« БОЛЬШАЯ РЕРИХОВСКАЯ БИБЛИОТЕКА Николай Рерих Листы дневника III том (1942 — 1947) ...»

Театр

К участию в театре потянул Дягилев. «Половецкий Стан» в 1906 году в Париже дал отличные отзывы. Помню, как сильно написал Жак Бенар. Затем произошел «Шатер Грозного» для «Псковитянки» и «Сеча при Керженце» — для симфонической картины «Китеж»; одновременно Бакст делал «Шехеразаду». Помню, как изумился Дягилев, увидав, что мы оба, сами того не зная, сочиняли в красных и зеленых тонах. Тогда же Серов писал тоже для Дягилева занавес — неизвестно, где сейчас остались оба эти панно. Съели ли их мыши или же они подмокли где-нибудь и их разрезали на тряпки — всяко бывает. В Лондоне в 1919 году я видел «Половецкий Стан» в таком потертом виде, что с трудом мог узнать первоначальный колорит. На небе зияла огром­ная заплата. Когда же я спросил, что такое случилось, мне спокойно ответили. «В Мадриде прорвали, там сцена была меньше».

Потом пошло: «Снегурочка», «Валькирия», «Три Волхва», «Фуэнте Овехуна», «Игорь», «Салтан», «Садко», «Весна Священная», «Сестра Беатриса». В Художественном театре «Пер Гюнт». Для Свободного театра были готовы эскизы для «Принцессы Мален». Марджанов очень мечтал об этой поста­новке. Бенуа хвалил эскизы, но в театре начались какие-то местные передряги, и предстояло закрытие антрепризы. Марджанов шепнул: «Лучше заберите эскизы, как бы не пропа­ли». На том и кончилось. Сейчас серия «Принцессы Мален» разбежалась широко. Кроме русских собраний, отдельные ча­сти имеются в Атенеуме (Гельсингфорс), в Риксмузее (в Сто­кгольме), в Париже и в Америке. Так же широко разбросало и серию «Пер Гюнта». Особенно помню эту постановку, ибо тогда впервые пришлось встретиться со Станиславским и Немировичем-Данченко, и эти встречи остались среди лучших воспоминаний. А сегодня читаем о смерти Станиславского — еще одна большая страница перевернута.

«Нунст унд Декорацион» назвал мои вагнеровские эскизы лучшими среди интерпретаций Вагнера. Не забудется и скан­дал, происшедший в Париже в 1913 году при первой постанов­ке «Весны Священной». С самого поднятия занавеса какие-то «джентльмены» вынимали свистки и завывали так, что даже музыка была слышна с трудом. Бросалось в глаза, что свистки были принесены заблаговременно, и свист и гам начинались с увертюры, — значит, все было припасено заранее.

Публикуется впервые

Битва

Многие битвы гремели. Были старания остановить, а то и просто стереть, уничтожить. Б. старался так расположить го­лоса при выборах, чтобы устроить вражеский перевес, но хо­тя бы одним голосом победа оставалась за нами.

После выставки в С.Луи в 1906 году 800 русских картин, весь русский отдел был продан таможнею с аукциона. Пропа­ли моих 75 вещей. Разве ладно?

В Гельсингфорсе в день открытия выставки потухло элек­тричество, и снег завалил верхний свет. Разве хорошо?

В Стокгольме в день открытия выставки 8 Ноября 1918 го­да отрекся Вильгельм. Шведы были потрясены. Неладно!

В 1920 году в Лондоне при открытии моей выставки чи­новник из министерства иностранных дел уверял, что карти­ны не мои, а сам я убит в Сибири. Вот какие дела!

В 1930 году в Лондоне Коренчевский мне лично сказал, что я не Рерих, а Адашев. И такие нелепицы бывали.

У Кингора во время открытия лопнуло электричество. Произошла паника. Неприятно!

В Музее в день открытия с трудом был предотвращен пожар. Только по случайности успели принять меры. А было 10.000 посетителей.

Храм в Талашкине в 1914 из-за войны остался неконченным.

Уничтожены «Сеча при Керженце» и «Казань». Пропали: «Ункрада», «Зовущий», «Крик змея» и многие. Испорчены «Песнь о викинге», «Древняя жизнь», «Поход», «Поморяне», «Волокут волоком», «Три волхва» и многие.

С трудом нашли в Лувре «Замки Майтрейи». Кто хотел их присвоить? А где «Ростов Великий»? А где «И открываем» из Пекинского Музея? А как назвать проделки Кашанина? А где Пакт после подписи 21 страной?

Сгорел «Гроссман и Кнебель» в 1915 году со всеми клише и манускриптом «Монографии». Пропали вещи у Белого. Хо­ронили в Англии.

Назвали антихристом в Харбине. Поносили в Париже за оборону Родины.

Происходит хоршевский вандализм. Вот какие темные дела!

Можно припомнить битвы без числа. Повсюду темная ру­ка пыталась разгромить. Но «говорят, что мы мертвы, а мы живы». Не только живы, но преуспели. Теряли, но находили. Видали предателей и учились распознавать лики.

Битва да будет благословенна!

Публикуется впервые

«А вор так ни в чем и не виноват?»

О ходже Наср-Эддине рассказывают:

«У ходжи украли осла. На следующий день ходжа, пла­чась, рассказал об этом друзьям и просил их помочь. Выслу­шав его, они начали подавать ему советы. Один сказал: «Нужно на дверях конюшни повесить замок». — «Ну, что там вешать замок на обыкновенную дверь? Какой из этого толк? — заметил другой. — Толкнешь дверь — и она рассыплется».

— «А что ты скажешь о стене вокруг дома? Отчего ее не сделать несколько выше?»

— «Да ты живой был или мертвый? Ведь не за пазуху себе сунул вор здоровенного осла? Где ты был, когда он выводил осла из конюшни через двор от две­рей, ведущих на улицу?»

— «Послушай, я ночью двери запи­раю изнутри, а ключ кладу себе под голову. И вор не может никак сорвать замок и увести у меня коровенку ли, осла ли». Словом, они засыпали ходжу бесполезными речами, упреками и попреками. Потеряв терпение, ходжа сказал: «Дорогие друзья, вы рассуждаете правильно. Но только все это отно­сится к прошлому, а на сегодня от ваших слов пользы нет никакой. Ну, посудите сами: вся вина, стало быть, на мне? А вор так ни в чем и не виноват?»

Многие сказы о ходже части припомнятся. Воры отлично обделывают делишки, и совсем немного судей правильно ре­шающих. Шемякин суд — будто бы сказка, но это было. Ви­дали мы и судью Франкенштейна — имя почти такое же, только о монете напоминание добавлено.

Иудины серебренники так и бренчат. Где уж тут Культура? Где уж тут цивилизация?!

Некоторые понимают всякие происходящие ужасы и от­крыто возмущаются. Другие, хотя и понимают, но трусливо помалкивают. Во все трудные времена бывали так называе­мые «перелеты». Бесстыдно они перелетали туда, где им ка­залось выгоднее.

Преступность растет. Похищаются дети. Процветают не­вольничьи рынки. Пятна на солнце или, вернее, на совести человеческой!

Публикуется впервые

Служители

В столетней истории Общества Поощрения Художеств, кроме покровителей, деятелей, профессоров и учащихся, дол­жны быть помянуты и служители. Они принимали и прямое и косвенное участие в деятельности Общества. Они знали все и не раз даже оказывали свое воздействие. Славные работни­ки были Петр Мартынов и Петр Захарычев. Много трогатель­ного можно о них сказать. Мартынов помер. Жив ли Захарычев? Крепкий служака был Андрей Одноглазый — на войне глаз потерял. Маститный Максим был, как ходячий ар­хив Общества. Знавал Брюллова, Бруни, Островского, Григо­ровича. На «вы» не говорил. К телефону не мог привыкнуть. Бывало, стучит кулаком в будке... «Чего шумишь?» — «Да барышня, видно, заснула — не отвечает». И про турецкую войну умел рассказать и про выставку Куинджи и важно ку­рил благовония перед высочайшими приездами. А медалей — некуда и повесить.

Антон Усаленко не желал носить форму и называл себя императорским секретарем. Возил доклады в Царское Село для подписи. Спросит: «Спешно»? И через четыре часа привозит подпись. «Как же ты это достал?» — «А мой двоюродный брат камердинером. Я ему сказал, что спешно, а Император в саду гулял — он и поднес к подписи». Всего бывало!

Самый тихий был Семен. Он-то оказался разрушителем искусства. Была у нас выставка экстремистов. «Картины» были составлены из различных предметов. Были тут и листы газет, и карандаши, и всякие обиходные вещи. На грех — на одной картине висел молоток. А Семену понадобилось гвоздик вко­лотить — он и совершил неслыханный вандализм: снял моло­ток, приколотил гвоздь и обратно повесил. Устроители выставки прибежали в ярости: «Глумление над художествен­ным произведением! Поругание! Насмешка»! — и всякие угро­жающие выкрики. Семен никак не мог признать свое преступление: «Да ведь я же молоток обратно повесил. Ничего от него не убыло!» Автор картины наскакивал на Семена с самыми свирепыми эпитетами, а тот невозмутимо твердил: «Вашему молотку я убытка не причинил и на место его пове­сил». Пришлось извиниться за «несознательного» Семена за его покушение на художественное произведение. Всего бывало!

