Юрий ДОСТОВАЛОВ
ПЬЯНОЕ СЧАСТЬЕ
Роман
Всё, как обычно, повторялось в половине пятого утра. Словно по заведенному. Озноб, лихорадка, чуть повыше солнечного сплетения знакомая гнетущая тяжесть, к которой, однако, он за все эти годы так и не смог ни привыкнуть, ни мало-мальски приспособиться. В такие моменты он в холодном поту трясся под одеялом мелкой дрожью, потом накатывала жаркая, удушающая волна, он лихорадочно срывал одеяло, но тут же снова крохотные, острые колючки озноба вытягивали из него душу. Пробовал уснуть, но едва смыкал глаза, происходило и вовсе ужасное: внутри все начинало вертеться веретеном, дыхание захватывало, сердце замирало, и, чтобы не задохнуться, он спешил открыть глаза. А там его опять ждали озноб, холодный пот и неизбывная тяжесть в груди, от которой, казалось, не было спасения.
В ярости он вскакивал с постели, бросался к серванту, выдвигал один из ящиков, суетливо выбрасывал оттуда вату, бинты, пустые пластиковые флаконы в поисках непонятно куда впопыхах засунутого флакончика со снотворным. Проглотив две-три таблетки, запивал их крупными глотками отстоявшейся кипяченой воды, валился на кровать, натягивал на себя пропотевшее, вонючее одеяло, мучился еще несколько минут, терпеливо ожидая целительного успокоения, и, наконец, забывался тяжелым, дурманящим сном. Этот сон и впрямь походил на наркотик: после него ломало тело, накатывающая волнами тошнота несла с собой почти мистический ужас, еще и еще хотелось снотворного, чтобы снова уснуть и никогда больше не просыпаться…
Поначалу со снотворным были проблемы: купить его в аптеках было не так-то просто, везде требовали рецепт. Но выход нашелся на удивление быстро. Как-то раз он помог вселявшемуся в его подъезд пожилому новоселу выгрузить мебель из машины и перенести в его квартиру. Разговорились. Оказалось, что новосел - врач-невролог и устроился на работу в местную поликлинику. Доброволец почувствовал такой прилив радостного волнения, что тут же, в качестве платы за помощь, напрямик попросил у соседа рецепт на снотворное. Тот поначалу удивился и посоветовал все-таки обследоваться, сдать анализы. Но услужливый помощник сослался на занятость и напряженный график работы, присочинил для пущей убедительности байку о круглосуточных дежурствах, исключающих возможность прилечь хотя бы на минутку («Ценный объект охраняем, понимаете?»), и дело выгорело. Вытерев руки носовым платком, доктор вытащил из кейса бланк рецепта и крохотный круглый футлярчик с персональной врачебной печатью. Правда, взял с «охранника» обязательство непременно прийти к нему на прием и все-таки выяснить причину бессонницы. Тот согласно закивал, схватил рецепт и тут же забыл про соседа.
Того снотворного ему хватило на месяц, а когда последняя таблетка, подхваченная глотком воды, унеслась по пищеводу, он, повертев в руках пустой флакончик, вспомнил о враче. Вот только на прием идти никак не хотелось. Набравшись смелости, он позвонил в знакомую квартиру. Ему открыла жена врача, сказала, что муж на работе, и поинтересовалась, чем может помочь. Он промямлил что-то невразумительное про бессонницу, про то, что закончилось снотворное, потоптался перед дверью, сказал, что зайдет позже, извинился и ушел.
А после полудня в его квартире раздался звонок. Он с недоумением открыл дверь и на пороге увидел врача. Приветливо поздоровавшись и заявив, что принес рецепт, гость выказал едва уловимое намерение зайти в квартиру. Выхода не было, приходилось впустить нежданного гостя, хотя хозяину хотелось этого меньше всего. Если б только предвидеть этот визит, разве бы оставил он в прихожей, прямо перед дверью, целую батарею чисто вымытых и приготовленных к сдаче зеленоватых бутылок! Уж как-нибудь перетерпел бы, чтобы не приговорить перед самым приходом доктора два литра свежайшего «Жигулевского» и не отрыгивать теперь в лицо гостю свежие пивные пары.
