« ББК 65.9 (2)-96 В19 От редакции -'. ' •- і, • Васин С. А., Лиходей В. Г. ...»

1960 34,1 6,6 11,1

1970 36,2 6,1 11,9

1980 33,5 5,0 10,2

1985 32,5 4,6 9,4

1988 32,9 4,8 9,3

социальной сферы. Если бы в 1988 г. удельный вес расходов на социально-культурные мероприя­тия в госбюджете сохранился на уровне 1970 г., то социальная сфера за год дополнительно полу­чила бы 15 млрд. руб.

Ныне все яснее осознается неразумность тако­го положения, когда непроизводственная сфера снабжалась фондами и техникой по так называе­мому остаточному принципу, или, попросту гово­ря, «объедками» производственной сферы. Ста­новится очевидным, что люди не хотят работать там, где заботятся только о продукте и не ду­мают о них. А без людей средства производства остаются мертвыми, и поэтому приходится при­нимать меры по налаживанию быта людей. Но с какой целью делают это хозяйственники? Не­редко опять-таки с той целью, чтобы повысить производительность труда в производстве про­дукта и улучшить другие экономические показа­тели. Однако опыт говорит нам, что такое стиму­лирование не срабатывает.

Там, где социальная политика подчинена уве­личению производства продукта, люди могут, но не хотят целесообразно использовать новую тех­нику, повышать производительность труда. Это убедительно свидетельствует о реально существу­ющем и нередко усиливающемся отчуждении работников от производства.

С точки зрения работника средства труда — это не просто вещественные факторы производ­ства, а продолжение, по словам К. Маркса, орга­нов самого человека. Поэтому для работника действительный прогресс средств труда состоит не просто в том, чтобы они были более произво­дительными, а в том, чтобы он их действительно ощущал как продолжение самого себя, а не как чуждую силу. Однако оказывается, что лишь 120 (6 %) из 2000 проверенных машин и оборудова­ния, серийно выпускаемых двенадцатью мини­стерствами, отвечают требованиям стандартов безопасности труда 21. Результатом такого отно­шения к технике безопасности со стороны произ­водителей продукции машиностроения является большое количество случаев производственного травматизма.

Статистика, естественно, считает данные о производственном травматизме особо секретны­ми. Но некоторое представление о его динамике могут дать сведения о расходах государства на выплату пенсий по социальному страхованию за вычетом пенсий по старости. Оставшаяся сумма есть не что иное, как пенсии по трудовому увечью и профзаболеваниям (пенсии по инвалидности, полученной не в связи с производством, выплачи­ваются из фондов социального обеспечения, а не социального страхования). Совокупные расходы в госбюджете СССР на эти цели с 1960 по 1988 г.

34

2*

35

выросли с 726 до 9896 млн. руб., то есть в 13, раза.

Очень много приходится слышать о проблема внедрения новой техники и применения интеї сивных технологий на производстве. При это создается впечатление, что люди относятся к hoi шествам как к чему-то для них совершенно ин< родному.

В одном детском саду дети вдруг невзлюбил манную кашу. Причиной, видимо, была нелюбої к ней двух-трех неформальных лидеров, внушиї ших свое чувство остальным. Один мальчик бь особо внушаемым и начал наотрез отказываты взять в рот хотя бы ложку каши. Чуткая восш тательница решила переубедить его и проследр за тем, чтобы пища была вкусной, насильн заставила проглотить одну ложку каши. Как я она удивилась, когда мальчика вырвало. Не ті кое ли удивление возникает у нас, когда мы елі шим о варварском отношении к технике и техн( логии, иногда заканчивающемся большой бедо Не пора ли нам, говоря о научно-техническо прогрессе, беспокоиться не только о совершенс вовании производства продуктов, но и существе! но больше внимания уделять науке о живом тр де в единстве физиологических, психологически эргономических, организационных и нравстве ных моментов?

Политэкономы, ориентируясь на продукт, і готовы изучать живой труд человека, его потре ности. Они по инерции надеются на продув стремятся открыть в нем «второе дыхание». Bhj нелады в экономике, теория попеременно возл гала надежды на показатели валовой, товарно реализованной, нормативной чистой продукт и, наконец, объема поставок продукции по до!

36

норам. Но до сих пор все новшества подобного рода оказывались мертворожденными, что вско­ре и обнаруживалось.

В настоящее время весьма многообещающим считается показатель объема поставок продукции по договорам, поскольку он создает видимость привязки производства продуктов к потребно­стям в них. Обманчивость такой видимости хоро­шо показана В. Селюниным: «В апреле — июне плановики требуют от предприятий заказ на все виды материалов на будущий год. Заводской экономист резонно возражает: а подо что, соб­ственно, делать заявки? Вы дайте сперва план производства, укажите, какие изделия я должен изготовить, тогда я точно скажу, какие конкретно материалы понадобятся. Плановик в свой черед еще резоннее растолковывает: да откуда я тебе возьму план в натуре, пока заявок нет? ведь только они и покажут, какая нужна продукция в следующем году и в каком количестве» 22. Следо­вательно, поставки по договорам не преодоле-нают продуктовой ориентации, так как действи­тельные потребности общества остаются неиз­вестными.

Практика все острее ощущает неудовлетворен­ность продуктовой ориентацией, и смена теорети­ками различных показателей производства про­дукции лишь усиливает разочарование. Полит­экономы действуют по принципу: «Король умер!—Да здравствует король!» Ведь смена показателей не меняет ориентира на продукт.

В наиболее зримой форме нелепость такой ориентации выразилась в показателе валового продукта с его чисто количественной природой. Но спасение продуктовой ориентации в целом виновником всех бед был признан именно вало-

37

вой продукт, и ему была объявлена война. Но до сих пор «свалить» валовой продукт так и не уда­лось. И это не удастся до тех пор, пока не будет преодолена продуктовая ориентация производ­ства, ибо все продуктовые показатели по сути своей остаются «валом». «Вал» — он и есть вал. Это и штормовая волна, захлестывающая ко­рабль общества, сметающая все навигационные приборы и оставляющая общество в неведении; что же ему в действительности надо, куда и под каким парусом плыть? Это и ось, вокруг которой в бессмысленном движении вращается экономи­ка, лишенная правильных ориентиров. Это и кре­постная стена, за которой надежно укрывается любая ведомственная ограниченность. Это и за­валы никому не нужных продуктов, и провалы грандиозных замыслов, и развал общественных связей между людьми.

Оказывается, потребительная стоимость про­дукта с самого начала не была в состоянии вы­разить общественные связи членов социалистиче­ского общества. Именно поэтому ориентация на продукт не в силах стимулировать развитие со­временного производства. Сам по себе продукт еще ничего не говорит о том, как он будет по­треблен и будет ли потреблен вообще. Поэтому продукт не имеет самодостаточной общественной ценности. Продукт из вехи сегодня превратился в помеху, дезориентирующую общество. Его не­обходимо «выкорчевать» из экономического мы­шления теоретиков и практиков. Не порвав про­дуктовые цепи, нельзя активизировать поиск истины в экономической теории.

Нить Ариадны

Новые и новые тупики в движении эконо­мики, ориентирующейся на продукт, становятся очевидными. Мы набиваем новые и новые шиш­ки, натыкаясь на предметность продукта, не свя­зывающего людей, предприятия и отрасли, а разъединяющего их. Продукт не может выразить и развить общественные отношения людей. Он отнюдь не является нитью, их связующей. Между тем ныне мы все острее нуждаемся в такой нити, которая могла бы вывести экономику из продук­тового лабиринта, причем вывести раньше, чем усталость и разочарование вызовут апатию и от­каз от желания искать выход. Поэтому стоит еще раз повнимательнее присмотреться к продукту, чтобы понять суть проблем, которые он поро­ждает.

Когда мы сталкиваемся с парадоксами, пре­подносимыми ориентацией на продукт, мы вы­нуждены всякий раз констатировать, что потре­бительная стоимость продукта и потребность, которую он должен удовлетворить,— отнюдь не одно и то же. Ортодоксальные теоретики могут возразить: «Как же? Раз продукт хорош, раз он имеет действительную, а не мнимую потреби­тельную стоимость, то это и означает, что он в состоянии удовлетворить потребность!» Практи­ки же будут несколько осторожнее. Они знают, что выращенный на поле помидор — это вовсе еще и не помидор. И пусть он хоть десять раз оудет признан произведенным, пусть за его про­изводство будет уплачена зарплата и вручены награды, все же помидор на поле — это еще не помидор. Он не становится помидором и на овощ­ной базе, и на прилавке магазина, и в авоське

39

покупателя. Пока помидор доберется до нашего обеденного стола, он должен преодолеть бесчи­сленные опасности. По пути он может сгнить, быть раздавленным и, наконец, «бесследно» ис­чезнуть. Любая домашняя хозяйка лучше полит­экономов понимает слова К. Маркса о том, что «...только в потреблении продукт становится дей­ствительным продуктом»23.

Можно сказать, что продукт становится дей­ствительным продуктом лишь тогда, когда он перестает быть самим собой, когда он утрачи­вает свою предметную изолированность от чело­века. Помидор становится самим собой лишь тог­да, когда его едят. Пока же продукт не потреблен, его потребительная стоимость остается в своей предметной определенности, различие между абстрактной полезностью и действительной спо­собностью удовлетворить потребность совершен­но реально. И это не просто факт, заимствован­ный из практического опыта. Это — прежде все­го важнейший теоретический факт.

