МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

РЕСПУБЛИКИ КАЗАХСТАН

НАЦИОНАЛЬНЫЙ НАУЧНО-ПРАКТИЧЕСКИЙ,

ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ И ОЗДОРОВИТЕЛЬНЫЙ

ЦЕНТР «ББЕК»

АНТОЛОГИЯ

САМОПОЗНАНИЯ

Алматы, 2012

Составители: Джуманова Г.Ж., Садыкова А.Е. Антология самопознания: учебное пособие. – Алматы: НПООЦ «Бобек», 2012. – ___с.

Рецензенты:

Доктор философских наук Жолдубаева А.К.

Кандидат педагогических наук Нуркеева С.С.

Книга представляет собой сборник текстов – фрагментов из произведений мыслителей разных эпох, отражающих мировоззренческую проблематику, касающуюся человека, смысла его жизни и предназначения, познания, значения важнейших общечеловеческих нравственных ценностей. Издание предназначено для студентов, изучающих курс самопознания, педагогов, всех интересующихся проблемами нравственно-духовного воспитания.

ИДЕЯ САМОПОЗНАНИЯ В ДРЕВНЕМ МИРЕ

КОНФУЦИЙ (551–479 гг. до н. э.)

Конфуций (Кун-цзы) упоминается не под именем собственным, а под иероглифом «цзы» – «Учитель». Ясно, что речь идет о великом наставнике, который стал нравственным идеалом сотен миллионов людей. На высказывания Конфуция ссылаются философы, политики и ученые всего мира, а фразы из «Лунь юя» сегодня можно услышать даже от простого китайского крестьянина. Все нравственное развитие китайцев - это изучение и воплощение наследия, завещанного Конфуцием: тем его бесед с учениками, наставлений правителям, стремлений к идеалу «благородного мужа».

Этические положения

Ученик Цвы Гун спросил учителя: «Можно ли одним предложением выразить правило, которому не­обходимо следовать всю жизнь?» Учитель ответил: Можно. Чего не желаешь себе, того не делай и дру­гим» («Луньюй», гл. «Лин Вэй-гун»).

Ученик Ю-цзы сказал: «Почитание родителей и братская любовь — основа жэнъ» (там же, гл. «Сюээр»).

Конфуций сказал: «Среди благородных могут встре­чаться и не проявляющие жэнь, но среди низких лю­дей не может быть проявляющих жэнь» (там же, гл. «Сюээр»).

Конфуций сказал: «Почтительным сыном можно назвать лишь того, кто при жизни отца с почтением наблюдает его поступки, а после смерти следует примеру его деяний и в течение трех лет не изме­няет порядков, заведенных отцом» (там же, гл. «Сюээр»).

Конфуций сказал: «Благородный муж думает о дол­ге, а мелкий человек — о выгоде» (там же, гл. «Ли-жэнь»). Учитель редко высказывался о выгоде, судьбе и жэнь (там же, гл. «Цзыхань»).

Учитель сказал: «Если верхи следуют в делах пра­вилам ли, то простолюдины будут послушны» (там же, гл. «Сяньвэнь»).

[О предмете в способах достижения знания. Методы обучения]

Учитель сказал: «По природе все люди сходны между собой, привычки и воспитание делают людей отличными друг от друга... Лишь высшая мудрость и крайняя глупость неизменны» («Луньюй», гл. «Ян Хо»).

Учитель сказал: «Кто повторяет старое и узнает но­вое, тот может быть предводителем» (там же, гл. «Вэйчжэн»).

Учитель сказал: «Я подражаю старине, а не сочи­няю, верю в старину и люблю ее» (там же, гл. «Шуэр»).

Конфуций сказал: «Я не тот, кто обладает знанием от рождения, а тот, кто, любя древность, усердно ищет ее» (там же, гл. «Ян Хо»).

Начинают образование с поэзии, закрепляют его изучением правил ли и завершают обрядовой музыкой (там же, гл. «Тайбо»).

Все, что видишь, все, что слышишь, молча отклады­вай в сердце. Не чувствуй пресыщения от усердного учения, неустанно учи других (там же, гл. «Шуэр»).

Некто Фань Чи попросил Конфуция научить его земледелию. Конфуций ответил: «Я это знаю хуже зем­ледельца». Тогда Фань Чи попросил научить его ого­родничеству. И на это Конфуций ответил: «Я это знаю хуже старого огородника». Когда Фань Чи вышел, Конфуций сказал: «Этот Фань Чи воистину ничтожный человек. Если верхи будут строго следовать правилам ли, то простолюдины не осмелятся не уважать своих господ. Если верхи будут строго соблюдать справед­ливость, то простолюдины не осмелятся не подчиняться. Если верхи будут строго следовать искренности, то про­столюдины не осмелятся говорить неправду. Если этому [все] будут следовать, то простолюдины, привязав за спину своих детей, поспешат на поля господ работать. Зачем же нужно самим заниматься земледелием?» (там же, гл. «Цзы Лу»).

Конфуций сказал: «Высшее знание — это врожден­ное знание. Ниже знания, приобретенные учением. Еще ниже знания, приобретенные в итоге одоления трудностей. Наиболее ничтожен тот, кто не желает из­влекать поучительного урока из трудностей» (там же, гл. «Цзиши»).

Если больше слушать, быть осторожным в отноше­нии сомнительного и осмотрительно расширять и из­влекать из него достоверное, то можно уменьшить количество ошибок в знаниях. Если больше наблюдать, быть осторожным в отношении ненадежных наблюде­ний и осмотрительно изучать и использовать остав­шиеся достоверные наблюдения, то будет меньше рас­каяний за совершённые ошибки (там же, гл. «Вэй->чжэн»).

Конфуций сказал: «Послушай, Ю, я хочу научить тебя правильно относиться к знаниям. О том, что ты знаешь, говори, что знаешь. А о том, чего не знаешь, говори, что не знаешь. Только такое отношение к зна­ниям мудро» (там же).

Если только учиться и не стремиться к размышле­ниям, то от этого мало будет проку. А если только размышлять и не учиться, то это приведет к возникно­вению сомнений и непостоянства.

Конфуций сказал: «Человеку, наделенному способ­ностями сверх обычного, можно сообщить глубокие и высокие принципы. Но человеку со слабым умом нельзя сообщать высоких и глубоких принципов» (гл. «Юие»).

(Антология мировой философии в 4 томах. Философия древности и средневековья. Часть 1. – М.: Мысль, 1969. – Том 1. - С. 193 – 196.)

Афоризмы мудрости Конфуция

«Корень гуманности – это сыновняя почтительность и братская любовь».

«Если кто из уважения к людям достойным отказывается от похотей1

^[1], служит родителям до истощения сил, государю до самопожертвования и в отношениях с друзьями честен в своих словах, то я, конечно, назову такого учёным».

«Поставь себе за главное преданность и искренность; не дружись с людьми, которые хуже тебя; ошибся, не бойся исправиться».

«Не беспокойся о том, что тебя люди не знают, а беспокойся о том, что ты не знаешь людей».

«Учение без размышления бесполезно, но и размышление без учения опасно».

«Сознавать долг и не исполнять его – это трусость».

«Благородный человек ни на час не расстаётся с гуманностью: в суматохе и в разорении она непременно с ним».

«Благородный человек думает о добродетели2

^[2], а низкий жаждет корысти».

«При виде достойного человека думай о том, чтобы сравняться с ним, а при виде недостойного исследуй самого себя, из опасения, как бы у тебя не было таких же недостатков».

«В древности не давали легкомысленного слова из опасения посрамиться неисполнением его».

«Редко подвергаются ошибкам те, которые ведут себя сдержанно».

«Человек похотливый, со страстями не может быть твёрдым».

«Четыре качества благородного – скромность в поведении, почтительность к старшим, щедрость и справедливость».

«Благородный помогает нуждающимся».

«Быть в состоянии смотреть на других, как на самого себя, - вот что можно назвать искусством гуманизма».

«Философ учил: то, что мы не преуспеваем в добродетели, не уясняем себе изучаемого, не можем устремляться на зов долга и не в состоянии исправить свои недостатки, вот о чём я скорблю».

«Философ учил: стремись к истине, держись добродетели, опирайся на гуманность и забавляйся свободными искусствами».

