«Репина Лорина Петровна, Зверева Вера Владимировна, Парамонова Марина Юрьевна ИСТОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ УДК 930.1(075.8) ББК 63я73 Р41 ...»
Сохраняя в целом периодизацию, фиксирующую структурные трансформации в обществе, гендерная история делает акцент на различных последствиях этих перемен для мужчин и для женщин. Оказывается, что в более отдалённое время асимметрия гендерной системы была гораздо слабее; в эпохи, которые традиционно считаются периодами упадка, статус женщин относительно мужчин отнюдь не снижался, а в так называемые эры прогресса плоды последнего распределялись между ними далеко не равномерно. Однако при такой постановке проблемы, несмотря на несовпадение фаз исторического опыта мужчин и женщин, задача периодизации исторического развития отходит на второй план, и речь идёт главным образом о его оценке и реинтерпретации.
Траектория движения историографии второй половины XX в. фиксирует следующие вехи: от якобы бесполой, универсальной по форме, но по существу игнорирующей женщин истории – к её зеркальному отражению в образе «однополой», «женской» истории, от последней – к действительно общей гендерной истории, и далее – к обновленной и обогащенной социальной истории, которая стремится расширить своё предметное поле, включив в него все сферы межличностных отношений. По существу, речь идёт о новой исторической дисциплине с исключительно амбициозной задачей – переписать всю историю как историю гендерных отношений, покончив разом и с вековым «мужским шовинизмом» всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством истории «женской».
Развитие гендерной истории дало мощный импульс полемике о возможных путях интеграции новой дисциплины в историю всеобщую. Гендерно-исторический анализ вносит неоценимый вклад в то преобразование целостной картины прошлого, которое составляет сегодня сверхзадачу обновленной социокультурной истории.
Историческая биография и «новая биографическая история»
Историческая биография, известная со времен Плутарха, веками являлась неотъемлемой составляющей европейской историографии, хотя её положение со временем менялось.
262
После длительного «прозябания» в своей средневековой инкарнации – житиях святых – биография возродилась в эпоху Ренессанса и достигла большого разнообразия форм в новое время, став самым популярным жанром исторических сочинений. В XIX – первой половине XX в. она получила широкое распространение в традиционной политической истории, значительная часть которой состояла из жизнеописаний государственных деятелей. Впрочем, постепенно в них все больше внимания стало уделяться частной и внутренней жизни героев, а не только их общественной деятельности.
Несмотря на критику, которая нередко звучала в адрес историко-биографического жанра с разных сторон (особенно в только что завершившемся XX в.), он неизменно пользовался успехом как среди историков-профессионалов, которым предоставлял максимальную возможность для самовыражения (хотя бы в выборе героя), так и у широкой читающей публики, движимой не только обывательским любопытством, но и неистребимым стремлением к самопознанию. Биографии известных людей прошлых эпох – идеализирующие или «раздевающие», в форме морального наставления или каталога подвигов, адвокатской речи или обвинительного приговора, наградного листа или заключения психиатра, – помимо прочего, всегда служат своеобразным зеркалом (вопрос о степени его «кривизны» без устали дебатируется), глядя в которое читатель может многое узнать и о себе.
Конечно, профессиональный историк, придерживаясь корпоративных норм, рассматривает и пытается понять своего героя в контексте той эпохи, в которой тот жил. Но не случайно главной среди обсуждаемых методологических проблем биографии как жанра исторического исследования была и остаётся проблема взаимодействия этих двух субъектов: с одной стороны, «герой биографии, вписанный в свое время и неразрывно связанный с ним, с другой – автор, биограф, испытывающий столь же глубокую и разностороннюю зависимость от своей эпохи, своего времени. Это диалектическое противоречие и определяет особенности жанра биографии. В биографии, как ни в каком ином жанре, автор выражает самого себя через того героя, которому посвящено его исследование, а через себя – и особенности, и требования, и сущность своего времени» [35].
Специалисты исходят из того, что историческая биография является не просто биографией исторического персонажа, но представляет собой жанр исторического исследования: это сама история, показанная через историческую личность. Но исторической биографией в полном смысле слова можно считать лишь такое жизнеописание, где в центре внимания находится развитие неповторимой человеческой личности, раскрытие её внутреннего мира.
263
В связи с этим ставится под вопрос жанровая определённость так называемых социальных биографий, авторов которых историческая личность интересует не сама по себе, а в зависимости от её роли в исторических событиях.
Ясно, что под биографией в полном смысле слова понимается исследование и описание жизни выдающейся личности (включая её психологическое измерение), что вполне соответствует сложившемуся историко-биографическому канону. Классическим определением объекта исторической биографии можно считать следующее: «В истории человечества встречаются такие личности, которые, некогда появившись, проходят затем через века, через тысячелетия, через всю доступную нашему умственному взору смену эпох и поколений. Такие люди поистине «вечные спутники» человечества... Речь может идти о политических и государственных деятелях, о представителях науки, культуры, искусства. В этом смысле нет никаких ограничений, никаких условий. Вернее, условие лишь одно: ощутимый вклад, внесённый в развитие человеческого общества, его материального и духовного бытия» [36].
Однако в последней четверти XX в. пространство применения биографического метода существенно расширяется и меняет свою конфигурацию: наряду с размахом коллективных биографий растет число индивидуальных жизнеописаний людей, которых никак не назовешь выдающимися историческими деятелями. В большой мере это объясняется общим изменением отношения к человеческой индивидуальности и тенденцией к персонализации предмета истории. Но при этом также обнаруживается, что биографии, казалось бы, ничем не примечательных людей могут, при наличии достаточно богатой документальной базы, пролить свет на неизученные аспекты прошлого.
В последние десятилетия XX в. методологические поиски мировой историографии всё более сосредоточивались в направлении микроистории. Именно в истории индивида и «новой биографической истории» наиболее остро и наглядно была поставлена ключевая методологическая проблема соотношения и совместимости микро- и макроанализа. Если до последнего времени историческая антропология оставляла за кадром проблему самоидентификации личности, личного интереса, целеполагания, индивидуального рационального выбора и инициативы, то, в конечном счете, ответ на вопрос, каким образом унаследованные культурные традиции, обычаи, представления определяли поведение людей в специфических исторических обстоятельствах (а тем самым, и весь ход событий, и их последствия), потребовал анализа индивидуальных сознания, опыта и деятельности.
