-та 17-го янв. 1898 года / И. П. Осипов. - Харьков, 1898. - 18 с.
5. Родный А.Н. Процесс формирования профессионального сообщества химиков-технологов: конец XVIII в. - первая половина XX в. - URL: http://www.dissercat.com/content/istoriya-formirovaniya-professionalnogo-soobshchestva-khimikov-tekhnologov-konets-xviii-v-pe
6. Фигуровский Н.А. История химии. - М.: Просвещение, 1979. - 311 с.

С.Б. Петров

Биолог Сергей Иванович Метальников

В 1870 г. в селе Кротково Сенгилеевского уезда Симбирской губернии (ныне Сенгиллевского района Ульяновской области) родился впоследствии видный биолог, зоолог, иммунолог и философ биологии Сергей Иванович Метальников. Его отцом был дворянин, капитан, затем майор, помещик Ардатовского и Сенгилеевского уезда Иван Михайлович Метальников, матерью – Екатерина Ивановна, урождённая Фатьянова1

^[216].

До поступления в Санкт-Петербургский университет Сергей вместе с братьями Михаилом, Дмитрием, Николаем и сестрой Верой, предположительно с 1887 г., жил с матерью и отчимом, генералом Б.И. Виннером, в Санкт-Петербурге в собственном доме (современный адрес – ул. Пестеля, дом 4/16). Виннеры обладали несколькими заводами в столице и имением «Артек» в Крыму. Сергей окончил Ларинскую гимназию. В 1890 г. стал студентом естественного отделения физико-математического факультета столичного университета. Здесь он учился у великих биологов – А.О. Ковалевского (1840–1891), П.Ф. Лесгафта (1837–1909) и И. И. Мечникова (1845–1916). Во время учёбы участвовал в оппозиционных движениях, состоял «на замечании полиции», на восемь месяцев исключался из университета2

^[217]. В университете Сергей Метальников учился на естественном факультете вместе с братом-близнецом Николаем (1870–1938), в будущем политическим деятелем, депутатом I Государственной думы от Симбирской губернии, учёным-агрономом3

^[218].

Выдающийся художник, мыслитель-гуманист и общественный деятель Николай Константинович Рерих вспоминал в 1937 г.: «После университета у меня в мастерской в Поварском переулке собирался очень ценный кружок – Лосский, Метальников, Алексеев (К.С. Станиславский), Тарасов… Были хорошие беседы, и до сих пор живёт связь с Лосским и Метальниковым»4

^[219]. Под Лосским имелся в виду философ Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965).

Работать одаренный студент начал на выпускном курсе в 1895 г. у П. Ф. Лесгафта. Показав хорошие успехи в науках, С.И. Метальников получил право стажироваться в лучших европейских научных центрах, в 1895–1900 гг. в Германии, Франции и Италии, в том числе в Институте Пастера в Париже у И. И. Мечникова. В январе 1896 года в Ялте С.И. Метальников обвенчался с О. В. Дмитриевой (1876-14.01.1952) – дочерью ялтинского врача. В 1898 году у Метальниковых родилась дочь Анна, в 1902 году – Екатерина, в 1906 – сын Сергей. С 1901 по 1910 год ученый был лаборантом Особой зоологической лаборатории Императорской Академии наук, выезжал в экспедиции, в 1907 г. участвовал в Международном зоологическом конгрессе в Бостоне (США). В 1911 г. был избран профессором зоологии Высших женских (Бестужевских) курсов, в 1910–1917 гг. – директор естественно-научного института им. П.Ф. Лесгафта. В те годы он публикует статьи по иммунитету у низших животных, увлекается проблемами биологического бессмертия, старения и омоложения5

^[220]. Под влиянием идей И.П. Павлова, учёный впервые пришёл к идее соединения условно-рефлекторного механизма и иммунитета. По данным исследователей О.А. Лавреновой и Т.И. Ульянкиной, резким критиком идей Метальникова был К.А. Тимирязев6

^[221]. В 1918 г. нашему земляку поручили организовать и возглавить Таврический (Симферопольский) университет в Крыму. В 1920 г. учёный эмигрировал во Францию, где директор Института Пастера Эмиль Ру предоставил ему лабораторию.