Добром помянем и Павла, и Дмитрия, и Ивана — погиб он на войне. Только высадился с поезда на позицию, а пуля в самый лоб. Он предчувствовал, когда уезжал.

Публикуется впервые

Народная Академия

Во второй половине 1917-го года к нам в Финляндию на­чали приезжать друзья и сотрудники. Приезжала Добычина за картинами, ибо все время на них увеличивался спрос по очень крупным ценам. И Арбенин тоже просил картин, — жаль, что он скоропостижно умер, и расчеты с ним все обру­шились. Приехал и Химона от Совета и учащихся Школы. Были настойчивые приглашения и даже требования как мож­но скорее вернуться, ибо все сочувствовали моему проекту преобразовать Школу в Народную Академию. Передавали также о моей кандидатуре в министры изящных искусств. Но нездоровье — несноснейшая ползучая пневмония — даже и в прекрасном климате Карелии все еще давало себя чувство­вать. Хорошо, что после 50 лет всякие легочные невзгоды потом прошли. Говорят, что это обычное явление. Но во вто­рой половине Ноября я все же поехал для обсуждения Народ­ной Академии, которая уже с давних времен была мне близка.

Вспоминаю сердечную встречу с товарищами преподава­телями и учащимися. Помню прекрасную беседу с Вольте­ром — было полное единение и понимание. Впоследствии, в 1926 году, Вольтер пришел к нам в Москве и написал под псевдонимом Солин глубокую статью под названием: «Как свежи заветы Учителя». Хотелось бы встретиться с этою группою наших бывших учащихся, в которых прочно оста­лись заветы, им переданные. Из нашей Школы Общества Поощрения Художеств, которая в сущности всегда и была истинно народной школой, было весьма легко развернуть Народную Академию. Следовало прибавить лишь несколько мастерских, дать мастерские для оканчивающих Академию и наладить академические экскурсии для усовершенствования как за границу, так и по всем окраинам нашей обширней­шей Родины.

Наша Школа и без того была всегда внеклассовой, внерасовой и внепредрассудочной. Каждый мог учиться в любой отрасли искусства и совершенствоваться по своему свободно­му выбору. Не было требования о пребывании в каждом классе определенного времени, а кроме того, даже окончив­шие Школу (совершенно, как бывает во французских сво­бодных мастерских) могли опять записаться и набивать руку в любой избранной ими отрасли. Особенно ценно было, что наряду с живописью, скульптурой и архитектурным сочине­нием каждый мог работать и в прикладных мастерских, ко­торых уже и тогда было очень много. На фабриках, куда многие поступали после окончания мастерских, очень цени­лись наши ученики, вносившие в технику и принципы на­стоящего искусства. Тогда здоровье не позволило мне заняться идеей Народной Академии. Так легко была испол­нима эта неотложно полезная мысль.

Публикуется впервые

Жуть

Америка осенью 1929 года явила страшное зрелище. По­сле ряда лет благополучия, когда цены возросли и толпы потянулись к Молоху-бирже, грянул развал, падение, раз­рушение.

Люди в день теряли миллионы. Святослав потерял семь­сот тысяч. Шаляпин много потерял. Изуродовался весь план наших учреждений. Программа была на нормальную жизнь, а тут все встало верх дном. Начались самоубийства и от потери денег и вообще от отчаяния, — все обезумели. Наше учрежде­ние должно было получить миллионное пожертвование. После бедствия приходит расстроенная жертвовательница: «От всего моего состояния осталось лишь сто пятьдесят тысяч...». Где уж тут говорить об обещанных жертвах.

Исчисляют, что такие беды бывают в Америке периодиче­ски, примерно через шесть-семь лет. Но как они должны вли­ять на характер всего народа? Странно, что такие примеры не предостерегают игроков. Не успеет танец смерти утихнуть, как уже готовятся новые жертвы Молоху.

Пришлось расстаться с собранием старинных мастеров. А ведь оно предназначалось для музея. Были отличные прими­тивы; один ушел в Чикагский Музей. Был и Рубенс, и Ван-Дейк и Брейгель-старший. Много чего было. Всегда жаль видеть распад.

Испытатели жизни должны пройти перед жутким зрели­щем краха всей страны, перед народным безумием, перед волчьими аппетитами, которые ощеряются на чужих бедстви­ях. Где тут Культура? Даже где тут цивилизация? Вспыхива­ет произвол. Восстание подчеловеков! Следует пройти и через переоценку ценностей, чтобы судить о планетарной относи­тельности.

Жаль, сердечно жаль тех невинных, которые за свои ли давние прегрешения бывают ввержены в огненную геенну развала. Можно представить, как гремит Армагеддон, как работают агрессоры. Много жутких зрелищ, но тридцать сереб­ренников — самое страшное.

Сейчас читали, что Рокфеллер, когда его благодарили за пожертвование, ответил, что «так как эта лепта была денеж­ная, то тем она малозначительна». Немногие придут к такой формуле. Немногие догадаются, что не доллар — король, а есть и другая ценность истинная.

Публикуется впервые

Финляндия

Замечательны сны Елены Ивановны. Много их. Бехтерев записал часть. В начале Декабря 1916-го был такой сон: Е.И. ходит по дворцам, пустынным и заброшенным. Видит группу художников «Мира Искусства» — они переписывают картины и обстановку. Затем вдали появляется отец Е.И. и манит ее поспешить за ним. Идут по каким-то холмам, приходят к небольшому домику, окруженному оградой из шиповника. Си­нее небо и много цветов.

Тогда же для «Русского Слова» пишу, по обычаю, к рож­дественскому номеру сказ «Страхи». Спрашивают, отчего та­кой сумрачный?

Подошло Рождество, прошли школьные экзамены, Е.И. решила на праздники ехать в Финляндию. Все гостиницы оказались заняты, хорошо что Ауэр надоумил ехать в незна­комый нам Сердоболь (Сортавала) на севере Ладоги. Решили, поехали. Конечно, бабушки и тетушки считали такую мороз­ную поездку сумасшествием. Было 25° мороза по Реомюру. Вагон оказался нетопленным — испортились трубы. Все же доехали отлично. «Сейрахуоне», гостиница в Сортавале, ока­залась совсем пустой. Ладога с бесчисленными скалистыми ос­тровами — очаровательна.

Финны были к нам очень дружественны. Знали и любили мое искусство. Моя дружба с Галленом Каллела тоже была известна. Семья Солнцевых — славные люди. Мы сняли дом Ихинлахти, имение Реландера. Поездка на праздники превра­тилась в житье. Для моей ползучей пневмонии климат Фин­ляндии был превосходен. Ихинлахти была тем самым домом с оградой из шиповника, который Е.И. видела во сне.

Тогда же укрепилась мысль достать мои картины из Шве­ции, где они оставались с 1914 года после выставки в Маль­ме. Лето 1917 года — Ихинлахти. Зима 1917-1918-го: Сортавала, Иенецен Талу. Лето 1918-го — на острове Тулола среди разнообразных шхер ладожских. Поездка на Валаам. «Святой остров» (кажется, он теперь в Русском Музее). Рос­сияне мало знали Ладогу!

Зима 1918 года — Выборг. Выставка в Стокгольме. Бьерк и Мансон помогли — оба знакомы еще с Мальме. Затем вы­ставка в Гельсингфорсе у Стриндберга. Атенеум купил «Принцессу Мален». Исторический Музей тоже хотел ку­пить «Каменный век», но у них имелась лишь малая сумма в 5000 марок.

Вспомнили мы с Е.И. наши прежние поездки по Суоми — Нислот, Турку, Лохья, конечно, Иматра и каналы. Впереди были Швеция и Англия. Дягилев помог с визой и с выстав­кой.

Публикуется впервые

Югославия

Спасибо Петару Перуну за песню, за привет.

Прекрасное пожелание! Крепки устои народа, где слага­ются такие светлые песни.

Поистине, какие бы горы и моря ни сложились между славянскими сердцами, но в глубине сердец этих все же бу­дет гореть обоюдное братское стремление. Выразится оно в песнях, которыми живет и возвышается славянская природа. Недаром Пушкин так потянулся к песням южных славян. И правильно однажды сказал епископ Николай Велимирович про славянскую поэзию: «Эта поэзия хранит в себе многое. Она хранит в себе дух, она хранит веру и надежду и любовь. Она для народа, как страницы Библии».

Действительно, славяне понимают, почему в сагах о Ко­сове король Лазарь заключает свою речь высоким словом, что «лишь Царство Господне останется навеки». И если мы возь­мем дух сказаний, былин и сказок всех славянских народов, мы ясно почувствуем в нем то же осознание вышнего велико­го царства, которому несут славу и честь герои славянские. Через многие тяжкие затруднения протекала история славян­ства. Но не являются ли эти трудности именно пробными камнями для закалки клинка вечного духа?