264
Закономерный поворот интереса историков к конкретному индивиду повлёк за собой серьёзные последствия методологического плана: в контексте современных микроисторических подходов внешняя форма историко-биографических исследований наполнилась новым содержанием. В настоящее время вполне отчётливо проявившиеся в этой области тенденции свидетельствуют о рождении нового направления со специфическими исследовательскими задачами и процедурами. Речь идёт о так называемой персональной истории, основным исследовательским объектом которой являются персональные тексты, а предметом исследования – история одной жизни во всей уникальности и полноте. Несмотря на определенный методологический эклектизм, ориентированность на разные исследовательские стратегии (от моделей рационального выбора до теорий культурной и гендерной идентичности или до психоистории), общая установка этого направления состоит в том, что реконструкция личной жизни и неповторимых судеб отдельных исторических индивидов, изучение формирования и развития их внутреннего мира, всех сохранившихся «следов» их деятельности рассматриваются одновременно и как главная цель исследования, и как адекватное средство познания того исторического социума, в котором они жили и творили, радовались и страдали, мыслили и действовали.
Размышляя над проблематикой и формулируя задачи и принципы такого рода исследований, известный российский историк Ю.Л. Бессмертный писал: «...на первом плане нашего поиска – конкретный человек, его индивидуальное поведение, его собственный выбор. Мы исследуем эти сюжеты отнюдь не только потому, что хотим знать, насколько типичны (или нетипичны) поступки этого человека, но ради понимания его как такового, ибо он интересует нас сам по себе. Пусть этот человек окажется из ряда вон выходящим. И в этом случае мы признаем его заслуживающим внимания. Ведь самая его уникальность раскроет нечто от уникальности его времени» [37].
Речь идёт о концентрации внимания на частном, индивидуальном, уникальном в конкретных человеческих судьбах и одновременно – об изначально заданной принципиальной установке на выявление специфики и вариативности разноуровневого социального пространства, полного спектра и пределов тех возможностей, которыми располагает индивид в данном культурно-историческом контексте.
265
В исследованиях подобного рода привлекает исключительно взвешенное сочетание двух познавательных стратегий. С одной стороны, они сосредоточивают внимание на так называемом культурном принуждении, а также на тех понятиях, с помощью которых люди представляют и постигают свой мир. С другой стороны, в них последовательно выявляется активная роль действующих лиц истории и тот – специфичный для каждого социума – способ, которым исторический индивид в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах «творит историю», даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям.
Разумеется, основное внимание уделяется анализу персональных текстов, или источников личного происхождения, в которых запечатлен индивидуальный опыт и его эмоциональное переживание. Но «новая биографическая история», или персональная история в широком смысле слова, использует в качестве источников самые разные материалы, содержащие как прямые высказывания личного характера (письма, дневники, мемуары, автобиографии), так и косвенные свидетельства, фиксирующие взгляд со стороны, или так называемую объективную информацию. Конечно, на биографические работы, посвященные древности и средневековью, за исключением тех, которые касаются немногих представителей элиты, отсутствие документов личного характера накладывает существенные ограничения. Малочисленность подобных текстов создаёт для исследователей не менее значительные препятствия, чем те, которые связаны с трудностями их понимания. Часто такой исторический персонаж, лишённый своего голоса (и визуального образа), выступает как силуэт на фоне эпохи, больше проявляя её характер, чем свой собственный. Поэтому столь понятен и правомерен особый интерес историков к более разнообразным материалам личных архивов и многочисленным литературным памятникам Возрождения и Просвещения, хотя и тут учёные вынуждены главным образом обращаться к немногочисленным представителям культурной элиты.
Вполне естественно, что в фокусе биографического исследования оказывается внутренний мир человека, его эмоциональная жизнь, искания ума и духа, отношения с родными и близкими в семье и вне её. При этом индивид выступает и как субъект деятельности, и как объект контроля со стороны семейно-родственной группы, круга близких, формальных и неформальных сообществ, социальных институтов и властных структур разных уровней.
266
В центр внимания многих исследователей, как правило, попадает нестандартное поведение, выходящее за пределы традиционных норм и социально признанных альтернативных моделей, действия, предполагающие волевое усилие субъекта в ситуации осознанного выбора.
В идеальном варианте мысль исследователя начинает свое движение от единичного и уникального факта, т, е. от индивида. Однако он имеет не только настоящее и будущее, но и свое собственное прошлое, более того, он сформирован этим прошлым – как своим индивидуальным опытом, так и коллективной, социально-исторической памятью, запечатленной в культуре.
Вот почему в «новой биографической истории» особое значение придаётся выявлению автобиографической составляющей разного рода документов, анализу именно персональной истории жизни – автобиографии в широком смысле этого слова.
Говоря о состоянии современной исторической биографии в целом, необходимо отметить, что при всех естественных ограничениях и, несмотря на наличие серьёзных эпистемологических трудностей, обновлённый и обогащенный принципами микроистории биографический метод может быть очень продуктивным. Одно из преимуществ такого персонального подхода состоит именно в том, что он «работает» на экспериментальной площадке, максимально приспособленной для практического решения тех сложных теоретических проблем, которые ставит перед исследователем современная историографическая ситуация. Постоянно возникающая необходимость ответить на ключевые вопросы: чем обусловливался, ограничивался, направлялся выбор решений, каковы были его внутренние мотивы и обоснования, как соотносились массовые стереотипы и реальные действия индивида, как воспринималось расхождение между ними, насколько сильны и устойчивы были внешние факторы и внутренние импульсы – настоятельно «выталкивает» историка из уютного гнездышка микроанализа в исследовательское пространство макроистории.
Конечно, непосредственным объектом любой биографии является жизнь отдельного человека с момента рождения до смерти. Однако типы биографического анализа отличаются различными исследовательскими задачами. Несмотря на привлекательность такой исторической биографии, которая представляет собой сочетание психологического проникновения автора в мир героя с социальным анализом действительности, окружающей этого героя, методологические предпочтения исследователя обычно более дифференцированы.
267
Если мыслить дихотомически [38], то предметом, на который направлено основное исследовательское усилие биографа, может быть либо реконструкция психологического мира, его динамики, уникального экзистенциального опыта индивида (экзистенциальный биографизм), либо социальная и культурная ситуация, по отношению к которой описываемая жизнь приобретает значение истории («новая биографическая история»). Но в открытом для экспериментов, пространстве между этими двумя полюсами обнаруживается немало интересного.
Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы
Термин «интеллектуальная история» указывает не на особое качество того, что выходит из-под пера учёного, который ею занимается, а на то, что фокус исследования направлен на один из аспектов и одну из сфер человеческой деятельности (так же, как в экономической или политической истории). В изучении прошлого нет резких водоразделов, и, конечно, историк не может без ущерба для профессиональной деятельности замкнуться в своей специализации. Однако условное разделение труда в историографии существует, более того, на каждом этапе её развития результаты этого процесса пересматриваются и переоцениваются. Современная революция в историческом познании, в которую история оказалась вовлечена позднее других социально-гуманитарных наук, поставила историографию в целом и её отдельные субдисциплины в ситуацию активного переопределения своих методологических и содержательно-предметных оснований.
Чтобы понять всю глубину этих изменений, следует обратиться к истории предмета. Очень долгое время (начиная с XIX в.) оба понятия – «интеллектуальная история» и «история идей» – фактически означали одно и то же и связывались главным образом с историей философии. Выдающийся американский философ и историк АРТУР ЛАВДЖОЙ (1873–1962), автор знаменитой книги «Великая цепь бытия: История одной идеи» (1936), ставшей классикой интеллектуальной истории, отдавал приоритет термину «история идей», что отражало специфику его оригинального подхода. Она состояла в изолировании и изучении странствующих во времени универсальных «идей-блоков», которые последовательно использовались как составные части в самых разных учениях и теориях. История идей, считал Лавджой, имеет дело с тем же материалом, что и другие ветви истории мысли, но она «препарирует» его особым образом. Аналогия этой процедуры просматривалась в методе аналитической химии – проникновение внутрь структуры и вычленение из неё составных элементов.
268
В такой методологии истории идей крупные идейные комплексы и философские системы превращались из главного объекта внимания историка всего лишь в исходный материал для выделения тех идейных единиц, которые и были его главным предметом. Конечная цель исследования состояла в том, чтобы создать полную биографию изучаемой идеи, описать её проявления на всех стадиях исторического развития и в разных сферах интеллектуальной жизни, будь то философия, наука, литература, искусство, религия или политика.
Лавджой дал интересную типологию факторов, действующих в различных областях интеллектуальной жизни, среди которых необходимо отметить следующие. Это, во-первых, «скрытые или неявно выраженные допущения, более или менее бессознательные ментальные привычки», убеждения, которые «скорее молчаливо подразумеваются, чем формально выражаются или отстаиваются», «такие способы мышления, которые кажутся настолько естественными и неизменными, что они не подвергаются критическому рассмотрению». Во-вторых, сложившийся именно вследствие влияния этих «мыслительных привычек» ход рассуждений, характерные логические приемы, которые доминируют в мышлении индивида, философской школы, целого поколения или эпохи. Перед историей идей ставились весьма сложные задачи: «понимание того, как возникают и распространяются новые убеждения и интеллектуальные формы, освещение психологической природы процессов, воздействующих на изменения в популярности и влиятельности тех или иных идей, выяснение – по возможности – того, как концепции, которые доминировали или преобладали в одном поколении, теряют свою власть над умами людей и уступают место другим» [39]. В программу истории идей был включен ещё один очень важный пункт – исследование проявлений определённых идей не только в учениях или оригинальных суждениях глубоких мыслителей, но и в коллективной мысли больших групп людей, а также анализ воздействия разных факторов на убеждения, верования, предрассудки, склонности, стремления одного или нескольких поколений. Короче, речь идёт об идеях, которые получили широкое распространение и стали частью мыслительного инвентаря многих людей.
Итак, в заявленной программе имелись необходимые предпосылки для всеобъемлющего преобразования интеллектуальной истории, однако она так и не была реализована ни самим автором, ни его последователями.
269
Более того, именно их работы послужили основанием к тому, что под историей идей стали все чаще понимать изучение идей как неких автономных абстракций, имеющих внутреннюю логику развития, безотносительно к другим видам человеческой активности или к тому, что называют их социальным контекстом.
Между тем, благодаря многочисленным ученикам и основанному самим Лавджоем «Журналу истории идей» («Journal of the History of Ideas»), такой подход доминировал несколько десятилетий. В 60–70-е гг. XX в. интеллектуальная история оказалась на обочине историографии. Её вполне обоснованно критиковали за сосредоточенность на теориях и доктринах и игнорирование социального контекста идей и социальных функций науки, за «буржуазную элитарность», исключительный интерес к великим мыслителям и каноническим традициям и отсутствие внимания к местным традициям и народной культуре.
Совершенно неудивительно и логично, что на следующем этапе маятник качнулся в противоположную сторону: к истории интеллектуалов и социальной истории идей, в которых акцентировалась роль социального контекста. История ментальностей и социальная история идей в разных её формах сыграли решающую роль в переосмыслении истории идей, которая вновь стала восприниматься как более предпочтительный термин, подразумевавший радикальное расширение её предметного поля – от исключительно «великих идей» к тем, которые разделялись и артикулировались большими группами образованных людей, а фактически ко всем идеям (от популярных до эрудитских), которые были в ходу в конкретный период или в конкретном обществе.
Сегодня интеллектуальная история, отнюдь не порывая с историей идей, занимает обширное исследовательское пространство и не является направлением, опирающимся на какую-то одну научную парадигму. Более того, нежелание ограничивать спектр возможных теоретико-методологических перспектив является вполне осознанной позицией. Авторитетные специалисты, как правило, возражают против того, что интеллектуальная история должна придерживаться какого-то одного подхода, так как каждый из них сам по себе оказывается недостаточным. В большой мере это связано с междисциплинарным статусом интеллектуальной истории и расхождениями внутри связанных с ней дисциплин. Ведь современная интеллектуальная история включила в себя разнородные составляющие, которые до сих пор сохраняют свои «родовые» черты. Речь идёт не только о традиционной философски ориентированной истории идей и идейных систем, об истории естествознания и техники, общественной, политической, философской, исторической мысли, которые по большей части сводились к их «внутренней истории», отвлекаясь от изучения общеисторического контекста, но также и о той социально-интеллектуальной истории 70–80-х гг. XX в., которая акцентировала социологический и организационный аспекты познавательной деятельности.