«Чтобы преуспеть в достижении знаний, необходимо много слушать, избирать из этого хорошее и следовать ему: много наблюдать и запоминать это второстепенное знание».

«Для человека, занимающего высокое положение, в правилах поведения важно следующее: телодвижения, свободные от грубости и небрежности; выражение лица, близкое к искренности, и тон речи, свободный от вульгарности».

«Пусть человек обладает превосходными талантами, но если он тщеславен1

^[3] и скареден2

^[4], то остальные качества не заслуживают внимания».

«Конфуций учил: заносчив и непрям, невежествен и не кроток, неспособен и неискренен – таких я не признаю».

«Гуманность – это осторожность в речах, это любовь к людям».

«Истинно славный обладает природной прямотой и любит правду, вникает в слова и вглядывается в выражение лица, заботится о том, чтобы себя поставить ниже других – такой без сомнения будет истинно славным как в государстве, так и в семье».

«Благородный мало говорит, но много делает».

«Чего себе не желаешь, того не делай другим».

«В гуманности не уступай учителю».

«О том, кто ежедневно узнаёт, чего он не знал, и ежемесячно вспоминает то, чему научился, можно сказать, что он любит учиться».

ДАОСИЗМ

Классическими стали пять правил признанные во всех школах:

- не убивать,

- не злоупотреблять вином,

- стремиться к тому, чтобы речи не расходились с велениями сердца,

- не воровать,

- не заниматься развратом.

Даосы считали что, соблюдая эти запреты, можно сконцентрировать заслуги и вернуться к корням, т.е. достичь Дао.

Постепенно система запретов усложнилась. В качестве примера можно упомянуть некоторые из “восьми предписаний”: не убивай даже ради спасения собственной жизни; не придавайся развратным желаниям ради наслаждения; не воруй чужие вещи ради собственного обогащения; не предавайся пустым речам ради доказательства собственных умений; не употребляй вина с целью замутить свой разум.

(Религии мира // Энциклопедия для детей. Т.6. Ч.2. – М.: Аванта, 2000. - С. 34-35)

Ригведа

Един огонь, многоразлично возжигаемый,

Едино Солнце, всепроникающее,

Едина Заря, всеосвещающая,

И едино то, что стало всем [этим]…

Ригведа. VIII, 58 // Древнеиндийская философия. Изд. 2. –

М.: Мысль. – 1972. – С.28.

Тогда не было ни сущего, ни не-сущего;

Не было ни воздушного пространства, ни неба

над ним…

Без дуновения, само собой дышало Единое,

И ничего, кроме него, не было…

Откуда возникло это мирозданье?

Боги [появились] после сотворения его.

[Но] кто же знает,

Из чего оно возникло?… Создал ли [кто его]

или нет?…

Ригведа. X, 129 // Древнеиндийская философия. Изд. 2. – М.:

Мысль. – 1972. – С. 34-35.

Упанишады

Атманом по истине было это в начале, одним… Ничего не было другого… Он размышлял: «Создам я теперь миры».

Он создал эти миры: воду, свет, мертвое и воды. Эта вода – над небом, небо – опора. Воздушное пространство – свет. Земля – смертное. То, что внизу

– воды…

Айтарейя Упанишада. I. I // Древнеиндийская философия.

Изд. 2. – М.: Мысль. – 1972. – С.190.

Махабхарата

…Ты поклоняешься Брахме во время потопа, когда этот мир, лишенный небес, покинут богами… Когда же потоп кончается и пробуждается Прародитель, …ты видишь, как Высочайший, наполнив воздухом стороны света и всюду рассредоточив воду, в должном порядке воссоздает четыре формы жизни…

Махабхарата. Книга III. Лесная. Гл. 186 // История и культура Древней Индии. Тексты. – М.: Изд-во Московского университета. – 1990. – С.131.

Локаята-чарвака

Первоначалами эта школа провозглашает четыре элемента (бхута) – землю и другие. И сознание возникает только из них, когда они образуют тело… И когда элементы распадаются, …исчезает и сознание… Таким образом, душа есть лишь тело, особенность которого – сознание. И нет доказательств существования души отдельно от тела. Ибо единственное средство

познания, [по этому учению] – чувственное восприятие…

Мадхвачарья. «Сарва-Даршана-Самгракха». Гл. 1 // Антология мировой философии: В 4 т. Т.1. – М.: Мысль, 1969. –С.165-166.

Бхагавад-Гита

Земля, вода, огонь, воздух, пространство, манас, буддхи, вот … природа. Это – низшая; но познай иную … высшую… Душу живую, …она этот преходящий мир объемлет… Выше … нет ничего иного… …Миры, включая миры Брахмы, подлежат возвращенью… Кто знает день Брахмы, из тысячи юг состоящий и ночь, состоящую из тысячи юг, тот день и ночь постигнул. При наступлении дня из непроявленного все проявленное возникает. При наступлении ночи оно исчезает в том, что непроявленным именуют…

Бхагавад-Гита. VII, 4-7; VIII, 16-18 // Антология мировой философии: В 4 т. Т.1. – М.: Мысль, 1969. – С.100.

«МАХАБХАРАТА»

• Когда в поисках мудрости и нравственности мы сталкиваемся с различными трудностями и препятствиями, нам следует проявлять терпеливо стойкость и тогда, нам во всём будет сопутствовать успех.

• Если мы хотим обрести мудрость и нравственность, нам нужно развивать в себе бескорыстие, и это позволит нам всегда оставаться умиротворенными^[5] даже посреди величайших жизненных проблем.

• Мы должны быть тверды в своей решимости обрести мудрость и нравственность, ибо в противном случае мы можем стать жертвами невежества и зла.

• Чтобы развивать мудрость и нравственность нам необходимо обладать глубоким состраданием ко всем существам. Оно избавит нас от эгоизма и поможет увидеть духовную природу каждого.

• Тем, кто желает обрести мудрость и нравственность, очень важно научиться правдивости, ибо, обманывая, мы начинаем испытывать страх, беспокойство и чувство вины. Всё это низвергает нас на низшие уровни сознания.

• Если мы стремимся обрести мудрость и нравственность, нам следует быть верными своим близким, иначе мы останемся на материальном уровне.

• На пути к мудрости и нравственности нам никогда не следует терять надежды; напротив, нужно сознавать, что всё важное и значительное достигается только в результате долгих усилий.

• Духовная практика очищает и укрепляет ум, что, в свою очередь, усиливает наши решимость и дух достичь поставленной цели.

• Нужно учиться быть щедрыми, ибо это поможет нам победить зависть и жадность, которые являются препятствием на пути к мудрости и нравственности.

• Нужно быть очень терпеливым, чтобы обрести мудрость и нравственность.

• Если мы не научимся сдерживать свои низменные^[6] желания, наше будущее будет омрачено, а обретение мудрости и нравственности станет для нас практически невозможным.
• Если мы будем усердны и прилежны в исполнении своих обязанностей, на нас низойдёт милость, дарующая мудрость и нравственность.

• До тех пор пока мы не научимся владеть своими чувствами, нам не удастся противостоять своим слабостям, ведущим нас к самоуничтожению.

• Мы должны стараться доставить удовольствие другим, используя свои знания и таланты. Это поможет нам установить гармоничные и тёплые отношения с людьми.

• Аскеза1
• ^[7] дарует внутреннюю силу и решимость, столь необходимые для обретения мудрости нравственности.

• Если при столкновении с трудностями и испытаниями нашим девизом будет «со щитом или на щите» мы не только добьёмся успеха в достижении поставленной цели, но и разовьём одновременно мудрость и нравственность.

• Для того чтобы стать мудрее и нравственнее, мы должны быть готовы с радостью пожертвовать всем, чем угодно, ибо, это поможет нам преодолеть свою эгоистическую природу.

• Чем больше мы сочувствуем страданиям других, и чем больше мы готовы разделить с ними печали, тем мудрее и нравственнее мы становимся. Эти два качества способны даровать нам внутренний мир, огромную радость и истинное счастье, которых мы так жаждем.

В одном из памятников древнеиндийской политико-правовой мысли Архашастре (Наука политики) описан идеал государя. Представляется, что это во многом актуально не только для государя, но и в общем для руководителей фирм, предприятий и даже для главы семьи.

