УДК 159.98

ББК 88

Б 971

Бейтсон Г. Экология разума. Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии / Пер. с англ. М.: Смысл. 2000. - 476 с.

Bateson G. Steps to an Ecology of Mind. N.Y.: Ballantine, 1972.

Перевод с английского Д.Я.Федотова, М.П.Папуша

Вступительная статья А.М.Эткинда

Редактор перевода Т.А.Нежнова

Дизайн серии Ф.С.Сафуанов, Э.А.Марков

Верстка О.В.Кокоревой

Корректор Н.А.Степина

Психологам, психотерапевтам, всем, интересующимся глубинными механизмами человеческого поведения.

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Эткинд A.M. На пути к экологии разума

Федотов Д.Я., Папуш М.П. Переводя Бейтсона

Энгел М. Пролог

Предисловие

Введение: Наука о Разуме и Порядке

МЕТАЛОГИ

Металог: Почему вещи приходят в беспорядок?

Металог: Почему французы?

Металог: Про игры и серьезность

Металог: Сколько ты знаешь?

Металог: Почему вещи имеют очертания?

Металог: Почему лебедь?

Металог: Что такое инстинкт?

ФОРМА И ПАТТЕРН В АНТРОПОЛОГИИ

Контакт культур и схизмогенез

Эксперименты по обдумыванию собранного этнологического материала

Мораль и национальный характер

Бали: система ценностей стабильного состояния

Стиль, изящество и информация в примитивном искусстве

Комментарий к части "Форма и паттерн в антропологии"

ФОРМА И ПАТОЛОГИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Социальное планирование и концепция вторичного обучения

Теория игры и фантазии

Эпидемиология шизофрении

Ктеории шизофрении*

Групповая динамика шизофрении

Минимальные требования для теории шизофрении

"Двойное послание", 1969

Логические категории обучения и коммуникации

Кибернетика "Я": теория алкоголизма

Комментарий к части "Форма и патология взаимоотношений"

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ЭКОЛОГИЯ

Кибернетическое объяснение

Избыточность и кодирование

Сознательная цель против природы

Влияние сознательной цели на человеческую адаптацию

Форма, вещество и различие

Комментарий к части "Эпистемология и экология"

КРИЗИС В ЭКОЛОГИИ РАЗУМА

От Версаля до кибернетики

Патология в эпистемологии

Корни экологического кризиса

Экология и гибкость в городской цивилизации

Библиография

* Перевод М.Я.Папуша. Остальные разделы переведены Д.Я.Федотовым.

НА ПУТИ К ЭКОЛОГИИ РАЗУМА

Книга Грегори Бейтсона "Steps to an Ecology of Mind" попала мне в руки в конце 1970-х: мне оставил ее знаменитый психолог Пол Экман, приехавший в Ленинград читать лекции и, обходя наружное наблюдение, вступавший в неразрешенные контакты. Я только начал работать психологом в клинике и в свой первый отпуск взял этот толстенький карманный томик. Отпуск я проводил на Кавказе; тогда там было дешево и безопасно (впрочем, об опасности тогда никто и не думал). Загорая среди скал и вспоминая свою оставшуюся в Питере дочку, я читал невероятные истории о жизни на острове Бали, о логических уровнях и разгадке шизофрении. Больше всего мне понравились "Металоги" - восхитительные разговоры автора со своей дочкой, "структура которых релевантна тому, о чем говорят": звучит замысловато, но по прочтении понимаешь, что это значит. Как бы мне хотелось вот так разговаривать со своей дочкой; но она отсутствовала, и я прямо тут, в палатке, начал переводить Бейтсона. И странно: тогда, в восьмидесятых, мне удавалось публиковать все, что я хотел, но перевод "Металогов" был отвергнут двумя редакциями. Потом я позабыл об этом деле; может, потому, что дочка подросла и я научился с ней разговаривать. Но бейтсоновские идеи еще долго помогали мне понимать (верно или нет) собственные чувства.

Автор этой книги - одна из самых необычных личностей в науке прошедшего столетия. Его современники, классики едва различимых между собой дисциплин, морили студентов и читателей заумной методологией, структурными схемами и идеалом науки еще более чистой, чем та, которую преподают на соседнем факультете. Не то чтобы психология, социология или антропология середины двадцатого века были совсем оторваны от человеческих дел: напротив, из глубокомысленных схем следовали выводы очевидно левой окраски. Идеи специальной, математизированной науки, когда они применяются к человеку и его жизни, логически связаны с представлением о большом правительстве, которое умнее и сильнее людей. Чтобы власть решала за человека, что ему дать, а чего не давать, ей нужна особого рода наука: знание об "объективной" или "бессознательной" жизни - иначе говоря, о том, что человеку надо и чего он сам о себе не знает. Эту атмосферу шестидесятых и семидесятых годов хорошо помнят в Америке и в Европе. Как ни изолирована была Россия, местные идеалы - семиотика, системный подход, математическое моделирование - выливались в те же общемировые искания. Их результаты, увы, состарились очень быстро, быстрее авторов.

Бейтсона продолжают читать именно потому, что он думал не о методе, а о предмете; не о форме очков, а о сложности мира, на который через них смотрят. Не произнося проповедей о междисциплинарности, он переходил границы между науками; не употребляя формул, он внес решающий вклад в перевод науки о поведении на язык компьютерной эры. В этой книге вы найдете попытки ответить на множество достойных внимания вопросов: знают ли наши сны слово "нет"? Почему у предметов есть границы? Когда метафоры работают и когда нет? Откуда играющие собаки, знают, что они не дерутся? Как формируется психическая болезнь, и не сходно ли это с тем, что на обычном языке описывается как дурное воспитание?

Центральной для интеллектуальной биографии Бейтсона была концепция "double bind" (это словосочетание я перевожу как "двойная связь", хотя допускаю возможность других переводов). Согласно Бейтсону, двойные связи возникают, когда один из партнеров посылает другому противоположные сигналы разного логического типа. Например, мать говорит ребенку, что он очень красивый, и при этом избегает смотреть на него; или жена, недовольная мужем, рассказывает ему о дурном муже своей подруги; или опоздавший на сеанс пациент отрицает, что хотел этим выразить недоверие терапевту; или правительство говорит, что повышает налоги для того, чтобы лучше заботиться о народе. Всякое слово или жест имеет два значения - буквальное и метафорическое. Бейт-сон рассказывает о типологии отношений между ними и, конкретно, о последствиях их расхождений. Вся его философия есть апология метафорического, утверждение самостоятельного значения метафоры как особой сущности - семиотической, терапевтической, политической. Он рассказывает о том, что метафора - это не литературный троп, а логический тип коммуникации между людьми, животными, обществами и, возможно, компьютерами; что метафорический смысл сообщения живет своей жизнью и может систематически отличаться от его буквального значения; что субъект свободен или несвободен в выборе логического уровня, на котором он общается; что несвобода этого выбора ведет к тяжким последствиям вроде шизофрении. Внимание к метафоре делает анализ Бейтсона одним из ранних опытов пост-структуралистской семиотики. Философы, психологи, политические ученые конца XX века постоянно использовали понятие двойной связи, редко ссылаясь на Бейтсона (это тоже двойная связь и признак успеха в науке).

Теперь неровная, но блестящая книга Бейтсона практически вся выходит на русском языке. Пресыщенный читатель найдет здесь то, чего не читал нигде, и в таком сочетании, которого не видел никогда. Разработанная Бейтсоном теория шизофрении бурно обсуждалась; она вряд ли раскрывает страшные тайны этой болезни, но позволяет описать их на интуитивно доступном языке. Этнологические картины далекого (нынче не столь уж далекого) острова Бали захватывающе интересны. Бейтсон их наблюдал вместе со своей женой, знаменитым антропологом Маргарет Мид, и эти эссе надо читать как его комментарий к их общей полевой работе. По-прежнему трогательны - а для новых читательских и родительских поколений, я не сомневаюсь, вновь заразительны - металогические разговоры с дочкой.

В перенасыщенной атмосфере XXI века, полной новых связей и новых ядов, мы разделяем экологические заботы Бейтсона. Экология знает, что ее ценности (например, свежий воздух) не существуют сами по себе, а постоянно, каждую минуту кем-то создаются и кем-то портятся. Мы не можем создавать воздух, у нас нет листьев; но мы создаем разум. Экология разума есть работа по прояснению жизни посредством нашего, а не чьего-нибудь ума. Воздух, которым дышат интеллектуалы, создается их целенаправленной работой, ими же потребляется или целенаправленно портится. Под обложкой, которую вы только что открыли, заключена ясная, чистая атмосфера разума: структура текста металогически соответствует его цели.

А.М. Эткинд

ПЕРЕВОДЯ БЕЙТСОНА

Грегори Бейтсон (1904-1980) - выдающийся англо-американский философ, этнограф и этолог. Вот что пишет о нем Фритьоф Капра в книге "Уроки Мудрости" (Москва; Киев, 1996), в которой Бейтсону посвящена отдельная глава, наряду с такими людьми, как Вернер Гейзенберг, Кришнамурти, Станислав Гроф, Ричард Лэйнг:

Будущие историки сочтут Грегори Бейтсона одним из наиболее влиятельных мыслителей нашего времени. Уникальность его мышления связана с широтой и обобщенностью. Во времена, характеризующиеся разделением и сверхспециализацией, Бейтсон противопоставил основным предпосылкам и методам различных наук поиск паттернов, лежащих за паттернами, и процессов, лежащих в основе структур. Он заявил, что отношения должны стать основой всех определений; его основная цель состояла в обнаружении принципов организации во всех явлениях, которые он наблюдал, "связующего паттерна", как он называл это.

