БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
БЕЛОРУССКОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ
ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ
К 70-летию
кафедры русской литературы БГУ
РУССКАЯ
И БЕЛОРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРЫ
на рубеже
xx—xXi веков
Сборник научных статей
В двух частях
Часть 1
Под редакцией профессора С. Я. Гончаровой-Грабовской
Минск «РИВШ» 2010
УДК
ББК
H
Р е к о м е н д о в а н о
Ученым советос филологического факультета
Белорусскго государственного университета
(протокол № 6 от 27 мая 2010 г.)
Рецензенты:
доктор филологических наук, профессор Т.Е. Комаровская;
доктор филологических наук, профессор Л.Д. Синькова
Редакционная коллегия:
доктор филологических наук, профессор
С. Я. Гончарова-Грабовская (отв. ред.);
доктор филологических наук, профессор А.И. Бельский;
доктор филологических наук, профессор И. С. Скоропанова;
доктор филологических наук, профессор А.А. Станюта;
доктор филологических наук, профессор А.А. Нестеренко
кандидат филологических наук, старший преподаватель У. Ю. Верина (зам. отв. ред.)
Русская и белорусская литературы на рубеже XX—XXI вв.: сборник научных статей. В 2 ч. Ч. 1 / под ред. С. Я. Гончаровой-Грабовской. — Минск: РИВШ, 2010. — ___ с.
ISBN
| Сборник создан по итогам международной научной конференции, прошедшей в Белорусском государственном университете. Научные статьи отражают тенденции развития современного литературного процесса, его проблематику и поэтику. Рассчитан на литературоведов, преподавателей и студентов филологических и культурологических специальностей. Издание подготовлено на кафедре русской литературы БГУ. |
УДК
ББК
© Коллектив авторов
© БГУ, 2010
| К ЮБИЛЕЮ КАФЕРЫ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ |
С. Я. Гончарова-Грабовская (Минск)
ПРОБЛЕМЫ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ В НАУЧНЫХ
ИССЛЕДОВАНИЯХ КАФЕДРЫ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ БГУ
Исследования по русской литературе, опубликованные учеными БГУ в советский и постсоветский периоды, затрагивают разные аспекты литературного процесса: историю древнерусской литературы, классической литературы XIX века, литературы ХХ — начала XXI вв.
Открытие в 1939 г. кафедры в ведущем вузе Беларуси стало новым этапом в исследовании русской литературы. Однако крупные и значимые работы в этой области появились лишь в 1950-е годы, когда кафедру возглавлял профессор И. В. Гуторов, научные работы которого по русской классике («Поэтическое мастерство В. В. Маяковского», «Философско-эстетические взгляды А. С. Пушкина») и теории литературы («Эстетические основы советской литературы», «Введение в литературоведение», «Основы советского литературоведения») внесли большой вклад в развитие русистики Беларуси и были приоритетными в литературоведении того времени. Широта научных интересов этого ученого отражена в названиях его монографий, посвященных не только творчеству отдельных писателей, но и общим проблемам литературоведения. При этом И. В. Гуторов активно исследовал и белорусскую литературу.
Среди работ по древнерусской литературе следует отметить монографию Ларисы Леонтьевны Короткой «На путях к атеизму» (1971), в которой исследуются антиклерикальные традиции в литературе указанного периода. Решение этой проблемы нашло свое продолжение в другой ее книге «Антицерковная сатира Х века». Дальнейшее изучение древнерусской литературы принадлежит ученым 1990-х гг. А. О. Шелемовой, Л. И. Зарембо, Д. Л. Башкирову, И. И. Шпаковскому.
В монографии А. О. Шелемовой «Поэтика времени и пространства в «Слове о Полку Игореве» (2000) раскрыта организация художественной модели хронотопа (центр, периферия, путь, оппозиция «своего « и «чужого»). И хотя «Слово» достаточно широко исследовано в литературоведении (Д..С. Лихачев, В.П. Андрианова-Перетц, Б. М..Гаспаров, Б.А.Рыбаков и др.), тем не менее новые концепции, методы исследования позволяют находить все новые и новые ракурсы в изучении этого памятника древнерусской литературы.
О художественном феномене «Слова о полку Игореве» пишет Л. И. Зарембо ( «Слово о полку Игоря Святославовича….» Я.О. Пожарского в контексте науки о «Слове» в XXI веке // Научные труды кафедры русской литературы БГУ. Вып. V. 2008 и др.). Она рассматривает влияние «Слова» на восточнославянские литературы, особое внимание уделяет переводам этого произведения в белорусской литературе вплоть до современности. Дополняют эти исследования учебные пособия Д. Л. Башкирова («Переводная литература Древней Руси», 2000, «Переводная литература второй половины Х Х вв.» 2001), И. И. Шпаковского («Агиография Древней Руси Х Х вв. », 2000), в которых раскрыто формирование традиций древнерусской литературы, рассматривается становление, развитие и особенности житийного жанра, духовно-нравственная и религиозно-философская проблематика, художественные особенности и историко-литературное значение крупнейших памятников ранней восточнославянской агиографии.
Новый этап в исследовании традиций древнерусской литературы отражен в коллективной монографии (Л.И. Зарембо, И.И. Шпаковский, С.С. Яницкая) «Традиции древнерусской словесности и литературные формы нового времени» (Минск: РИВШ, 2008. 208 с.). В ней сосредоточено внимание на таких литературных явлениях нового времени, как: переводы на белорусский язык Плача Ярославны, современный русский «житийный» рассказ, протожанровые формы русского романса. Прослеживается генезис романса в песенной культуре Петровской эпохи, показано сложное взаимодействие устойчивых традиций древнерусской песенной поэзии переходного периода и общеевропейских форм любовной лирики.
Несомненный вклад в исследование русской литературы ХIХначала ХХ века внесли работы профессора Ф. И. Кулешова ( «Л. Н.Толстой. Из лекций по русской литературе ХХ века», 1978). Его монографии по творчеству А. И. Куприна («Творческий путь А. И. Куприна»,1963; «Творческий путь А. И. Куприна:18831907 гг.»,1983; «Творческий путь А.И.Куприна: 19071938 гг.», 1987) стали приоритетными в научных кругах и высоко оценены такими известными учеными, как Г. Бялый, М. Пархоменко, О. Михайлов. По этому поводу К. И..Чуковский писал автору: «Книга ваша умная, богатая, изобилующая свежими материалами, привела меня в восхищение. Это лучшая книга о Куприне и образец литературоведческой работы…» (Цит. из письма, домашний архив Ф.И. Кулешова). Нельзя не отметить и его «Лекции по истории русской литературы конца XIX начала XX века» (ч.1, 1976; ч. 2, 1980), которые были первым учебным пособием в Беларуси по истории русской литературы, отличались глубиной аналитической мысли, органически соединенной с манерой живого и свободного изложения материала. Ф. И. Кулешов активно исследовал и белорусскую литературу (творчество И. Мележа, белорусскую прозу).
В 1970-80е гг. значительные успехи были достигнуты учеными кафедры в исследовании русской литературной критики. Высокой оценки заслуживают работы, принадлежащие Н. В. Головко («Литературно-эстетические взгляды поэтов “Искры”», 1972); «Русская критика в борьбе за реализм (А. Н. Плещеев, М. Л.Михайлов», 1980) и профессора И. П. Кохно («Черты портрета: страницы жизни и деятельности А. В. Луначарского» (1972), «А. В. Луначарский и формирование марксистской литературной критики», 1979). Дополняют их кандидатские диссертации: «А.В.Луначарский и советская литература (1917-1925)» А. С. Малинина (1969), «Литературно-критическая деятельность Н. С. Булгакова» М. С. Черновой (1997) и «Реальная критика Д. И. Писарева: метод и жанр» А. В. Герцика (2000) и др.
Знаменательно то, что в центре внимания белорусских ученых творчество крупных писателей ХХ века Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Проблемы антивоенных традиций глубоко исследованы в монографиях профессора С. Н. Чубакова («Лев Толстой о войне и милитаризме», 1973; «Слово и оружие. К проблеме антивоенной традиции в русской классической литературе»,1975; «Все дело жизни. Лев Толстой и поиски мира», 1978). Эти монографии экспонировались на Всемирных книжных выставках, проводившихся в Москве под девизом: «Книга на службе мира и прогресса».
По творчеству Ф. М. Достоевского защищены кандидатская и докторская диссертации профессора А. А. Станюты. В его монографиях ( «Постижение человека: Творчество Ф. М. Достоевского 1840-1860-х гг.», 1976; «Лицо и лик: В мире Достоевского», 1999), освещена этическая позиция писателя, затронуты проблемы автора и героя, осмысливаются романы Достоевского с точки зрения ХХ века. Примечательно то, что А.А.Станюта пишет не только о русской литературе. Его книга «Плошча Свабоды»: Літаратурна-крытычныя артыкулы, эсэ» (1991) раскрывает тесную связь русской литературы с белорусской и зарубежной. Разные аспекты творчества Ф.М.Достоевского рассматриваются в статьях И.И. Замотина, А. М. Адамовича, С. А. Позняк, С. Ф. Кузьминой, Д. Л. Башкирова.
Интерес представляют работы Р. Е. Лапушина по драматургии и прозе А. П. Чехова.
Его монография «Непостижимое бытие. Опыт прочтения Чехова» (1998), написанная лаконичным языком, дает анализ произведений писателя с точки зрения их проблематики и стиля. Автор рассматривает мир Чехова в единстве раннего и позднего творчества, уделяя пристальное внимание прозе и драматургии, приходя (вслед за Буниным) к выводу, что «Чеховское лицо не перестает меняться и после смерти писателя, каждый раз открывая новым читателям какого-то нового, другого Чехова».
Получила положительную оценку в критике монография И. Т. Ищенко «Пародии Салтыкова-Щедрина» (1973).
Значительный вклад в развитие теоретических проблем русской литературы внесли труды профессора П. И. Ткачева («Иду на «Вы»: Заметки о памфлете», 1977; «Вечный бой: Памфлетное наследие Я. Галана и традиции Горького», 1970; «Границы жанра», 1977; «Сатиры злой звенящая струна: Природа смеха в памфлете», 1980), посвященные жанровой специфике памфлета, его особенностям и закономерностям развития не только в русской литературе, но и мировой.
В исследованиях по русской литературе ХХ века широкое освещение получили актуальные проблемы прозы, поэзии и драматургии. В 1970-80-е гг. защищено ряд диссертаций: «Исторический роман Н. Рыбакова «Переяславская рада» (1957) С.А. Лысенко, «Советский роман в Германии (1918-1933) Д. В. Федоровым (1970); «Идейно-художественные поиски М. Булгакова» И. С. Скоропановой (1972); «Русская советская повесть 60-70-х годов: Драматизация жанра» Г. Л. Нефагиной (1979); «М. Шолохов и литературный процесс в Югославии (1930-1980)» И. А. Черота (1987). В этот период выходит монография Н. Н. Ромашко «Традиции и современность» (1974).
