Правительство Российской Федерации

Федеральное государственное автономное образовательное

учреждение высшего профессионального образования

«Национальный исследовательский университет

"Высшая школа экономики"»

Санкт-Петербургский филиал федерального государственного

автономного образовательного учреждения высшегопрофессионального образования

«Национальный исследовательский университет

"Высшая школа экономики"»

Отделение прикладной политологии Факультета менеджмента

Кафедра прикладной политологии

БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

На тему: «Глобализация и политическое насилие: проблема исламского терроризма»

Направление 030200.62 Политология

Студент группы № 640

Савищенко Александр Николаевич

Руководитель ВКР

Доцент, к.полит.н.

Балаян Александр Александрович

Санкт-Петербург

2013

Аннотация

Выпускная квалификационная работа посвящена анализу проблемы политического насилия в целом и международного терроризма в частности. Главной целью данной работы является выявление причин широкого распространения этой проблемы. Содержательно работа состоит из двух глав, введения и заключения. В первой главе рассмотрены теоретические подходы к исследованию политического насилия и влияния процесса глобализации на него. Вторая глава включает в себя историческое рассмотрение эволюции организаций исламского терроризма и исследование их дискурсивных практик. Практическая часть работы основана на том информационном материале, который был собран из открытых источников в интернете. Теоретические рамки работы заданы сочетанием философского и исторического подхода, а также метода дискурс – анализа.

Abstract

Graduate paper is devoted to the analysis of the problem political violence in the whole and international terrorism particularly. The main goal of this work is to identify the cause of Islamic terrorism widespread in modern world. Conceptually, the work consists of two chapters, introduction and conclusion. The first chapter describes the theoretical approaches to investigation of political violence and influence of globalization process to it. The second chapter includes historical vision of Islamic terrorist organization evolution and research of their discourse practice. The practical part is based on information that was gathered in internet open resources. Theoretical framework is based on combination of philosophical, historical approach and method of discourse analysis.

Оглавление

Введение. ………………………………………………………………………...4

Глава 1. Теоретико-методологические предпосылки исследования политического насилия в условиях глобализации………………………………………………………………….....9

1.1 Основные подходы к изучению политического насилия…………………………………………………………..……………....9

1.2 Глобализация и кризисные явления в культуре XX-XXI веков…......23

Глава 2. Особенности развития и специфика исламского терроризма……………………………………………………………..………..32

2.1Эволюция организаций радикального ислама……..……………………………………………………………………..32

2.2 Дискурс насилия радикального ислама…................................................................................................................57

Заключение……………………………………………………………………...78

Список использованной литературы и электронных источников……...79

Введение.

Насилие, агрессия, войны, терроризм – эти явления всегда занимали лучшие умы человечества, как философов и религиозных деятелей, так и реформаторов и политических деятелей. И если последние чаще сами способствовали или противодействовали непосредственно подобным проявлениям человеческой природы, то мыслители пытались оценить и понять их. В частности, практически вся религиозная/этическая мысль пыталась и пытается найти выход из порочного круга насилия, которое сопровождает человека от рождения до смерти. Рецепты, ей предложенные многообразны: от буддистского отказа от желаний до христианской «любви к ближнему». Однако насилия на всем протяжении человеческой истории не становится заметно меньше (хотя А. П. Назаретян подсчитал, что все же его стало меньше, если принимать во внимание тысячекратное увеличение количества населения за века, последовавшие за возникновением цивилизации^[1] ). Это заставляет все новых и новых мыслителей обращаться к теме человеческой агрессивности, ее роли в истории и политике.

Главная проблема при исследовании насилия, в частности, насилия политического – это невозможность обращения к этой теме строго объективировано. Если можно легко представить себе исследователя, который без всякого личного отношения глубоко погружается в проблемы его лично мало затрагивающие, то в случае политического насилия такое представить трудно. Из века в век совершается одна и та же ошибка – текущая эпоха видится последней, из тех, которые были охвачены террором и насилием. За последние сто лет можно вспомнить три переломных момента, когда интеллектуалы были охвачены надеждой и уверенностью – больше такое повториться не может. Это конец Первой мировой войны – тогда Г. Аполлинер провозгласил «огненную благодать», которая отныне будет определять судьбы народов и тем самым отразил мироощущение тех лет в интеллигентной среде. Это окончание Второй мировой с беспримерным ужасом холокоста и затянувшимся на десятилетия попытками осмыслить опыт иррационального террора (чего стоит только признание Ж. Дерриды: «Я не думаю, что мы можем… осмыслить, что такое нацизм^[2] »). И, наконец, крах СССР и распад Варшавского блока. В конце восьмидесятых – начале девяностых было немало тех, кто считал, что после окончания Холодной войны и конца одной из двух супердержав, исчез сам повод для противостояния – ведь либеральная идеология победила. Тезис о «конце истории» стал популярен в среде не только политических философов, но и среди журналистов и обывателей. И не столь важно сегодня, что Ф. Фукуяма отказался от многих положений нашумевшей тогда книги. Она отразила переживание и надежды времени, которое освободилось от угрозы на востоке и от необходимости постоянной мобилизации сил для идеологического противостояния. Но вскоре исторический оптимизм был поколеблен – в 1993 году вышла статья, вскоре ставшая книгой^[3], С. Хантингтона в «Foreign Affairs» под громким названием «Столкновение цивилизаций?». Она отрезвила многих и указала на новый источник угроз в посткоммунистическом мире – чуждые Западу культуры Азии и Востока. Когда же одиннадцатого сентября 2001 года США были атакованы террористами, всем стало ясно – «безопасный мир» оказался иллюзией, краткой передышкой перед новым вызовом всему цивилизованному миру.

За последние десять лет террористически акты стали привычны не только для мусульманских стран, но и для стран Европы, Африки, юго-восточной Азии. Недавно братьями Цорнаевыми был совершен второй акт исламистского террора после одиннадцатого сентября в США. Международный терроризм стал терроризмом всемирным. Ни одна страна не может чувствовать себя отныне в безопасности. Это обуславливает актуальность данной темы.

Нельзя не отметить, что литература по современному терроризму разнообразна и богата самыми разными подходами к проблеме и способами раскрытия тематики. В ней можно встретить как сугубо научные труды, так и журналистские расследования. Даже один только обзор этой литературы может послужить основой для научной работы. Какой же вклад может внести еще одна работа по данной тематике? Мы считаем, что исследованию проблемы исламского терроризма не хватает широты обзора темы. Многие исследователи лишь вкратце упоминают о философских и социологических концептах перед тем как перейти к «самой сути», другие же (как автор книги «Фигуры террора^[4] ») много и подробно рассматривают их, занимаясь тем, что раньше называли «спекулятивной философией» и теряют «жесткое ядро» самого вопроса. Именно поэтому мы в данной работе предпринимаем попытку, пусть и в ущерб детальности исследования, к «широкоугольному» обзору проблематики, пытаемся соотнести такое явление как исламский терроризм с теми кризисными (в широком смысле этого слова, а не только экономическом) явлениями, которые существуют в сегодняшнем мире. По этой же причине мы обращаемся к теоретическому осмыслению политического насилия и самого феномена человеческой агрессии, поскольку считаем, что без этого понять современный международный терроризм, а также пути противостояния ему, просто невозможно. Мы не придерживаемся той точки зрения, которую считаем идеалистической, что терроризм (и насилие вообще) исчезнет в результате экономического прогресса или вследствие распространения современных европейских ценностей. Более того, мы попытаемся показать в данной работе, что экономический или технический прогресс практически не влияет на распространение идей и практик «обновленного» Ислама, а западные ценности, захватывая немногочисленные прослойки общества, вызывают гораздо более широкое и сильное им сопротивление, которое оформляется в радикальные учения. Мы считаем, что проблема гораздо более серьезна, чем принято считать, и теракты и акции террора лишь знаки процесса куда как более значительного, который способен определить судьбу современного мира. В этом общественная значимость проведения подобных исследований.

Объектом данного исследования выступает феномен политического насилия и современный международный исламский терроризм как его частный случай в нынешней исторической ситуации. Предметом же является конкретные особенности политического насилия в глобализированном мире, наиболее ярко проявляющиеся в международном терроризме.

Цель исследования – соотнести особенности политического насилия в современном мире с происходящими в нем глобальными процессами, выявить истоки и причины развития исламского терроризма в последние десятилетия. В ходе достижения данной цели, будут выполнены также следующие задачи:

• Определены источники человеческой агрессивности.
• Описаны те механизмы, которые обеспечивают обществу возможность контролировать политическое насилие.
• Будет предпринята попытка выявить особенности политического насилия в современном мире.
• Будет рассмотрена динамика развития исламского терроризма, его методов и особенностей его мировоззрения на протяжении последних ста лет.