Доктор перешагнул порог, увидел бутылки и пристально посмотрел на хозяина, который, впрочем, никак не мог заметить этого взгляда, поскольку не смел глаз поднять, и переминался с ноги на ногу, как уличенный в пакости школьник. Заметить не мог, но чувствовал, что этот взгляд словно прожигает его, и готов был сквозь землю провалиться.
- Возьмите рецепт, - тихо проговорил доктор и протянул шелестящую бумажку.
Дрожащей рукой он принял рецепт и медленно поднял глаза на соседа. Врач смотрел на него укоризненно, и нашкодивший первоклассник снова потупил взгляд.
- Обязательно приходите ко мне на прием, - так же тихо сказал доктор. – Я уверен, что вам можно помочь, и я постараюсь это сделать. Обещаете?
Хозяин молча кивнул, не поднимая глаз и тиская в руках рецепт. Дорого бы он дал, чтобы избежать этого! Еще чего доброго, начнет читать нотации про здоровый образ жизни, советовать группы анонимных алкоголиков и прочую американскую лабудень. Скучно до тошноты. Будто он и впрямь законченный алкоголик!
Но вот чудеса – доктор вовсе не собирался ни в чем наставлять его. Наоборот, повел себя как-то уж вовсе непредсказуемо: положил руку ему на плечо, слегка пожал, несколько раз похлопал, а потом мягко так и говорит:
- У вас добрая, чуткая душа. Не губите себя. Мне искренне жаль хороших людей. Я хочу вам помочь. Приходите на прием, слышите?
Хозяин снова кивнул, а доктор перешагнул через порог и напоследок сказал:
- А снотворного не пейте больше одной таблетки за прием. Незачем привыкать. Я уверен, что скоро оно вам вообще не понадобится. Если, конечно, сами постараетесь помочь себе. Я работаю каждый день, с утра. Моя фамилия Лазутин. А ваша как?
- З-з-зачем? – от неожиданности вопроса хозяин вдруг стал заикаться.
- Я бы оставил вам талон на прием, а то попадете нескоро, - ответил Лазутин.
- Да я… пока что не спешу. Нет необходимости.
- Это вам так кажется, - возразил доктор. – Мне, как профессионалу, виднее, что вам нужна помощь. Так как ваша фамилия?
- Ну, Добряков.
- Вот и славно. Так когда сможете?
- Не знаю… Завтра нет… Послезавтра?.. Тоже не получится… Знаете что, - нашелся Добряков. – Вы мне оставьте свой телефончик, я вам позвоню, как освобожусь… А то знаете, работы много…
- Ну, хорошо, - гость ехидненько, как показалось хозяину, покосился на бутылки. – Работой пренебрегать точно не следует. Запишете?
- Да-да, - спохватился Добряков и взял с телефонной полочки блокнот и ручку. Записав номер доктора, он еще раз подтвердил: - Обязательно позвоню, вот закончу дела…
- Не тяните долго, не в ваших интересах, - посоветовал Лазутин и мягко притворил за собой дверь.
- Лазутин, Лазутин, милый, добрый Лазутин, - напевая под нос, Добряков кинулся на кухню, достал из холодильника еще одну запотевшую бутылку, откупорил ее и прямо из горлышка, с наслаждением влил в горло. Крякнул, выдохнул пары и, расплывшись в улыбке, еще раз пропел:
- Лазутин, милый мой Лазутин…
Поглядел на блокнот с записанным номером и добавил:
- Хороший ты человек, Лазутин. Но на прием к тебе я, конечно, не приду.
И впрямь, зачем было идти? Жить стало веселее. В холодильнике его дожидались еще несколько бутылок пива, на руках был рецепт, по которому можно было купить спасительное средство от бессонницы. А если еще удастся сегодня отвезти посуду в пункт приема и сдать – глядишь, еще лишняя тысчонка появится в кармане. Купить снотворное и с десяток бутылок. Добряков прикинул, подсчитал. Хватит!
В тот же вечер он крепко напился и мертвецки заснул около полуночи. Но в половине пятого, как по будильнику, проснулся от знакомой боли в груди. На этот раз пугаться было нечего. Он прошел на кухню, откупорил флакончик со снотворным и проглотил три таблетки. Потом осушил поллитру пива и снова завалился спать.