Идеал государя является следующим: он должен быть высшего рода, обладающий умом и положительными качествами, обращающий внимание на (совет) старых и опытных людей, справедливым, правдивым, не изменяющим своему слову, благодарным, щедрым, в высшей степени энергичным, не имеющим обыкновения медлить, с сильной волей, не имеющим в своём окружении лиц негодных и охотно принимающим наставления.

(Он должен обладать) любознательностью, способностью учиться, воспринимать, удерживать в памяти, познавать, размышлять по поводу познанного, отвергать негодное и проникать в истину.

(Он должен обладать) храбростью, настойчивостью, быстротой и ловкостью.

Он должен быть красноречивым, находчивым, обладающим памятью, сметливостью и физической силой, быть высокого образа мысли, легко обуздываемым, видимым образом воздающим за добро и зло, стыдливым, принимающим меры против бедствий или для охраны подданных, дальновидным, сдерживающимся, весёлым, смеющимся, имеющим прямой и не хмурый взгляд, свободным от страстей, гнева, жадности, надменности, рассеянности, вспыльчивости и наклонности клевете.

Он должен говорить приятное, в разговорах улыбаться и вместе с тем держать себя достойно и поступать согласно наставлениям опытных людей.

ПАРМЕНИД

…Что сущее нерожденным, оно и не

подвержено гибели,

Целокупное, единородное, бездрожное и

законченное [?].

Оно не «было» некогда и не «будет», так как оно «есть»

сейчас – все вместе…

Одно, непрерывное…

…Оно должно быть всегда или никогда…

Если оно «было» [или: «стало»], то оно

не есть…

…Всё непрерывно: ибо сущее примыкает

к сущему.

Неподвижное, …

Оно безначально и непрекратимо…

Одно и то же – мышление и то, о чем мысль,

Ибо без сущего, о котором она высказана,

Тебе не найти мышления… Ибо нет и

не будет ничего,

Кроме сущего…

Парменид. Фрагменты. О природе //Фрагменты ранних

греческих философов. Часть 1. – М.: Наука, 1989. – С. 290-291.

ПЛАТОН (427- 348 ДО Н. Э.)

Платон — древнегреческий философ-идеалист, ученик Сократа, учитель  Аристотеля. По Платону, идеи — "духовные сущности" — составляют действительный мир, а видимый мир — только внешнее проявление действительного мира.

Миф о колеснице: природа души и ее свойства, мир идей и его познание

Всякая душа бессмертна. Ведь вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает движение другому и приводится в движение другим, это движение прерывается, а значит, прерывается и жизнь. Только то, что движет само себя, раз оно не убывает, никогда не перестает и двигаться и служить источником и началом движения для всего остального, что движется. Начало же не имеет возникновения. Из начала необходимо возникает все возникающее, а само оно ни из чего не возникает. Если бы начало возникло из чего-либо, оно уже не было бы началом. Так как оно не имеет возникновения, то, конечно, оно и неуничтожимо. Если бы погибло начало, оно никогда не могло бы возникнуть из чего-либо, да и другое из него, так как все должно возникать из начала. Значит, начало движения – это то, что движет само себя. Оно не может ни погибнуть, ни возникнуть, иначе бы все небо и вся Земля, обрушившись, остановились и уже неоткуда было бы взяться тому, что, придав им движение, привело бы к их новому возникновению.

Раз выяснилось, что бессмертно все движимое самим собою, всякий без колебания скажет то же самое о сущности и понятии души. Ведь каждое тело, движимое извне, – неодушевлено, а движимое изнутри, из самого себя, – одушевлено, потому что такова природа души. Если это так и то, что движет само себя, есть не что иное, как душа, из этого необходимо следует, что душа непорождаема и бессмертна.

Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего. У богов и кони и возничие все благородны и происходят от благородных, а у остальных они смешанного происхождения. Во-первых, это наш повелитель правит упряжкой, а затем, и кони-то у него – один прекрасен, благороден и рожден от таких же коней, а другой конь – его противоположность и предки его – иные. Неизбежно, что править нами – дело тяжкое и докучное.

Попробуем сказать и о том, как произошло название смертного и бессмертного существа. Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по всему небу, принимая порой разные образы. Будучи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, – тогда она вселяется туда, получив земное тело, которое благодаря ее силе кажется движущимся само собой; а что зовется живым существом, – все вместе, то есть сопряжение души и тела, получило прозвание смертного.

О бессмертном же нельзя судить лишь по одному этому слову. Не видав и мысленно не постигнув в достаточной мере бога, мы рисуем себе некое бессмертное существо, имеющее душу, имеющее тело, причем они нераздельны на вечные времена. Впрочем, тут, как угодно богу, так пусть и будет и так пусть считается.

Мы же коснемся причины утраты крыльев, почему они отпадают у души. Причина здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать тяжелое в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего, что связано с телом, душа больше всего приоб­щилась к божественному – божественное же прекрасно, мудро, доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращиваются крылья души, а от всего противоположного – от безобразного, дурного – она чахнет и гибнет.

Великий предводитель на небе Зевс, на крылатой колеснице едет первым, все упорядочивая и обо всем заботясь. За ним следует воинство богов и гениев, выстроенное в одиннадцать отрядов; одна только Гестия не покидает дома богов, а из остальных все главные боги, что входят в число двенадцати, предводительствуют каждый порученным ему строем.

В пределах неба есть много блаженных зрелищ и путей, которыми движется счастливый род богов; каждый из них свершает свое, а [за ними] следует всегда тот, кто хочет и может, – ведь зависть чужда сонму богов.

Отправляясь на праздничный пир, они поднимаются к вершине по краю поднебесного свода, и уже там их колесницы, не теряющие равновесия и хорошо управляемые, легко совершают путь; зато остальные двигаются с трудом, потому что конь, причастный злу, всей тяжестью тянет к земле и удручает своего возничего, если тот плохо его вырастил. От этого душе приходится мучиться и крайне напрягаться.

Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, выходят наружу и останавливаются на небесном хребте; они стоят, небесный свод несет их в круговом движении, и они созерцают то, что за пределами неба.

Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не воспоет по достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту область занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души – уму; на нее-то и направлен истинный род знания.

Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет ее по кругу опять на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание – не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемом нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие, душа снова спускается во внутреннюю область неба и приходит домой. По ее возвращении возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и вдобавок поит нектаром.

Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той, которая всего лучше последовала богу и уподобилась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесному своду; но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опускается – кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стремятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние усилия, всем им не достичь созерцания [подлинного] бытия, и, отойдя, они довольствуются мнимым пропитанием. Но ради чего так стараются узреть поле истины, увидеть, где оно? Да ведь как раз там, на лугах, пастбище для лучшей стороны души, а природа крыла, поднимающего душу, этим и питается. Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а, отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое животное.

Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника мудрости и красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней – в плод царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или способного управлять; третья – в плод государственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая – в плод человека, усердно занимающегося упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или другой какой-либо области подражания; седьмой – быть ремесленником или земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая – тираном. Во всех этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая справедливость, получит лучшую долю, а кто ее нарушит – худшую.

Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжение десяти тысяч лет – ведь она не окрылится раньше этого срока, за исключением души человека, искренне возлюбившего мудрость…:эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той, какую они прожили в человеческом образе. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать себе вторую жизнь – кто какую захочет. Тут человеческая душа может получить и жизнь животного, а из того животного, что было когда-то человеком, душа может снова вселиться в человека; но душа, никогда не видавшая истины, не примет такого образа, ведь человек должен постигать [ее] в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем божествен бог. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным. И так как он стоит вне человеческой суеты и обращен к божественному, большинство, конечно, станет увещевать его, как помешанного.

Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом виде неистовства: когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а, окрылившись, стремится взлететь; но, еще не набрав сил, он наподобие птенца глядит вверх, пренебрегая тем, что внизу, – это и есть причина его неистового состояния. Из всех видов исступленности эта – наилучшая уже по самому своему происхождению, как для обладающего ею, так и для того, кто ее с ним разделяет. Причастный к такому неистовству любитель прекрасного называется влюбленным. Ведь, как уже сказано, всякая человеческая душа по своей природе бывала созерцательницей бытия, иначе она не вселилась бы в это живое существо.

