С. Бондаренко, В. Курильский
Неизвестные Стругацкие. Письма. Рабочие дневники. 1942–1962 г.г
Вступление
Эта книга продолжает серию «Неизвестные Стругацкие», но являемся первой из нового цикла «Письма. Рабочие дневники». Предыдущий цикл, «Черновики. Рукописи. Варианты», состоял из четырех книг, в которых были представлены черновики и ранние варианты известных произведений Аркадия и Бориса Стругацких (АБС [1]), а также некоторые рассказы и пьесы, ранее не публиковавшиеся.
Перед вами — повествование в документах и воспоминаниях (которые тоже являются отчасти документами) о жизни АБС. Речь пойдет в основном о жизни творческой. Факты личной жизни будут затрагиваться лишь в том случае, если они имели влияние на само творчество АБС (реальные случаи, перенесенные в произведения; прототипы персонажей и т. п.), либо на возможность заниматься творчеством (проблемы со здоровьем — своим и близких, переезды и ремонты, занятость детьми). Последовательность документов будет и основном хронологической.
Цель составителей — как можно меньше сообщать читателю фактов, не подкрепленных документами, и вообще во главу угла поставить сами документы, ибо никакой самый яркий пересказ все-таки не может заменить показа оригинала: так будет и правдивее, и точнее.
Вся наша жизнь состоит из документов, начиная со свидетельства о рождении и заканчивая свидетельством о смерти. Конечно, не всё, представленное в этой работе, может и должно считаться эталоном правдивости. Многое (особенно — опубликованные критические работы о творчестве АБС) могло писаться с обязательной оглядкой на внешние обстоятельства с учетом политических реалий и задач того времени. Некоторые источники (особенно воспоминания) могут ошибаться в деталях (так не было, но, скажем, настолько хотелось, чтобы было, что как бы произошло на самом деле) и даже явно противоречить друг другу. Но документы не отражают субъективного отношения публикатора к описываемому материалу и дают возможность читателю самому составить представление о данном предмете.
Для кого интересна эта работа? Для любителей творчества АБС, что естественно. Для историков литературы советского периода, для историков описываемого периода вообще, для исследователей тайны творчества. И, разумеется, для обычных читателей, неравнодушных к книгам Авторов. Ведь даже просто чтение писем или позднейших воспоминаний АБС позволяет нам по-новому взглянуть на написанное ими — заставляет переживать и радоваться вместе с Авторами, негодовать и возмущаться, ликовать и недоумевать; ждать вместе с Авторами решения какого-то вопроса и всегда поражаться, как постепенно, из литературных проб, из домашних заготовок, из споров общего характера двух хотя и братьев, но весьма разных людей, рождается сперва Писатель — Аркадий и Борис Стругацкие, затем— Произведение.
Изложение, как и в предыдущих книгах «Неизвестные Стругацкие», будет весьма эклектично, как эклектична жизнь любого человека, где личное переплетается с общественным, мечты с обязанностями, а друзья с врагами. Помимо собственно задумок и обсуждения рождающихся произведений АБС в материалах книги упоминается самими Авторами работа «на сторону» — переводы и сценарии, взаимоотношения Авторов с различными редакциями, с писательскими организациями, а также окололитературная атмосфера тех лет: «дружеские» и «вражеские» группировки, «война» молодых против старых, «противостояние» мнений о фантастике… Всё это будет описано в соответствии с тем, в какой мере об этом сообщали друг другу в цитируемых письмах Авторы, иногда с дополнением воспоминаниями или отрывками из упоминаемых Авторами публикаций.
И еще. Недаром в одном интервью Авторы назвали себя профессиональными читателями. Авторы читали всегда. И далеко не одну фантастику. Классику и новинки отечественной и зарубежной художественной литературы, беллетристику и детективы, научно-популярные книги и журналы по самым разным вопросам… Обсуждали, делились прочитанным. Мы уверены, что без этого литературного «питательного раствора», без благотворного влияния прочитанного в детстве и в последующие годы не было бы Автора «Братья Стругацкие» в том виде, в каком все мы его теперь знаем. Об отношениях не только с людьми, но и с книгами тоже пойдет речь в предлагаемой работе.
Для молодых читателей многое из упомянутого Авторами будет внове, а старшее поколение сможет сопоставить тот или иной материал со своими личными впечатлениями. Так что, вполне возможно, образуется еще одна группа читателей этого труда — «воспоминателей», или «ностальжистов».
Используемые документы
Костяк книги составляют переписка АБС за долгие годы и рабочий дневник, который Авторы регулярно вели, съезжаясь для работы.
Вообще, эпистолярный жанр — это одна из сторон творчества любого писателя, а уж для пары писателей, разделенных пространством, переписка друг с другом — необходимая часть работы. То, что у писателя-одиночки происходит невидимо-неслышимо (новая идея, проработка деталей, размышления о нужности-ненужности какой-либо линии повествования), у творческого коллектива неизбежно озвучивается: при встречах — в ходе личного общения, между встречами — в переписке и по телефону. АБС регулярно писали друг другу довольно долго, и переписка сошла на нет только, как когда-то сообщил АНС в передаче «Очевидное — невероятное», после установления прочной телефонной связи между Москвой и Ленинградом.
Письма, к сожалению, сохранились не все, но и количество оставшихся впечатляет: более тысячи. Это сейчас, при наличии Интернета и электронной почты, столько писем деятельный человек может без труда написать за год, а в то время… вспомним… бумага, ручка и чернила, потом — пишущая машинка; и не щелкнуть мышкой «Отправить», а сложить бумагу, вложить в конверт, заклеить, налепить марку, надписать адрес… да еще и отнести к ближайшему почтовому ящику, а то и на почту, так как зачастую письма сопровождали и непрерывно пересылаемые рукописи…
Первое сохранившееся письмо относится к 1942 году. С 57-го года переписка становится регулярной, достигает пика в 66-м году (75 писем! 2–3 в месяц от каждого! Спасибо почте, которая доставляла тогда письма из одной столицы в другую за день-другой) и прекращается в 84-м году. Продолжившееся телефонное общение, к сожалению, материальных следов не оставило.
Рабочий дневник велся регулярно с 3 марта 65-го года и по последнюю рабочую встречу Авторов в конце 90-го года. Состоит этот дневник из трех общих тетрадей, исписанных мелким почерком обоих Авторов. В рабочем дневнике нередко встречаются рисунки персонажей, зарисовки обстановки, а то и карты местностей, относящиеся к произведению, которое писалось в то время. Две тетради заполнены полностью, в третьей — только первые сорок страниц.
Кроме рабочего сохранился еще один дневник — дневник приездов АНа в Питер к маме. Это был тот период времени, когда АБС съезжались на квартире у мамы, днем писали, а вечерами, регулярно-традиционно, играли с мамой в карты, в «девятку», поэтому большая часть этой тетради заполнена результатами этих игр, зачастую по ней можно узнать лишь даты приездов АНа в Питер, но есть и отметки, над чем именно братья работали в то время.
Помимо названных документов, книга содержит некоторое количество дополнительных материалов, [2] так или иначе относящихся к творческой жизни АБС. Что под этим подразумевается? Во-первых, воспоминания самих АБС и о них, посвященные каким-либо конкретным событиям. Во-вторых, переписка Авторов с издательствами и киностудиями, а то и с друзьями-литераторами. В-третьих, статьи самих Авторов (напечатанные и черновики) и статьи о творчестве АБС, опубликованные в описываемое время и иногда упоминаемые Авторами в переписке. Дополнительные материалы, как правило, даются отрывочно — лишь та необходимая часть, которая позволяет читателю полнее представить себе те годы, те настроения и ту работу, на которую у Авторов уходила львиная доля времени, когда они находились вдали друг от друга.
И еще одно замечание. В этой работе используются отнюдь не все документы, а только те, с которыми составители имели возможность ознакомиться к моменту написания этой книги. Некоторые документы пока закрыты для публикации: это, к примеру, личные дневники АБС, содержащие, конечно, и немало моментов, имеющих прямое отношение к их творчеству. Некоторые документы не попали пока в поле зрения группы «Людены» (особенно это касается воспоминаний знакомых и друзей АБС и их переписки). Работа над подробнейшей документированной биографией АБС будет продолжаться и после издания этой книги, поэтому любые материалы, так или иначе дополняющие это исследование, будут приветствоваться «люденами».
О родителях
Как водится, перед биографией самого объекта исследования читателя знакомят с его родителями. С этого начнем и мы. Вот как о них рассказывал БН:
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб — дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках…
Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»).
Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда — это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана — комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием.
Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое — мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1925-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие.
А Натана партия направила уже в Ленинград — работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования… Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные — одну о живописце Самохвалове, другую — по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная — и у матери (она работала учительницей), и у отца, — но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан… Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»… Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, — говоря попросту, проели.
Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб — до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта — отбирали буквально все, без остатка, — и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский — щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский — в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву — искать правды.
Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли — во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой.
ИЗ: БНС. ГОЛОДНЫЙ РАБ БУНТУЕТ. ПРИКОРМЛЕННЫЙ — НИКОГДА!
Мама наша, Стругацкая (Литвинчева) Александра Ивановна родилась в 1901 году в местечке Середина-Буда Черниговской губернии в огромной (одиннадцать детей!) семье прасола, мелкого сельского торговца. В 24-м встретилась там с НЗ, приехавшим погостить к своим родственникам. Большевик, комиссар, интеллигент, весь в ореоле революции и войны — и деревенская простушка, не шибко грамотная, веселая, певунья, необыкновенной красоты… Возникла романтическая история, О согласии родителей не могло быть и речи. Отец просто увез нашу маму с собой, и дед наш, прасол, Иван Павлович проклял спою дочь самым страшным родительским проклятием. («Без отцовского благословения? Да еще с большевиком! С евреем!..» Впрочем, пару лет спустя мама рискнула приехать к нему с маленьким Аркадием. Увидевши внука, грозный прасол растаял душою и проклятье свое снял.) Мама наша окончила педвуз и стала учительницей. Всю жизнь работала не покладая рук. Отец был непрактичен, зарабатывал мало, домом не занимался вовсе, так что все было — на маме. Она была человеком поразительной энергии, никогда не унывала, не сдавалась, в любых обстоятельствах боролась до конца. Никакие трудности не могли сломить ее, никакие беды, никакие превратности судьбы. Никакой работы она не боялась, во всем, за что бралась, добивалась максимального успеха. (В эвакуации ей пришлось стать начальником приемо-перерабатывающего молочного пункта — «маслопрома», — так она не только организовала работу, разваленную своими предшественниками, но еще ухитрилась наладить производство какой-то там особенной брынзы, за что получила грамоту почетного мастера-брынзодела.) Она была и учитель Божьей милостью. Заслуженный учитель РСФСР, кавалер ордена Знак Почета, и даже когда была она уже на пенсии, из родной школы посылали ей особо трудных учеников, которых она «вытягивала на четверку», — она была словно врач-специалист, спасающий безнадежных больных. Она любила своего мужа, всегда оставалась верна его памяти, всю жизнь свою вложила в детей и в работу и до последнего дня своего оставалась верна самым простым принципам, которые, как известно, труднее всего реализовать: «Под лежач камень вода не течет», «Сначала дело — потом все остальное» и «Дай нам Бог только здоровья, а все, что нам понадобится, мы заработаем себе сами». Она умерла от инфаркта в 1979 году в Ленинграде.
Биографические сведения о Натане Стругацком можно почерпнуть и с сайта знаменитой «Салтыковки» (текст немного подправлен для удобства чтения — даны полные варианты всех сокращенных слов, часто употребляемых в такого рода материалах):
ИЗ: САЙТ РОССИЙСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКИ. РАЗДЕЛ БИОГРАФИЧЕСКИХ СТАТЕЙ СОТРУДНИКОВ
СТРУГАЦКИЙ Натан (Нота) Залманович
(май 1892, деревня Дубовичи Глуховского уезда Черниговской губернии — 7.02.1942, Вологда), искусствовед, библиограф, иконограф, в Публичной библиотеке 1937—42.
Отец — адвокат и агент страхового общества.
Учился в реальном училище и в гимназии в Севске. В 1915 поступил на юридический факультет Петроградского университета (из-за I мировой войны и революции не закончил), был аспирантом Института истории искусств при Коммунистической академии. Член партии большевиков с марта 1917.
В феврале—ноябре 1917 — сотрудник Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, в 1918 — заведующий Отделом народного образования Псковского губревкома, политкомиссар продотряда. Во время гражданской войны — в отряде Красной Армии, инструктор политотдела 2-й Конной армии (Южный фронт), военный комиссар бригады, заместитель начальника политотдела 5-й дивизии Северо-Кавказского военного округа. Затем на партийной работе: 1925—26 — главный редактор газеты «Трудовой Аджаристан» (Батум), 1926—28 — заместитель заведующего отделом печати Ленинградского обкома ВКП(б), заведующий отделом печати Выборгского райкома ВКП(б), 1928—30 — заведующий методической частью музейно-экскурсионного сектора ОНО. В годы учебы в аспирантуре исследовал творчество советского художника А. Н. Самохвалова (1894–1971), опубликовав о нем в 1933 большую статью в журнале «Искусство» и книгу в серии «Мастера советской живописи». Учась в аспирантуре, в октябре 1933 поступил на работу в Государственный Русский музей секретарем, с 18 января 1933 — научный сотрудник.
В 1933 мобилизован ЦК ВКП(б) на политработу: был начальником политотдела ряда зерновых совхозов, в том числе зерносовхозов «Гигант» (Прокопьевск) и «Зеленовский» (Сталинградская область). В 1936—37 — начальник краевого управления искусств в Сталинграде. В апреле 1937 исключен из ВКП(б) «за притупление политической бдительности».
17 октября 1937 зачислен в Публичную библиотеку главным библиотекарем отдела эстампов; с 25 марта 1938 — заведующий отделом. Активно занимался раскрытием и популяризацией материалов отдела, публиковал статьи, в том числе вступительные по выставкам, начал исследовать портреты М. Е. Салтыкова-Щедрина и иллюстрации к его произведениям. Перед войной, совместно с Б. С. Бутник-Сиверским, составил каталог советского плаката эпохи гражданской войны (Вып. 1. Фронтовой плакат), который вышел в свет лишь в качестве сигнального экземпляра, составив 7-й том «Трудов Государственной публичной библиотеки».
19 сентября 1941 зачислился в рабочий отряд. 27 октября 1941 принят кандидатом в члены ВКП(б) как лучший командир истребительного отряда. 27 октября 1941 уволился из Библиотеки в связи с мобилизацией в батальон НКВД Куйбышевского района Ленинграда. В связи с тем, что Стругацкий был комиссован по состоянию здоровья (порок сердца) из воинской части, 20 декабря 1941 он восстановлен в должности главного библиотекаря. Уволен из Публичной библиотеки с 1 февраля 1942 в связи с эвакуацией из города. Стругацкий умер по дороге, в Вологде, сын Аркадий попал в детский приемник, откуда бежал, скитался по стране, попал в город Чкалов, был направлен как грамотный в райцентр на работу в пункт по приему молока. В августе 1942 вдова Стругацкого, узнав о судьбе Аркадия, выехала к нему со вторым сыном — Борисом. Впоследствии оба сына Стругацкого стали известными писателями-фантастами.
Следующий документ чрезвычайно сложен для изложения в книге такого формата. Для удобства чтения граф тогдашней многостраничной анкеты вопросы и ответы представлены здесь в повествовательном виде.