* * *
Снотворного хватило недели на три. Все это время Добряков с ужасом глядел на постепенно пустевший флакончик и боялся подумать о неминуемом и недалеком будущем. На прием он, конечно, не пойдет. Хотя бы потому, что знает: никакого снотворного Лазутин больше ему не пропишет, а начнет пичкать лекарствами, а то чего доброго посоветует лечь в наркологическую больницу.
Ну, уж нет! Добряков там уже бывал, и нового желания пока что не появлялось. Конечно, там хорошо: тихо, спокойно, кормят неплохо, после трех дней лечения пить уже не тянет. Но все равно это не дома. Это выход для тех, кому деваться некуда, ни кола, ни двора. Повидал там Добряков таких – пропивших квартиры, промотавших все деньги, ночующих под заборами и на стройках. Эти, понятное дело, за счастье сочтут провести полтора месяца на халяву, на всем готовом. А ему зачем туда? У него квартира. Своя, отдельная. Работы пусть пока нет, но ведь когда-нибудь она появится, не может не появиться!
«Так что извините, доктор, - злорадно подумал Добряков, - но я не ваш пациент, тут вы ошиблись! Крупно ошиблись!»
И вот снотворное кончилось. Он проснулся около полудня, опохмелился и стал собирать бутылки. Сложил сорок семь штук в огромную «челночную» сумку, переложил их тряпьем, чтобы не звенели дорогой и застегнул «молнию». Ехать до пункта приема нужно было с полчаса, а чтобы не тосковать в дороге, он налил в пластиковую бутылку из-под кваса пол-литра пива. На этот случай у него имелось несколько таких темных бутылочек. Отвинчиваешь в автобусе пробку, не спеша потягиваешь пивко… Хорошо! И на взгляд других никакое это не пиво, а самый настоящий «Очаковский» квас, который любит и пьет, почитай, весь город. Так что и людей не стыдно, и самому удовольствие.
Когда автобус подошел к конченой остановке в глухом частном секторе возле железнодорожной платформы, бутылочка, как полагается, была пуста. Добряков бережно завинтил крышку, сунул пластик в карман и выволок сумку из автобуса. Осмотрелся. Так, все в порядке. Работают. И поспешил к покосившемуся вагончику, где бывший алкоголик Порфирьич, глубокий старик в засаленном пиджаке и с неизменной потухшей папироской в зубах, сосредоточенно пересчитывал бутылки и тыкал грязным пальцем с обгрызенным ногтем в потертый калькулятор. Потом, вынув из-за пазухи толстую пачку бумажек, старик отсчитал, сколько положено, и протянул деньги пожилому потрепанному мужику.
«Бывшим» Порфирьича называли не только за глаза. Он и сам откровенно признавался каждому, что прежде, еще лет десять назад, ужасно и запойно пил, но потом вдруг как-то враз сумел завязать и с тех пор, по его словам, не брал в рот ни капли. Даже по праздникам. Говорил он это охотно, каждому клиенту, словно ждал: а не попросит ли кто-нибудь рассказать об этом его секрете. И тогда, конечно, он подробно и обстоятельно, с доскональным описанием конкретных случаев и тончайших нюансов симптоматики, сердобольно расскажет о своем личном опыте. Текст этой лекции давно был им сочинен, нацарапан на тетрадном листочке и заучен наизусть. Более того, на разные случаи жизни в голове Порфирьича хранилось несколько вариантов лекции – для запойных, пропащих алкашей, для начинающих, для решивших завязать. Но главным коньком каждой лекции, ее сутью и квинтэссенцией была финальная ее фраза: «Алконавты не наследуют царствия Божия!» Где, когда он услышал эту фразу – было, наверное, неизвестно даже ему самому, однако убийственность и неоспоримость ее, да еще после такой содержательной лекции, должна была, он не сомневался, у любого окончательно отбить пристрастие к бутылке. Но, на беду Порфирьича, таких заинтересованных слушателей среди сдающих тару почему-то не находилось, и старик каждый раз, поглядев в глаза очередному клиенту или клиентке, увидев их потухшие взгляды и трясущиеся руки, с грустью наблюдал, как люди алчно пересчитывают деньги, попутно производя несложный арифметический расчет, и удрученно вздыхал: «Не наследуют, не наследуют …»
Еще издалека завидев знакомого мужчину, своего давнего и постоянного клиента, Порфирьич приветливо помахал рукой и заведомо приготовил большой пустой ящик, поставив его перед собой. Добряков опустил сумку перед стариком и выдохнул:
- Здорово, Порфирьич!