Припоминать то, что там, на основании того, что есть здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, упав сюда, обратились под чужим воздействием к неправде и на свое несчастье забыли все священное, виденное ими раньше. Мало остается таких душ, у которых достаточно сильна память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь, подобное тому, что было там, бывают поражены и уже не владеют собой, а что это за состояние, они не знают, потому что недостаточно в нем разбираются. В здешних подобиях нет вовсе отблеска справедливости, воздержности и всего другого, ценного для души, но, подходя к этим изображениям, кое-кому, пусть и очень немногим, все же удается, хотя и с трудом, разглядеть при помощи наших несовершенных органов, к какому роду относится то, что изображено.

Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни – следуя за Зевсом, а другие – за кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к видениям непорочным, простым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой, которую мы теперь называем телом и которую не можем сбросить, как улитка – свой домик.

Благодаря памяти возникает тоска о том, что было тогда, – вот почему мы сейчас подробно говорили об этом. Как мы и сказали, красота сияла среди всего, что там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее сияние всего отчетливее посредством самого отчетливого из чувств нашего тела – зрения, ведь оно самое острое из них. Но разумение недоступно зрению, иначе разумение возбудило бы необычайную любовь, если бы какой-нибудь отчетливый его образ оказался доступен зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает любви. Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зримой и привлекательной. Человек, очень давно посвященный в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится отсюда туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинаковое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и оплодотворить; он не боится наглого обращения и не стыдится гнаться за противоестественным наслаждением. Между тем человек, только что посвященный в таинства, много созерцавший тогда все, что там было, при виде божественного лица, хорошо воспроизводящего [ту] красоту или некую идею тела, сперва испытывает трепет, на него находит какой-то страх, вроде как было с ним и тогда; затем он смотрит на него с благоговением, как на бога, и, если бы не боялся прослыть совсем неистовым, он стал бы совершать жертвоприношения своему любимцу, словно кумиру или богу….

Восприняв глазами истечение красоты, он согревается, а этим укрепляется природа крыла: от тепла размягчается вокруг ростка все, что ранее затвердело от сухости и мешало росту; благодаря притоку питания, стержень перьев набухает, и они начинают быстро расти от корня по всей душе – ведь она вся была искони пернатой. Пока это происходит, душа вся кипит и рвется наружу. Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах – точно такое же состояние испытывает душа при начале роста крыльев: она вскипает и при этом испытывает раздражение и зуд, рождая крылья.

(Платон. Федр/ Платон // Избранные диалоги / М.: Рипол Классик, 2002. С. 287 – 291.)

АРИСТОТЕЛЬ (384-322 гг. до н.э.)

Аристотель — выдающийся мыслитель античности. Любимый ученик Платона, критик и толкователь его учения. Создает в Афинах новый тип учебного заведения - Ликей наряду с существующими Академией Платона, Гимнасией Антисфена и Садом Эпикура. Отказывается от платоновского диалогизма в изложении своего учения, солирует, доказывая тем самым, что ученый, хотя и опирается на мнения многих, самостоятелен в выводах. Геоцентрическая научная картина мира Аристотеля - Птолемея существовала вплоть до открытий Галилея в XVII веке, физика - вплоть до Ньютона.

Ум мыслит сам себя

Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому — влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий [в вещах].

Способностью к чувственным восприятиям животные наделены от природы, а на почве чувственного восприятия у одних не возникает память, а у других возникает. И поэтому животные, обладающие памятью, более сообразительны и более понятливы, нежели те, у которых нет способности помнить; причем сообразительны, но не могут научиться все, кто не в состоянии слышать звуки, как, например, пчела и кое-кто еще из такого рода животных; научиться же способны те, кто помимо памяти обладает еще и слухом.

Другие животные пользуются в своей жизни представлениями и воспоминаниями, а опыту причастны мало: человеческий же род пользуется в своей жизни также искусством и рассуждениями. Появляется опыт у людей благодаря памяти; а именно многие воспоминания об одном и том же предмете приобретают значение одного опыта. И опыт кажется почти одинаковым с наукой и искусством. А наука и искусство возникают у людей через опыт.

Ум мыслит сам себя, если только он превосходнейшее и мышление его есть мышление о мышлении. Однако совершенно очевидно, что знание, чувственное восприятие, мнение и размышление всегда направлены на другое, а на себя лишь мимоходом. И если, наконец, мыслить и быть мыслимым не одно и то же, то на основании чего из них уму присуще благо? Ведь быть мыслью и быть постигаемым мыслью не одно и то же. Но не есть ли в некоторых случаях само знание предмет [знания]: в знании о творчестве предмет — сущность, взятая без материи, и суть бытия, в знании умозрительном — определение и мышление. Поскольку, следовательно, постигаемое мыслью и ум не отличны друг от друга у того, что не имеет материи, то они будут одно и то же, и мысль будет составлять одно с постигаемым мыслью.

Кроме того, остается вопрос: есть ли постигаемое мыслью нечто составное? Если да, то мысль изменялась бы, переходя от одной части целого к другой. Но разве то, что не имеет материи, не неделимо? Так же как обстоит дело с человеческим умом, который направлен на составное, в течение определенного времени (у него благо не в этой или другой части [его предмета], а лучшее, будучи чем-то отличным от него, у него — в некотором целом), точно так же обстоит дело с [божественным] мышлением, которое направлено на само себя, на протяжении всей вечности. 

В отношении деятельности опыт, по-видимому, ничем не отличается от искусства; мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевает больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого в том, что опыт есть знание единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое изготовление относится к единичному…. Поэтому, если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается.... Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания, и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что», но не знают «почему»; владеющие же искусством знают «почему», т.е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается. А ремесленники подобны предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная; неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники – по привычке. Таким образом, наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины.

Далее, ни одно из чувственных восприятий мы не считаем мудростью, хотя они и дают важнейшие знания о единичном, но они ни относительно чего не указывают «почему», например, почему очень горяч, а указывают лишь, что он горяч.

Естественно поэтому, что тот, кто сверх обычных чувственных восприятий первый изобрел какое-то искусство, вызвал у людей удивление не только из-за какой-то пользы его изобретения, но и как мудрый и превосходящий других. А после того как было открыто больше искусств, одни для удовлетворения необходимых потребностей, другие – для времяпрепровождения, изобретателей последних мы всегда считаем более мудрыми, нежели изобретателей первых, так как их знания были обращены не на получение выгоды.
Таким образом, ясно, что мудрость есть наука об определенных причинах и началах.
Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость.… Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и на имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь восприятие чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, в-четвертых, что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а в-пятых, та, которая главенствует, в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему – тот, кто менее мудр.
...Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа предпосылок, более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления…. Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается, все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, – та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще – наилучшее.
...И теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу подвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например, о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы ищем его ни для какой другой надобности. И также как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.
(Аристотель. Метафизика / Аристотель // Соч. Т. 1. М.: Мысль, 1976. С. 65-70.)

Эпиктет

ГДЕ НАДО ИСКАТЬ БЛАГО?

Нет такого крепкого и здорового тела, которое никогда не болело бы; нет таких богатств, которые не пропадали бы; нет такой высокой власти, под которую не подкапывались бы. Все это тленно и скоропреходяще, и человек, положивший жизнь свою во всем этом, всегда будет беспокоиться, бояться, огорчаться и страдать. Он никогда не достигнет того, чего желает, и впадет в то самое, чего хочет избегнуть.

Одна только душа человеческая безопаснее всякой неприступной крепости. Почему же мы всячески стараемся ослабить эту нашу единственную твердыню? Почему занимаемся такими вещами, которые не могут доставить нам душевной радости, а не заботимся о том, что одно только и может дать покой нашей душе? Мы все забываем, что если совесть наша чиста, то никто не может нам повредить и что только от нашего неразумия и желания обладать внешними пустяками происходят всякие ссоры и вражды.

Многие говорят, что человеку должно искать свое благо и избегать для себя зла и что поэтому он должен считать своим врагом и противником всякого, кто отнимает у него его благо и причиняет ему зло, хотя бы то был родной отец его, брат или сын.

Но так ли это? Искать свое благо и избегать зла, в самом деле, следует. Но неужели благо и зло для меня может заключаться в том, что зависит от других людей? Многие, правда, жалуются на то, что кто-нибудь другой лишает их блага и подвергает злу. Но если бы они были правы, то это значило бы, что человек сам по себе не может достичь своего блага. Благо, следовательно, недостижимо. Как же может называться благом то, чего нельзя достигнуть?

