«Л. Б. Пастухова Лексика и фразеология
современного русского языка Учебное пособие Чебоксары 2009 ...»

1. Через некоторое время офицер патрульной службы Сказочного Королевства Оранжевых островов лейтенант Джеймс Фруктовый, приближаясь на катере к острову Чертополохия, услыхал жуткие крики, от которых ему стало нехорошо. Определив, откуда исходят крики, и приложивши к глазам бинокль, он увидел тонущий пароход и людей, которые, стоя на палубе, размахивают руками и что-то кричат. Направивши катер в сторону парохода, Фруктовый вскоре расслышал, что пассажиры кричат: «СОС! Помогите! Спасите!»

– Чего орете? – спросил лейтенант, подплывши.

– Те опять орут:

– Помогите! Спасите! (В. Войнович. Третья сказка о пароходе.)

2. Учителя говорили:

– Гриневский способный мальчик, память у него прекрасная, но он… озорник, сорванец, шалун.

Действительно, почти не проходило дня, чтобы в мою классную тетрадь не было занесено замечание: «Оставлен без обеда на один час»; этот час тянулся, как вечность. (А. Грин. Автобиографическая повесть.)

3. Чтобы иконы не крали, монахи расписали свой храм по мокрой штукатурке, расписали столь дивно, что были попытки вырубить эти росписи, но напрасен оказался такой зверский труд – для него нужны были музейные навыки, любовь к труду, осторожность: а когда же бандит бывает трудолюбив?

Зимой начиналась стужа, хворосту не хватало, а ломать живые ветки обитатели монастыря не хотели. Но голод и холод для монаха не беда, а благо, и маленький монастырь в зимние месяцы к тому же отдыхал от воров. (Л. Петрушевская. Завещание старого монаха.)

4. Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, – сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей. Они помнятся. (В. Шукшин. Горе.)

5. Анна Андреевна Ахматова жила совсем недалеко от нашей дачи. Там было несколько так называемых литфондовских дач, или, как она их окрестила, «будки». В одной из таких будок она жила, по соседству с ней жил ее друг поэт Александр Гитович. (Д. Гранин. Листопад: Комарово.)

6. Начались шумные, бестолковые, счастливые дни. (К. Паустовский. Повесть о жизни: Беспокойная юность.)

7. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше с улицы. (Ф. Достоевский. Сон смешного человека.)

8. Паланг со всеми дружил и ни с кем не ссорился. И его в ответ все признавали за своего. Даже кишлачные собаки, хоть и через силу. А попробуй не признай такого здоровяка: сейчас обрубком хвоста повиливает и улыбается, а ну как зубы покажет?

Анвару подчас даже казалось, что Паланг какой-то уж слишком добродушный пес. (А. Волос. Паланг.)

9. Зима шла своим ходом, то обнадеживая, то тревожа чабанов. В отаре Танабая пали две матки от истощения – слабы оказались. И у подшефных его, молодых чабанов, тоже подохло по нескольку овец. Ну не без этого же. Десяток маток потерять за зиму – дело обычное. Главное было там, впереди, на подходе к весне. (Ч. Айтматов. Прощай, Гульсары.)

10. – Слушай, а у него же дача еще была? – ИРА налил себе пива.

– Да. В Малаховке, – ответил Белый Пиджак. – Но адреса я не помню. Да и она, это… не то, чтобы. Так себе халупа. Но участок приличный. (В. Сорокин. Лошадиный суп.)

11. О людях и деревьях я со многими говорил в Стокгольме. Журналист Рольф Бернер, один из первых моих шведских знакомых, спросил:

– А вы что-нибудь слышали о «вязовой войне»?

– Нет, что за война? Шведы ведь давно не воевали.

– Ну, это было настоящее сражение! – У Рольфа воодушевленно заблестели глаза. – Знаете сквер, где стоит памятник Карлу Двенадцатому? Вот там все и произошло. Шум был на всю Швецию. Этот «вязовый бунт» сыграл роль нравственного, я бы сказал, детонатора… (В. Чивилихин. Шведские остановки.)

12. Опять буря. А Коля стоял, освещенный пламенем костра, и улыбался, несказанно довольный тем, что ему удалось разжечь этот спор, во время которого ребята еще лучше поняли друг друга и еще раз задумались над тем, зачем они здесь. (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

13. Отец взял меня за руку, потом поглядел наверх и сказал:

– Смотри, Коля: видишь, птица летит?

– Вижу.

– Это орел.

Очень высоко в воздухе, расправив крылья, действительно парил орел; то наклоняясь набок, то опять выпрямляясь, он медленно, как мне казалось, пролетал над нами. (Г. Газданов. Вечер у Клэр.)

14. … Трайян сел за стол, уронил голову на руки и разразился истерическим, неудержимым, широким, страшным, гомерическим хохотом. (А. Грин. Львиный удар.)

15. Главное же – старуха всех подрезала. Умерла в самое плохое, голодное время. (И. Бунин. Кастрюк.)

16. Перевалило уж за полночь. Изорванная полоса неба над ущельем была похожа на синюю реку, течет она тихонько над землей, окутанной ночью, и плывут в ее гладких волнах яркие звезды.

Становится все тише, ночнее. (М. Горький. В ущелье.)

17. И вообще, говорил Перхушков, давясь тоскою, как страшно и трудно жить на свете, друзья! Какие драмы, коллизии, ураганы, бури, смерчи, циклоны, антициклоны, тайфуны, цунами, мистрали, баргузины, хамсины и бореи, не говоря уж о лон-жень-фынах, случаются на каждом шагу в духовной нашей жизни! (Т. Толстая. Лимпопо.)

18. Я до сих пор ненавижу тьму. Темень, сумерки, темноту, мрак, ночь, недостаток света, темный кадр, конец кино. Люди обычно воюют ночью, не для того, чтобы застать врасплох, а чтобы самому не увидеть пулю, взрывы, вспоротое тряпье, гримасу увальня-офицера, которому балкой снесло скулу, а я – пожалуйста, на здоровье, в злую лупу телевика, только выдайте освещенье, дайте солнца, луны, звезды, юпитеров с белою лампой глаза, огарок свечки, в конце концов. (Д. Кудрявцев. Близнецы.)

19. – Ты понимаешь, – говорил отец, покачивая в руке пиалу, – я даже о нормальной, о мирной жизни со страхом думаю. Ведь сколько всяких несчастий подстерегает человека! Сколько дурных случайностей, болезней, ужасных неожиданностей! А они еще воюют! Это мыслимое ли дело?! Человек и так-то, без всякой войны, – песчинка, миг! Неужели непонятно? Так нет же, они хотят, чтобы песчинка эта была мельче, миг – короче! (А. Волос. Паланг.)

20. Разбивали ли рогатками стекла в квартире инспектора, производили ли набег на соседние огороды, – всегда в критический момент молодые разбойники успевали разбежаться и скрыться, а скромный, тихий Семенюта, не принимавший никакого участия в проделке, оказывался роковым образом непременно поблизости к месту преступления. И опять его тащили на расправу, опять ритмические возгласы:

–У–бо–и–ще!.. Ар–ха–ро–вец!.. Ос–то–лоп!.. (А. Куприн. Святая ложь.)

21. Мы ничего не сказали о матери Тиши. Ее звали Настасьей Антоновной. Родилась и выросла она в Петербурге и, кроме Петербурга, ничего не знала. Образование получила домашнее, другими словами – никакого. (Д. Мамин-Сибиряк. Господин Скороходов.)

22. Водители на юге Италии не всегда сигналят по дорожным поводам. Часто они так приветствуют знакомых, притормаживая, чтобы спросить зеленщика Паоло, как чувствует себя жена после родов и достаточно ли у нее молока. (Д. Рубина. Гладь озера в пасмурной мгле.)

23. Анюта знает все. Знает: директор заповедника сегодня предупредил дедов, что эту зиму они еще проходят в егерях. А весной – в отставку, на отдых. Смену им присылают – молодых специалистов из техникума.

– Пришлют каких-нибудь ветрогонов, как бывало в прошлые годы. Покрутятся, повертятся и сбегут… И мы уйдем… Кто за лесом-то присмотрит? (В. Максимов. Цветет полынь.)

24. Я не люблю вокзалы. Слишком велика в них концентрация бездомности. Слишком обнажена правда человеческого существования: ожидание дороги, сама дорога и – конец пути. (А. Ермакова. Из-за елки выйдет медведь.)

25. От автобуса он шагал быстро, спешил. Но успел вовремя. Тетка Маня звенела голосом, ведрами. Тимофеич бухтел в ответ на ее укоры. Иван подошел, спросил с улыбкой:

– Ругаетесь?

– Грешим, – признался Тимофеич. – Сколь лет-годов в ногу жили, теперь доживаем. Такая стала… (Б. Екимов. Суббота – свободный день.)

26. Скворечник – это наш дом. Его так называла мама – за форму фронтона. Хотя стыдно именовать фронтоном треугольник под убогой двускатной крышей. Я жила в Скворечнике с 1981 до 1997-го. То есть все бессознательное, детское и подростковое прошло там (выделено в тексте. – Л. П.). Там – это в самом сердце старой Самары. Скворечник – одно из многих убогих строений, трущоба, рухлядь, коих в историческом центре города превеликое множество. В свое время стаи облупленных домов-страшилок были видны с Волги. <…>

Дом был построен в конце 30-х годов XX века для работников газеты «Волжская коммуна». Журналистов там почему-то не наблюдалось. Но личности в Скворечнике проживали наиколоритнейшие!

А почему, собственно, проживали? Весь парадокс в том, что Скворечник жив! Никто его не снес, хотя, сколько себя помню, каждый год обещали. Стоит эта халупа посреди купеческой Самары. (Е. Фокина. Скворечник.)

27. – А ты кто?