270
Сложный процесс выработки новой общей перспективы идет параллельно с переосмыслением самого предмета исследования на эпистемологических и методологических принципах современного социокультурного подхода, усвоившего уроки постмодернистского вызова и предложившего ему альтернативу: в домене интеллектуальной истории все больше территорий попадает под суверенитет «новой культурной истории».
Одной из исходных предпосылок современной интеллектуальной истории является осознание неразрывной связи между историей идей и идейных комплексов, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности, с другой. В настоящее время принципиальным становится учёт взаимодействия между движением идей и их исторической «средой обитания» – теми социальными, политическими, религиозными, культурными контекстами, в которых идеи рождаются, распространяются, развиваются. В такой перспективе речь может идти о реализации проекта «новой культурно-интеллектуальной истории», которая видит свою основную задачу в исследовании интеллектуальной деятельности и процессов в сфере гуманитарного, социального и естественнонаучного знания в их социокультурном контексте.
«Новая культурная история» заменяет сложившееся в историографии 70–80-х гг. XX в. жёсткое противопоставление народной и учёной культур, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, подчеркивая активный и продуктивный характер последнего. Таким образом, с точки зрения нового подхода, человеческая субъективность выступает в её истинной целостности, неразрывно соединяющей категории сознания и мышления. Именно в этом варианте культурная и интеллектуальная истории как бы сливаются воедино. Первая фокусирует внимание на мифах, символах и языках, с помощью которых люди осмысливают свою жизнь или отдельные её аспекты. Вторая накладывает на эту основу творческое мышление интеллектуалов, «вышивая по канве» динамический рисунок.
Интегральная установка реализуется в существующих концепциях современной интеллектуальной истории в разной степени: от понимания её просто как части истории культуры в широком смысле слова, которая создаётся комбинацией всех культурных форм, до более строгой конкретизации её предмета и исследовательских задач с ориентацией на изучение человеческого интеллекта, на особое внимание к выдающимся умам прошлого и текстам Высокой культуры.
271
Наиболее перспективной представляется теоретическая модель «новой культурно-интеллектуальной истории» с некоторым уточнением, касающимся преимущественного интереса к историческим категориям мышления, интеллектуальной деятельности и продуктам человеческого интеллекта, а также к историческому развитию интеллектуальной сферы (включая её художественные, гуманитарно-социальные, естественнонаучные, философские компоненты). В такой интерпретации в исследовательское поле интеллектуальной истории может быть включен и анализ разнообразного мыслительного инструментария, конкретных способов осмысления окружающей природы и социума (т. е. субъективности интеллектуалов разных уровней), и изучение всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) интеллектуального общения, а также их усложняющихся взаимоотношений с «внешним» миром культуры.
Сегодня специалисты не разделяют ни презентистской позиции в целом, ни упрощенного представления о возможности сконструировать интеллектуальную историю по принципу мозаики, – из истории науки, истории политической мысли, истории философии, истории литературы и т. д., что означало бы проецирование в прошлое структуры современного интеллектуального пространства. Напротив, все больше внимания уделяется тем образованиям в интеллектуальной жизни прошлого, которые впоследствии не оформились институционально, не превратились в профессиональные виды деятельности или в современные академические дисциплины. Проблемно-ориентированная интеллектуальная история стремится преодолеть оппозицию между «внешней» и «внутренней» историей идей и текстов, между их содержанием и контекстом. Например, в истории наук заметна тенденция сосредоточить внимание не на доктринах и теориях, а на изучении реально стоящих перед учёными проблем (включая весь спектр норм и практик, вовлечённых в их постановку и решение), раскрыть диапазон рассматриваемых ими вопросов, восстановить более общий интеллектуальный контекст, организационные структуры и структуры знания, отраженные в энциклопедиях и учебных программах.
Изменения произошли и в более традиционных областях – например, в истории политической мысли: методологический арсенал увеличился за счёт историко-антропологических исследований, которые иногда называют «интеллектуальной историей снизу», изучающей не одни лишь «сияющие вершины», а весь разноуровневый интеллектуальный ландшафт того или иного исторического периода. Особое внимание отводится, с одной стороны, выяснению того, какие именно из более ранних идей воспринимались и удерживались (пусть избирательно и непоследовательно) не претендующим на оригинальность массовым сознанием.
272
С другой стороны, исследуются пути и способы распространения новых идей, в частности, через популярную литературу, прежде всего в переломные периоды. Между этими двумя перспективами остаётся место и для изучения «безлюдной» истории идей – свободы, равенства, справедливости, прогресса, тирании и других ключевых понятий, и для популярного в 1980-е гг. метода, ограничивающего изучение той или иной интеллектуальной традиции анализом содержания наиболее влиятельных текстов, хотя эти направления подвергаются критике со всех сторон. Историки политической мысли сконцентрировали внимание не на идеях, текстах и традициях, а на изучении политического «языка» или «языков» (полного политического словаря того или иного периода) с целью выявить тот интеллектуальный контекст, на почве которого выросли «великие тексты» и в трансформацию которого они внесли свой вклад.
На примере так называемой религиозной истории хорошо видно, как решается проблема раздела сфер влияния со смежными дисциплинами во всех направлениях интеллектуальной истории. Религиозная история – это не история церкви как института, с одной стороны, и не история официальной церковной доктрины, с другой, и даже не история ересей и религиозных сект как некая оппозиция последней. Это история религиозного сознания и мышления – разделяемых духовенством и мирянами верований и идеалов, выступающих как один из решающих факторов личностной и групповой ориентации. Впрочем, новые тенденции пронизывают все участки исследовательского пространства интеллектуальной истории.
Неотъемлемая территория современной интеллектуальной истории – история знания, история науки и дисциплинарная история. В отличие от традиционной истории науки, которая была историей открытий, воплощавших прогрессивное движение человечества к познанию истины, сегодня она отказывается от интерпретации знаний прошлого исключительно с точки зрения современной научной ортодоксии. Существуют разные подходы к истории науки, но ведущая тенденция состоит в смене интерналистского (сконцентрированного на самой науке) подхода более широким, который соотносит науку с современным ей обществом. Новая историография науки рассматривает её (и другие области знания) как одну из форм общественной деятельности и часть культуры. Произошла легитимизация не только социальной, но и культурной истории науки, важнейшей предпосылкой которой является признание культурно-исторической детерминированности представления о науке и псевдонауке, о том, чем отличается знание естественное, или научное, от социального и культурного.