Нет, друзья! Единственное наше благо и зло — в нас самих, в нашей собственной душе. Для каждого из нас благо в том, чтобы жить разумно, а зло в том, чтобы не жить разумно. Если мы будем это твердо помнить, то ни с кем никогда не станем ссориться и враждовать, потому что глупо ссориться из-за того, что не касается до нашего блага, и — с людьми, заблуждающимися и, стало быть, несчастными.

Сократ понимал это. Злоба жены и неблагодарность сына не заставляли его плакаться на судьбу: жена выливала ему на голову помои и топтала ногами его пирог, а он говорил: «Это меня не касается. То, что мое — мою душу, — никто на свете не может отнять у меня. В этом бессильна и толпа людей против одного человека, и самый сильный против самого слабого. Этот дар дан Богом каждому человеку».

Так жили мудрые люди. А мы вот умеем только хорошо писать, читать да рассуждать об этом, а на самом деле не поступаем так. Про один древний народ говорили, что они — львы у себя дома, а в чужой стороне — лисицы. Про нас же можно сказать, что мы — львы на словах, а на деле — лисицы.

VI О ТОМ, ЧТО МЫ МОЖЕМ И ЧЕГО НЕ МОЖЕМ ДЕЛАТЬ

Когда мы обучаемся грамоте, то мы учимся, как читать и писать. Но грамота не научит нас, нужно ли писать нашему другу письмо или не нужно. Точно так же и музыка учит нас петь или играть на балалайке, но она не научит нас, когда можно петь и своевременно ли играть на балалайке.

— Какая же наша способность указывает нам, что следует делать и чего не следует?

— Способность эта называется разумом. Один только разум указывает нам, что следует делать и чего не следует. Разумом человек судит обо всем. Человек понимает разумом, какое дело чего стоит, следует ли им заняться, когда следует и как следует.

Наделив нас разумом. Бог дал нам в распоряжение то, что нам нужнее всего и с чем мы можем справиться. Он не дал нам в распоряжение того, с чем мы справиться не в состоянии. И благодарение Богу, что Он так сделал!

В самом деле, мы живем на земле связанные с нашим немощным, слабым телом и окруженные такими же несовершенными людьми, как и мы сами. Разве при этом мы сумели бы справиться со всем тем, чего Бог нам не предоставил?

Создав меня таким, каков я есть. Бог как бы сказал мне так: Эпиктет! Я мог бы даровать гораздо больше твоему ничтожному телу и твоей маленькой судьбе. Но не упрекай Меня в том, что Я этого не сделал. Не забывай, что тело твое — не твое. Оно — не что иное, как горсточка земли, искусно выделанная.

Я хотел даровать тебе полной свободы делать все, что тебе вздумается, но Я вселил в тебя божественную частицу Себя Самого. Я даровал тебе способность стремиться к добру и избегать зла; Я вселил в тебя свободное разумение. Если ты будешь прикладывать свой разум ко всему тому, что случается с тобою, то ничто в мире не будет служить тебе препятствием или стеснением на том пути, который Я тебе назначил; ты никогда не будешь плакаться ни на свою судьбу, ни на людей; не станешь осуждать их или подделываться к ним. Не считай, что этого мало для тебя. Неужели мало для тебя того, что ты можешь прожить всю свою жизнь разумно, спокойно и радостно? Так довольствуйся же этим!»
А между тем, вместо того, чтобы разумом освещать и направлять свою жизнь, мы наваливаем на себя множество посторонних забот. Один заботится о здоровье своего тела и дрожит при одной только мысли заболеть; другой мучает себя заботами о своем богатстве; третий волнуется об участи своих детей, о делах своего брата, об усердии своего раба. Мы добровольно взваливаем на себя все эти ненужные нам заботы, и они ложатся тяжелым камнем на нашу шею.

Ведь это совершенно все равно, как если бы человек захотел на парусном корабле переплыть через море. Он усаживается на берегу моря и ожидает попутного ветра. Проходит день за днем, а ветер дует все не тот, который ему нужен.

— Господи!..— восклицает он в отчаянии.— Когда же, наконец, подует попутный для меня ветер?

— Когда ему заблагорассудится, милый друг, потому что Бог не тебя назначил распорядителем погоды.

— Что же мне делать в таком случае?

— Подчиниться тому, что не от тебя зависит, и улучшать в себе то, что зависит только от тебя. Разумно только об этом заботиться, а все остальное принимай так, как оно происходит. Ведь все остальное происходит не так, как ты хочешь, а как то Богу угодно.

— О чем же я должен думать, чтобы жить так, как ты говоришь?

— Не о чем ином, как только о том, что зависит от тебя и что от тебя не зависит, что ты можешь исполнить и чего не можешь. Например, тебе необходимо умереть, но необходимо ли тебе об этом плакать? Тебя насильно тащат в тюрьму; ты не можешь этого избежать, но ты можешь не сокрушаться об этом. Тебя ссылают в изгнание; никто не может тебе помешать уехать в спокойном духе и с легким сердцем.

— Расскажи мне о всех тайнах твоего друга,— скажет мне мой враг.
— Нет, я тебе не скажу этого,— отвечу я,— так как в моей власти сохранить тайну моего друга.

— Но я тебя закую в кандалы и отправлю на каторгу, если ты не откроешь мне его тайны!

— Что это ты говоришь? Не меня ты закуешь в кандалы; ты закуешь мои ноги, мои руки, а меня, мою душу, мою волю, мой разум ты не можешь заковать, потому что никто, кроме меня, не в силах распорядиться ими.
— Я тебе голову отсеку!

— Да разве я когда-нибудь говорил тебе, что мою голову труднее отсечь, чем голову всякого другого человека? Вот в каких мыслях тебе следует ежедневно упражняться! Кто разобрал и понял, что именно он может сделать и чего не может, тому не помешают никогда никакие препятствия и случайности, потому что он будет желать только того, что достижимо, и избегать того, чего достигнуть не может.

— Вы меня приговорили к смерти! — скажет такой человек,— Если вы хотите отрубить мне голову сейчас же, так пойдемте я готов. Если же вы казните меня часа через два-три, так я пока пообедаю, потому что я проголодался; а потом, в свое время, я и умру.

— И ты спокойно пойдешь на казнь? — спросят его.

— Совершенно спокойно! — ответит он.— Как подобает человеку, отдающему то, что ему не принадлежит.

VI О МЕРЕ ДОБРА И ЗЛА

Одному человеку кажется хорошим одно, а другому — другое, как раз противоположное. Но ведь оба противоположных мнения не могут быть справедливы.

— Я,— скажешь ты,— считаю справедливым свое мнение и несправедливым чужое мнение.

— А почему же ты узнал, что твое мнение справедливо, а чужое несправедливо? Для этого ведь недостаточно того, что ты сам себя считаешь правым. Когда нам нужно, например, измерить какое-нибудь расстояние, то мы не полагаемся на слова того или другого человека, но измеряем расстояние верною мерою — аршином, саженью.

Если для таких простых дел есть своя верная мера, то неужели же для более важных дел жизни такой меры нет? Если бы нашлась такая мера для избежания ошибок, то мы, конечно, не стали бы делать ни одного шага без того, чтобы не справиться с нею. Такая мера раскрыла бы глаза всем тем, кто заблуждается, принимая за верное то, что им только «кажется».

Мера эта существует. Для того чтобы приобресть ее, надо, прежде всего, понять хорошенько, в чем наше истинное добро, в чем истинное зло и в чем их главные свойства.

Когда мы это выясним себе и ясно поймем, тогда у нас уже будет в руках та мера, которую мы ищем.

Мне хочется, например, узнать: добро или зло какое-нибудь плотское наслаждение? Одни люди говорят, что оно добро, другие скажут, что оно зло. Я прикладываю свою меру. Мера моя говорит мне, что истинное добро безопасно, внушает уважение и доставляет постоянное благо. Таково ли это плотское наслаждение? Нет,— оно и не безопасно для здоровья, и никому не может внушить уважения, и не доставляет постоянного блага. Следовательно, наслаждение это не есть добро.