ИЗ: АНКЕТА НАТАНА ЗАЛМАНОВИЧА СТРУГАЦКОГО
20. Выполняемая работа с начала трудовой деятельности (включая военную службу)
Дата (м-ц, год) вступ. и ухода — Должность или выполняемая работа где (Подробное название учреждения, организации или предприятия) — Местонахождение учреждения или предприятия (указать город, район, какой области, края, республики)
март 1917 — сотрудник информационно-справочного бюро Совета Рабочих и Солдатских Депутатов — Петроград
1917 — сотрудник мандатной комиссии Совета Рабочих и Солдатских депутатов — Петроград конец 1917 — начало 1918 — управляющий делами Наркомата агитации и печати — Петроград
1918 — комиссар народного образования Псковского ревкома — ст. Торошино
1918 — стрелок продагитотряда — Малмыж Вятской [губернии]
1919 — стрелок продагитотряда — Бузулук Самарской [губернии]
1919 — политкомиссар продагитотряда — Мелитополь Таврической [губернии]
1920 — заместитель редактора газеты «Красная лава» — Врангелевский фронт
1920 — военследователь Особого Отряда 2-й Конной армии — Врангелевский фронт
1920 — инструктор политотдела 2-й Конной армии — Врангелевский фронт
1921 — инструктор политотдела 2-го конного корпуса — Кубань
1922–1923 — начальник Агитпропчасти 5-й Кавдивизии — г. Моздок и Ставрополь
1923–1924 — помощник начальника политотдела 9-й Донской стрелковой дивизии — г. Нахичевань
1925 — ответственный секретарь партячейки совета Дома Красной Армии Северо-Кавказского военного округа — г. Ростов-на-Дону
1925 — редактор газеты «Трудовой Аджаристан» — Батуми
1926–1927 — заведующий подотделом печати Выборгского райкома ВКП(б) — Ленинград
1927–1928 — заместитель заведующего отдела печати Выборгского райкома ВКП(б) — Ленинград
1928–1930 — слушатель Высших государственных курсов искусствоведения [при Ленинградском институте истории искусств] — Ленинград
1930–1932 — аспирант (ИКП) при ЛИЯ ЛОКА [секции литературы, искусства и языкознания Ленинградского отделения Коммунистической Академии при Институте красной профессуры] — г. Ленинград
1932 — научный сотрудник Ленинградского института литературы и искусства — г. Ленинград
1933–1934 — начальник политотдела Прокопьевского зерносовхоза — г. Прокопьевск, Западная Сибирь
1935 — начальник политотдела Зеленовского зерносовхоза — Фроловский район
1936 — начальник Краевого управления искусств при КИКе [Краевом исполкоме] — г. Сталинград
1937 — начальник политотдела Зеленовского зерносовхоза — Фроловский район
22. Участие в центральных, республиканских, краевых, областных, окружных, городских выборных органах
Местонахождение выборного органа — Название выборного органа — Член или кандидат — Дата избрания-выбытия ст. Торошино — Псковский Ревком — член — 1918 Ставрополь — исполком Городского Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов — член — 1923
Батуми — Аджарский Областной Совет Профессиональных Союзов — член президиума — 1925
Батуми — Аджарский Обком КП(б) Грузии — член — 1925 Ленинград — Совет Рабочих и Крестьянских Депутатов — член — 1930
Прокопьевск — Бюро Горкома ВКП(б) — член — 1933-34 Фролово — Бюро Райкома ВКП(б) — член — 1935 Сталинград — Крайисполком — член — 1936
23. Знание иностранных языков и языков народностей СССР
Название языков, которыми владеет (пишет, читает, говорит)
иностранных — французский и немецкий (оба слабо)
народностей СССР — русский (хорошо), еврейский (слабо)
24. Подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октябрьской революции (за что, когда, каким)
в апреле 1917 был избит на демонстрации против Временного правительства у Мариинского дворца, был избит и арестован на митинге на Знаменской площади, был арестован 5-го июля
25. Служба в армиях:
а) в старой армии — нет б) в Красной гвардии с сентября 1917 по декабрь 1917 — в каких должностях — боец последняя высшая должность — отв. секретарь политпросвет-совета Дома Кр. Армии Сев-Кав. Воен. Округа г) участвовал ли в боях во время гражданской войны (где, когда и в качестве кого) — в 1919 г. против Махно (под Мелитополем), 1920 г. против Врангеля (под Никополем), в 1922 г. против десанта полковника Сычова (в Моздокском районе)
И еще немного о родственниках:
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 27.04.00
Дед со стороны матери был прасолом (мелким торговцем), семья была — одиннадцать душ детей, две девочки, остальные парни, из которых один был эсер, моряк-балтфлотец (умер от Туберкулеза в начале 20-х), а остальные сделались кто прорабом, кто моряком торгового флота, кто членом московской гильдии мясников, а кто и инженером. Я еще застал времена, когда почти все они были живы и здоровы — как они пели! Боже мой, какая это была голосистая и красивая компания! Как я всех их любил тогда…
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 15.11.01
Среди моих дядьев по материнской линии я знаю Федора, Александра, Николая, Афанасия, Григория и Кузьму. Со всеми я был знаком, кроме Федора, умершего в 1918 или 1919 году. А больше сыновей у Ивана Павловича Литвинчева (доживших до зрелого возраста) точно не было.
Александра Ивановна оставила по себе добрую память как учитель:
ИЗ: СЕНКЕВИЧ Ю. ОТКРОЕШЬ КНИГУ — И ПЛАВАЕШЬ ПО ВОЛНАМ
— Кто в основном влиял на круг чтения?
— И родители, и моя тетя Люся, которая читала запоем, она мне часто что-то подсовывала. Хотя, по-моему, ей было все равно, что читать, — ей нравился процесс. Еще мне повезло — в школе литературу преподавала Александра Ивановна Стругацкая. Мама братьев Стругацких. Они тоже учились в нашей школе. Александра Ивановна — русская красавица с вот такой косой. Феноменальная женщина, литературу знала, любила… Обычно то, что проходят в школе, читать не хочется, но она преподавала так… Я даже сподобился мальчиком с удовольствием засесть за «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресение». Позже снова пробовал подойти к Толстому — как-то не пошло…
Но не только превосходное знание русской литературы было ей свойственно. Есть мнение, что чувство слова является врожденным. Как могла Александра Литвинчева, дочь мелкого прасола, настолько владеть русским языком? Или не зря Натан Залманович заставил жену окончить педвуз? Знал, что способностей у Александры Ивановны достаточно? Ведь помимо достойной многолетней преподавательской работы она долго писала «в стол» методики преподавания русского языка, мечтала составить учебник…
ИЗ: СЕНКЕВИЧ Ю. ЮРИЙ СЕНКЕВИЧ — ГОСТЬ 13-Й СТРАНИЦЫ
[На вопрос об отсутствии у него нескладностей в эфире] —…Ну а если продолжить тему лингвистики, лексических средств, то, безусловно, наличествует и «что-то еще». Наша школьная учительница Александра Ивановна Стругацкая (мать писателей-фантастов) очень горячо наставляла нас, семиклассников, например, так: «Никогда не говорите „с какого ты года!“ Надо — какого года рождения!» Спасибо школьным учителям. Спасибо книгам.
Вероятно, все-таки наследственность. Которой Александра Ивановна изрядно поделилась со своими сыновьями.
Довоенные годы
Довоенное детство Стругацких. Аркадию его досталось больше — ему было без малого шестнадцать, когда началась Великая Отечественная. Борису — только исполнилось восемь.
Разница в восемь лет в зрелом возрасте практически не заметна, в детстве же — это огромная пропасть. Но младший в семье всегда тянется к старшему, раньше, чем его сверстники, взрослеет, раньше начинает интересоваться тем, чем интересуется его старший брат и его друзья. Ходит за своим братом «хвостиком», надоедает ему, но… куда ж от него денешься? У кого был в детстве брат — тот поймет.
Помните из ПОДИН? «Стоило человеку забраться в стол к старшему брату-студенту (совершенно случайно, ничего дурного не имея в виду), как там оказывалась наводящая изумление японская электронная машинка, которая тут же незамедлительно выскакивала из рук и с треском падала на пол». Японских электронных машинок тогда не было, но что-то похожее случалось в детстве БНа наверняка.
ИЗ: БНС. ГОЛОДНЫЙ РАБ БУНТУЕТ. ПРИКОРМЛЕННЫЙ — НИКОГДА!
Детей у наших родителей было двое. Аркадий, старший, родился в 1925 году в Батуми. Борис, младший, в 1933, в Ленинграде. Аркадий был с детства талантлив, любознателен, много читал, увлекался астрономией, сам мастерил телескопы, наблюдал переменные звезды, пытался писать фантастику, издавал с друзьями рукописный журнал — и во все свои занятия неукоснительно вовлекал младшего своего братишку (домашние клички — Рыжий, Барбос и Бобкинс). Таким образом младший с младых ногтей своих приучился читать, наблюдать и сочинять.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 06.07.04
Насколько глубоко сходство юного Матвея [БМС] с мальчиком Мотлом?
Тсу. Россия
Я думаю — чисто внешнее. Хотя талантливые дети «этой нации» все, больше или меньше, похожи на мальчика Мотла — очень точный собирательный образ. Меня самого, маленького, в семье частенько так называли. Имея в виду, впрочем, не столько талантливость, сколько другие характерные признаки.
ИЗ: БНС. БОЛЬНОЙ ВОПРОС
Впервые я, мальчик домашний и в значительной степени мамочкин сынок, встретился с еврейским вопросом, оказавшись учеником первого класса ленинградской школы.
Совершенно не помню, от кого именно, но от кого-то из моих новых знакомых я впервые услышал тогда слово «жид». Надо сказать, что школа научила меня многим новым словам (например, «б…», «е…», «п…»), и слово «жид» не особенно выделялось среди них: все это были слова гадкие, тайные и обозначающие нечто дурное. Если бы тогда кто-нибудь спросил меня, кто это такой — жид, я без запинки ответил бы, что это такой очень нехороший человек.
Крайняя наивность и плохая осведомленность моя сыграли со мною однажды дурную, помнится, шутку. Как-то вечером (было это, скорее всего, зимой 1940/41 года) я, будучи мальчиком семи лет и по обыкновению изнемогая от скуки, просился в комнату моего старшего брата, девятиклассника, где всегда и все было необыкновенно и интересно. Толи старший брат мой, девятиклассник, был занят, то ли настроение у него было несоответствующее, но он меня к себе не впускал, и я уныло торчал в темной кухне, время от времени тихонько царапая заветную дверь и поднывая: «Аркашенька, можно?..» Одни лишь свирепые междометия были мне ответом.
И вот, когда от тоски и безнадежности иссякли во мне последние запасы надежды и почтительности, я вдруг, неожиданно для себя, выкрикнул в пространство: «У-у, жид!..»