Приветствую сердечный зов баяна и все дорогие мне встречи с югославами; в самом этом слове включено понятие славы, славы труда и подвига. Вспоминаю наши встречи с Пашичем, славным патриотом и сердечным славянином. Вспо­минаю великого художника Югославии Местровича, ваятеля славы славянской. Вспоминаю государственный ум Мажуранича. Вспоминаю и Спалайковича, и Янковича, и Петковича, и Мелетича, и всех, всегда отзывчивых, сердечных. Радуюсь ве­ликому воспитателю Радославлевичу о всех его призывах к свету. Не забуду всех трогательных писем Манойловича, не­устанного носителя Культуры. Помню слова короля Алексан­дра, который сочетал в себе и воинскую доблесть за Родину и сердечное почитание искусств и науки. Такой водитель ус­тремляет сердца народа к самому драгоценному и прекрасно­му.

Несторовская летопись, говоря о заложении Киева, трога­тельно подчеркивает любовь князя Ярослава к книжной муд­рости. Водитель да любит искусство и знание.

Публикуется впервые

Мир всему живущему

«Whoever thinks evil of it in his heart —

Let his heart rot!

Whoever stretches his hand toward it —

Let his hand be cut off!

Whoever harms it with his eye —

May his eye become blind!

Whoever does any harm to the bridge —

May that creature be born in Hell!»^[171]

Так начертал на первом мосту через Инд буддийский правитель Ладака — Naglug. Он позаботился внушить окрест­ным жителям уважение к строительству. Также знаем, как заботился о строительстве благом царь Ашока. Наконец, в словах самого Благословенного всегда звучит доброе построе­ние, и незадолго до отхода своего он еще восклицал: «Как прекрасна Весали!». Широко по миру несли буддийские на­ставники благие заветы. Никто не назовет разрушений, при­чиненных буддистами. Панацея доброго просвещения и строения легла в основу всех заветов.

Время ли сейчас говорить о мире, когда гремят войны? Но именно в такие дни и нужно соборно твердить о мире, о просвещении и о доброжелательстве. Мир не может быть дан только приказами правительств. Истинный мир может зародиться лишь в сердцах всех народов, когда они восчув­ствуют тщету розни и взаимоуничтожения. Не мир бесче­стия и рабства, но мир неустанного строительного труда и просвещения даст народам благо. Некоторые думают, что если еще не гремят пушки, то это значит, что существует мир. Но вовсе не гром пушек, а рычание сердец является признаком войны.

Опять и опять скажут, можно ли именно сейчас, когда в Китае приносятся гекатомбы кровожадности и жестокости, го­ворить о мире? Не будет ли это увещевание пустым слово­прением и отвлеченным препровождением времени? Скажем: убийцы и разрушители всегда были на долготерпеливой земле и, увы, еще будут надолго, — будем надеяться, не навсегда. Тем не менее уголовные законы и заповеди не только пишут­ся, но и по мере сил проводятся в жизнь. Также стоит дело и с миром. Пусть это благословенное слово «мир» для мно­жеств людей еще является отвлеченностью несбыточною. Но мы знаем, что завет дан: «Мир всему живущему». Дан этот завет не среди отвлеченности, но среди самых насущных дей­ственных наставлений. Значит, Тот, Кто давал этот завет, отлично знал, что в нем заключается истинный путь челове­чества.

Знаем, что к великому восприятию мира можно подгото­виться лишь деятельным просвещением. «Мир через Культу­ру» — мы не устанем повторять эту истину. Ведь она не сделалась труизмом, ибо вовсе не все прониклись осознанием этого единственного пути к Благу. Чтобы восприять мир во всей его подлинности, нужно осознать и все подлинные со­кровища человечества. Тот же, кто поймет и осознает эти ценности, научится и хранить их.

Мало того, что существуют музеи и университеты, где читаются история и археология. Это опять-таки лишь фор­мальная сторона достижений. Мы же говорим не о формаль­ностях, не о мертвых декретах, но стремимся посеять живое сознание в сердцах народов. Нам приходилось много раз во­очию убеждаться, сколько бессмысленных развалин устыжа­ют человеческое невежество. Мы видели прекраснейшие памятники Культуры расхищенными и разрушенными. В осколках лежат превосходнейшие изваяния, и мы знаем, что глубокое невежество совершило эти несмываемые преступле­ния против мировых достояний. Каждое такое свидетельство о разрушительных наклонностях невежд должно напомнить, как бережно нужно хранить неповторяемые ценности гения человеческого.

Кто-то предлагал завалить все старинные чудесные па­мятники мешками с песком. Помимо физической неисполни­мости таких предложений, нужно помнить, что никакие мешки с песком не охранят ценностей — но лишь истинная Культура может служить достойным покровом всему прекрас­ному. Поспешим же совместно еще раз утвердить МИР ЧЕ­РЕЗ КУЛЬТУРУ.

Почему же я говорю об охранении ценностей гения че­ловеческого именно к этому памятному дню? Делаю это не случайно, не только для того, чтобы иметь еще один случай сказать слово о неотложном. Имею еще и другую причину. В памятные дни люди вспоминают о самых лучших основах. Пусть же и теперь, произнося великий завет: «Мир всему живущему», все наши друзья еще раз действенно помыслят о путях к этому миру. Пусть еще раз все вспомнят, как бережно нужно охранить все культурные ценности, ибо лишь этот путь приведет к будущим вратам мира. «Мир всему живущему».

Публикуется впервые

Несказуемое

Несказуемое — одно из замечательных речений Блока, когда он перестал посещать религиозно-философское обще­ство. Там говорили о несказуемом. В каждой жизни имеется область несказуемая. Язык человеческий не способен говорить об этой области. А отдельные черты ее не передадут все со­держание. К тому же слишком редок контакт, который может обеспечить взаимопонимание. Все равно, что словами описать настроение. Звучание или цвечение может затронуть глубину, но описательные слова пойдут по поверхности.

Но все стремятся именно к Несказуемому. Его называ­ют самыми различными словами, пробуют утверждать и от­рицать... Даже в отрицаниях скажется ярое стремление к Непознаваемому. Каждое приближение встречается с неуга­симым горением. «Скажите, скажите» — восклицает человек. А затем с глубоким огорчением добавит: «А о самом-то главном так и не сказали». Но если услышит о том, что ему покажется главным, то сумеет ли обойтись бережно? Редко, очень редко сумеет. Чаще расцветит, разукрасит по-своему и пойдет трубить, не думая, что последует за этим трубным гласом. А вреда-то сколько! Один вред — созна­тельный, а другой без умысла. Попробуйте взвесить, что оказалось вредоноснее. Трудно сказать, как покажет чаша весов. Ехидна старается вредительски подползти, но простак трубач тоже может переполошить всю улицу.

Познать бережность уже будет славным достижением. Каждый припомнит случаи, когда самое главное оказывалось раздетым, безобразно волочимым в пыли. Люди особенно уме­ют поносить все, что прилежит самому главному. Особенно ярко предательство именно там. Зло готово причинить себе какой угодно ущерб, лишь бы вредить там, где ему прозреются искры самого главного. И все-таки люди тянутся к позна­ванию. В этом стремлении скрыты и человечность и горение. Кому не удается познать, делается врагом всего сущего. Но есть и такие, кто за каждую крупицу познанную возгорится признательностью. Где признательность, там уже и начало признания, познания, знания. Все от одного корня. Несказуе­мое не будет осквернено словом, но оно очувствуется. Оно ляжет в основу дружбы, содружества. Всегда вспомним ду­шевно содружников бережных.

Публикуется впервые

Мистицизм

В разных странах пишут о моем мистицизме. Толкуют вкривь и вкось, а я вообще толком не знаю, о чем эти люди так стараются. Много раз мне приходилось говорить, что я вообще опасаюсь этого неопределенного слова «мисти­цизм». Уж очень оно мне напоминает английское «мист» — то есть «туман». Все туманное и расплывчатое не отвечает моей природе. Хочется определенности и света. Если мисти­цизм в людском понимании означает искание истины и по­стоянное познавание, то я бы ничего не имел против такого определения. Но мне сдается, что люди в этом случае по­нимают вовсе не реальное познавание, а что-то другое, чего они и сами сказать не умеют. А всякая неопределенность вредоносна.

В древности мистиками назывались участники мистерий. Но какие же мистерии происходят сейчас? И не назовем же мы мистериями научное познавание, которое за последние годы двинулось в области надземные, приблизилось к позна­ванию тончайших энергий. Спрашивается, в чем же всякие пишущие видят мой мистицизм? Если припомним мои кар­тины, то даже сами названия вряд ли будут соответствовать этому людскому обозначению. Припомним от самого начала: «Богатыри», «Ушкуйник», «Гонец; Восстал род на род», «Сходятся старцы», «Бой», «Город строят», «Сергий Строи­тель», «Гималаи», «Жемчуг исканий», Монгольский тцам», «Конфуций», «Лао-тзе» и из самых последних — «Тревога», «Снегурочка», «Река Жизни», «Настасия Микулишна», «Микула Селянинович»... Или вспомним очерки: «Борьба с не­вежеством», «Парапсихология», «Болезнь клеветы», «Пески Монголии», «Чингис-хан», «Школьный учитель», «Прекрас­ное единение», «Старинные лекарства», «Врата Мира», «Ча­ша неотпитая», «Оборона», «Горький», «Толстой и Тагор»... Все это достаточно, казалось бы, определенно и зовет к по­знаванию.