Домарксистская политэкономия столетиями билась над вопросом о соотношении потреби­тельной стоимости и стоимости. Лишь К. Марксу в полной мере удалось выяснить различия между этими сторонами товара. Он писал: «Форма сто­имости... очень бессодержательна и проста. И, тем не менее, ум человеческий тщетно пытал­ся постигнуть ее в течение более чем 2000 лет, между тем как, с другой стороны, ему удался, по крайней мере приблизительно, анализ гораздо более содержательных и сложных форм. Почему так? Потому что развитое тело легче изучать, чем клеточку тела. К тому же при анализе эко­номических форм нельзя пользоваться ни микро­скопом, ни химическими реактивами. То и другое

40

должна заменить сила абстракции. Но товарная форма продукта труда, или форма стоимости то­вара, есть форма экономической клеточки бур­жуазного общества. Для непосвященного анализ ее покажется просто мудрствованием вокруг ме­лочей. И это действительно мелочи, но мелочи та­кого рода, с какими имеет дело, например, ми­кроанатомия» 24.

Не правда ли, замечания К. Маркса о труд­ностях анализа стоимости помогают нам понять проблемы сегодняшней политэкономии. Действи­тельно, вопрос о различии между потребительной стоимостью продукта и его способностью удов­летворять потребности выглядит сущей мелочью, но от этой мелочи очень многое зависит в жизни каждого человека. Но это же и оправдывает оте­чественных политэкономов, которые отнюдь не два тысячелетия пытаются постигнуть природу социалистических производственных отношений. Что же нужно политэкономам, чтобы не откла­дывать своей задачи на 2000 лет? И на это К. Маркс дает ответ: нужна сила абстракции, по­зволяющая мысленным «рентгеном» просветить продукт.

О потребностях можно сказать то же, что К. Маркс говорил о стоимости: «...У стоимости не написано на лбу, чтб она такое. Более того: стоимость превращает каждый продукт труда в общественный иероглиф»25. Задача сегодняш­ней науки состоит в том, чтобы разгадать те иероглифы, которые преподносят нам потреб­ности людей.

Но разгадать их не просто именно потому, что политэкономы привыкли оперировать продукта­ми, которые можно ощупать, перевозить с места па место, держать под замком. Потребности же

41

не видимы и не ощутимы, и чтобы все же их «СЩутить», необходимы чисто мыслительные усилия. Г. В. Ф. Гегель подчеркивал: «Непосред­ственное бытие вещей... представляют себе как бы корой или завесой, за которой скрывается сущность. Если, далее, говорят: все вещи имеют сущность, то этим высказывают, что они поисти­не не то, чем они непосредственно представля­ются»26. Сравните это гегелевское описание ме­тода постижения сути вещей с характеристикой К. Марксом природы стоимости: «Стоимость то­варов тем отличается от вдовицы Куикли, что не знаешь, как за нее взяться. В прямую противо­положность чувственно грубой предметности то­варных тел, в стоимость не входит ни одного а^ма вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он как стоимость остается не повимым» 27.

Вернемся к нашему помидору. Почему же все-таки он становится действительным продуктом тогда, когда его съедают? Съедение помидора е"ть не что иное, как сжигание его предметной п"пти, в результате чего от него не остается ни олн-й к'еточки его «помидорной» определен-но"~и. И все же именно это «сожжение бренных останков» высвобождает «бессмертную душу» помидора, позволяющую увидеть в нем не просто растительную клетчатку, а действительный про­дукт. Незримая природа стоимости объяснялась ее чисто общественным характером, не имеющим ничего общего с натуральной формой продукта труда. Очевидно, и в нашем помидоре гнездилось нечто «общественное».

Почему помидор съедают? Потому что люди, чтобы жить, должны удовлетворять свои потреб-

ности в пище, одежде, жилье, топливе и т. д. Более того, чтобы жить по-человечески, они дол­жны удовлетворять самые различные духовные потребности. В современном обществе каждый человек нуждается для удовлетворения сяоих потребностей в труде многих других людей, а они нуждаются в его труде.

Тысячелетний поиск форм совместной жизни выработал стоимостной принцип связи между людьми, основанный на эквивалентном обмене результатов их трудовой деятельности — това­ров. Но, как говорил Остап Бендер, «раз в стране бродят какие-то денежные знаки, то Должны быть люди, у которых их много». Стоимостные связи так или иначе противопоставляют людей друг другу, порождают конкуренцию между ни­ми, ведут к обогащению одних за счет обеднения других и, при определенных условиях, к эксплуа­тации человека человеком. Именно поэтому прео­доление системы товарных отношений стало в"а-жнейшим не только политико-экономическим, но и общегуманйстическим положением марксизма. Люди потому и свергли капитализм, чтобы по­строить общество, в котором будут удовлетво­ряться потребности каждого его члена и в кото­ром они смогут обмениваться своей деятель­ностью, не попадая под власть вещей — товаров. Уже само свержение капитализма и установле­ние диктатуры пролетариата явилось объедине­нием усилий, направленных на удовлетворение первейшей потребности каждого трудящегося — освобождение от власти эксплуататорских клас­сов. Поэтому уже в этом акте нарождающегося социалистического общества возникла непосред­ственная связь всех трудящихся, которую можно назвать потребностной связью. Трудности социа-

42

43

листического строительств захлестнули эту по-требностную связь продуктовой ориентацией и субъективно-административными мерами в эко­номике. Но подспудно потребностиые связи по­стоянно развивались, и сегодня мы видим, что дальше без осознания потребпостной природы своих общественных связей социалистическое об­щество развиваться не сможет.

Чувство голода — это неотложная нужда чело­века, но это еще не общественная потребность. Чтобы чувство голода из нужды превратилось в общественную потребность (но уже не в обще­ственную потребность вообще, а в общественную потребность в мясе, хлебе, помидорах и т. п.), требуется немало. Для этого должна сформиро­ваться определенная общественная связь. Нужно, чтобы кто-то учел нужды людей и запланировал производство продуктов, с помощью которых они могут быть удовлетворены. Далее нужно, чтобы кто-то произвел эти продукты и придал им по­требительную форму. Наконец, нужно, чтобы кто-то доставил эти продукты потребителю в со­ответствии с размером и характером его запро­сов. Следовательно, для того, чтобы нужда чело­века превратилась в потребность как обществен­ную связь между людьми, нужна устойчивая взаимозависимость между производством и по­треблением.

Превращение нужды в общественную потреб­ность происходит путем своеобразного социаль­ного оттиска, снятия с нее идеального слепка. Тем самым потребность оказывается неким удвоением практической нужды, что и придает ей характер общественной связи, Потребность человека теперь состоит как бы из двух «полови­нок»: одна все время находится в человеке, а

44

другая, как некий импульс, луч, образ, осущест­вляет сложнейший общественный кругооборот. Сначала этот импульс потребности отправляется в производство, а затем возвращается обратно. Движение этого импульса от потребителя к про­изводителю проходит через механизм учета и планирования идеально (то есть в непосредствен­но общественной форме), в виде определенной задачи по удовлетворению потребности. Возвра­щается он от производителя к потребителю в предметной форме продукта или услуги (то есть в опосредствованно общественной форме), в виде определенной способности удовлетворить потреб­ность. Вот этот импульс потребности, движущий­ся в предметной форме, осознается людьми не сам по себе, а как способность продукта или услуги удовлетворять потребность.

В процессе потребления предметная форма продукта «сжигается», и из нее высвобождается странствовавшая «половинка». Две «половинки» соединяются, и тем самым потребность удовлет­воряется, а общественная связь замыкается. Если же на каком-то этапе движение потребности как импульс приостановится, то человек уже не смо­жет получить тот продукт, который ему нужен. Потребляемый продукт окажется неоплодотво-ренным действительной потребностью человека, его потребление станет для потребителя актом бессмысленного «сожжения», не удовлетворяю­щим его потребности, а общественная связь ока­жется разорванной.

Нам могут возразить, что и при капитализме имеет место учет потребностей и их удовлетво­рение при потреблении продуктов. Но при капи­тализме движение потребностей происходит не как общественный процесс, не как осуществление

45

общественных связей, а как следствие другого общественного процесса — движения стоимости (в ее импульсах), «ткущей» общественные связи буржуазного общества. И наоборот: при социа­лизме имеет место движение стоимости, но здесь она перестала быть основным регулятором обще­ственного производства и вместе с тем утратила значение общественной силы, связывающей лю­дей, превратившись в средство учета хозяйствен­ными субъектами своих затрат труда, в средство счета произведенной продукции в масштабах от­раслей народного хозяйства.

Когда мы говорим о двух «половинках» по­требности человека в социалистическом обще­стве, то это как раз и означает, что потребности каждого человека перестают быть его личным де­лом и требуют сознательного учета обществом. Такой учет потребностей и придает им социаль­ное бытие. Они становятся общественно значимы­ми и как нечто общественное отправляются в путь, начинающийся и заканчивающийся на че­ловеке, но проходящий через всю экономику.