Что, собственно, хотел я этим сказать? Какую идею выразить? Какие обуревавшие меня чувства? Не знаю.
За дверью воцарилась страшная, мертвенная тишина. Я обмер. Я понимал, что сказал нечто ужасное, и все чувства во мне оцепенели. Дверь распахнулась. На пороге стоял Старший Брат…
Обуявший меня ужас отшиб у меня память. Я запомнил лишь одну фразу: «…только фашисты могут говорить это слово!!!» — но, как видите, я запомнил эту фразу на всю жизнь.
(Наверное, именно после этого инцидента произошло запомнившееся мне внутрисемейное обсуждение вопроса: откуда произошло слово «жид» и как оно стало быть. В обсуждении принимала участие вся семья, но запомнилось мне почему-то лишь мнение бабушки, папиной мамы, которая сказала: «Это потому, что евреи ожидают пришествие мессии…» Вот странная гипотеза! — сказал бы я сейчас. Но почему я запомнил именно и только ее? Наверное, потому, что она показалась мне самой понятной.)
И это все о еврейском вопросе, что запомнил довоенный школьник первого класса! Полагаю, названный вопрос не стоял тогда сколько-нибудь остро — по крайней мере в тех кругах социума, где главной проблемой было скрыть от мамы «плохо» за контрольную по чистописанию. Подобно бессмертному Оське из «Кондуита и Швамбрании», мальчик-первоклассник еще не знал, что он, оказывается, еврей.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 13.02.01
Когда бываю в Питере, не могу отделаться от мысли, что «Град обреченный» — это Ленинград.
Вячеслав. Москва, Россия
Город — это в значительной степени Петербург-Ленинград, а дом, в котором живет Воронин и Сельма, — есть точная копия того дома, в котором жила наша семья до, во время и после войны (а также — того дома, в котором живут «здесь», в нашем мире, Воронин и Иська Кацман).
Этот дом помнит и давний знакомый обоих братьев поэт Александр Рубашкин, шутливый экспромт которого мы опубликуем в одном из наших следующих томов.
РУБАШКИН А. «ПРОЩАЛЬНО ОЖИЛ ПЕРЕД ГЛАЗАМИ…»
Ленинград, пр. Карла Маркса, 6… СПб., ул. Акад. Байкова, 17…
Первого моего адреса нет совсем. По-другому называется город, вернул прежнее наименование Большой Сампсониевский проспект. Исчез мой дом № 6 и дом № 4, в котором жили Борис и Аркадий Стругацкие, сровняли с землей весь наш квартал, как только собрались строить следующую очередь гостиницы «Ленинград». Нет не только прежнего адреса, даже ближних улиц — Астраханской, Саратовской.
Написав первые строки этих заметок, я позвонил Борису Стругацкому, которого помню с конца войны, когда его брат уже был москвичом, сказал о своих ощущениях, оказавшихся общими. «Уйма лет прошла, да почти вся жизнь…» — ответил он. Вспомнили мемориальную доску памяти писателя Всеволода Иванова на доме № 4, детский сад на первом этаже, рядом с Бориной парадной. Он откликнулся: «Неужели помнишь? — садик исчез вскоре после войны, куда-то переехал».
Дома были старые, начала века. Я ходил уже в университет, а мы все топили печи; дрова в подвалах пахли сыростью. Вместе с отцом поднимали вязанки на четвертый этаж по «черной», крутой лестнице.
Воспоминания АБС о детстве разнообразны, но касаются в основном развлечений: книги, игрушки… Как и у всех, собственно.
Помните ответ Переца на анкету? «Какие игрушки вы более предпочитали в дошкольном возрасте? — Заводные танки».
ИЗ: БНС. ВАША ЛЮБИМАЯ ИГРУШКА В ДЕТСТВЕ?
— У меня любимой игрушкой был заводной танк с резиновыми гусеницами. Им я играл лет в шесть. Еще мы увлекались оловянными солдатиками, но в те времена это было большой редкостью. Доставали их чаще всего путем обмена. А вот что касается плюшевых мишек и других животных, то такого добра просто не было.
Но больше всего воспоминаний, конечно, о книгах.
ИЗ: АНС. ЧТО МЫ ЧИТАЛИ
Я, как, впрочем, и мой брат Борис, не помню времени, когда бы мы не читали. Читали, наверное, лет с четырех. Не скажу, чтобы мы читали нечто особенное — нет, обычную литературу, которую читают и нынешние подростки: Жюля Верна, Гербера Уэллса, «Приключения барона Мюнхгаузена», «Путешествия Гулливера». Очень нравился «Дон Кихот», но воспринимался он тогда чисто по-детски, то есть авантюрная, а не философская сторона этого произведения. Вдруг выходит «Республика Шкид» Л. Пантелеева и Г. Белых. Все мои сверстники зачитывались ею. Я знал ее буквально наизусть и к месту и не к месту цитировал. Огромное впечатление произвели появившиеся вещи Алексея Толстого. Он очень повлиял на меня как писатель. В седьмом — восьмом классах впился в Гоголя и не разлучаюсь с ним до сих пор. Потом пришло увлечение пушкинской прозой, и мои первые опыты в литературном творчестве испытывали явное влияние «Повестей Белкина». Конечно, все прочитать в юношеские годы невозможно, но нужно стремиться прочитать именно все. Юношеское чтение оставляет особенно глубокий след в душе. Люди же, не читавшие в этом возрасте, остаются духовно обедненными.
ИЗ: АНС. МОЙ ЖЮЛЬ ВЕРН
Я всегда любил этого писателя. И всегда его знал. Во всяком случае, я не помню того времени, когда бы я не знал и не любил его. Одно из первых воспоминаний в моей жизни — это черно-зеленая обложка: усыпанная заклепками металлическая туша подводного корабля и оседлавшее ее гигантское головоногое.
Увлечение книгами великолепного француза продолжалось у меня долго, практически все школьные годы, с раннего детства и до самой войны. За это время в поле моего зрения входили один за другим и Александр Беляев, Герберт Уэллс, Григорий Адамов, Алексей Толстой; воображение мое последовательно покоряли то боевые машины марсиан, то человек-амфибия с человеком-невидимкой, то космические прыжки на Марс и на Венеру, то ископаемые чудовища в затерянных мирах и океанских пучинах, но произведения Жюля Верна оставались у меня на столе. Мало того, с течением времени то одно, то другое из них делалось для меня настольной книгой в самом точном значении этого слова.
Известно, что Менделеев, Циолковский, Обручев и многие другие великие люди с увлечением зачитывались произведениями отца мировой фантастики. Мало того, эти произведения в какой-то мере определили выбор их жизненного призвания. И даже в некоторых случаях навели их на конкретные и весьма продуктивные научные и технические идеи. Мне, разумеется, и в голову не приходит сравнивать себя с этими замечательными учеными, изобретателями, землепроходцами, но факт остается фактом: именно книги Жюля Верна определяли все мои увлечения (или, как теперь называют это, хобби) в возрасте от семи до шестнадцати лет.
А началось с того, что учась во втором и третьем классах, я усердно и с переменным успехом пытался начертить схему «Наутилуса». Сейчас я диву даюсь, как у меня хватило терпения фразу за фразой, слово за словом десятки раз прочесать текст романа, отбирая по крохам информацию о взаимном расположении кают, салона, машинного отделения, рулевой рубки и прочих помещений таинственного подводного крейсера. Чертежи, которые мне в конце концов удалось сотворить в результате многомесячных усилий, не сохранились, а жаль — любопытно было бы сейчас посмотреть, как я умудрился совместить данные, полученные из текста, с подробностями, изображенными на превосходных иллюстрациях Риу, который был для меня, в этом деле чуть ли не более авторитетным, чем сам Жюль Берн, хотя, как мне это сейчас ясно, с текстом почти не считался.