273
История естествознания и техники остаётся чрезмерно специализированной и в значительной степени сохраняет автономное положение, и всё же она (по крайней мере, в одном из своих направлений) наряду с историей социального и гуманитарного знания составляет важную часть интеллектуальной истории. Именно интеллектуальная история ориентирована на реконструкцию исторического прошлого каждой из областей и форм знания (включая знания донаучные и околонаучные, религиозные, эстетические) как части целостной интеллектуальной системы, переживающей со временем неизбежную трансформацию. Она также призвана выявлять исторические изменения фундаментальных принципов, категорий, методов и содержания познания, изучать процессы становления и развития научной картины мира, стиля мышления, средств и форм научного исследования в общем контексте духовной культуры, социально-организационных и информационно-идеологических условий конкретной эпохи.
Историографическая ситуация последнего десятилетия неизменно характеризуется как кризисная. Мировая историческая наука действительно переживает весьма противоречивый и болезненный период, связанный как с накопившимися проблемами её внутреннего развития, так и с общими процессами в интеллектуальной сфере и – ещё шире – с ломкой культурной парадигмы, которая вызвала пересмотр эпистемологических основ гуманитарного знания.
Смена исследовательских ориентации историографии происходит параллельно с интенсивным переосмыслением самого идеала научности и с резким падением престижа не только социально-научной истории, но и более «мягких» антропологических версий «новой историографии». Все это усиливает роль историографической критики, которая выступает как важное средство коррекции и расширения наличного арсенала подходов, методов, концепций и моделей исторического исследования, как инструмент обновления и последующего развития исторической науки в XXI в.
Крутой поворот в историографии конца XX в. поставил вопрос о взаимоотношениях между реальностью и представлениями о ней, обострив у исследователей переживание невозможности прямого контакта с прошлой реальностью. Но даже источник, который искажает, не перестает быть историческим. Его субъективность, через которую проходит и которой отягощается соответствующая информация, отражает культурно-историческую специфику своего времени, а также представления, в большей или меньшей степени характерные для определенной социальной группы или общества в целом. В субъективности источников отражены взгляды и предпочтения, система ценностей их авторов.
274
В изучении новой и новейшей истории проблему создаёт не скудость дошедших до нас сведений, а напротив, их изобилие. Необходимость же сделать выборку неизбежно ставит вопрос о том, всегда ли она репрезентативна (не только по объёму, но и по типу и жанрам источников).
Для новейших историков большое значение имеет так называемая устная история. Это свидетельские показания рядовых участников исторического процесса, на памяти которых происходили события не только их личной жизни, но и большой истории. Как человек воспринимает события, современником или участником которых он был, как он их оценивает, каким образом хранит информацию – все это представляет огромный интерес. Устная история имеет большой потенциал и привлекает внимание исследователей современности, хотя охватываемый ею временной промежуток ограничен памятью человека (не обязательно индивидуальной, а например, памятью его старших современников). Однако устные рассказы требуют внимательной и всесторонней критики. Это не означает, что очевидцы всегда сознательно искажают то, о чем они дают свидетельские показания. Реальность преломляется их сознанием, и её искаженный, односторонний или расплывчатый образ запечатлевается в памяти как истинный рассказ о происшествии. И всё же, с учётом механизма переработки первичной информации в сознании свидетеля, это не может быть непреодолимым препятствием для работы историка.
Под влиянием лингвистического поворота и работ большой группы «новых интеллектуальных историков» радикально преобразилась история историографии, которая неизмеримо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Отклоняясь в сторону литературной критики, она имеет тенденцию к превращению в своего двойника – историческую критику, а, возвращаясь – обновлённая – к «средней позиции», получает шанс стать по-настоящему самостоятельной и самоценной исторической дисциплиной.
275
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Сложные и противоречивые процессы специализации, внутренней дифференциации, кооперации и реинтеграции различных научных дисциплин и субдисциплин, которые происходят в современном обществоведении и гуманитаристике, ставят перед профессиональным сознанием новые проблемы. Размышления над историей какой-либо дисциплины обычно активизируются тогда, когда обостряется ощущение кризиса. Оно вызывает всплеск интереса не только к новым проблемам научного познания, но и к прошлому науки. Поэтому вполне закономерно стремление понять, что представляет собой история как академическая дисциплина.
История – это, прежде всего способ самопознания и самоидентификации общества. История была всегда, хотя и облекалась в самые разные формы – мифа, эпоса, священного предания и т. п. Только в обществах эпохи модерна история выступает как рациональное научное знание, ориентированное на поиск истины и опирающееся на правила исторической критики и общепринятые критерии достоверности, но, поскольку история всегда является ответом на потребности общества, она обречена на постоянное переписывание. Те, кто сегодня говорит о банкротстве истории как науки, не понимают её специфики, ожидая от неё установления непреходящих истин, универсальных законов общественного развития и даже его прогнозирования.
Обновление современной профессиональной историографии и исторической культуры происходит на фоне кризиса новоевропейского рационализма, отказа от классического детерминизма, от попыток видеть мир сквозь призму всеобщих закономерностей. На протяжении всего XX в. мир изменялся с невиданной до этого времени стремительностью, и огромную роль в этих радикальных переменах сыграл научный прогресс. Но изменения затронули и статус самой науки: сначала возведя её на высокий пьедестал в системе общественных ценностей, а к концу века – поставив под сомнение её основополагающие ориентиры.
276
Этот процесс имеет и внутренние истоки. Сегодня переосмысляются критерии того вида человеческой деятельности, который называется наукой. Во всех науках, включая естественные, на первый план вместо анализа закономерностей и регулярностей выходит изучение индивидуального, уникального, случайного. Кризисная ситуация сложилась как в философии науки, так и в рефлексии по поводу истории. Вновь изменяется соотношение между такими различными типами знания, как научное, религиозное, эстетическое.
И всё же разрушительная деятельность постмодернистской программы расчищает новые пути познания. Постепенно формируется новая модель мира, идут поиски в современном социогуманитарном знании. Хотя процесс выработки новой парадигмы истории взамен рухнувшей оказался чрезвычайно сложным и противоречивым, несомненно одно; наиболее обнадеживающие перспективы открываются в тех направлениях, которые ставят во главу угла категорию культуры. Это приводит к новому пониманию задач, а затем и к качественным изменениям в предметном поле, концептуальном аппарате и методологической базе исторического исследования. Таким образом, по всем критериям идёт обновление или становление новой науки. Не удивительно, что процесс её трансформации часто воспринимается как затянувшийся кризис.