- Привет, - кивнул старик. – Сосчитаем? – и принялся вынимать из сумки изумрудно сверкающие на ярком солнце бутылки.
- Ты верен себе, - осклабился Порфирьич, составив бутылки в ящик. – Берешь по-крупному. А то приносят по три, по четыре штуки, не успевают получить гроши, как тут же бегут пропивать их. Эх, хороши наследнички, - опять вспомнил старик свою несостоявшуюся лекцию. – Не наследуют они, понимаешь, не наследуют…
- Слышь, Порфирьич, ты того… давай после поговорим, - отказываясь понимать приемщика, перебил его Добряков: воздействие алкоголя проходило, к груди подступало знакомая тяжесть. – Ты дай мне бабло, а поговорим потом. Я вот до киоска добегу, - ткнул он рукой в сторону, - вернусь, и поговорим.
- А послушаешь меня? – взыграла в старике надежда.
- Послушаю, - нетерпеливо отмахнулся Добряков, – куда ж я без тебя?
- Ну, смотри, вертайся. Я по секрету тебе одному такое расскажу… Никому не довелось говорить, а тебе, так и быть, расскажу. Уж очень жалко мне тебя…
«И этот жалеть взялся!» – чертыхнулся Добряков, пересчитал деньги и, свернув за угол, зашагал к пивному ларьку, где постоянно слонялись завсегдатаи порфирьичевой приемки. Кивнув двум-трем знакомым, он встал в очередь, а когда она подошла, попросил две бутылки холодненького. До дома хватит.
«Ах, да, Порфирьич же навязался!» – вспомнил Добряков. Обижать деда не хотелось, и он и купил еще одну бутылку. Свернул сумку, запихал ее в карман, две бутылки зажал в левой подмышке, а третью, вынув зажигалку, откупорил сноровистым, заученным движением. Опрокинув на ходу пол-литра и заметно взбодрившись, он вернулся к старику. Дед уже поджидал его. Обмахнул запылившуюся лавочку грязным полотенцем, уселся с одного конца, жестом приглашая Добрякова присоседиться. Тот плюхнулся на скамью, откупорил вторую бутылку, глотнул из горлышка, сладко отрыгнул и, закурив, бросил:
- Ну, чего там у тебя, Порфирьич?
- У тебя время-то есть? – мягко поинтересовался старик.
- Да есть пока.
- Вот скажи мне, зачем ты выпиваешь? - осторожно, издалека завел старик.
Добряков даже поперхнулся, окатив Порфирьича кислой пеной.
- Ну, ты даешь, дед! – усмехнулся он: алкоголь живительно растекся по сосудам, в голове прояснилось, тянуло общаться. – А сам-то зачем всю жизнь пил? Ведь бросил-то без году неделя…
- Не неделя, не неделя, что ты! – испуганно замахал руками Порфирьич. – Счет веду точный, струпулезный, как говорится! В прошлом месяце минуло одиннадцать лет, как в рот не беру.
- Сам ты «струпулезный»! – захохотал Добряков и похлопал деда по плечу. – Вон, весь опаршивел, на человека не похож!
- Много ты понимаешь! Не похож! – тоскливо передразнил Порфирьич, понимая, что лекция, видимо, опять не состоится. – Видел бы ты, на кого я в свое время походил, когда пил, как ты вот теперь.
- Ты, Порфирьич, в мою душу не лезь, ладно? - зыркнул Добряков. – Если имеешь сказать по существу – говори. А судей мне не надо. Не на страшном суде пока.
- Вот-вот, - приободрился старик. - О Страшном суде это ты правильно сказал. На нем и решится, кому войти в царствие Божие, кому нет…
- Да ты что хрень какую-то несешь? – Добряков не на шутку начинал выходить из себя. – Может, выпьешь лучше, прояснишь мозги? – он протянул старику ополовиненную бутылку. – Мало, так еще схожу.