«Наутилус» «Наутилусом», а, вникая в роман, я всерьез заинтересовался жизнью Мирового океана. Быт и нравы обитателей мокрого соленого моря — всяких там медуз, актиний, морских звезд, голотурий, моллюсков — захватили мое любопытство до такой степени, что я принялся читать о жизни моря все подряд и даже собрал небольшую библиотечку по этим вопросам, что само по себе было деянием героическим в условиях тогдашнего жестокого книжного голода. Особенно занимали меня спруты: знаменитый эпизод в романе, где описывается нападение головоногих чудовищ на «Наутилус», я читал и перечитывал много десятков раз, заучил наизусть, даже иллюстрировал в меру своих слабых способностей. И должен сказать, что интерес к жизни моря сохранился у меня и поныне, а о спрутах я, наверное, знаю сейчас больше, чем любой неспециалист. Например, берусь поддержать беседу по поводу упомянутого эпизода, причем не премину небрежно отметить, что речь в нем идет скорее об исполинских кальмарах — мегатойтисах — и что сам этот эпизод весьма сомнителен как в рассуждении логичности действий капитана Немо, так и в смысле зоопсихологии поведения этих абиссальных [глубоководных — ред. «Пионерской правды»] спрутов…
Кажется, в пятом или шестом классе я принялся с такой же тщательностью штудировать «Таинственный остров». Это замечательный роман, и я прочел его от корки до корки несколько раз еще задолго до этого, но тут меня вдруг заинтересовала деятельность Сайруса Смита в области прикладной химии. Сейчас я уже не помню подробностей, а книги под рукой у меня нет, и я могу ошибиться, однако главное прекрасно сохранилось в памяти и по сей день. Поставив себе целью взорвать скалу и тем самым дать сток воде, заполняющей залы Гранитного дворца, мистер Смит решает изготовить взрывчатку. У него в распоряжении есть серный колчедан. Из него он получает железный купорос, из железного купороса получает серную кислоту, из серной кислоты получает азотную, а при помощи азотной кислоты изготовляет нитроглицерин. Эта технологическая цепочка поразила меня. Нитроглицерин был мне не очень нужен, да и быстро выяснилось, что описанным в романе способом получить из железного купороса серную кислоту невозможно, но так или иначе я без памяти увлекся химией.
Томики о жизни моря потеснились и дали место учебникам химии и всякого рода справочникам и руководствам, в комнатушке моей появилась химическая посуда и банки с реактивами, по квартире стали распространяться смрадные запахи, а одежда моя украсилась дырами с ломкими краями и пятнами потрясающих расцветок. Короче говоря, «Таинственный остров» подвигнул меня на увлекательную жизнь, побочным результатом которой оказалось то обстоятельство, что чуть ли не до окончания школы химия была для меня одним из самых легких предметов. Впрочем, впоследствии я совершенно охладел к этой науке, все перезабыл и вернулся к ней только через два десятка лет, когда совершил героическую, но — увы — практически бесплодную попытку самостоятельно разобраться в основах современной химии. Но «Таинственный остров» остался частью моей биографии, и с годами ни на йоту не померкло порожденное этим романом безмерное восхищение и преклонение перед знающими и умелыми людьми.
А потом, уже в восьмом классе, я прочел совсем не лучшую и мало популярную повесть Жюля Верна «Гектор Сервадак». Речь в нем идет о том, как некая комета сталкивается с земным шаром и, прихватив кусочек Северной Африки с толпой французов, русских и англичан и одним полоумным астрономом, вновь уносится в космические глубины, чтобы совершить облет основных планет нашей Солнечной системы.
И вот с этой нелепой и необычайно милой книги началось мое самое серьезное и последнее увлечение. Я заинтересовался астрономией. Один из героев повести, астроном, о котором я уже упоминал, приводит там последовательные данные о движении небесного тела, на которое его забросило столь противоестественным образом, и я попытался воссоздать траекторию этого движения. Задача, как вскоре выяснилось, не имела решения, но пока я ломал над нею голову, мне пришлось столкнуться с основами небесной механики, а тут как раз подвернулась прелестная, хотя и забытая ныне, популярная книга Джинса «Движение миров», и пошло, и пошло… Я занимался математикой, сферической астрономией, строил самодельные телескопы из очковых стекол, вел наблюдения переменных звезд, мечтал научиться определять орбиту по трем наблюдениям и вообще твердо решил стать астрономом. И я бы наверняка стал астрономом, если бы не война.
ИЗ: АНС. Л. И. ЛАГИНУ — 75 ЛЕТ
Первое мое знакомство с Лагиным состоялось в детстве. С изумлением и восторгом я читал и перечитывал в «Пионере» поразительную сказку о похождениях пионера Вольки и старого доброго джинна Хоттабыча. Сказка печаталась из номера в номер с отличными рисунками Рогова…
Литературный мир тесен. Через какое-то время Лагин будет рецензировать рукопись АБС — СБТ. А много лет спустя именно АН «пробьет» издание «Хоттабыча» в авторской редакции. Дочь Лагина — Наталия Лазаревна — будет редактором ОУПА в «Юности».
Совсем другие отношения завяжутся с Казанцевым — детским кумиром обоих братьев, напряженные отношения, временами — настоящая литературная война.
Весьма непростыми окажутся отношения с Ефремовым. Все это — впереди, читатель.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
Отец буквально пичкал Аркадия книжками, всячески поощрял желание и стремление фантазировать. Фантастика стала первой литературой, которая вошла в нашу жизнь. Уэллс, Беляев, Конан-Дойл — великая троица. В отцовской библиотеке все это было. И Гоголь. И Эдгар По. И Салтыков-Щедрин, которого отец ценил особенно и которого мы со временем тоже оценили.
Я помню, перед войной было у нас в семье обыкновение: вечером все садились на диван, и отец принимался рассказывать повесть-сказку, бесконечную, с вариациями, с продолжением, неописуемую мешанину из сказок и остросюжетных романов всего мира, и кончалась эта сказка каждый вечер одинаково: «Но тут наступила ночь, и все они легли спать…» Конечно, отец оказал на Аркадия самое решительное влияние. Отец и друзья.
ИЗ: АНС: «ГЕРОЙ ФАНТАСТИКИ НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ ДОБРЫМ»
— Страсть к фантастике во мне с братом пробудил отец. Искусствовед по образованию, он был комиссаром Красной Армии во время гражданской войны, кадровым военным. В детстве он любил рассказывать нам одну бесконечную историю, которая, как я понял позднее, была сплетением сюжетов из Уэллса, Майн Рида, Жюля Верна. Когда мне было лет 12, мы с братом сами начали сочинять фантастические истории.
В другом интервью АНС рассказывал примерно то же самое, отличается только возраст братьев:
ИЗ: АНС: «ПИСАТЬ О ТОМ, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВОЛНУЕТ»
Наш отец очень любил читать фантастику, приключения. Вечерами пересказывал со своими «продолжениями» нам книги Уэллса, Купера, Майн Рида. А мы рисовали фантастические комиксы. Рисовали, потому что писать было несколько трудновато: мне было девять лет, Борису — три года…
И еще немного о том же:
ИЗ: АНС. ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ
— Фантастика интересовала вас с детства?
— Мы начали писать, когда Борису было шесть, а мне 13 лет. Борис от руки переписывал Уэллса, представляете? А я издавал в школе рукописный журнал, рассказы в картинках — сейчас их называли бы комиксами. Целая их кипа уцелела после ленинградской блокады.
ИЗ: БНС. БРАТСТВО СТРУГАЦКИХ
Аркаша еще до войны написал довольно зрелый в литературном плане роман «Находка майора Ковалева», снабдив его собственными иллюстрациями, выполненными тушью. Блестящее было сочинение, но, к сожалению, безвозвратно пропало: я дал почитать своим дружкам, а они, что называется, замотали…
Другая версия пропажи рукописи изложена здесь:
ИЗ: БНС. КОММЕНТАРИИ (НАША БИОГРАФИЯ)
Я не говорю уж о зубодробительном фантастическом романе «Находка майора Ковалева», написанном (от руки, черной тушью, в двух школьных тетрадках) перед самой войной и безвозвратно утраченном во время блокады.
Подробнее о рукописном журнале:
ИЗ: БНС. ЮБИЛЕЙ ФАНТАСТА
Не помню названия. Он [журнал] был в школьных тетрадках. Там печатались отрывки из книг, которые нравились Аркадию Натановичу и его школьному другу, с которым они вместе занимались этим. Писали разные тексты, которые теперь все забылись, кроме одного. Я помню, это был роман с продолжениями, который назывался «Находка майора Ковалева». Зубодробительный роман с пришельцами, что было по тем временам очень новой и свежей темой, путешествиями во времени. Это была еще школа, 9—10 класс.
Стихосложение — один из видов творчества. В детстве, когда мир еще предстает цельным, не соотносящимся с какими-то определенными градациями, творчество тоже всеобъемлюще. О сочинении стихов БН вспоминал так:
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 23.01.02
Во-первых, меня потрясло, что именно Вы, а не АНС, в тандеме отвечали за японскую поэзию. А АНС как же? По принципу «сапожник без сапог» — переводил, но не любил? Или он вообще с поэзией не был дружен?
Шамиль Идиатуллин. Казань, Россия
Все объясняется очень просто. Я был обладателем прекрасного томика «Японская поэзия» — владел им с середины 50-х и очень любил читать и перечитывать. АН же был, действительно, довольно равнодушен к поэзии вообще и к японской поэзии в частности. Так что в нашем тандеме поэзией ведал, как правило, БН — цитировал, предлагал эпиграфы, сочинял. Хотя бывали, разумеется, и исключения, причем не такие уж и редкие.
Исключений действительно много: перевод стихотворных строк в романе Уиндэма, гимн Легиона, стихи и песни в ДСЛ (с большой долей уверенности можно говорить об авторстве АНа двух песен из этой повести).