Правда, мы радуемся каждому достижению, будет ли это в области искусства или науки. Мы глубоко интересуемся пе­редачею мысли на расстояние и всем сопряженным с энергией мысли. Об этом уже давно были беседы с покойным Бехтере­вым, с Рейном, с Метальниковым. Область мозга и сердца, так выдвинутая сейчас учеными всего мира, не может быть названа дымчатым словом «мистицизм», но есть самое реаль­ное научное познавание. Для невежд, вероятно, любое науч­ное открытие есть мистицизм и сверхъестественность. Но тогда и Каррель, Крукс, Оливер Лодж, Пипин и все реальные ученые будут тоже мистиками.

Публикуется впервые

Диковины

Дэи — древние тибетские бусы — всегда считались каки­ми-то чудодейственными. Существовало поверие, что эти та­лисманы падали с неба и сохраняли разные чудесные свойства. Впоследствии в Китае пытались подделывать их, но новейшие подделки по качеству своему могли быть сразу распознаваемы. Сами по себе эти бусы очень любопытны. В Тибете их находят при пахоте — рассказывают, что молния ударила в это место, но на самом деле, очевидно, пахари затрагивают какие-то древние погребения. Древность этих диковинных бус немалая, и одну подобную мы видели сре­ди находок в Таксиле. Жаль, что Тибет до сих пор не разрешает раскопок. Так же диковинны Тибетские менгиры^[172] и различные рисунки на скалах, которые достигают неоли­тическое время. Вещевые находки дадут много неоспоримых соображений. В Киеве была найдена Астарта, а в Смолен­ских лесах был найден настоящий типичный каменный фаллос. Менее всего можно бы ожидать в Смоленщине такую находку. Впрочем, никогда не знаешь, где именно что-то необычное найдется. Так, в одном Тверском городище была найдена нами отличная готская эмалевая пряжка. Кто зна­ет, каким образом эта вещь была занесена на городище, а, может быть, основа городища была гораздо древнее, неже­ли мы думали. Так, например, тоже совершенно неожидан­но в неолитических курганах недалеко от суворовского имения было найдено около трехсот янтарных привесок и украшений, которые происходили несомненно из местно­стей Кенигсберга, из Балтийского приморья. Находка была настолько неожиданна, что когда среди кремневых орудий показались эти сварившиеся в песке непонятные предметы, то мы менее всего мысленно относили их к янтарю из даль­них мест.

Таким же неожиданным образом около Извары был открыт древний могильник на месте, о котором менее все­го можно было предполагать. На коровьем выгоне, где ежедневно дважды проходило большое стадо, из земли тор­чали сглаженные временем еле заметные камни. Но все же удалось рассмотреть повторность этих камней и исследо­вать их.

Как среди древностей, так и в пернатом мире однажды нас ожидало большое изумление. Был убит огромный старый ворон. На предплечье крыла его оказался довольно значи­тельных размеров коготь. Тогда же в шутку говорили, что не был ли этот ворон потомком птеродактиля?

Публикуется впервые

Лик Индии

Индия всегда была, есть и будет страной сказочной и чудесной. Неисчерпаемость возможностей индийских сказы­вается в ее нерешимых противоположностях, тех крайно­стях, которые высекают вечный созидательный огонь борений, исканий и достижений. Много сходства с россий­скими равнинами и возможностями. Путешественники заме­чают это. Сами индусы чувствуют себя на Руси, как дома, и русские в Индии тоже. Недаром, подобно Тверитянину пятнадцатого века, говорилось: «От всех бед уйдем в Ин­дию». Замечателен исторический факт появления Долгоруко­го при дворе Акбара и его особое значение.

От верхов, подобных Тагору, Джагадис Боше, Даянанду Сарасвати, Рамахун Рою, и до самых незаметных бро­дячих садху всюду найдется глубокое мышление древней Веды; прекрасная Бхагавад-Гита, Упанишады^[173] и всевоз­можные Пураны^[174] дают огромную конденсацию мысли. Древность этих памятников гораздо глубже, нежели при­нято считать на Западе. Не забудем, что в письменную форму все эти памятники облеклись после многих веков устного пересказа.

Один лик Индии, доступный спешащим путешествен­никам, явит базары, караваны и насыщенную уличную жизнь, в которых, как справедливо заметил еще недавно один русский проезжий, можно видеть подлинный античный мир Сирии и Месопотамии. Но за этим пестрым ликом вы­двигается и другой — лик великий, выросший на пещерах Элефанты, Аджанты, Эллоры. О нем же скажут и буддий­ские реликвии, и Сарнат, и Бодхигая, и цейлонская Ану-радхапура, и Канди, и множество других памятников, которые удостоверяют, какая мощная энергия была заложе­на около них.

В Индии так же, как и на российских равнинах, вы никогда не знаете, когда встретите наиболее значительного путника. Много странников — сразу не рассмотрите, кто из них несет в себе большую думу и прекрасную весть. Мы сами встречали поразительных в своем разнообразии путников. Нередко богатые караваны Тибетских гешэ^[175] не давали новой пищи, которая нежданно проявлялась и была приносима самым невзрачным по виду оборванным ла­мою. Западная пословица — «по одежде встречают, по уму провожают» — в Азии трудно приложима. Нельзя встречать по одежде, но по огню глаз, пламенеющих мыслью. Пре­красна Индия.

Публикуется впервые

Упаси!

Упаси вас попасть в лапы американского гангстера. Кем только он ни прикинется. Произнесет весь словарь добра. Будет твердить слова о Культуре. Войдет в доверие. Предложится в качестве доверенного. Выждет целые годы. Сма­стерит всякие бумажки. Под разными предлогами достанет подписи. Сочинит какие-то «технические необходимости». Наконец, выждет час, когда вы отсутствуете и, сняв слаща­вую маску, ограбит. Ограбит дотла. До малейшей вещи! При этом окажется, что целая группа здравомыслящих лю­дей подарила гангстеру свое имущество. Подлинный доку­мент этой передачи, видите, исчез, но зато имеется домо­дельная «копия», сфабрикованная женою гангстера. Нужды нет, что будет доказано свидетелями, что документ никогда не совершался — все-таки найдется и судья, который примет вместо документа сфабрикованную «копию». Найдутся некие адвокатики, которые клеветнически лживо покажут, что гангстер был ученым доктором, знатоком искусства, давниш­ним культурным деятелем, словом, вопреки очевидности, изобразят все, что им хочется... А правда? Да кому какое дело до правды! Если захотят, то покажут, что вы вообще не существуете.

Гангстер изворотлив. Где нужно — улыбнется, всячески прикинется. Где и тридцать серебренников забренчат. Где и угроза, где и убийство. Все пути открыты. «Закон, как дыш­ло, куда повернешь, туда и вышло». Уже давно это сказано, и гангстер знает много пословиц. Знает, что у Фемиды глаза завязаны. И еще есть опора у гангстера. Он убежден, что защитить правду стоит великих денег. Но какие же деньги найдутся у ограбленных людей? И где те защитники, кото­рые, подобно Золя, встанут за правду без гонорара? У ганг­стера найдутся и покровители, им опутанные. Даже вторгнутся они в правосудие, будут надоедать судьям телефо­нами. Гангстер надсмеется над целой нацией. Сыграет на любой слабой струне. Где выгодно, прикинется шовинистом или меценатом — наденет любую шкуру, хотя бы овечью, чтобы скрыть свою тигровую личину. Даже разумные люди будут советовать уступить гангстеру, ибо и Спарафучиле недорого стоит. Итак, вопреки Культуре, вопреки цивилизации, вопре­ки достоинству человеческому гангстер будет царить. Он най­дет хор сикофантов^[176] и готовые отравленные кинжалы. Отчего Линдберг вынужден был покинуть Америку?

Публикуется впервые

Оборона Культуры

(из письма)

О Пакте охранения художественных и научных ценно­стей. Я вполне согласен с Тобою, что всякие условные Лиги и всякие «некультурные некооперации» (как их называл Ма­сарик) ни к чему не приведут. С этой точки зрения Пакты являются лишь клочками бумаг, и в этом Ты прав. Но моя идея совсем иная. Издавна я был членом Красного Креста, а затем и Французский Красный Крест избрал меня пожиз­ненным членом. Этим путем я мог ознакомиться с деятельно­стью замечательного Дюнана и со всею историею прекрасного гуманитарного учреждения Красного Креста. Мне известно, какие насмешки и всякие пессимистические поругания вызы­вала в свое время идея Дюнана. Ее обозвали утопией, над­смехались и ругали непрактичность великого швейцарца. Потребовалось семнадцать лет упорнейших трудов, чтобы до­биться первого осуществления простой всечеловеческой идеи. Таким образом, невозможное вчера вдруг сделалось вполне возможным. Конечно, и сейчас найдутся человеки, которые с некоторым злорадством расскажут о том, как еще недавно итальянские бомбы поражали госпитали Красного Креста. Но эти отдельные жестокости и варварства нисколько не опроки­дывают высокий смысл Красного Креста. Обругать и оплевать можно даже самые высокие изображения. Но они от этого не унизятся. Разве унизилось значение «Анжелюса»^[177] Милле, претерпевшего вандальское нападение?