Занимаясь изучением роли нервной системы в иммунитете животных, С.И. Метальников в 1926 г. вместе с русским эмигрантом зоологом В.А. Шориным осуществил эксперимент, в котором была доказана возможность получения гуморального иммунного ответа на условный раздражитель без всякого участия антигена. За период творческой деятельности С.И. Метальников опубликовал более 250 работ. Огромную практическую пользу имели работы нашего земляка в области биологической борьбы с туберкулезом, бактериологическими средствами борьбы с насекомыми-вредителями. Он был горячим противником применения пестицидов. Глубокий интерес С. И. Метальников до конца научной деятельности проявлял к проблемам биологического бессмертия, долголетия и омоложения, имеющим и философские аспекты. В 1940 году после фашисткой оккупации Франции и других европейских стран жизнь ученого оказалась под угрозой. Его пытались спасти. Доктор биологических наук Т. И. Ульянкина в мае 2005 года в архиве Толстовского фонда в США (Валлей Коттедж, штат Нью-Йорк) изучила содержание папки под названием «Помощь преподавателям высшей школы», в которой хранится переписка дочери великого писателя А. Л. Толстой (1884-1979) с профессором экономики Элвином Джонсоном, основателем Беженского университета, и другими лицами. Приводим одно из писем в переводе Т. И. Ульянкиной.

[Дорогой д-р Джонсон, Я хотела бы еще раз поблагодарить Вас за надежду на возможность перевезти нескольких наших русских ученых и профессоров в Соединенные Штаты. Я уже написала в Европу тем своим знакомым профессорам, которые отвечают вашим требованиям, и попросила их прислать свои curriculumvitae. От некоторых профессоров из Америки я смогла получить информацию об их коллегах в Европе. Прислать Вам сейчас этот материал или подождем, пока мы не получим ответ из Европы?

Я беру на себя смелость использовать сложившуюся ситуацию, чтобы сказать несколько слов о профессоре Сергее Метальникове: ему 65 лет, но он очень известный ученый. Метальников – директор Пастеровского института в Париже. Я вспоминаю, как два года назад Калифорнийский университет пригласил его приехать с лекцией, но тогда проф. Метальников, не имея денег на оплату транспортных расходов, постеснялся попросить их. Если есть возможность рассмотреть его кандидатуру, как особый случай, тогда стоило бы посоветовать Калифорнийскому университету возобновить переговоры с Метальниковым, чтобы он взял на себя оплату его транспортных расходов?

Я была бы рада встретиться с Вами, если это возможно. Еще раз благодарю Вас за Вашу доброту.

С уважением, Александра Толстая, президент]7

^[222]

Но спасти Метальникова не удалось, ученый был арестован, как и множество русских эмигрантов.

Н.К. Рерих писал 1 мая 1945 г.: «Невообразимы жестокости немецкие, даже со зверями их сравнить нельзя. Вот в какие тёмные тупики забрели двуногие… Сколько смертей и болезней! Чудовищно сведение, что Метальников от пытки сошёл с ума!»8. Причины ареста учёного нам пока не известны, возможно, его подозревали в связях с советской разведкой и движением Сопротивления. Интерес фашистов к учёному, вероятно, мог быть связан с его работами по проблеме бессмертия и с тем, что перед Второй мировой войной он разработал проект биологической войны.

С.И. Метальников скончался в клинике для душевнобольных в Медоне 27 сентября 1946 г.9 По другим данным – на ступенях парижского метрополитена.10 Похоронен был на кладбище Сен-Женевьев-де Буа. Потомки учёного проживают во Франции.

Автор благодарит профессора Сорбонны Веронику Петровну Жобер за помощь в сборе сведений о С.И. Метальникове.

В.В. Полуэктова

Естествознание как объект рефлексии учёных на рубеже ХIХ–ХХ столетий

Научно-техническая революция рубежа ХIX века привела к тому, что за небольшой отрезок времени человечество сделало огромный рывок на пути овладения знаниями об окружающем мире и их практическому применению. Этому поспособствовала широкая дифференциация отраслей знания и дифференциация внутри каждой области знания, а вместе с тем и интеграция наук, следствием которой стало возникновение пограничных областей знания и знаний с практической ориентированностью.