– Да я вон с имя, – парень махнул палкой влево.

Все посмотрели туда. На луговине, в загоне из жердей, паслись телята.

– Пастух, значит?

– Да нет, – парень явно обижался, – оператор по выпасу!

Все засмеялись. Парень тоже, уже добродушно. Степаныч протянул ему руку. (Н. Перминова. Плывущие мимо.)

28. Кошки были у меня всегда. Кошки были моим спасением.

Что бы ни происходило, я всегда спешила домой, где меня ждало мурлыкающее существо. Когда, отупев от холода, я отсчитывала километр за километром по шпалам от порога школы и знала, что в ледяном вагоне придется растопить печь (а может, натаскать воды и угля), жалела я не себя, а Ваську, припорошенного снегом в покорном ожидании.

Затопив печь, я раскрывала заслонку, клала на опрокинутую табуретку ватник и, не снимая пальто и валенок, заваливалась сверху, обнимая кота и любуясь огнем. (Н. Лазарева. Последнее место ссылки.)

29. А он (Кияшко. – Л. П.) – есть. Он идет. И молодая редакторша говорит ему «здравствуйте» и смотрит так, что глаза сейчас оторвутся и слетят с лица.

Кияшко заглянул в эти глубокие пространства и неожиданно предложил:

– Давайте встретимся… (В. Токарева. Здравствуйте.)

30. – Куда это вы нас ведете?

– К гостинице.

– Тут есть гостиница? – вытаращили глаза гости.

– Конечно, – с достоинством ответил Виталий. – Да вот она!

Туристов кинуло в дрожь – за лесопилкой стояло жалкое сооружение из досок, по размерам и архитектуре напоминающее собачью конуру.

– Вы хотите сказать, – вежливо спросила какая-то девушка, – что здесь можно жить?

– Вот именно. Одиннадцать человек вмещало это палаццо. Да вы подойдите поближе! Успокойтесь, ночевать вам тут не придется…

Еще не успевшие потемнеть доски этого сооружения были густо испещрены надписями. Сверху кто-то намазал углем: «Гостиница «Мечта моей бабушки». (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

31. – Большинство мужиков не вернулось с войны. Бабы остались… Но кое-кто и сейчас за бесценок продает свои дома и уезжает поближе к городским удобствам. Кстати, рядом с домом дяди продается пятистенок – просят всего пятьсот рублей.

– Что такое пятистенок?

– Огромный домина с пристроенной кухней.

– И так дешево?

– Совсем даром. Видишь, вон там, слева, дом с резными наличниками, за сосной?

– Слева? Да, да, вижу. Ведь это же целый дворец. И сад большой. И какие удивительные наличники, в самом деле!

– Такие наличники делают у нас сорок ден. Вернее, когда-то делали.

– Ты знаешь, я хочу сейчас же, немедленно посмотреть этот дом! (Ю. Бондарев. На круги своя.)

32. По воскресеньям перед обедом Виктор Ипполитович имел обыкновение фланировать со своим бульдогом по Петровке и Кузнецкому, и на одном из углов выходил и присоединялся к ним Константин Илларионович Сатаниди, актер и картежник.

Они пускались вместе шлифовать панели, перекидывались короткими анекдотами и замечаниями – настолько отрывистыми, незначительными и полными такого презрения ко всему на свете, что без всякого ущерба могли бы заменить эти слова простым рычанием, лишь бы наполнять оба тротуара Кузнецкого своими громкими, бесстыдно задыхающимися и как бы давящимися своей собственной вибрацией басами. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

33. Взойдя по березняку, чистому и молодому, на взгорок, увидели они неширокую, змеистую, синюю, переливающуюся на солнце речку.

– Один из самых северных капиллярчиков Волги, – сказал с гордостью Степаныч, – впадает в Молому, та – в Вятку, Вятка, как известно, в Каму, а Кама – сами понимаете. Вот так, из наших клюквенных болот да в Каспий.

– Да, действительно занятно… – хохотнул стоящий рядом с ним второй художник – Борис. <…> Сутуловатость его не портила, он был даже по-своему красив и оттого важен и пошел на Север со своим учителем Степанычем, чтобы доказать, работая на этюдах рядом, как далеко он обставил метра. (Н. Перминова. Плывущие мимо.)

34. Внимательно всматриваясь в натуру, я иногда отвлекался на детали, ничего общего не имеющие с пластикой. Мое внимание постоянно отвлекали мягко-голубые пряди ее волос. «Что это? Неужто и здесь сказывается порода человека?» – наивно удивлялся я, вовсе не думая о средствах косметики, используемых некоторыми немолодыми женщинами, волосы которых уже тронул холодный иней времени. И, словно подслушав мои мысли, Анна Андреевна, поправляя прическу, произнесла:

– Ах, эти голубые змеи… (В. Астапов. Сеансы в Комарове.)

35. Рот у него (Миши. – Л. П.) был галчиный на маленьком лице, шея, как стебелек… Он все ахал от умиления, и Генька говорил ему строго:

– Прикрой едалку, а то ворона влетит! (С. Сергеев-Ценский. Верховод.)

36. Понятие персонажа (героя, действующего лица) (выделено в тексте. – Л. П.) – одно из важнейших при анализе произведения. Между тем в понимании его места в художественной структуре нет единства. (Л. В. Чернец. «Как слово наше отзовется…». Судьбы литературных произведений.)

37. – Моя жена, – ее звали Валентиной, – Валентина Михайловна, – она тоже хорошо ездила верхом… – вставил Алексей Иваныч. – И на коньках… Да, очень жаль, что испортили: отличный снимок!

– Картина! Просто – картина художника… (С. Сергеев-Ценский. Валя.)

38. Вторая половина дня была безрадостной и тусклой. Зарядил ситничек – мелкий, бисерный дождик. Избы на улице потеряли четкие очертания, растушевались. (О. Финько. Борозда.)

39. Впервые она (Инна. – Л. П.) увидела, что ею любуются, и от этого уже не шла, а парила. (Д. Гранин. Надпись.)

40. Костин, поднявшись из кустов, увидел лошадей, бегущих друг за другом – по краю пологого берега, по воде, по осоке.

Их было не больше десятка. Степной ветер вздувал их гривы, трепал хвосты – он словно материализовался в их кофейно-золотистых крупах, длинных ногах, влажно сверкающих копытах. Заметив Костина, они шарахнулись в сторону, помчались через широкий, мелкий рукав реки к острову.

Это были одичавшие кони, на них здесь охотились. Костин, правда, успел поймать их в кадр, крупно снять вздыбившиеся гривы, мокрые бока, слепящие брызги – весь их красивый, панический бег и то, как входили они в глубокий рукав, пускаясь вплавь, как выбирались на глинистый берег, хрипя и оскальзываясь, как неслись в степь, металлически отблескивая на солнце. (И. Гамаюнов. Ночная охота.)

41. Что нужнее творческому человеку: уверенность в себе или самокритичность?

Наверное, нужно и то и другое. Уверенность помогает писать, самокритичность – хорошо писать. Везет человеку, у которого оба качества в гармонии!

У Тургенева с большим перевесом преобладала самокритичность.

Когда юный автор, посылая старшему собрату свои опыты, через фразу извиняется, это легко понять. Но и зрелый, прославленный художник не может уйти от той же неуверенной интонации!

Уже будучи автором «Записок охотника», он писал знакомому: «Я всегда охотнее верю тому, кто меня бранит».

Регулярнее всех бранил работы Тургенева сам Тургенев. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

42. Следующее мое пальто было так себе, но тоже особенное, лихое, примечательное, с историей, да и не пальто-то вовсе, а такая короткая шубейка на заячьем меху, «заячий тулупчик», шитый, на коже, прямо ни дать ни взять, как у Петрушеньки Гринева из «Капитанской дочки».

<…>

Дважды тулупчик этот райкомовский меня выручал. (Е. Белодубровский. Пальто, или Три эм.)

43. После Тургенева осталось больше пяти тысяч писем. Огромная, во многих томах, история человеческой души. По стихам, статьям видно, что писал Тургенев до «Записок охотника». По письмам видно, как он жил, что думал, с кем дружил, к чему готовился. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

44. Таня, жена Петра, тоже просыпается, но ей на работу не идти, она ждет маленького.

– Ты лежи, – говорит ей Василиса. – Тебе торопиться некуда. Отика поднимать надо.

Для нее все лентяи делятся на три категории: просто лентяй – или лентяй начинающий, лодырь – лентяй с опытом и со стажем, и отик – неисправимый лентяй. Третью категорию в этом разделении Петр не заслужил, и Василиса знает, что она несправедлива к нему, но поворчать ей надо.

– Отик – он и есть отик, – бормочет она. (В. Распутин. Василий и Василиса.)

45. – Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

– Средний, – усмехнулась Александра, – нормальный. И ты нормальная. Я этому рада. (В. Михальский. Прощеное воскресенье.)

46. Тогда Трофимка спрятался за угловым выступом возле мусоропровода и стал шептать:

– Господи, сделай так, чтобы мама приехала на всемирном изобретении человечества!

Он думал: вдруг Бог еще не знает этого слова – «лифт», и вместо «лифт» сказал так... (Н. Горланова, В. Букур. Трофимка.)

Задание 3. Проанализировав приведенные ниже фрагменты текстов, выявите функции синонимов в тексте.

1. Не знаю, можно ли тут жить без коня. Через многие речки переправа только на лошади. Но в этом случае надо соблюдать несколько железных правил. Из них самое важное: не суйся в воду, не зная броду.