Моя идея о сохранении художественных и научных ценностей прежде всего заключалась в создании международного импульса к обороне всего самого драгоценного, чем живо че­ловечество. Если знак Красного Креста всем напоминает о гуманитарности, то такого же смысла знак должен говорить человечеству о сокровищах прекрасных. От начальной школы и до всех общественных проявлений человек должен усваи­вать ясное представление о значении искусства и знания. Как Тебе ведомо, такое пикториальное^[178] воздействие является од­ним из самых убедительных и запоминаемых. Таким образом, если школьники от своих первых же дней усвоят значение и Красного Креста Культуры, то в конечном счете произойдет и сдвиг сознания.

В нашей переписке по этому поводу накопилось много интереснейших данных. Вот теперь мы слышим, что газета «Нувель Литерер» открывает целую анкету по этому поводу и обещает дать мнение генерала Гамлена, Поля Жамо, Уго Оджетти, Филадельфуса и других деятелей. Импульсом к этому обмену послужила статья нашего друга де Ла Праделя об ох­ранении творений искусства во время войны. Еще недавно один видный иностранец, профессор писал мне: «Вы будите, устыжаете и не даете впасть в пессимизм и уныние». Если человек устыдился — значит, он уже лишний раз подумал о ценности искусства и знания, а ведь о значении этих облаго­раживающих предметов человечеству не мешает подумать и утром, и днем, и вечером. Таким образом, моя мысль прежде всего была не столько о клочках бумаги, сколько об импульсе углубления человеческой мысли к тому, в чем заключается истинный прогресс.

Если нам, подобно Дюнану, приходится слышать поруга­ния, то это нисколько не убавит нашего устремленя ко благу. Целый архив литературы и интереснейших мнений является доказательством того, что не тщетны были устремления и труды. Человечеству далеко до мира, и тем не менее везде возносятся моления о «мире всего мира». Казалось бы, это величайшая утопия, и тем не менее сердце человеческое не молится о даровании войны, хотя она и есть самая гнусная реальность нашего века. Пространственно молятся о мире все­го мира, и в этом цементировании пространства уже выявля­ется светлый оптимизм. Пусть это будет выполнено не для нас, но хотя бы для отдаленного человечества, которое нам заповедано любить.

Можно быть различного мнения о современном состоянии человечества. Можно смотреть на доблести людские более пессимистично или более оптимистично. Но так трудно живется сейчас людям, злоба и ненависть выливаются из каких-то темных недр! Слабые духом не понимают, а люди, даже привычные к добротворчеству, часто бывают разделены неле­пыми маленькими предрассудками. В преодолении этих пред­рассудков нам надлежит подать пример молодым поколениям. Не так уж долго осталось нам трудиться в здешнем мире, и в эти финальные годы надлежит выявить все, чему научило нас общение с самыми разнообразными людьми.

Всякое подозрение, умаление, окаменение не может быть там, где сердце болит. Не можем мы не трудиться и не вы­являть устремления сердца нашего. У каждого из нас накопи­лось множество ценнейших воспоминаний, которые послужат нам повсюду. Ты знаешь, что мне, как и каждому из нас, приходилось выносить множество клеветы. Еще недавно один друг из Парижа писал мне, что некие индивидуумы изобрета­ли обо мне такие небылицы, что только разве не сказали, что и картины мои пишу я не сам. Но все это не имеет значе­ния, ибо правда не ржавеет. Давно сказано: сегодня огорче­ние, а завтра радость.

Публикуется впервые

Посевы

При лесонасаждении знает ли кто-нибудь, которое дерев­цо примется лучше прочих и которое первое пропадет? При посевах никто не решит, которое поле будет наилучшим, — слишком много привходящих обстоятельств. Даже самый опытный садовник не может поручиться, которое именно рас­тение даст лучшие цветы. Опытный сеятель и не огорчается тем, что он не знает всех следствий своего труда. Так же и во всех культурных работах не можем мы знать, где именно окажутся наиболее прочные ростки. Более того, мы даже не в состоянии предугадать, которая именно перемена или которое распадение послужит для зарождения новых полезных ветвей.

Помню, как А.А. Голенищев-Кутузов говорил нам, что он хочет, чтобы коллекция его не поступала целиком в один какой-либо музей: «Пусть она опять широко разойдется и даст ту же радость, как и мне, многим новым собирателям». Так мог говорить не только истинный любитель искусства, но и поэт. Он-то знал радость собирания и любования творчест­вом. Знал, что эта радость особенно звучит, когда она проис­ходит не только в официальном музее, но именно дома, наедине, когда рождается настоящее любование, а за ним и любовь к творчеству. Поэт как бы чувствовал, что творения имеют свою судьбу. Одни из них роком пригвождаются на­долго к одному месту, но другие, как странники, долго ходят по миру, давая радость в самых неожиданных местах.

И не знаем мы, которая радость больше, не можем изме­рить, где именно художественное произведение нарождает на­ибольшие последствия. Может быть, наиболее ценное молодое сердце будет вдохновлено именно в домашнем окружении. А сколько рутинных безобразных обстановок будет скрашено лучом истинного искусства! Каждый знает, как нередко ка­кое-то распадение служило импульсом для нарождения чего-то большего и более многочисленного. Говорится: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло». Народ предвидел, через какие нежданные врата входит новое строение.

Все в движении. Этим постоянным поверх человеческого разума движением создаются новые напряжения, в которых обостряются силы и опять-таки рождается новое творчество. Люди не знают, какие странствия произойдут для них самих. Тем более можно ли предвидеть пути вещей? Пусть все дви­жется в новых зарождениях.

Публикуется впервые

Для будущего

Вспомним наугад несколько значительных, музейных ху­дожников: Мазо ди Банко, Траини, Алтичиеро, Стефано да Зевио, Микеле Джиамбоно, Питати, Бенедетто Диана, Эмпо-ли, Инджегно, Ланини, Лицинио, Мачциале, Мосетто, Моран-до, Герини, Буонокорсо, Ортолано, Орси, Ориоло, Пульцоне, Станциони — можно бы назвать еще многих, многих. Они бы­ли хорошими художниками. Некоторые из них занимали вы­дающиеся места. Были главами академий и мастерских. Но игра рока удивительна. Многие современники их опередили. Им пришлось не раз уступать свои произведения иным масте­рам. Только в веках кое-что было им возвращено, но и то частично.

Помним, как фреска пизанского Кампо Санто меняла ав­тора от Гоццоли к Нардо ди Чионе и от последнего к Траи­ни. Немало таких странствий совершили произведения. Даже и в совсем недавнее время чуть не о наших современниках спорят критики и не знают, кому приписать анонимные творения. А что же сказать о веках далеких, когда традицион­ные сходства школ еще более прикрывали индивидуальность? Как отличить даровитых учеников Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка от самих мастеров? Ластман, учитель Рембрандта, иногда трудно отличим от ранних работ своего великого уче­ника. Даже Брамер подчас напомнит Рембрандта. Затем, в свою очередь, Ян Викторе и безвременно погибший при взры­ве в Дельфте Фабрициус не раз бывали принимаемы за само­го Рембрандта. Посмотрите в словаре Вурцбаха на множество художников Нидерландов. Немало из них вообще не оставили картин или, вернее, были поглощены другими мастерами. Подписных картин сравнительно мало. Огромное количество анонимных картин дает широкое поле догадкам и всяким вре­менным определениям!

Существуют и синодики известных картин мастеров, мес­тонахождение которых неизвестно. Среди них можно видеть имена Тициана, Дюрера, Греко, Веласкеса... Может быть, они погибли в огне, может быть, уничтожены вандалами, ко­торых немало во всех веках и народах. Кое-что, может быть, еще скрывается на каких-то чердаках. Ведь постоянно нахо­дятся новые шедевры Вермера, Гольбейна, Рубенса и других лучших мастеров. Под великими именами часто скрываются неузнанные таланты, и, наоборот, великие произведения оста­ются неузнанными... «Это для будущего» (Софокл).

Публикуется впервые

Богатство

Одна из наиболее тягостных для нас сказок была о на­шем богатстве. Неизвестно, откуда и где зародилась эта вы­думка, но хлопот она доставляла много. Постоянно слышались всевозможные просьбы, совершенно неудовлетворимые. Кто-то хотел основать школы; кто-то основывал де­тский театр; кому-то нужен был печатный станок; кто-то желал построить дом культуры; кто-то желал приобрести именье; кому-то нужно было докончить образование... Беско­нечный список человеческих желаний и нужд. Сердце болело, отказывая бедным, но что могли значить наши копейки в этом бесконечном потоке слез и самых благородных намере­ний. Когда могли, давали, но это была маленькая капля в океане потребностей. В то же время кто-то создавал легенды о нашей роскоши. Это у нас-то роскошь! — против нее мы столько писали. «Роскошь должна оставить вас».