Таким образом устанавливается новая форма общественной связи — прямая связь между все­ми членами общества по удовлетворению своих потребностей. Сами потребности становятся свя­зующими звеньями, силами сцепления людей, социальным цементом, основой обмена деятель­ностью между людьми. Потребности побуждают людей вступать в общественные отношения, об­мениваться деятельностью не в форме результа­тов труда, а в форме обмена способностями по удовлетворению потребностей друг друга. По-требностные связи ложатся в основу всех эконо­мических отношений социалистического обще­ства. Только на основе этих связей можно «обес-

\,

печить дальнейший подъем народного благосо­стояния, все более полное удовлетворение расту­щих материальных и духовных потребностей советских людей»28. Только ориентация экономи­ки на потребности как на «нити», связующие лю­дей, может вывести ее из продуктовых «тупиков». Нам так и слышатся разочарованные голоса: «Ну и нагородили! Мало того, что все это бездо­казательно, но ведь это к тому же ставит еще больше вопросов, чем дает ответов!» Мы не ста­нем загадывать, у кого и какие именно возник­нут вопросы, предоставляя читателям самим их поставить. Вообще же разочарование вполне по­нятно: вероятно, кто-то рассчитывал, что его за руку выведут на широкую дорогу, а ему, видишь ли, вместо нити Ариадны подсунули какой-то клубок, который еще неизвестно сколько придет­ся распутывать и за которым еще неизвестно сколько придется плутать по лабиринту, прежде чем удастся выйти на белый свет. Что ж, путе­водная нить, нить Ариадны, дается во спасение только тем, кто готов бесстрашно идти вперед.

От призрачности к прозрачности

Итак, общность и взаимозависимость лю­дей раскрывается в новой природе общественных связей социалистического общества — связей по удовлетворению потребностей каждого его чле­на. Что это означает практически? Это означает, что в центр всех политэкономических изысканий становится трудящийся человек, его потребности и экономические интересы. Трудящийся человек оказывается экономической клеточкой социали­стического общества.

46

47

Первая глава «Капитала» К. Маркса начина­ется так: «Богатство обществ,'в которых господ­ствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров», а отдельный товар — как элементарная форма это­го богатства»29. Политэкономия социализма должна исходить, на наш взгляд, из следующего: богатство социалистического общества — это все трудящиеся, а отдельный трудящийся есть эле­ментарная форма этого богатства. При этом роль потребностей человека так же велика, как и роль стоимости в анализе товара.

Мы уже говорили, что чисто общественная природа потребностей при социализме сближает их со стоимостью в буржуазном обществе как с чем-то неощутимым и неуловимым, что может быть открыто лишь силе абстракции. К. Маркс писал, что стоимость есть некая призрачная предметность30. И такой же призрачной предмет­ностью оказываются потребностные связи.

В этом-то и состоит вся трудность их изучения. Вряд ли найдется хоть одна политэкономическая работа, в которой бы не говорилось о потребно­стях, и вряд ли найдется другая проблема, о ко­торой бы политэкономы знали так же мало, как о потребностях. Чтобы познавать такие призрач­ные процессы, как движение стоимости или дви­жение потребностей, нужно знать не только азы диалектики, но и ее «алгебру» — «вчувствовать­ся» в сам дух диалектики с ее зыбкостью, плыву­честью и относительностью.

К. Маркс показал, что таинственность стоимо­сти заключается как в том, что ее нельзя раз­глядеть невооруженным глазом за вещной обо­лочкой товара, так и в том, что познание ее при­роды не освобождает общество от рыночной сти-

48

хии. Он писал, что «...люди стараются... проник­нуть в тайну своего собственного общественного продукта, потому что определение предметов по­требления как стоимостей есть общественный продукт людей не в меньшей степени, чем, на­пример, язык. Позднее научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть стоимости, представляют собой лишь вещное выражение человеческого труда, затраченного на их произ­водство, составляет эпоху в истории развития человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещ­ной видимости общественного характера тру­да» *'.

В отличие от стоимости в буржуазном обще­стве, потребность при социализме движется не только «угнездившись» в продукте, но и незави­симо от продукта — в головах людей. Так, труд в производстве не будет затрачен для удовлетво­рения потребностей в обуви, если общество не за­планирует удовлетворение этих потребностей. Потребностные связи, как тончайшие невидимые паутинки, требуют от общества чуткой заботы и деликатности. Поэтому осознание обществом потребностей оказывается совершенно необходи­мым для их нормального движения, тогда как для стоимости безразлично, осознает человек ее природу или нет.

Благодаря этой особенности потребностных связей мы и получаем возможность сознатель­но регулировать пропорции нашего развития. М. С. Горбачев говорил: «Социализм мы видим как строй... экономики, непосредственно подчи­ненной удовлетворению потребностей общества, гибко приспосабливающейся к ним» 32. Но полу­чить возможность—еще не значит воспользо­ваться ею. Если плановые органы изучают не

49

пропорции потребностей, а пропорции продуктов, то совокупный продукт, как камень Сизифа, тя­нет экономику под гору, приводит к диспропорци­ям и бесхозяйственности. Между тем тайны обще­ственных связей остаются нераскрытыми, что со­здает угрозу обессмыслить всякий труд общест­ва. Понимание же значения потребностей как общественных связей и соответственно этому че­ловека как экономической клеточки требует пол­ной перестройки отраслевой структуры эконо­мики.

Вершиной пирамиды в отраслевой иерархии должны стать конечные потребности человека — как материальные, так и духовные. Нужды сфе­ры нематериального производства, а также сель­ского хозяйства, легкой и пищевой промышлен­ности должны рассматриваться как важнейшие и подлежащие первоочередному удовлетворению. Именно эти отрасли станут определять необхо­димость в производстве средств производства, которое превратится в основание пирамиды. Од­нако этому мешает предрассудок, господствую­щий в политэкономии социализма, согласно ко­торому затраты на потребление — это как бы вы­брошенные деньги, а вот затраты на производ­ство позволяют-де нарастить возможности для того, чтобы когда-нибудь, в будущем, удовлетво­рить больше потребностей человека. На практике же оказывается, что не расширение потребления духовных и материальных благ, а ориентация на продукт формирует затратную экономику.

Но если человек — это главная производитель­ная сила, то не логичнее ли развивать производи­тельные силы, направляя средства прежде всего на развитие человека? Ведь от того, что творится в голове у этой главной производительной силы,

зависят и результаты производства. Как только потребность в своем идеальном движении про­шла фазу учета и планирования, она в виде опре­деленной задачи доводится до работников. Но работники — не роботы, и поэтому они не могут чисто автоматически выполнять свой труд. По­павшая в их головы общественная потребность проходит там существенную «перековку».

Для оценки этой «перековки» полезно вспом­нить следующее замечательное положение К. Маркса: «Паук совершает операции, напоми­нающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей — архитекторов. Но и самый плохой архи­тектор от наилучшей пчелы с самого начала от­личается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В кон­це процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представ­лении человека, т. е. идеально. Человек не только изменяет форму того, что дано природой; в том, что дано природой, он осуществляет вместе с тем и свою сознательную цель, которая как закон определяет способ и характер его действий и ко­торой он должен подчинять свою волю» 33.

Как видим, результат процесса труда зависит от того, как человек действует, а то, как он дей­ствует, определяется его сознательной целью. Если общественная потребность становится целью работника, значит, и результат труда бу­дет оплодотворен этой общественной потреб­ностью. Если же для работника эта обществен­ная потребность по какой-нибудь причине (ска­жем, из-за неудовлетворенности его собственных потребностей) остается пустым звуком, то таким же «пустым» окажется и продукт труда.

60

51

А что такое продукт, не оплодотворенный об-щественной потребностью? Это продукт, в кото­ром нет общественной «души». Его не ждет ни одна живая душа, потому что потребление такого продукта не приведет к «слиянию» душ. Вот и скитаются по стране, захламляют склады и ма­газины продукты «без души», продукты-сироты. Пущенные на свет по пословице «с глаз долой — из сердца вон», эти продукты напоминают бес­призорников, люмпенов, которые никому не нуж­ны и которые из-за «внеобщественного» положе­ния потеряли «божеский вид», поистрепались, обветшали, стали чем-то неуловимо похожими друг на друга.

И называем мы эти продукты продуктами низ­кого качества, как когда-то беспризорников на­зывали «морально дефективными». А ведь дело не в низком качестве продуктов, как и не в де­фективности беспризорников. Дело, как говорит­ся, в социальной среде. И как беспризорники не­редко становились частью преступного мира, так и «люмпен-продукт» становится социально опас­ным. Он запруживает каналы общественных по-требностных связей, «обезвоживает» сферу по­требления дефицитом и тормозит производство. Вот что такое продукт, не обузданный потребно-стной связью!

Если же общественные каналы удовлетворе­ния потребностей пересыхают, то связи по удов­летворению потребностей все равно пробивают себе дорогу, но дорога эта — «теневая экономи­ка». При этом стихийные потребностные связи в наибольшей степени захлестывают те отрасли, которые из-за продуктовой ориентации экономи­ки оказываются на самом голодном пайке.