Нам кажется, что русскому читателю также будет интересно узнать, что отец Грегори Бейтсона, крупнейший английский генетик Уильям Бейтсон, был личным другом Николая Вавилова.

Свою научную деятельность Грегори Бейтсон начал в 20-х годах в качестве этнографа, изучая культуры племен Новой Гвинеи и балийцев в Индонезии. Результаты этих исследований отражены в его монографии "Naven: Survey of Problems Suggested by a Composite Picture of the Culture of a New Guinea Tribe Drawn from Three Points of View" (Cambridge, 1936), а также в книге "Balines Character: A Photographic Analysis" (N.Y., 1942), написанной в соавторстве с его первой женой Маргарет Мид. Он внес значительный вклад в развитие методов этнографических исследований, широко использовав фото- и кинорегистрацию материала для анализа экспрессивного поведения.

В 40-е годы Бейтсон тесно сотрудничает с Норбертом Винером, активно участвуя в первых конференциях по кибернетике, регулярно организуемых Фондом Джосайи Мейси. Бейтсон одним из первых пытался применить системный подход для осмысления фундаментальных методологических проблем как естественных, так и общественных наук. В 1948 году начинается совместная работа Бейтсона с американским психиатром Юргеном Рушем в его клинике. В 1951 году публикуется их совместная монография "Communication: The Social Matrix of Psychiatry" (N.Y., 1951), в которой была предпринята попытка рассмотреть психические заболевания как особые формы нарушения коммуникации.

В 50-е годы Бейтсон руководит знаменитым исследовательским проектом, проводившимся в госпитале при Управлении по делам ветеранов (Пало-Альто, Калифорния), в который также входили Дон Д.Джексон, Джей Хейли, Джон Х.Уикленд и Уильям Ф.Фрай. Проект касался исследования парадоксов патологической коммуникации при шизофрении и привел к открытию концепции "double bind".

Идеи Бейтсона сыграли огромную роль в зарождении радикально новой формы психотерапии - системной семейной терапии. Именно благодаря Бейтсону в психиатрии и психотерапии стал использоваться совершенно особый способ "эпистемологической пунктуации" клинической и психотерапевтической реальности - системная методология, опирающаяся на такие понятия, как "саморегуляция" и "нелинейная циркулярная причинность". В результате в качестве "пациента" для семейного терапевта стал выступать не индивид, демонстрирующий те или иные нарушения, а вся его семья. Психопатологическая симптоматика стала рассматриваться как функция сети внутрисемейной коммуникации.

Хотя Бейтсон сам почти не занимался психотерапией, его считают своим учителем основатели таких психотерапевтических подходов, как

• краткосрочная психотерапия школы Пало-Альто (Д.Джексон, П.Вацлавик, Дж.Уикленд и др.);

• стратегическая психотерапия (Дж. Хейли);

• миланская школа системной семейной терапии (М.С.Палаццоли, Л.Боскола, Г.Чеччин и др.);

• "анти-психиатрия" (Р.Д.Лэинг);

• нейролингвистическое программирование (Р.Бандлер, (Дж.Гриндер, Р.Дилтс и др.).

В последние десятилетия жизни, опираясь на свои энциклопедические знания, Бейтсон разрабатывал науку о живом, принципиально переосмысливая традиционные научные представления о разуме и материи. Он доказывал, что "разум" имманентен всему живому, образуя неразрывное единство с неживой природой. Этой теме посвящены его главные работы:

• "Steps to an Ecology of Mind: collected essays in anthropology, psychiatry, evolution, and epistemology". San Francisco: Chandler Publishing Co., 1972;

• "Mind and Nature: A Necessary Unity". N.Y.: Dutton, 1979;

• "Angels Fear: Towards an Epistemology of the Sacred". N.Y.: Macmillan, 1987 (в соавторстве со своей дочерью Мэри Кэтрин Бейтсон /Mary Catherine Bateson/);

• "A Sacred Unity: Further Steps to an Ecology of Mind". N.Y.: Cornelia & Michael Bessie Book, 1991 (посмертное издание, подготовленное к печати Родни Дональд-соном /Rodney E.Donaldson/).

К сожалению, работы Бейтсона недостаточно хорошо известны в России. Мы предлагаем вниманию читателей подборку текстов из книги "Steps to an Ecology of Mind". Эта книга - систематизированный сборник статей Бейтсона, опубликованных в различной научной периодике в 1935-1971 гг.

При подготовке перевода к публикации мы столкнулись с рядом трудностей. В частности, перевод на русский язык термина "double bind" представляется достаточно сложной задачей, поскольку семантическая структура русского языка не позволяет сохранить всю смысловую многозначность этого английского выражения, возникающую из соединения прилагательного "double" и существительного "bind".

В отечественной литературе сложилась некоторая традиция перевода этого термина как "двойная связь" (см., например, А.М.Руткевич. От Фрейда кХайдеггеру. М., 1985, с. 132). Однако существуют и такие варианты, как "двойной сигнал", "двойная команда", "двойной приказ", "двойной узел", "двойной зажим", "двойной капкан" и т.д. Не ставя под сомнение ни один из вариантов, мы хотим ввиду принципиальной важности данного термина наметить границы смыслового спектра, который этот оборот имеет в английском языке.

Глагол "to bind" обычно переводится как "скреплять, обязывать". Словарь COLLINS дает следующий список синонимов:

bind (v)

1. compel - принуждать, подчинять;

2. confine - ограничивать, держать в пределах;

3. detain - задерживать, замедлять;

4. engage - обязывать, связывать;

5. fasten - прикреплять, привязывать;

6. oblige - обязывать, заставлять;

7. restrict - ограничивать;

8. secure - гарантировать, ограничивать;

9. tie - стеснять, связывать, обязывать;

10. wrap - обертывать, укутывать.

В английском языке есть идиоматические выражения "to get into a bind" или "to be in a bind", что означает "попасть в безвыходную ситуацию, попасть в переплет". Из ходового английского юридического оборота "the agreement is binding upon both parties" ("соглашение обязательно к исполнению обеими сторонами") ясно видны такие свойства "bind", как императивность, вчинение и вменение. Также отчетливо видна имплицированная возможность применения санкций в случае неисполнения данного вменения.

Прилагательное "double" кроме ряда значений, связанных с удвоением в смысле физического удваивания, сдваивания и арифметического умножения на два, имеет активную смысловую ветвь, связанную с обманом и нечестностью. COLLINS дает в этом отношении следующие синонимы: double (adj)

1. deceitful - лживый;

2. dishonest - нечестный, недобросовестный;

3. false - ложный;

4. insincere - неискренний;

5. knavish - жульнический, плутовской;

6. perfidious - предательский, вероломный;

7. treacherous - вероломный, коварный;

8. vacillating - нерешительный, непостоянный.

Этой смысловой ветви отвечают следующие выражения и обороты:

1. doubling - уловка, увертка, уклончивость;

2. double-dealer - двурушник, обманщик;

3. double-faced - двуличный;

4. double-tongued - лживый, неискренний;

5. double-cross (v) - обмануть, провести, "кинуть";

6. double-think - знаменитое оруэлловское "двоемыслие".

Очевидно, что при переводе double bind оборотом типа "двойной сигнал" этот ряд смыслов полностью утрачивается. Сами по себе выражения "двойной сигнал" или "двойная связь" по-русски звучат достаточно этически нейтрально и не порождают ассоциаций с чем-то ложным, обманным, мошенническим, коварным, злонамеренным, циничным и даже, возможно, криминальным. Между тем, Бейтсон прямо определяет индивидуума, находящегося в ситуации double bind, как "жертву".

Учитывая все сказанное выше, можно было бы предложить следующее описание ситуации double bind: double bind - это недобросовестно (а возможно, и злонамеренно) вмененная двоякого рода обязанность, которая содержит внутреннее противоречие и никоим образом не может быть исполнена в принципе, что совершенно не освобождает жертву этого вменения от наказания за его "неисполнение". Классический пример - знаменитое требование: "Приказываю тебе не исполнять моих приказов". В известном смысле double bind можно рассматривать как вид жестокой шутки. Положение довершается тем, что в силу специфики ситуации жертва не только лишена возможности защищать себя, взывая к логике или справедливости, но даже вообще как бы то ни было указывать на само существование ситуации double bind, поскольку такое указание было бы равносильно обвинению противоположной стороны в нечестности и означало бы вступление в прямую конфронтацию, несовместимую с драгоценной иллюзией "любви", "братства" или "соборности".

Увы, ценой сохранения иллюзий часто становится гибель рассудка. Приходится только удивляться, что многим такая цена отнюдь не кажется чрезмерной.

Думаем, что именно здесь и проходит грань между "двойным сигналом" и double bind. Для того чтобы "двойной сигнал" превратился во вменяющий double bind, этот сигнал должен быть получен от инстанции, за которой его получатель признает право "вменять" и чьи вменения считаются обязательными к исполнению и обсуждению не подлежат. Коммуникация такого рода предполагает не только специфические нарушения в сфере формальной логики, но и асимметричное распределение власти в коммуникативном контексте. Это остается верным и для случая "терапевтического double bind", поскольку за терапевтом некоторые возможности такого рода, очевидно, предполагаются.