Особый вклад в исследование прозы 1970-80-х гг. внесли монографии А. М. Адамовича («Война и деревня в современной литературе», 1982), «Ничего важнее: Современные проблемы военной прозы», 1987), в центре внимания которых произведения В. Распутина, К. Воробьева, Г. Бакланова, К. Симонова, В. Быкова. Талант известного ученого проявился и в литературно-критических работах («Выбери жизнь: Литературная критика, публицистика» (1986), «Додумывать до конца: Литературные тревоги века» (1988), «Мы шестидесятники: Статьи» (1991), посвященных русской классике, советской литературе и культуре.
Наиболее продуктивными для кафедры стали 1990-е гг. Научные работы этого периода посвящены проблемам метода, жанра и стиля. Защищены кандидатские диссертации: «Сюжетно-композиционная структура современного рассказа (на материале русской и белорусской прозы)» (1996) И. И. Шпаковского, «Поэтика примитивизма в русском авангарде ХХ века» А. В. Иванова (1997), «Человек и Бог в художественном мире Л. Н. Андреева» (1999) С. Э. Сомова, «Художествееная проза Василия Розонова: жанр, стиль, поэтика» М. А. Лебедевой, «Автобиографическая проза А. М. Ремизова (проблема мифотворчества)» Н. Л. Блищ (2000).
В монографии Н. Л. Блищ «Автобиографическая проза А. М. Ремизова (проблема мифотворчеств») предложен подход к мифотворчеству А. Ремизова как эстетической системе, в которой функционируют символистский, театральный, научный, философский, религиозно-мифологический компоненты, что явилось новым для осмысления художественного наследия писателя, аккумулировавшего в себе эстетику не только Серебряного века, но и широкий фон мировой культуры.. Это позволило Н. Л. Блищ раскрыть уникальную природу его творчества и показать принципы и приемы сознательной мифологизации А. Ремизовым не только реальности, но и самого себя. Последние работы Н. Л. Блищ свидетельствуют о дальнейшем исследовании творчества этого писателя, что станет итогом ее докторской диссертации.
Приоритетными в исследовании современной прозы стали монографии профессоров Г. Л. Нефагиной, И. С. Скоропановой.
В монографии «Динамика стилевых течений в русской прозе 1980-1990-х годов» (1998) Г.Л. Нефагина рассматривает прозу в динамике и взаимодействии разных эстетических систем (реализма, модернизма, постмодернизма), стилевых течений, маргинальных форм. Впервые в русском и отечественном литературоведении была предпринята попытка систематизации современного литературного процесса, что было сделано белорусским ученым, научные труды которого активно вошли в научный оборот.
Исследование парадигмы реализма, модернизма, постмодернизма в литературе ХХ века принадлежит профессору И. С. Скоропановой. В монографии «Русская постмодернистская литература: новая философия, новый язык » (2000) она предлагает новую научно-теоретическую концепцию русского литературного постмодернизма, опровергая утверждение о его «вторичности» (Б. Гройс, М. Эпштейн, М. Липовецкий) и обосновывает его новаторский характер, утверждая, что постмодернизм принес с собой новую философию, новую эстетику, новый язык культуры, в корне преобразовавшие русскую литературу, трансформирующуюся в паралитературу. Соответствующей трансформации потребовала и литературоведческая наука, занимающаяся постмодернизмом. Данная монография и представляет собой исследование паралитературоведческого характера, что является новым в белорусском и русском литературоведении. Книги И. С. Скоропановой востребованы научной средой, об этом свидетельствует 5-е издание ее учебного пособия по постмодернистской литературе («Русская постмодернистская литература. М., 2008).
Русской прозе XIX—XX вв. посвящены книги А. Ю. Горбачева («Современная русская литература (писатели-почвенники)», 2003; «Русская литература от Карамзина до Горького», 2006), в которых изложен новый взгляд на русскую классику.
Белорусские ученые активно исследуют и тенденции развития русской поэзии ХХ — начала XXI вв. В этой области защищены кандидатские диссертации: «А. Блок и В. Иванов: Проблема творческих взаимосвязей» (1989) М. И. Тимощенко, «Акмеизм и поэтическое наследие Н. С. Гумилева» (1997) И. Е. Костевич, «О. Мандельштам и русская художественная традиция») С. Ф. Кузьминой (1991), «Проблемы психологии творчества в художественном мире М. Цветаевой» (2003) Г. Ч. Павловской, «Образная система поэзии Вл. Соловьева» Л. Н. Квачан (2007).
Первой в СНГ по творчеству Б. Ахмадулиной была защищена кандидатская диссертация Т. В. Алешка «Творчество Б. Ахмадулиной в контексте традиций русской поэзии» (1999). В монографии этого ученого прослеживается органическая связь творчества Б. Ахмадулиной с традициями русской классической поэзии (Пушкин, Лермонтов), поэзии первой половины ХХ века (Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам). Определяет место этих поэтов в поэтическом мире Ахмадулиной, показывается их влияние на формирование мировоззренческих и эстетических основ художественного мышления поэта, что дает возможность углубить понимание особенностей творческой индивидуальности Б.Ахмадулиной и подчеркнуть органичность ее взаимодействия с литературным наследием, обусловленным внутренними закономерностями собственных художественных поисков.
В монографии В. Ю. Жибуль «Модернистская парадигма в детской поэзии Серебряного века» (2005) дается целостное, научно обоснованное представление о модернистской детской поэзии Серебряного века, что способствует формированию более полной картины русской культуры этого времени. Автором обозначены границы модернистской парадигмы, осуществлена ее внутрисистемная дифференциация; выявлены и охарактеризованы модели и картины мира, получившие воплощение в детских поэтических произведениях, созданных представителями предсимволизма, символизма, постсимволизма, исследованы особенности их поэтики. В работе подвергнут концептуализации значительный пласт ранее не изучавшихся поэтических произведений русской детской литературы Серебряного века. В новых связях представлена детская поэзия русских модернистов, «взрослое», а частично и детское творчество которых уже получило научное освещение: К. Бальмонта, А. Блока, Н. Гумилева.
Исследования монографического характера в этой области принадлежат И. С. Скоропановой («Поэзия в период гласности», 1989; «Борис Пастернак», 1999). В книге «Поэзия в период гласности» дан анализ ранее запрещенных произведений крупнейших русских поэтов ХХ века, раскрыты важнейшие черты «альтернативной» поэзии 1960-х первой половины 80-х гг, выявлены основные тенденции развития современной русской поэзии. Ей принадлежат десятки статей по творчеству Н. Гумилева, Ю. Кузнецова, Б. Пастернака, А. Ахматовой, М. Волошина, И. Бродского, Б. Окуджавы и др.
Дополняет этот ряд исследований монография У. Ю. Вериной «Белорусская авангардная поэзия 1980–1990-х гг.» (2001). Автором обоснована особая концептуальная система новаторства белорусской поэзии двух последних десятилетий ХХ века, раскрыто взаимодействие канонических, авангардных и постмодернистских тенденций. Ключевое место в исследовании отведено верлибру как особому, оригинальному проявлению белорусского авангардизма второй половины ХХ века, он впервые рассматривается в контексте современных философско-эстетических теорий. Последние научные работы У. Ю. Вериной свидетельствуют о том, что верлибр исследуется ею в контексте славянских литератур (русской, белорусской, украинской).
Исследования по драматургии ХХ века представлены в монографии профессора С. А. Лысенко «Романтика борьбы и созидания: Романтическое стилевое течение в советской драматургии 20-30-х годов» (1982), где дан анализ пьес как русской, так и украинской литературы. Десятки статей этого ученого посвящены исследованию условно-гротескного стилевого течения в русской драматургии ХХ века (М. Булгаков, Е. Шварц, А. Толстой и др.).
Определенный вклад в исследование русской драматургии внесли работы Д. Л. Башкирова. В его кандидатской диссертации «Неореалистическая драма Л. Андреева (1905-1910 г.г.)» прослежена реконструкция процесса становления андреевской эстетики и философии творчества. К методу художественного отражения жизни этого драматурга было применено понятие «неореалистический», что позволило дать объективную оценку традиционности и новаторства автора. Стилевые особенности русской драматургии ХХ века отражены в статьях Г. Л. Нефагиной (А. Вампилов, В. Хлебников, Л. Лунц, Д. Хармс, Казаков и др.)
Драматургия XX — начала XXI вв. исследована в научных работах профессора С. Я. Гончаровой-Грабовской («Комедия в русской драматургии 1980-90-х годов (жанровая динамика и типология)», 1999; «Комедия-памфлет: генезис, становление, поэтика», 2002; «Поэтика современной русской драмы (конец XX начало XXI вв.», 2003; «Комедия в русской драматургии конца XX — начала XXI века», 2006). В монографии «Комедия в русской драматургии 1980-90-х годов (жанровая динамика и типология)» изложен новый подход в исследовании комедии как жанра и метажанра, представлено развитие комедии как сложной жанровой системы, сохраняющей традиционную жанровую структуру и одновременно тяготеющей к ее эволюции, обновлению и модификации. Дополняют жанровый анализ и такие работы, как «Комедия-памфлет в жанровой системе драматургии ХХ века» (1994), «Модификация жанра трагикомедии в русской драматургии 1980-90-годов» (1999), в которых разработана теория жанра комедии-памфлета и прослежен путь её развития в литературном процессе, изложен новый взгляд на жанровую типологию трагикомедии. Десятки статей этого ученого посвящены драматургии как ХХ века (В. Маяковский, Н. Эрдман, М.Булгаков, А. Платонов, Е. Шварц, А. Толстой, Д. Хармс), так и современной русской и белорусской русскоязычной драматургии (Е. Попова, А. Курейчик, П. Пряжко, А. Делендик и др.).
Широту научных интересов ученых кафедры отражают и сборники «Научные труды кафедры русской литературы БГУ». Вып. 1—VI (2002— 2009), в которых публикуются актуальные проблемы литературоведения, что во многом определяет современную русистику Беларуси.
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ
СОВРЕМЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
А. Ю. Большакова (Москва)
ТЕОРИЯ И СОВРЕМЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС В
РОССИИ: ИТОГИ ПЕРВОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ ХХI ВЕКА
Рождение новой прозы – и прозаиков – в переломные эпохи знаменательно отделением зерен от плевел. Рубеж ХХ–ХХI вв. поставил точку отсчета в осмыслении литературного процесса. Нынешний читатель, писатель и критик начинают отказываться от постмодернистского излома. Говоря словами М. Липовецкого, «русский постмодернизм оказался в феноменальном положении: это постмодернизм без постмодерности» [1, с. 69]. Скажем еще резче: идеологическая функция течения, прикрывшегося западным термином, а на самом деле представляющего китч в модной упаковке, выполнена – разрушение ценностей предшествующего периода состоялось и стало уходить в прошлое вместе с разбитыми «лакировочными» иллюзиями и восторгом разрушительной вседозволенности. Выработка отечественным «постмодернизмом» целой технологии разрушительных игр – пародирования, иронического снижения былой системы ценностей и т.п. – состоялась и принесла свои печальные плоды (см. об этом подробнее в: [2, с. 7]). Всё это обращает к мысли о завершении периода разрушения и начала выработки (столь же четкой, как и былое отрицание) системы ценностных ориентаций.