Постмодернистская интеллектуальная программа определяет характер будущего посредством изменения представлений о прошлом. База постоянного поиска новых путей в истории – неисчерпаемость самого прошлого и любого из дошедших до нас памятников, обусловленная постоянным изменением тех вопросов, которые мы задаём прошлому из нашего настоящего. Мысль историка, направленная на интерпретацию следов минувшего, запечатленных в исторических памятниках, исходит из современных предпосылок: концепция истории действует как силовое поле, организующее хаотический фрагментарный материал. Между историком и историческим свидетельством всегда находится толща разного рода пристрастий и предубеждений, языковых и текстовых структур. Функции истории условно делятся на познавательно-аналитические, социальные и эстетические. Две последние, по существу, основаны на способности историописания создавать некую новую субъективную реальность. В разные периоды подчеркивалась та или иная из этих функций. Сторонники «истории снизу» педалировали социальную функцию истории, указывая на то, что история производится и потребляется внутри определённого социального контекста с различными целями и принимает разные формы, а её производство и использование являются элементами политической конкуренции.
277
Но не менее значим и выразителен акцент на эстетическую функцию истории, который делают сторонники её постмодернистской парадигмы, отождествляющие историю с литературой и искусством.
Общественные изменения и внутренняя логика развития науки не дают ей покоя: привлекаются новые источники, переосмысляются старые, меняются поколения учёных, появляются новые методы исследования и критерии оценки. Но старые направления и накопленный опыт не исчезают бесследно, недаром новый импульс развития часто исходит именно из традиционных школ, казалось бы, навсегда отодвинутых на обочину историографии.
В настоящее время история как наука переживает один из самых сложных и напряженных периодов – она находится в состоянии переопределения предмета, методов и содержания. Эти новации в совокупности представляют собой наиболее значительный методологический прорыв с тех пор, как полтораста лет назад были заложены основы современной исторической науки. Высказывается опасение, что безграничное и непрерывное расширение тематики исследований приведёт к утрате собственного предмета исторической науки. Но ведь история остаётся самой синтетической из всех социогуманитарных дисциплин: каждая из них изучает лишь одну из сфер современной реальности, в то время как историю интересуют все аспекты прошлого. Вот почему развитие знаний о человеке и обществе настоящего только углубляет наше понимание предмета исторического познания и обогащает содержание современного исторического знания.
Одной из самых интересных областей интеллектуальной истории является история исторического сознания. Своеобразное воссоединение истории с литературой пробудило повышенный интерес к способам производства, сохранения, передачи исторической информации и манипулирования ею. Динамика состояний исторического сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профессионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения историографии между полюсами научной аргументации и литературной репрезентации может быть записана одна из версий её непростой истории.
Важное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох должна занять проблема исторического воображения, а также концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида, как в первичных общностях, так и национальными системами школьного образования. Ведь в отличие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит печать вымысла, рассказы на уроках истории как бы несут на себе бремя подлинности.
278
Информация, которую ребёнок приучается упорядочивать, записывать, воспроизводить на уроках истории, будто бы заверена «ответственными лицами» и снабжена печатью «это действительно происходило», и уже на основе заложенных в сознание информационных блоков впоследствии создаются социально-дифференцированные и политизированные интерпретации прошлого.
Наряду с отмеченными направлениями исследований в области истории исторической культуры представляется весьма перспективным новый взгляд на историю исторической науки со «средней позиции», о которой говорилось выше. Речь идёт о научной исторической критике, которая все дальше отходит от традиционного историографического подхода и стремится перейти от описания и «инвентаризации» исторических идей, направлений и школ к более тонкому их анализу, основанному на принципах культурно-исторической антропологии, или новой культурной истории. В качестве главного предмета этого анализа выступают качественные перемены в области исследовательского сознания историков. При этом в центре внимания исторической критики оказываются не только «конечные продукты» – результаты профессиональной деятельности, но вся творческая лаборатория, исследовательская психология и практика, и в целом – культура творчества историка.
Историк «погружен» не только в современную ему общекультурную среду, но и в локальную профессиональную культуру, которая имеет собственную традицию, несмотря на извечно педалируемую терминологию новизны – регулярно повторяющиеся в историографии самоназвания направлений, в конструировании которых главным является слово «новая». Именно в связи с этим постоянно возникает необходимость всестороннего анализа и чёткого определения всего комплекса установок, который собственно и создает новое качество. И это, безусловно, касается не только задач и методов исторического познания, но и самого способа историописания.
Такой целостный подход к изучению сложного исторического явления может быть направлен на последовательный и систематический анализ конкретных форм существования истории как социально-гуманитарного знания, определенной интеллектуальной системы, которая переживает со временем неизбежную трансформацию. В качестве примера можно привести факт метаморфоз, которые претерпело понятие междисциплинарности, составляющей одну из опорных установок «новой исторической науки», наряду с проблематизацией истории, признанием активной роли историка в диалоге с источником, отказом от одностороннего факторного анализа.
279
Переживаемая сегодня историографическая революция, являющаяся составной частью общего процесса в интеллектуальной сфере, не первая и, очевидно, не последняя трансформация в истории исторической науки. В такие моменты усиливается потребность не только разобраться в текущей ситуации и открывающихся горизонтах, но также оглянуться и оценить пройденное, впрочем, первое без второго попросту невозможно. Во всяком обществе и при любом политическом устройстве глубокая и тесная зависимость историков от современной эпохи и её перипетий, их укоренённость в окружающей действительности проявляются в полной мере. Под воздействием внешних импульсов и в результате осмысления событий, сложных проблем и нередко тяжких уроков бурного новейшего времени им неизбежно приходится пересматривать взрастившую их историографическую традицию, опыт и знания, накопленные поколениями историков, менять перспективу своего видения прошлого, искать новые пути его познания.
Вот почему так необходимо рассматривать изменения в проблематике исторических исследований, развитие и смену научных концепций, подходов, интерпретаций в контексте личных судеб и общественных процессов сквозь призму индивидуального и профессионального восприятия как социально-политических и идеологических коллизий, так и интеллектуальных вызовов эпохи. В связи с этим встаёт вечный и в то же время актуальный, как никогда, вопрос о соотношении в историографии научной объективности и идеологических пристрастий, с которым неразрывно связана проблема оценочных критериев в истории исторической мысли и исторического знания.