Нужно сказать, что по мере расширения и углубления исследований сферы коммуникаций людей, неантропоидных млекопитающих и прочих организмов и выхода этих исследований за первоначальные рамки чисто психиатрических феноменов, во взглядах Бейтсона и его ближайших сотрудников на проблему double bind наметилась тенденция к снижению, если можно так выразиться, межличностного драматизма и принятию более формальной и беспристрастной позиции. Можно привести цитату из заключительного параграфа статьи Бейтсона,Джексона,Хейли и Уикленда (Bateson, Jackson, Haley, Weakland, 1968), в которой подводятся итоги совместной работы:

Исследовательский проект прекратил свое существование в 1962 году после десяти лет совместной работы. Суммарная формулировка общего мнения группы касательно double bind к моменту прекращения проекта включала следующие пункты:

(1) Double bind есть класс последовательностей, возникающих, когда феномены исследуются с точки зрения концепции уровней коммуникации;

(2) При шизофрении double bind есть необходимое, но не достаточное условие для объяснения этиологии и, напротив, есть неизбежный побочный продукт шизофренической коммуникации;

(3) Для этого типа анализа эмпирические исследования и теоретические описания индивидуумов и семей должны акцентировать скорее наблюдаемую коммуникацию, поведение и контексты отношений, нежели фокусироваться на перцепции аффективных состояний индивидуумов;

(4) Самым полезным способом формулировки описания double bind является не терминология связывателя (binder) и жертвы, а терминология описания людей, захваченных системой поведения, продуцирующей конфликтующие описания отношений и вытекающее из этого субъективное страдание. В своих попытках работать со сложностями многоуровневых паттернов в человеческих коммуникативных системах исследовательская группа предпочитает акцент на циркулярных системах межличностных отношений, нежели более традиционный акцент на поведении отдельных индивидуумов либо на единичных последовательностях взаимодействия.

Тем не менее в статье 1960 года "Групповая динамика шизофрении" (см. в этой книге) Бейтсон все еще описывает double-binding как вид нечестной борьбы, а в статье 1969 года говорит о крайней болезненности и потенциальной па-тогенности пребывания в ситуациях односторонне навязанного double bind, хотя субъектами таких ситуаций в этой статье являются не люди, а дельфины.

Приняв во внимание все вышеприведенные соображения, переводчики сошлись во мнении, что на данный момент наиболее приемлемым русским оборотом для "double bind" является вариант "двойное послание". Этот вариант, с одной стороны, несет определенные коммуникативные коннотации, а с другой - видится как разумный компромисс между чрезмерной страдательностью "зажима" и "капкана" и полной абстрактностью "сигнала".

Хотя вполне возможно, что через некоторое время русский язык ассимилирует этого "пришельца", и сочетание "дабл-байнд" будет не более затруднительным для русского языка и уха, чем уже вполне обрусевшие "гештальт", "паттерн", "интерфейс" или "виртуальный веб-сайт на сервере провайдера".

Д.Я. Федотов, М.П. Папуш

ПРОЛОГ

В течение трех лет я был студентом Грегори Бейтсона и помогал ему отбирать статьи для этого сборника. Я полагаю, что эта книга очень важна не только для тех, кто профессионально занимается науками о поведении, биологией и философией, но также (и особенно) для тех представителей моего поколения, рожденного после Хиросимы, которые стремятся лучше понять самих себя и свой мир.

Центральная идея этой книги состоит в том, что мы сами создаем воспринимаемый мир; это происходит не потому, что вне наших голов не существует никакой реальности (война в Индокитае действительно ошибка; мы действительно разруша- ем нашу экосистему и, следовательно, самих себя, верим мы в это или нет), а потому, что мы подвергаем селекции и редактируем видимую реальность, чтобы привести ее в соответствие с нашими верованиями относительно того мира, в котором живем. Например, человек, считающий, что мировые ресурсы бесконечны, либо полагающий, что если что-то хорошо, то еще больше этого "чего-то" будет еще лучше, не сможет увидеть своих ошибок, поскольку не станет искать никаких доказательств.

Чтобы человек смог изменить свои базовые верования, определяющие восприятие (Бейтсон называет их эпистемологическими предпосылками), он сначала должен осознать, что реальность не обязательно совпадает с его верованиями. Узнавать об этом нелегко и неудобно, и большинству людей в истории, вероятно, удалось избежать таких мыслей. Я не считаю, что безотчетная жизнь вообще не стоит того, чтобы ее прожить. Но иногда диссонанс между реальностью и ложными верованиями достигает такой точки, после которой уже невозможно не видеть, что мир лишился смысла. Только тогда разум приобретает способность рассмотреть радикально новые идеи и способы восприятия.

Ясно, что наше культурное сознание достигло такой точки. Ho эта ситуация таит в себе как возможости, так и опасности. Нет гарантии, что новые идеи будут лучше старых. Не стоит также рассчитывать, что изменения пройдут гладко.

Культурный сдвиг уже привел к психическим потерям. Например, психоделики являются мощным образовательным инструментом. Они самым убедительным образом демонстрируют произвольность нашего обычного восприятия. Многим из нас пришлось их попробовать, чтобы узнать, как мало мы знаем. Слишком многие из нас заблудились в лабиринте, решив, что если реальность не означает того, чем мы ее считали, то в ней нет смысла вообще. Я знаю это место. Я и сам там блуждал. Насколько мне известно, оттуда есть только два выхода. Первый - это обращение к религии. Я попробовал даосизм. Другие выбирают различные версии индуизма, буддизма и даже христианства. Смутные времена всегда порождают толпы мессий-самозванцев. Некоторые примыкают к радикальным идеологическим течениям скорее по религиозным, чем по политическим причинам. Кого-то это может удовлетворить, хотя всегда присутствует опасность впасть в сатанизм. Однако я думаю, что тот, кто выбирает готовые системы верований, теряет шанс на подлинно творческое мышление, а, возможно, ничто меньшее нас не спасет.

Второй путь, состоящий в обдумывании вещей и принятии как можно меньшего на веру, более труден. Интеллектуальная активность - от науки и до поэзии - имеет плохую репутацию у моего поколения. Мы считаем, что в этом виновата наша так называемая система образования, которая кажется специально придуманной для того, чтобы не позволить своим жертвам научиться думать. Нас хотят убедить, что мышление - это то, что ты делаешь, когда читаешь учебник. Кроме того, чтобы научиться думать, нужно иметь учителя, который сам умеет думать. Низкий уровень того, что сходит за мышление в большинстве американских академических кругов, может быть оценен только по контрасту с человеком, подобным Грегори Бейтсону. Из этого не следует, впрочем, что мы не должны стремиться к еще лучшему.

Однако сутью всех наших проблем остается плохое мышление, и единственное лекарство от этого - это улучшение мышления. Эта книга - самый лучший известный мне образец хорошего мышления. Я вверяю ее вам, мои братья и сестры по новой культуре, в надежде, что она поможет нам в нашем странствии.

Марк Энгел, Гонолулу, Гавайи, 16 апреля 1971 года

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть люди, способные продолжать устойчиво работать, не имея большого успеха и внешней поддержки. Я не из таких. Мне всегда было нужно, чтобы кто-то еще верил, что моя работа имеет шансы и идет в правильном направлении. Я часто бывал удивлен, как это другие верят в меня, когда я сам очень слабо в себя верил. Порой я даже пытался стряхнуть с себя ответственность, налагаемую на меня их продолжающейся верой. Я говорил себе: "Но ведь они в действительности не знают, что я делаю. Откуда им знать, если я сам не знаю?"

Моя первая антропологическая работа среди байнинцев на острове Новая Британия была неудачной, и у меня был частично неудачный период в исследовании дельфинов. Никакие из этих неудач никогда не ставились мне в упрек.

Следовательно, я должен поблагодарить многих людей и многие организации за то, что они поддерживали меня в те времена, когда я сам не считал себя хорошей ставкой.

Во-первых, я должен поблагодарить Ученый совет колледжа Св. Иоанна (Кембридж), избравший меня своим членом сразу после моей неудачи с байнинцами.

Далее (в хронологическом порядке), я глубоко обязан Маргарет Мид, которая была моей женой и очень близким сотрудником на Бали и в Новой Гвинее и с тех пор продолжает быть моим другом и коллегой.

В 1942 году на конференции Фонда Мейси (Масу Foundation) я встретил Уоррена Мак-Каллоха и Джулиана Бигелоу (Warren McCulloch, Julian Bigelow), которые тогда возбужденно говорили об "обратной связи". Работа над книгой "Нейвен" (Naven, a Survey of Problems Suggested by a Composite Picture of Culture of a New Guinea Tribe Drawn from Three Points of View. Cambridge, 1936) привела меня на самый передний край того, что позднее стало кибернетикой, но мне недоставало концепции отрицательной обратной связи. Вернувшись после войны из-за границы, я пошел к Фрэнку Фремон-Смиту (Frank Fremont-Smith) из Фонда Мейси и попросил устроить конференцию по этому тогда загадочному вопросу. Фрэнк сказал, что он только что организовал такую конференцию с Мак-Каллохом в качестве председателя. Так и получилось, что мне посчастливилось быть членом тех знаменитых конференций Мейси по кибернетике. Мой долг перед Уорреном Мак-Каллохом, Норбертом Винером (Norbert Wiener), Джоном фон Нейманом (John Von Neumann), Эвелин Хатчинсон (Evelyn Hutchinson) и другими членами этих конференций ясно виден во всем, что я написал со времен Второй мировой войны.

В своих первых попытках синтеза кибернетических идей с антропологическими данными я получал поддержку от Гуг-генхаймовского научного совета.

В период моего вхождения в область психиатрии Юрген Руш (Jurgen Ruesh), с которым я работал в клинике Портера (Лэнгли), посвятил меня в многочисленные любопытные подробности мира психиатрии.

С 1949 по 1962-й я занимал должность "этнолога" в Госпитале ветеранов (Пало-Альто), где мне была предоставлена удивительная свобода изучать все, что я находил интересным. Эту свободу и защиту от внешних требований мне предоставил директор госпиталя доктор Джон Дж.Прасмак (John J.Prusmack).