Принято считать, что осмысление кризисных состояний – характерная черта постмодернистского сознания. Но такая же черта, однако с позитивной направленностью, свойственна и писателям новой, вовсе не постмодернистской волны — таким, как А. Варламов, В. Галактионова, Б. Евсеев, А. Иванов, В. Казаков, Ю. Козлов, П. Крусанов, В. Личутин, Ю. Поляков, З. Прилепин, Л. Сычева и пр. Главное у них – это попытка, которую можно обозначить так: «в преодолении цивилизационного слома СССР – Россия», «в преодолении социокультурного разрыва», когда не явленный, но уже подспудно свершившийся слом былого уклада – взаимоотношений, верований, традиций – рождает ощущение нового, но еще не вызревшего бытия.
Стиль мышления названных прозаиков можно обозначить как стиль мышления феноменологическими сущностями. К примеру, у Владимира Личутина это концепты национальной истории: «раскол», духовное «странничество», «скитальчество», соотносимые с мифологемой «рай утраченный — рай обретенный». В романах и повестях Юрия Полякова основным типам героев — апофегисту и эскейперу — соответствуют два феномена национального менталитета: «апофегизм» (авторский неологизм, предполагающий наплевательское, циничное отношение к окружающему) и «эскейпизм» (духовное бегство от действительности, долга, обязанностей; самоизоляция от реальности). В произведениях Бориса Евсеева природа вещей, их чистые сущности раскрываются с помощью зооморфного кода: «белый сокол России», «баран» — символы энергии самой жизни. У Веры Галактионовой также на равных с людьми действуют «Любовь», «Система», «Свобода», «Раскол».
Особое место в современном литературном процессе занимает Владимир Личутин, соединяющий поколение Л. Бородина, А. Солженицына, В. Распутина и др. с прозаиками «новой волны». Личутин — писатель-традиционалист, почвенник, но весь в динамике, в развитии. Каждое новое произведение — а в 2000-х это роман о любви и метаморфозах перестройки «Миледи Ротман» (1999–2001) и резко критичный «Беглец из рая» (2005) — открывает всякий раз неожиданный лик автора повестей «Белая горница», «Крылатая Серафима», «Домашний философ», романов «Скитальцы» и «Раскол».
Некогда Личутин был справедливо отнесен к «московской школе», «прозе сорокалетних», в которую входили А. Проханов, В. Маканин, А. Афанасьев, А. Ким и др. И все-таки уже «тогда» Личутин стоял особняком. В. Бондаренко точно определил его идейно-художественную доминанту — память национального прошлого и «пространство души», «духовное странничество». Всё это объемно проявилось в новых личутинских произведениях. А локальность, региональная избирательность материала исчезли.
Обычно новаторство Личутина видят в его близости классической линии отечественной словесности. Отчасти это верно. Однако подлинное новаторство писателя — всегда в открытии своего героя.
Вот у, казалось бы, ярого традиционалиста Личутина неожиданно возникает эдакий фантом в разломах нынешнего межстолетья: герой «Миледи Ротман», «новый еврей» и «бывший» русский — Ванька Жуков из поморской деревни. Созданный изначально природой как сильная, волевая личность, Ванька не обретает искомого им благоденствия ни на русском, ни на еврейском пути, обнажая общенациональный синдром неприкаянности, бездомности, как бы вытеснивший высокое «духовное странничество». На точно вылепленный автором образ-пастиш «героя нашего времени» падает отсвет образа России... после России. Героя, в родословную которого входят и чеховский Ванька Жуков, неумелый письмописец, казалось бы, навеки исчезнувший во тьме российской забитости (но письмо-то его дошло до нас!), но и, в своем скрытом трагизме, — солженицынский (маршал) Жуков, герой российской истории во всех ее падениях и взлетах (рассказ «На краях»). Неожиданна и главная героиня романа, Россия, обратившаяся в... «миледи Ротман», отнюдь не «уездную барышню», но ту, что бесшабашно отдает свою красу (а вместе с ней и собственную судьбу) заезжему молодцу. Можно сказать, что перед нами — совершенно новый абрис женской души России.
Очевидно, собственно личутинское — это проходящий сквозь все произведения тип маргинального героя, в расщепленном сознании которого — в ситуации национального выживания, исторических испытаний — и реализует себя, во всей своей драматичности, феномен раскола, вынесенный в заглавие одноименного личутинского романа. «Миледи Ротман» завершается гибелью оступившегося — на мираже болотного островка, на очарованном, заманивающем месте — героя. Расщепление мира на бытие и небытие уносит и жизнь Фисы, жены «домашнего философа» из повести былых лет. Дуализм внешнего и внутреннего, тайных помыслов и скудных реалий проявляет себя в историях героев романа-эпопеи «Раскол» о России ХVII в. И такой стержень возводимого Личутиным русского мира позволяет показать диалектику русского пути: за расколом следует новый (пусть не всегда удачный) синтез и, затем, новое расщепление национальной судьбы, новое бегство из «рая»...
Об этом — и роман «Беглец из рая»: острополемичный, новаторский и для самого автора, и для нынешнего литпроцесса. Время действия — переход от ельцинского к путинскому правлению (хотя политика дана лишь телевизионным фоном и через рефлексию главного героя). Это роман о современном Обломове, ученом-психологе и бывшем ельцинском советнике, создавшим «новую Россию», но сбежавшим из Кремля и объявившем своего рода бойкот возникшей (не без его непосредственного участия) реальности.
Как свойственно этому чуткому писателю, — хоть порой и слишком увлекающемуся (в духе своего героя-нигилиста) отрицанием (города ли, Запада, женского пола в эмансипированном виде) — ему в новом романе удается уловить «болевые точки» современности. Это раскол национального самосознания (социальный, исторический, гендерный), распад (брака, семьи, социума), ситуация утраты (прошлого, былой стабильности, ценностей и идеалов). Мгновенное восстановление сельской (любовной) идиллии в конце романа дает герою (и читателю) зыбкую надежду: на продолжение жизни, возрождение цепи времен и просто человеческое счастье. Но главная проблема — Человек и Система — упирается в тупиковость бегства, ухода современного россиянина от бесчеловечных норм (точнее антинорм) коррумпированного общества.
В отечественной словесности издавна сложился тип писателя, владеющего самыми разными литературными жанрами. Яркий пример последних лет – прозаик, публицист и драматург Юрий Поляков. Разрыв между словом и делом, мифом и логосом, русскостью и советскостью зафиксирован в его художественных мирах с беспощадностью, пожалуй, самых главных вопросов нынешнего и, возможно, будущих столетий.
Что такое советская цивилизация? Каковы причины ее распада? И что за ней — вырождение или возрождение нации, выстрадавшей право на достойную жизнь в пореформенной России? Об этом – роман Ю. Полякова «Грибной царь» (2006), явившийся логическим продолжением его произведений 90-х «Замыслил я побег», «Козленок в молоке», «Небо падших». Собственно, в ответах на эти вопросы и вырисовывается творческий лик писателя – внешне спокойный, ироничный. Но вчитаемся внимательней – и мы увидим не только иронию.
При уже обозначенном сходстве писателей «новой волны» стиль мышления Ю. Полякова – удивительный сплав лирики, иронии и трагедии – отличается большей социальной зоркостью, большей заземлённостью на реальной проблематике. Возможно, поэтому (по сравнению, скажем, с П. Крусановым или Ю. Козловым, с их увлеченностью «литературным фантастическим») он, показываясь в любых ракурсах – от модернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – остаётся по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья: её дерзкую попытку сказать свое незаемное слово, не играя со старыми формами в духе постмодернистских цитаций, но преломляя высокий канон о новую реальность, раздвигающую свои границы и наши представления о ней.
В 2000-х, несправедливо окрещенных нашей критикой «нулевыми», читательское и литературно-критическое внимание привлек прозаик Борис Евсеев. Особенно ярко свойства его стиля, в ряду которых — парадоксальность образов, гротескность, овеществленность поэтического языка, непривычные сочетания реалистических и модернистских элементов — проявились в сборнике «Баран» (2001), куда, кроме заглавного «Барана», вошли рассказы «Никола Мокрый», «Узкая лента жизни», «Кутум», «Садись. Пиши. Умри...», «Рот» и повесть «Юрод». Идею «Барана» и «Юрода» можно определить как поиск точки опоры в ситуации культурно-исторического разрыва. Но если в «Баране» такой поиск можно обозначить как реакцию на еще не завершившееся самосвертывание человеческого в человеке, то в «Юроде» прозаик открывает тему «последних людей последних времен» (Г. Красников).
Проблеме возрождения России посвящено одно из самых значительных произведений Евсеева — роман «Отреченные гимны» (2003), завязку которого составляет попадание героя, правнука бывшего домовладельца и заводчика, из тихой провинции в кровавый октябрь 1993 г.: перед читателем встают картины осады Белого Дома, «хаос стрельбы» в сцене расстрела мирных жителей. Однако в социоисторическое пространство романа вплетаются философско-фантастические, религиозно-теологические мотивы. В результате слагается единое повествование о земных и духовных мытарствах России в огне политических распрей, восходящее к движущей автором сверхидее — собирания распадающегося мироздания на высшей, не подвластной историческим катаклизмам основе, таящей в себе «словесную мелодию чудных и сберегающих нашу душу и в небе и на земле ангельских песнопений: сиречь — гимнов».
Среди интересных начинаний этого прозаика в последнее время – художественно-стилевые, жанровые эксперименты, направленные на преодоление сдерживающих рамок литературного канона, но и, парадоксальным образом, на развитие перспективных традиций. Так, в рассказе «Живорез» о батьке Махно и в цикле «Тайная власть имен» (прежде всего в рассказе «Борислав») Борис Евсеев делает шаг к смене функций жанра рассказа, уходя от его обычной эпизодичности, самозамкнутости в ограниченном числе героев. Новый тип рассказа-новеллы у Евсеева сочетает в себе напряженную событийность западной новеллы с традиционной лиричностью русского рассказа. В «Живорезе» сделана попытка представить сплав романа и рассказа, уже вмещающего в себя не только отдельный эпизод, но целую жизнь: сказать о всеобщем, но на сжатом текстовом пространстве. По сути, это нетрадиционное, казалось бы, начинание – отзвук забытой бунинской традиции: так, в рассказе Бунина «Темные аллеи», вместившем в себя всю жизнь и судьбу героини, течение времени происходит в крайне убыстренном темпе, в стремительно развертывающемся повествовании.