БН продолжает список исключений (специально для этого издания):
Мне кажется, я помню самое первое стихотворение, сочиненное АНС. Оно было «опубликовано» в литературном журнале, который АН выпускал со своим школьным дружком перед самой войной (тетрадка, исписанная красивым почерком, тушью, с рисунками авторов-издателей). Стихотворение предварялось эпиграфом (передаю только его смысл, точного текста не помню): «…екая подводная лодка, чудом уцелев, с трудом выбралась из пролива ***, где была заперта …ким флотом. На протяжении недели экипаж был вынужден питаться только сухими бисквитами с сыром. Из газет»
Подлодка плыла по реке голубой, озаряема полной луной,
И старалась она улизнуть поскорей в свою базу из этих морей.
А на мостике лодки стоит командир, и жует он бисквиты и сыр,
И слушает он, как под тяжкой броней напевает старик-рулевой.
И поет рулевой: «Там на дне у меня не играет сияние дня,
Там акул и касаток играют стада, мертвечиной воняет вода.
И там на подушке из жестких камней спят хозяева этих морей,
Они стали добычей торпеды моей — кавалькады чужих кораблей.
Но с чужого двора удирать нам пора, пока и лодке не сделали дыр,
Мы успеем еще улизнуть до утра…» — «Замолчать!» —
закричал командир.
И старик-руленой замолчал под броней, ему очень хотелось домой,
И задумался, глядя вперед командир, бросив в воду бисквиты и сыр.
Совершенно не помню, шла ли речь об английской подлодке, запертой немецким флотом, или о немецкой, запертой английским. И в каком проливе было дело. Но стихотворение запомнил, как видите, на всю жизнь (чего не могу, кстати, сказать о пародируемом оригинале). [3]
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 07.05.00
Умел ли и любил ли рисовать Аркадий Натанович?
Валерий Королюк. Владивосток, Россия
И умел (на мой взгляд), и любил (по крайней мере, лет до 20-ти). Сохранилась целая папка его детских иллюстраций к «Войне миров», «Арктании» и по мотивам фильма «Гибель сенсации».
ИЗ: АБС. ЖИЗНЬ НЕ УВАЖАТЬ НЕЛЬЗЯ
Михайлова Е.: Яне успела расспросить Аркадия Натановича о вашем детстве, и этот вопрос остался Вам…
БНС: Ну, это замечательные страницы, как же… вот тогда закладывалось все… Вы спрашивали, какой человек сыграл главную роль в моей судьбе. Конечно, Аркадий Натанович. Он старше меня на восемь лет, я всегда смотрел на него восхищенными глазами. Кстати, он действительно был замечательным в своем роде мальчиком, любой родитель мечтал бы иметь такого сына, это я вам как отец ответственно говорю… Весь мир интересовал его — он тогда, до войны, занимался астрономией, химией, робототехникой, если можно так это назвать в то время… Черт побери, он делал роботов! Представляете?.. Он уже тогда писал — как сейчас помню… «бессмертная» повесть, кажется, называлась «Находка майора Ковалева»; и написана была аккуратнейшим почерком в двух толстых тетрадках, снабжена собственными иллюстрациями, сделанными в манере раннего Фитингофа — был такой прекрасный иллюстратор фантастики… И я, конечно, при сем присутствовал… как сопляка, меня, правда, редко допускали на это интеллектуальное пиршество. У Аркадия тоже были отличные друзья, они собирались все имеете, а я сидел где-нибудь в уголочке… все это слушал и восхищался. Но проклятая война… Если бы не война, я думаю, из Аркадия получился бы прекрасный астроном, превосходный! Он занимался уже довольно серьезной научной работой, когда началась война, делал телескопы, у него были десятки сделанных своими руками телескопов… на них он тратил все, что мама выдавала на завтраки, так как жили мы очень бедно… Перед самой войной он поступил в Дом занимательной науки, получил там громадную папку наблюдения Солнца и солнечных пятен… — тут грянула война, и все пошло к черту.
ИЗ: АБС. ДОБРО ДОЛЖНО БЫТЬ С ГОЛОВОЙ
Вот мы сейчас — немолодые уже люди — откровенно признаемся: дрались. Дрались жестоко. Первой в своей жизни потерей зуба один из нас обязан школьной драке — тогда это называлось «стыкаться»… Во всяком случае к седьмому классу все это прекратилось. В седьмом мы уже не меряли человека кулаками. В седьмом мы уважали за голову, за умение шутить, общаться, за увлеченность; у нас были свои астрономы, химики, радиотехники… А в девятом, перед самой войной, мы все ужасно зауважали Сашу Пашковского, хотя издевались над ним в четвертом, в пятом… Он не умел драться. Он не любил грубость, казавшуюся нам неотъемлемой частью мужества, но к седьмому классу выяснилось, что Сашка — самый начитанный из нас, что у него самая светлая голова, а в восьмом мы были поражены, когда узнали, что Пашковский сам — сам! — изучает высшую математику по институтской программе. И мы не ошибемся, если скажем, что увлечение наукой, с которого начался сегодняшний взгляд на жизнь, возникло из благородной зависти (если зависть может быть благородной) к этому слабому, тихому, вежливому парню.
В пятом даже нас — обладателей «могучих» кулаков и весьма слабого интеллекта — Саша поразил «Русланом и Людмилой» — огромным отрывком из поэмы. Он читал его наизусть, задрав голову и закрыв глаза… Это было на школьном вечере. А мы давали ему «в пятак»!
Срам вспоминать об этом. Невыносимый срам. Но мы не хотим сказать, что полностью отвергаем известный тезис: добро должно быть с кулаками. Помнится, вовремя войны с белофиннами, когда половина ленинградских школ была отдана под госпитали, и мы учились в две и даже в три смены, и город был затемнен, случилось так, что вечером на наших одноклассниц, возвращавшихся домой, напали какие-то мерзавцы. И тогда мы, ребята самые сильные, самые крепкие, взялись провожать девчонок домой. И вскоре на одной из улиц, прилегающих к нашей школе, произошла жесточайшая драка между нами и хулиганами, где с обеих сторон участвовало не меньше трех десятков человек.
И какое же это было удовольствие — видеть, когда толпа противников наших завыла, захлюпала и бросилась наутек!
Мы продолжали провожать девчонок на всякий случай, но больше к ним никто не лез.
ИЗ: АНС. ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ
— Если бы Вам снова было шестнадцать, чем бы Вы не стали заниматься вновь, на что бы Вы не стали тратить время?
— Я, честное слово, не помню, какой день тогда, в том возрасте, я прожил зря. Возможно, это заявление прозвучит несколько самоуверенно, но, в общем-то, все пригодилось. Все, чем я занимался в шестнадцать лет.
— Аркадий Натанович, а чему Вы недоучились в детстве?
— Пониманию музыки. Живописи. Поэзии. Пониманию доброты и милосердия.
— Ну а чему Вас учили зря?
— Ненависти и недоверию к людям.
— А в детстве кем Вы хотели стать, когда вырастете?
— Как ни странно, химиком. Или астрономом. Иногда даже военным.
Борис о брате:
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
Школьником, до войны, он записался в Ленинградский Дом Занимательной Науки, сам наблюдал солнечные пятна, обрабатывал многолетние ряды наблюдений (считал числа Вольфа), заставлял меня наблюдать Луну, делать зарисовки, лепил мне подзатыльники за непонятливость…
Прошел по экранам фильм «Гибель сенсации» — по мотивам пьесы Чапека «R.U.R.» — Аркадий немедленно принялся делать робота. На целого робота материала не хватило, но зато голова и руки были и двигались, управлялись по радио!
Прочел книжку «Как сделать телескоп» — стал делать телескопы, сделал их штук десять, самый большой был два с половиной метра, самый маленький — сантиметров тридцать — был мне обещан, если я сумею правильно срисовать Луну, как она выглядит в эту самую подзорную трубку.
— Все эти телескопы — за счет денег на завтраки?
Б. С — Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам — клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!
— Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?
Б. С — Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда — присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната — шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно — в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты… Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский — он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин — он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы — он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным… Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.
ИЗ: БНС: «ЭТО БЫЛА ПОТЕРЯ ПОЛОВИНЫ МИРА»
Аркадий Натанович превосходно разбирался в астрономии и прочитывал все, что выходило в этой области. Он вообще любил астрономию с детства — ведь именно он приучил меня к ней, он, школьником, делал самодельные телескопы, наблюдал солнечные пятна и учил меня этим наблюдениям. Так что 90 процентов астрономических сведений в наших книгах (за исключением самых специальных) — именно от него… Между прочим, нежную любовь к хорошей оптике он сохранил до конца дней своих. Вы не могли сделать ему лучшего подарка, нежели мощный бинокль или какая-нибудь особенная подзорная труба.