Ты можешь проверить значение этого наслаждения еще и другою мерою: мы все знаем, что истинное добро всегда доставляет удовольствие душе нашей. Обсуди теперь, таково ли это плотское наслаждение?

Когда ты будешь отвечать на этот вопрос, то будь осторожен; потому что если ты скажешь, что плотское наслаждение может дать удовлетворение нашей душе, то ты этим только покажешь, что ты не умеешь пользоваться мерою добра и зла.

Настоящая мудрость есть не что иное, как умение выяснять и устанавливать истинную меру добра и зла; и задача всякого разумного человека состоит в том, чтобы прикладывать эту меру ко всем делам жизни.

Истинное добро заключается в правильных понятиях и в добрых желаниях. Истинное зло — в неправильных понятиях в порочных желаниях.

Как только тебе покажется, что смерть есть зло, так сейчас же вспомни, что зло есть то, чего мы должны избегать. А как смерть избежать нельзя, то она и не может быть злом.

Никогда не нужно забывать той истины, что нет ничего ни хорошего, ни дурного в том, что не зависит от нашей воли. Следует всегда помнить, что мы не можем управлять событиями, а должны прилаживаться к ним.

— Моему брату не следовало так поступать со мною! Разве его поведение не дурно для меня?

— Оно дурно, но только не для тебя, а для него самого. Как бы брат мой ни поступал со мною, я буду обращаться с ним так, как следует, потому что меня касается только мое поведение, а не его поведение, В своем поведении я хозяин, а в чужом — не имею никакой власти.

Всякое отступление от воли Божьей неизбежно сопровождается наказанием. Так, например, если человек будет считать, что для него может быть добро в том, что от него не зависит, то он непременно будет завистлив, ревнив, льстив и постоянно беспокоен. Если человек будет считать, что в том, что от него не зависит, может быть для него зло, то он непременно будет грустить, плакать и отчаиваться. Вообще наказание неизменно следует за всяким неразумным поступком. И между тем как мало людей решаются бросить неразумную жизнь!

VII КАКАЯ ПОТЕРЯ САМАЯ ВАЖНАЯ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА?

Когда ты бранишь человека и враждуешь с ним, то ты похож на кузнеца, который разучился своему ремеслу. Тогда ты забываешь, что люди — твои братья, и ты делаешься их врагом, вместо того чтобы быть их другом. Этим ты сам себе вредишь, потому что, когда ты перестал быть добрым и общительным существом, каким тебя Бог создал, и вместо того стал диким зверем, который подкрадывается, раздирает и губит свою жертву,— тогда ты потерял самую дорогую свою собственность. Ты чувствуешь потерю кошелька с деньгами; почему же ты не чувствуешь своего убытка, когда ты потерял свою честность, доброту и умеренность?

ОСОБЕННОСТИ САМОПОЗНАНИЯ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

ФОМА АКВИНСКИЙ

Обоснование божественного бытия.

Бытие Божие может быть доказано пятью путями. Первый и наиболее очевидный путь исходит из понятия движения. В самом деле, не подлежит сомнению и подтверждается показаниями чувств, что в этом мире нечто движется. Но все, что движется, имеет причиной своего движения нечто иное: ведь оно движется лишь потому, что находится в потенциальном состоянии относительно того, к чему оно движется. Сообщать же движение нечто может постольку, поскольку оно находится в акте: ведь сообщать движение есть не что иное, как переводить предмет из потенции в акт.
Следовательно, невозможно, чтобы нечто было одновременно, в одном и том же отношении и одним и тем же образом и движущим, и движимым, иными словами, было бы само источником своего движения. Следовательно, все, что движется, должно иметь источником своего движения нечто иное. Следовательно, коль скоро движущий предмет и сам движется, его движет еще один предмет, и так далее. Но невозможно, чтобы так продолжалось до бесконечности, ибо в таком случае не было бы перводвигателя, а следовательно, и никакого иного двигателя…. Следовательно, необходимо дойти до некоторого перводвигателя, который сам не движется ничем иным; а под ним все разумеют Бога.

Второй путь исходит из понятия производящей причины. В самом деле, мы обнаруживаем в чувственных вещах последовательность производящих причин; однако не обнаруживается и невозможен такой случай, чтобы вещь была своей собственной производящей причиной; тогда она предшествовала бы самой себе, что невозможно. Нельзя помыслить и того, чтобы ряд производящих причин уходил в бесконечность…. Устраняя причину, мы устраняем и следствия. …Но если ряд производящих причин уходил бы в бесконечность, отсутствовала бы первичная производящая причина; а в таком случае отсутствовали бы и конечное следствие, и промежуточные производящие причины, что очевидным образом ложно. Следовательно, необходимо положить некоторую первичную производящую причину, каковую все именуют Богом.

Третий путь исходит из понятий возможности и необходимости и сводится к следующему. Мы обнаруживаем среди вещей такие, для которых возможно и быть, и не быть; обнаруживается, что они возникают и гибнут, из чего явствует, что для них возможно и быть, и не быть. Но для всех вещей такого рода невозможно вечное бытие; коль скоро нечто может перейти в небытие, оно когда-нибудь перейдет в него. Если же все может не быть, когда-нибудь в мире ничего не будет. Но если это истинно, уже сейчас ничего нет, ибо не-сущее не приходит к бытию иначе, как через нечто сущее. …Итак, не все сущее случайно, но в мире должно быть нечто необходимое. …Между тем невозможно, чтобы ряд необходимых сущностей, обусловливающих необходимость друг друга, уходил в бесконечность…. Поэтому необходимо положить некую необходимую сущность, необходимую самое по себе, не имеющую внешней причины своей необходимости, но самое составляющую причину необходимости всех иных; по общему мнению, это есть Бог.

Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями того же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу; так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, а следовательно, и бытием…. Но то, что в предельной степени обладает некоторым качеством, есть причина всех проявлений этого качества…. Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всяческого совершенства; и ее мы именуем Богом.

Пятый путь исходит из распорядка природы. Мы убеждаемся, что предметы, лишенные разума, каковы природные тела, подчиняются целесообразности. …Отсюда следует, что они достигают цели не случайно, но будучи руководимы сознательной волей. Поскольку же сами они лишены разумения, они могут подчиняться целесообразности лишь постольку, поскольку их направляет некто одаренный разумом и пониманием, как стрелок направляет стрелу. Следовательно, есть разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит в природе; и его мы именуем Богом.

Фома Аквинский. Сумма теологии / Фома Аквинский // Антология

мировой философии в 4 т. Т.1, часть II. М.: Мысль, 1972. С. 828-831.

ПЬЕР АБЕЛЯР (1079-1142)

Абеляр Пьер (Петр)  - французский философ и теолог-схоласт.

Родился в местечке Ле-Палле (или Пале, от лат. Palatium) близ Нанта в Бретани и всю свою жизнь провел, переходя из одних школ и монастырей в другие, почему и был прозван «Палатинским перипатетиком» (peripateticus Palatinus).

Поначалу Абеляр интересовался преимущественно логикой и диалектикой, которым обучался у самых знаменитых учителей, в частности – у Росцелина (представителя номинализма) в Лоше близ Ванна и у Гильома из Шампо (представителя реализма), возглавлявшего школу при соборе Нотр-Дам в Париже. Метод Абеляра, впоследствии доведенный до совершенства в сочинении Да и Нет (Sic et non), давал ему огромное преимущество в спорах, так что с самого начала он был не столько учеником своих учителей, сколько их соперником, и последние не без ревности отнеслись к тому, что Абеляр в 1101 году открыл собственную школу, сначала в Мелёне, а затем в Корбее.

ЭТИКА, ИЛИ ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ

Нравами (mores) мы называем пороки или подвиги души, которые делают нас склонными к дурным или добрым делам. Пороки или добродетели свойственны не только духу, но и телу,— например, хилость тела или его крепость, каковую мы называем силой, лень или живость, хромота или стройность, слепота или зрячесть. Отсюда, когда мы произносим [слово] «пороки», то ради отличения одних от других уточняем: [речь идет о пороках] души. Именно они, то есть пороки души, противопоставляются добродетелям, как неправедность — праведности, трусость — стойкости, неумеренность — воздержанию.