В этот период Бернар Зигель (Bernard Siegel) предложил, чтобы издательство Станфордского университета переиздало мою книгу "Нейвен", которая лежала без движения со времени первой публикации в 1936 году. Мне также посчастливилось получить ленту со съемками игровых последовательностей между выдрами в зоопарке Флейшхаккера, которая показалась мне достаточно теоретически интересной, чтобы оправдать небольшую исследовательскую программу.

Своим первым исследовательским грантом в области психиатрии я обязан покойному Честеру Барнарду (Chester Barnard) из Фонда Рокфеллера, который несколько лет подряд держал экземпляр "Нейвена" как настольную книгу. Грант был дан для изучения "роли парадоксов абстрагирования в коммуникации".

По этому гранту Джей Хейли, Джон Уикленд и Билл Фрай (Jay Haley, John Weakland, Bill Fry) присоединились ко мне и образовали небольшую исследовательскую группу внутри Госпиталя ветеранов.

Однако снова последовала неудача. Грант был дан только на два года, Честер Барнард ушел в отставку, а мы, по мнению персонала Фонда, не имели достаточных результатов, оправдывающих возобновление гранта. Грант истек, но моя группа продолжала оставаться со мной без оплаты. Работа продолжалась, и через несколько дней после окончания срока гранта, когда я писал отчаянное письмо Норберту Винеру, прося у него совета, где получить новый грант, гипотеза "двойного послания" встала на свое место.

В конце концов нас спасли Фрэнк Фремон-Смит и Фонд Мейси.

После этого были гранты от Фонда психиатрии и от Национального института психического здоровья.

Постепенно выяснилось, что для дальнейшего продвижения в изучении логической типизации коммуникации я должен работать с живым материалом, и я начал работать с осьминогами. Моя жена Лоис работала со мной, и больше года мы держали около дюжины осьминогов в своей гостиной. Эта предварительная работа была многообещающей, однако нуждалась в повторении и расширении в лучших условиях. На это грантов не нашлось.

В этот момент появился Джон Лилли (John Lilly) и пригласил меня стать директором его дельфинария-лаборатории на Виргинских островах. Я проработал там около года и заинтересовался проблемами коммуникации китовых, но мне кажется, что я не создан для роли администратора лаборатории с сомнительным финансированием, расположенной в месте, где управлять делами невыносимо трудно.

Пока я сражался с этими проблемами, мне дали Премию для развития научной карьеры от Национального института психического здоровья. Эти премии распределял Берт Бут (Bert Booth), и я многим обязан его продолжающейся вере в меня и интересу.

В 1963 году Тейлор Прайор (Taylor Pryor) из Фонда океана (Гавайи) пригласил меня в свой Институт океана для работы с китовыми, а также для работы над другими проблемами коммуникации животных и людей. Именно здесь я написал больше половины данной книги, включая полностью всю часть "Эпистемология и экология".

В гавайский период я также работал с Институтом изучения культур при Восточно-Западном Центре университета штата Гавайи и обязан дискуссиям, проходившим в этом Институте, некоторыми теоретическими прозрениями, касающимися обучения-III.

Мой долг перед Фондом Веннера-Грена очевиден из того факта, что эта книга содержит не меньше четырех статей, написанных специально для конференций Веннера-Грена. Я также хочу поблагодарить лично госпожу Литу Осмун-дсен (Lita Osmundsen), директора отдела исследований этого Фонда.

Многие помогали мне по пути. Я не могу упомянуть здесь всех, но я должен особо поблагодарить доктора Верна Кэрролла (Vem Carroll), который подготовил библиографию, и моего секретаря Юдит Ван Слоотен (Judith Van Slooten), которая долго и тщательно готовила эту книгу к печати.

Наконец, у каждого человека науки есть долг перед гигантами прошлого. Во времена, когда следующая идея не приходит и все предприятие кажется тщетным, более чем приятно вспомнить, что с теми же проблемами боролись и великие. Своим личным вдохновением я во многом обязан людям, которые на протяжении последних 200 лет поддерживали жизнь в идее единства разума и тела. Это Ламарк - несчастный, старый, слепой основатель теории эволюции, проклятый Кювье, верившим в креационизм; Уильям Блейк (William Blake) - поэт и художник, который видел "через свои глаза, а не ими" и больше любого другого знал, что значит быть человеческим существом; Самюэль Батлер (Samuel Butler) - самый способный современный критик дарвиновской эволюции и первый, кто начал анализировать шизофреногенную семью; Р.Дж.Коллингвуд (R.G.Collingwood), первым распознавший и в кристальной прозе проанализировавший природу контекста; и Уильям Бейтсон (William Bateson) - мой отец, который в 1894 году был определенно готов к восприятию кибернетических идей.

ВЫБОР И ОРГАНИЗАЦИЯ ТЕКСТОВ

Эта книга содержит почти все, что я написал, за исключением больших книг и обширных анализов данных, а также слишком тривиальных или эфемерных текстов, таких как рецензии на книги или полемические заметки. Прилагается полная личная библиография.

В широком смысле я занимался четырьмя видами вопросов: антропологией, психиатрией, биологической эволюцией и генетикой, а также новой эпистемологией, возникающей из теории систем и экологии. Статьи на эти темы составляют части данной книги, и порядок следования этих частей соответствует хронологическому порядку четырех перекрывающихся периодов моей жизни. Внутри каждой части статьи расположены в хронологическом порядке.

Я понимаю, что читатели, по всей видимости, будут уделять больше внимания тем частям книги, которые ближе их касаются. Поэтому я не стал изымать некоторые повторения. Психиатр, интересующийся алкоголизмом, в статье "Кибернетика "Я"" встретится с идеями, которые в более философском облачении вновь появляются в статье "Вещество, форма и различие".

Грегори Бейтсон, Институт Океана, Гавайи, 16 апреля 1971 года

ВВЕДЕНИЕ: НАУКА О РАЗУМЕ И ПОРЯДКЕ*

Давая название данному сборнику статей и лекций, мы стремились точно определить его содержание. Статьи, относящиеся к временному отрезку в тридцать пять лет, собраны вместе, чтобы предложить новый способ думать об идеях и о тех агрегатах идей, которые я называю "разумами" ("minds"). Этот способ думать я называю "экологией разума", или экологией идей. Это наука, которая пока еще не существует в виде организованной совокупности теорий или знания.

Определение "идеи", предлагаемое в собранных статьях, гораздо шире и формальнее традиционного. Статьи должны говорить сами за себя, однако в этом вступлении позвольте мне выразить уверенность, что такие вещи, как двусторонняя симметрия животного, структурированная организация листьев растения, эскалация гонки вооружений, процесс ухаживания, природа игры, грамматика предложения, загадка биологической эволюции и современный кризис в отношениях человека со своей окружающей средой, могут быть поняты только в терминах предлагаемой мною экологии идей.

Вопросы, поднимаемые книгой, являются экологическими. Как взаимодействуют идеи? Существует ли некоторый вид естественного отбора, который определяет выживание одних идей и исчезновение или смерть других? Какой тип экономики ограничивает разнообразие идей в данной области разума? Каковы необходимые условия стабильности или выживания подобной системы или субсистемы?

Некоторые из этих вопросов затрагиваются в статьях, однако главный движущий импульс книги - желание расчистить путь к тому, чтобы подобные вопросы могли задаваться осмысленно.

* Bateson G. The Science of Mind and Order. Статья написана в 1971 году. Публикуется впервые.

ВВЕДЕНИЕ: НАУКА О РАЗУМЕ И ПОРЯДКЕ

Только в конце 1969 года я вполне осознал, что я делаю. Написав текст лекции "Форма, вещество и различие" для выступления на конференции памяти А.Кожибского, я обнаружил, что моя работа с примитивными народами, шизофренией, биологической симметрией, а также моя неудовлетворенность традиционными теориями эволюции и обучения идентифицировали широко разбросанное множество меток, или точек отсчета, которые могли определить новую научную территорию.

По самой природе этого занятия, исследователь никогда не знает, что он исследует, пока это не будет исследовано. У него в кармане нет путеводителя, который сообщил бы ему, какие церкви нужно посетить и в каких гостиницах остановиться. Есть только двусмысленный фольклор тех, кто ходил по этому пути. Нет сомнений, что более глубокие пласты разума ведут ученого или художника в направлении переживаний и мыслей, имеющих отношение к тем проблемам, которые каким-то образом являются его проблемами. Кажется, что это руководство начинает действовать задолго до того, как у ученого появится какое-либо сознательное знание о своих целях. Но как это происходит, мы не знаем.

Я часто бывал нетерпелив с коллегами, которые казались неспособны видеть различия между тривиальным и глубоким. Однако когда студенты попросили меня определить это различие, мне нечего было сказать. Я дал неопределенный ответ, что любое исследование, проливающее свет на природу "порядка" (или "паттерна") во вселенной, несомненно, нетривиально.

Но такой ответ совершенно бездоказателен.

Когда-то я вел неформальный курс для пациентов психиатрического отделения госпиталя при Управлении по делам ветеранов в Пало-Альто, пытаясь предложить им обдумать некоторые мысли, содержащиеся в этих статьях. Они добросовестно приходили, слушали меня с интересом, но каждый раз после трех или четырех занятий возникал вопрос: "О чем вообще этот курс?"

Я пробовал по-разному отвечать на этот вопрос. Однажды я составил нечто вроде катехизиса и предложил его классу в качестве примера тех вопросов, которые, как я надеялся, они будут способны обсуждать после завершения курса. Вопросы варьировались от: "Что такое таинство?" до: "Что такое энтропия?" и "Что такое игра?"