И еще Борис о брате:
ИЗ: БНС. ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
БН: Он очень любил мне рассказывать истории разные. Он и его друг Игорь Ашмарин, сейчас очень крупный медик, военный медик, генерал Чума, как его Аркаша называл. Эти два дружка, они собирались вместе, брали меня, вернее, разрешали мне присутствовать во время своих бесед, фантазий, разговоров, выдумок. Они тогда сочиняли всевозможные истории, некоторые из них потом Аркадий Натанович переносил на бумагу.
Михаил Шавшин: А генерал Чума — это не прототип одного из героев в «Поиске предназначения»?
БН: Ашмарин?
М. Ш.: Да.
БН: Ну, в известном смысле — да. В каком-то смысле. Дело в том, что Виконт — это фигура сборная. И главный прототип там — мой друг Боря Громов… Главный прототип. Нет, даже так — главный прототип — Володька Луконин по прозвищу Виконт. В общем Виконт — это смесь Бори Громова, биолога, Володи Луконина, археолога, и, в какой-то степени, Игоря Ашмарина. В какой-то степени… Эта его секретность, скрытность…
К перечисленным прототипам мы еще вернемся. Они придут позже — в жизнь АБС и, соответственно, в наше описание. Но пока запомним это отношение между братьями — старшим и младшим, — с тем чтобы потом проследить, как оно менялось.
ИЗ: БНС. НАМ ВСЕГДА ХВАТАЛО СЛАВЫ
Был царь, бог, командир, полководец, орел, великий и могучий утес — Аркадий. И был маленький, преданный, готовый и согласный на все ради старшего, покорный, никогда не бунтующий младший брат Борис. Младший брат звал, старшего «Аркашенька», старший брат звал младшего «Барбос». У Аркадия были прекрасные друзья. Часто они собирались в маленькой Аркашиной комнате, вели там таинственные разговоры. А младший в это время скребся тихонько одним пальцем в дверь и говорил тоненьким голоском: «Аркашенька, можно?» Иногда его туда допускали.
Военные годы
Война не проходит по человеческой жизни бесследно. Она перепахивает ее, оставляя глубокий рубец, а то и ломает — и мы видим, сколь велика разница: таким вот человек был ДО, и совершенно другим стал ПОСЛЕ. У АБС война пришлась на период взросления: Аркадия — с 16 до 20 лет, Бориса — с 8 до 12. Аркадия война зацепила больше (смерть отца, одиночество, скитания по стране), Бориса меньше (все-таки он был постоянно вместе с мамой, да и как он сам признавался, та же блокада не воспринималась им во всей серьезности — слишком был мал). Какими бы они были, не случись войны? История не любит сослагательного наклонения. История отдельной личности, вероятно, — тоже.
Но вот что примечательно. Как во время периода становления писателей, так и в период расцвета их творчества, они избегали воспоминаний о войне — не о войне вообще, а своих, личных воспоминаний. Такие памятные зарисовки можно перечесть по пальцам. К примеру:
ХС: «В одну зимнюю ночь сорок первого года, когда я во время воздушной тревоги возвращался домой из гранатных мастерских, бомба попала в деревянный дом у меня за спиной. Меня подняло в воздух, плавно перенесло через железные пики садовой ограды и аккуратно положило на обе лопатки в глубокий сугроб, и я лицом к черному небу лежал и с тупым изумлением глядел, как медленно и важно, подобно кораблям, проплывают надо мной горящие бревна».
ПИП: «Вот эту последнюю мысль я машинально додумал, уже лежа на спине, а в сером небе надо мной, как странные птицы, летели какие-то горящие клочья. Ни выстрела, ни взрыва я не услышал, а сейчас и вообще ничего не слышал. Оглох».
УНС: «Так меня в окно вынесло, плавно так, будто на волне. Моргнуть не успел, сижу в сугробе, а надо мной балки горящие проплывают…»
Этой конкретной зарисовке БН дал пояснение: «„Проплывающие бревна“ и многое другое — из пересказа реального события с АНом осенью 1941 года, когда неподалеку от него разорвалась бомба. Все, конечно, в разных текстах перерабатывалось по-разному».
Но более обширные и конкретные воспоминания появляются у АБС только в позднем периоде творчества, причем — в произведениях, написанных раздельно. У Ярославцева в ДСП (детдомовское детство Кима) и у Витицкого в ПП («Счастливый Мальчик»). Почему отдельно — можно понять, ибо в том возрасте, в котором находились АБС, и восприятие было различным, и случившееся — тоже. Но вот почему столь долго (сорок с лишним лет) они об этом молчали? И почему почти одновременно вдруг решили вставить воспоминания о своей военной жизни в свои произведения? Загадка творчества…
Но воспоминаний о военных годах в публицистике АБС немало.
ИЗ: БНС. КОММЕНТАРИИ
АН. Началась война, город осадили немцы и финны. Аркадий участвовал в строительстве оборонительных сооружений, затем, осенью и в начале зимы 41 — го года, работал в мастерских, где производились ручные гранаты.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля…
Мы были обречены. Только мама работала и получала рабочую карточку. Остальные были «иждивенцы». Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы…
ИЗ: БНС. БОЛЬШАЯ СТРУГАЦКАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ
У нас была прекрасная, по тем временам, библиотека. Помню, как во время блокады я читал «Войну миров» Уэллса. У меня от блокады не много осталось воспоминаний такого рода. Но это сохранилось.
ИЗ: БНС. ФАНТАСТЫ — ОТНЮДЬ НЕ ОРАКУЛЫ
Какой из новогодних праздников Вам больше всего запомнился?
— Ничего такого уж особенного не могу вспомнить. Кроме, пожалуй, 31 декабря 1941 года. Это была блокада. Мама водила меня на утренник в какой-то ДК, там хор пел песню «Идет состав за составом…» (про героического железнодорожника, обезвредившего врагов народа — диверсантов), и всем детям выдавали подарки — пакетик с двумя пряниками каменной консистенции. Ничего вкуснее этих пряников я никогда в жизни больше не ел, и до сих пор (к большому удивлению знакомых и друзей) предпочитаю хорошо «выдержанные» пряники свежим.
ИЗ: БНС. ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
М. Ш.: «Блокадный мальчик» — это Ваши впечатления?
БН: Да. Абсолютно. Это, конечно, абсолютно. Ну, то есть там на восемьдесят процентов — это то, что я пережил лично, а на двадцать процентов — это то, что я слышал от родных, от знакомых, от приятелей своих.
М Ш.: Тяжелые впечатления настолько запомнились, что даже вообще-то и выдумывать ничего не надо было?
БН: Да, там очень мало выдумано. Всё, что там написано насчет блокады — это всё на самом деле имело место, только интерпретация другая. Вот случай с этим человеком с топором — это история, которую рассказывал Аркадий Натанович, с ним была такая же история.
М. Ш.: Здесь?
БН: Да, здесь. В Ленинграде. В блокаду. Людоедство было.
Так что это тоже не выдумано, только я интерпретацию фантастическую дал. Словом, я там почти ничего не придумывал.
Даже не почти, а просто ничего. Я считаю, что когда речь идет таких явлениях, как блокада, выдумывать нельзя.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 08.03.99
Амалия Михайловна — совершенно реальная женщина, и судьба ее описана правдиво, и то, что она спасла жизнь умиравшему от кровавого поноса Счастливому Мальчику — тоже правда, но вот почему ее на самом деле выпустили из Большого Дома (чудо!) — это так и осталось загадкой.
Наверное, для того, чтобы она напоила меня бактериофагом.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 26.06.01
ПП. По воспоминаниям мальчика. Он вспоминает женщину — продавца хлеба. Сытая, с круглым лицом (по моему впечатлению), когда остальные «обтянуты кожей». Это Ваши личные воспоминания? Если нет, то, может, это неправда. Не верится в это.
Олег. Владимир, Россия
К сожалению, это правда. Я видел это и запомнил хорошо. Я не понимал тогда, конечно, что это означает, но впечатление было настолько ярким и необычным, а мама вела себя с этой Фросей так униженно и странно, что я ничего не забыл и помню всё это даже шестьдесят лет спустя. Это было. «Кому война, а кому мать родна».
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 09.01.00
Не выходит из головы сцена из ПП, которую увидела Амалия Михайловна в «Большом Доме» — ну зачем там человек шкаф целовал?!? Это что, пытка такая изощренная, или сцена создана для создания соответствующего ощущения ужаса и безысходности у читателя?
Виктор Павленко. Армавир, Россия
Вряд ли я сумею ответить на этот вопрос. Сценка взята из реальности. Амалия Михайловна рассказывала об этом моей маме, а мама — мне (несколькими годами позже, когда я уже вырос). Скорее всего, этот несчастный просто сошел с ума. А может быть (эта мысль пришла мне в голову, когда я уже писал книгу), Амалия Михайловна со страху не разобралась в ситуации: человек стоял, как его поставили, лицом к шкафу, но поскольку был он уже слаб и ноги его плохо держали, он шатался вперед-назад от слабости и тыкался лицом в шкаф, стараясь удержать равновесие. А вообще-то — все может быть. Все могло быть в этом страшном мире. Все, что угодно.