Но вот ты у брода. Внимание, следи за собой! Вошел в воду – освободи ноги от стремян и держи повод несильно, однако так, чтобы лошадь чувствовала руку. Никогда не перерезай струп перед товарищем – собьешь его вместе с конем. И вообще – больше доверяй лошади, старайся не тревожить ее понапрасну и не торопить: она знает, в каком темпе надо в этой речке двигаться, хорошо чувствует, куда ставить копыто. Бывает, струя бьет под седло, заливает сапоги – терпи, ничего не поделаешь. Ну а уж если сбило, понесло, тут один выход – с седла долой, окунайся и держись покрепче за гриву. (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

2. В крошечной комнатке перед спальней, в так называемой у них маленькой гостиной, хотя и большая гостиная была у них тоже маленькая, на маленьком нарядном диванчике, за маленьким чайным столиком, в какой-то полувоздушной утренней распашоночке сидела Елена Ивановна и из маленькой чашечки, в которую макала крошечный сухарик, кушала кофе. Была она обольстительно хороша, но показалась мне тоже и как будто задумчивою. (Ф. Достоевский. Крокодил.)

3. «Лицо – зеркало души». Это, конечно, верно. Но так называемая наружность, все то, что в человеческом облике подвержено обработке при помощи парикмахера и портного, мало сказать: обманчиво. Оно лживо. (В. Ходасевич. Московский литературно-художественный кружок.)

4. Эх, быть бы взрослым! Оказаться в один миг самостоятельным человеком! Уж я бы додумался до чего-нибудь. (А. Лиханов. Последние холода.)

5. Безлюдье было роскошным, что и говорить. Оно нас не тяготило, нет. Мы упивались им. Но трудно было к нему привыкнуть.

То же следует сказать и о тишине. Порой такая мощная тишь падала на поселок, что становилось тревожно и беспокойно на сердце, будто в предвестье беды. Не поверите, слышно было, как жужжит лампочка на фонаре в двадцати шагах. (Г. Головин. Джек, Братишка и другие.)

6. С юности девицей Гортензия Степановна была бойкой, энергичной, нахрапистой. (С. Есин. Соавторы.)

7. Запах деревенского дома щекочет ноздри. Дух веков, который так быстро забывается в бесконечно прогрессирующих городах. Аромат, который вдыхали наши предки. Запах молочной сыворотки и комбикорма. Благоухание сена, молока и печного, дровяного дыма. Кислый запах силоса, который охота взять в щепотку и нюхать. Запах, нетронутый цивилизацией. Даже запах солярки от робы дяди Егора и тот какой-то свой, родной, уютный. (А. Ефимов. Птичий грипп.)

8. – Зверинец смотрели? – лукаво спросил Веткин, указывая через плечо большим пальцем на дом Рафальского.

Ромашов кивнул головой и сказал с убеждением:

– Брем у нас славный человек. Такой милый!

– Что и говорить! – согласился Веткин. – Только – псих! (А. Куприн. Поединок.)

9. Человек… Самое загадочное и таинственное создание. Таинственное, как электричество. Электричество горит, светит, освещая избы, дворцы, города, сияя яркими очами на лице ночной земли. Но кто может сказать: какова суть электричества, какое оно и как выглядит?

Заячьи глаза бегут, собачьи – лают о преданности, волчьи – неистово рычат, медвежьи – окаменело глядят на живой и журчащий мир. Даже взгляд орла парит по высокому небу дремучим зверем. Лишь в глазах человека остановился мир. В них играет разум, резвится красота, плывут века, горит мгновенье. В них столько света! Будто вся энергия вселенной притаилась в нежных, зорких, пытливых, страстных очах!... (Ю. Шесталов. Таежная мелодия.)

10. Внизу в теплушке разговаривали двое. Один спрашивал другого:

– Ну как, угомонили своих? Доломали хвосты им?

– Это лавочников, что ли?

– Ну да, лабазников.

– Утихомирили. Как шелковые. Из которых для примеру вышибли дух, ну остальные и присмирели. Забрали контрибуцию. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

11. На другое утро многие видели, как Курлан и Хакун направились в лес с ружьями за плечами.

Охотники уже шли полдня, а свежих следов все не было.

И только к вечеру наконец нашли «теплые» отпечатки огромных лап. Следы вели в сторону селения. (В. Санги. Голубые горы.)

12. Дождь – повод для одиночества, которого всем всегда не хватает. Если, конечно, он будет добренький и застигнет всех порознь. Обычно случается так: первые капли падают вниз и разбиваются насмерть, потом капель становится много, и земля делается жидкой, что само по себе – препятствие. Вероятно, жажда отрадного сиротства и стала причиной того, что некогда дождь победил землю до горы Арарат. (П. Крусанов. Петля Нестерова.)

13. – Сейчас идет уборочная, Борис Артемьевич, – урезонивает меня автобаза, – машины все лимитированы.

И тут я бросаю козырь. Мое изобретение, моя придумка. Мой талантливый блеф.

– У нас тоже государственное дело, – говорю я, звеня металлом в голосе. – И во время уборочной кампании мы не можем оставить тружеников села без высокой культуры. (С. Есин. Производственный конфликт.)

14. С удовольствием слушая на пластинке песни Лидии Руслановой, выучив их наизусть, я решила стать певицей и записалась в хор, на горе нашему учителю пения. Я орала на репетициях изо всех сил. Учитель умолял меня не петь, а только открывать рот, чтобы не мешать другим. Но я в возмущении пела еще громче. Почему-то я решила, что у меня чудный голос. (Н. Лазарева. Последнее место ссылки.)

15. Вдруг Гоша осторожно потянул повод, остановился, обернулся ко мне.

– Когда я в тайге, – произнес он медленно и глухо, – то все такое правильное на свете, что и сказать нельзя.

Он поехал дальше и тут же опять остановился.

– Действительную я в Днепропетровске служил. Армия – дело хорошее, но я по тайге больно тосковал. Закрою глаза – шумит! (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

16. Машины подползали к шлагбауму на краю поселка. Взобравшись на асфальт, секунду-другую медлили, будто собираясь с духом, и, воодушевленно взвыв моторами, вдруг уносились прочь. С освобожденной радостью какой-то. С торопливостью, ужасно обидной для нас, остающихся.

Это напоминало какое-то бегство. Эвакуацию напоминало – в преддверии неумолимых ненастий, жуткого неуюта, дождей, холодов. (Г. Головин. Джек, Братишка и другие.)

17. Мальчик опять неделями валялся на диване, сочиняя песенку:

О, время всеобщего бедлама!..

Правда, он поинтересовался, как там дела с их лицеем?

Кеша ответил лаконично:

– Отец Мефодий дискредитировал себя.

– А что это означает?

– Значит, оскандалился, – ответил Кеша. (М. Москвина. Дом на Луне.)

18. Отец лежал в маленькой темной комнате на его, Сумаедова, постели, а сын на ветхой, довоенной – брезент, натянутый на две палки – раскладушке. В клетушку не проникал свет, дверь в большую комнату, где тяжело спала тетка, как всегда, прикрыта. Раскатистое теткино дыхание слышалось из-за фанерной перегородки, значит, говорить они могли шепотом, почти не слыша собственных слов и ответов. (С. Есин. Бег в обратную сторону, или Эсхатология.)

19. Это был художник, известный живописец, человек уже не молодой, разменявший шестой десяток, физически еще очень крепкий, невысокий, но с широким разворотом плеч, с прекрасной седой шевелюрой над высоким лбом. (Н. Перминова. Плывущие мимо.)

20. Накурив в своей комнате, а Леша не курит, художник начинает проветривать ее, открывает дверь в коридор, распахивает форточку.

– Ты специально создаешь сквозняк! – требует закрыть дверь Леша.

– Да пойми ты, голова, раз в сутки я должен непременно проветривать свою норку, – спокойно останавливает его Лаптев. (В. Кузнецов. Петь хочу!..)

21. В картинных галереях посетители с особым, пристальным вниманием обычно заглядываются на живопись, которая постарше, подревнее. А может быть, картина полируется не только годами, но и взглядами смотрящих на нее людей. (С. Есин. Бег в обратную сторону, или Эсхатология.)

22. Ученые в последнее время все чаще отмечают вредное влияние городских шумов на здоровье людей. Да и без науки каждый горожанин знает, какое это проклятие – трамвай, когда он каждые пять минут прогромыхивает под окном. А если напротив твоего дома стоит какая-нибудь фабричонка с ревущими вентиляционными жерлами, то уж совсем беда. В беседе нужно напрягать голос, приходится прибавлять громкость телевизору или приемнику, кричать в телефонную трубку. Человеку становится трудно засыпать без таблеток, сосредоточиться над книгой. Коварство постоянного шума состоит в том, что он незаметно изнуряет организм, постепенно разрушает нервную систему и тогда, когда уровень его не превышает допустимой нормы децибелов и слух твой будто бы адаптировался. (В. Чивилихин. Шведские остановки.)

23. Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая. Вместе с ее главным лицом я считаю, что настоящего жизнеописания заслуживает только герой, но история поэта в этом виде вовсе непредставима. Ее пришлось бы собирать из несущественностей, свидетельствующих об уступках жалости и принужденью. Всей своей жизни поэт придает такой добровольно крутой наклон, что ее не может быть в биографической вертикали, где мы ждем ее встретить. Ее нельзя найти под его именем и надо искать под чужим, в биографическом столбце его последователей. Чем замкнутее производящая индивидуальность, тем коллективнее, без всякого иносказания, ее повесть. Область подсознательного у гения не поддается обмеру. Ее составляет все, что творится с его читателями и чего он не знает. Я не дарю своих воспоминаний памяти Рильке. Наоборот, я сам получил их от него в подарок. (Б. Пастернак. Охранная грамота.)

24. Из Литфонда ей позвонили, что хотят на свой счет сделать у нее в комнате ремонт.

– Значит, обещанная мне новая квартира – миф, и вторая комната в этой – тоже миф. И повышенная пенсия тоже оказалась мифом – вы не знали? Да, да. Все это мне решительно все равно, меня это нисколько не огорчает. У меня всегда так, и только так. Такова моя жизнь, моя биография. Кто же отказывается от собственной жизни? (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой.)