Гипотеза исследования – агрессивность является неизживаемой особенностью существования человечества, но она «утилизируются» в динамическом процессе символического функционирования национальных культур, в сложности их иерархической структуры. Глобализация вызывает необратимые изменения в этом процессе, и тем самым высвобождает агрессию, которая, в частности, принимает форму международного исламского терроризма.

Структурно работа разделена на две части, каждая из которых, в свою очередь, поделена на два параграфа. Первая часть посвящена теоретическому осмыслению феномена политического насилия и рассмотрению его в контексте процессов, которые определяют общемировые тенденции, а также предлагается особый взгляд на проблему национальных культур и их связи с явлением агрессивности. Во второй, практической части, описывается история исламского терроризма в целом, история отдельных организаций и осмысливаются причины их появления, а также те мотивы, которые приводят отдельных людей к участию в акциях терроризма.

Глава 1. Теоретико-методологические предпосылки исследования политического насилия в условиях глобализации

1.1 Основные подходы к изучению политического насилия

Перед тем как перейти к рассмотрению понятия политического насилия, необходимо обратиться к проблеме соотношения насилия, агрессии и агрессивности. Все концепции, которые обращаются к проблеме агрессии, можно условно поделить на два вида. Основанием деления является представление о генетической врожденности или о «приобретенности» агрессии. К первой группе можно отнести Фрейда с учением об эросе и танатосе, К. Лоренца и его усилия по естественнонаучному объяснению агрессии, и эволюционную психологию. Ко второй группе относятся: модель фрустрации Берковича, Долларда Миллера, теория социального научения Бандуры, философско-психологическое учение Фромма.

Вкратце опишем основные представления каждой концепции. Свой взгляд на насилие Фрейд изложил в письме к Эйнштейну, которое носит название «Почему война?^[5] ». Начинает он его с противопоставления насилия и права, притом насилие у него прямо сопоставляется с понятием «власть». Право же вырастает из насилия общины против насилия одного, множества против индивида. Так устанавливается равновесие, но равновесие неустойчивое, поскольку постоянно присутствуют две проблемы: стремление некоторых индивидов выйти за пределы права и прибегнуть к насилию и желание сообщества добиться равных прав для всех его членов. Отсюда естественность многочисленных войн, бунтов и восстаний. В то же время Фрейд отмечает благотворность расширения завоеваний, поскольку в рамках более крупных сообществ конфликт интересов находит разрешение куда легче. Потому единственный способ разрешить проблему войн – передать власть в единый орган, прообразом которого Фрейд видит Лигу наций. Здесь Фрейд вводит оригинальное представление о двух типах инстинктов: одни направлены на развитие и распространение жизни и связаны с эротическими устремлениями, а другие направлены на уничтожение и деструкцию и объединяются символически в фигуре Танатоса. При этом «Один инстинкт столь же необходим, как и другой; все проявлении жизни происходят из позитивно или негативно направленного взаимодействия обоих». И это означает, что агрессивные устремления человека не могут быть уничтожены и единственным естественным противовесом «инстинкту смерти» является Эрос («возлюби ближнего своего») и разум.

Фрейд сам указывает на то, что опирается на мифологические представления. Его представления легко критиковать как ненаучные. Но самое главное в его подходе не дуалистическая концепция Эроса и Танатоса, а представление об утопичности любых попыток искоренения агрессии из человеческого сообщества, а также указание на роль культуры как на естественный ограничитель агрессии. Фрейд так и не создал цельной модели агрессии и, по словам его дочери на Международном конгрессе по психоанализу в 1971 году, проживи он больше, «он радикально пересмотрел бы свою концепцию агрессии^[6] ».

Особый интерес для нас представляет фундаментальное исследование Конрада Лоренца «Агрессия^[7] ». Те параллели, которые он провел между поведением животных и человека показали множество интересных закономерностей. Лоренц исходит из представления о том, что существование агрессии в животном мире отнюдь не случайно, а необходимо в эволюционном развитии. Он утверждает, что агрессия существует лишь внутри вида и играет важнейшую роль в его сохранении. Так хищник во время охоты не испытывает никакой злости: «когда лев убивает буйвола, этот буйвол вызывает в нем не больше агрессивности, чем во мне аппетитный индюк, висящий в кладовке, на которого я смотрю с таким же удовольствием^[8] ». У внутривидовой же агрессии можно выделить три главных функции:

• Равномерное распределение между особями доступного пространства обитания.
• Отбор лучших особей для продолжения рода.
• Защита потомства.

Лоренц делает вывод, что агрессия является инстинктом и именно потому она так опасна, поскольку спонтанна. Это означает, что она активна, а не реактивна, как принято считать обычно^[9]. Если инстинкт «накапливается» долгое время, происходит снижение порога раздражения, вплоть до его полного исчезновения и порог этот тем быстрее снижается, чем ближе знают друг друга члены сообщества. С точки зрения Лоренца, эволюция создала механизм, позволяющий снимать эту повышенную агрессивность – это смещение, переориентация объекта нападения, вплоть до замещения объекта реального на символический. Это процесс ритуализации, который приводит к созданию нового инстинкта, который выступает против инстинкта агрессивности в том, что Лоренц назвал «Великим Парламентом Инстинктов^[10] ». Он приводит пример подобного ритуала в человеческом сообществе – раскуривание «трубки мира» у североамериканских индейцев. Подобную же роль играют правила этикета. Становится понятным почему в воинственных обществах, среди военной аристократии (рыцарского сословия в Европе, самураев в Японии) столь важную роль играют многочисленные и сложные ритуалы. Лоренц делает вывод, что «когда иконоборцы считают пышность ритуала не только несущественной, но даже вредной формальностью… они ошибаются. Одна из важнейших, если не самая важная функция, какую выполняют и культурно – и эволюционно возникающие ритуалы, состоит в том, что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального поведения^[11] ». Более того, именно на основе ритуалов вырастает человеческое искусство, и лишь позже, на более поздних этапах развития, приобретает самостоятельную значимость. Именно привычки и ритуалы отделяют одно этническое сообщество от другого и вызывают агрессию к «иным». Позже мы обратимся к этим важнейшим выводам, поскольку они ясно указывают на опасность, которую несет глобализация. Так же мы укажем на схожесть этих выводов с представлениями Рене Жирара.

Идеи Лоренца были во многом восприняты эволюционной психологией. Но главную роль в объяснении агрессии играет у них не агрессия как инстинкт, а как передающаяся по наследству программа адаптации, активизации которых способствуют соответствующие средовые условия^[12]. Оригинальную концепцию в рамках данного подхода предлагает А. П. Назаретян. С его точки зрения, агрессия внутренне присуща самому жизненному процессу, понимаемому как деятельность, которая противостоит возрастанию энтропии. Поскольку живому для этого необходим постоянный приток излишка энергии, способность к разрушению становится необходимой составляющей эволюции живого мира. Динамику движения обуславливают бесчисленные конфликты в природе и две соответствующие адаптивные схемы: агрессия и избегание: «агрессия – преобразование среды… для сохранения и распространения собственных параметров системы-агента. Избегание – преобразование собственных параметров системы-агентов, повышающих шансы на сохранение других ее параметров при наличных условиях среды^[13] ».