Подводя предварительные итоги минувшему литературному десятилетию, уже сейчас можно сделать вывод, что современному реалистическому сознанию свойственны элементы ирреального, фантастического, условного — всего того, что «по правилам» относят к сфере модернистской и даже постмодернистской. Тем не менее различие между ними, часто не замечаемое нашими критиками и литературоведами, использующими сугубо оценочный метод (реализм – хорошо, модернизм – плохо, или наоборот – в зависимости от идеологической конъюнктуры) принципиально и велико. Если модернизм ищет – и находит! – за распадом традиционных форм духовные опоры существования в стремительно меняющемся мире и, таким образом, художественной волей преобразует Хаос в Космос, то второй – лишь фиксирует в человеческом сознании утрату любой точки опоры – будь то Бог, законы природы или догмы марксизма-ленинизма.
Пока еще, конечно, трудно судить о путях развития литературы нового века, но обозначить все усиливающуюся тенденцию к встрече реализма и модернизма в одном тексте необходимо уже сейчас. Впрочем, мысль о синтезе не нова, но до сих пор его четкие критерии хронологически замкнуты и увязаны с творчеством писателей прошлого (Булгаков, Замятин, Леонов, Катаев, Домбровский). Сегодня мы можем говорить о формировании неомодернизма, черты которого сейчас глубже и рельефней выражают то, что по привычке называют «художественной условностью», но на деле уже входит в само понятие «реальность», относится к авторскому освоению иррационального, онтологии души: не сухим рассудочным знанием, а творческой интуицией. Всё это открывает новые возможности проникновения в реальность «сверхнового» мира – мира сдвинутых ценностей недавнего прошлого и, будем надеяться, возвращаемых ценностей вечных.
____________________________
1. Липовецкий, М. Конец постмодернизма? / М. Липовецкий // Литературная учеба. — 2002. — № 3.
2. Большакова, А. Литература, которую вы не знаете / А. Большакова // Литературная газета. — 2005, 23-29 марта. — № 11.
М. А. Тычына (Мінск)
ЧАЛАВЕЧАЕ ВЫМЯРЭННЕ
Ў СУЧАСНАЙ БЕЛАРУСКАЙ ПРОЗЕ
Чалавечае вымярэнне ў сучаснай літаратурнай навуцы – метафарычнае паняцце. Яно азначае ўяўленне пра мастацкую творчасць як спосаб увасаблення “чалавечага, занадта чалавечага”. Гэта вымярэнне ўбірае ў сябе многія аспекты стварэння вобраза чалавека ад homo naturalis да homo sapiens. Як паняцце яно ўзнікла ў выніку неабходнасці падкрэсліць унікальную ролю мастацкай творчасці ў змаганні чалавека за чалавечае ў сабе.
Само паняцце “вымярэнне” як сукупнасць дзеянняў, якія пры дапамозе адпаведных прыбораў знаходзяць лічбавае значэнне той ці іншай велічыні ў прынятых адзінках вымярэння, з’явілася ў прыродазнаўчых навуках. Але гуманітарныя навукі не маюць такой вымяральнай тэхнікі, накшталт праградуіраванай лінейкі, якая дапамагла б атрымаць адпаведную інфармацыю пра аб’ект вывучэння для апрацоўкі яе на ЭВМ альбо візуальнага назірання на экране дысплея. Нашы тэхналогіі ў гэтым сэнсе добра вядомыя: апісанне, параўнанне, асэнсаванне. У гуманітарных дысцыплінах абсалютная большасць паказчыкаў не паддаецца непасрэднаму вымярэнню з дапамогай традыцыйных тэхнічных сродкаў. Акрамя відавочных праблем дакладнасці, адчувальнасці і надзейнасці, для гуманітарнага інструментарыя існуе вострая праблема здольнасці вымяраць менавіта тыя якасці чалавечай асобы, якія закладваюцца ў аснову аўтарскай задумы.
Нягледзячы на немагчымасць верыфікацыі духоўных феноменаў, мастацкая літаратура стварае даступную для разумення вобразную мову. Калі псіхалагічны аналіз суадносіць мастацтва слова з формамі жыцця, то, скажам, герменеўтыка звязвае яго з сімвалічнымі кодамі, якія не могуць быць адвольнымі альбо бессэнсоўнымі. Вобразнае слова не нешта ізаляванае ад чалавечай жыццядзейнасці. Кожны з нас жыве ў віртуальным свеце вобразаў, міфаў, мадэлей, сімулякраў. Можна, вядома, на пытанне: “Дзеля чаго жывуць паэты?” — адказаць, як адказаў Пятро Васючэнка ў двухрадкоўі: “Жывуць... І дзякуй ім за гэта” [1, с. 69]. Што гэта: метафара ці прыўкраснае слова, страшэнна далёкае ад жорсткай рэальнасці? Альбо гэта і ёсць сама праўда жыцця? Чалавечае вымярэнне катэгарычна абвяргае прагматычны, падкрэслена рацыяналістычны пафас сучасных прыродазнаўчых падыходаў і стварае экзістэнацыяльны па духу і лірычны па форме праект сучаснага быцця.
Аднак у наш час і само прыродазнаўства паўстае супраць прыродазнаўства. Сучасная цывілізацыя, прайшоўшы прыродацэнтрычны і богацэнтрычны этапы ў эвалюцыі homo sapiens, уступае ў новую фазу гістарычнага развіцця, якую называюць антрапацэнтрычнай. Антрапацэнтрычны падыход вывучае феномен чалавека ў якасці апорнай канструкцыі сістэмы філасофскіх, духоўных і эстэтычных каштоўнасцей, якія ляжаць у аснове не толькі літаратуры і мастацтва, але і сучаснай касмалогіі.
Антрапацэнтрычны характар светапабудовы, сцвярджаюць астрафізікі, можна ўгледзець у пабудове атама вадарода: калі б яго ўдзельная вага была на мільённую долю меншая, то не было б ніякіх падстаў гаварыць пра ўзнікненне жыцця на Зямлі, і з’яўленне чалавека разумнага.
Паварот да антрапалагічнай праблематыкі адбываецца пад магутным уплывам чалавечай дзейнасці ў эпоху, названую амерыканскім геолагам і лаўрэатам Нобелеўскай прэміі П. Крутцэнам эпохай антрапацэну. Сучасны чалавек моцна ўздзейнічае на змены ўнутранай і знешняй пабудовы Зямлі (адбываецца змяшчэнне многіх парод, змяняецца склад паветра і тэмпература, прагрэсіруе эрозія глебы; прыкметна скараціўся лік біялагічных відаў, многія з іх змянілі арэолы жыхарства; з-за росту СО2 у сусветным акіяне змяніліся марскія харчовыя ланцужкі). У выніку Міжнародная камісія па стратыграфіі плануе афіцыйна зацвердзіць новы тэрмін і новы пункт адліку ўзросту планеты пад назвай – эпоха антрапацэну.
Актуальны стан сучаснага светапогляду пранізаны адчуваннем нашай роднаснасці касмічным стыхіям, якое глыбока выяўляюць найбольш чулыя да сейсмічных штуршкоў беларускія паэты і празаікі: “Я той, хто шлях і хто па ім ідзе” (А. Разанаў); “Час – гэта мы” (В. Казько).
Паводле вядомага вызначэння старажытнагрэчаскага філосафа Пратагора: “Чалавек ёсць мера ўсіх рэчаў — існых у іх быцці і не існых у іх небыцці”. Нездарма старыя грэкі паказвалі карціну зорных сусветаў на велічнай постаці чалавека. Аб’ектыўная ісціна па форме свайго быцця, і гэта відавочна, мае чалавечае вымярэнне.
Менавіта на такі, антычна-біблейскі, узровень уздымае празаік Віктар Казько, аўтар рамана “Бунт незапатрабаванага праху”, свой аповед пра Юрыя-Георгія-Германа Говара, звычайнага, грэшнага чалавека, “монстра дваццатага стагоддзя”. На працягу сваіх 33 “хрыстовых” гадоў герой не раз звяртаецца да Бога з мальбой адкрыць тайну свайго нараджэння, бо без гэтага ён не здатны растлумачыць, што адбываецца з ім самім, з яго сябрамі, з чалавецтвам на зломе тысячагоддзяў (нагадваю, што раман напісаны ў 1989-1999 і апублікаваны ў 2000 гадах). Можа, і мае рацыю аўтар: “Не заўсёды Богу варта ўлазіць у людскія справы, як не трэба і чалавеку лезці ў Боскае. І самым трывалым атрымліваецца тое, што складваецца само па сабе”[2, с. 169].
Чалавек яшчэ можа растлумачыць, чаму ледзь не распалася вялікае пачуццё кахання героя да Надзеі — дзяўчыны, якая сваімі паводзінамі ніяк не нагадвала пра свой славуты радавод ад самога дзекабрыста Якушкіна (памятаеце ў Аляксандра Сяргеевіча Пушкіна: “Меланхолический Якушкин, / Казалось, молча обнажал, / Цареубийственный кинжал”). Нікому і ў галаву не прыходзіла, што яна зусім іншая і што ёй гульня ў перадавікоў, выдатнікаў, актыву і пасіву чужая. Яна жыве ў думках і ўяўленні ў мінулым стагоддзі – яна гордая і натурыстая прыгажуня княгіня Марыя Мікалаеўна Валконская. “У дваццатым стагоддзі яна падкідыш мінулага, як, пэўна, і ўсе дзкабрысты не дзеці свайго часу, а падкідышы” [2, с. 135].
Бог можа растлумачыць страшную “смерць у цэменце” падчас аўралу, такога знаёмага “будаўнікам рэальнага сацыялізму”, сяброў Рабіновіча з Карповічам: “Яны памерлі ў абдымку і моўчкі, сустрэлі смерць па-мужчынску, сцяўшы зубы. Рот у кожнага быў чысты, толькі прыпудраны шэрым пылам ды па самым краёчку вуснаў крыху закарэла-забентаваны. А вось вушы і нос былі моцна і чырвона зацэментаваны цалкам. Пэўна, адтуль хлынула перадсмяротная кроў. Яны ляжалі на шэрым цэментавым прасцірадле, як сярод вясковага, асуджанага ўжо да памірання таросіста-наварочанага паводкаю лёду, два таксама асуджаныя да жудаснай пагібелі пакутнікі, сканалі ў абдымках адзін аднаго. Нібыта яны перад смерцю пабраталіся і пакляліся навечна застацца неразлучнымі. І сапраўды, пасля смерці іх так і не здолелі разлучыць, раз’яднаць” [2, с. 196].
Аднак дасягнуць такой жаданай на працягу ўсяго свядомага жыцця самаідэнтыфікацыі можа толькі сам Говар, калі нарэшце даведваецца сваё сапраўднае імя, дадзенае бацькам, арыштаваным і расстраляным у часы сумнавядомай эпохі “рэпрэсанта”. Ад таго толькі і засталося памяці, што канцылярская паперка: “Скончался от сердечной недостаточности в пятьдесят четвертом году. Прах не востребован. Похоронен...”. Даведаецца, калі вернецца пасля працяглага, на паўжыцця, блукання ў родныя мясціны, у глыб Палесся. Няхай сабе і густа засыпанага радыяцыяй. Як вярнуўся і сам Віктар Казько.