На чем же можно было сделать дальнейшие сокращения? На культурных работах? На книгах? На прекращении пере­писки? Но не в обычае было не отвечать на письма. Издавна полагалось, что отвечать нужно немедленно — ведь люди ждут за морями, за долами. Каждый день промедления при­носит кому-то тоску ожидания. В праве ли мы порождать это горькое чувство? С расстояниями люди не считаются. Предпо­лагают, что каждый вопрос дойдет немедля. Нельзя застав­лять ждать — это будет кража чужого времени и мысли. А что может быть невознаградимее?

Но как же помочь всему, кому помощь необходима?! Всегда получится большая или меньшая случайность. При этом люди не ценят косвенную помощь. Многие скажут: «К чему долгие советы, когда проще сделать денежный перевод?» Ну а если его сделать не из чего? Это даже не допускается. Из «достоверных» источников знают о миллионах... Нужды нет, что доказать их наличность нельзя. Сказка о богатстве — самая жестокая, самая легкопроизносимая, самая безответ­ственная. К этому же добавится легенда о «добром человеке» и в итоге — поток просьб и требований, а затем град разоча­рований. Скажете: «богатства нет и никогда к нему не стре­мились». Никто не поверит, ибо вера в миф — самая крепкая вера. Человек верит не в действительность, но во что ему хочется поверить. Сказка о богатстве — самая жестокая.

Публикуется впервые

Много примеров

Анатоль Франс рассказывает:

«Можно было бы дать тому бесчисленные примеры. Я приведу только один. Лет пятнадцать тому назад на экзамене на вольноопределяющегося военные экзаменаторы назначили для диктанта кандидатам неподписанный отрывок, который, будучи приведен во многих газетах, усердно осмеивался в них и вызвал большую веселось у начитанных читателей. «Где, — спрашивали они, — эти военные откопали столь смешные фразы?» Между тем они были взяты из очень хоро­шей книги. Это был Мишле, и Мишле лучшей поры.

Забавник, смеявшийся больше других, был большим ре­внителем Мишле. Эта страница прекрасна, но чтобы вызывать всеобщее восхищение, она должна быть подписанной. Точ­но так же обстоит со всякой страницей, написанной рукою смертного. И наоборот, громкое имя вызывает слепые похва­лы. Виктор Кузэн открывал в Паскале тонкости, которые по­том были признаны ошибками переписчика. Он, например, восторгался «запрокинутыми безднами», происходящими иск­лючительно от ошибочного чтения. Трудно представить себе г. Виктора Кузэна, восторгающегося «запрокинутыми бездна­ми» у кого-либо из своих современников. Рапсодии некоего Врэна Люкаса были благосклонно приняты академией наук под именами Паскаля и Декарта. Оссиан казался равным Го­меру, когда его считали древним. Его презирают с тех пор, как знают, что это — Мак-Фирсон».

Истинно — много примеров несправедливости. Случалось, что и Рембрандта отвергали и Коро не принимали на выстав­ку. В 1904 году я предлагал устроить анонимную выставку, чтобы дать повод поразмыслить о качестве. Но эта идея по­казалась страшной! Мало ли что могло произойти. Неведомые могли возвыситься, а заслуженные, чего доброго, могли поте­рять свои регалии. Вероятно, Анатоль Франс много раз испы­тал условность суждений и хорошо знал все приливы и отливы. Антиквар Смирнов говаривал: «Что такое подпись? Подпись тридцать копеек стоит». И отойдут и опять вернутся. Кому-то будет выгодно умалить, кому-то окажется полезным возвысить. И все-таки «Красота спасет мир».

Публикуется впервые

Преодоления

Грабарь в своей автомонографии пишет:

«Вскоре после этого Рерих выступает с серией картин из быта доисторических славян. Все они были талантливы, и Ре­рих рос не по дням, а по часам. Росла и его административ­ная карьера: после трагической смерти Собко, попавшего под поезд, Рерих получает назначение секретарем Общества По­ощрения Художеств — пост по тогдашнему времени весьма значительный ввиду близости к придворным сферам через всяких великих княгинь, патронесс общества. Понемногу он превращается в «Николая Константиновича» и становится «особой»; с его мнением считаются, перед ним заискивают. Он полноправный хозяин второй петербургской академии — Общества Поощрения. Перед самой революцией была, как говорят, подписана бумага о назначении его действительным статским советником, т.е. «статским генералом», что было связано с приятным титулом «ваше превосходительство». Чего больше? В тридцать лет достигнуть всего, о чем можно было мечтать по линии служебной карьеры! Но этого было Рериху, конечно, недостаточно. Он начал собирать нидерландцев.

Но самым главным делом для него оставалась все же собственная живопись. Он еще раз в корне переменил ма­неру и художественную установку, вступив в лучший, наи­более блестящий период своей художественной деятельности. Убедившись в излишней черноте картин своего предшество­вавшего периода, Рерих бросил масляную живопись, перейдя исключительно на темперу. Появились те красивые, гармо­нические по цветам композиции, которые стали нарицатель­ными для обозначения существа рериховского искусства: настоящее, бесспорное, большое искусство, покорившее даже скептика Серова. Особенно хороши были эскизы его теат­ральных постановок — к «Игорю», «Пер Гюнту», «Весне Священной».

Для меня была совершенной загадкой жизнь Рериха. Бы­вало, придешь к нему в его квартиру в доме Общества Поощ­рения, вход в которую был не с Морской, а с Мойки, и застанешь его за работой большого панно. Он охотно показы­вает десяток-другой вещей, исполненных за месяц-два, про­шедшие со дня последней встречи: одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего, — все так же нова и неожиданна инвенция^[179], так же прекрасно эти небольшие холсты и картины организованы в композиции и гармонизованы в цвете.

Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их, не читая, зная, что его не подведут: канцелярия была образ­цово поставлена. Еще через четверть часа за ним прибегает служитель:

— Великая княгиня приехала.

Он бежит, еле успевает крикнуть мне, чтобы я оставался завтракать. Так он писал отличные картины, подписывал ум­ные бумаги, принимал посетителей, гостей — врагов и друзей — одинаково радушно тех и других, первых даже радушнее, возвращался к писанию картин, то и дело отрываемый теле­фонными разговорами и всякими очередными приемами и за­ботами. Так проходил день за днем в его кипящей, бившей ключом жизни».

Но не написал Грабарь, легко ли было. А бывало так трудно, что казалось исхода нет. Помимо картин, осталось еще ведущее ощущение. Удалось давать молодежи в школе подлинное образование. Удавалось открыть молодые глаза на новые дали и вооружить их против всех страшных призраков, против насмешек невежества и мракобесия. Разбрелись широ­ко ученики школы, но поминают душевно былые наставле­ния. «Живы заветы учителя». Так писал Вольтер в 1926 году в Москве.

Публикуется впервые

Особенное

Лето 1930 года мы с Юрием проводили в Париже на Аве­ню Камоэнс. Была большая квартира с длинными темными коридорами. Дом старый, но подновленный. Прислуга-испанка уверяла, что она слышит в коридорах какие-то странные шу­мы, но мы не обращали внимания на ее заявления. Однажды около полуночи Юрий проходил по коридору и услышал со­вершенно явственно, что перед ним кто-то шел, как бы шар­кая туфлями по полу. Другой раз рано утром Юрий проснулся, точно разбуженный, и увидал около постели пада­ющий горящий дирижабль. Юрий разбудил меня, говоря, не произошло ли где несчастья? В то же время погиб в Бельгии дирижабль, летевший из Лондона в Индию.

Но самое поразительное явление в этом доме было с чер­ной кошкой. В восемь часов утра я вышел в столовую, где уже был накрыт стол для кофе. Столовая имела одну дверь и против нее большое венецианское окно, тогда запертое. На белой скатерти стола сидела большая черная кошка с голубой ленточкой на шее и пристально смотрела на меня яркими желтыми глазами. Мы все кошек не любим. Далекий от вся­ких потусторонних мыслей я обернулся к Юрию, который был тогда в спальне, и сказал: «Какая гадость, кошка забра­лась» и тотчас опять посмотрел на стол, но там никакой кош­ки не было. Мы осмотрели всю комнату, в которой, кроме буфета и стульев, ничего не стояло. Спросили прислугу, ко­торая в то время несла кофе, но ни она, ни консьержка о такой черной кошке никогда и не слыхали. Так мы о нашей «гостье» больше ничего не узнали. Правда, именно на этом месте всегда сидела некая дама, которая впоследствии обна­ружила все свойства черной кошки с желтыми злыми глаза­ми. Не была ли кошка предупреждением? Сколько таких эпизодов можно записать!

Однажды сенатора Кони спросили, не бывало с ним чего-либо необычного, необъяснимого? Он задумался, а затем улыбнулся и сказал: «Все-таки был один такой случай». Ока­зывается, Кони имел тайное расположение к одной особе. Но о своем чувстве он никому никогда не говорил. Уже после смерти этой особы, в один из памятных ее дней, посыльный принес объемистую посылку, которая оказалась мраморным бюстом этой особы. Откуда? Кто послал? Почему? Кони ни­когда не узнал.