Среди тех концепций, которые противостоят представлению о врожденности агрессии следуют особо выделить классическую работу Л. Берковица «Агрессия: причины, последствия и контроль». Он исходит из представления о решающей роли фрустрации для активизации агрессии. С его точки зрения, агрессия тем сильнее, чем сильнее реакция человека или животного на неблагоприятные условия, например на высокую температуру воздуха^[14]. Из этого естественно вытекает представление о том, что агрессивные действия в социуме зависят от социально-экономического положения в обществе и что насилие тем больше, чем больше неблагоприятных факторов в нем. Так Берковиц замечает: «люди, неудовлетворенные жизненными условиями, которые большинство из нас воспринимают как само собой разумеющееся, вполне способны обижаться на существующие различия, и эти обиды могут сильно воздействовать на формирование агрессивных наклонностей^[15] ». Автор критикует позиции Фрейда и Лоренца, указывая на то, что в их исследованиях недостаточно эмпирической базы, на то, что понятие «инстинкт» теряет значение в новой науке^[16]. Мы считаем, что здесь скорее сказываются мировоззренческие установки автора и всех социальных наук в последние десятилетия. Отказ от представления об обусловленности некоторых признаков, как психологических, так и биологических как «пол», связано с определенными идеологическими влияниями на науку о человеке. Характерно, что Берковиц приводит выдержки из Севильского Заявления о насилии, подписанное рядом известных ученых в 1986 году: «С научной точки зрения, некорректно утверждать, что от наших животных предков мы унаследовали тенденцию развязывать войну… Биология не обрекает человечество на неизбежную войну^[17] ». Каждый абзац в заявлении начинается с вводной фразы «с научной точки зрения», что еще раз указывает на стремление убедить, а не доказать. То есть проблема здесь как раз в различии мировоззрения, а не большей или меньшей научной достоверности утверждений об агрессивности человека. Отметим так же то, что с точки зрения эволюционной психологии, которую мы поддерживаем в данной работе, человек не унаследовал агрессивность от животных, а превзошел их в ней, многократно ее усложнив, ведь «говоря об интеллекте как органе антиэнтропийной активности… мы почти автоматически признаем, что он изначально формировался как инструмент агрессии^[18] ». Конечно, не совсем корректно сравнивать узкое и широкое понимание агрессии, но уже в нем самом ярко проявляется разделение между двумя фундаментальными способами понимания активности человека в природной и социальной среде.

Теория социального научения А. Бандуры^[19]

отводит основную роль в объяснении агрессивного поведения восприятию ребенком моделей агрессивного поведения взрослых. Это восприятие сопровождается либо негативным, либо позитивным подкреплением, которое и обуславливает закрепления модели агрессивного поведения. Такой подход к объяснению агрессии делает ее еще более зависимой от внешних факторов, условий существований в обществе и существующих в ней паттернов поведения. С одной стороны, это позволяет делать вывод о возможности воспитания поколения без агрессии, с другой – такая инструментальная и чисто механистическая позиция лишает агрессию всякой самостоятельной роли, «вычищая» человека от агрессии, она в каком-то смысле, лишает его «человеческого». Такая теория легко может стать основой для масштабных социальных экспериментов с самыми непредсказуемыми и отрицательными результатами. Подобный утопический сценарий был показан в книге и фильме «Заводной апельсин», в котором главного героя «отучают» от агрессии, негативно подкрепляя образцы связанного с ней поведения. В результате он лишается роли «агрессора», но становится жертвой общества.

Еще одна теория, которая отводит агрессии роль болезни, подобию вируса захватившего человечество – это представления Фромма о феномене человеческой деструктивности. Подробное изложение эти взгляды получили, например, в его книге «О добре и зле». Главный вопрос, который он ставит в ней: чего больше в человеке, добра или зла, а если добра (как считает он), то почему в мире столь много насилия и преступлений. Фромм придерживается фрустрационной модели агрессии: «поскольку фрустрация потребностей и желаний в большинстве обществ была и по се день остается обычным явлением, не стоит удивляться, что насилие и агрессия постоянно возникают и проявляют себя^[20] ». Но оригинальной составляющей представления Фромма о насилии является деление людей на склонных к добру, биофилов и склонных ко злу, некрофилов (здесь очевидно сказывается влияние Фрейда). Примером последнего является для Фромма испанский генерал времен гражданской войны в Испании Миллан Астрей, чьим любимым лозунгом было выражение «Viva la muerte!», который переводится как «Да здравствует смерть!». С некрофилией связывается обширный комплекс психических реакций и предпочтений, таких как любовь к грязи, смерти, насилию, безжизненным конструкциям, презрение к слабости и стремление к силе. Такой личностный комплекс можно сопоставить с представлением Т. Адорно об авторитарной личности. Так же его легко проследить в модернистском искусстве: от футуризма и экспрессионизма, до индустриальной и готической музыкальных субкультур. Дуальная концепция Фромма утверждает, что несправедливые социальные порядки позволяют придти к власти некрофилам, в которых и находится источник зла и насилия. Отмечая гуманистический и идеалистический пафос Фромма, а также многие ценные и точные психологические наблюдения, все же следует отметить, что его взгляды не выдерживают серьезной критики. Само по себе выделение в мире чистых сущностей добра и зла не только полностью идеалистично, но и по - манихейски ограничено - вся сложность исторических и социальных отношений теряется в субъективных представлениях и оценочных суждениях. А отнесение некоторых людей к «касте» некрофилов само по себе может привести к расизму наоборот, «положительной дискриминации» людей, которых видят источниками смут и беспокойства.

Мы рассмотрели два основных типа концепций, которые видят агрессию либо как естественную составляющую человеческой природы, обладающей спонтанностью, либо как результат неблагоприятного влияния внешней среды. Хотя в целом в данной работе мы встаем на сторону первых, это ни в коем случае не означает, что мы не признаем механизм фрустрации как необходимую составляющую агрессивного действия. Нам представляется, что истинная природа агрессии не может быть сведена к представлению о ней как только об активной и спонтанной силе, или как о силе ре-активной. Сформулируем же определение агрессии и насилия, взяв за основу представления эволюционной психологии. Агрессия – это естественное и спонтанное стремление органического мира к максимальному расширению своего ареала существования. Соответственно, человеческая агрессия – это стремление индивида или группы индивидов к максимально возможной самореализации и самоактуализации. Это стремление может быть реализовано в любой сфере: социальной, политической, научной. Философским эквивалентом данного определения является, к примеру, «воля к власти» Ницше, «война» Гераклита, «творческий порыв» Бергсона. Человеческое насилие же – это непосредственное столкновение индивидов или группы индивидов в случае невозможности реализации агрессии (фрустрация).

Для определения понятия «политическое насилие» обратимся к еще одной классической работе по теме насилия, к книге Т. Гарра «Почему люди бунтуют?».

В своем исследовании Т. Гарр опирается на теорию Берковица. Потому для него исследование каждого случая политического насилия заключается в поиске фрустрирующего фактора, который и вызвал насилие. Суть аргументации Гарра сводится к изучению трех факторов:

1. Выяснение причин недовольства.
2. Анализ представления целевой группы о риске бунта или восстания.
3. Сопоставление с готовностью государства к противостоянию действиям прибегших к насилию

«Политическое насилие представляет собой ряд событий общим свойством которых является реальное или угрожаемое применение силовых акций… Это понятие относится и к революции, определяемой обычно как фундаментальное социальное изменение, осуществляемое через насилие. Оно включает в себя также партизанские войны, государственные перевороты, бунты и мятежи^[21] ».

Общие контуры теории Гарра таковы: развитие неудовлетворенности в обществе приводит к ее политизации, что, в свою очередь, ведет к насилию.

Определяющее понятие здесь – относительная депривация, напряжение между «надо» и «есть», ценностными экспектациямии ценностными возможностями, которое и вызывает насилие^[22]. Это, очевидно, «рациональная» конструкция, попробуем представить «иррациональную»: существующее в некоторых индивидах напряжение вызывает у них неприятие реальности и стремление к ее изменению. Здесь легко прослеживается введенное представление Жилем Делезом о разнице между силами активными и силами реактивными. Те теории, которые считают агрессию интегральным свойством человеческой природы, относятся Гарром к инстинктуальным и сопоставляются с представлением Гоббса об изначальности и естественности насилия в социуме^[23].

Гарр указывает: «фрустрация – это препятствие на пути целенаправленного поведения; агрессия – это поведение, предназначенное для нанесения вреда… тому, на кого она направлена^[24] ». С этим трудно не согласиться, но естественней предположить, что само целенаправленное действие уже несет в себе агрессивный заряд, а насильственные действия есть лишь побочный путь его исчерпания. Активность сущностно едина с агрессией, что отражается в представлениях о мире бизнеса и политики. Тот аргумент, который используется Гарром далее, когда он указывает на то, что нападение разгневанного объекта происходит тогда, когда он видит объект достойный атаки, скорее говорит в пользу представления о спонтанности агрессии, а многочисленные случаи переориентации объекта насилия описаны Конрадом Лоренцем.

Гарр также указывает на то, что интенсивность реакции пропорционально уровню депривации, которая определяется расхождением между ценностными ожиданиями и реальностью. При этом считается само собой разумеющимся то, что ценностные ожидания внесены извне, а не уже присущи социальной реальности исследуемого общества. Это деление крайне важно в связи с рассматриваемым далее феноменом глобализации. Конечно, неверно считать, что в случае, когда ценности являются «внутренним продуктом» уровень насилия меньше, это показывает история Китая, где замкнутость от внешнего мира не повлияла на кровопролитность многочисленных восстаний (с другой стороны, представление о единстве Китая – ложно и внутренняя его сложность, этническая и культурная, заметна внимательному наблюдателю). Гарр указывает на этот случай привнесения новых ожиданий незападным народам носителями западной культурой с последующим ростом депривации и называет такой эффект «демонстрационным^[25] ». Это название довольно точно отражает суть происходящего: демонстрация западного образа жизни вызывает повышенные ожидания, которые не могут быть удовлетворены.