25. Довольно давно, больше десяти лет назад, я решил написать трудную, но, как я тогда думал, да думаю и сейчас, интересную книгу.

Книга эта должна была состоять из биографий замечательных людей.

Биографии должны были быть короткие и живописные.

Я начал даже составлять для этой книги список замечательных людей.

В эту книгу я решил вставить и несколько жизнеописаний самых обыкновенных людей, с которыми я встречался, – людей безвестных, забытых, но мало, в сущности, уступавших тем людям, что стали известными и знаменитыми. Просто им не повезло и они не смогли оставить после себя хотя бы слабый след в памяти потомков. Большей частью это были бессребреники и подвижники, охваченные какой-нибудь всепоглощающей страстью.

Среди них был речной капитан Оленин-Волгарь – человек поистине феерической жизни. Он вырос в музыкальной семье и учился пению в Италии. Но ему захотелось обойти пешком всю Европу, он бросил учение и действительно обошел Италию, Испанию и Францию как уличный певец. (К. Паустовский. Давно задуманная книга.)

26. Алпатов старел незаметно: сдавал себя времени по волоску, как хорошо защищенная крепость; каждый день, вставая, чувствовал себя, как вчера, и когда спросил его как-то с завистью значительно лысый, хотя и средних лет исправник:

– И отчего это нет у вас ни самомалейшей плеши?.. Удивлен!

Алпатов, в свою очередь, спросил, как бы удивляясь:

– Это что же такое? – «плешь»?

– Иначе говоря – лысина.

– Как у вас?

– Именно, как у меня.

Внимательно и долго осматривал исправницкую лысину Алпатов и сказал неторопливо:

– Гм… Не полагается по уставу. (С. Сергеев-Ценский. Медвежонок.)

27. Пришла Санечка. И сразу же начался задушевный разговор. На улице идет дождь. На электрических проводах по всей длине нанизываются огромные капли.

– Вот такая шлепнет на тебя, будешь мокрая с головы до пят, – говорит Санечка.

– Да, на той неделе такая упала на мой зонт и сломала его, – жалуюсь я. (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

28. Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.

– Собака у вас умная.

– Собака наша – клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, – сказал Семеныч. – Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, – он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел… А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский! (С. Сергеев-Ценский. Устный счет.)

29. Русские изобретатели из Одессы оказались не просто таланты – гении!..

Ва-1 работал как швейцарские часы, как холодильник «Стинол», как вертолет «Черная акула».

Нет, он не работал, а пел!

Что это была за чудная песня! Гимн человеческой изобретательности, упорству, предприимчивости. (В. Бурлак. Рыцари мадам Авантюры.)

30. … Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева. То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов. Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское: «Есть женщины в русских селеньях…»

Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге. (К. Чуковский. Из воспоминаний об Анне Ахматовой.)

31. Из мощной группы ярких талантов, вошедших в литературу в сороковые-пятидесятые годы, Тургенев первым завоевал не просто известность, а широкую, устойчивую славу. Начиная с «Записок охотника» он долгие годы был самым популярным, самым знаменитым писателем, «центральной фигурой» литературного процесса. Именно его новых вещей больше всего ждали читатели, именно ему издатели, заинтересованные в подписчиках, платили самые высокие гонорары – показатель «низкого ряда», но характерный и достаточно объективный. Именно его проза вызвала к жизни ярчайшие произведения публицистической критики той эпохи: статьи Добролюбова о «Накануне», Чернышевского об «Асе», Писарева об «Отцах и детях»… (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

32. Думы его были какими-то неотчетливыми: так, что-то бессвязное крутилось в голове, будто вспоминал нужное слово, и оно уже было на языке, но так и не проступило, не высказалось… Всплыл в памяти разговор с командиром Соловьевым, когда они выпивали за караван.

– Знаешь, Гурко, прошу тебя об одном: не унывай. Не дай разуму убить себя. Принимай жизнь, как она есть, – говорил Соловьев. – Из детства моего есть такое словечко – юдоль. Жизнь со всеми ее бедами и радостями. Надо жить при любых обстоятельствах. Жить. (С. Ионин. Волк.)

Задание 4. Найдите в приведенных ниже текстах антонимы и раскройте их функции.

1. Я тоже кивал головой, но помалкивал, мысленно осуждая Андреева. Тело человеческое может болеть как угодно, оно может гнить и отваливаться кусками, но совесть при этом остается в своем неизменном виде – либо чистой, либо грязной, какой всегда была, такой и остается. Умер человек – умерла и совесть, а пока он жив, совесть тоже жива – чистая о людях думает, грязная о себе. (А. Буйлов. Как мы строили кораль.)

2. Колька не может даже и представить, как это сразу могло собраться такое множество людей в одно время, все сразу. Он не знает, что люди, как муравьи: сбегаются – разбегаются, сходятся – расходятся. (С. Сергеев-Ценский. Мелкий собственник.)

3. Все-таки мы обогнули деревню и вышли к узкой лесной полосе. Верх – в густой зеленой листве, низ – в розовом кипрее и желтом зверобое. Вот какая была эта полоса. (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

4. Под ногами пружинил толстый красноватый слой из отмершей хвои, пахнущий пересушенными мхами и загустевшей смолой, жизнью, а не смертью. (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

5. Совершалось что-то страшное, всегда одинаково бывшее испокон века: подымалось одно и поглощало другое, за стеною жизни стояла смерть, за стеной обрыва – бездна, и стены были тоньше и прозрачнее, чем осенний воздух. (С. Сергеев-Ценский. Лесная топь.)

6. Молчали дни, зато говорили ночи.

И ночи говорили всегда одно. (С. Сергеев-Ценский. Лесная топь.)

7. … Древние греки, философы, говорили: акмэ, обозначая этим словом период расцвета, апогей состояния. Медики считают: акмэ для мужчины наступает примерно в сорок лет, как точка равновесия между физикой человека и его психикой, молодостью и мудростью, желаниями и возможностями. (О. Спасов. … И дух наш молод…)

8. Богатый бережет свое здоровье, тратя на него свое богатство, а бедный тратит свое здоровье, чтобы заработать себе на жизнь. (М. Малышев. Между парадоксом, иронией и здравым смыслом (афоризмы, максимы и размышления.)

9. Переоценивать человека опасно: он может разочаровать. Недооценивать еще опаснее: а вдруг он окажется вашим начальником. (М. Малышев. Между парадоксом, иронией и здравым смыслом (афоризмы, максимы и размышления.)

10. Простые люди о болезнях своих и о болезнях близких своих вспоминают только по праздникам – некогда в будни. (С. Сергеев.-Ценский. Живая вода.)

11. Малые заблуждения юности превращаются в закоренелые предрассудки в старости. (М. Малышев. Между парадоксом, иронией и здравым смыслом (афоризмы, максимы и размышления.)

12. Счастливый брак подобен блаженству рая. Неудачный брак сродни мукам ада, а брак большинства людей похож на чистилище, обитатели которого страдают, как в аду, но не теряют надежды обрести наслаждение рая. (М. Малышев. Между парадоксом, иронией и здравым смыслом (афоризмы, максимы и размышления.)

13. Кроме того, Катюша заметила, что все то, что загадывают маленькие, сбывается гораздо чаще, чем загадывания взрослых. (С. Залыгин. Кто тут?)

14. Чтоб не заплакать, Анюта быстро накидывает на себя кожушок и выбегает под серое небо.

От холодных осенних дождей красное лето спряталось в подземелье. Только в лугах да на лесных опушках остались от лета черные печати костров… Теперь лишь в апреле под лучистым весенним жаром молодое лето начнет показываться из-под сырой земли зелеными стрелами цветов. (В. Максимов. Цветет полынь.)

15. Иван Иванович Рублев – пожилой человек с круглым, добродушным лицом, взглянув на которое, не хочешь, а улыбнешься. У него оттопыренные уши и мягкий характер. Прежде он был счастливый человек, правда, в самом расхожем смысле этого слова, теперь он несчастен. (В. Пьецух. Старики и старухи.)

16. Если бы был я бродягой, я смотрел бы на эти таежные пустыри с восторгом: экая девственная ширь! Но я больше степенный хозяин, чем бродяга <…>. Если бы был я поэтом, воспел бы я сочные верхушки кедров, разбежавшихся с разгону в небо, ясные желтые вечерние зори, туманные утра, ширину быстроводных рек и многое еще. Но я прозаик, возвышенный стиль мне не знаком, тянет меня к жилью, к яичнице, к самовару… <…>. (С. Сергеев-Ценский. Медвежонок.)

17. Порой, воссоздавая прошлое, мы уверены, что пишем только историю, на самом же деле осмысливаем или пытаемся осмыслить минувшее в современной действительности, которая является главным душеприказчиком и судьей. Прошлое ушло и стало прожитым и пережитым, то есть частью духовного человеческого опыта. Настоящее – вещественно, предметно, материально, однако оно еще не закреплено памятью для сохранения, оно постоянно перед глазами и останавливает на себе мимолетное внимание: удивит, обрадует, встревожит, оставляя надежду увидеть все это завтра, послезавтра, через несколько дней… (Ю. Бондарев. Прошлое.)

18. Судьба к Анюте тоже не весьма благосклонна. Она словно испытывает ее на специальной центрифуге. Несчастный случай в лесу – малое ускорение. Паралич ног – большое ускорение. Вопрос: как жить дальше прикованной к постели? – малое ускорение. Как жить дальше без Саньки? – большое ускорение. Выдержит ли Анюта столь жестокое испытание? Удержится ли на этой страшной центрифуге?.. (В. Максимов. Цветет полынь.)

19. – Ой, что вы! – воскликнула Лариса. – Вам грех жаловаться, у вас такой талант!