Разобраться в том, где всё же кончается суверенитет науки и начинается диктат политики и идеологии, – непростая задача. Сегодня все чаще можно услышать голоса наиболее последовательных оппонентов научной, или объективной, истории. Эти критики утверждают, что историки претендуют на то, чтобы заниматься описанием прошлого, в то время как в действительности всегда пишут только историю своего времени или автобиографию.
И это в известной степени верно, поскольку те новые вопросы, которые каждое поколение историков ставит перед прошлым, неизбежно отражают интересы и тревоги этого поколения. Вместе с тем оптимисты, отнюдь не опровергая скептиков, не видят непреодолимого препятствия для исторического познания в такой зависимости исследователя от своей ситуации, от своего общества и культуры, но лишь до тех пор, пока ответы на эти новые вопросы он ищет именно в прошлом, а не извлекает из настоящего.
280
Конечно, абсолютная объективность недостижима: в историографии всегда отражаются та или иная политическая ориентация, социальная позиция, иерархия ценностей. Однако существуют корпоративный «кодекс чести», профессиональные нормы и критерии, которые позволяют отделить зерна от плевел и выявить фальсификацию, используя критический аппарат традиционной и современной историографии против нового мифостроительства.
Выступая активным посредником в нескончаемом диалоге настоящего с прошлым, историк одновременно вплетает собственные нити в полотно историографической традиции. Мир, в который «помещён» современный исследователь, беспрестанно и быстро меняется, в свою очередь, изменяя условия и содержание этого диалога. Для того чтобы распутать ставшие замысловатыми и местами прерывающиеся узоры, нужно найти связующее звено, которое кроется всё же не в общих закономерностях, а в уникальности моментальной ситуации (с учётом всей совокупности обстоятельств), и в творческой индивидуальности учёного, который развенчивает мифы и преодолевает изжившие себя стереотипы исторического сознания (как обыденного, так и профессионального).
Новые направления современной историографии, усвоившие уроки постмодернистского вызова, могут доказать свою состоятельность, дав нам реальную возможность глубже понять процессы, которые определяли развитие исторического знания и исторической науки, выявить их новые измерения в более широких интеллектуальных и культурных контекстах.
281
1 Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания. Пособие для вузов. М.: «Дрофа», 2004. – 285 с.
[2] Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания. Пособие для вузов. М.: «Дрофа», 2004. –С. 5.
[3] Февр Л. Бои за историю. М, 1991. С. 22.
[4] Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. С. 235.
5 Гуревич А. Я. Территория историка // Одиссей – 1996: Человек в истории. М, 1997. С. 92, 94.
6 Аристотель. Сочинения: В 4 т. М., 1984. Т. 4. С. 655.
7 Геродот. История: В 9 кн. Л., 1972. Кн. 1. С. 11.
[8] Мойра (гр. Moira) – в древнегреческой мифологии: каждая из трёх богинь человеческой судьбы.
9 Исихазм (от греч. hesycha - покой, безмолвие, отрешённость), мистическое течение в Византии. Понятие "И." включает два аспекта. В более общем смысле слова И. - этико-аскетическое учение о пути человека к единению с богом через "очищение сердца" слезами и через сосредоточение сознания в себе самом; для этого была разработана система приёмов психофизического самоконтроля, имеющая некоторое внешнее сходство с методами йоги (наклонная сидячая поза, регулировка дыхания и движения крови, последовательное недоверие к самопроизвольным "помыслам", практика так называемой молитвы Иисусовой, предполагающая сосредоточенное повторение одной и той же фразы несколько тысяч раз подряд, и т. п.). Это учение было создано египетскими и синайскими аскетами 4-7 вв. (Макарий Египетский, Евагрий, Иоанн Лествичник); в условиях религиозной реставрации 14 в. оно претерпело обновление и развитие, но отнюдь не было создано заново. Лишь в таком смысле можно говорить об И. Григория Синаита, а также его русских последователей (например, Нила Сорского). В более узком смысле под И. подразумевается религиозно-философское учение, разработанное Григорием Паламой в спорах с представителями теологического рационализма и включающее тезис о различии сущности и энергий бога (доктрина о несотворённости "фаворского света"). Паламизм, исторически соединявшийся также с общественно-политической позицией - поддержкой императора Иоанна Кантакузина, после продолжительной борьбы был признан на Влахернском поместном соборе в 1351 официальным православным учением.
10 Тарнас Р. История западного мышления. М., 1995. С. 237.
[11] Aubrey J. Monumenta Bntanmca / Ed by Fowlers J, Legg R Boston–Sherborn 1980 P 25
[12] Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. М, 1955. Т. 3. С. 4.
[13] Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 174.
[14] Мейер Э. Теоретические и методологические вопросы истории: Философско-исторические исследования. М., 1911. С. 36–37.
[15] Ключевский. В О Сочинения В 9 т М, 1989 Т 4 С 72
[16] Ланглуа Ш., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. СПб., 1899. С. 13.
[17] Ланглуа Ш., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. СПб., 1899. С. 184.
[18] Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 32.
19 ПРЕЗЕНТИЗМ [БЭС] (от англ. present - настоящее время - современность), направление в методологии истории 20 в. (особенно в США в 20-40-х гг.), которое исходит из того, что историческая наука всегда анализирует прошлое с позиций современности; таким образом происходит модернизация истории.
20 Beard Ch. A. Written History as an Act of Faith // American Historical Review. 1934. Vol. 39. P. 219.
21 ИНТЕРПОЛЯЦИЯ [БЭС] - в филологии - изменение первоначального текста; вставка переписчиком или переводчиком в текст слов или фраз, отсутствовавших в оригинале. ИНТЕРПОЛЯЦИЯ [БЭС] (от лат. interpolatio - изменение - переделка), в математике и статистике - отыскание промежуточных значений величины по некоторым известным ее значениям. Напр., отыскание значений функции f(x) в точках x, лежащих между точками xo"x1"... "xn, по известным значениям yi = f(xi) (где i = 0,1,..., n). Если x лежит вне интервала (xo, xn), аналогичная процедура называется экстраполяцией.
[22] Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. С. 244.