В качестве дидактического маневра мой катехизис оказался неудачен: класс замолчал. Но один вопрос из него оказался полезным:

"Некая мать имеет привычку поощрять своего маленького сына мороженым, когда он съест свой шпинат. Какая дополнительная информация вам нужна, чтобы иметь возможность предсказать, станет ли ребенок

a) любить или ненавидеть шпинат;

b) любить или ненавидеть мороженое;

c) любить или ненавидеть мать?"

Мы посвятили одно или два занятия исследованию многочисленных ответвлений этого вопроса, и мне стало ясно, что вся нужная дополнительная информация касалась контекста поведения матери и сына. Фактически, феномен контекста и тесно связанный с ним феномен "смысла" определяли различие между "точными" ("hard") науками и тем видом науки, который я пытался построить.

Постепенно я обнаружил, что причина, из-за которой было трудно объяснить классу, о чем этот курс, заключалась в том, что мой способ мышления отличался от их способа. Ключ к этому различию мне дал один из учащихся. Это было первое занятие класса, и я говорил о культурных различиях между Англией и Америкой - о том вопросе, который всегда нужно затронуть, когда англичанину приходится преподавать американцам культурную антропологию. В конце занятия ко мне подошел один из пациентов. Он оглянулся, чтобы убедиться, что все остальные ушли, и затем сказал довольно нерешительно:

- Я хочу спросить. - Да.

- Ну, вы хотите, чтобы мы выучили то, что вы нам говорите? Я помедлил мгновение, но он опять торопливо заговорил:

- Или это все что-то вроде примера, иллюстрация чего-то еще?

- Да, конечно!

- Но пример чего?

И почти каждый год возникало неопределенное недовольство, обычно доходившее до меня в виде слухов: "Бейт-сон кое-что знает, о чем не говорит" или "Затем, что говорит Бейтсон, кое-что стоит, но он никогда не говорит об этом". Очевидно, что я не отвечал на вопрос: "Пример чего?" В отчаянии я сконструировал таблицу, описывающую, в чем, по моему разумению, должна состоять задача ученого. Использование этой таблицы сделало ясным, что разница между моими мыслительными привычками и привычками моих учащихся проистекала из того, что они были обучены думать и аргументировать индуктивно - от данных к гипотезам, но никогда не проверяли эти гипотезы знанием, дедуктивно извлеченным из фундаментальных понятий науки или философии.

Таблица имела три колонки. В левой я перечислил различные виды неинтерпретированных данных, таких как киносъемка поведения человека или животных; описание эксперимента; описание или фотография ноги жука; запись человеческого голоса. Я акцентировал факт, что "данные" - это не события или объекты, но всегда записи, описания или воспоминания событий или объектов. Всегда существует трансформация (перекодирование) "сырого" события, внедряющегося между ученым и его объектом. Вес объекта измеряется противопоставлением весу некоторого другого объекта либо регистрируется измерителем. Человеческий голос трансформируется в переменное намагничивание ленты. Более того, всегда и неизбежно существует отбор данных, поскольку совокупная вселенная (как прошлая, так и настоящая) не поддается наблюдению ни из какой заданной позиции наблюдения.

Следовательно, в строгом смысле никакие "данные" не являются подлинно "сырыми", а любая запись была тем или иным способом подвергнута редактированию и трансформации либо человеком, либо его инструментами.

Однако "данные" по-прежнему являются самым надежным источником информации, и ученый должен начинать с них. Они его вдохновляют вначале, и к ним он должен вернуться впоследствии.

В средней колонке я перечислил несколько недостаточно определенных объяснительных понятий, повсеместно используемых в науках о поведении: "эго", "тревога", "инстинкт", "цель", "разум", "Я", "фиксированный паттерн действия", "интеллект", "глупость", "зрелость" и т.п. Из вежливости я назвал их "эвристическими" концептами, однако, по правде говоря, в большинстве они настолько произвольны и настолько взаимно нерелевантны, что их смесь порождает вид концептуального тумана, во многом замедляющего прогресс науки.

В правой колонке я перечислил то, что я называю "фундаментальными понятиями". Они бывают двух видов:

(1) утверждения и системы утверждений, являющиеся трюизмами;

(2) утверждения, или "законы", истинные вообще.

В рубрику трюизмов я включил "вечные истины" математики, в которых истинность тавтологически ограничивается теми областями, где применяются созданные человеком множества аксиом и определений: "Если числа правильно определены, и если операция сложения правильно определена, тогда 5+7=12". Среди утверждений, которые я бы описал как истинные (научно или эмпирически и в общем), я привел "законы" сохранения массы и энергии, второе начало термодинамики и им подобные. Однако линию между тавтологическими истинами и эмпирическими обобщениями определить не так просто. Среди моих "фундаментальных понятий" оказалось много утверждений, в истинности которых не сможет усомниться ни один разумный человек, но которые, однако, нельзя легко классифицировать или как эмпирические, или как тавтологические.

"Законы" вероятности нельзя сформулировать так, чтобы их понимать, но при этом в них не верить. Однако непросто решить, эмпирические они или тавтологические. Это касается и теорем Шеннона из теории информации.

С помощью подобной таблицы можно многое сказать как об усилиях науки вообще, так и о месте и направлении некоторого частного раздела исследований внутри нее. "Объяснение" - это отображение (mapping) данных на фундаментальные понятия, однако конечная цель науки состоит в увеличении фундаментального знания.

Кажется, что многие исследователи (особенно в области наук о поведении) верят, что научный прогресс преимущественно индуктивен и должен быть индуктивным. Они верят, что прогресс совершается путем изучения "сырых данных", ведущим к новым эвристическим понятиям. Эвристические понятия затем следует рассматривать как "рабочие гипотезы" и проверять новыми "данными". Они надеются, что в ходе постепенных коррекций и улучшений эти эвристические понятия займут, наконец, достойное место в списке фундаментальных понятий. Около пятидесяти лет работы, в которой участвовали тысячи умных людей, фактически принесли богатый урожай из нескольких сотен эвристических понятий, однако, увы, едва ли произвели хоть один принцип, заслуживающий места в списке фундаментальных понятий.

Слишком ясно, что значительное большинство понятий современной психологии, психиатрии, антропологии, социологии и экономики полностью оторвано от сети фундаментальных понятий науки.

Давным-давно Мольер изобразил устный экзамен на степень доктора, на котором ученые доктора просят кандидата сформулировать "причину и основание" того, что опиум усыпляет людей. И кандидат, торжествуя, отвечает на специфической латыни: "Потому что в нем есть снотворный принцип (virtius dormitiva)!"

Характерно, что ученый сталкивается со сложной интерактивной системой - в данном случае с взаимодействием человека и опиума. Он наблюдает изменение в системе: человек засыпает. Тогда ученый объясняет изменение, давая имя фиктивной "причине", локализованной в том или ином компоненте интерактивной системы. Либо опиум содержит овеществленный снотворный принцип, либо человек содержит овеществленную потребность в сне, "адормитоз", который "выражается" в его реакции на опиум.

Характерно, что все такие гипотезы сами "снотворны" в том смысле, что усыпляют "критическую способность" (еще одна овеществленная фиктивная причина) внутри самого ученого.

Состояние сознания и мыслительная привычка, ведущая от данных к "снотворной гипотезе" и от нее обратно к данным, является самоподдерживающейся. Все ученые придают высокую ценность предсказанию, и, разумеется, способность предсказывать феномены - прекрасная вещь. Однако предсказание - это весьма неудовлетворительный тест для гипотезы, и это особенно верно для "снотворной гипотезы". Если мы утверждаем, что опиум содержит снотворный принцип, мы можем затем посвятить всю исследовательскую жизнь изучению характеристик этого принципа. Устойчив ли он к нагреванию? В какой фракции или дистилляте он содержится? Какова его молекулярная формула? И так далее. На многие из этих вопросов можно получить "лабораторные" ответы, приводящие к производным гипотезам, не менее "снотворным", чем та, от которой мы стартовали.

Фактически умножение снотворных гипотез - симптом чрезмерного предпочтения индукции, и это предпочтение всегда должно вести к чему-то, напоминающему нынешнее состояние наук о поведении - к массе квазитеоретических спекуляций вне связи с ядром фундаментального знания.

Я же, напротив (и данное собрание статей весьма нацелено на передачу этой мысли), пытаюсь учить студентов, что в научном исследовании мы стартуем от двух начал, каждое из которых по-своему авторитетно: наблюдения нельзя отрицать, а фундаментальным понятиям нужно соответствовать. Мы должны совершить нечто вроде маневра "взятия в клещи".

Если вы обмеряете участок земли или составляете карту звезд, вы имеете две совокупности знаний, ни одну из которых нельзя игнорировать. С одной стороны, есть ваши собственные эмпирические измерения, а с другой - геометрия Евклида. Если эти два множества нельзя свести воедино, тогда либо измерения неверны, либо вы сделали из них неправильные выводы, либо вы совершили важнейшее открытие, ведущее к пересмотру всей геометрии.

Горе-бихевиористу, не слыхавшему о базовой структуре науки, не знающему истории скрупулезной философской мысли о человеке за последние 3000 лет, не способному определить ни энтропию, ни таинство, лучше бы ничего не делать, чем множить существующие джунгли недоиспеченных гипотез.

Однако пропасть между эвристикой и фундаментальными понятиями возникает не только из-за эмпиризма и индуктивных привычек, и даже не из-за дефектной системы образования, которая делает профессиональных ученых из людей, мало озабоченных фундаментальной структурой науки. Дело также в том обстоятельстве, что весьма значительная часть науки девятнадцатого века была неприменима или нерелевантна тем проблемам и феноменам, с которыми сталкивается биолог или ученый-бихевиорист.