Если наш знакомый обувщик поверит полит*

52

экономам, что зубной врач содержится за счет его труда и, обратившись к нему, предъявит этот «счет» по всей строгости, то его ждет жестокое разочарование: он досконально уразумеет, что лечится «даром». Впрочем, он не так глуп, чтобы слушать политэкономов, поэтому попытается найти «связи», да еще всю ночь перед визитом к врачу будет мучиться в сомнениях, как бы луч­ше отблагодарить его. Интересно, что сама при­рода благодарности показывает, что стихийные потребностные связи существенно отличаются от стоимостных. Раньше говорили: «баш на баш», «зуб за зуб»; теперь говорят: «ты—мне, я — тебе» (но не «сколько ты мне — столько я тебе»). Услуги по «связям» могут быть совершенно не­эквивалентными, но тем не менее обе стороны остаются взаимно удовлетворенными.

Стихийные потребностные связи — это такое же зло, как и стихия товарного рынка. Они де­лают загадочными отношения людей, рождают в людях неуверенность и социальную пассивность, становятся благодатной почвой для реставрации религиозности сознания. Вспомните замечатель­ные слова К. Маркса о загадочности стоимостных связей: «На первый взгляд товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ пока­зывает, что это — вещь, полная причуд, метафи­зических тонкостей и теологических ухищрений. Как потребительная стоимость, он не заключает в себе ничего загадочного... Само собой понятно, что человек своей деятельностью изменяет фор­мы веществ природы в полезном для него направ­лении. Формы дерева изменяются, например, когда из него делают стол. И, тем не менее, стол остается деревом — обыденной, чувственно вос­принимаемой вещью. Но как только он делается

53

товаром, он превращается в чувственно-сверх­чувственную вещь. Он не только стоит на земле на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать» 34.

К. Маркс намекает на спиритуалистическое верчение столов, бывшее тогда в моде, и утвер­ждает, что в товаре больше загадочного. То же можно сказать, сравнивая загадочность нынеш­них экстрасенсов (дословно — «сверхчувствен­ных») со сверхчувственностью общественных связей. Помните, как у М. Жванецкого: «В на­шем доме хиромантка живет, все о любви талды­чит, а спросишь насчет продуктов раскинуть — неверные сведения дает!» Нам много приходится слышать о возможностях экстрасенсов в лечении болезней, но что-то не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь из них навел порядок в произ­водстве продуктов. Зато иные производственни­ки, создавая продукт «из ничего» и выполняя план путем приписок и очковтирательства, за­ткнут за пояс любого «мага».

Как уже было отмечено, пока есть стоимость как общественная связь, до тех пор остается и ее мистифицированность. Но пот ревностные свя­зи получают движение, не сводимое к продуктам. И в этом основа преодоления их тайн. Осознание обществом своих потребностей — это не просто контроль за их движением, а это — регулирова­ние их движения, позволяющее сознательно ме­нять пропорции и направления развития произ­водства. Такое осознание — не просто наше по­желание. Оно является столь же объективным процессом, как и потребностная связь вообще.

Это осознание происходит ныне все яснее, что как бы «просветляет» общественные связи, «вы­свечивает» их, делает из призрачных прозрач­ными.

Объективность, существенность, причинность, повторяемость потребностных связей показывает, что можно говорить об объективном экономиче­ском законе социализма — законе потребностей, который играет в нашем обществе ту же роль ре­гулятора общественных связей, как закон стои­мости в буржуазном обществе. Раз эти законы играют сходную роль, то не удивительно, что в них мы отметили немало общего. Но закон по­требностей принципиально отличается именно тем, что неотъемлемой составной частью меха­низма его действия оказывается объективный процесс познания обществом своих потребностей, их учета, планирования и формирования в соот­ветствии с ними цели у работников.

По мере этого познания закон потребностей на­бирает все большую силу и все больше проясняет общественные связи социалистического обще­ства. Развитие закона потребностей все больше освобождает общество от ориентации на продукт: если стоимостные связи с трудом проникают в сферу нематериального производства, то потреб­ностная связь охватывает материальное и нема­териальное производство как однородные. Тем самым развитие закона потребностей требует стирания различий в оценке значимости этих сфер, что способствует преодолению существую­щих диспропорций между социальной и экономи­ческой сферами.

В ответ на недоуменные вопросы о том, «отку­да, мол, и что это за... политэкономические но­вости», нам, видимо, не обойтись без оговорки:

54

55

здесь речь идет не о законе возвышения потреб­ностей и не о законе все более полного удовлет­ворения потребностей (который традиционно рассматривается как основной экономический за­кон социализма), а именно о законе потребно­стей как законе-регуляторе связи производства и потребления.

Возможно, закон все более полного удовлет­ворения потребностей в ближайшее время дей­ствительно станет основным экономическим за­коном социализма. И тогда будет правомерно следующее сравнение: в социалистическом обще­стве закон потребностей и закон все более пол­ного удовлетворения потребностей находятся примерно в таком же соотношении, как в буржуаз­ном обществе — закон стоимости и закон приба­вочной стоимости. Если законы стоимости и по­требностей выступают законами-регуляторами, то роль законов прибавочной стоимости и все более полного удовлетворения потребностей — быть двигателями соответствующих экономиче­ских систем.

Наша практика убедительно показывает: пока что социалистическая экономика не является самодвижущимся механизмом, а остается теле­гой, которую то и дело приходится вытаскивать из болота, и по поводу которой не случайно гово­рят: «А воз и ныне там». Но как закон прибавоч­ной стоимости развивается лишь на основе зако­на стоимости, так и закон все более полного удовлетворения потребностей может развиваться лишь на основе закона потребностей, на основе осознания обществом своих общественных связей как потребностных связей.

В конечном счете, закон потребностей объек­тивно ведет к «очеловечиванию» производства и

его подчинению потребностям людей. Тем самым становится бессодержательным столь милый сердцам политэкономов вопрос: что важнее — интересы личности или интересы общества? Жизнь все настойчивее заставляет поставить между ними знак равенства: общество — это лю­ди; потребности общества — это потребности людей, а интересы людей — это интересы обще­ства.

Конструктор, создавая новую технику, может объяснить, на какие физические законы он опи­рается. Напротив, рядовой член общества, ка­ждодневно творящий экономическую практику, не в силах объяснить ее законы. Люди руковод­ствуются повседневным опытом, позволяющим им достигать ближайшие экономические цели, но, как правило, отдаленные последствия таких действий оказываются прямо противоположными их ближайшим результатам. И это еще раз дока­зывают потребностные связи с их неуловимой ло­гикой взаимозависимости всех действий людей. Свои экономические действия люди осознают как только экономическое, но не как политэко-номическое поведение. Социальная сторона каж­дого из этих действий или вовсе остается нео­сознанной, или рассматривается как что-то вто­ростепенное. Очевидно, здесь имеет место несо­вершенство сознания, но оно состоит не в том, что люди «несознательные», а в том, что в их сознании отсутствует политэкономический регу­лятор их поступков.

Внутренний политэкономический регулятор не может сформироваться без экономической тео­рии, но она сама находится сегодня в неудовле­творительном состоянии. Причем, как мы виде­ли, особая сложность развития науки об обше-

57

56

стве состоит в громадном значении в ней силы абстракции, то есть чис=то мыслительной работы. В то же время ни одна другая наука не затраги­вает так близко коренные жизненные интересы людей, поэтому в общественной науке необходи­мо сочетать теоретическую глубину и правду простой человеческой >*изни. Это сочетание на­много легче провозгласить, чем достичь. И все же достичь его нужно уже сегодня. Для этого есть один путь — изучать диалектику жизни во всей ее сложности, чер*лая из самой жизни силу абстрактного мышления, как черпал Антей силы в прикосновении к Зетмле.

Формируя нолитэкономическое сознание, тео­рия не может сообщит* простым людям ничего такого, что им не было бы в той или иной мере знакомо, потому что в подлинной теории не мо­жет быть ничего, что не; содержалось бы в самой практике. Но многое, хотя и содержится в самой экономической практик е, полностью скрыто от чьих-либо глаз. Задача теории и состоит в том, чтобы помочь человеку по-иному взглянуть на окружающую действительность и мысленным взором «увидеть» суть своих отношений с други­ми людьми.

А суть этих отношений в социалистическом обществе такова, что, познавая их, люди разви­вают свои общественные связи, делают возмож­ным их нормальное осуществление. Поэтому такое познание есть уж:е изменение самой прак­тики. Трудящиеся оказываются не только созда­телями материальных йлаг и услуг, удовлетво­ряющих их потребности, не только звеньями единой цепи общественных связей и отношений, но и творцами этих отношений. Использование экономических законов социализма есть в то же

58

время их созидание. Это — действительная взаи­мосвязь. И действительна она именно потому, что потребностные связи оказываются единством общественных связей и общественного сознания. Таким образом, соотношение теории и практики в нашем обществе есть отношение их взаимного порождения друг другом.

Еще раз подчеркнув это, так и хочется закон­чить на патетической ноте, воспеть союз теории с практикой: с одной стороны — показать опере­жающую роль теории, с другой — восхититься преобразующей мощью сознательной практики! Но оценивая в целом нынешнее состояние полит­экономии социализма, становится ясна фальши­вость подобного пафоса. Поистине, сейчас «не до праздничных процессий»,— восклицание прихо­дится заменить простой констатацией факта. А факт заключается в том, что политэкономия социализма все еще далека от практики, интере­сов людей.