О пороке души, влияющем на нравы

Существуют некоторые душевные пороки или добродетели, которые нравов не затрагивают; они не определяют человеческую жизнь ни как достойную хулы, ни как достойную похвалы; таковы, например, - душевная тупость или острота ума, забывчивость или памятливость, невежество или знание. Все это свойственно как злодею, так и благочестивому, никоим образом не входя в состав нравов и не делая жизнь позорной либо уважаемой. Отсюда, когда выше мы уточнили [понимание ] пороков души, то хорошо, что добавили: за исключением тех, что делают склонными к злодеяниям, то есть склоняют волю к тому, что меньше всего стоит делать или дозволять.

В чем различие между грехом и пороком, склоняющим к злодеянию?

Порок души — не то же самое, что грех, а грех — не то же, что злодеяние. То, что может вызвать гнев из-за слова, то есть то, что легко позволяет поддаться смуте гнева, есть порок, и он пылко и неразумно заставляет ум вынашивать помыслы, которым менее всего нужно следовать. Порок этот принадлежит собственно душе, так как ясно: в ней сосредоточено гневливое состояние, даже если сама она к гневу и не порывается; как хромота присуща человеку, называемому за это хромым, так и порок всегда находится [в душе ] даже при отсутствии [порочного ] поступка.

Таким образом, многие люди по самой природе, то есть на основании физического сложения, подвержены сладострастию либо гневливости; но грешат они не оттого, что они — таковы, там для них — только поле битвы, где благодаря добродетели умеренности триумфаторы сами могут приобрести для себя венец; как у Соломона: Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города. Религия в действительности полагает, что ее [заветы ] одолевает не человек, но постыдный порок. Он есть и среди добрых людей, благодаря ему мы слабеем сами собой. Завещая нам победу над ним, апостол говорит: увенчивается, если незаконно будет подвизаться. «Будет подвизаться», повторяю, не столько сопротивляясь людям, сколько порокам, чтобы они не втянули нас в соучастие злу. Даже если люди прекратят бороться, пороки нас не упустят, так что сражение с ними столь же часто, сколь и опасно, и победа [над ними ] столь же почетнее, сколь она труднее. Люди могут одерживать сколь угодно чаемых побед, и они никоим образом не опорочат нашу жизнь, если, стремясь обернуть нас к пороку, не добьются от нас позорного согласия на него. А так как они властвуют над телом, пока свободен дух, то ничего от истинной свободы нельзя подвергнуть опасности, и мы не устремимся в бесславное рабство. Не человеку позорно служить, но пороку. Не физическое рабство унижает душу, но подчинение порокам; общее как для благочестивых, так и для злодеев не ведет ни к доблести, ни к пороку.

Что такое порок души и что называется собственно грехом?

Итак, порок — это то, благодаря чему мы склоняемся к прегрешению, то есть то, что заставляет нас сочувствовать тому, чему сочувствовать не надлежит, что, к примеру, мы можем сделать или можем прекратить делать. Но это сочувствие мы называем собственно грехом или изъяном души, который заслуживает осуждения, либо, иначе говоря, оставляет нас виновными перед Богом. Что же это за сочувствие, если не презрение Бога и не оскорбление Его? Бог не может пострадать ни от какого ущерба, кроме презрения. Ибо сам Он — высшее могущество, которое не умалится никаким ущемлением, но Он мстит за презрение к себе. Итак, грех — это презрение нашего Творца, и грешить — значит презирать Творца, то есть не совершать ради Него того, что, мы верим, нам надлежит делать ради Него, или же не отрекаться ради Него от того, от чего, мы верим, нам надлежит отречься ради Него. Определяя таким образом грех чисто отрицательно, говоря: не делать либо не отрекаться от того, от чего следует отречься,— мы ясно показываем, что нет никакой субстанции греха, потому что он заключается скорее в небытии (non esse), нежели в бытии (esse), подобно тому как мы сказали бы, определяя тень: это — отсутствие света там, где должен быть свет.

Но, может быть, ты возразишь, что, поскольку воля к злодеянию есть грех, делающий нас виновными перед Богом так же, как воля к добродетели делает нас правыми, то грех заключается в злой воле так же, как добродетель — в доброй; в таком случае грех, как и добродетель, находится не только в небытии, но также и в бытии. Желая, таким образом, делать то, что, как мы думаем, угодно Богу, мы угождаем Богу, а желая делать то, что, на наш взгляд, противно Богу, мы гневим Бога и, возможно, оскорбляем или презираем Его.

Но я отвечаю, что, если мы внимательно рассмотрим вопрос, то помыслить об этом нужно иначе, чем кажется. Ведь так как иногда мы грешим безо всякой злой воли и так как сама злая воля обуздывается, не погаснув, то она может оказаться источником борьбы и пальмовой ветвью для тех, кто ей противится, и увенчать их короной славы. О воле [в таком случае ] стоит сказать, что она уже — не столько грех, сколько некая неизбежная слабость. В самом деле: вот некий человек, на которого в припадке бешенства напал его жестокий хозяин и преследовал его с обнаженным мечом, стараясь убить. Тот долго бегал от него, стараясь, насколько можно, ускользнуть от смерти и, не желая убивать господина, был к тому принужден, чтобы не быть самому убитым. Можешь ли ты, кто бы ты ни был, сказать мне, что в этом деянии возымела быть злая воля? Ведь, правда же, пытаясь избегнуть смерти, он хотел сохранить собственную жизнь. Но разве была тут злая воля? Нет, конечно же, и я так думаю. Но она стала бы таковой, когда бы он пожелал убить преследующего [его ] господина. Обещаю: ты ответишь правильно и тонко, если сможешь определить [его ] волю самозащитой. Но, как я уже о том сказал, он совершил вопреки желанию убийство, которое отсрочивал, сколько мог, не желая навредить жизни [господина ] и зная, что из-за такого убийства подвергнет опасности собственную жизнь. Разве охотно он совершил то, что грозило ему самому опасностью для жизни?

Если ты ответишь, что он все же действовал по охоте и, хотя, несомненно, не желал убивать своего господина, стремясь избегнуть [собственной ] смерти, и был, что ясно, до того доведен, то нам на это нечего возразить. Но, как уже сказано, воля, с помощью которой он, как ты говоришь, хотел избегнуть смерти, а не убить господина, не должна быть порицаема как зло. Тем не менее он совершил ошибку, будучи принужденным согласиться на убийство, хотя бы и под страхом неправедной смерти; скорее ему следовало принять смерть, нежели причинить ее, поскольку он все же сам завладел мечом [господина ], а не получил его от власти. Отсюда истина: все взявшие меч, мечом погибнут, что значит: из-за такой неосмотрительности он подвергнется осуждению своей души. Итак, он желал, как сказано, избегнуть смерти, не убивая господина, но, так как он согласился на убийство, соглашаться на которое был не должен, то его грехом и было то неправедное согласие, предваряющее убийство. Может быть, кто-нибудь скажет так: поскольку он хотел убить своего господина ради того, чтобы избегнуть смерти, то из этого нельзя просто сделать вывод, что он желал его убить; как если бы я кому-нибудь сказал: поскольку я хочу, чтобы ты владел моим плащом, то ты мне за это [должен] дать пять солидов, что значит: за эту цену я охотно бы согласился, чтобы плащ стал твоим, но на этом основании [еще ] не признаю, что желал бы, чтобы он был твоим. Если также некий человек, который должен сесть в тюрьму, захотел бы поместить туда вместо себя сына, чтобы подыскать за себя выкуп, можем ли только на этом основании признать, что он желал бы заключить в тюрьму своего сына? Ведь его принуждают претерпеть это с великими охами и вздохами…

О духовных и плотских прегрешениях

Все грехи принадлежат только душе, а не телу, ибо там, где могут пребывать вина и небрежение к Богу, там должны пребывать понимание и рассудок. Однако некоторые прегрешения называются духовными, а другие — плотскими, т. е. одни происходят от пороков души, а другие от телесной слабости 21. Похоть, как и воля, принадлежит одной лишь душе, ибо вожделеть, или томиться, мы можем не иначе, как только актом воли, да и о телесной похоти говорится так же, как о похоти душевной: Плоть желает противного духу, а дух— противного плоти, т. е. на основании телесного вожделения, которого человек жаждет и почитает желанным то, что суждения разума отказываются считать желанным.