Старик презрительно осклабился.
- Царствие Божие усилием нудится, - продолжал он лепетать невнятное.
- Ты случайно, не баптист, а, дед? – Добряков смотрел на него уже совсем квадратными глазами. - Что мне твое небесное царство, когда я в земном обитаю? Мне и тут совсем неплохо!
Порфирьич молчал, опустив глаза. Добряков понимал, что обидел старика. Чего-чего, а этого он вовсе не хотел. Желая смягчить ситуацию, он легонько толкнул Порфирьича под локоть и сказал:
- Ладно, дед, не сердись. Я ведь не со зла, ты меня знаешь. Ты мне лучше вот что скажи, опыт-то питейного дела у тебя, я вижу, немалый.
Порфирьич снова встрепенулся и поднял глаза.
- Да-да? – заискивающие посмотрел он на Добрякова.
- Скажи мне, - продолжал тот. – Вот ты прошел огонь, воду и медные трубы. Наверняка выпил Атлантический океан…
- Про Атлантический не знаю, - перебил старик, - а вот Ледовитый точно выпил. Потому как всегда пил холодненькую, запотевшую.
- Ну ладно, Ледовитый так Ледовитый. Тоже неплохо. Так вот скажи мне, дед, ведь наверняка есть какие-то способы, чтобы похмелье не было таким ядреным, противным?
- Есть, знамо дело, есть, - кивнул старик, воодушевленный надеждой хоть как-то помочь страждущему. – Но тут ведь, как говорится, клин клинышком.
- Чего? – не понял Добряков.
- Зелье – зельем, говорю. То исть, от чего хвораю, тем и лечусь.
- А, это ты про это вот, - Добряков покачал бутылкой с остатками пены на дне. Допил и отшвырнул бутылку подальше в кусты. – Это даже не похмелье, это поправка скорее. Так, чтобы в норме быть. А я про настоящее похмелье – с раннего утра, когда спать не можешь, когда ворочаешься на липкой простыни… Хоть повеситься… Знакомо?
Вместо ответа Порфирьич пристально посмотрел Добрякову в глаза.
- Хорошо, что тебе пока только это знакомо, - сочувственно произнес он. – А чертиков белых под столом никогда не видел? А свиных рыл на потолке? А змей кусачих да чудищ рогатых в своей постели?
Добрякова передернуло.
- В постели не видал, – поежился он. – И такое бывает?
- Еще как бывает, - старик помолчал и еще раз пристально посмотрел на Добрякова. - Так что же, бросать не думаешь? –спросил негромко.
- Нет, отец, пока не думаю. Не все свое, видать, выпил, - усмехнулся Добряков. – Расскажи лучше, как это – «клин клином»?
- А чо пьешь, тем и лечись, - ответил старик. – Пиво, вижу, хлещешь?
Добряков кивнул, напряженно глядя в глаза Порфирьича.
- Ну вот, значит, пивом и лечись, а никак не водкой там или коньяком. Когда с утра, как ты говоришь, накатывает на тебя менжа эта проклятая (я эту тяжесть менжой всегда называл), прибереги на этот случай литр пивка холодного и пачку курева. Выпивай полбутылки и сразу закуривай. Выкури сигарету, посиди, чтобы все внутрь провалилось. Через несколько минуток, когда поймешь, что пиво принялось, опять закури. И каждую затяжку чередуй с глотком пива – таким макаром две поллитры и добьешь. Посиди пару минут и еще закури. Третью. Накурись так, чтоб тошнило, а пивко – оно тебе в том поможет. Рыгать потянет, только не вздумай рыгать. Перетерпи. Проглоти. Дай устояться. Как устоится все, уляжется – иди спать, мил дружок. Даю гарантию – проспишь, как убитый, еще часа четыре. Ну а там уж от организма твово зависит, каким проснёсси. Крепкий – значит, всё в порядке. Ну а нет – так на то и суда нет, самого себя вини. Захочешь выйти из запоя – каждый день уменьшай похмельную дозу: сперва полторы бутылки выпивай, потом одну, всё меньше и меньше. Авось да выйдешь. А коли вовсе бросать надумаешь – приходи, я пока тут.