Социальная реторта

с «бульоном» из интересов

Миллионы шейлоков?

Долгие годы политэкономия социализма вкупе со средствами массовой информации на­стойчиво убеждали нас в нерушимом единстве экономических интересов всех советских людей. Делались все новые и новые попытки буквально уговорить всех нас поверить в это единство. И если «где-то кое-кто у нас порой честно жить не хочет», то с ним проводится «незримый бой», в результате которого он не знать где и девается,

59

а единство экономических интересов остается столь же нерушимым. Математики бы сказали: бесконечность минус единица равно бесконеч­ности.

Дело дошло до того, что одно время лозунг «Человек человеку — друг, товарищ и брат» рас­сматривался чуть ли не как достигнутая дей­ствительность. Правда, «деловые» люди не очень-то верили в этот лозунг, но с ним не спо­рили (как некоторые непрактичные умники)" и, не дожидаясь «братской» помощи, заботились о росте личного благосостояния сами, что, хотя и вступало в противоречие с уголовным кодексом и вызывало законное неодобрение «товарищей», тем не менее не мешало безбедно жить.

В общем, со временем мы стали замечать, что всем нам как-то плохо, когда другим хорошо. Поначалу, как водится, не обошлось без чувства собственной неполноценности: чего, мол, чужому счастью завидовать?! Но все же постепенно в об­ществе начала вызревать потребность как-то более основательно разобраться с этими эконо­мическими интересами.

Оказывается, раньше на социализм не смотре­ли столь умильно-идеалистически, как приучали смотреть нас. Например, В. И. Ленин в книге «Государство и революция» утверждал, что при социализме — вплоть до установления полного коммунизма — сохранится ««узкий горизонт бур­жуазного права», заставляющий высчитывать, с черствостью Шейлока, не переработать бы лишних получаса против другого, не получить бы меньше платы, чем другой...» 1.

Чем же мы так похожи на шекспировского ростовщика? Почему при социализме неизбежна такая «черствость»? Давайте рассмотрим наибо-

60

лее общую модель соотношения экономических интересов в социалистическом обществе.

Начнем с того, что решающая часть всех средств производства принадлежит всему обще­ству, то есть находится в общей собственности всех его членов. Но тем самым эти средства про­изводства не принадлежат никому в отдельности. Если отвлечься от незначительной части средств производства, находящихся в личной собствен­ности, можно считать, что отдельному члену об­щества принадлежат только предметы потребле­ния, получаемые им от общества в качестве вознаграждения за труд. Ему, правда, принадле­жат и определенные денежные средства, но в основном они могут быть затрачены опять-таки на предметы потребления. Кроме трудовых сбе­режений отдельный член общества может обла­дать и ценностями, полученными по наследству. Но в целом они также являются плодом честного труда старших поколений, так что будем рас­сматривать их как одно целое с трудовыми до­ходами интересующего нас лица.

Для того, чтобы жить, человек должен удовле­творять самые различные потребности, а для этого ему нужны все новые и новые жизненные блага. Чтобы иметь предметы потребления, надо чтобы их кто-то произвел. Тот же, кто их произ­водит, и сам нуждается в предметах потребления (в целом, естественно, не в тех, которые он про­изводит, а в самых различных других). Никому не интересно производить блага для тех, кто сам ничего не дает обществу, хотя и является здоро­вым человеком. Поэтому общество выставляет требование «кто не работает, тот пусть не ест» и декретирует обязательность труда для всех здо­ровых людей.

61

Для производства предметов потребления нужны самые различные сооружения, орудия труда и сырье. Естественно, их надо строить, производить и добывать. Поэтому, как известно, «все работы хороши», и общественно полезен как труд, производящий предметы потребления, так и труд, производящий средства производ­ства.

Все бы ничего, да перед обществом все время стоит дилемма: затрачивать ли труд в производ­стве предметов потребления или в производстве средств производства. Конечно, есть абсолютный минимум того и другого. Но все же всегда име­ется достаточно широкий диапазон, в котором нужно делать выбор. Выбор этот содержит в се­бе нечто гамлетовское: или потребить ресурсы сегодня, или направить их на расширение произ­водства, с тем чтобы потребить завтра, но уже в большем количестве. Правда, завтра потребле­ние расширится лишь в том случае, если допол­нительные производственные затраты будут сде­ланы с умом. Но все-таки есть надежда, которая питает не только юношей, но и юные обществен­ные системы. Это помогает понять, почему наши отцы и деды с такой одержимостью думали о дне завтрашнем в ущерб дню настоящему.

Надо сказать, что собственность социалистиче­ского общества на средства производства явля­ется отнюдь не случайным феноменом. Именно таким путем общество стремится создать гаран­тии против концентрации средств производства в отдельных руках, делающей неизбежной экс­плуатацию одного человека другим. Отсутствие же эксплуатации человека человеком представ­ляет собой одну из важнейших основ социальной справедливости, когда все трудятся и каждый

живет за счет своего собственного труда. Поэто­му постоянное воспроизводство элементов обще­ственной собственности выступает вполне зако­номерным явлением. Более того: желание при­умножить богатство общества, как и надежда на справедливость требуют максимального развития производства средств производства.

Однако тем самым неизбежно ограничивается наличный фонд потребления, а вместе с ним — возможности потребления отдельных членов об­щества. Конечно, обществу не следует чрезмерно ограничивать потребление своих членов. Оно должно быть достаточным для воспроизводства способности к труду всех трудоспособных и обес­печения уровня жизни нетрудоспособных соот­ветственно с существующим стандартом. Но так сразу не скажешь, сколько нужно всем и каждо­му, и в принципе не исключена возможность, когда, под предлогом развития производства, фонд потребления сокращается ниже критиче­ского минимума. К сожалению, история показы­вает нам такой пример, когда И. В. Сталин и его окружение, порвав с ленинскими принципами и методами строительства нового строя, воздвига­ли экономический фундамент социализма бесче­ловечными средства ми, что обрекло на голод и смерть миллионы л юдей.

Если в 1928 г. экспорт хлеба составил 0,1 млн. т, то в 1930—1931 гг.— 10 млн. т. Таким спосо­бом хлеб превращался в средства производства, необходимые для индустриализации. Из расчета килограмм хлеба в день на человека получается, что вывезенного хлеба хватило бы для пропита­ния около 15 млн. человек в течение двух лет. Население СССР за 1929—1932 гг. увеличилось со 154 до 165,7 млн. человек. При сохранении

62

63

такого темпа роста к концу 1937 г. оно должно было составить 180 млн. человек. Однако послед­ствия репрессий и голода были таковы, что в действительности к концу 1937 г. население СССР составило 163,8 млн. человек2.

Когда фонд потребления имеет вполне ощути­мые пределы, отдельным членам общества от­нюдь не все равно, сколько потребляют другие, ибо чем больше эти другие потребят, тем меньше останется на их долю. Таким образом, интересы людей в отношении объема потребления друг друга оказываются противоположными. При этом совершенно бесполезны призывы спокойно работать и не заглядывать «в чужую тарелку»: только в 1988 г. было совершено 80 тыс. случаев грабежа и разбоя, выявлено 714 тыс. краж госу­дарственного, общественного и личного имуще­ства.

Все это ставит перед обществом непростые проблемы охраны общественной и личной соб­ственности. Возникает особый вид деятельности по охране прав собственности. Но этим видом деятельности занимаются люди, обладающие такими же человеческими недостатками, как и все остальные смертные, причем все попытки вы­вести породу особо честных людей не принесли результата. Напротив, проблема охраны соб­ственности усугубляется тем, что собственность эту некому охранять от ее охранников: в 1988 г. выявлено более 87 тыс. случаев хищения госу­дарственного и общественного имущества путем присвоения, растраты и злоупотребления слу­жебным положением 3.

Как же умерить и примирить аппетиты? Ли-митированность фонда потребления порождает идею нормирования в распределении и потребле-

нии. Ясно, что нижним пределом в этом норми­ровании является поддержание жизни членов общества. Но если объем потребления таков, что позволяет лишь существовать, то общественное производство обречено на деградацию. Поэтому приемлемым уровнем потребления является та­кой, который обеспечивает воспроизводство ра­бочей силы.

Но если нормы потребления обеспечивают только воспроизводство рабочей силы, то каж­дый будет стремиться не слишком перетруждать­ся, не имея реальных стимулов к трудовому усердию и стремясь сэкономить жизненные силы. История знает различные ненормальные методы принуждения к более производительному тру­ду — от угрозы репрессий и лишения личной сво­боды до разжигания фанатических настроений и спекуляции на искреннем энтузиазме масс, строящих социализм. И все же здравый смысл заставляет вырабатывать методы стимулирова­ния, при которых большее трудовое усердие должно вознаграждаться в повышенном разме­ре, что выражается в формулах «от каждого — по способности, каждому — по труду» и «по тру­ду и честь».

Пока же эти формулы не стали действитель­ным законом жизни, приходится считаться с реальностью незаинтересованности работников в результатах своего труда, что также приводит к противоположности их экономических интере­сов, когда каждому выгодно, чтобы работал не он, а кто-нибудь другой. Не в этом ли разгадка нашей с вами «черствости», предсказанной В. И. Лениным?