Более 200 лет, скажем, со времени Ньютона до конца девятнадцатого века, доминирующим содержанием науки были те цепи причин и следствий, которые могли быть отнесены к силам и импульсам. Математика, имевшаяся в распоряжении Ньютона, была преимущественно количественной, и этот факт в сочетании с центральным положением сил и импульсов привел человека к поразительно точным измерениям количеств расстояния, времени, материи и энергии.

Как измерения топографа должны соответствовать геометрии Евклида, так и научная мысль должна была соответствовать великим законам сохранения. Описания любых событий, исследованных физиком или химиком, должны были базироваться на бюджетах массы и энергии, и это правило придало особую строгость всему мышлению точных наук.

Не удивительно, что ранние пионеры наук о поведении начали свою топографию поведения с желания иметь подобную строгую базу, которая направляла бы их спекуляции. "Длина" и "масса" были концептами, которые они едва ли могли использовать для описания поведения (каким бы оно ни было), однако "энергия" казалась более пригодной. Возникло искушение связать "энергию" с уже существующими метафорами, такими как "сила" или "энергичность" эмоций или характера. Либо можно было бы думать об "энергии" как о чем-то противоположном "усталости" или "апатии". Метаболизм подчиняется энергетическому бюджету (в строгом понимании "энергии"), а энергия, израсходованная на поведение, несомненно должна включаться в этот бюджет. Следовательно, показалось разумным думать об энергии как о детерминанте поведения.

Более плодотворной была бы мысль, что недостаток энергии предотвращает поведение, поскольку в конечном счете голодающий человек перестает как-либо себя вести. Однако даже это не годится: амеба, не получающая пищи, становится на некоторое время более активной. Ее расход энергии - инверсная функция энергии на входе.

Ученые девятнадцатого века (отметим Фрейда), которые пытались установить мост между данными о поведении и фундаментальными понятиями физической и химической науки, были, несомненно, правы, настаивая на необходимости такого моста, однако, как я полагаю, они ошиблись в выборе "энергии" как основания для этого моста.

Если масса и длина непригодны для описания поведения, то энергия вряд ли более пригодна. В конце концов, энергия имеет размерность МАССА х СКОРОСТЬ [2], и никакой ученый-бихевиорист не станет утверждать, что "психическая энергия" имеет такую размерность.

Следовательно, необходимо снова поискать среди фундаментальных понятий подходящий набор идей, в противопоставлении которым мы могли бы проверять наши эвристические гипотезы.

Однако некоторые станут утверждать, что момент еще не созрел; что фундаментальные понятия науки были найдены посредством индуктивных рассуждений от опыта, поэтому мы должны продолжать индукцию, пока не получим фундаментальный ответ.

Я полагаю попросту неверным то, что фундаментальные понятия науки начались с индукции от опыта. Я предлагаю в поисках основания моста между фундаментальными понятиями отправиться назад к самым началам научной и философской мысли, в период более ранний, чем тот, когда наука, философия и религия стали отдельными видами деятельности, отдельно развиваемыми профессионалами в отдельных дисциплинах.

Рассмотрим, например, центральный иудео-христианский миф о происхождении. Каковы те фундаментальные философские и научные проблемы, которые затрагивает этот миф?

(1) В начале сотворил Бог небо и землю. (2) Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.

(3) И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. (4) И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. (5) И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

(6) И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. (7) И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. (8) И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.

(9) И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. (10) И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

Из этих первых десяти громоподобных стихов мы можем извлечь некоторые предпосылки фундаментальных понятий древней халдейской мысли. Становится странно, почти жутко, когда замечаешь, как много фундаментальных понятий и проблем современной науки предвосхищено в этом древнем документе.

1) Проблема происхождения и природы материи в целом опускается;

2) Пассаж подробно останавливается на проблеме происхождения порядка;

3) Таким образом происходит разделение двух видов проблем. Возможно, что это разделение проблем было ошибкой, однако оно сохраняется в фундаментальных понятиях современной науки. Законы сохранения материи и энергии по-прежнему отделены от законов порядка, негативной энтропии и информации;

4) Порядок видится как вопрос сортировки и разделения. Однако сущность любой сортировки в том, что некоторое различие позднее должно вызвать некоторое другое различие. Если мы сортируем шары на черные и белые, или большие и маленькие, то за различием между шарами должно последовать различие в их местоположении: шары одного класса в одном мешке, а шары другого класса в другом. Для такой операции нам нужно что-то вроде сита, порогового детектора, или, лучше всего, органа чувств. Поэтому понятно, что для осуществления этой функции создания порядка, в противном случае невероятного, должна была быть призвана воспринимающая Сущность;

5) С сортировкой и разделением тесно связана тайна классификации, за которой позднее последовало потрясающее человеческое достижение наименования.

Совсем неочевидно, что различные компоненты этого мифа являются продуктами индуктивных рассуждений от опыта. И вопрос становится еще более загадочным, когда данный миф о происхождении сравнивается с другими, воплощающими другие фундаментальные предпосылки.

У племени ятмулов (latmul) из Новой Гвинеи центральный миф о происхождении, как и история из Книги Бытия, касается вопроса о том, как сухая земля была отделена от воды. Они говорят, что в начале крокодил Каввокмали бултыхал своими передними ногами и своими задними ногами, и это бултыхание удерживало грязь в воде. Великий культурный герой Кевембуангга пришел со своим копьем и убил Каввокмали. После этого грязь осела и образовалась сухая земля. Тогда Кевембуангга топнул ногой по сухой земле, т.е. гордо продемонстрировал, "что это хорошо".

Здесь содержится более сильный довод в пользу извлечения мифа из опыта в сочетании с индуктивными рассуждениями. В конце концов, грязь действительно остается в состоянии суспензии, если ее перемешивать, и действительно оседает, если перемешивание прекращается. Более того, ятмулы живут на обширных болотах в долине реки Се-пик, где разделение земли и воды оставляет желать лучшего. Вполне понятно, что они могут быть заинтересованы в разделении земли и воды.

Как бы то ни было, племя ятмулов пришло к теории порядка, почти точно противоположной той, что изложена в Книге Бытия. По мысли ятмулов, сортировка происходит, если предотвратить беспорядочность. Согласно Книге Бытия, для сортировки и разделения вызывается агент.

Однако обе культуры равно предполагают фундаментальное разделение между проблемами сотворения материи и - проблемами порядка и дифференциации.

Возвращаясь к вопросу, были ли фундаментальные понятия науки и/или философии на примитивном уровне достигнуты посредством индуктивных рассуждений от эмпирических данных, мы не видим простого ответа. Трудно понять, каким образом можно было прийти к дихотомии между веществом и формой посредством индуктивных аргументов. В конце концов, ни один человек никогда не видел и не имел дела с бесформенной или не рассортированной материей. Точно так же ни один человек никогда не видел и не имел опыта "случайного" события. Если, следовательно, идея вселенной, которая "безвидна и пуста" [в английской Библии: "without form and void" - примеч. переводчика], была достигнута через индукцию, то это был чудовищный (и, вероятно, ошибочный) скачок экстраполяции.

Даже если это так, то вовсе не очевидно, что точкой, с которой стартовали примитивные философы, было наблюдение. По меньшей мере равно правдоподобно, что дихотомия между формой и веществом была бессознательной дедукцией из отношений субъект/предикат в структуре примитивного языка. Эта тема, однако, выходит далеко за рамки полезных умозрений.

Как бы то ни было, центральным (хотя обычно не выраженным явно) вопросом моих лекций для обитателей психиатрического отделения (равно как и этих статей) является мост между "данными" о поведении и "фундаментальными понятиями" науки и философии. Мои вышеприведенные критические замечания, касающиеся метафорического использования "энергии" в науках о поведении, складываются в довольно простое обвинение в адрес многих моих коллег, заключающееся в том, что они пытались построить мост не на ту сторону древней дихотомии между формой и веществом. Законы сохранения энергии и материи касаются скорее вещества, чем формы. Однако ментальные процессы, идеи, коммуникация, организация, дифференциация, паттерн и т.д. - дело скорее формы, чем вещества.

Среди совокупности фундаментальных понятий та половина, которая имеет отношение к форме, радикально обогатилась за последние тридцать лет в связи с открытиями кибернетики и теории систем. Эта книга - работа по построению моста между фактами жизни и поведения и тем, что мы сегодня знаем о природе паттерна и порядка.

МЕТАЛОГИ

Определение: Металог - это беседа о некотором проблематичном предмете. Эта беседа должна проходить так, чтобы участники не только обсуждали проблему, но и структура беседы как целого была релевантна тому же предмету. Не все представленные здесь беседы соответствуют этому двойному формату.

Следует отметить, что история теории эволюции - это неизбежный металог между человеком и природой, в котором порождение и взаимодействие идей должно служить примером эволюционного процесса.

МЕТАЛОГ: ПОЧЕМУ ВЕЩИ ПРИХОДЯТ В БЕСПОРЯДОК?*

Дочь: Папа, почему вещи приходят в беспорядок?

Отец: Что ты имеешь в виду? Вещи? Беспорядок?

Д: Ну, люди тратят много времени, приводя вещи в порядок, но они никогда не занимаются приведением их в беспорядок. Кажется, что вещи приходят в беспорядок сами. И тогда люди снова должны их прибирать.

О: Но если ты не трогаешь свои вещи, они приходят в беспорядок?

Д: Нет. Нет, если никто их не трогает. Но если ты их трогаешь (или если кто-то их трогает), они приходят в беспорядок, и беспорядок хуже, если это не я.

О: Да. Вот почему я не даю тебе трогать вещи на моем столе. Потому что вещи приходят в худший беспорядок, если их трогает кто-то, кто не я.