Одним из объяснений подобных скачков можно считать то, что наука является саморефлексирующей системой. Под рефлексивностью научного знания обычно понимается его самообращенность, наличие в нем механизмов и норм сознательного контроля над процессами собственного роста и функционирования. Долгое время исследователи фактически не придавали особого значения тому, что можно назвать личной рефлексией ученого, ведь науку, в первую очередь, создают люди.

Наука не может существовать и воспроизводиться только лишь за счет трансляции знаний и методологий. На самом деле, в культуре остаются не просто науки как исследовательские традиции, но и сами ученые как личности. Начало ХХ века было богато на открытия, и новые идеи просто не могли остаться незамеченными научным сообществом.

Большие успехи были достигнуты в естественнонаучной области, особенно математики и физики. П.Л. Чебышев сделал крупные открытия в математическом анализе, теории чисел, теории вероятностей. Он положил начало петербургской математической школе. Из нее вышло много талантливых ученых, в том числе А.М. Ляпунов. Его открытия положили начало ряду важнейших направлений математики.

В развитии физики выдающуюся роль сыграл А.Г. Столетов. Ему принадлежит ряд исследований в области фотоэлектрических явлений, впоследствии использованных при создании современной электронной техники. Бурное развитие физической науки определило успехи в электротехнике. П.Н. Яблочков создал дуговую лампу («свеча Яблочкова») и первым осуществил трансформацию переменного тока. А.Н. Лодыгин изобрел более совершенную лампу накаливания.

Открытием мирового значения было изобретение радиотелеграфа А.С. Поповым. В дальнейшем изучение электрических явлений и электромагнетизма стало главным направлением его научных поисков. В 1895 году на заседании Русского физико-химического общества он выступил с докладом об использовании электромагнитных волн для передачи сигналов. Продемонстрированный им прибор, грозоотметчик, был по существу первой в мире приемной радиостанцией. В последующие годы он создал более совершенные аппараты. Уже в 1900 году радиосвязь использовалась при проведении спасательных работ на Балтийском море.

Морской офицер А.Ф. Можайский посвятил свою жизнь созданию летательного аппарата тяжелее воздуха. Он изучал полет птиц, делал модели, а в 1881 году начал постройку самолета с двумя паровыми машинами. Официальных документов об испытании этого самолета нет, и судя по всему, попытка полета кончилась неудачно. Создание самолета на паровых двигателях вряд ли вообще технически осуществимо.

Конец XIX века можно с уверенностью называть «золотым веком» русской химии. Ученик Н.Н.Зинина А.М. Бутлеров разработал теорию химического строения, основные положения которой не потеряли значения до настоящего времени. Также в то время сделал свои открытия Д.И. Менделеев. Величайшей заслугой Д.И. Менделеева стало открытие периодического закона химических элементов. На его основании исследователь предсказал существование многих тогда еще неизвестных элементов.

Используя достижения химии и биологии, В.В. Докучаев положил начало современному почвоведению. Он раскрыл сложный и длительный процесс происхождения почв. А его произведение «Русский чернозем» принесло В.В. Докучаеву мировую славу. В книге «Наши степи прежде и теперь» (1892) ученый изложил план борьбы с засухами. Его идеи оказали влияние на развитие лесоведения, мелиорации и гидрогеологии.

Выдающимся русским естествоиспытателем, основоположником отечественной физиологической школы стал И.М. Сеченов. Ему посчастливилось стать учеником знаменитого немецкого ученого Г. Гельмгольца, физика, математика, физиолога и психолога. За границей И.М. Сеченов подготовил докторскую диссертацию по физиологии алкогольного опьянения. Вернувшись в Россию, он возглавил кафедру физиологии в петербургской Медико-хирургической академии и организовал физиологическую лабораторию — одну из первых в России. Выдающееся значение имел его курс лекций «О животном электричестве», так называемом биоэлектричестве. В дальнейшем он занимался проблемами человеческой психики.

Деятельность другого всемирно известного русского биолога, И.И. Мечникова, сосредоточилась в области микробиологии, бактериологии, медицины. В 1887 году И.И. Мечников по приглашению французского ученого Луи Пастера переехал в Париж и возглавил одну из лабораторий Пастеровского института. До конца своих дней он не порывал связей с Россией, переписывался с Сеченовым, Менделеевым, другими русскими учеными, неоднократно приезжал на родину, помогал русским практикантам в своем знаменитом институте.