64

З 9-Н19

65

3*

По ком звонит колокол

Отдельный человек — поскольку он пре­следует свой частный экономический интерес или частный интерес своей семьи — уже не может смотреть как на друзей, товарищей и братьев на всех тех, кто фактически или потенциально стоит на его пути. В лучшем случае он будет смотреть на них как на равноправных соискателей места под солнцем. Интересуют они его лишь как контрагенты и только до тех пор, пока находятся в сфере его собственных экономических инте­ресов.

Большинство из нас склонны к тем или иным проявлениям сентиментальности, соприкасаясь с произведениями искусства. Но как мало у нас сострадания к падшим мира сего! И не случай­но: неизвестно, посочувствует ли кто-нибудь нам в нашей беде. Впрочем, дело не в эмоциях. Дело в том, что для частного лица, юридически само­стоятельного в отстаивании своих экономических интересов, практически безразличен факт суще­ствования окружающих его конкретных живых людей, за исключением крайне узкого круга род­ных и друзей.

Этот практического свойства факт существен­но влияет на все жизненные установки в поведе­нии индивида. Последовательность его экономи­ческих действий превращается в жесткость, а жесткость — в жестокость. Абсолютную форму индивидуализации жизненной позиции человека можно выразить формулой «гори все огнем». Не по законам ли пирокинеза это мысленное закли­нание превращается в действительное сожжение лесов, горение нефтяных и газовых скважин, ис­сушение рек и озер, оскудение полей и лугов?

W

Представим, что мы с вами на заводе. Мы ви­дим, как рабочий (назовем его, в манере полит­экономов прошлых веков, Робинзоном) обраба­тывает заготовку. Вот он закончил операцию, измеряет готовую деталь и вдруг замечает, что сделал брак.

Стоп! Нужно остановить мгновение и вслу­шаться в мысли Робинзона. Вы слышите, с ка­кой скоростью они проносятся у него в голове? Он даже не успевает осознать их: «Дефект не очень заметен. ОТК, наверно, пропустит. Бросить в брак или в готовую продукцию? Конец месяца, у предприятия горит план, а у меня —зарплата. Да, брак — это нехорошо. А что хорошо?»

Прошла какая-то доля секунды, а решение уже принято. Почти неосознанным движением брак направляется в готовую продукцию. Сам того не зная, человек решил задачу с нескольки­ми переменными — его зарплатой, планом пред­приятия и качеством выпускаемой продукции. Есть у этой задачки и другие переменные, но об этом позже.

Правильно ли решена задача? Робинзон и сам об этом думает, возвращаясь домой: «Техконт­роль принял всю продукцию. Несколько штук, вроде, были бракованными? Нет, наверное, пока­залось. ОТК виднее. Да, брак —это нехорошо. Но разве это от меня зависит?! Кому нужен план — мне или начальству? Да если бы только от меня... А то ведь сырье неважное, чертежи ни­кудышние, да и продукция наша безнадежно устарела... А куда смотрит ОТК? В конце кон­цов, выявлять брак — это не мое, а их дело. Что я — крайний?» Лицо Робинзона разглаживается, он заслуженно отдыхает. Но вот мы видим прямо противоположную

67

картину: лицо какого-то человека — назовем его Пятницей — все более хмурится. На нем сменя­ются чувства обиды, возмущения, гнева, безыс­ходности. Дело в том, что он месяц назад купил холодильник, к двигателю которого «приложил руку» Робинзон, и теперь считает, что круги Дантова ада — безобидная сказка по сравнению с его мытарствами. Его лицо — это еще одна «переменная» из задачки, которую решал Робин­зон. Таких лиц много, так что, согласитесь, та задачка была бы не под силу и компьютеру.

До покупки злополучного холодильника Пят­ница был весьма аккуратен на своей работе. Но испытания его надломили, и вот он тоже всту­пает на «скользкую дорожку» бракодела. В кон­це концов, если ему приходится расплачиваться за брак Робинзона, то почему он должен забо­титься о чьем-то душевном покое? Он ведь тоже не крайний!

И вот к плохим холодильникам прибавляются, скажем, плохие телевизоры.. Но это — только начало, ибо каждый пользуется продуктами тру­да других и отдает этим другим продукт своего труда. Низкое качество продукции становится нормой, и Робинзон впоследствии многократно убеждается в этом на собственном горьком опыте.

Все согласны, что брак — это нехорошо. И не­кого считать крайним. Жизнь все снова и снова задает одну и ту же задачку, и очень многие схо­дятся между собой в своих ответах: они не край­ние. Но как узнать, правильно ли решается за­дачка? Конечно, план предприятия и собствен­ный заработок — вещи не шутейные. Но почему же в таком случае рост объема выпускаемой продукции и увеличение зарплаты нас так мало

радуют? Почему за эту возросшую зарплату трудно купить самое необходимое? Кто страдает от брака — только ли тот, кто пользуется нека­чественной продукцией, или также и тот, кто це­ной брака повысил свой заработок?

Робинзон может согласиться с тем, что мы страдаем от своей плохой работы, и все же на­завтра будет действовать так же, как и раньше. Действительно, если он начнет работать лучше, то это не значит, что лучше начнут работать Пятница и другие. А раз так, то он от своего усердия только проиграет. Что ж, можно понять и Робинзонов, и Пятниц,— но тем не менее они обрекают себя и в будущем на низкое качество потребляемых товаров и услуг. Невольно вспо­минается притча о том, как дед и баба заспори­ли, кому из них идти дверь закрывать, пока их дочиста не обобрали. Оказывается, что и в жиз­ни взаимное упрямство может обернуться не только низким качеством продукции.

Можно ли о бракоделе сказать, что он плохой человек? Ведь он может быть хорошим семьяни­ном и даже общественником, не пить и не курить. И все же... Может ли его экономическая выгода уравновесить социальный вред от брака?

Кто-то сделал плохие туфли. Что ж, туфли мы можем выбросить. Другой сделал плохие часы — их можно отремонтировать или, в крайнем слу­чае, купить новые. Третий сделал плохой авто­мобиль. Что ж, если раньше не разобьемся, то тоже починим. А вот четвертый сделал брако­ванные бетонные конструкции для атомной элек­тростанции, или, может, он строил ее без соблю­дения технологии, или, может, он халатно отно­сился к своим обязанностям по ее эксплуата­ции... Что ж, он действовал так же, как и осталь-

68

69

ные, и обвинять его больше, чем кого-либо, тоже нельзя. Он тоже не крайний.

Оказывается, что авария на Чернобыльской АЭС — это расплата за всеобщее взаимное уп­рямство. А разве ход развития событий, привед­ших к гибели парохода «Адмирал Нахимов», не напоминает историю о двух упрямых козлах, встретившихся на узком мостике над пропастью? Разница между обычным браком и этими экстра­ординарными событиями чисто количественная. Другие масштабы, но суть та же. Они лишь с чудовищным увеличением показывают нашу по­вседневную действительность.

Выходит, что расплата за плохую работу мо­жет быть пострашнее дефицита товаров и услуг, их низкого качества. Получается, что задачка о связи своего заработка с жизнью всех людей и работы других людей со своей собственной жизнью требует более пристального внимания. Задачка эта не о трех рублях, а об обществен­ной связанности всех людей, не «шкурно-мате-матическая», а политико-экономическая.

А пока во всех концах нашей страны ежеднев­но выстраиваются многочисленные и многолюд­ные очереди, в которых то и дело раздаются воп­росы вновь подошедших: кто крайний? И зву­чат эти вопросы довольно-таки риторически...

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Матери­ка, часть Суши; и если Волной снесет в море бе­реговой Утес, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечест­вом, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе».

70

Э. Хемингуэй взял эти слова Д. Донна, анг­лийского поэта XVII века, как эпиграф к своему замечательному роману «По ком звонит коло­кол». Время написания романа — период распол­зания фашизма по Европе, период нарастания угрозы гибели всей человеческой цивилизации. Именно поэтому идея общности всех людей, их неразрывной взаимной связанности, выраженная в приведенных строках, стала лейтмотивом ро­мана.

С самого возникновения человечества вопрос о сплоченности, о единстве всех людей был основ­ным вопросом человеческой культуры, им про­никнуты все формы общественного сознания. Но с особой остротой он вновь и вновь встает тогда, когда человечество сталкивается в своем разви­тии с дотоле невиданными проблемами, когда возникает дилемма — быть или не быть челове­ческому прогрессу, а значит — быть или не быть человечеству вообще. Без преувеличения можно сказать, что мы переживаем в настоящее время один из таких периодов в истории развития чело­вечества.

Идея всеобщей связанности людей в отечест­венной культуре имеет богатейшие традиции и восходит своими корнями еще к «Слову о полку Игореве». Глубинные чувства народа, весь фольклор всецело пропитаны ею. Особенно силь­ны идеи общности в нашей культуре: как пото­му, что ни одному другому'народу не выпадало на долю столь тяжких испытаний, так и потому, что буржуазные отношения «чистогана» сравни­тельно поздно пришли на нашу землю и продер­жались на ней лишь несколько десятилетий. Ви­димо, сильные общинные тенденции в народном сознании сыграли не последнюю роль в том, что

71

именно в России впервые был свергнут капита­лизм.