Д: А люди всегда приводят в беспорядок вещи других людей? Почему, папа?

О: Подожди. Это не так просто. Во-первых, что ты имеешь в виду под беспорядком?

Д: Ну, когда я не могу найти вещи, когда все кажется в беспорядке. Когда нет никакого порядка.

О: Но ты уверена, что под беспорядком ты имеешь в виду то же, что и любой другой?

Д: Да, папа, я уверена. Я не слишком аккуратный человек, и, если я говорю, что вещи в беспорядке, я уверена, что со мной согласится любой.

О: Хорошо. Но думаешь ли ты, что ты имеешь в виду под "аккуратностью" то же, что и другие люди? Если твоя мама приводит твои вещи в порядок, знаешь ли ты, где их найти?

* Bateson G. Metalogue: Why Do Things Get in a Muddle? Написано в 1948 году. Публикуется впервые.

Д: Хм... иногда - поскольку я знаю, куда она кладет вещи, когда убирается...

О: Да. Я тоже стараюсь не подпускать ее к моему столу. Я уверен, что она и я не имеем в виду под "аккуратностью" одно и то же.

Д: Папа, а мы с тобой имеем в виду под "аккуратностью" одно и то же?

О: Я сомневаюсь в этом, дорогая, сомневаюсь.

Д: Но, папа, не смешно ли это? Все имеют в виду одно, когда говорят про "беспорядок", но каждый имеет в виду что-то другое под "аккуратностью". Но ведь "аккуратность" - это противоположность "беспорядка"?

О: Мы подходим к трудным вопросам. Давай начнем сначала. Ты сказала: "Почему вещи всегда приходят в беспорядок?" Мы сделали шаг или два, и теперь нам лучше изменить вопрос на такой: "Почему вещи приходят в состояние, которое Кэт называет "неаккуратным"?" Ты понимаешь, почему я хочу сделать такое изменение?

Д: Да, думаю, да. Если у меня есть особый смысл для "аккуратности", тогда "аккуратность" некоторых других людей будет мне казаться беспорядком - даже если мы согласились, что такое беспорядок.

О: Это верно. Теперь давай посмотрим, что ты называешь аккуратностью: когда твоя коробка с красками лежит аккуратно, то где она?

Д: Здесь на краю полки.

О: Хорошо, а если где-нибудь еще?

Д: Нет, это будет неаккуратно.

О: А если на другом конце полки? Вот так?

Д: Нет, ее место не здесь, и вообще она должна стоять ровно, а не так криво, как ты ее поставил.

О: Ага! На своем месте и ровно.

Д: Да.

О: Хорошо, но это значит, что есть только очень немного мест, которые "аккуратны" для твоей коробки красок.

Д: Только одно место.

О: Нет, очень мало мест, потому что если я сдвину ее чуть-чуть, вот так, все будет по-прежнему аккуратно.

Д: Хорошо, но только очень, очень мало мест.

О: Хорошо, очень, очень мало мест. А что с медведем, с твоей куклой, с "Волшебником Страны Оз", твоим свитером и твоими туфлями? Это касается всех вещей, не так ли? У каждой вещи есть только очень, очень мало мест, которые "аккуратны" для этой вещи.

Почему вещи приходят в беспорядок?

Д: Да, папа, но "Волшебник Страны Оз" может стоять на полке где угодно. И знаешь что еще, папа? Я ненавижу, ненавижу, когда мои книги перемешиваются с твоими книгами и книгами мамы.

О: Да, я это знаю... (Пауза.)

Д: Папа, ты не закончил. Почему мои вещи приходят в состояние, которое я называю неаккуратным?

О: Но я закончил. Просто потому, что есть больше состояний, которые ты называешь "неаккуратными", чем состояний, которые ты называешь "аккуратными".

Д: Но это не причина...

О: Нет, это и есть причина. Реальная, единственная и очень важная причина.

Д: Папа! Прекрати.

О: Я не обманываю. Это и есть причина, и вся наука тесно связана с этой причиной. Возьмем другой пример. Если я насыплю в эту чашку немного песка, а сверху насыплю сахара и помешаю ложкой, то песок и сахар перемешаются, верно?

Д: Да, папа, но разве честно начинать говорить про "перемешивание", когда мы начали с "беспорядка"?

О: Хм... дай подумать... Я думаю, да. Потому что мы можем найти кого-то, кто думает, что аккуратнее, когда весь песок лежит под сахаром. Если хочешь, это могу быть я.

Д: Хм...

О: Хорошо, возьмем другой пример. Иногда в кино ты видишь, как множество букв разбросано по всему экрану как попало, некоторые даже вверх ногами. Затем кто-то трясет стол, буквы начинают двигаться, и по мере тряски буквы складываются в название...

Д: Да, я это видела: буквы складываются в DONALD.

О: Неважно, во что они складываются. Важно то, что ты видишь, как что-то трясут и перемешивают, и, вместо того чтобы перемешаться еще больше, буквы соединяются по порядку, правильно и составляют нечто, что, как многие люди согласятся, имеет смысл.

Д: Да, папа, но знаешь...

О: Нет, я не знаю. Я пытаюсь сказать, что в реальном мире такого никогда не бывает. Только в кино.

Д: Но папа...

О: Я тебе говорю, что только в кино ты можешь трясти вещи и в них становится больше порядка и смысла, чем было раньше.

Д: Но папа...

Почему вещи приходят в беспорядок?

О: Подожди, дай мне закончить. И чтобы в кино это выглядело таким образом, они делают это в обратную сторону. Они складывают буквы по порядку, чтобы читалось DONALD, затем запускают камеру и начинают трясти стол.

Д: Ох, папа, я это знаю, и я так хотела сказать это тебе. Потом, когда они пускают фильм, они пускают его назад, и все выглядит, как будто все шло вперед. Но на самом деле тряска идет назад. И они должны снимать это вверх ногами. Почему, папа?

О: О, Боже.

Д: Почему они должны закреплять камеру вверх ногами, папа?

О: Нет, сейчас я не буду отвечать на этот вопрос, потому что мы еще не ответили на вопрос про беспорядок.

Д: Ну ладно, но не забудь, папа, что тебе нужно ответить на вопрос о камере. Не забудь! Ведь ты не забудешь? Потому что я могу забыть. Пожалуйста, папа.

О: Хорошо, но в другой раз. На чем мы остановились? Да, что вещи никогда не идут назад. И я пытался объяснить тебе, что можно выяснить причину, по которой вещи случаются определенным способом, если можно показать, что этот способ осуществляется большим количеством способов, чем другой способ.

Д: Папа, не начинай говорить чепуху.

О: Я не говорю чепуху. Давай начнем с начала. Есть только один способ сложить DONALD. Согласна?

Д: Да.

О: Хорошо. И есть миллионы и миллионы и миллионы способов разбросать по столу шесть букв. Согласна?

Д: Да, думаю, да. И некоторые могут быть вверх ногами?

О: Да, именно такая мешанина, как это было в фильме. Могут быть миллионы и миллионы и миллионы таких мешанин, верно? И только один DONALD.

Д: Хорошо, да. Но папа, те же буквы могут сложиться в OLD DAN.

О: Не имеет значения. Киношникам не нужен OLD DAN. Им нужен только DONALD.

Д: Почему не нужен?

О: К черту киношников.

Д: Но ты первый про них заговорил.

О: Да, но только для того, чтобы объяснить тебе, почему вещи происходят таким способом, который может осуществиться наибольшим числом способов. А теперь тебе пора в постель.

Д: Но папа, ты не закончил объяснять мне, почему вещи происходят таким способом - способом, для которого есть наибольшее число способов.

О: Хорошо. Но не гонись за новыми зайцами. Вполне достаточно одного. Кроме того, мне надоел DONALD, давай возьмем другой пример. Давай возьмем бросание монеты.

Д: Папа, ты по-прежнему говоришь про тот вопрос, с которого мы начали? Почему вещи приходят в беспорядок?

О: Да.

Д: И то, что ты пытаешься сказать, верно для монеты, для DONALDa, для сахара и песка и для моей коробки с красками?

О: Да, это верно.

Д: Ага, я просто спросила.

О: Теперь давай посмотрим, удастся ли мне сформулировать это сейчас. Давай вернемся к песку и сахару и предположим, что кто-то говорит, что, когда песок на дне, это более "аккуратно" или "упорядочено".

Д: Папа, должен ли кто-то сказать что-то в этом роде раньше, чем ты станешь дальше говорить, что вещи перемешиваются, когда мы их перемешиваем?

О: Да, в этом все дело. Они говорят, что они надеются, что нечто случится, и тогда я говорю им, что этого не случится, поскольку есть так много других вещей, которые могут случиться. И я знаю, что скорее случится одна из многих вещей, а не одна из немногих.

Д: Папа, ты просто как бывалый букмейкер, который ставит на всех других лошадей против одной лошади, на которую я хочу поставить.

О: Это верно, моя дорогая. Я заставляю их ставить на то, что они называют "аккуратность", а сам я знаю, что есть бесконечно много путаницы и что вещи всегда идут в направлении перепутывания и перемешивания.

Д: Но папа, почему ты не сказал этого с самого начала? Это я смогла бы понять сразу.

О: Да, полагаю, это так. В любом случае, пора в постель.

* * *

Д: Папа, зачем взрослым нужны войны, почему они не могут просто подраться, как делают дети?

О: Нет, в постель. Ступай. Поговорим о войнах в другой раз.

МЕТАЛОГ: ПОЧЕМУ ФРАНЦУЗЫ?*

Дочь: Папа, почему французы размахивают руками?

Отец: Что ты имеешь в виду?