– Да? – спросил он (Занятов. – Л. П.). – Вы уверены в этом? Талант? Зайдите в Эрмитаж, Русский музей, а когда будете в Москве, непременно загляните в Третьяковку: Репин, Крамской, Серов, Маковский, Саврасов – вот таланты! А это, – он указал на мольберт с его работой, – ремесло, кусок хлеба. (П. Сажин. Капитан Кирибеев.)

20. Человек человека один на один бьет не вполне уверенно. Он даже способен опасаться: а вдруг тот, кого он бьет, выкинет какую-нибудь штуку?..

Он бьет большей половиной своего существа, а меньшая в это время наблюдает и взвешивает.

<…>

Совсем не то толпа. Тонкие чувства ей незнакомы. Толпа, когда кричит, – не кричит, а судит; толпа не рассуждает, а приговаривает с двух слов; толпа и не бьет, а казнит, и тот, кого она бьет, знает, что уж больше он не встанет. (С. Сергеев-Ценский. Живая вода.)

21. При всем бездонном жизнелюбии только трагическое мироощущение художника может потрясти и обновить душу, эта остановленная секунда жизни между прошлым и будущим, между минувшим и наступающим, еще не потерявшим надежду на облегчение.

И прекрасное, и безобразное одинаково заразительны. Литература – это монолог о человеке, а не об «одинокой толпе», о человеческой душе, которая постоянно стремится к общению. Правда – всегда живая материя. Ложь всегда мертва, как бы ни была она энергична, действенна. (Ю. Бондарев. Вопросы.)

22. Естественный лес – живой, саморегулирующийся организм, в нем идет постоянная смена поколений, он всегда так же стар, как молод. (В. Чивилихин. Лесная бухгалтерия.)

23. Человеку мнится, что он обладает наивысшей властью на Земле, и поэтому он убежден, что бессмертен. Он надолго не задумывается о том, что лето сменяется осенью, молодость – старостью и даже ярчайшие звезды гаснут. (Ю. Бондарев. Мгновение мгновения.)

24. Край, в котором ты никогда не бывал, издали видится в красках ярких и контрастных, – зимний север белее и безмолвнее, а летний юг пестрее и шумнее, чем вблизи... (В. Чивилихин. Течет река Волга…)

25. Кто точно ответит, каким законам, каким силам Вселенной подчинена стихия и эволюция, периоды жизни и час смерти, рычаги превращения жизни в смерть и смерти в жизнь?

Едва ли мы сможем объяснить, почему человеку дан срок не девятьсот лет, а семьдесят (по Библии), почему так молниеносна, быстротечна молодость и почему так длительна старость. Мы не можем найти ответа и на то, что подчас добро и зло невозможно отъединить, как причину от следствия. Как это ни горько, однако не стоит и переоценивать понимание человеком своего места на земле – большинству людей не дано познать смысл бытия, смысл собственной жизни. (Ю. Бондарев. Мгновение мгновения.)

26. То, что прежде было гордостью мальчика, стало вдруг горем. Потому что нельзя было уйти в Алешкин, к Галине Федоровне. И от бессилья что-либо изменить Яков заплакал. Он плакал редко. «Бычок упористый …» – говорила мать. А теперь хлынули слезы, и казалось, не будет им конца. Горячие, волна за волной, они накатывались из груди. И мальчик плакал и плакал, пока не уснул. (Б. Екимов. Фетисыч.)

27. С возрастом я узнал: радость кратка, преходяща, часто обманчива, печаль вечна, благотворна, неизменна. Радость сверкнет зарницей, нет, молнией скорее и укатится с перекатным громыханьем. Печаль светит тихо, как неугаданная звезда, но свет этот не меркнет ни ночью, ни днем, рождает думы о ближних, тоску по любви, мечты о чем-то неведомом, то ли о прошлом, всегда томительно-сладком, то ли о заманчивом и от неясности пугающе-притягательном будущем. Мудра, взросла печаль – ей миллионы лет, радость же всегда в детском возрасте, в детском обличье, ибо всяким сердцем она рождается заново, и чем дальше в жизнь, тем меньше ее, ну вот как цветов – чем гуще тайга, тем они реже. (В. Астафьев. Царь-рыба.)

28. – Не надо быть очень добрым, Женя. Когда доброты много, от нее бывает зло.

– Я не всегда понимаю тебя.

– Потому что я старше.

– Мне двадцать шесть.

– Я старше по-другому. Женщине нельзя быть моложе… (Ю. Теплов. Подкова.)

29. В ожидании экипажей Абогин и доктор молчали. К первому уже вернулись и выражение сытости, и тонкое изящество. Он шагал по гостиной, изящно встряхивал головой и, очевидно, что-то замышлял. Гнев его еще не остыл, но он старался показывать вид, что не замечает своего врага… Доктор же стоял, держался одной рукой о край стола и глядел на Абогина с тем глубоким, несколько циничным и некрасивым презрением, с каким умеют глядеть только горе и бездолье, когда видят перед собой сытость и изящество. (А. Чехов. Враги.)

30. Можно полюбить новую деревню (например, Большие луга), но разве можно забыть старую знакомую? Ну, скажем, деревню Зеленая горка? Большие луга я нашла по совету Молодого сказочника, а Зеленую горку разыскала сама, совершенно самостоятельно. (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

31. Сидим с тетей Паней у меня, о житье-бытье рассуждаем. Проходит мимо окон горожанка Вера, уже пожилая женщина, но ведь человека красят и походка, и манера держать голову.

– Какая красивая женщина, – говорю я.

– У тебя все красивые, – ворчит тетя Паня. – Скажи, кто у тебя некрасивый? Даже моего хромого старика называешь красивым. А он просто безобразный... (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

32. Я поспешила перейти на другую тему:

– А что у вас клен такой – весь зеленый, а мой уже давно покраснел?

– Он у меня независимый. Все делает по-своему: у людей начинает краснеть, мой – зеленый, у людей еще зеленый, а мой – уже красный. (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

33. Оно, ежели рассудить, то какая я ей пара? Она молодая, красивая, с порохом, а я старый, скоро тридцать годов будет, да и красив очень, борода окладистая – гвоздем, лицо чистое – все в шишках. Где ж мне с ней равняться! (А. Чехов. Степь.)

34. Ветер бьет меня в грудь и лицо мое студит,

Он помиловать может, а может казнить…

Если я упаду, ничего мне не будет, –

Между небом и мной – неразрывная нить.

(В. Шемшученко.)

35. Во всяком большом художнике лишь толика правды своего народа, в великом гении – правда общечеловеческая. (Ю. Бондарев. Вопросы.)

36. – А что за книга? – полюбопытствовала Ирина Ивановна.

– Анастасия, – промолвила женщина, – это свет. В ней свет. Анастасия. Знаете, смерти нет. (Н. Садур. Запрещено – все.)

37. Встаешь рано, смотришь в окно. Выпали такие заморозки, что отава кажется седой, перекладины оград тоже белые, а на грядках за ночь сникли и почернели листья тыквы, с клена слетело несколько листьев. Но вот вся деревня как в дыму: выглянуло солнце, ослепительно белое, теперь отовсюду поднимается пар, чуть позже начало таять – капает с крыльца, с забора, с листьев… И все сияет! Только что было холодно – уже тепло, с речки поднимается и постепенно рассеивается туман. (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

38. Человек – творение не только земное, но еще и космическое, и его суть подчинена непреложным законам природы: если давление возрастает сверх критического уровня, человек, так же как и действующий вулкан, или взрывается, или обрушивается сам в себя, что также не лучше. В любом случае образуется обширная мертвая зона, и нужно сотни тысяч, миллионы лет, чтобы в ней опять затеплилась жизнь. (П. Проскурин. Лики земли.)

39. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, – и все обстоит благополучно. (А. Чехов. Крыжовник.)

40. Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает.

Как я рада, что нынче вода

Под бесцветным ледком замирает.

(А. Ахматова.)

41. От других мне хвала – что зола,

От тебя и хула – похвала.

(А. Ахматова. Двустишие.)

42. Когда возвращаешься в те места, где уже когда-то был, а тем более в места детства, на какой-то миг вдруг охватывает чувство, что еще немного, еще одна зацепка – и все вспомнишь. Восстановится во всей полноте связь с этим самым главным. Узнаешь и поймешь что-то новое, чего не смог понять тогда. И все исправится, жизнь станет настоящей.

Может быть, поэтому увядающее прошлое мне дороже процветающего будущего. Мне нравится ходить по местам запустения, развалинам старых домов. Когда-то для кого-то эти дома, запущенные места значили так много. Когда-то для кого-то здесь был портал связи с самым главным. Завтра на этом месте построят новое, блестящее здание, но оно ни для кого не будет ничего значить. (М. Земсков. Противостояние.)

43. Конечно же, трудолюбие и, я бы сказал, профессиональный демократизм (никакой работы не чурается) молодого Тургенева вызывают глубокое уважение. Без подобной «графомании» большой писатель, как правило, не получается. Но и одно трудолюбие не делает большого писателя. Необходимо что-то еще.

В тургеневских публикациях до «Записок охотника» виден одаренный и культурный молодой автор, уже вошедший в литературу и занявший в ней довольно скромное, но полезное и вполне достойное место. Гений – не виден.