Простой человек всегда признавал силу обще­ства и свою собственную силу в единении с ним. Но в наши дни картина существенно изменилась. Ныне человек сравнительно легко может зарабо­тать на хлеб насущный. При этом от него преж­де всего требуется выполнение порученной ему работы, и совершенно не обязательно, чтобы он интересовался делами других людей. Отдельные квартиры, телевизоры, телефоны — все это от­нюдь не способствует сближению людей. Чело­век все больше из части Материка превращается в Остров. Проявления социальной активности не­редко оборачиваются неприятностями и уж по крайней мере нервотрепкой, поэтому в качестве нравственного идеала все шире распространяет­ся позиция: «Главное — никому не делать зла. Я никому не мешаю, никого не притесняю, нико­го не оскорбляю,— значит, я хороший человек». Тот факт, что такая модель поведения открывает путь силам зла, легко отметается: «Разве я один могу что-либо сделать?»

Современная изолированность человеческого бытия создает иллюзию отсутствия взаимозави­симости всех людей. В действительности же, эта взаимозависимость еще более усиливается. Пред­ставьте на минуту, что с завтрашнего дня одно­временно будут отключены газ, вода, отопление, свет и телефон, не откроются магазины, столо­вые и аптеки, не будет работать общественный транспорт. К. Маркс писал, что о ножевщике вспоминают лишь тогда, когда нож плохо режет. Так и общественные связи до поры до времени не обнаруживают себя, и люди склонны забы­вать о них. Чаще всего общественная взаимоза-

П

висимость дает о себе знать как раз в виде не­счастья. И тут уж люди просто-таки каждой клеточкой тела ощущают эту взаимозависимость. И потому ужас Чернобыля и Армении вызывает так много размышлений и суждений о взаимо­связанности всех сторон нашей жизни.

Все это показывает, что проблема общности и взаимозависимости всех людей не только духов­но-нравственная, но и политэкономическая. Бо­лее того, эти общность и взаимозависимость дол­жны быть признаны первейшим политэкономиче-ским фактом, от понимания которого зависит по­нимание сути экономических отношений.

Когда для человека весь действительный мир становится тенью, находящей на его «личное солнце», тогда его собственная тень представля­ется ему единственной действительностью на всей земле. Когда сегодняшний день других лю­дей есть конкретная помеха или пустая абстрак­ция, тогда и завтрашний день мира, в котором его тень забудется, покажется индивиду пустым звуком. Отсюда формула «после нас хоть потоп», отсюда же ее новая редакция «после нас хоть Чернобыль». Эта последняя редакция тем при­тягательнее, что не отдает уничтожение мира в руки сверхъестественных сил, а вселяет веру во «всемогущество» человека.

Конечно, средний человек не мизантроп и не кровожаден. Но это не меняет того факта, что неограниченное осуществление его экономичес­ких интересов исключает осуществление эконо­мических интересов других людей. Именно по­этому его последовательная деятельность как частного субъекта экономических отношений имеет нечто общее с деятельностью убийцы. Но люди не могут вступать в экономические

73

отношения с покойниками. Напротив, для удов­летворения своих разнообразных потребностей они нуждаются в результатах деятельности вполне здоровых людей. Поэтому частные инте­ресы людей вступают в противоречие не только друг с другом, но и с общим интересом участни­ков экономических отношений,— с интересом их взаимозависимости, делающей необходимым су­ществование всех противоборствующих сторон. Люди не осознают своего общего экономическо­го интереса, но, и осознавая его, они не могут не вступать с ним в противоречие, коль скоро про­должают преследовать свои частные экономиче­ские интересы. Потребность друг в друге, их об­щий интерес есть их собственный интерес.

Для человека его собственным оказывается и его частный интерес, и его интерес, общий для всех. Причем эти интересы находятся в противо­речии, которое начинает подтачивать человека изнутри. Отсюда его общая неудовлетворенность порядком вещей в обществе. В этих условиях одни наступают на горло своей собственной «частной» песне, другие попирают интересы об­щества, третьи всю жизнь мечутся между двух огней, чувствуя свое бессилие разрешить столь глобальный конфликт.

Так или иначе, но на практике в абсолютном большинстве случаев общий интерес не находит достойного места в сердце человека и не мытьем так катаньем из него изгоняется: сохраняется лишь иллюзия общности интересов. Общий инте­рес, сознательно не разделяемый всеми членами общества, противостоящий им, становящийся ил­люзорно общим, остается общим только по на­званию, являясь в действительности лишь дру­гой формой частного интереса.

74

Где же «обитает» этот иллюзорно общий (на­зываемый еще и всеобщим) интерес? Ясно, что «обитает» он там, где практически заботятся о поддержании равновесия между частными эко­номическими интересами, где практической функцией становится обеспечение реализации каждого частного экономического интереса, не не в ущерб другим, где взаимозависимость лю­дей находит свое выражение в охране их личных прав и прав общества, в системе распределения между ними жизненных благ. Итак, обитель эта — в лоне государства, а государство — спе­цифическое выражение общего интереса людей, являющегося для них лишь иллюзорно общим.

Резюмируем сказанное словами К. Маркса и Ф. Энгельса: «Именно потому, что индивиды преследуют только свой особый интерес, не сов­падающий для них с их общим интересом — все­общее же вообще является иллюзорной формой общности,— они считают этот общий интерес «чуждым», «независимым» от них, т. е. опять-таки особым и своеобразным «всеобщим» инте­ресом... С другой же стороны, практическая борь­ба этих особых интересов, всегда действительно выступавших против общих и иллюзорно общих интересов, делает необходимым практическое вмешательство и обуздание особых интересов посредством иллюзорного «всеобщего» интереса, выступающего в виде государства» 4.

Эпоха абсолюта

Выражаясь фигурально, государство — это как бы «сгусток» социальных тенденций и противоречий, массы частных экономических ин­тересов людей. Государственную службу (читай

75

работу по охране прав общества и личности и по соблюдению норм распределения) выполняют такие же люди, как и все остальные. Но государ­ство уже с самого начала качественно отличает­ся от всего остального «социального вещества», относясь к нему как ядро клетки к протоплазме. Суть этого качественного отличия в том, что го­сударство выступает регулятором по отношению к противоборству частных интересов, а следова­тельно, регулятором удовлетворения потребно­стей членов общества.

Каким образом в условиях нэпа стихия част­ных интересов могла быть поставлена под обще­ственный контроль, если не в форме государства? Какая сила, если не государство, могла бы взять на себя задачу создания новых отраслей эконо­мики, качественного преобразования всей соци­ально-экономической структуры общества? Не государству ли суждено быть штабом политиче­ского и экономического переустройства общества? В ответах на эти и другие вопросы многие сходи­лись на том, что в те годы модель соотношения государства и общества как головы и тела, как ядра и протоплазмы была чуть ли не идеальной. Притчей во языцех стали гонения на киберне­тику при И. В. Сталине. Но нет ли парадокса в том, что система управления тогдашнего совет­ского общества в наибольшей степени соответ­ствовала кибернетическому принципу деления системы на управляющую и управляемую под­системы?

Так или иначе, государство превратилось в «ОТК социального качества» человека. Именно государство стало определять общественную зна­чимость того или иного труда и соизмерять раз­личные виды труда. Именно государство на осно-76

ве такого соизмерения стало определять, кому и сколько причитается из общественного фонда по­требления. Именно государство с целью выпол­нения указанных функций взяло на себя задачи планирования всех пропорций социально-эконо­мического развития. И не наилучшим ли образом такой системе учета, планирования и распределе­ния соответствовали командно-административ­ное управление экономикой и карточная система в распределении как средств производства, так и предметов потребления?

Отношение с государством стало универсаль­ным (абсолютным, тотальным) отношением, при­равнивающим людей друг к другу. Оставшиеся в наследство от капитализма классовые и иные групповые связи между людьми все больше сти­рались. Принципам непосредственного, абсолют-ного государственного регулирования экономи­ческих интересов всех людей в наибольшей сте­пени соответствовало превращение всех трудя­щихся в наемных работников государства. Такая тенденция была вполне объективной. Но она ни­коим образом не исчерпывала всей конкретно-исторической переплетенности отношений между людьми, а выражала особенную позицию госу­дарства. На наш взгляд, именно слепое следо­вание требованиям этой тенденции побудило И. В. Сталина и его сторонников превратить сво­бодную кооперацию крестьянства в принудитель­ную коллективизацию, практически означавшую ликвидацию крестьянства как особого класса и превращение его в наемных работников аграр­ного сектора.

Почему же все общество из совокупного соб­ственника средств производства превращается в совокупного наемного работника государства?

77

Да потому, что государство начинает от имени общества распоряжаться его собственностью. Это создает относительную самостоятельность государства. Лишь вступив в отношение с госу­дарством, отдельный член общества получает доступ к использованию в процессе труда обще­ственных средств производства. С другой сторо­ны, именно государство надзирает за соблюдени­ем принципа обязательности труда. Следователь­но, в его руках концентрируется власть над отдельными членами общества.