Мы будем в дальнейшем использовать определение политического насилия Т. Гарра как политического насилия в узком смысле.

Для рассмотрения более широкого контекста политического насилия, обратимся к эссе Б. Г. Капустина «К понятию политического насилия». Он формулирует следующие тезисы:

• Насилие является по отношению к политике «не акциденцией, а составляющей ее субстанции^[26] ». Это означает, что насилие нельзя отделить от политики, что основной акцент стоит сделать именно на этой связи, а не на средствах насилия.
• Рационалистическая традиция отделения разума от насилия неправомерна. Привычной формуле «где разум – там нет места насилию» возможно противопоставить формулу Гегеля: «способность осуществить насилие конституирует нечто в качестве разума, равно как и его противоположность (неразумие, преступление, зло…), насилие над которой представляется «разумным».
• Историческая смена форм «насилия» и «разума» представляет собой постоянный процесс, где одно борется с другим и становится им же.
• В этом постоянном конфликте нет место для морализирования и ценностного предпочтения «разума» или «насилия».
• Поскольку «разумное» в исторической эпохе определяется обычно post factum, оно есть только один из вариантов насилия в данный момент времени и не определяется объективно.

Таким образом, у нас есть возможность выделить линию напряжения в различных подходах к политическому насилию посредством противопоставления «рациональность» - «иррациональность». Для рационального сознания всякое насилие есть эксцесс, прорыв «неведомого», которое должно быть объяснено, а еще лучше, немедленно удалено из общества, подобно тому, как громоотвод забирает разряд молнии. Это основная стратегия либерального сознания. Представление о других способах обращения с насилием, может дать классификация типов политического мышления у К. Маннгейма. Три первых типа: бюрократическо - консервативный, исторически – консервативный и либерально – демократический, каждый по-своему справляются с иррациональностью насилия. Так бюрократическое мышление объясняет его «происками врагов», для него оно может быть инспирировано только вражеской бюрократической структурой, но никогда – спонтанным ходом событий. Отличительной особенностью трех этих типов мышления является стремление институционализировать насилие, оставив право на него либо только рационально организованным институтам (у бюрократического и либерального мышления), либо исторически обусловленным обычаям (исторически – консервативное мышление). Революции, восстания и акты террора не могут быть для них средствам достижения политических целей, только источником опасности. Более того, либеральное мышление крайне чувствительно к любым обвинениям в применении избыточного насилия, да и насилия вовсе. Потому критика Франкфуртской школы марксизма современной цивилизации во многом строилось на поиске тех репрессивных механизмов, что заложены в ней.

Именно поэтому столь интересны два других типа политического мышления: социалистическое и фашистское. Первое сочетает приверженность рационализму с безусловным приятием актов политического насилия (речь идет о классическом социализме конца XIX - начала XX века). Второе же конституируется вокруг него. Не случайно Умберто Эко называет одной из основных черт фашизма «культ действия ради действия^[27] ». Само же действие является, несомненно, насильственным. Для того чтобы повелевать политическим насилием, фашизм обращается к политическому мифу.

Тесную связь между насилием и мифом впервые установил Жорж Сорель в «Размышлениях о насилии». Для него необходимость насилия очевидна, но в его представлении оно не имеет ничего общего с неконтролируемым террором французской революции. «Творческая» роль насилия заключается в расширении пространства свободы, «оно необходимо лишь для мобилизации людей и отличается ответственностью, благородством, моралью самопожертвования^[28] ». Он видит историческую вину тех социалистов, которые идут на компромиссы с буржуазией (он имеет в виду Жореса), поскольку они тем самым снимают напряжение противоречий между классами и этим останавливают возможность разряжения напряженности в новую социально - экономическую формацию. Значит – главная задача социалистов в том, чтобы высветить конфликт с наибольшей четкостью и вызвать гнев пролетариата, для чего «придется прибегнуть к помощи образов, способных вызвать без всякого предварительного анализа, силой одной только интуиции, чувства, соответствующие различным проявлениям войны, поднятой социализмом против современного общества^[29] ».

Сорель обращает особое внимание на роль эмоционального фактора в политическом насилии. Именно значение этой роли мы подчеркиваем в предварительном выводе, который мы можем сейчас сделать: для того, чтобы понять причины политического насилия в современном мире, нам необходимо обратиться к проблеме современной культуры и к ее ценностям

1.2 Глобализация и кризисные явления в культуре XX-XXI веков.

Для описания тех процессов, которые характерны для человечества в целом, в последние пятьдесят лет используют понятие «глобализация».

Многообразны способы определения и описания этого процесса. Так У. Бек считает, что глобализация «имеет в виду процессы, в которых национальные государства и их сувернитет вплетаются в паутину транснациональных акторов и подчиняются их властным возможностям, их ориентации идентичности^[30] ».

Мы сосредоточим свое внимание на культурной составляющей глобализации, понимая под ней всю совокупность традиций, верований и ценностей, присущих сообществу с данной культурной традицией. Мы согласны с той позицией, что «… в попытках рационально объяснить основу насилия очень часто, если не регулярно, упускается из виду символический характер отношений в обществе^[31] ».

Мы считаем, что сама по себе культура есть область перманентного конфликтного столкновения ценностей, идеалов и смыслов. Как пишет С. Бенхабиб: «Культуры представляют собой совокупность

элементов человеческой деятельности по осмыслению и репрезентации,

организации и интерпретации [действительности], которая раскалывается

на части конфликтующими между собой нарративами^[32] ». Глобализация, конечно, вносит в этот и без того напряженный процесс дополнительную конфликтность и тем самым вызывает рост насилия.

Мы уже вкратце описывали представление К. Лоренца, согласно которому именно культура берет на себя функцию перенаправления и «изъятия» агрессии из общества. Этой же позиции придерживается американский мыслитель французского происхождения Рене Жирар. Логика развертывания его всеобъемлющей концепции довольно проста. Начальной ее точкой является рассмотрение такого явления как жертвоприношение. Какую роль играет оно в примитивных обществах? Жирар отвечает: оно защищает сразу весь коллектив от его собственного насилия, оно обращает весь коллектив против жертв, ему самому посторонних^[33] ». Невинная жертва принимает на себя весь заряд насилия, который скопился в обществе и который иначе бы вверг его в состояние непрерывной борьбы «всех против всех». В этой опасности скрывается характерный для неразвитых сообществ религиозный страх перед «нечистотой» убийства, мести, гнева, постоянное опасение неконтролируемого процесса «заражения» насилием, остановить который крайне сложно. В дальнейшем ритуал жертвоприношения становится все более символически окрашенным, реальная жертва сменяется жертвой символической, чему пример ритуал причастия у христиан. Обществу удается, хотя бы отчасти, «канализировать» насилие в безопасные формы, до тех пор, пока не наступает так называемый «жертвенный кризис», который «следует определять как кризис различий, то есть кризис всего культурного порядка в целом^[34] ».

Кризис различия – одно из центральных понятий для нашей работы. Историю любого общества можно рассматривать как непрерывный процесс установления и разрушения различий. С их разрушением связаны, в первую очередь, революции, которые сопровождаются волнами неконтролируемого насилия. Важность социальной стратификации в обществе показывает Никлас Луман в работе «Дифференциация», согласно ему «условием временной и пространственной континуальности общества… является его дифферинцированность, или по-другому, условием общения - является разобщенность^[35] ». Острота конфликта стирается неравенством конфликтующих. Но главное условие – признание неравенства обеими сторонами. Деятельность революционера во многом связана с уничтожением представления о терпимости неравенства, охранителя – с попыткой его сохранить.

Отсюда следует, что кризис современного мира связан с тем, что «эволюция современного общества заключается в распаде различий… модерн – это синоним культурного кризиса. Правда, следует отметить, что современному миру всякий раз удается заново обрести стабильность – ненадежную, конечную, и связанную с определенной обезразличенностью, сопровождающейся все более интенсивным соперничеством, которое, однако, не настолько сильно, чтобы этот мир разрушить^[36] ». Наиболее ярко культурный кризис проявился в искусстве. Параллель между процессом дегуманизации общества и искусства прямая, она заключается в стирании иерархии, этот процесс описал Ортега – и - Гассет: «Чтобы удовлетворить страстное желание дегуманизации совсем не обязательно искажать первоначальные формы вещей. Достаточно перевернуть иерархический порядок и создать такое искусство, где на переднем плане окажутся наделенные монументальностью мельчайшие жизненные детали»^[37].