Макрыяну Говару (гэта яго сапраўднае імя, бо нарадзіўся ён у час аблавы сярод непраходнага балота) страсна хочацца расказаць людзям пра сябе, але “мацней за ўсё ў ім згрызотнае, як тыя ж метастазы, жаданне выказацца, каб яго ўсе адразу пачулі і зразумелі, жаданне быць шчырым і адкрытым імгненню і чалавеку... Ад чалавека, нават ад уласнай жонкі, ён увесь час чуе крык-папярэджанне: не трэба, не трэба, не трэба! І гэта якраз тады, калі кожную хвіліну ўслых гаворыцца зусім іншае: трэба, трэба, трэба!” [2, с. 11].
Паняцце “чалавечае вымярэнне” і ёсць імкненне паклікаць да дасягнення даляглядаў духоўнага існавання ў самім чалавеку, у яго душы, абудзіць у людзях жаданне хаця б часткова пераадолець саміх сябе. Бог не “мёртвы”, ён жыве ў кожным з нас, нагадвае аб сваёй прысутнасці ўвесь час, штогадзіны і штохвіліны, нават тады, калі чуецца роспачны крык “Бог мёртвы!”
Літаратура як “чалавеказнаўства” – выказванне А. М. Горкага змяшчае ў сабе адпачатковае значэнне, якое занядбалі сучасныя празаікі, беручы за ўзор не лепшыя творы савецкага класіка, і якое нагадвала пра неабходнасць вымяраць зямныя справы і падзеі нябеснымі маштабамі. Прынцыповая хрысціянская этычнасць, уласцівая даўняй беларускай літаратуры, антычны касмізм мыслення пакрысе вяртаецца ў творы сучасных беларускіх празаікаў.
“Трэба адцягнуць увагу ад сучаснага значэння слова “вымярэнне”, — піша рускі даследчык філасофскай антрапалогіі Б. В. Маркаў, — інтэнцыя якога зададзеная геаметрыяй і абсалютызавана навукай. Аднак вымярэнне – не толькі вымярэнне зямлі, геа-метрыя, не толькі накладванне ідэальных і ў той жа час адвольных эталонаў на рэчы. Адпачатковая сутнасць вымярэння раскрываецца паэзіяй, якая супастаўляе неба і зямлю. Паэзія – гэта мера, якая сягае да сутнасці. Яна ёсць такое мерапрыемства, якое вымярае і самога чалавека, найвышэйшай мерай якога з’яўляецца яго смяротнасць. Чалавек – адзіная істота ў Сусвеце, якая ведае і заклапочана сваёй смяротнасцю, усведамляе сваю канчатковасць як фундаментальны факт быцця” [3, с. 64—65].
Беларуская літаратура і літаратурная навука па сваёй жыццестваральнай сутнасці не могуць успрымаць усур’ёз модныя развагі пра “смерць аўтара” і “смерць мастацтва”, пра “канец чалавека” і “пахаванне нацыі”. Развагі пра ўсеабдымны крызіс літаратуры і мастацтва, пра іх адчужанасць у свеце прагматычных памкненняў і меркантыльных інтарэсаў, адно расслабляюць волю сучасніка ў яго імкненні вырашыць актуальныя праблемы ўзаемадносін чалавека і прыроды, чалавека і чалавецтва, чалавека і чалавека.
У цэнтры мастацкага пазнання ў пачатку ХХІ стагоддзя апынулася, з аднаго боку, праблема чалавека ў гісторыі, а з другога — праблема гісторыі ў чалавеку. У выніку змены акцэнтаў у поглядзе на чалавека і навакольны свет прыкметна ўзрасла цікавасць да шматстайнасці жыцця, адзінкавасці і унікальнасці нацыянальных культур, неадназначнасці людскіх лёсаў, праяў сучаснага нелінейнага дэцэнтраванага падыходу да гісторыі
Антрацэнтрычны падыход ў беларуская мастацкай прозе паглыбляецца за кошт аналітычна-крытычнага апісання і асэнсавання ўзнятых дзесяткамі сучасных беларускіх паэтаў і празаікаў праблем “чалавечага існавання” (варта, напрыклад, назваць лічбу 86 — столькі кніг было апублікавана толькі ў адным 2008 годзе!). Сярод іх варта асобна вылучыць творы сучасных празаікаў Ю. Станкевіча, У. Арлова, А. Глобуса, А. Федарэнкі, Е. Вежнавец, Б. Пятровіча, Л. Рублеўскай, прысвечаныя вядомым і невядомым вызначэнням сучаснай антрапалогіі: Homo loguens (чалавек, які гаворыць), Homo faber (чалавек, які стварае), Homo sapiens (чалавек разумны), Homo agens, Homo tragicus, Homo litterae, Homo naturalis, Homo socius, Homo historicus, Homo monumentum, Homo ludus і інш. (усяго 15 вядомых і мала вядомых варыянтаў).
У заключэнне некалькі думак пра Homo ludus – пра чалавека, які гуляе, забаўляецца. Пра Алеся Наварыча, аўтара рамана “Літоўскі воўк”. Гэты твор “Уладар пярсцёнкаў”, вядома, але чытаецца на адным дыханьні. І гэта ў час, калі чытач страціў здольнасьць здзіўляцца і наогул не чакае ад літаратуры асаблівых ўзлётаў. Чытач адразу апынаецца “ў краі русалак і пярэваратняў”. Можна дадаць — у краі нібыта бесталковых мужыкоў-палешукоў, якія нагадваюць “шылераўскіх разбойнікаў” і цярпліва чакаюць, калі надыдзе інсурэкцыя і яны нарэшце пацешацца ад душы з яснавяльможных панкоў і падпанкаў, акупантаў і абскубантаў, а пакуль прыкідваюцца блазнамі, дурнямі, дзівакамі.
У гэтым перакуленым свеце лясоў і балотаў, пушчаў і прошчаў, звяроў і пачвараў “усё наадварот”, не так, як у недалёкай Польшчы, а тым больш у вялізнай, страшнай і незразумелай, Вялікаросіі. На шчасце, наратар добра ведае, z malymi wyjatkami, што ёсьць bardzo konwencjonalna proza, а яшчэ лепш свайго рэцыпіента, не напружвае лішне яго: “Даўно гэта здарылася, да рэвалюцыі яшчэ, нават да японскай, ды і да турэцкай войнаў. За колішнім польскім бунтам яно адбылося”. Наратар наогул не дае чытачу адхіліцца ад працэсу ўспрыманьня тэксту і раз-пораз нагадвае таму пра заключаную з першых радкоў канвенцыю. “Пэўна, чытач здзiўлены вышэйнамаляванымi падзеямi”, “але дзеля гэтага чытачу давядзецца прачытаць усю нашу гiсторыю да канца”, “так што мушу разлiчваць i на нецярплiвых i тлумачыць, што да чаго”, “Вось тут i ўвага, чытач! Менавiта тут i здарылася тое, што спатрэбiцца дзеля разумення першага раздзела” [4, с. 5, 7, 14].
Ва ўсім, што рабілася на геапалітычнай прасторы “Северо-Западного края”, “усходніх крэсаў”, ці Беларусі, калі “на мове хамаў”, “па-ліцвінску, ці русінску, або, як яшчэ казалі — па-беларуску”, словам, на гаворцы насельнікаў краю, які “распасціраецца ад Прыпяцкіх балот да Дзвіны і Віліі”, бачылася “польская інтрыга” (на Піншчыне, дзе я настаўнічаў, нават пра вясновую паводку казалі: “З Польшчы вады наплыло”). Беларус-паляшук выдатна засвоіў гэтую навуку балансавання на канаце супярэчнасцяў, прагматычна ацэньваючы магчымасці “бакоў”, нярэдка балюча памыляючыся, але ўрэшце інстынкт выжывання ўсё адно ратаваў, надзейна хаваючы яго самаідэнтычнасць.
Чытач да апошняе старонкі не ведае, хто ж знаходзіцца ў клетцы ў звярынцы, пан ці воўк, і хто каму, крыважэрны чалавечыска ці бедны воўк-пад’ярак, пагрыз лапу-руку. “I раптам, гледзячы на ваўка, звяругу, настаўнiк убачыў зусiм не ваўка, а чалавека… Самога сябе ўбачыў… Развёў рукi ў бакi, i той чалавек рукi адставiў… Сiвы воўк знiк, а чалавек застаўся” [4, с. 14]. Гэта ўжо не адбiтак у люстэрку, а куды больш складаная оптыка.
Вядомае з паэзіі XIX ст. “ў ваўкалака абярнуся”, карнавальнае пераапрананне (прынц іграе ролю жабрака, дурня карануюць на трон, перамога абарочваецца паразай), добра знаёмае з часоў Караткевічавага “Евангельля ад Юды” (У. Караткевіч і тут умудрыўся апярэдзіць сенсацыйнае адкрыцьцё нядаўняга часу), дакладней, рамана “Хрыстос прызямліўся ў Гародні” (ліцадзеі, народ несамавіты, бліскуча граюць прышэсце Хрыста і ягоных апосталаў у Беларусь), — свядома абраны стыль паводзінаў у свеце. Менавiта гэта манера трымацца пасярод чужакоў дапамагае персанажам, недаверлiвым беларусам-ліцьвінам, дэзарыентаваць “ворагаў беларушчыны”, а ў звязку з гаворкаю пра раман заблытаць сюжэт. На вачах чытача, які з часоў пушкінскага “Дуброўскага” звык да падобнага роду дзівосаў, адбываецца працэс травестацыі: выпісаны з Масквы настаўнік Арыстоклій Дастоеўскі ператвараецца ў кіраўніка паўстанцаў Артура Буевіча (“З Буевічамі сілай лепш не мерацца. З імі, шалёнымі, лепей не звязвацца”), а “пазаўчарашні ангелец” [4, с. 106], “англамоўны ёлупень” — у Kastusja Kalinowskiego (“На дне, на аселай пене было напісана — “Kastus”). Сон як рукой зняло, рэшткі хмелю імгненна выскачылі з галавы. Вось яно што!” [4, с. 140]).
Мадэлі пісання-чытання ў рамане “Літоўскі воўк” рэзка змяняюцца — акурат тое, чаго патрабуе сучасная постмадэрнісцкая эстэтыка, заснаваная на радыкальным пераасэнсаванні традыцый, на чаканні “навізны”, на кантактаванні з чытачом. Свядома заблытаны сюжэт нагадвае працэс зборкі-разборкі “канструктара”, дзе ўсё ўзаемазвязана, часткі выяўляюць цэлае, а цэлае знаходзіць свой працяг у частках. Усё ў рамане ўзаемазамяняльнае: левае — правае, мінулае — сучаснасць, рэвалюцыя — эвалюцыя, сакральнае — прафаннае.