Пожалуй, разгадку уже подготовленной вспышки надо искать в других разделах собрания сочинений. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

44. Этому принципу – точно и сильно воспроизводить истину – писатель следовал всю жизнь. И всю жизнь от него требовали другого: не глубокого анализа, а ясной, однозначной оценки. За Базарова или против? Любишь героя или ненавидишь? Как в уличной драке, где одно лишь и важно – на чьей ты стороне… (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

45. Достоевский объяснял, как нельзя и не надо жить. Тургенев – как можно жить. А человек, читающий книгу, знал, что ему, уверенно произнеся вслед за писателем все «нет», потом придется сказать «да»: надо жить, надо строить жизнь во всей ее сложной конкретности – для себя, для тех, кто рядом, для тех, кто придет. Вот и тянулся он к обнадеживающим прогнозам Тургенева, ибо с Тургеневым жить – можно. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

46. Да, конечно, жизнь хороша своими контрастами. Два дня назад увязал в московской управленческой сутолоке, в телефонном треске и многоголосом кваканье мобильников, а тут после полуторачасового самолетного гула – провинциальная тишина областного города, полупустая гостиница, просторный кабинет добродушно-вельможного, понимающе улыбавшегося начальника, по-отечески объяснявшего Костину: «Отдохните вначале, прежде чем окунаться в наши проблемы… У нас здесь охотхозяйство есть, в степи… Поезжайте на выходные, вас отвезут…» И тут же у дверей возник суетливо-разговорчивый сопровождающий, а у подъезда – сверкающий черным лаком джип. (И. Гамаюнов. Ночная охота.)

47. – А я бы пошла с тобой в разведку, ты настоящая, Ксень.

– Спасибо, – смутилась молодая хозяйка, – не преувеличивай, я самая обыкновенная.

– Не думаю, – сказала после долгой паузы Александра. – Поживем-увидим, хотя я не могу в тебе ошибаться по многим причинам... (В. Михальский. Прощеное воскресенье.)

48. Тебя приветствую, мое поражение,

тебя и победу я люблю равно;

на дне моей гордости лежит смирение,

и радость, и боль – всегда одно.

(З. Гиппиус.)

49. Красота Горного Алтая никого не оставит равнодушным. Проникнув в сердце любого человека, она успокоит взволнованного и взволнует спокойного, не поощрит в тебе ни праздности, ни тоски, а подымет новые силы. Люблю я Алтай! (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

50. Я забыл: пузыри на лужах – это к долгому дождю или к короткому? Криво отражая окна, кружатся возле люка. Но все равно – к короткому или длинному, вечно стоять под аркой не удается, надо идти домой. Я гляжу на наши окна. Лишь у отца окно светится: все пишет свое «последнее сказанье», как, усмехаясь, говорит он... но мне туда, в темноту, где ждет меня все... все, что я заслужил. Весь ужас. Вперед! (В. Попов. Третье дыхание.)

Литература

1. Брагина, А. А. Синонимы в литературном языке / А. А. Брагина. – М. : Наука, 1986. – 124 с.
2. Введенская, Л. А. Русская лексикография : учебное пособие / Л. А. Введенская. – М. : ИКЦ «МарТ» ; Ростов н/Д : Издательский центр «МарТ», 2007. – 352 с.
3. Голуб, И. Б. Новый справочник по русскому языку и практической стилистике : учебное пособие / И. Б. Голуб. – М. : Эксмо, 2007. – 464 с.
4. Гречко, В. А. Лексическая синонимика современного русского литературного языка / В. А. Гречко. – Саратов : Изд-во Саратовского ун-та, 1987. – 152 с.
5. Евтушенко, О. В. Эволюция понятия «волнение» в русской словесности / О. В. Евтушенко // Русский язык в школе. – 2009. – № 5. – С. 93–97.
6. Крысин, Л. П. Современный русский язык. Лексическая семантика. Лексикология. Фразеология. Лексикография : учебное пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений / Л. П. Крысин. – М. : Издательский центр «Академия», 2007. – 240 с.
7. Лемов, А. В. Об одной лексической ошибке в современной речи (подиум или пьедестал?) / А. В. Лемов // Русский язык в школе. – 2009. – № 4. – С.96–97.
8. Современный русский язык : учеб. для студ. вузов, обучающихся по спец. «Филология» / П. А. Лекант и др. ; под ред. П. А. Леканта. – 4-е изд., стер. – М. : Дрофа, 2007. – 557 с.
9. Современный русский язык. Теория. Анализ языковых единиц : учеб. для студ. высш. учеб. заведений : В 2 ч. Ч. 1 : Фонетика и орфоэпия. Графика и орфография. Лексикология. Фразеология. Лексикография. Морфемика. Словообразование / Е. И. Диброва и др. ; под ред. Е. И. Дибровой. – 3-е изд., стер. – М. : Издательский центр «Академия», 2008. – 480 с.
10. Сулименко, Н. Е. Современный русский язык. Слово в курсе лексикологии : учебное пособие / Н. Е. Сулименко. – М. : Флинта ; Наука, 2006. – 352 с.
11. Фомина, М. И. Современный русский язык. Лексикология : учебник / М. И. Фомина. – 4-е изд., испр. – М. : Высш. шк., 2001. – 415 с.

Слово в тексте

Задание 1. С помощью толковых словарей определите, сколько значений имеют выделенные в текстах слова. Какое из значений данных слов реализуется в тексте? Выявите случаи их осложнения дополнительными семантическими компонентами.

1. Мудрость Йозефа Швейка – гениально подмеченная мудрость чешского человека. А что такое мудрость? Применительно к чехам, или по Швейку, это свой взгляд на вещи. Самый простой, неожиданно простой. (Д. Гранин. Листопад.)

2. Курлан – охотник. О нем ходит множество легенд. И любил он такую охоту, которая требовала от человека сноровки, большой воли. Он не любил охотников ни по боровой, ни по водоплавающей птице. (В. Санги. Голубые горы.)

3. Труден подвиг любого истинного художника, таков он и у Леонида Леонова. К своему (давно уже не только своему), пожалуй, главному произведению – «Русский лес» он шел непросто и неровно, о чем можно судить по той же рентгеновской карте его публицистики, слишком уж непросто и неровно распахивало время те пространства жизни, преодолевать которые выпало и на долю Леонова. (П. Проскурин. В поисках сигнальных огней.)

4. При слове «тишина» он (Иван. – Л. П.) вздрагивал. Откашлявшись, гладил лоб, руки.

– Тишину надо понимать… – в каком-то новом восторге произносил он. – Это как душа… Вроде и невидима, а есть она.

– И в чем ее сила?.. – допытывался я.

– А в том, что она духом меня наполняет…

Он говорил, говорил, а я, вздыхая, слушал его. Ибо каждый раз его взгляды и понятия о тишине менялись. Однако все эти понятия были добрыми. (А. Брежнев. Летняя крепость.)

5. Долго ли коротко… Александре было за семьдесят… Жизнь быстро что-то пролетела. Все те же или другие очки украшали ее лицо. Казалось, что в них она не видит еще больше, чем без них. Седые тонкие волосики крепились узлом на маленькой макушке. Баба Шура была худой и казалась бы совсем прозрачной, если бы ее вид не утяжеляли серые одежды старинных покроев. Любила серенькое. (Е. Фокина. Скворечник.)

6. Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.

– Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, – сказал Белокуров и вздохнул. – Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А все дела, дела! Дела! (А. Чехов. Дом с мезонином.)

7. Несмотря на сомнительность сказанного, Карпов вдруг успокоился и переживать совсем перестал. Но в Лысый парк по-прежнему не заглядывал.

– Пап, а чехи, они какие? – допытывалась как-то вечером у него дочка.

– Обычные люди, только говорят по-другому.

– У них чеховский язык?

– Чешский, выдумщица ты моя, – рассмеялся Карпов в ответ, поцеловал дочку в наивные голубые глаза и уже потом, уложив дочку спать, про себя подумал: «По-чеховски говорят только в России. Да и думают тоже». (А. Гудков. Большой пивной путь.)

8. – С приземлением, товарищ комиссар… А у меня беда: гармонику раздавил… Может, добудем еще, а, товарищ комиссар!

– Парашют где?

– В овраг сбросил и землей завалил… В овраге грибами пахнет, представляете? На первом привале угощу жареными…

«Гармонь», «грибы» – неуместными казались Михаилу эти слова в военной обстановке. Но, понимал он, нужно жить в любых обстоятельствах, а «грибы» и «гармонь» – это и есть жизнь… Быстро он работал ножом, заталкивая парашют в зияющую в корнях ели чью-то нору и прикапывая его. (М. Кизилов. Командировка.)

9. На горе он (Герцев. – Л. П.) приостановился, снял с плеча мелкашку и на вытянутой руке, словно из пистолета, сшиб кедровку, надрывавшуюся на вершинке ели саженях от него в полста, если не больше.

– Стрело-о-ок! – восхитился Коля. (В.Астафьев. Царь-рыба.)

10. История красоты начинается задолго до человека. Может быть, это начинается с появления Вселенной, нашего неба с его созвездиями, движением светил. Вначале было не Слово, а Красота, рожденная фантазией Творца. (Д. Гранин. Листопад.)

11. Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель увеселительного сада «Тиволи», квартировавший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.

– Опять! – говорил он с отчаянием. – Опять будет дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди – точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье! Каждый день страшные убытки! (А Чехов. Душечка.)

12. Во всем ей (Ларе. – Л. П.) чудились признаки небрежности. Оказывали ли ей повышенное внимание наезжавшие к Кологривовым знакомые, это значило, что к ней относятся как к безответной «воспитаннице» и легкой добыче. А когда ее оставляли в покое, это доказывало, что ее считают пустым местом и не замечают. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

13. Петр Иванович любил комедии. Я плохо понимала значение слова, но оно мне не нравилось, потому что ассоциировалось с запахом старья, так обожаемого и долго хранимого этими людьми. Когда начиналась комедия, телевизор, как правило, барахлил. Ремонтировали по-советски, ударом кулака по верхней плоскости. Я активно участвовала. (Е. Фокина. Скворечник.)

14. В последнем рассказе Чехова «Невеста» героиня решает «перевернуть» свою жизнь – она рвет со старым миром и покидает свой город – «как полагала, навсегда».