О воздаянии за внешние поступки

Однако мы не отрицаем, что в этой жизни признается нечто важное за благими и пагубными деяниями, чтобы немедленным воздаянием нас можно было поощрить за добро или отвратить от зла, а другие могли бы извлечь примеры из чего-либо иного, чтобы научиться делать то, что должно, либо остерегаться того, чего нужно избегать.

О том, что множество благ не лучше одного блага

Кажется, что количество добросердия или добродетельности не имеет значения для деяния и намерения. Ведь когда говорят о благом намерении и благодеянии, т. е. о чем-то проистекающем из благого намерения, то здесь имеет значение только благость намерения; и не в одном и том же значении употребляется имя блага, чтобы можно было нам говорить о множественности блага. Ведь когда мы говорим «человек прост» и «это — простое высказывание», то еще нет причины для нашего согласия с тем, что эта множественность проста, так как имя «простой» здесь употребляется так, а там — иначе. Никто из нас, следовательно, не думает, что, добавляя благое деяние к благому намерению, мы соглашаемся, будто благо добавляется к благу, как если бы существовало множество благ, благодаря чему воздаяние должно бы возрасти,— хотя, как сказано, нам нельзя говорить о множестве благ, так как слово «благой» употребляется в разных смыслах.

О том, что благодеяние состоит в благом намерении

Когда мы говорим: намерение (intentio) — благое, это значит, что намерение само по себе правильно. Когда мы говорим: благодеяние, это значит, что деяние само по себе благом не обладает, но проистекает из благого намерения. Поэтому один и тот же человек в разное время может делать одно и то же, но из-за различия намерений его деяние заслужит имя либо благого, либо злого, так что кажется, будто оно изменчиво относительно добра и зла. Например, в предложении «Сократ сидит» истинность или ложность его смысла изменчивы в соответствии с тем, сидит ли Сократ или встает. Аристотель по этому поводу говорит, что разная трансформация предложений относительно их истинности и ложности касается не самих предложений, которые принимают на себя нечто изменчивое, изменяя свою истинность и ложность, а того реального субъекта (res subiecta), т. е. Сократа, кто сам по себе может двигаться, переходя из сидячего положения в положение стоя, и наоборот.

Petri Abaelardi. Dialogus inter Philosophum, Iudaeum et Christianum//MPL. T. 178, col. 1642A— 1642D. «Человек» — 1995 № 3—5 Перевод с латинского С. С. Неретиной

АБУ НАСР АЛЬ-ФАРАБИ

АФОРИЗМЫ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ

Часть первая

Это – отдельные афоризмы, включающие в себя многие основоположения древних [мыслителей] касательно того, как следует управлять городами, содействуя их процветанию и улучшению жизни их обитателей и как следует направлять их на путь счастья.

1. Душе, как и телу, присущи здоровье и болезнь. Здоровье души заключается в том, что состояния ее самой и ее частей бывают такими, благодаря которым совершаются всегда благие поступки, добрые дела и прекрасные действия. Болезнь же души заключается в том, что состояния ее самой и ее частей бывают такими, из-за которых всегда совершаются дурные поступки, порочные дела и безобразные действия. Здоровье тела заключается в том, что состояния его самого и его частей бывают такими, благодаря которым душа совершает свои действия самым полным и совершенным образом, независимо от того, являются ли действия, совершаемые телом и его частями, благими или дурными. Болезнь же тела заключается в том, что состояния его самого и его частей бывают такими, из-за которых душа не совершает своих действий, осуществляемых с помощью тела или его частей, либо совершает их менее совершенным образом, чем это положено, или так, как это ей не свойственно.

2. Те душевные качества, благодаря которым человек совершает добрые поступки и прекрасные действия, являются добродетелями, а те, из-за которых он совершает порочные дела и безобразные действия, являются подлостями, недостатками или низостями. (стр. 104)

3. Лечащий тела – врач, а лечащий души – государственный деятель, называемый правителем. Но цель врача не заключается в том, чтобы путем исцеления тел превращать их состояния в такие, благодаря которым душа совершает благие или дурные действия. У него одно стремление – превратить их состояния тел в такие, благодаря которым действия души, осуществляемые с помощью тела и его частей, были бы самыми совершенными, независимо от того, будут ли эти действия дурными или благими. Так, врач, который лечит руки, делает это только для того, -чтобы осуществляемые ими хватательные действия были превосходными, независимо от того, будут ли с помощью превосходных хватательных действий совершены добрые или злые поступки, а тот, кто лечит глаз, стремится сделать зрение отличным, независимо от того, будет ли оно использовано на то, что потребно и хорошо, или на то, что непотребно и безобразно. Поэтому рассматривать здоровье или болезнь души с данной стороны входит в обязанность не врача, как такового, а государственного деятеля и правителя. Государственный деятель посредством искусства государственного управления и правитель посредством искусства правления определяют, где и к кому следует применять или не применять [данное искусство], и какой вид здоровья следует обеспечить телам. Поэтому положение искусства правителя и государственного деятеля по отношению к прочим искусствам, [существующим] в городах, подобно положению главы строителей по отношению ко всем строителям, ибо прочие [существующие] в городах искусства действуют и используются только для того, чтобы с их помощью могла быть достигнута цель искусства государственного управления и искусства правления, подобно тому, как прочие искусства строителей используются для достижения цели главного [зодческого] искусства.
(стр. 105)

4. Врачу, лечащему тела людей, необходимо знать все тело, его части и их отношение к телу в целом; болезни, которые могут поражать тело и каждую из его частей, откуда они происходят и от какого количества причин; как их устранять и при каких состояниях тела и его частей действия, происходящие в теле, являются совершенными и полными. Точно так же государственному деятелю или правителю, который лечит души, необходимо знать всю душу, ее части, недостатки и пороки, поражающие ее и каждую из ее частей, откуда они происходят и от какого количества причин; необходимо знать те душевные состояния, при которых человек совершает добрые поступки, сколько их, как устранять недостатки у жителей городов, какими искусными приемами добиться укрепления [добродетелей] в душах горожан и какими способами сохранять у них [эти добродетели], дабы они не исчезли. Знать о душе ему требуется лишь столько, сколько необходимо для его искусства, так же как врачу – о теле, плотнику – о дереве и кузнецу – о железе требуется знать лишь столько, сколько необходимо для их искусства.

5. Тела бывают искусственными и естественными. К искусственным относятся, например, ложе, меч, стекло и тому подобное, к естественным – человек и прочие живые существа. Каждое из [тел] состоит из двух вещей: материи и формы материи. Материя – это, например, дерево в ложе; форма – это, например, конфигурация ложа, а именно: (стр. 106) его квадратность, округлость или что-либо еще. Материя – это ложе в потенции, благодаря форме она становится ложем в действительности.

6. Главных частей и сил души пять: питательная, ощущающая, воображающая, стремящаяся и разумная. Питательная [сила] в целом – это та, которая так или иначе действует в нище, с пищей или от пищи. Пища бывает троякой: первой, промежуточной и последней. К первой относится, например, хлеб, мясо и все то, что еще не начало перевариваться. К последней относится то, что полностью переварилось, уподобившись органу, питающемуся им: если такой орган мясо, то через уподобление данной пищи мясу, а если кость, то – кости. Промежуточная [пища] имеет две разновидности:

1) то, что уже переварилось в желудке и кишечнике до такой степени, что стало готовым к тому, чтобы из него [получалась] кровь, и 2) [сама] кровь. К питательной [силе] относятся пищеварительная сила, сила роста, порождающая, притягивающая, удерживающая, различающая и изгоняющая. Питательной [силой] справедливей всего называть то, что доводит до созревания кровь, появляющуюся в каждом отдельном органе, пока оно не уподобляется данному органу. Пищеварительная [сила] представляет собой то, что доводит до созревания первую пищу в желудке и кишечнике до такой степени, что она становится готовой к тому, чтобы из нее [получалась] кровь, а затем – то, что переваривает готовое [к этому вещество], например, в печени до тех пор, пока оно не становится кровью.

[Сила] роста – это то, что посредством пищи увеличивает размер органа во всех направлениях по мере его развития, пока он не достигнет предельно возможной величины для каждого органа. Порождающая [сила] – это та, которая от излишка пищи, приближающейся к [свойствам] крови, порождает другое тело, подобное по виду тому телу, от питания которого остается излишек. Эта [сила] бывает двоякой:

1) дающей материю новорожденному – такова женская [сила];