Да, бывают такие посылки. И Е.И., и Юрий, и Святослав знают, как из парижского банка приходит повестка о посыл­ке. Много надземного и среди земной жизни.

«Обитель Света»

Культура

Работа моя с самых первых лет была художественная и культурно-образовательная. Волею судьбы с 1897 года я сто­ял близко к школьному делу, и такое личное участие, а потом и руководство еще раз со всею силою подчеркнули, насколько нужно оберегать культурно-образовательную об­ласть от всяких наносов и влияний. В настоящее время именно происходит нечто противоположное. Даже назначе­ние Нобелевских премий делается чуть ли не политическим актом. Выставки, обмен профессорами и другие культурные соприкасания тоже становятся как бы политическими дейст­вами. Институт Интеллектуального Сотрудничества уже прямо состоит при Лиге Наций, которая есть чисто полити­ческое учреждение. В то же время в области политики про­исходят такие затмения и смущения, что было бы жаль, если культурно-образовательная работа оказалась бы связан­ной с политическими ухищрениями.

Политикой мы никогда не занимались, и я знаю, что это обстоятельство подчас вызывало недоумения и даже по­рицания. Ни в какую политическую партию не входили и по этому поводу даже имели некоторые длительные и ма­лоприятные разговоры. Но как от первого начала, так и до сих пор остаемся беспартийными прогрессистами, преданны­ми культурно-образовательному делу.

Область Культуры настолько самобытна и обширна, что невозможно в нее вносить постоянно зыблемые политические соображения. Именно незыблема область Культуры, и двери ее открыты всему, что мыслит о созидании, о мире, о благе, о преуспеянии народов. Если мы мысленно перенесемся в раз­ные прошедшие века и сопоставим их культурные достижения со всеми политическими смущениями, одновременно происхо­дившими, то еще раз станет ясным, насколько область Куль­туры образовывалась самобытно.

Выдающиеся политические деятели говорили художни­кам, запечатлевшим их портреты, что благодаря художни­кам этим облик их останется. В веках стирались поли­тические хитроумные соображения, но облик, вычеканенный рукою мастера, оставался на тысячелетия, суммируя харак­тер личности. Сравните быстро бегущую зыбь политическую и нерушимые научные достижения, которые через все бури земные вели человечество к совершенствованию. Итак, ос­танемся в области культурно-образовательной и творческой. Разве не странно, что политика и Культура в существе сво­ем разошлись? Казалось бы, и то и другое служат улучше­нию жизни, но за последнее время чванная политика как-то откололась от пути Культуры. Проверим, много ли участву­ет художников и ученых среди политических собраний. Ока­жется, что лишь в малом количестве стран в законода­тельных учреждениях широко включены представители нау­ки и искусства.

В чем же дело? Может быть, ученые и художники вообще не желают участвовать в народном строительстве? На поверку выйдет, что их и не спрашивают и не считают вообще канди­датами для рассуждения о строе жизни. Платон утверждал, что человек есть «зоон политикон», то есть существо обще­ственное или же, как некоторые переводили, животное обще­ственное. Никто бы не рискнул сказать, что с теперешней точки зрения человек есть животное политическое. Платонов­ская общественность не укладывается в узкие рамки тепереш­ней политичности. Наверное, в составе общественных учреж­дений Платона первые места предполагались для философов, ученых, художников, но сейчас так называемые политики со­ставили как бы особый класс человечества и ей высокомерно смотрят на все прочие профессии.

Институт Интеллектуального Сотрудничества является как бы каким-то второклассным сюкерсалем^[180] Лиги Наций. Мнение участников этого «бедного родственника» может быть заслушано в часы досуга, но никто не будет даже допускать мысль, что такое мнение могло бы лечь в основу самых су­щественных и новейших программ человеческих преуспеяний.

Что ни говорить, а платоновская общественность не имеет ничего общего с современной политичностью. Если бы великий философ увидел увешенного орденами и медалями поли­тика, спешащего с туго набитым портфелем, и рядом с ним скромного глубокого мыслителя, то, наверное, философ ду­мал, что именно этот мыслитель находится в самых высших совещаниях, а звенящий звездами и орденами господин есть лишь чиновник-исполнитель, так заботящийся о самоукраше­нии.

Конечно, политику есть от чего чваниться. Он берет свой скальпель-перо и, как операционное мясо, режет им челове­ческие народности, не считаясь с историческими основами. Но сияние всяких звезд все-таки не затмит продвижение Культуры. Не включенная во всякие высшие совещания все-таки именно она будет складывать будущее человечества. Пусть это будет светлое будущее.

Публикуется впервые

Тернии пути

Древняя история Средней Азии сохранила любопытное указание, что в 198 г. до нашей эры китайское посольство Чжан-Цзяна к индо-скифам было задержано хуннами и лишь через пятнадцать лет могло продолжить свой посольский путь. Вот какие сроки бывали на путях Азии. От древности и до наших дней многие азиатские экспедиции испытали всякие задержки и неприятности.

Был задерживаем и Пржевальский и Козлов, бывали стычки и перестрелки с убитыми и ранеными. Одна из экспе­диций Орель Стейна была не допущена китайским правитель­ством. Свен Гедин, хотя и шел от китайского правительства, но тем не менее был арестован китайцами же в Хами. Мы были свидетелями, каким задержаниям и утеснениям подвер­гался Фильхнер и в Тибете и в Туркестане. Дютрель де Рейне был убит на северо-востоке Тибета. Рассказывают, что раненый он был брошен в реку Догчу. Во время нашей экс­педиции погиб французский исследователь Марго.

Когда сравниваешь все эти притеснения и несчастья с утеснениями, причиненными нашей экспедиции хотанским дао-таем^[181] Ма, а затем тибетцами около Нагчу, то даже наше замерзание на ледянистых высотах в летних палатках оказывается не чем-то особенным, а просто одним из обычных тер­ний, так обильно растущих на азийских путях.

При этом впоследствии вы никогда не узнаете, откуда исходили всякие побудительные к утеснениям токи. Хотанский дао-тай будет ссылаться на урумчинского Яня, а тот, в свою очередь, будет кивать на какое-то правительство, и при­теснения неожиданно заканчиваются парадным обедом. Впро­чем, что касается до парадных обедов, то наш старый переводчик Сайченко всегда советовал нам лучше не есть, не садиться спиною к двери, а еще лучше надевать панцирь. Потом мы слышали, что на одном из таких же обедов был застрелен калмыцкий князь Тайн лама, а затем и сам Янь был застрелен своими же телохранителями именно во время парадного обеда. Всяко бывает. Причины задержания нашей экспедиции в северном Тибете тоже остались и посейчас не выясненными. Оба главы Тибета — и Таши-лама и Далай-ла­ма были благожелательны. Члены тибетского правительства дружественно бывали у нас в Дарджилинге, при этом посто­янно высказывались самые радушные приглашения. После всего случившегося тибетское правительство письменно выра­жало свои всякие сожаления, а устно намекало на какие-то посторонние влияния. Так эти энигмы и произрастают на азийских путях. Жаль, по причине их столько полезно-науч­ного препятствуется. Кроме этих тайно-флюидических энигм, на всех горных путях постоянно узнаете рассказы о всяких писанных и неписанных драмах и несчастиях.

Этою зимою даже около нашей мирной долины произош­ло несколько бед. На Ротанге замерзло четверо мусульман с лошадьми. На перевале к Малане снеговым обвалом было унесено одиннадцать путников. На дороге к Кулу свалился почтовый автобус, несколько человек было убито и много ра­нено. В деревне около Маникарна две женщины подрались горящими головнями и в пылу сражения подожгли скирды соломы, отчего сгорело пятьдесят домов и погибло несколько человек. Так даже в самом мирном месте за один зимний месяц погибло достаточно жителей.

Конечно, скажут — что значат эти жалкие цифры перед сотнями тысяч погибающих при землетрясениях, наводнениях и эпидемиях? Одни цифры погибших от неосторожной езды в столицах — чудовищны. При всех азийских экспедиционных опасностях все-таки нужно признать, что они несравнимы с опасностями на улицах столичных городов. И еще одна под­робность — в азийских просторах вы можете оставить под за­щитою неба целый караванный груз. За ночь не разграбят ваших ящиков с серебром, но, увы, на улицах самых цивили­зованных городов, твердящих о всех заповедях добра, вы не сможете серебро оставить. Тернии далеких пустынных путей дают прекрасные цветы шиповника.

Впрочем, не будем уменьшать всякие экспедиционные опасности. Кроме людских злонамерений, вспомним вовсе су­ровые проявления природы. Каждый высокий горный перевал, каждое полузамерзшее озеро — все полно опасностей. Каждый буран в пустыне, каждый степной пожар требует напряжения всех сил и настороженности.

В этих же пустынях когда-то на сторожевых башнях пылали дозорные огни. Столько вторжений, столько бегств, сколько смятения похоронено под барханами «шелковой» дороги. Всего было. Но пустынные огни и пустынные пове­сти запечатлеваются навсегда. Красивы цветы горного ши­повника.