Пачатак тэксту, як выяўляецца, ёсць яго канцом, а канец вяртае да пачатку. Гэткая стужка Мёбіюса, дзе пераход зместу ў форму, а формы ў змест непрыкметны нават пры “запаволеным чытанні”. Гэткае замкнёнае “герменеў-тычнае кола”, калі цэлае ўзнікае з частак, а часткі могуць быць зразуметымі з цэлага. Аўтар, фіксуючы ўвагу на асобных фрагментах тэксту, вылучаючы з сістэмы вобразаў то аднаго то другога героя, стварае ўмовы для эмпатыі, уваходжання, “упачуццёўлення” ў свет, створаны яго ўяўленнем. Кругі пашыраюцца, праяўляюцца падводныя плыні, і паступова адбываецца паглыбленне ў сэнс.
“Прынцып натуры”, які зводзіцца да фаталістычнага “пераначуем, болей пачуем”, чым далей, тым часцей заяўляе пра сябе. Персанажы самараскрываюцца: адным спрыяе ў гэтым добрая кампанія (пан Ежы Урбановіч, расчуліўшыся, прызнаўся ў тым, што яго бацька Казімір быў у палку Панятоўскага, удзельнічаў у паходзе на Маскву і “загінуў за волю роднага краю”), шчодрыя напоі разняволiлi i заўзятага служаку капiтана Фогеля, якi панёс жахлiвую ерась (“я — не масковец… калi мой дзед патрыёт, як вы дапускаеце, што я, iхнi крэўны сваяк, не магу быць патрыётам?.. Я разумею, што мы далучаныя да расейскай кароны… Што мы – забраны край… Думаю толькi адно – мы не палякi” [4, с. 121—122]).
Някепска ўпiсваецца ў гэты кантэкст i сцэна спаткання панi Валеўскай з Кастусём Калiноўскiм, у якой аўтарская iронiя навiдавоку (“Маё сэрца належыць… другой… вы нiякая не патрыётка, не вандроўнiца… Вы – звычайная расейская шпiёнка”. – “Як жа зваць вашу абраннiцу, пане Калiноўскi?” – “Беларусь, а як жа яшчэ…”. – “Каханы, яшчэ не нарадзiўся мужчына, якi мог бы ўстаяць супраць мяне… Давай забудзем пра ўсё…” [4, с. 130—131]).
Урэшце, мы робiмся сведкамi таго, як набывае рэальныя абрысы “эдыпаў бунт” аўтара, якi паўстае супраць свайго лiтаратурнага “бацькi” Уладзiмiра Караткевiча, i ён нарастае як крэшчэнда. “Бунт” гэты не так асабiсты, колькi пакаленчы, накiраваны таленавiтымi “сынамi” супроць генiяльных “бацькоў”. Вынiкам можа быць iнтэлектуальны i творчы заняпад, духоўна-маральнае спусташэнне, адсутнасць пазітыўных iдэй.
Лiтаратурныя алюзii, апеляцыя да класікi, наагул лiтаратурнасць – усё гэта аздабляе раман Алеся Наварыча, падвышае яго iнтэлектуальны ўзровень. Шылер, Мiцкевiч, Пушкiн, Купер, Крашэўскi, Баршчэўскі (“Пан чытаў “Шляхціца Завальню”?..”), Дастаеўскi, Iльф i Пятроў (“Еўропа нам дапаможа”), Колас, Караткевiч, Акудовiч (“Я – ёсць”) – гэтыя iмёны ўвесь час нагадваюць чытачу, што ёсць лiтаратура, а ёсць яшчэ жывое жыццё, ёсць – свет фантазii, а ёсць – рэальны свет.
А можа, i мае рацыю Алесь Наварыч, згадваючы словы Георга Крысцiяна Лiхтэнберга, немца, якi жыў напрыканцы ХVIII стагоддзя, i ягонае мудраслоўе: “Больш чым золата змянiў свет свiнец, i найболей – той, якi ў друкарскiх лiтарах, чым той, якi ў кулях…” [4, с. 216]? Нашы продкi глядзяць на нас са старонак гiстарычных раманаў, а мы глядзiм на iх, “праз затуманенае тоўстае шкло”, расплюшчваючы, як дзецi, да болю нос, каб разгледзець нашу мiнуўшчыну. Людзi несапраўдныя, але гiсторыя сапраўдная.
Чалавечае вымярэнне выразна дэманструе мастацка-выяўленчыя магчымасці сучаснай беларускай прозы, якая пераадольвае межы, пераступае бар’еры паміж магчымым і немагчымым, паступова, але няўхільна пазбаўляецца ад вечнага стану “пераходнасці” і набліжаецца да Абсалюту.
______________________
1. Васючэнка, П. Піраміда Ліннея: Бестыярый. / П. Васючэнка — Мінск, 2008.
2. Казько, В. Бунт незапатрабаванага праху: раман. / В. Казько — Мінск, 2009.
3. Марков, Б. В. Философская антропология: очерки истории и теории. / Б. В. Марков — СПб, 1997.
4. Наварыч, А. Літоўскі воўк. Гістарычны раман. / А. Наварыч — Мінск, 2005.
Т. Н. Маркова (Челябинск)
КОМПЬЮТЕРНЫЕ ТЕХНОЛОГИИ И КОМПЬЮТЕРНЫЕ ПРИЕМЫ В РУССКОЙ ПРОЗЕ РУБЕЖА ВЕКОВ
С начала ХХ века культура стала объектом экспансии со стороны аудиовизуальных и электронных средств коммуникации – кино, телевидения. С появлением Интернета возникает новый – информационный – тип культуры. Компьютеризация литературы на сегодняшний день представляется одной из самых интересных и перспективных теоретических проблем литературоведения. Новое качество литературной деятельности – это не просто набор текста на клавиатуре компьютера вместо пишущей машинки, но усвоение словесностью собственно компьютерных технологий и их использование в качестве художественных приемов. Технологии – это Интернет, гипертекст, виртуальная реальность, компьютерные игры и анимация. Приемы – это конкретная реализация компьютерных технологий в вербальном тексте.
Мы живем в эпоху «после Гуттенберга». С развитием глобальной коммуникационной сети происходит формирование новой социальной реальности – сетевых сообществ в виртуальном пространстве. Интернет создал собственную литературную среду, свои библиотеки, книжные магазины, журналы, конкурсы, стал местом, где впервые появляются новые, еще никому не известные имена, и все это позволяет говорить о литературно-компьютерном феномене сетевой литературы. В качестве ее особенностей отметим лаконичность, разговорность, развлекательность, даже скандальность, а также неконвенциональность, то есть несоответствие установленным традициям и правилам. Сетевой литературе присуща интерактивность – новый вид коммуникации в режиме онлайн. Гостевые книги (гестбуки), конференции, чаты – популярные формы существования пространства интерактивного общения.
Как следствие в современной словесности возникает новое явление – литература, пытающаяся художественно осмыслить феномен Сети. Например, роман Мэри Шелли «Паутина», вышедший в издательстве «Амфора», сборник прозы В. Тучкова «Смерть приходит по Интернету», «Дозоры» С. Лукьяненко, роман А.Житинского «Flashmob. Государь всея Сети» (2007), в котором, к примеру, читаем: «Крайне интересная выдумка общества – Интернет. И что с ним можно сделать. Не исключено, что это своего рода атомная бомба при определенных условиях и в определенных руках».
Перед нами «приватный онлайновый дневник одного малоизвестного юзера», полученный издателем по почте на CD-диске. Этот юзер – Алексей Данилович Донников (Дон), физик, доктор наук, а ныне сторож на даче отбывшего в Штаты сына, со скуки и от одиночества регистрируется в «Живом Журнале». ЖЖ – это сотни тысяч сетевых дневников (блогов), имеющих несколько уровней доступа: публичный (для всех юзеров сети), для друзей (френдов) и приватный (только для автора). Бродя по лабиринтам ЖЖ, этот почти маканинский Петрович стихийно создает онлайн - акцию, демонстрирующую общественную мощь сети, и понимает, какой инструмент влияния попал в его руки. Ученый физик, используя принцип работы больших самоорганизующихся систем, создает информационную пирамиду, и тут же начинают происходить странные флешмобы – короткие массовые акции в онлайне и оффлайне, заканчивающиеся культурными терактами (атакой скульптур Церетели, например). Акции сотрясают не только Интернет, где они зарождаются, но и порядок в стране. Так, проект «Виртуальная Россия» – это Империя во главе с Самодержцем. Внешне – «прикольная» игра, на деле – испытательный полигон новых политтехнологий.
Большое влияние на современную прозу оказывает другая компьютерная технология – гипертекст. Это иерархически организованная система текстов, каждый из которых содержит ссылки на другие тексты. Гипертекст – это ветвящаяся последовательность независимых текстов, соединенных линками и предлагающих читателю различные пути чтения. Важнейший элемент гипертекста – гиперссылка, или прыжок, то есть неожиданное перемещение позиции пользователя; основное качество – вариативность, то есть гипертекст можно читать по-разному – от одной статьи к другой, по мере надобности. Обычный текст переводится в гипертекст при помощи системы отсылок. Такой художественный прием использует Д. Галковский в романе «Бесконечный тупик».
Технологией, позволяющей создавать новые миры, становится виртуальная реальность, то есть искусственно созданная компьютерными средствами среда, в которую можно погружаться, меняя ее изнутри, наблюдая трансформации, вступая в контакты не только с другими людьми, но и с искусственными персонажами и испытывая при этом реальные ощущения. Эффект погружения в виртуальный мир заключается в том, что пользователь в процессе взаимодействия с технологией перестаёт ощущать себя внешним наблюдателем и, включаясь в виртуальное окружение, начинает воспринимать его как настоящее.
В этой связи необходимо сказать о компьютерных играх, которые тоже являются своеобразным способом моделирования реальности. Любая игра характеризуется наличием сюжета, набора заданий различного уровня сложности, конечной цели и развитой системы персонажей. Игра обладает вариативностью, то есть играющий сам выбирает сценарий, последовательность выполнения промежуточных заданий, а также по своему усмотрению изменяет те или иные параметры героя. Важно отметить, что человек, вовлеченный в компьютерную игру, подвергается действию эффекта погружения: мир игры вытесняет мир настоящий.
Названные выше компьютерные технологии активно взаимодействуют с литературой, порождая новые формы, жанры, способы организации повествования. Компьютерные технологии в художественных текстах реализуются на разных уровнях поэтики в виде тех или иных приемов. На словесном уровне это введение специальной лексики и элементов компьютерной программы. Так, в повести В.Пелевина «Принц Госплана» изобилуют значки и символы MS-DOS (Shift, Down, Control-Break, Reset, Page Up), главы имитируют сценарий видеоигры: Loading, Level 1-12, Autoexec, Game Paused, широко используется сугубо специальная лексика и фразеология: винчестер, монитор, дисковод, вирус, загрузиться, зависнуть и т.п.