Здесь совершенно определенно обнаруживается тенденция государства к чрезмерной концентра­ции, к абсолютизации власти. Обществу непросто противостоять превращению регулятора эконо­мических отношений — государства — в верши­теля судеб всех и каждого. Спасительной надеж­дой общества в этом противоборстве со своей все более обособляющейся частью является вдохно­витель и организатор трудящихся — коммунисти­ческая партия. Но и здесь вырастают «подводные рифы»: руководство партии все больше сливает­ся с самим государством. Ох, как непросто пар­тийцам 20-х годов было отделить сугубую пози­цию государства от коренных интересов обще­ства! Ведь какое бы то ни было противостояние государству тут же отождествлялось с происка­ми еще не так давно разбитых врагов. Характер­ный пример — судьба и борьба Ф. Раскольни-кова.

Зная способность В. И. Ленина не доверяться догмам теории, а черпать истину из самой жизни, из коренных интересов людей труда, можно со всей основательностью предполагать, что он не стал бы безоглядно поддерживать нарастание силы государства и ослабление контроля над ним

78

со стороны партии и всего общества. Но факт остается фактом: соратники В. И. Ленина не смогли противостоять тенденции к абсолютиза­ции власти государства и в итоге были уничтоже­ны выросшей на их глазах (и чего греха таить — не без их участия) государственной машиной.

Часто размышляют об альтернативах стали­низму. В целом можно выделить две основные точки зрения, каждая из которых имеет под со­бой реальную почву. С одной стороны, сталинизм называют горькой, но неизбежной реальностью, указывая на низкий культурный уровень населе­ния и столь же низкий уровень развития произ­водительных сил; на необходимость в кратчай­ший исторический срок догнать в промышленном отношении развитые капиталистические страны, заключавшие в себе потенциальную угрозу агрес­сии; на отсутствие внешних источников и государ­ственных накоплений для стремительной индуст­риализации; на неизбежность в связи с этим жестких мер экономии и политики раскулачива­ния и ускоренной коллективизации со всеми вы­текающими отсюда последствиями (сопротивле­ние крестьян, усиление репрессий и т. д.). С дру­гой стороны, указывают, что сталинскую систему вообще нельзя назвать социалистической по од­ной простой причине: антигуманность и антиде­мократичность режима несовместимы с социализ­мом и с той дорогой, которую выбрала страна в результате Октябрьской революции.

Надо обратить внимание на то, что первая точка зрения в основном исходит из экономиче­ских императивов исторического момента и со­циально-экономической природы преобразований, происходивших в стране. Другая же опирается на оценки нравственной и политической ситуации

79

в обществе и на те правовые и экономические де­формации, которые из нее вытекали.

Наш подход к этой проблеме основывается на различении экономического и политического в развитии общества. Несоответствие экономиче­ского и политического развития — это не только закон развития капитализма, но и вполне объек­тивная возможность (ставшая в эпоху сталиниз­ма реальностью) в развитии социализма.

Экономической альтернативы ускоренной ин­дустриализации не было. Более того, этот путь соответствовал стратегическим задачам социали­стического преобразования страны. В общем и целом в экономической области страна с пути, проложенного Октябрем, не сворачивала, да, ве­роятно, и не могла свернуть. Во всяком случае, поворот мог быть только один — к капитализму.

Но этого никак нельзя сказать о политической сфере жизни общества. Преобразования, проис­шедшие в стране в конце 20-х годов — отход от политики союза рабочего класса и крестьянства, от ленинской экономической политики в городе, формирование репрессивной правовой системы и соответствующего ей аппарата принуждения,— все эти и ряд других преобразований по своей значимости для политической ситуации можно смело сравнить с отходом Наполеона от принци­пов Великой французской революции и с после­довавшей за сим Реставрацией.

Выражаясь сугубо политически, такие измене­ния вполне могут быть названы контрреволюци­онным переворотом. Как иногда замечают, в ре­волюционной стране объявленная в 1929 г. И. В. Сталиным «революция сверху» не может быть чем-либо иным, кроме как контрреволюцией по отношению к Октябрю 5. По мнению Л. Кар-

пинского, в 1929 г. «...произошел фактически госу­дарственный переворот, подготовленный группой Сталина»6. Лишь XX съезд КПСС смог осуще­ствить «контрпереворот» в политике, поставив го­сударство и его аппарат принуждения под конт­роль партии.

Но, как мы знаем, маятник часов истории сде­лал еще одно колебание в сторону реставрации системы беззакония и вседозволенности для власть предержащих. Как говорил К. Маркс, история повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса. Думается, сам факт выхода этой книги доказывает, что вре­мя фарса, имя которому застой, ушло.

С политического пути легко свернуть, но на него не так уж трудно и вернуться. Значительно сложнее обстоит дело с экономикой. «Саженцы» политических идей пускают глубокие корни. Вот и политика сталинизма наложила неизгладимый отпечаток на все экономические отношения в СССР.

А что могло бы быть с экономикой при другой политической ориентации с конца 20-х годов, при сохранении ленинского пути развития? Вся труд­ность этого вопроса в том, что не так легко пред­ставить себе путь индустриализации без эксплуа­тации крестьянства. Думается, что вообще обойтись без изъятий не удалось бы. Но эти изъятия должны были носить строго ограничен­ный характер и осуществляться не насильствен­ным путем, а через налоги, цены и другие эконо­мические рычаги.

Надо сказать, что в 1928 г. была сделана по­пытка именно таким путем увеличить поступле­ния средств из деревни. Но она вызвала естест­венную реакцию крестьян — сокращение запаш-

80

ні

ки. Это создало дефицит хлеба и убеждало многих в необходимости заставить крестьян сеять больше путем принудительной коллективи­зации.

Между тем можно было пойти по пути созда­ния на незапахиваемых землях госхозов и добро­вольных кооперативов. При этом была бы достигнута чисто экономическая выгода, не гово­ря уже о политической. Ведь, как теперь извест­но, хотя крестьян и заставили сеять больше, про­изводительность принудительного труда упала настолько, что общий сбор хлеба оказался мень­ше прежнего. Если в 1928 г. с 92,2 млн. га вало­вой сбор зерновых составил 73,3 млн. т, то в 1932 г. с 99,7 млн. га —только 69,9 млн. т7.

Придя к идее нэпа, В. И. Ленин должен был отказаться от теоретической догмы, что частное хозяйство неизбежно ведет к капитализму. Ко­нечно, в конце концов дело обстоит именно так. Но, во-первых, для превращения мелкого частно­го собственника, добывающего хлеб свой насущ­ный своим собственным трудом, в капиталиста-эксплуататора нужна целая историческая эпоха. А, во-вторых, это может произойти лишь при гос­подстве системы частного хозяйства во всем обществе. В. И. Ленин понял, что частное хозяй­ство — это отнюдь не главная угроза для социа­лизма. Более того, социализм может развиваться во взаимодействии с частным хозяйством. Причем выгода здесь двоякая. С одной стороны, частное хозяйство, благодаря своей гибкости и приспо­сабливаемое™ к специфическим условиям места и времени и непосредственной силе частного ин­тереса, является защитой от угрозы дефицита. С другой стороны, частное хозяйство есть тот конкурент и раздражитель для государственной

экономики, без которого она так легко впадает в оцепенение. Кроме того, если говорить о конкрет­ных проблемах периода индустриализации, част­ное хозяйство в городе, как и крестьянское, мог­ло бы давать немалые средства через систему налогов и цен.

Мы только теперь дошли до понимания того, что индивидуальная трудовая деятельность и сво­бодная кооперация не противоречат социализму, а служат его развитию. Запоздалость такого по­нимания есть часть той цены, которую наше об­щество вынуждено платить за политику стали­низма.

Но надо еще раз подчеркнуть всю сложность ситуации, в которой оказалось юное (и потому незрелое) социалистическое общество. Ведь аль­тернативы росту экономической мощи государ­ства не было. А это означало необходимость все большей концентрации в его руках средств про­изводства, существенного усложнения системы управления производством, что не могло не вы­зывать рост аппарата управления. Ну, а аппа­рат— это люди, причем люди, как и все, не чуж­дые желанию хорошо жить даже тогда, когда другие живут плохо. В общем, аппарат управле­ния становился той реальной социальной силой, которая была экономически заинтересована в абсолютизации власти государства.

Как мы отмечали, главная идея социалистиче­ского государства состоит в примирении и регу­лировании экономических интересов членов об­щества, в котором нет места эксплуататорам чу­жого труда. Тем самым государство служит ин­струментом обеспечения социального равенства всех людей. Впрочем, не всех. Те, кто осуществ­ляет деятельность государства, кто выступает

82

83

общим знаменателем для остальных членов об-щества, сами уже не могут находиться в числите­ле. Они применяют право к другим, и потому оно не применяется к ним. Следовательно, равенство рядовых членов общества по отношению друг к другу осуществляется за счет невозможности установления их равенства с теми, кто осуществ­ляет деятельность государства.

Понятно, что с самого начала в государствен­ный аппарат устремляется масса проходимцев. Понятно также, что государство, становясь судом права и справедливости для остальных, не имеет подобного суда для самого себя. Труд признается общественно полезным, если оплачивается госу­дарством. Но как оценить общественную полез­ность самой государственной работы? Она пред­ставляется общественно полезной совершенно непосредственно, как таковая. Отсюда возникает представление, что сколько бы труда в системе государственного управления ни затрачивалось бы — все на пользу. Неудивительно поэтому, что государственный аппарат имеет врожденную склонность к неограниченному саморазбуханию.