Д: Я имею в виду, когда они говорят. Почему они размахивают руками, и все такое прочее?

О: Ну, а почему ты улыбаешься? Или почему ты иногда топаешь ногой?

Д: Но, папа, это не то же самое. Я не размахиваю руками, как французы. Я не думаю, что они могут перестать это делать. Они могут, папа?

О: Я не знаю, им может быть трудно перестать... Ты можешь перестать улыбаться?

Д: Но, папа, я не улыбаюсь все время. Трудно остановиться, когда хочется улыбаться. Но мне не хочется этого всегда. Тогда я перестаю.

О: Это верно, но тогда и француз не всегда размахивает руками одинаково. Иногда он размахивает одним способом, иногда другим, а иногда, я думаю, он перестает ими размахивать.

* * *

О: А ты что думаешь? Я имею в виду, о чем ты думаешь, когда француз размахивает своими руками?

Д: Я думаю, что это выглядит глупо, папа. Но я не думаю, что так кажется и другому французу. Они не могут все казаться друг другу глупыми. Если бы они казались, они бы перестали. Разве нет?

О: Возможно, но это не очень простой вопрос. О чем еще они заставляют тебя думать?

Д: Ну, они все выглядят возбужденными...

* Bateson G. Metalogue: Why Do Frenchmen? // A Review of General Semantics. 1953. Vol. X.

О: Хорошо... "глупыми" и "возбужденными".

Д: Но действительно ли они так возбуждены, как выглядят? Если бы я была так возбуждена, я бы хотела танцевать, или петь, или дать кому-то по носу... Но они только продолжают размахивать своими руками. Они не могут быть возбуждены по-настоящему.

О: Хорошо, действительно ли они так глупы, как тебе кажется? И вообще, почему ты иногда хочешь танцевать, петь или дать кому-то по носу?

Д: Ох. Иногда мне просто этого хочется.

О: Возможно, когда француз размахивает своими руками, ему просто "этого хочется".

Д: Но он не может так себя чувствовать все время, папа, он просто не может.

О: Ты хочешь сказать, что когда француз размахивает своими руками, он определенно не чувствует себя так, как чувствовала бы себя ты, если бы размахивала своими. Несомненно, ты права.

Д: Но как же он себя все-таки чувствует?

О: Ну, предположим, ты говоришь с французом, и он размахивает своими руками. Затем в середине беседы, после того как ты что-то сказала, он внезапно перестает размахивать руками и просто говорит. Что ты тогда подумаешь? Что он перестал быть глупым и возбужденным?

Д: Нет... я бы испугалась. Я бы подумала, что я сказала что-то такое, что задело его чувства, и он, вероятно, сильно разозлился.

О: Да, и ты можешь быть права.

Д: Хорошо, значит они перестают размахивать своими руками, когда начинают злиться.

О: Подожди минуту. Вопрос в конечном счете состоит в том, что один француз говорит другому французу своим размахиванием руками. У нас есть часть ответа: он говорит ему кое-что о том, что он чувствует в отношении другого парня. Он говорит ему, что он не чувствует сильной злости и что он желает и способен быть "глупым", как ты это называешь.

Д: Но это неразумно. Он не может делать всю эту работу, чтобы позднее иметь возможность сказать другому парню, что он злится, просто опустив руки. Откуда он знает, что позднее он разозлится?

О: Он не знает. Просто на всякий случай.

Д: Но, папа, в этом нет смысла. Я не улыбаюсь для того, чтобы позднее сказать тебе, что я злюсь, перестав улыбаться.

О: Знаешь, я думаю, что это отчасти и есть причина улыбаться. И есть множество людей, которые улыбаются, чтобы сказать тебе, что они не злятся, когда в действительности злятся.

Д: Но это другая вещь, папа. Это один из способов лгать лицом. Как при игре в покер.

О: Да.

* * *

О: На чем мы остановились? Ты думаешь, что французам нет смысла так сильно стараться, чтобы говорить друг другу, что они не злятся или не обижаются. Но о чем, в конце концов, бывает большинство разговоров? Я имею в виду, среди американцев?

Д: Но, папа, о самых разных вещах - о бейсболе, о мороженом, о садах и играх. Люди говорят о других людях, о себе и о том, что они получили на Рождество.

О: Да-да... Только кто слушает? Хорошо, пусть они говорят о бейсболе и садах. Но обмениваются ли они информацией? И если да, то какой информацией?

Д: Конечно. Когда ты приходишь с рыбалки и я спрашиваю тебя: "Ты что-нибудь поймал?", а ты говоришь: "Ничего", то я не знаю, что ты ничего не поймал, пока ты мне не скажешь.

О: Хм...

* * *

О: Хорошо. Ты упоминаешь мою рыбалку - вопрос, который меня задевает, - и возникает пробел, молчание в разговоре. И это молчание говорит тебе, что мне не нравятся шуточки о том, сколько рыб я не поймал. Это точно как француз, который перестает размахивать руками, когда обижается.

Д: Прости, папа, но ты сказал...

О: Нет, подожди минуту... не надо напускать тумана извинениями. Ведь завтра я опять пойду на рыбалку... и я знаю, что вряд ли я поймаю рыбу.

Д: Но, папа, ты сказал, что все разговоры говорят другим людям только то, что ты на них не злишься...

О: Разве? Нет, не все разговоры, но многие. Иногда, если оба человека готовы внимательно слушать, есть возможность сделать больше, чем обменяться приветствиями и добрыми пожеланиями. Даже сделать больше, чем обменяться информацией. Два человека могут даже обнаружить что-то, чего никто из них до этого не знал.

О: Тем не менее, большинство бесед бывает только о том, злятся ли люди или о чем-то вроде этого. Они заняты, рассказывая друг другу о своем дружелюбии, что иногда является ложью. В конце концов, что происходит, когда они не могут придумать, что сказать? Они все испытывают неловкость.

Д: Но разве это не информация, папа? Я имею в виду, информация о том, что они не подшучивают?

О: Несомненно, да. Но это другой вид информации, нежели сообщение "Кот лежит на подстилке".

* * *

Д: Папа, почему люди не могут просто сказать: "Я над тобой не подшучиваю" и на этом успокоиться?

О: Ага, теперь мы подходим к настоящей проблеме. Суть дела в том, что сообщения, которыми мы обмениваемся при жестикуляции, в действительности не есть то же самое, что любой перевод этих жестов в слова.

Д: Я не понимаю.

О: Я имею в виду, что никакое количество чисто словесных уверений, что кто-то злится или не злится, не есть то же, что можно сказать жестом или тоном голоса.

Д: Но, папа, не может быть слов без какого-то тона голоса, ведь так? Даже если кто-то старается свести тон к минимуму, другие люди услышат, что он себя сдерживает. И это будет разновидность тона, разве нет?

О: Да, полагаю, это так. Кроме того, это то же, что я только что сказал о жестах: прекратив жестикуляцию, француз может сказать что-то особое.

О: Но что тогда я имею в виду, когда говорю, что "просто слова" никогда на могут передать то же сообщение, что и жесты, если "просто слов" не существует?

Д: Ну, слова можно написать.

О: Нет, это не разрешит затруднения. Поскольку написанные слова по-прежнему имеют некий вид ритма и по-прежнему имеют обертоны. Дело в том, что просто слов не существует. Слова бывают только вместе с жестом, или тоном голоса, или чем-то в этом роде. Однако жесты без слов вполне обычны.

МЕТАЛОГ: ПРО ИГРЫ И СЕРЬЕЗНОСТЬ*

Д: Папа, почему когда в школе нас учат французскому, нас не учат размахивать руками?

О: Я не знаю. Я уверен, что не знаю. Вероятно, это одна из причин, по которой изучение языков кажется людям таким трудным.

* * *

О: Тем не менее, все это чепуха. То есть идея, что язык состоит из слов, есть полная чепуха. Когда я сказал, что жесты не могут быть переведены в "просто слова", я говорил чепуху, поскольку такой вещи, как "просто слова", нет. И весь синтаксис, и грамматика, и все прочее есть чепуха. Все это основано на идее, что существуют "просто" слова... А их нет.

Д: Но, папа...

О: Послушай меня, мы должны начать все с начала и предположить, что язык изначально и главным образом является системой жестов. В конце концов у животных есть только жесты и тоны голоса, а слова были изобретены позднее. Намного позднее. А еще позднее были изобретены школьные учителя.

Д: Папа?

О: Да?

Д: Хорошо было бы, если бы люди отбросили слова и вернулись к использованию одних жестов?

О: Хм... я не знаю. Конечно, мы не могли бы вести такие разговоры, как этот. Мы могли бы только лаять или мяукать, размахивать руками, смеяться, ворчать и плакать. Но это, вероятно, было бы весело. Это превратило бы жизнь в вид балета, когда танцоры придумывают собственную музыку.

Дочь: Папа, эти беседы серьезны?

Отец: Конечно.

Д: А это не игра, в которую ты со мной играешь?

О: Боже упаси! Это игра, в которую мы играем вместе.

Д: Тогда они не серьезны!

* * *

О: Давай ты расскажешь мне, что ты понимаешь под словами "серьезный" и "игра".

Д: Ну... это когда ты... я не знаю.

О: Когда я что?

Д: Я имею в виду... для меня эти беседы серьезны, но если ты только играешь в игру...

О: Давай помедленнее. Давай посмотрим, что хорошего и что плохого в "игре" и "играх". Во-первых, я не забочусь (не слишком забочусь) о выигрыше или проигрыше. Когда твой вопрос ставит меня в трудное положение, я, конечно, стараюсь несколько сильнее, чтобы думать точнее и говорить яснее. Но я не блефую и не ставлю ловушек. Также нет искушения обмануть.