- Ну, спасибо, Порфирьич, - приободрился Добряков. Он поднялся, откупорил последнюю бутылку и припал ртом к горлышку. Выпил полбутылки, кисло посмотрел на остаток, покосился на кусты – хотел было выбросить. Однако передумал, аккуратно перелил всё в пластиковую бутылку, упрятал ее в потайной карман и, пожав старику руку, направился к автобусной остановке.
«Чтоб в дороге не скучать», - подумал он.
А Порфирьич, глядя ему вслед, вовсе не о лекции своей несостоявшейся думал. Впервые думал не о ней.
«Не пришла пора, видать, - думал он. – А жаль: хороший человек, не безнадежный. Ну, ничто, придет ему срок, ой как быстро придет…»
Выйдя из автобуса, Добряков забросил пустую пластиковую бутылку в кусты возле остановки (дома таких емкостей девать некуда, к тому же карманы сейчас понадобятся для другого) и бодро зашагал в универсам. Нужно было подзаправиться: впереди долгий день, а если не подпитывать бултыхающуюся в нутре дозу, он шибко долгим и тоскливым покажется.
На полученные со сданной тары деньги набрал десять бутылок пива. Поначалу, когда толкался в торговом зале, думал взять, как прежде, «Жигули», а потом призадумался и решил шикануть по полной. Денег вполне хватало, прикинул он, чтобы взять, например, двенадцать бутылок «Сибирской короны» или семь поллитровок «Heineken». Постоял, помялся, решил было купить «иномарку», как любил выражаться. Однако в этом случае отдать придется в аккурат все, что получил у Порфирьича, а между тем нужно купить сигарет и чипсов под пивко. Пришлось обойтись десятью бутылками «Сибирской короны». Истекая слюной от предвкушаемого пира, Добряков примостился в очередь и стал дожидаться счастливого момента, когда выйдет на улицу, вытащит из кармана зажигалку и тут же, у крыльца, привычным движением сорвет пробку с запотевшей бутылки.
Очередь продвигалась медленно, малейшая заминка на кассе выводила его из себя. Время близилось к обеду, а он с самого утра употребил только пару литров.
«Того и гляди, трезвенником станешь», - раздраженно подумал он.
Но вот товар просканирован, деньги вручены кассиру, несколько монеток сдачи утонули в кармане, следом за ними Добряков отправил по две бутылки в оба кармана, а оставшиеся шесть ухватил в обе «клешни», как называл специальный захват пальцами, позволявший нести в одной руке несколько бутылок, и вышел из магазина.
Поставил бутылки на асфальт, одну из них откупорил и жадно припал к горлышку. Опрокинул половину, проглотил, выдохнул. Хорошо пошло! Закурил. Помечтал о будущем – оно теперь рисовалось ему светлым и радужным, как вот эта отливающая всеми цветами ажурная пивная пена.
- Здорово, - кто-то хлопнул его сзади по спине.
Добряков обернулся – Рюмин. Его сосед по лестничной площадке, Рюмин был на три года старше его, но выглядел не в пример блекло: землистый цвет лица, без передних зубов в вонючем рту, из которого разило, как из душной бочки, с застаревшим фингалом под левым полузаплывшим глазом и с отвратительной гноеточивой сыпью на лбу, пигмейского росточка да и вообще убогий какой-то.
- Ну, здорово, - проворчал Добряков. Он не любил Рюмина за его назойливость, за постоянные поползновения подмазаться, набиться в друзья.
- Слышь, - льстиво подъезжал сосед, - не угостишь глоточком? С утра сгораю…
- С утра? – удивился Добряков. – Так уж давно сгореть пора.
- На тебя вся надежда, - будто не слышал Рюмин.
- Ну чего пристал? – злобно наехал Добряков. – Иль не знаешь, что я не работаю, что на инвалидности я?
- Так ить я тоже не работаю, - испуганно съежился сосед. – Могли бы того… друг другу помогать…
- В чем помогать-то? – расходился Добряков. – Помогать пиво мое хлестать?
- Эх ведь ты какой! – Рюмин опасливо отступил в сторону. – Никогда не был человеком. По-человечески попросил помочь, а ты…
- А ты знаешь, что задавать вопросы и пердеть – проще, чем отвечать и нюхать? – и Добряков угрожающе надвинулся на соседа.