Впервые чеховский герой стал в полном смысле действующим (выделено в тексте. – Л. П.) лицом. Впервые начал чувствовать себя хозяином своей судьбы. (З. Паперный. «Всякому человеку вообще».)

15. Май! Воздух холоден и прозрачен, к неяркому солнцу рвутся голуби, шуршит метла дворника, оранжевая горбатая машина с голодным гулом втягивает в брюхо мусор, бравурный марш из окна – это утро! Это весна! (С. Валяев. В самом начале лета.)

16. – Черепица от взрыва сдвинута: как дождь, в избе тазы да чашки на полу – текёт все, а так – слава богу, хата не сгорела – и то ладно.

– Дела… – глубоко вздыхает Тишка-кабанчик то ли от своей тяжкой доли, то ли чувствуя раскаяние. – Долго мы ее, падлу, расхлебывать будем, войну эту. Отхаркивать кровью нашей. (К. Песоцкий. Сладкая горечь полыни.)

17. Мы с Петькой вынесли во двор стол, поставили его под ольху. Потом сели пить чай. Во время чаепития Петька попытался меня утешить:

– Вы не горюйте. Разведка – это не женское дело, а мужское.

– А что же тогда нам, женщинам, делать? – поинтересовалась я.

– Кашу варить. Да за детишками следить.

– Всего-то?

– Это немало. Чтоб детишек учить, всё-всё на свете надо знать.

Ну и мужик! (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

18. Комарово – совершенно уникальное место. В одном месте сошлись и Шостакович, и Соловьев-Седой, и Черкасов, и Евгений Лебедев, и Товстоногов, и Козинцев, и Лихачев, и Евгений Шварц, и Ахматова, и Жирмунский, и Бродский… Писатели, поэты, музыканты, артисты, художники, прославившие нашу культуру. Они жили здесь, приезжали сюда… Но это еще и ученые – Иоффе, Алферов, Линник, Фадеев, Горынин, Смирнов… Здесь не просто дачное место, Комарово связано с их биографией, с их творчеством, со всей их жизнью. И вдохновение, и утешение... Это место, где люди любили встречаться, дружили, общались, спорили…

Комарово – единственный своего рода заповедник, где собралось все лучшее, что было в Ленинграде, в его науке и культуре. (Д. Гранин. Листопад.)

19. Хлопали двери, выходили новые. Раздавались другие голоса:

– Толкуй тоже – пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам, ребята. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

20. Ну что ж, подумал Деревянко, интересно, что Галя скажет. Одобрит? Надо бы Коле позвонить. Чего он там, вообще говоря, дурит – ему доверие оказывают! По моим стопам идет… И Витя – в Двадцатом, тоже моем. Династия…

Что это? Как определить? Сын пошел по стопам отца? Нет, этого мало. А если пошел, потому что выгодно? А если он при этом «иван непомнящий»?.. Нужна суть.

Вот: человек рождается для честного труда и продолжения рода. И еще для памяти, без которой обесценено продолжение рода, бессмыслен труд.

Наверное, так: несколько поколений, последовательно выполняющих все эти три условия, и есть (выделено в тексте. – Л. П.) – династия. (О. Спасов. … И дух наш молод…)

21. Мы не научились еще ценить по заслугам простор (выделено в тексте. – Л. П.), хотя при современном урбанистическом укладе жизни это дар неоценимый. Вы замечали свое состояние, когда после сумрачного переулка, набитого людьми зала или автобуса, из маленькой комнаты, шумного цеха или тесной лаборатории вы попадаете в уголок земной природы, где глазу открывается простор? Душа отдыхает, наслаждаясь бездонностью неба, манящей обширностью открытого пространства. Влияние степных, горных или водных далей на психику современного городского человека мало изучено, однако врачи и ученые придают все большее значение благотворному действию простора, который, являясь частью природной среды, успокаивает нервную систему, освобождает от эмоциональных перегрузок, пробуждает волю к жизни и действию. Открытое пространство, кроме того, – хранилище и фабрика тишины, оно как бы растворяет в себе самый громкий звук, а на земле сейчас немало людей, считающих тишину лучшей музыкой. С простором обычно связано и безлюдье, и я знаю таких, которые в одиночку уходят в лес и горы и бывают счастливы, если не встретят за весь отпуск ни одного человека. Часто простор для обитателя большого города – дорогое удовольствие, за которым надо лететь, плыть или ехать, тратить время и деньги. (В. Чивилихин. Шведские остановки.)

22. Я люблю то, что все называют прогулками. Развлечение ли они? На самом деле под монотонный ритм шагов замечательно думается, наблюдения сортируются, выстраиваются приоритеты, проявляется главное. Попробуйте потрясите решето с горохом, сразу станет ясно, где начнут копиться наиболее крупные фракции. Прогулка – это и вернейший способ подготовиться к лекции, даже если ты об этом не особенно думаешь. Лекция, завтрашняя или послезавтрашняя, все равно сидит у тебя в подсознании как самое важное в жизни, и, о чем бы ты ни думал, как бы крепко ни размышлял о постороннем, мысль все равно, как дрессированный заяц, соскочит на свое и засучит лапками по барабанной шкурке. Для меня прогулка, бессмысленные, казалось бы, шатания наугад – еще и возможность привести собственные мысли в порядок… (С. Есин. Марбург.)

23. Света смотрела вслед удаляющейся девочке, и у нее щипало в носу. <…>

Больше в тот день Света не вспоминала о девочке. И потом долго не ходила гулять на канал, все сидела во дворе, мучая куклу и обрывая цветы шиповника. Свете до того случая еще не приходилось испытывать жалость к кому-либо, помимо героев книг, страницы которых были закапаны слезами нескольких поколений читателей детской районной библиотеки, где была она записана. А жалеть кого-нибудь в жизни (выделено в тексте. – Л. П.) Свете было незачем. Она была счастливым ребенком послевоенной поры. Ей предстояло жить и радоваться. Она не умела плакать по-настоящему. Жалость жестока. Не дай Бог заболеть жалостью в зрелые годы, не получив прививки в детстве. (Г. Докса. «Мизери».)

24. – Как мальчик, Игорь? Он окреп после лета?

Света никогда не называла сына Игоря Игорем или Игорешей, а только – мальчиком. От этого Игорю становилось не по себе, словно его мальчик, любимый, но самый обыкновенный, один из множества мальчиков, живущих в мире, превращался в единственного мальчика (выделено в тексте. – Л. П.), в маленького героя античной мифологии или еще чего-нибудь подобного, чего не могла бы объяснить и сама Света, произносившая «мальчик» с маленькой запинкой на мягком «л», с торопливым шепотком у суффикса и с интонацией легкой назидательности, обращенной к Игорю, отцу мифического мальчика, похожего на него как две капли воды. Света знала о сходстве по фотографиям, которые приносил Игорь прежде на свидания: толстые пачки детских и материнских улыбок; детский убегающий затылок и детский пойманный смех через плечо; черно-белые черты самого Игоря, повторявшие в укрупненной нечеткой копии (снимок делала мать) таинственное очарование подвижных и текучих черт его мальчика, мальчика (выделено в тексте. – Л. П.)… (Г. Докса. «Мизери».)

25. И я понял, что в зимней сирени нет никакой тайны, хотя, как это ни парадоксально, она есть. «Тайна» – в польском национальном характере, в традиционной привязанности поляков к красоте, в особой, хрупкой элегантности и, если хотите, в эстетике жизни. (В. Рогов. Зимняя сирень.)

26. В лесу Тимофею, как и прежде, думалось. Но эти думы были совсем другими, не похожими на дедовские. Все же в природе много тайн, над которыми думать и думать. Недавно, например, он просидел весь вечер, наблюдая за вечерней игрой ондатр. Это было незабываемое зрелище. (Ю. Шесталов. Таежная мелодия.)

27. Когда Дядя Рома говорил про «недалеко», он имел в виду: по мансийским меркам. Сорок километров здесь считаются расстоянием, которое нетрудно осилить пешком. До Тресколья было всего километров десять, но идти нужно было через тайгу и болота, и, хотя наш проводник все время советовал нам идти «по тропинке» («Идем лучше здесь, здесь тропинка»), никаких тропинок никто кроме него не видел. Он шел напролом. Казалось, он вовсе не замечал комаров и мошки, облепляющих все тело <…>. (А. Стесин. Лесные люди.)

28. А по вечерам в такие дни положен был праздничный салют и крики «ура!» Обычно мы ходили на площадь Славы, где торжественно гремели пушки и собирались почти все горожане. Нам было десять минут ходу до этого места. Но иногда мы смотрели салют из кухонного окна Скворечника. Детвора взбиралась на подоконники и любовалась советскими пиротехническими чудесами. Казалось, что это и есть великолепие. (Е. Фокина. Скворечник.)

29. Встретив меня в поселке, красноярский лесной профессор, доктор наук Герман Петрович Мотовилов спросил:

– Надолго у вас командировка?

– А я здесь в отпуске.

– Медвежишек, наверное, пострелять?

– Да мне их жалко, – сказал я. – Я тут охочусь за интересными людьми.

– Дело! – одобрил Мотовилов. (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

30. – А вы потолстели, Алла Александровна, – заметил Василий Васильевич.

– А вы похудели, Василий Васильевич, – сказала Алла Александровна.

– Вот и обменялись комплиментами, – рассмеялся Василий Васильевич <…>. (Ю. Петкевич. Остаться в сумерках.)

31. Ударила на том берегу большая рыба, резко, точно пастушьим кнутом, и покатились маслянистые круги на этот берег.

– Сом! – тихо сказала Антонина.

– Ишь, не сом, а вовсе щука… Тебе все сом! Какая сомовая! – отозвался Филька, тоже тихо, и тут же громко кашлянул и сплюнул набок, как большой. (С. Сергеев-Ценский. Лесная топь.)