Мы утверждаем, что именно культурные различия (точнее, их стирание), в широком смысле этого слова, обуславливают политическое насилие в современном мире. Многосторонний процесс взаимного влияния западного мира и западных ценностей (тех из них, что зафиксированы сегодня как «европейские») на остальной мир сопровождается появлением многочисленных новых конфликтов и ростом напряженности. Именно потому Р. Дарендорф утверждал, что «в постиндустриальном обществе основное противоречие социальной системе перемещается из экономической плоскости, из сферы отношений собственности в область отношений господства-подчинения и основной конфликт оказывается связан с перераспределением власти^[38] ». Поскольку мы отдаем предпочтение реалистической традиции в изучении политики, с нашей точки зрения, отношения господства-подчинения всегда были определяющими, просто в современном мире властные диспозиции обретают во многом культурный порядок, а не социальный как это было век назад. Власть обретает себя в культурном пространстве, в отношениях символического подчинения. Она стремится отныне контролировать всех людей, все культурные общности, «чтобы они не могли бы даже плохо себя вести, настолько они бы чувствовали себя погруженными, брошенными в среду полной видимости, где мнения других, взгляд других, рассуждения других удерживали бы их от того, чтобы творить зло или причинять вред^[39] ».

В глобализированном обществе Другим становится не только соплеменник или сосед, но и все мировое сообщество. Насилие видоизменяется, поскольку «агрессивность, «эта коррелятивная напряженность нарциссической структуры», принимает форму насилия как организованного поведения… причину этого следует искать в каком-то сбое на уровне «символического поля^[40] ». Этот сбой мы уже определили, вслед за Жираром, как «жертвенный кризис». В современном обществе трудно скрыться от тотального наблюдения СМИ и международных организаций, в свою очередь всякий представитель страны «третьего мира» всегда может наблюдать граждан «мира первого» и у него нет никаких причин признавать различие, которое снизило бы накал рессентимента. Именно он вызвал в мусульманском мире взрыв радости после теракта 11 сентября в США. Ведь, как точно отметил Славой Жижек, «суть зависти/рессентимента не только в том, что она основывается на принципе игры с нулевой суммой, когда мой выигрыш означает проигрыш других. Она также предполагает разрыв между ними, причем не положительный... а отрицательный^[41] ».

Именно рессентимент является основной побудительной причиной к фрустрации, к росту негативного напряжения и насилия. Как замечает Макс Шелер: «Важнейший исходный пункт в образовании рессентимента — импульс мести. Само слово «ресеснтимент» указывает… на то, что названные душевные движения строятся на предшествующем схватывании чужих душевных движений, т. е. представляют собой ответные реакции. Таким реактивным движением и является импульс мести в отличие от активных и агрессивных импульсов дружелюбной или, наоборот, враждебной направленности^[42] ».

Кроме ре-активного толкования рессентимента, можно предложить иную интерпретацию, которая отказывает носителю насилия в наличии объекта желания и зависти. Это происходит в случае «жертвенного кризиса», «в момент пароксизма этого кризиса насилие является одновременно инструментом, объектом и универсальным субъектом всех желаний^[43] ». Революционные ситуации показательный тому пример: борьба политических противников разгорается вокруг самой возможности совершать насилие, в этом пограничном случае нет различия между ними, и только после победы одной из сторон ее насилие легитимизируется, а жестокость соперника – предается широкой огласке и осуждается (с тем, чтобы зеркально отразить обвинительный жест при победе реставрации).

Именно поэтому рессентимент не направлен на обладание какой-либо привилегией, так же как не направлен он на объект. Потому Рене Жирар обращается к понятию «мимезис», доказывая то, что «субъект желает объект именно потому, что на этот объект направлено желание соперника^[44] ». Человек загорается желанием, тогда когда видит как Другой желает что-либо. Глобализация распространяет миметическое желание по всему миру посредством моды, ценностей, образов. Именно образы счастливой жизни в Европе заставляют жителей бедных стран массово мигрировать в нее: «когда мы видим, как черные африканцы набиваются в едва держащиеся на воде от перегрузки катера и лодки … то ясно, что позади них – картинки сказочной счастливой жизни, мерцающие на экранах дешевых телевизорах в хижинах^[45] ».

Мы уже говорили о роли иерархии в предотвращении насилия у животных: «У галок, да и у многих других птиц с высокой общественной организацией, иерархия непосредственно приводит к защите слабых^[46] ». Но современное общество провозглашает, очевидно, нереализуемый идеал равенства, который лишь подогревает рессентимент и приводит к неконтролируемому стиранию различий. В первую очередь это относится к различию между культурами, но не только.

Эту проблематику развил Френсис Фукуяма в знаменитом «Конце истории^[47] ». Его критику современной демократии мы считаем наиболее глубокой из всех возможных. Но, быть может, он недооценил силу собственных доводов и слабость их опровержения. Хотя мы считаем, что представление о роли в истории проблемы взаимного признания, которое он заимствует у Гегеля и Кожева, искусственно, лишено динамики и уже само по себе телеологично, даже если мы примем его, то поймем, что современное общество не избавилось от напряжения, оно его накопило. Ницшеанская критика универсализма так и не была опровергнута. Воля к власти, тимос, мегалотимия – все те понятия, к которым прибегает Фукуяма, кажутся отвлеченными абстракциями современным людям. Но пятьдесят лет относительного спокойствия не означают, что они потеряли силу. Для истории полвека - практически ничто. Считать же свое время «последним», вообще традиция для человека европейской культуры, как об этом писал Освальд Шпенглер.

Поскольку мы говорим о кризисных явлениях, нельзя не упомянуть о проблеме нигилизма. Вопрос о нем занимал европейскую мысль на протяжении нескольких десятилетий, пока не растерял актуальность: стало казаться, что его просто нет. Мы считаем, что нигилизм, напротив, набрал силу. То, что он трудно заметен, как раз указывает на это. В работе 1950 года «Через линию» Эрнст Юнгер пишет: «Как оказалось, нигилизм может вполне гармонично сосуществовать с устойчивыми системами порядка, и это случается даже, как правило, там, где нигилизм активен и набирает силу^[48] ». Вторая мировая война и тоталитарные режимы в Европе вовсе не изжили нигилизм, который сумел приспособиться и пропитать все послевоенное общество (ведь незаметно то, что привычно). И если это так, то обозначенный нами культурный кризис приобретает новое измерение и потенцию к раскрытию в насилии. Нигилизм отвергает смыслы, а «бунтарь в большей степени ищет смысл жизни, нежели саму жизнь^[49] ». Один из немногих, кто сегодня предупреждает о неизбежности роста насилия в мире – Андре Глюксман в книге «Достоевский на Манхеттене».

Если мы вернемся к аргументам Фукуямы, то увидим, что те способы уменьшения Тимоса, которые предлагает Фукуяма схожи с предложениями К. Лоренца. Спортивные состязания, сублимирование агрессии в различные соревновательные формы между нациями в науке, технике, искусстве^[50]. Другие предложенные им методы как увеличение контактов между представителями различных этносов, установление единых ценностей, разрешение различных вопросов в тесной кооперации очевидно реализуется в рамках глобалистской стратегии. Но даже если эти меру дали результат внутри западной цивилизации, это не означает, что они дадут его вне её.

Такая постановка вопроса подводит нас к проблеме столкновения и взаимного влияния культур. Мы не согласны с общепринятым мнением о том, что межкультурные взаимодействия всегда действуют благотворно на обе стороны. Более того, иногда они идут во вред обоим сторонам. Это достаточно убедительно показывают следующие рассуждения Льва Гумилева: если культура (в его терминах – суперэтнос) представляет собой сложную систему, каждый элемент которой приспосабливается к определенной экологической нише, и тем самым обеспечивает столь необходимую устойчивость развития, то взаимодействие двух суперэтносов нарушает равновесие, что может породить искусственное образование – химеру. Химера живет за счет эксплуатации чуждого ландшафта и бесконтрольного насилия над местным населением^[51] (как в случае ацтеков и порабощенных ими индейцев). Кроме того, контакты культур могут дать начало так называемым «антисистемам»: «в ареалах столкновения этносов, где поведенческие стереотипы неприемлемы для обеих сторон, повседневная жизнь теряет свою повседневную обязательную целеустремленность и люди начинают метаться в поисках смысла жизни которого они никогда не находят^[52] ». Но ведь весь мир сегодня и есть арена столкновения культур, что и называется глобализацией. Все привычные формы разрушены, ценности – относительны, а смыслы – потеряны. И значит дальнейший рост хаоса - неизбежен. Остановлен же он может быть только кристаллизацией нового порядка из перенасыщенного раствора современности. Если этот процесс уже начался, то мы можем увидеть некоторые его символы. И наиболее выразительные из них внимательный наблюдатель может увидеть как в рутине повседневности, так и в эксцессах мирового порядка.