[23] Там же. С. 203.
[24] Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М, 1980. С. 14.
[25] Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. С. 236.
[26] Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. С. 236.
[27] Хейзинга Й. Homo ludens: В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 357.
[28] Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 24.
[29] Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 34.
[30] Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 25, 36.
[31] Блок М. Апология истории. М., 1983. С. 12.
32 ИНВАРИАНТ (от лат. invarians-неизменяющийся), в математике-величина, остающаяся неизменяемой при тех или иных преобразованиях. Напр., площадь какой-либо фигуры, угол между двумя прямыми-инвариант движения.
33 ЛАТЕНТНЫЙ ПЕРИОД [БЭС] (скрытый период) - 1) в физиологии - время от момента воздействия какого-либо раздражителя на организм до появления ответной реакции. Определение латентного периода имеет значение в психологии (в т. ч. инженерной). 2) Латентный период беременности - временная задержка развития оплодотворенного яйца у ряда млекопитающих (соболь, барсук, косуля и др.). 3) В медицине - период скрытого протекания заболевания. Латеральный (лат. lateralis - боковой, от latus - бок), расположенный сбоку, удаленный от срединной продольной плоскости тела. Ср. Медиальный.
34 РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ – многозначное понятие, широко употребляется в философии, психологии, социологии, социальном познании в целом. Наиболее общее определение может быть зафиксировано как "представление одного в другом и посредством другого". Р. является конститутивной функцией знака, поэтому понятия "Р." и "знак" взаимно определяют друг друга. Р. задаёт знак и сама предстает как знаковый феномен. Оба понятия раскрываются через связь с презентацией как присутствием или наличием, что демонстрирует исторически-традиционный подход к их определению. Связь выражается в том, что феномен Р. изначально задаётся как "запаздывающий" или вторичный относительно присутствия - презентации, то есть Р. возникает в силу отсутствия (в момент репрезентирования) объекта, который она репрезентирует. Отсюда выводится её значение правомочного "представительства", что показывает историческую сферу возникновения Р. как "сакрально-правового" понятия, по замечанию Г. Гадамера. Понятие "Р." изначально оказалось осложнено значением "отображения" или образного представления, юридическим значением "представительства" как платежеспособности или правомочного замещения. Понятие "Р." сыграло определённую роль в формировании метода рационализма. В картезианстве и философии Нового времени происходит поворот к методологической интерпретации этого понятия. При этом Р. обретает "математическую" трактовку, где получает достаточно строгое толкование "выражения чего-либо" и - соответственно - связи с "однозначностью" и "подчиненностью". Такая трактовка свойственна и учению об "универсальной Р." Г.Лейбница, разные ступени или уровни которой присутствуют в каждой монаде. Таким образом, ни рационализм, опирающийся на теорию "врожденных идей", ни эмпиризм, вышедший из понимания "идей" как результата обобщения чувственных данных, не ставят под сомнение саму возможность познания и достижения истины посредством Р. То есть способность Р. обеспечить незатенённую, "прозрачную" связь между субъектом и объектом познания не проблематизируется. Понятие "Р". оказывается "скрытым" за проблематикой развития методов истинного познания, получившим свое наиболее яркое воплощение в установках позитивизма. Методологический аспект задания понятия "Р." через понятие "презентации" был акцентирован феноменологией, прежде всего, Э. Гуссерлем. Обострение до предела феноменологическим подходом напряжённости и неоднородности этих феноменов, то есть принципиального отличия презентации как фактичности и Р. как символичности, проблематизировало базисные установки научного мышления и метода рационализма как такового. Позитивизмом предполагается, что хотя мышление и основано на представлении, между сознанием и объектом "ничего не стоит": постоянно совершенствующиеся методы позволяют соотнести Р. и презентацию посредством отношения истина - ложь. Таким образом, реальность, с которой имеет дело познающий субъект, задается через понятия "данность", дискурсы идентичности (возможность повторных наблюдений и научно-опытного подтверждения результатов) и тождественности (допускает восприятие объектов или явлений в качестве интерсубъективно "тех же самых", то есть тождественных во множестве восприятий). Акцентированные феноменологией проблемы дали толчок к тотальной ревизии принятых установок социального познания. Таким образом, введение понятия "Р." не как служебного, а как одного из основных для понимания процесса познания поставило под сомнение концепцию реальности как присутствия, на чём был основан метод позитивизма. Следовательно, презентация, понимаемая как наличное, присутствующее, непосредственно воспринимаемое, первичное, неискаженно представленная символическими средствами в Р., начинает рассматриваться как недоступная для анализа. Перенесение акцента рассмотрения на понятие "Р." показывает, что познание всегда работало с ним, только понимая его как презентацию или уравнивая с ней. "Присутствие" в данном контексте может быть определено как такая Р., посредством которой происходит выражение и "явление" социального и природного мира. Реальность, понимаемая как доступная для познания только через призму её возможных Р., задаётся из их различия между собой. В конечном итоге, через понятие "различие" как таковое. Получается, что любая Р. оказывается "подвешенной" и лишённой классического фундамента реальности - присутствия. В контексте проверки Р. презентацией это означает пересмотр дискурса "истины" и снятие оппозиции "истинное - ложное" через перевод рассмотрения отношений Р. только друг к другу. Р. не могут "схватить" истину, но могут быть более или менее адекватными. Является Р. адекватной или нет зависит от того, расходится ли она с другими Р. или согласуется с ними. Отсюда возникает новая тематика и новая методология социального познания, связанная с исследованием языка, знака, знания, жизненного мира, конструирования социальной реальности, интерсубъективности и других феноменов, научный интерес к изучению которых был стимулирован интерпретацией понятия Р. как методологического принципа.
[35] Павлова Т. А. Психологическое и социальное в исторической биографии // Политическая история на пороге XXI в.: Традиции и новации. М., 1995. С. 86.
[36] Утченко С. Л. Цицерон и его время. М., 1973. С. 3.
[37] Бессмертный Ю. Л. Метод // Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М, 2000. С. 23.
[38] ДИХОТОМИЯ [греч. dichotomia — рассечение надвое] (книжн. науч.). Последовательное деление на два. // Разветвление ствола на две ветви, каждой ветви опять на две и т. д. (бот.).
[39] Lovejoy А. О. The Great Chain of Being: A Study of the History of an Idea. Cambridge (Mass.), 1936. P. 7–11.