Такой богатый плацдарм не мог не послужить основой для бурного расцвета рефлексифных процессов науки прошлого столетия. Многие идеи были раскритикованы и «канули в небытие», а некоторые из-них послужили хорошей благодатной почвой для выращивания качественно новых научных ценностей и идеалов.

На фоне обильных открытий в научном мире начала ХХ века происходила смена устоявшихся норм и традиций. Это можно расценивать как глобальную научную революцию, которая определила переход к новому состоянию естествознания. Традиционная механическая картина мира перестала считаться общенаучной. В научном сообществе происходит формирование специфической картины реальности, которая уже несводима к механической. В биологии и геологии возникают идеалы эволюционного объяснения, в то время как физика продолжает строить свои знания, абстрагируясь от идеи развития. Что же касается общих познавательных установок классической науки, то они еще сохраняются в данный исторический период, и методология придерживается пока традиционных установок.

В эпистемологии центральной становится проблема соотношения разнообразных методов науки, синтеза знаний и классификации наук. Выдвижение ее на передний план связано с утратой прежней традиции целостности научной картины мира, а также с появлением специфики нормативных структур в различных областях научного исследования. Отсюда популяризация проблемы поиска путей единства науки, проблема дифференциации и интеграции знания, которая превращается в одну из фундаментальных философских проблем, сохраняя свою остроту и сегодня.

В начале ХХ века происходила ломка научных традиций, связанная со становлением неклассического естествознания. Нормы неклассической науки характеризовались отказом от прямолинейного онтологизма и пониманием относительной истинности теорий. В противовес идеалу единственно истинной теории допускается истинность нескольких. Осмысливаются корреляции между онтологическими постулатами науки и характеристиками метода, посредством которого осваивается объект. Принимаются такие типы объяснения и описания, которые в явном виде содержат ссылки на средства и операции познавательной деятельности. Новая система познавательных идеалов и норм обеспечивала расширение поля исследуемых объектов, открывая пути к освоению сложных саморегулирующихся систем.

Таким образом, можно с уверенностью говорить о весьма удачной реализации научного потенциала исследователей, ведь столько открытий было совершено и столько успехов сделано в этот неоднозначный, сложный и противоречивый период, когда происходили колоссальные изменения науки, как отечественной, так и мировой.

Тем любопытнее, что грандиозные исследования отечественных ученых, повлиявших на многие отрасли и сферы деятельности, происходили в опустошенной и разоренной революциями и воинами стране. Но так же, не без сожаления, необходимо сказать о том, что в полной мере потенциал учёных различных областей не был реализован и, тем более, оценен по достоинству. Рефлексивность относительно идей и теорий, выдвинутых еще в то время, еще не исчерпала себя и в наши дни. Множество идей, не нашедших отклика у сообщества ХIХ - ХХ веков, обусловили, в последствии, поворот к более глубокому и многостороннему изучению проблем науки, результат которого все еще выясняется и широко обсуждается.

Работа поддерживалась грантом РГНФ (№ 11-13-73003а/В) и ФЦП Министерства образования и науки РФ

Библиография:

Вергинский В.С. Очерки истории науки и техники XVI - XIX веков (до 70-х гг. XIX в.). - М., 1984, 287с.

Кузнецова Н. И. Философия науки и история науки: эволюция взаимоотношений на фоне XX столетия // Философия науки. Вып. 4. — М., 1998, с. 57-69.

Норманн Г. Э. Карл Поппер о ключевых проблемах науки ХХ века//Вопросы философии № 5, 2003, с.96 - 103.

Хвольсон О.Д. Физика и ее значение для человечества. – Берлин, 1923, 230с.

Щукарев А.Н. Проблемы теории познания в их приложениях к вопросам естествознания и в разработке его методами. - Одесса, 1913, 137 с.

Раздел 3.

Социально-гуманитарное знание

как объект рефлексии

учёных и эпистемологов

А.А. Аверькова

Осмысление критики как гносеологического

феномена в постпозитивизме

Феномен критики играет особую, немаловажную роль в научном и философском познании. Целью статьи является описание критического подхода и обнаружения значения степени критики в познавательной деятельности.