Итак, мы утверждаем, что глобальные кризисные явления в культуре неизбежно приведут к росту насилия и, возможно, к созданию нового глобального проекта, который поставит своей целью разрешения этих кризисных явлений.

Глава 2. Особенности развития и специфика исламистского терроризма

2.1 Эволюция организаций радикального ислама

Терроризм в современном мире стал одним из тех понятий, которые наиболее часто используются для описания мировых тенденций развития. При этом сам термин «терроризм практически не поддается однозначному определению. Причины этому стоит видеть как в различии самих подходов к проблеме политического насилия, составляющим которого является терроризм, так и в идеологических и политически мотивированных соображениях. Российский исследователь Ю. И Авдеев указывает на уже указанное нами различение «естественного» и «социального» подхода к агрессии как на источник двух основных способа изучения терроризма^[53]. Политические разногласия в определении терроризма прослеживаются в тех определениях, которые даются в мировом праве. На VII Конгрессе ООН по предупреждению преступности и обращению с правонарушителями в 1990 году в докладе Генерального секретаря ООН давал следующую дефиницию: «Международный терроризм можно охарактеризовать как террористические акты, при совершении которых исполнители (или исполнитель) планируют свои действия, получают руководящие указания, приезжают из других стран, спасаются бегством или ищут убежище, или получают помощь в любой форме не в той стране или странах, в которых совершаются эти действия^[54] ». В докладе Группы высокого уровня по угрозам, вызовам и переменам (2004 год) отмечается, что принять единое определение мешают две причины:

• Необходимость включения в понятие «терроризм» насилия со стороны государства по отношению к мирным жителям.
• Лица, которые находятся в оккупированной зоне, имеют право на сопротивление, что должно отразится на определении терроризма.

Как справедливо замечается в коллективной монографии «Терроризм в современном мире»: «Получается, что с точки зрения международного права насильственные действия против оккупационных войск на оккупированных территориях – легитимны, а против мирных поселенцев на захваченной земле – нелегитимны, и представляют собой акты терроризма^[55] ». Подобные коллизии характерны, в частности, для Северного Кавказа, где проблема разграничения «мирных поселенцев» от «террористов» была крайне актуальна в двух чеченских войнах.

Госдепартамент США использует следующее официальное определение терроризма: «Предумышленное, политически мотивированное насилие, осуществляемое против мирных объектов субнациональными группами или секретными агентами, как правило, направленное на оказания влияния на общественность^[56] ». Именно в политической направленности террористических акций можно увидеть их главную особенность, а главной целью – «уничтожение представления о способности государства к защите безопасности граждан^[57] ».

Для того чтобы окончательно отделить деятельность террористического характера от военных акций и преступлений, связанных с криминалом, используем критерии, которые определил Брюс Хоффман, с точки зрения которого терроризм является:

• Исключительно политическим в своих целях и мотивах;
• Насильственным или, что не менее важно, угрожающим насилием;
• Предназначенным для оказания длительного психологического влияния, а не только уничтожения конкретной жертвы или объекта;
• Проводимым организацией с распознаваемой цепью управления или конспиративной ячеечной структурой, чьи представители не носят униформу или знаки отличия;
• Учиняемым внутринациональной группой или негосударственным образованием^[58].

В данной работе рассматривается проблема исламского терроризма. К нему мы относим специфический вид терроризма, который:

• Ставит своей целью создание «исламского халифата», границы которого далеко превосходят территорию какого-либо из существующих государств.
• Стремится максимально расширить пространство своих действий по всему миру.
• Опирается на салафитское учение, стремится к реформированию ислама и к возвращению «к истокам».
• «В своей глобальной версии это движение призывает к победе над западными державами, препятствующими образованию настоящего исламистского государства^[59] ».
• Использует концепт «джихада» для оправдания собственных действий, в том числе против мирных мусульман.

Салафитский международный терроризм можно рассматривать как глобальное и глобалистское (поскольку он противостоит традиционному укладу мусульманской общины, уммы) течение, ставящее своей основной целью противостояние западному глобалистскому проекту^[60].

Важнейшее понятие для салафитского движения – джихад. Оно было привлечено для того, чтобы обойти то препятствие, которое заключает в себе суннитское отрицание фитны в умме, то есть отрицание насилия против государства в данном направлении Ислама. Первым, кто обошел это препятствие был Мухаммед ибн Абд-аль-Вахаб, основатель вахаббизма^[61]. Его деятельность пришлась на XVIII век и завершилась подчинением всего Аравийского полуострова. Он утверждал, что война против мусульман оправдана, поскольку исламский мир находится в состоянии джахилийи, варварства и безбожия. Позже к такому же аргументу прибег Сейид аль-Кутб, живший в первую половину XX века, идеолог «Братьев мусульман» в Египте. Вдохновившись его идеями, Салих Сиррийя, один из радикальных лидеров исламистов, предпринял попытку переворота в Каире, который был подавлен. Другой его последователь – Шукри Мустафа – основал «Общество Мусульман^[62] », которое стремилось, подобно Мухаммеду, который удалился в изгнание в Медину, уйти от развращенного общества и там сохранить «чистоту веры». Здесь мы встречаемся со стратегией «ухода», попыткой спрятаться от западной культуры, отгородиться пространственно. Нет ничего удивительного, что стратегия эта не сработала: к 1977 году организация была уничтожена в результате преследования секуляризированным режимом Насера.

Дэниел Пайпс пишет, что «целью джихада является не столько распространение исламской веры, сколько расширение сферы влияния суверенной мусульманской власти (вера обычно следует за флагом). Таким образом, джихад по своей натуре беззастенчиво агрессивен, а его конечная цель состоит в том, чтобы добиться господства мусульман над всем миром^[63] ». Несмотря на публицистическую заостренность данной характеристики, она вполне точно характеризуют понимание джихада в «обновленном» исламе. Это подтверждает описание практики и теории джихада на одном из исламистских сайтов, которое опирается на книгу шейха Абу Мус’абом ас-Сури «Призыв всемирного исламского сопротивления». В ней указывается на то, что джихад в последние десятилетия перестал быть войной двух государств и стал полностью партизанским. Кроме того, он выделяет три основных вида партизанского джихада:

- Джихад подпольной иерархической организации, например, «Сражающийся авангард» в Сирии в 1970-х – 1980-х годах, египетский «Исламский джихад».

- Джихад открытых фронтов, например, в Афганистане во время советской интервенции, в Боснии и Чечне в первую войну.

- Джихад «одиночек» – операции маленьких (от одного человека) отрядов, не связанных физически с какими-то крупными организациями^[64].

Наиболее эффективным и единственным способным привести к победе видом джихада автор считает джихад открытых фронтов, то есть активную партизанскую деятельность с занятием части территории в качестве плацдарма для дальнейших нападений. Современные события в Сирии (2011-2013 годы) дают представление о данной стратегии. Как видим, подобные интерпретации понятия «джихад» отличаются от классического понимания, для которого характерно разделение на «малый» и «большой» джихад. Тем самым, легко убедиться в приспособительной силе нового ислама. Мы подробнее рассмотрим данные отличия в следующем параграфе.