ИЗ: БНС. КОММЕНТАРИИ
АН. Между тем положение в осажденном городе ухудшалось. К авиационным налетам и бомбардировкам из сверхтяжелых мортир прибавилось самое худшее испытание: лютый голод. Мать и Борис кое-как еще держались, а отец и Аркадий к середине января 42-го были на грани смерти от дистрофии. В отчаянии мать, работавшая тогда в районном исполкоме, всунула мужа и старшего сына в один из первых эшелонов на только что открытую «Дорогу Жизни» через лед Ладожского озера.
БН. Это было не совсем так. Тогдашняя мамина работа в Выборгском райжилотделе здесь совсем ни при чем. Просто открылась возможность уехать вместе с последней партией сотрудников Публичной библиотеки, которые не успели эвакуироваться вместе с библиотекой еще осенью в город Мелекесс. В семье считалось, что малолетний Борис эвакуации не выдержит, и потому заранее решено было разделиться. Все произошло внезапно. «…Паровоз был уже под парами, — пишет мама. — Когда я вернулась с работы, их уже не было. Один Боренька сидел в темноте в страхе и в голоде…» Мне кажется, я запомнил минуту расставания: большой отец, в гимнастерке и с черной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: «Передай маме, что ждать мы не могли…» Или что-то в этом роде.
Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 граммов хлеба, 150 «граммов жиров» да 200 «граммов сахара и кондитерских изделий»). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда, — навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная как война: «НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ». Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке — сухие глаза ее, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 42-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок АНа, пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с его, который мама сделала в тот же день.
«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошел, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. <…> Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы — последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замерзшие до невозможности, приехали туда только через полтора суток. [Позволю себе напомнить: эвакуация шла в дачных, неотопляемых вагонах, температура же в те дни не поднималась выше 25 градусов мороза. — Прим. БНС] Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Однако мы выгрузились. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево — первая заозерная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление — выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. <…> Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3–4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7-го, не то 8-го февраля. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал — напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. <…> Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку <…>».
Ему, шестнадцатилетнему дистрофику, еще предстояло тащиться через всю страну, до города Чкалова — двадцать дней в измученной, потерявшей облик человеческий, битой-перебитой толпе эвакуированных («выковыренных», как их тогда звали по России). Об этом куске своей жизни он мне никогда и ничего не рассказывал.
В другой публикации БН рассказывает о скитаниях АНа несколько по-другому.
ИЗ: БНС. МОРДОВИЯ ДЛЯ МЕНЯ — ЭТО ПОТЬМА
Из госпиталя брата направили в детский дом. Тут начались его приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему он не любил вспоминать этот период.
Детский дом, куда попал АН, и детский дом, описываемый в ДСЛ, — насколько соответствует одно другому? Неизвестно.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда — Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого «маслопрома» в районный центр Ташла. «Маслопром» — это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело — вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоко пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось — в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки — правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке…
ИЗ: БНС. ГОЛОДНЫЙ РАБ БУНТУЕТ. ПРИКОРМЛЕННЫЙ — НИКОГДА!
Аркадий вместе с отцом эвакуировался в самом конце января 42-го года по ледовой Дороге Жизни, чудом выжил, потерял отца, сделался беспризорником, мотался по стране, оказался, в конце концов, в райцентре Ташла Чкаловской области, откуда слал письмо за письмом в блокированный Ленинград — маме, школьным друзьям, соседям, а письма не доходили, исчезали одно за другим, пока одно, наконец, не дошло (не к маме — к соседям по лестничной площадке), и мама немедленно собралась и, прихватив с собою младшего, кинулась спасать старшего. (Это был уже конец августа 1942 года, эвакуация шла через Ладожское озеро по воде на каких-то немыслимых баржах, а в небе висели немецкие самолеты и делали с этими баржами все, что им хотелось.)
Письмо, пришедшее к соседям, семье одноклассника АНа Ашмарина, это, вероятно, и есть то письмо, которое БН цитировал выше. Но в архиве БНа сохранилось еще одно письмо АНа — одно из тех, что писал он в осажденный Ленинград, не зная, живы ли там его родные.
Солдатский «треугольник». На нем адреса: город Ленинград, проспект Карла Маркса, дом 4, кв. 16, Стругацкой А. И. // Чкаловская обл., Ташлинский район, п. совхоз им. Калинина, ферма № 3. Стругацкому А. Н.
ПИСЬМО АРКАДИЯ МАТЕРИ И БРАТУ, 27 ИЮНЯ 1942, ТАШЛА — Л.
Дорогая мамочка и братишка.
Пишу вам четвертое письмо без всякой надежды на то, что ни его получите. Я от вас писем не получал и не знаю, живы ли вы, или просто мои письма до вас не дошли. Повторяю уже четвертый раз — отец мой и Борин и твой муж, мама, умер в Вологде, и четвертый раз мне становится трудно дышать от слез. А плакать я почти разучился, так как прошел через такой ад, о котором прежде не имел представления.
Я сейчас в Чкаловской обл., в Калининском совхозе, работаю маслопромом и имею дело с огромными количествами молока, сливок и масла. Если бы вы приехали ко мне! В Вологде, пока я лежал в больнице, пропали почти все наши вещи и сейчас я имею то, что ношу на себе. Жизнь здесь неплохая, хотя белых булок и сахара нет и следа (помнишь, как нам врали об этом в Выборгском райсовете). Хлеба, картошки, молока и молочных продуктов ем вволю. Очень хочу, чтобы вы были бы здесь, со мной. Мама, милая моя, если я до сентября не получу от вас известий, то буду считать вас умершими и отправлюсь добровольцем на фронт. Жить, не увидев больше тебя и Бориса, я не могу. Писать тебе я буду теперь через каждые 10 дней и с нетерпением жду твоего ответа. Получив твой ответ, напишу подробно, как выехать, куда ехать и что с собой взять.
Целую тебя крепко-крепко, и Боречку тоже, даже если вас нет в живых.
До свидания, остаюсь твой преданный сын и Борькин любящий брат Аркадий.
ИЗ: БНС. БЕЗ НАПАРНИКА
В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже и Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов — начальству кушать…
ИЗ: БНС: «НЕ ЛЮБЛЮ ЛИТЕРАТУРУ, КОТОРАЯ УВОДИТ ОТ РЕАЛЬНОСТИ»
— Роман «Хромая судьба» начинается — в числе прочих — фразой: «Москву заносило, как богом забытый полустанок где-нибудь под Актюбинском». Эта географическая «сноска» — результат какого-то личного опыта? Кстати — вашего или Аркадия?
— Хороший пример. Совершенно не помню, кто мог предложить эту фразу. Дело в том, что в тех краях мы бывали с Аркадием оба. Аркадий во время войны учился в актюбинской минометной школе. Я — «по соседству», в Оренбуржье, в городе, который назывался тогда Чкалов. Если глядеть из Петербурга, то эти области оказываются практически рядом — каких-нибудь пятьсот километров. Так что образ маленького городка, заносимого снегом, был близок нам с братом обоим.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 13.03.99
Мы жили в районном центре Ташла. Это было огромное село, несколько сотен домов на высоком берегу реки Ташолки. Я часто вижу эти места во сне, но назвать дом, в котором мы жили… нет, это не в моих силах, не помню. И имен хозяев не помню. Впрочем, это были старые люди, их давно уже нет в живых.
БНС. ОФЛАЙН-ИНТЕРВЬЮ 17.09.05
Учились ли Вы в Ташлинской школе?
Фаина. Ташла, Россия
Да, учился, в третьем классе (1942-43 гг.).
<…>
АНС закончил десятилетку именно в Ташле. И сразу после этого ушел в армию.
ИЗ: БНС: «ЧУДО — ЭТО ЛОВКОСТЬ РУК ЛИБО ОШИБКА ЭКСПЕРИМЕНТА»
В селе Ташла, где научился плавать, я тонул. Когда лодка перевернулась, меня вытащили дружки.
Там же, в Ташле (это было во время эвакуации), у меня была обязанность — таскать корм свиньям, которые (одна наша, одна соседская) жили в глубокой яме, оставшейся от старого ледника. Я спускался дважды в день в эту яму с ведром, вываливал корм в лохань. Пока свиньи были поросятами, все было ничего. Но потом они вымахали до размеров угрожающих и в один прекрасный день сцапали меня — одна за штанину, а другая за ногу, и я (хилый, послеблокадный десятилетний парнишка), напугавшись, еле отбился от них пустым ведром. Потом я не раз читал и слышал об аналогичных случаях с другими людьми, — случаях, кончавшихся гораздо более трагически, и все эти рассказы были мне очень близки и понятны.