Публикуется впервые

Сказка

«Теперь я мог бы спросить тебя, не было ли в твоей жизни часов, дней и недель, когда все твои обычные заня­тия возбуждали в тебе мучительное отвращение и все, что прежде представлялось тебе важным и достойным удержания в уме и в памяти, казалось тебе ничтожным и пустым? Ты сам не знал тогда, что тебе делать и куда идти. Грудь твоя вздымалась от смутного чувства того, что где-то и когда-то должно быть исполнено переходящее за пределы всех зем­ных наслаждений желание, которого не смел выразить дух твой».

В сказке ли это сказано? Гофман в реальности пережи­вал такие смутные, но правдивые зовы. Да кто их не пе­реживал? Настоящая действительность стучалась, кричала в уши, хватала за руки, но люди в базарной сутолоке дума­ли, что их зовет выгодный покупатель. Тщетно оглядыва­лись заблужденные, но их земные глаза и уши им не помогали. Где грань сказки и жизни? Как отделить реализм от натурализма? Путаются люди в этих разграничениях. Чудится, что натурализм где-то на базаре, а суровый, ве­личественный реализм — на высотах жизни. Реалист недалек от синтеза, ибо он стремится выразить сущность, а она всегда синтетична.

Реализм не спотыкается о нагромождения подробностей, он ищет самое главное, самое выразительное, самое убедительное. Реальность, иначе говоря — сущность. В то же вре­мя натурализм пытается выхватить кусок природы во всей насыщенности подробностями, в нагромождени всей пыли, всех осколков. Волна ветра унесет эту запыленность, но на­туралист уже не увидит это преображение. Сказка не есть небылица. В сказке, в сказании выражен глиф жизни, об­лаченный в видимость, доступную многим векам и народам. Эллины хранят предание о Полифеме, но то же самое ска­зание найдется и в тибетских старинных рукописях.

Натурализм есть гнет оболочки. Реализм — сказка жизни.

Постепенно расчленяются еще недавно смешанные поня­тия. Этот процесс происходит около понимания действитель­ности. Расширились сферы знания. Химия распалась на биохимию, на астрохимию и на многие отделы той же науки. Психология обогатилась различными приставками. Надземные сферы из заоблачных уже становятся областями реального по­знавания. Реальное знание будет символом широкого преуспе­яния.

Публикуется впервые

Quaerens quern devoret^[182]

Поистине, по всему миру ползает отвратительное чудо­вище, ища кого бы пожрать. Удивительно, насколько ока­зываются затрудненными большинство полезнейших и пре­краснейших начинаний. Иногда даже невозможно предста­вить себе, по какой причине человечество отрицает самые ценные достижения, в то время как миллионы, чуть ли не миллиарды, тратятся на такое, о чем впоследствии челове­чество будет и сожалеть и стыдиться.

Среди множества полезнейших открытий, встретивших на пути своем всякие затруднения, нужно вспомнить и голгофу радия, то есть, вернее, голгофу Кюри и Кюри-Склодовской. Недавно вышла отличная книга их дочери. В ней в простых и неопровержимых словах рассказано, какими трудностями были окружены оба отважных испытателя. Им пришлось ра­ботать в нищенских, тяжких условиях, и облагодетельство­ванное ими человечество вовсе не подумало вовремя облег­чить их труды. А ведь это небрежение записано и останется укоряющим памятником.

Вот другая книга — о Гогене, о том, как этот замечатель­ный художник умирал бедственно накануне ареста. Таким напутствием сопроводили его соотечественники, которые по­том всячески гордились, что в среде их был такой замеча­тельный творец. В жизнеописании Рамакришны читаем о всяких лишениях, которые легко могли бы быть облегчены его современниками. Также читаем, что мать и сестра Вивекананды умерли с голода. Кроме того, знаем, что и сам он претерпевал великие трудности. Примеров без конца.

Конечно, Алексей Каррель расскажет нам, что человече­ство постепенно близится к повальному сумасшествию. Он приведет доказательства различных неестественных проявле­ний современной жизни. Потрясающи некоторые страницы его замечательной книги «Человек неизвестный». Действи­тельно, человек остается непознанным. Но почему же особен­но непознаваемы большинство прекраснейших достижений? Помню, как в свое время не хотели помочь Врубелю, даже несмотря на его тяжкую болезнь. Лишь когда услышали, что он, кроме всего прочего, и слепнет, только тогда можно было пробить очерствелые сердца. Помню, как Куинджи тогда скорбно сказал: «Если слепнет, тогда уже наверно помогут» — точно бы слепота является залогом помощи художнику. Какое же такое мрачное чудовище ползает по миру, ища кого по­жрать?

Публикуется впервые

Славный уход

Сообщают, как отошел В.Н. Гр.: «Он скончался тихо и спокойно. Перед отходом сказал, придя на момент в созна­ние: «Надо сменить одежду». Потом снова забылся и, снова придя в себя, сказал: «Совершается великий закон». И третий раз произнес: «Решается жизненная задача». Более семи лет В.Н. провел в постели в тяжких страданиях. Можно было изумляться, видя это разрушающееся тело, в котором горел ясный, неослабевающий дух. Болезнь нервных конечностей вызывала большие страдания. Материальные невзгоды тоже могли сломить возвышенное устремление. Но ничто не могло остановить вдохновенную мысль. Каждая беседа с В.Н. содер­жала в себе трогательные и зовущие утверждения. В.Н., фи­лософски образованный, всегда был готов к переходу. Но многие ли из людей, даже готовых к отходу в Мир Тонкий, умеют остаться в той же твердости и ясности, когда наступа­ет решительное мгновение?

Известны случаи, когда люди, очень философски рассуж­давшие в отношении других, впадали в смятение, как только дело доходило до них самих. О В.Н. могут сказать, что он имел время приготовиться в течение всей своей необычайно долгой и тягостной болезни. Сказать-то это легко, но на деле это бывает очень редко. Даже долгоболящие, даже знающие неизбежность скорого окончания земного пребывания впадают в смущение, когда они приближаются к порогу. Накопления мыслительные и философские утверждения часто бывают за­быты не только при переходе через Великий Порог, но даже и в самых обычных житейских условиях. Также нередко пе­ред отходом люди начинают заботиться о чем-то земном, что, в конечном счете, казалось бы, не имело никакого решающе­го значения.

Уход В.Н. тем замечателен, что в сознание его в послед­ние минуты не проникло ничего преходящего, обыденного. Все три фразы, произнесенные им в промежутках забытья, показывают, что мысль его, вернее, непреложное знание его устремлялось лишь к нерушимым основам. Все друзья не бу­дут плакать сокрушенно о В.Н., но возрадуются сердечно. Они знают, что при таком ясном сознании В.Н. и в Тонком Мире продолжит свою замечательную мыслительную деятель­ность. Для него Великий Порог будет лишь открывшейся за­весою к великому Свету.

«Per aspera ad astra».

Публикуется впервые

Рущиц—Вроблевский

Химона, Рущиц, Вроблевский — уже немало ушло из учеников Куинджи. Кажется, что и годы Академии худо­жеств и начало работы были так недавно. Но оказывается, что с тех пор уже прошла целая жизнь. В мире случились необычайные события, которые делают наш век исключи­тельным. Всю мастерскую Куинджи раскидало широко по миру. Обстоятельства даже лишили возможности общения. Вот и сейчас не знаю, как живут Богаевский, Латри, Рылов. В Лондоне мы узнали о смерти Химоны. Хотелось по­слать Рущицу весточку, но вместо того пришло сообщение о его смерти. Еще не так давно я имел письмо от Вроблевского из Варшавы и с радостью ответил ему, но ответа от него уже не получил, а теперь кружным путем пришло из­вестие, что Вроблевский в конце Марта скончался от сер­дечного припадка.

Вспоминаю Рущица и Вроблевского вместе не потому, что они были поляки, но было в их характере что-то об­щее. Общность романтизма и героизма жила в обоих. Ста­рые костелы Рущица, его густые дубравы и лесные речки и вся его земля такая многопожившая, многостраданная — все это было выражено не умышленно, но звучало от само­го чуткого сердца. Так же точно и Карпаты Вроблевского звучали тою же нотою торжественности и возвышенности. Может быть, художник в это время и не думал именно об этих качествах, но они выливались у него непосредственно. При своем последнем письме Константин Каэтанович при­слал несколько фотографий с его последних картин. Мы по­радовались, видя эти твердые ясные формы и спаянность художественных планов. Вот как будто уже только пейзаж, но из-за волнистых холмов показываются башни и церков­ные купола, и в этих напоминаниях опять сказывается ос­новной романтизм художника.

Много лет мы проработали с Вроблевским в Школе Общества Поощрения Художеств. Учащиеся не только лю­били Вроблевского, но и уважали его. Он был не только художником-преподавателем, но всегда оставался и воспита­телем, и это качество открывало ему сердца молодежи. Ис­тинных воспитателей всегда любят. В этом учительстве сказывались традиции Куинджи. Ведь и Архип Иванович всегда был для нас не просто руководителем мастерской, но именно руководителем жизни. Многообразен был состав его мастерской, и широкая душа Архипа Ивановича ценила это разнообразие.

Публикуется впервые