На сюжетно-композиционном уровне мы нередко имеем дело со сценариями видеоигр: «Принц Персии» у В.Пелевина («Принц Госплана»), «Гэлэкси плюс» у Д.Галковского («Друг утят»). Другая форма – организация текста в виде Интернетсайта («Акико»). Здесь рассказ ведется от лица виртуальной обитательницы японского порносайта. Юная Акико общается с посетителем сайта, который прячется под паролем ЙЦУКЕН (набор первых шести букв верхней строки клавиатуры). Сначала их беседа вполне невинна, но затем следует жесткий разговор с пользователем, сопровождающийся неприкрытым шантажом. Так автор показывает, какие возможности открываются перед диспетчерами информационного поля: от тонких механизмов вовлечения в игру и выманивания денег до криминальных методов и угроз. Таким образом, мы убеждаемся, что использование специфической компьютерной формы как средства организации сюжета позволяет развернуть картину сегодняшней действительности и продемонстрировать ее оценку автором.
Новейшей технологией, перенесенной из компьютерной сферы в литературу, представляется чат – вид сетевого общения, характеризующийся интерактивностью и ориентацией на разговорный стиль. В такой форме написан «Шлем ужаса. Креатифф о Тесее и Минотавре» – произведение, созданное В.Пелевиным в рамках международного проекта «Мифы», где сюжеты мировой мифологии разворачиваются в современной ситуации и переосмысливаются в соответствии с реалиями начала XXI века. В.Пелевин выбрал известный миф о Тесее и Минотавре, решив, что на сегодняшний день лучший лабиринт – это Всемирная паутина. Так персонажи и сюжеты античной мифологии оказались органично встроенными в структуру виртуального диалога XXI века.
Лабиринт Минотавра – это Сеть, выход из которой и предстоит отыскать участникам интернет-чата, в котором участвуют восемь персонажей (Monstradamus, IsoldA, Nutscracker, Organism(-:, Sliff_zoSSchitan, Ariadna, UGLI 666, Romeo-y-Cohiba). По ходу развития сюжета выясняется, что у каждого свой лабиринт. Общаясь друг с другом только при помощи компьютеров, герои пытаются найти ответ на вопросы: где они находятся? как им выбраться из этого странного места? что такое этот Минотавр с его Шлемом ужаса и где найти Тесея, чтобы его победить? Таким образом, в результате организации текста в виде чата древнегреческие герои получают новую, виртуальную жизнь, а Интернет становится новым мифологическим пространством современности.
Открывая книгу Пелевина, читатель вступает в лабиринт, состоящий из множества параллельных пространств и измерений, и сам становится его участником, находящимся, как и герои, в поиске ответов на вопросы текста. В итоге писатель реализует концепт лабиринта не только на уровне Интернета, но и воплощает идею художественного текста как бесконечного лабиринта смыслов. Таким образом, анализ внешней формы выводит нас на концептуальный уровень произведения. По мере блуждания по лабиринту читателю и героям открывается смысл, зашифрованный в его бесконечных разветвлениях, в прозрачных литературных намеках, в авторской иронии: свобода выбора – это иллюзия, а успех, счастье, любовь – обман, за который в итоге еще и приходится платить.
Организация текста в виде чата влечет за собой и жанровую трансформацию. Критика квалифицирует текст как повесть, как роман и как пьесу, что позволило выпустить аудиоверсию еще до выхода печатного варианта, а в 2005 году «Шлем ужаса» стал интерактивным театральным проектом под названием «Shlem.com». Сам же автор определяет свое произведение как «креатифф», то есть на наших глазах рождается новая жанровая форма, которой адекватного названия еще не найдено. Виртуальные модели композиции мы обнаруживаем также в произведениях Д. Липскерова («Пространство Готлиба»), А. Слаповского («Я – не Я»), Л. Петрушевской («Номер Один, или В садах других возможностей»).
Наконец, если мы обратимся к уровню героев-персонажей современной прозы, то должны будем признать, что компьютерные технологии позволяют найти адекватные формы воплощения измененного сознания современного человека. Использование компьютерных приемов предоставляет дополнительные возможности для воплощения новой концепции человека, связанной с кризисом традиционного сознания. Так, в прозе В. Пелевина из текста в текст повторяется ситуация неравенства субъекта самому себе, которая по-разному репрезентируется в рамках использования той или иной технологии. В романе «Generation П» (1999) идет речь о психическом феномене конца второго тысячелетия, связанном с той ролью, которую в жизни современного человека играют так называемые «визуально-психические генераторы». Поставляя в массовом индустриальном порядке симулякры, экран телевизора или монитора превращается в пульт дистанционного управления телезрителем. Современный человек из homo sapiens превращается в homo zapiens, человека переключаемого, в виртуальное бессубъектное состояние, регулируемое оператором.
В физическом измерении Интернет – высокоорганизованная мертвая материя, комбинация компьютера, сервера и спутника. Человек здесь – всего лишь user, пользователь. По своей метафизической сути Интернет абсолютно равнодушен к «слишком человеческому». Неслучайно в сети люди предпочитают пользоваться разнообразными псевдонимами – «никами», в соответствии с которыми сами строят свой имидж и коммуникацию. Психологи объясняют суть этого явления стремлением к экспериментированию с идентичностью, потребностью пробовать себя во все новых и новых ролях, испытывать новый опыт, чтобы обрести альтернативы дальнейшего развития.
Итак, совершенно очевидно, что в современной действительности, где компьютерные технологии получают все более широкое распространение, использование компьютерных приемов в новейшей словесности открывает возможности существенного обновления повествовательного, сюжетно-композиционного и концептуального уровней поэтики современной литературы.
____________________
1. Житинский, А. Flfshmob. Государь всея Сети / А. Житинский. — М., 2007.
2. Галковский, Д. Бесконечный тупик. В 2 кн. / Изд. 3-е, испр. и доп. — М., 2008.
3. Пелевин, В. Шлем ужаса. Кратифф о тесе и Минотавре / В. Пелевин. — М., 2005.
А. І. Бельскі (Мінск)
ФАРМІРАВАННЕ ГУМАНІСТЫЧНАЙ СВЯДОМАСЦІ
Ў БЕЛАРУСКАЙ КЛАСІЧНАЙ ПАЭЗІІ І СУЧАСНАСЦЬ
На мяжы ХІХ–ХХ стст. для беларускай літаратуры асаблівую актуальнасць набывала пытанне станаўлення гуманізму як асноватворнай светапогляднай парадыгмы. Больш за тое, на пачатку ХХ ст. сацыяльна-палітычны крызіс набыў абрысы катастрофы. Стыхія рэвалюцыйнай барацьбы ў выніку канчаткова пахавала царскае самаўладства. Падзеі першай рускай рэвалюцыі абудзілі магутны ўздым народных мас. Ідэя змагання і нацыянальнага вызвалення захапілі Цётку і Я. Купалу, якія ўсведамлялі, што гісторыя дае беларусам шанец здабыць свабоду, абараніць нацыянальную годнасць і зацвердзіць сваю значнасць, раўнапраўе сярод іншых народаў, адстаяць сацыяльныя і культурныя правы. Цётка з упэўненасцю пісала: «Веру, братцы: людзьмі станем…» [1, с. 54]. Я. Купала выразна сфармуляваў ідэю гуманістычнага адраджэння асобы і нацыі ў цэлым: «А чаго ж, чаго захацелась ім, // Пагарджаным век, ім, сляпым, глухім? // – Людзьмі звацца» [2, І, с. 160]. Паднявольныя народы, у тым ліку беларускі, мелі патрэбу ў нацыянальным самаўсведамленні, духоўным узвышэнні, сцвярджэнні гуманістычнага характару жыцця.
Разам з тым эпоха рэвалюцый – час непрымірымасці, вялікай нянавісці, руйнавання, тэрору і кровапраліцця. Менавіта ў такія перыяды гісторыі, па словах А. Блока, людзі як ніколі «пачынаюць… адчуваць адзін у адным ворагаў», і «гэтае размежаванне… праявілася з асаблівай сілай і прывяло да крызісу гуманізму» [3, с. 332]. Калі правіла баль дыктатура сілы, адбываўся распад асобы, гуманістычная культура ў яе высокім разуменні была ў заняпадзе.
Радыкальны шлях рэвалюцыйнай барацьбы яскрава ўвасобіўся ў паэзіі Цёткі. Грозную марскую стыхію яна параўноўвае з усенародным гневам, які знішчыць царызм як найвялікшае зло. Рамантычны ідэал свабоды ўяўляе для паэтэсы запаветную мару асабістую і народную. Цётка разумела, што шлях да свабоды суровы, цяжкі і трагічны, яна ўслаўляла бой-змаганне, лічыла разбурэнне «турмы народаў» вышэйшай справядлівасцю. Аднак не ўсё можна вытлумачыць у яе творах з пазіцый так званага рэвалюцыйнага гуманізму. З гуманістычным вобразам рэвалюцыянера-барацьбіта не зусім арганічна стасуецца паэтызацыя раз’юшанага, лютага гневу, прага пакарання, расправы, гібелі-смерці, дэманстрацыя жорсткасці і адсутнасці ўсялякай міласэрнасці: «Чую яшчэ голас з неба, // Што цара павесіць трэба!» [1, с. 64]. Крывавая стыхія чалавеказабойства пануе ў свеце: «…Хлапец ляжыць без ног і рук. // Ах, льецца кроў праз цэлы гоні!»; «…І там зноў трупаў навалілі, // І там нявінну точаць кроў. // Нясецца гром з сталіц па краю, // Вяроўкі шыбеніц скрыпяць» [1, с. 70]. Усведамленне таго, хто самы галоўны віноўнік народнага гора, з’явілася яшчэ да Цёткі, у беларускай літаратуры ХІХ ст.: «…глум, здзерства і несправядлівасць выходзіць ад самога цара – ён-то… трымае нас у няволі» [4, с. 33]. У творах паэтэсы выяўляецца стаўленне да цара як да ворага, тырана, «зладзея»: «…Гасудар, // Ці наеўся ты слёз? // Ці напіўся крыві, // Ці накрыўдзіўся нас?» [1, с. 68]. Ён – цар – увасабленне антынароднай улады, абсалютная канцэнтрацыя зла. Як мы памятаем, у выніку рэвалюцыі 1905 г., падчас якой пралілася людская кроў («Крывавая нядзеля»), была расстраляна вера ў добрага цара. Як і вядома нам сёння тое, чым закончылася забойства цара Мікалая ІІ у 1918 г.: пачаліся чырвоны і белы тэрор, а затым сталінскі генацыд… Цётка не дажыла да гэтых падзей і не магла прадбачыць вынікі радыкальна-крывавага знішчэння ўлады. Хаця яшчэ раней, у сакавіку 1881 г., быў забіты цар-рэфарматар Аляксандр ІІ, які скасаваў прыгоннае права… Што адбылося ці змянілася пасля гэтага на ўскраінах Расійскай імперыі – іншая справа і іншая тэма. І ўсё ж Цётка зрабіла вельмі істотнае маральна-хрысціянскае назіранне: рэвалюцыя – крыжовы шлях: «Хаджу па хаце, як атруты, // У жылах чую зімны лёд. // З кутоў глядзяць мярцоў шкілеты, // Па косткі плюшчыць цёпла кроў» [1, с. 70]. Рэвалюцыя, скіраваная на здзяйсненне высокіх мэт і тварэнне новага, абарочваецца і трагізмам гісторыі.