Для понимания тенденций этого противостояния необходимо погрузиться в историю взаимоотношений исламской цивилизации с цивилизацией Запада. После первоначальной широкой экспансии в VIII-IX веках, исламский мир остановил расширение у границ Франции, захватив Пиренейский полуостров и положив начало Реконкисте. Это было временем развития искусств и науки, а также внутренней раздробленности, единственной скрепляющей нитью между самостоятельными халифатами была исламская культура и религия. Ответный удар был нанесен уже христианским миром – в виде Крестовых походов. Это событие оказало большее влияние, как на Европу, так и на мир ислама. Тогда же возникла первая организация, которую можно условно назвать террористической и исламистской, это были «ассасины», которые отпочковались от секты исмаилитов^[65]. Во многом секта ассасинов схожа с современными террористами: боролись как с «неверными», так и мусульманскими правителями, пользовались тактикой индивидуального террора, прославляли мученическую смерть за веру. Их появление подтверждает гипотезу о возникновении подобных организаций в местах и во время «слома идентификаций», встречи различных культур. Ассасины наводили ужас, как на христиан, так и на мусульман, пока не были уничтожены в XIII веке монголами. Сами же Крестовые походы, интересующие ныне в западном мире только лишь историков, стали одним из идеологических клише в пропаганде на Ближнем востоке. В своих заявлениях исламистские лидеры часто обращаются к обозначению «крестоносцы^[66] » для определения врага «с Запада».

Последующие века мир востока оставался на периферии мировой истории (то есть истории Европы). Он скорее был местом разворачивания борьбы между европейскими державами, как, например, в случае Египетского похода Наполеона, основной целью которого была борьба с английским влиянием. Двадцатый век, казалось, не принесет в эту схему изменения. Когда Лоуренса Аравийского отправили на помощь арабам с тем, чтобы поднять их на восстание против Турции, им отводилась второстепенная роль и их успехи стали своего рода сенсацией^[67]. Именно тогда мусульманский мир вновь выступил на историческую сцену. Рассмотрим несколько организаций, которые появились в то время и стремились к возрождению ислама.

Таблиги Джамаат.

Эта организация возникла в 1927 году в Индии и была создана Мухаммедом Ильясом. Название ее переводится как «Общество распространения Ислама^[68] ». Ее стратегия сугубо мирная, направлена, в первую очередь, на распространение строгой религиозной дисциплины среди тех мусульман, что подвергаются влиянию западной или индийской культуры. Ее многочисленные последователи путешествуют по миру, встречаясь с верующими и проповедуя в мечетях. Популярно это движение и среди тех мусульман, кто переехал в крупные города и лишился традиционной опоры в религии. Однако, на сегодняшний день, организацию уже трудно считать сугубо мирной, методы ее остались прежними, оно все так же старается не привлекать к себе внимание. Но все же движение «всегда вдохновлялось крайними трактовками суннитского направления ислама, а за последние два десятилетия эта склонность обострилась до такой степени, что оно стало движущей силой исламского радикализма и основным вербовщиком исполнителей экстремистских акций и террористических актов по всему миру. Повсеместно сподвижники Таблиги Джамаат проповедуют версию ислама, почти неотличимую от идеологии джихадистов ваххабитского/салафистского толка, исповедуемой всеми террористами^[69] ». Организация так же служит прикрытием для деятельности членов «Аль-Каиды». Принципы ее организации тоже претерпели изменения, все так же декларируется массовость и равенство членов, но на деле Таблиги Джамаат функционирует иерархически и централизованно, движение возглавляет эмир, штаб-квартира которого переместилась из Индии в Пакистан. Сферу интересов деятельности организации составляет теперь не только страны Азии, но и Америки, в первую очередь, США. Там она с успехом ведет миссионерскую деятельность, особенно в среде темнокожих мусульман. Это позволило президенту Исламского исследовательского фонда в Луисвилле заявить что: «если все афроамериканские братья и сестры станут мусульманами, мы сможем изменить политический ландшафт Америки», а также «сделать американскую внешнюю политику происламской и дружественной к мусульманам»^[70].

Братья – мусульмане.

Одна из наиболее влиятельных организаций в современном исламистском движении, возникла в 1928 году в городе Исмаилия. Основана она была школьным учителем Хасаном-аль-Банной. Своей целью он ставил возрождение Ислама как всеобъемлющего учения в организации общественной и политической жизни, было среди целей и создание всемирного халифата. Обращает внимание и то, что движение сразу же выступило против существующих в арабских странах режимов, как испытывающих пагубное западное влияние^[71]

. Сперва, деятельность «Братьев-мусульман» сосредоточилось на общественной и религиозной деятельности: воспитании молодежи, миссионерстве, строительстве мечетей. Но к началу Второй мировой войны они стали предъявлять политические требования руководству страны, были совершены и первые теракты. Такой поворот был отчасти обусловлен сложностью структуры «Братьев-мусульман» с самого момента их основания. Они сами испытали влияние Запада и потому у них «сочетались элементы организации суфийских братств, то есть деление на «посвященных» и «непосвященных», строгая иерархия, существование института фидаев, то есть вооруженных боевиков, жертвующих собой во имя ислама. Вместе с тем, «Братьям мусульманам» были также присущи черты современных европейских политических партий– строгая централизация, особая роль руководителей организации, разветвленная сеть ячеек, военизированные отряды, молодежные скаутские организации^[72] ».

В сороковые годы «Братья-мусульмане» стали первыми на Ближнем востоке прибегать к актам насилия и террора с целью влияния на власть. В 1954 году было предпринято покушение на президента Египта Г. А. Насера, после чего правительство повело активную борьбу с ними. Кроме того, после того как в 1949 году был убит основатель организации Хасан-аль-Банна, произошел раскол и возникло сразу три организации с одинаковым названием. Череда кризисов и идеологических размолвок внутри братства во многом определило развитие идейного фундамента исламистского движения, как радикального, так и более умеренного. К этому времени относится и деятельность уже упомянутого Сейида аль-Кутба, которого даже называли «исламским большевиком^[73] ». В чем-то репрессии оказали и положительное влияние на «Братьев – мусульман»: их методы борьбы в подполье стали разнообразнее, а бежавшие в соседние арабские страны активисты основали множество ячеек своей организации.

После Арабо-израильской войны 1967 года, «Братья-мусульмане» во многом смягчили свое отношение к лидерам арабских стран, поскольку считали, что после столь жестокого поражения мусульманам необходима, в первую очередь, консолидация рядов. Этим попытался воспользоваться новый президент Анвар Саадат и предоставил братству определенные свободы, но это лишь привело к усилению этой организации и росту ее влияния в обществе. В 70е годы существовало несколько десятков организаций с самоназванием «Братья-мусульмане», что объясняется их популярностью, а также широтой охвата различных социальных слоев: от городской бедноты и крестьянства до офицеров и интеллигенции. Некоторые из них поддерживали Саадата, хотя и критиковали его за подписание мирного договора с Израилем, другие были полностью против и боролись с ним. Именно одна из таких оппозиционных организаций устроила его убийство в 1981 году. После этого к власти пришел Хосни Мубарак, который повел активную борьбу не только против экстремистских организаций под крылом «Братьев», но и против более умеренных их соратников. Эта борьба во многом обеспечила ему поддержку Израиля и США и относительную самостоятельность в регионе. Во время «Арабской весны» исламисты присоединились к рядам протестующих, которые сперва в основном формировались из представителей светской оппозиции и либералов. После свержения Мубарака к власти пришел один из умеренных лидеров «Братьев» Мухаммед Мурси, который оказался во главе страны с многочисленными социальными и экономическими проблемами. Отметим, что его правительство ведет борьбу с исламскими экстремистами, в частности были совершены авианалеты на базы террористов на Синайском полуострове^[74].

Организации «Таблиги Джамаат», «Общество мусульман» и «Братья-мусульмане» мы относим к первому поколению организаций радикального исламистского толка. Отличительные черты первого поколения таковы:

• Их появление стало реакцией на широкое распространение западных ценностей в исламском мире.
• Они первыми взяли курс на обновление традиционного ислама.
• Ими были опробованы три стратегии противодействия секуляризации и вестернизации мусульманского общества: миссионерство («Таблиги Джамаат»), активное участие в политической жизни («Братья – мусульмане») и изоляция («Общество мусульман»).
• Только «Таблиги Джамаат» стремилось распространить свою деятельность на международный уровень. Две другие организации ограничивались деятельностью в Египте, пока репрессии не заставили мигрировать некоторых членов «Братьев-мусульман» и основать ячейки в иных мусульманских странах.
• Все они не добились сколько-нибудь значимого успеха в реализации основной цели – сохранении и обновлении мусульманской идентичности в новых условиях XX века.