32. И когда из-под белой пыли известки и красной кирпичной пыли осели вниз груды досок и бревен и стройно поднялся завод, Ознобишин долго смотрел на него, все думая о том же старом: зачем он его построил?

– Ну что, не игрушка разве? Игрушка! – весело махал перед ним руками вертлявый архитектор.

– Бездушный он какой-то, – сказал Ознобишин. – И конечно – игрушка!.. Потому и игрушка, что бездушный… Я тоже об этом думаю: бездушный. (С. Сергеев-Ценский. Печаль полей.)

33. Вновь и вновь возвращаясь к современной проблематике произведений искусства и литературы, опять-таки с удивлением обнаруживаешь, что на целый, столь сложный и глубокий роман у Достоевского всего лишь одно убийство (Раскольников и старуха); и если помнить, что весь просвещенный мир до сих пор пытается разобраться в побудительных мотивах, причинах этого убийства, становится ясно, как неповторима и бесценна была для автора одна человеческая жизнь, одна человеческая судьба. Попадая на страницы романа, любой человек становился личностью (выделено в тексте. – Л. П.), и она уже представляла собою определенную ценность; ее можно было не уважать, не любить, даже ненавидеть, но она неотъемлемая часть человечества, и с этим длжно было считаться. (П. Проскурин. Мера таланта.)

34. От шоссе вниз к морю расползлись грунтовые желтые дороги, а по бокам балок между дубовыми кустами закружились пешеходные тропинки, которые при солнце казались розовыми. Солнце здесь было такое явное, так очевидно было, что от него – жизнь, что как-то неловко становилось перед ним за минареты и колоколенку и хотелось как-нибудь занавесить их на день, спрятать от солнца, как прячут книги в витринах магазинов, – на день спрятать, а ночью пусть уж будут открыты.

Почва здесь была прочная, как железо, – не поддавалась без размашистой кирки, – воды мало, жизнь дорогая, неудобная, почти дикая, – только солнце. Но зовет к себе солнце, и бывает так в человеческой жизни (может быть, это минуты душевной слабости), когда нельзя никак не откликнуться на этот солнечный зов. Тогда кажется, что правда только в солнце, и идут к нему, как шли в дни аргонавтов. (С. Сергеев-Ценский. Валя.)

35. Отец Михаил как-то сказал мне, что счастье – это особая благодать, и его надо заслужить. Но вообще человек должен быть печален.

– Но ведь уныние – грех, – заметила я.

– Уныние – да… Но не печаль. В унынии очень много эгоизма, поверхностного недовольства жизнью. Печаль же – нечто глубинное, благородное, произрастающее из мудрости, из жалости ко всем живущим. (А. Ермакова. Из-за елки выйдет медведь.)

36. Я хотела жить на облаках. Сколько себя помню, все смотрела в солнечное небо, на котором, как на лопате хлебопека, были выложены затейливыми горками кучевые облака. Я видела в них горы, озера, замки, сказочных зверей. По облакам вились дороги в неведомые края. Я думала: «Стану большой, научусь летать и улечу на небо. Буду жить одна и гулять по облакам. Облака мягкие, солнце теплое, и нет никого больше рядом».

Несколько лет эта мечта вела меня по жизни. Я никому о ней не рассказывала. Я продумала все до мельчайших подробностей и с нетерпением ждала, когда вырасту.

В школе на уроке учительница сказала, что облака – это пар.

До сих пор не понимаю, как я не сошла с ума.

Мечту всей моей жизни – самое хорошее, что у меня было, уничтожили несколько слов. Я долго ходила оглушенная и ни на что не реагировала. (Н. Лазарева. Последнее место ссылки.)

37. Рубахин курил, делая медленные затяжки. Он лежал на спине – глядел в небо, а слева и справа (давя на боковое зрение) теснились те самые горы, которые обступили его здесь и не отпускали. Рубахин свое отслужил. Каждый раз <…> он собирал наскоро свой битый чемодан и … и оставался. «И что здесь такого особенного? Горы?..» – проговорил он вслух, с озленностью не на кого-то, а на себя. Что интересного в стылой солдатской казарме – да и что интересного в самих горах? – думал он с досадой.

Он хотел добавить: мол, уже который год! Но вместо этого сказал: «Уже который век!..» – он словно бы проговорился; слова выпрыгнули из тени, и удивленный солдат додумывал теперь эту тихую, залежавшуюся в глубине сознания мысль. Серые замшелые ущелья. Бедные и грязноватые домишки горцев, слепившиеся, как птичьи гнезда. Но все-таки – горы?! Там и тут теснятся их желтые от солнца вершины. Горы. Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественность – но что, собственно, красота их хотела ему сказать? зачем окликала? (В. Маканин. Кавказский пленный.)

38. Серебристые поля сверкали в темном небе над спящей деревней, и одна из звезд, зеленая, по-летнему нежная, особенно добро мерцала мне из далеких глубин Галактики, из запредельных высот, двигалась за мной, когда я шагал по пыльной ночной дороге, стояла меж деревьев, когда я остановился на опушке березняка, в прохладе тихой листвы, и смотрела на меня, лучась родственно, ласково из-за черной крыши, когда я дошел до дома.

«Вот она, – думал я, – это моя звезда, вся теплая, участливая звезда моего детства! Когда я видел ее? Где? И может быть, я обязан ей всем, что есть во мне хорошего, чистого? И может быть, на этой звезде будет последняя моя юдоль, где примут меня с тою же родственностью, которую я ощущаю сейчас в ее добром, успокоительном мерцании?»

Не было ли это общение с вечностью, разговор с космосом, что до сих пор все-таки пугающе непонятен и прекрасен, как таинственные сны детства?! (Ю. Бондарев. Звезда детства.)

39. Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком – точно там лопнула тонкая струна – кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее… (А. Куприн. В цирке.)

40. Свадьба продолжалась целых две недели. Расходившийся Лаврентий Тарасыч вечером запирал ворота на замок и никого не выпускал, а с утра начиналась та же музыка. Все, что было богатого в Сосногорске и в ближайших городах, беспросыпно кутило в мелкозеровских палатах целых две недели, позабыв счет дням, позабыв всякие дела и домашние работы. Пьяные гости били посуду, ломали мебель, рвали на себе платье и вообще безобразничали. Трудно сказать, до чего дошло б это дикое веселье, если бы в одно прекрасное утро не нашли одного гостя мертвым: бедняга «сгорел» от вина. (Д. Мамин-Сибиряк. Пир горой.)

41. За ловко написанным до полного правдоподобия полотнищем, у парадной двери, словно давно дожидаясь их, стоял какой-то старик в потрепанной телогрейке, мнущий в руках замасленный от долгой носки картуз, – то ли ждущий подаяния нищий, Иннокентий Павлович даже полез было в карман за мелочью, то ли дворник или сторож. Когда визитеры поравнялись с ним, старик отвесил им что-то вроде поясного поклона. «Сторож», – решил про себя Иннокентий Павлович и спросил на ходу:

– Сторожишь?

– Сторожу, – еще ниже поклонился старик, – а как же?! Такое наше дело.

– И давно здесь у нас служишь?

– Именно – служу! – с неожиданным воодушевлением воскликнул старик.

– А уж как давно – и не припомнить! Верой и правдой! (Ю. Эдлис. Ждите ответа.)

42. Сколько лиц, удивительных типажей, небывалых выражений хранит он, Сумаедов, в своей памяти. В конце концов, это лишь его профессиональное свойство, он ведь кинорежиссер, и строительный материал его искусства – это человеческое лицо (выделено в тексте. – Л. П.), физиономия. Лица в картотеках в актерских отделах киностудий, лица живых кино- и театральных актеров, лица почти всей виденной из мировой живописи, лица из жизни, которые, отсвечивая в его сознании с эскалатора в метро, в уличной толпе и на телевизионном экране, врезаны в его память. Он даже и представить себе не может, сколькими лицами он заряжен. (С. Есин. Бег в обратную сторону, или Эсхатология.)

43. – На войне страшно, дедушка? – как-то спросила Анюта.

– Страшно, – признался Акимыч. – Особенно когда лес горит, когда уродуют его бомбами и снарядами. Война – бедствие не только людей, но и всего живого. И леса тоже… (В. Максимов. Цветет полынь.)

44. Клады ждут не дождутся, когда же их извлекут на белый свет, утверждал Стефан, но люди ленивы, нерасторопны, начисто лишены романтики поиска и не желают протянуть руку, чтобы достать богатство…

– Что такое клад? – спросил Стефан и тут же сам себе ответил: – Это материальные ценности – или внезапно свалившиеся на голову, или добытые в результате огромной умственной и физической работы. Риск, вера, сомнения, убежденность, познание, одержимость, логический анализ, любовь к экстремальным ситуациям, выброс адреналина в кровь – вот что такое поиск клада!.. (В. Бурлак. Рыцари мадам Авантюры.)

45. Дон Кихот, Фауст, Робин Гуд, Дон Жуан, Василий Буслаев.

Наверное, у каждого пишущего эти имена вызывают и страх, и что-то вроде жадности. Страх понятен: слишком огромны фигуры и слишком много о них написано. Но ведь и жадность понятна: как заманчиво, как фантастически интересно о них писать! За каждым именем – уникальной яркости легенда. В каждой легенде – уникальной значимости загадка. По-иному понять Фауста или Дон Жуана – это ведь по-новому взглянуть на мир!

А рядом с легендарными именами – другие, ничуть не ниже: Шекспир, Байрон, Лермонтов, Бальзак, Толстой. Масштабы те же. Характеры той же силы. Загадки? Пожалуй, еще загадочней.

Одна из самых крупных и загадочных фигур в истории мировой литературы – Иван Сергеевич Тургенев. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

Задание 2. Найдите в данных текстах слова, значения которых осложняются дополнительными семантическими компонентами. Раскройте значения этих слов.