Я. Купала выдатна ўсведамляў сваю ідэйна-мастацкую звышзадачу – маральна рэабілітаваць шматмільённы беларускі народ у вачах чалавецтва і свету, паказаць рэальнасць духоўнага адраджэння «Маладой Беларусі», зацвердзіць яе права на «свой пачэсны пасад між народамі» [2, ІІІ, с. 99].. З эстэтычна-этычнага ўзвышэння чалавечай годнасці селяніна (у шырокім сэнсе беларуса) і пачынаўся Я. Купала як паэт. Купала бачыў галоўнае, універсальнае ў чалавеку, таму і заклікаў яго адчуць сябе самога, спасцігнуць уласную сапраўдную існасць. Перад намі не проста паэт, а грамадская асоба, у светапоглядзе якой арганічна спалучана асабістае і агульнанароднае. На матэрыяле кніг «Жалейка», «Гусляр», «Шляхам жыцця» можна пераканацца, што ў аснове яго думак, роздумаў, назіранняў ляжыць пачуццё адказнасці за жыццё народнае, пакуты чалавека, недасканалае ўладкаванне грамадства: «А слёзы другіх, што ліюцца над намі, // Ці ж могуць даць спаць нам спакойна?..» [2, І, с. 89] і інш. Гуманнасць пазіцыі паэта відавочная: ён з хрысціянскім спачуваннем і шкадаваннем ставіўся да прыніжаных, спакутаваных, бяспраўных людзей, даведзеных да прымітыўнага, убогага існавання. Карціны сацыяльнай рэчаіснасці ўяўляюць перакулены, дысгарманічны свет, які ператварыўся для «цёмных, нешчаслівых» у зямное пекла. І гэта Купала ўспрымаў як найвялікшую трагедыю, нацыянальную катастрофу.
Паэт выступаў за захаванне самабытнага «я» беларуса ў вялікім свеце: «…Кожны народ сам сабе пан; // І беларус можа змясціцца // Ў сям’і нялічанай славян!» [2, І, с. 134]. Купалу займаў нацыятворчы працэс, ён прадэманстраваў патрыятычна-пасіянарнае выяўленне ўнутраных сіл і памкненняў народа. У паэзіі Я. Купалы вельмі выразная нацыянальная рыса гуманізму. Беларуса, беларускі народ паэт уключае ў кантэкст суіснавання з іншымі народамі і чалавецтвам.
У канцэпцыю чалавечай асобы Я. Купала паклаў агульназначныя ідэі і каштоўнасці, найперш такія, як свабода, справядлівасць і роўнасць. Свабода, воля ўяўляюцца паэту як ідэал, праява вышэйшых – касмічных, боскіх – сіл, іх уплыву на асобу чалавека. Невыпадкова матыў свабоды ў сэнсавым кантэксце вершаў паўстае поруч з вобразамі сонца, неба, зор, ветру і іншых актыўных прыродных стыхій. Герой Купалы прызнаецца: «Малюся свабоднаму ветру – віхуры, // Што лётае птушкай ад краю да краю…» [2, ІІІ, с. 76]. Свабода для Купалы – гэта ўнутраная прастора асобы, выяўленне яе вышэйшай існасці. «Дух чалавека рвецца ўдаль» [2, ІІ, с. 201] і перасягае зямное вымярэнне. Паэт скіроўвае нас ад хаосу, дысгармоніі рэчаіснасці да космасу, яго хараства і велічы: «На небе свабода, святло і прыволле, – // А думцы замала: няма там людзей…» [2, ІІ, с. 128]. Сімвалам волі ў яго паэзіі выступае вобраз сокала: «Як сокал, і я б мкнуў да зор: // Там сонца, раздолле, прастор; // Без жалю б пакінуў зямлю, // І хатку, і долю сваю» [2, І, с. 169]. Сонца, зоркі – сведкі і саўдзельнікі людскога лёсу: «Плача сонца маладое // Над планетай над старою, // Іскры сыплюцца цурком…» [2, ІІ, с. 164]. Паэт быццам жадае заклікаць нябесныя сілы перамагчы зямную цемру, зло і прасвятліць народнае жыццё. Як можна пераканацца, гуманізм паэта ў шэрагу твораў набывае ярка выяўлены рамантычны характар.
Любоў – важны сэнсаўтваральны матыў Купалавай паэзіі. Сэрца, душа – вобразы, якія яскрава характарызуюць унутраны свет паэта (вершы «Сэрца спытай…», «Адгукніся, душа!» і інш.). Паэт сэрцам і душой моліцца, адгукаецца на з’явы жыцця і свету, хвалюецца пра вечныя каштоўнасці, і ўсё гэта выразна раскрывае гуманізм яго духоўнага светаадчування. Сэрца ёсць універсальны орган чалавечага духу, гэта выток, цэнтр гуманізму. Існуе меркаванне: «Мы павінны ўключыць у сферу сэрца ўвесь свет, бо сэрца ёсць мікракосм існага» [14, с. 151].
Крызіс чалавека прымусіў паэта задумацца пра маштабны, эпахальны характар канфлікту дабра і зла, і адначасова падштурхнуў да пошуку новай, глабальнай у сваёй аснове, гуманістычнай канцэпцыі быцця. Этычныя нормы знікалі, бурлілі нянавісць і злосць. Гэта быў час пагарды да чалавека, разладу грамадства, вялікіх узрушэнняў і бітваў. Я. Купала разумеў, што людзі, як і ў дабіблейскую эпоху, не памяняліся: «Раскрыйся нанова, магіла: // Страшней цябе людзі і свет» [2, VІІ, с. 33]. У вершы «Чалавеку» ён гаворыць пра абмежаваныя чалавечыя магчымасці. Імкнучыся адшукаць сэнс быцця, ён востра адчуваў, што ёсць таемная духоўная крыніца ўздзеяння на чалавека. Паэт шукаў сродак сваёй узаемасувязі з Богам, каб знайсці шлях выратавання для людзей і Бацькаўшчыны. Пасля палымяных грамадзянскіх вершаў у абарону значнасці чалавека ён ствараў паэтычныя малітвы, у якіх просіць «прасветласці божай» [2, І, с. 151]. Скіраванасць чалавека і народа да Бога вызначае сутнасць аўтарскай канцэпцыі свету: «Малюся… // Магутнаму Богу – Ўсясвету малюся…» [2, ІІІ, с. 77].
Ідэя чалавекалюбства вызначальная ў паэзіі Я. Купалы, які прытрымліваўся этыкі хрысціянскага гуманізму: «…Хай жа з Новым Гадком новы бліжыцца час, // Брацтва, роўнасць, супольнасць і згода!» [2, ІІ, с. 48]. Сэнс быцця для Купалы заключаецца ў духоўнай еднасці, чалавечым братэрстве, згодзе, мірным існаванні. Разам з тым паэт адчуваў сябе сынам свету, нават шырэй – чалавекам сусвету: «Мой дом – прыволле звёзднай далі…» [2, ІІ, с. 112]. У такім планетна-касмічным аспекце мысліў і М. Багдановіч, што яднае яго, як і Купалу, з рускімі сімвалістамі: «Нашто ж на зямлі // Сваркі і звадкі, боль і горыч, // Калі ўсе мы разам ляцім // Да зор?» [6, с. 155]. Гуманістычнае мысленне Я. Купалы па-сапраўднаму маштабнае, яно, як мы пераканаліся, пашыраецца да агульначалавечага, планетнага маштабу. Паэт апярэджваў сваю эпоху, ён марыў пра гуманістычны вобраз новай Беларусі і новы дзень чалавецтва. Сучасная філасофская думка сцвярджае «неабходнасць новага, Планетнага гуманізму… Мы павінны прызнаць тое, што кожны чалавек на планеце Зямля роўны іншым у сваёй вартасці і каштоўнасці, незалежна ад месца пражывання і перакананняў» [7].
У гады Першай сусветнай вайны і пераломныя 1918–1920-я гг. гуманістычны вопыт падказваў Купалу, што трэба супрацьстаяць чарговым сацыяльна-палітычным катаклізмам усёй сваёй чалавечай сутнасцю. На Захадзе тады гаварылася пра «заняпад Еўропы» (О. Шпэнглер), у Беларусі таксама пачыналася вялікая катастрофа гуманізму.
Канфлікт чалавека і грамадства прывёў у 1930-я гг. да занядбання агульначалавечых каштоўнасцей. Літаратура на той час разглядалася як «зброя класавай барацьбы». Абясцэньвалася чалавечае жыццё, узвышалася і апраўдвалася бесчалавечнасць. Сведчаннем таму вершы М. Чарота «Свой прыгавор падпісваю першы…», М. Лужаніна «Дзень гневу», Я. Купалы «Мала іх павесіць…» і інш. Доўгі час культывавалася думка, што «сапраўдны гуманізм – …гуманізм сацыялістычны, які спалучае ў сабе вялікую любоў да працоўнага чалавека і лютую нянавісць да яго ворагаў» [8, с. 346]. Грамадству і літаратуры трэба было прайсці складаны шлях цяжкіх выпрабаванняў і страт, каб урэшце знайсці філасофіі знішчэння і руйнавання гуманістычную альтэрнатыву. Аднавіць парушаны парадак светабудовы, пазначыць «шлях да чалавечае чыстаты» (К. Чорны), шлях, па якім «наперад ісці чалавеку гуманнаму» (А. Адамовіч). Літаратура пераарыентоўвала свядомасць чалавека на агульначалавечыя маральныя каштоўнасці (творы К. Чорнага, І. Шамякіна, Я. Брыля, П. Панчанкі, М. Танка, А. Куляшова, В. Быкава і інш.). Невыпадкова ў новым ХХІ ст. як прыярытэтны вылучаецца «агульначалавечы (духоўны) узровень каштоўнасцей, якому павінны быць падпарадкаваны зямныя (матэрыяльныя) каштоўнасці, каб пазбегнуць рэгрэсу і гібелі чалавецтва» [9, с. 174].
У сучаснай літаратуры можна адзначыць некалькі тэндэнцый — публіцыстычнае сцвярджэнне гуманізму як вызначальнай парадыгмы. Вуснамі сваёй гераіні В. Быкаў сцвярджае, што самае галоўнае ў жыцці: «Чалавечнасць, во што. Тое, што ідзе ад Бога, а не ад д’ябла…» [10, с. 89]. Маральна-этычная лексіка, гуманістычны пафас з’яўляюцца вызначальнымі ў сучаснай беларускай паэзіі. У вершах, створаных на апошнім жыццёвым этапе, С. Грахоўскі піша словы Любоў, Сумленне, Дабро, Праўда, Праца з вялікай літары: тым самым ён пазначае сацыяльна-маральныя і гуманістычныя арыенціры, падкрэслівае вызначальную ролю вечных каштоўнасцяў у светаўладкаванні грамадства. Пафасам сцвярджэння хрысціянскага чалавекалюбства, дабрыні і міласэрнасці прасякнута кніга Р. Барадуліна «Ксты».