Именно неудача организаций первого поколения стало причиной появления организаций второго поколения, в первую очередь – Аль-Каиды. Ее возникновение стало возможным только после того как сторонники обновленного ислама осознали собственное единство, чему способствовало, в первую очередь, вторжение советских войск а Афганистан. Именно это событие позволило создать своеобразный «интернационал» радикального ислама, поскольку для борьбы с советскими войсками съехались его сторонники со всего исламского мира^[75]. Кризисной точкой, за которой последовало создание Аль-Каиды, стал вывод советских войск из Афганистана. Среди моджахедов возникли многочисленные разногласия (которые, в частности, стали основанием для создания «Северного альянса^[76] »), главным из которых был вопрос о правомерности дальнейшего джихада. Традиционное представление о джихаде, которое поддерживал старший соратник Усамы бин Ладена шейх Абдалла Аззам, предлагало тем моджахедам, которые не захотели возвращаться домой, бороться с «неверными» в немусульманских странах. Альтернативную точку зрения занимал Аз-Завахири, который доказывал, что оправдана борьба и со светскими режимами в исламских странах^[77]. Победа точки зрения Аз-Завахири и завершила процесс перехода ко второму поколению организаций радикального ислама. Основные отличительные особенности второго поколения таковы:

• Основной стратегией становится вооруженная борьба и террористические акты.
• Эта стратегия применяется не только по отношению к неисламским, но и исламским режимам.
• Традиционная концепция джихада отвергается. Джихад объявляется постоянным и перманентным.
• Борьба ведется по всему миру, целью становится создание всемирного халифата.
• Структура управления меняется кардинально: общее руководство осуществляется руководством Аль-Каиды при практически полной самостоятельности организаций в отдельных странах. Именно это позволяет говорить о сетевой структуре современного терроризма.

Обратим внимание на то, что двум поколениям организаций можно поставить в соответствие и определенный тип личности террориста. И если для выделения двух первых поколений мы обращались к организациям, то чтобы показать особенности третьего поколения террористических организаций, необходимо обратиться к личностям самих террористов.

Но до этого мы считаем необходимым сделать принципиально важное отступление, и показать свое отношение к часто встречающимся утверждениям о психической неполноценности террористов.

Представление о террористах как о личностях десоциализированных, маргинальных, а то и психически ненормальных – стало общим местом в обсуждениях, как экспертного сообщества, так и среди обывателей. Верно ли оно? Мы считаем, что нет. У современного цивилизованного человека просто нет тех мерок и той системы ценности, которая позволила бы, к примеру, отдать собственную жизнь за политическую идею или религиозный догмат. Тогда срабатывает психический защитный механизм рационализации – раз понять действия террориста невозможно, то он записывается либо в ряды психически больных людей, либо в число экономически и социально опустившихся людей. Конечно, исключать нельзя и подобные случаи, но ниже мы обратимся к эмпирическим данным, которые показывают несостоятельность подобной точки зрения.

В первую же очередь мы обратим внимание на эмпирическое исследование, которое проведено среди осужденных террористов с Северного Кавказа, отбывающих наказание в российских тюрьмах. Автор отмечает, что основной чертой осужденных террористов является «внутренний запрет на социально ожидаемые формы общения и деятельности, который представляет как бы оборотную сторону внутренней противоречивости личности^[78] ». Под этим имеется в виду то, что осужденные террористы мало общаются с другими заключенными, не участвуют в лагерных работах и не стремятся к самообразованию. Автор делает на этой основе вывод, что заключенные экстремисты, в отличие от других лиц, отбывающих заключение, «десоциализирован везде^[79] ». Однако несложно сделать и другой вывод: сами по себе террористы отличаются по своей мотивации от других преступников, среди «обычных» уголовников они чувствуют себя чужими, подобно тому, как ощущали себя «иными» политические заключенные в сталинских лагерях. Естественно стремление и сохранить в себе тот комплекс представлений, который привел их к участию в террористической деятельности.

Автор исследования отмечает, что все же этих людей никак нельзя считать психически неадекватными: «в целом террористы выглядят как обычные люди; у них нет резко выделяющихся отличительных черт (как, например, у психически больных^[80] )». Очень интересны те психические характеристики, которые удается установить в их среде. У них, по результатам тестирования по тесту MMPI, часто повышены шкалы «самоконтроль», что означает их гиперсоциальность и шкала «паранойяльность», что указывает на склонность к образованию сверхценных идей. Именно здесь, утверждает автор, находится источник и причина агрессии экстремистов: их переживания по отношению к тем, кто, по их мнению, поступил несправедливо, имеют особую силу. С этим трудно не согласиться, но мы оказываемся в ловушке психологической интерпретации – ведь человек, который борется «за идею» и есть человек с паранойяльным психотипом, независимо от его убеждений. Что же здесь первично, психологическая интегральная характеристика, или само наличие убеждений – вопрос сложный и неоднозначный.

В итоге выделяются три типа осужденных террористов (приведены их характерные свойства):

• Типичный террорист-исполнитель: исполнительность, наличие сверхценных идей, избегание ответственности.
• Ярко выраженный террорист, который занимает среднее положение в иерархии: агрессивность, сверхценные идеи, принятие отвественности.
• Аморфный тип: самые разные признаки.^[81]

Эти выводы позволяют давать конкретные рекомендации по перевоспитанию террористов в условиях тюрьмы, но вряд ли дают понять что-либо новое о личности террориста по причинам, на которые нами уже указано.

Потому мы приведем конкретные биографии десяти террористов, так как считаем, что это даст гораздо более полное представление о них. Кроме того, эти биографии позволят нам увидеть особенности третьего поколения террористов.

Хабиб Муссауи (1968).

Родился во Франции в семье мигрантов из Марокко^[82]. Увлекался гандболом и подавал большие надежды^[83].

Получил степень магистра в области международного бизнеса в Южном банковском университете в Лондоне^[84].

Посещал одну из старейших мечетей южного Лондона – Брикстонскую, где присоединился к группе аль-Мухаджирун ("Эмигранты")^[85].

Присоединился к тренировочному лагерю Аль-Каиды в Афганистане, обучался как летчик в Великобритании, был арестован в США после событий одиннадцатого сентября^[86]

.

Еще один террорист, связанный с терактами 11 сентября в США, Зияд Джарра (1975-2001).

Родился в Ливане в обеспеченной семье, родители были суннитами, но вели светский образ жизни. Успешно учился в католической школе^[87].

В 1996 году уехал учиться в Германию. Вел светский образ жизни, посещал дискотеки и пляжи^[88]. Учился на архитектора в Грайфсвальдском университете. Уже после терактов 11 сентября декан рассказал, что он: «быстро выучил немецкий, днем и ночью корпел над формулами, он столько вложил в науку, что я просто не верю, чтобы он решил уничтожить все это одним махом. Он был немного религиозен, но всегда открыт, мил и приветлив^[89] ».

В Германии присоединяется к исламистам, собирается ехать воевать в Чечню, но отправляется в тренировочный лагерь в Афганистан, откуда едет в США для обучения пилотажу.

Как справедливо замечает автор статьи о Зияде Джарре, Дмитрий Бабич: «Мир знает террористов - выходцев из отчаявшихся бедных семей, сирот, выросших в приютах или на улицах грязных бедных кварталов… Но мир еще не знал террористов - выходцев из среднего класса, добропорядочных граждан и даже отцов семейств, превращающихся в кровожадных зверей после отрыва самолета от земли^[90] ».

Непосредственный лидер смертников, совершивших теракт 11 сентября, Мухаммед Атта (1968 – 2001).

Родился в египетском городке Кафр-эш-Шейх, в семье юриста^[91]. Его мать также была образованной, из обеспеченной семьи, занимающейся торговлей. Был успевающим студентом в Каирском университете, где учился сперва на инженерном, позже на архитектурном факультете. Переехал в Германию, где учился в Техническом университете Гамбурга^[92]. С 1992 по 1997 год был сотрудником немецкой архитектурной фирмы. Именно в Германии укрепляются и радикализируются его религиозные взгляды. Как и Зияд Джарра, Мухаммед Атта сперва собирается ехать воевать в Чечню, но вместо этого отправляется в Афганистан^[93]. Через два года участвует в террористической атаке на США.

Камель Дауди.

Задержан после 11 сентября, «окончил с отличием школу, был студентом факультета самолетостроения и аэронавтики университета Жусье во Франции. В 1995 г. он неожиданно прервал учебу, уехал в Лондон, откуда попал в лагерь «Аль-Каиды»^[94]

.

Был связным в группе, планирующей нападение на посольство США во Франции, работал программистом^[95]. «Лидером этой группы был чистокровный француз Лионель Дюмон, недоучившийся студент-историк, принявший дело террористов-мусульман слишком близко к сердцу»^[96]. Еще двое, Жером и Давид Куртайе, родились в католической семье, были чистокровными французами, приняли ислам^[97].

Ахмед Рессам (1967 ).