- Ну ладно ты, ладно, я ведь ничего… - Рюмин даже отпрыгнул подальше от сурового соседа, укоризненно покачал головой и зашагал прочь, сокрушенно махнув рукой.
Добряков допил пиво, сунул пустую бутылку в урну, прихватил остальные с асфальта и направился домой.
«Может, зря я с ним так? – подумал он. – Да нет, ничего не зря! Работать не хочет, а у инвалида просит!»
Придя домой, Добряков развалился на диване на кухне. Одну бутылку он поставил на стол, остальные восемь убрал в холодильник.
Было десятый час вечера часа, когда, выкурив полторы пачки сигарет и выпив девять бутылок, Добряков поднялся с дивана, пошатываясь, прошагал в туалет, справил нужду и хотел было отправиться спать, но вдруг остановился посреди прихожей и задумался. В холодильнике оставалась еще одна бутылка, она-то и вспомнилась ему и не давала покоя. Он совершенно не думал о том, что случится, что непременно произойдет в половине пятого утра и как он с этим будет справляться без снотворного и без тех спасительных двух литров, рекомендованных ему Порфирьичем. Другая мысль сейчас завладела его тускнеющим сознанием – осталась еще одна бутылка, которая должна быть выпита!
Запнувшись за угол паласа и едва не влетев головой в холодильник, он кое-как устоял на ногах и распахнул дверцу. Вот она! Вот это сейчас самое главное! А там… А там будь что будет – и золотистая жидкость, как в воронку, устремилась в горло и бесследно исчезла.
Он уже не помнил, как добрел до кровати, как, завалившись на правый бок и пробуя накрыться, смог укутать только ступни, как простонал перед тем, как впасть в тяжелое забытье.
Жизнь Добрякова, не настолько богатая событиями, чтобы занять много времени, не уместится, однако, в несколько фраз, даже если постараться спрессовать основное и отцедить второстепенное. Думается, одной главы будет все же достаточно. Следовательно, у нас есть те несколько часов, что отделяют его тревожный сон от кошмарного пробуждения, которое непременно наступит и будет, как всякое очередное похмелье, ужаснее предыдущего. Итак, пока он спит, не станем терять времени.
Наследственных причин приверженности Добрякова к Бахусу в жизни нашего героя вроде бы не обнаруживается. Никто из его предков не страдал этим пристрастием откровенно, хотя случалось, конечно, всякое. Его покойный дед, например, был не прочь выпить, но в то же время запоями не страдал и до самой пенсии исправно и похвально работал главным бухгалтером в совхозе.
Добрякову было тринадцать лет, когда погибли дед и бабка – вместе, в один день и час. Это было 23 февраля. Днем мальчик пришел в крохотную избу на окраине села поздравить дедушку с Днем Советской Армии и запомнил, что дед был трезв и приветлив, а бабушка угостила внука вкусным тортом, каких потом во всю свою жизнь он никогда не едал. Секрет этих тортов был в их приготовлении. Как позже узнал Добряков, бабка каким-то особенным, ей одной известным способом, выпекала коржи в русской печи, потом долго томила их в сладком сиропе, а уж затем складывала в торт, прослаивая их вкуснейшим кремом, также приготовленным по уникальному рецепту.
Так вот, поздравив в тот день деда, поблагодарив бабушку, мальчик отправился домой, не зная, что видел их живыми в последний раз.
Среди ночи его разбудили громкие голоса родителей. Мама в пальто подошла к его кровати.
- Оставайся пока с тетей Фисой. Бабушка и дедушка умерли, - сказала она в спешке.
И ушла. В комнату вошла соседка тетя Анфиса (Фиса, как называли ее родители и сам мальчик) и присела на край его кровати.
- Ты успокойся, - погладила она его по голове. – Все умирают, бояться не надо. Ты ведь не боишься?
- Нет, - тихо ответил мальчик Добряков и, наверное, не слукавил: это была первая смерть в его жизни, и он еще хорошенько не знал, что она собой представляет.
– Ну и прекрасно, - улыбнулась тетя Анфиса. – Я побуду с тобой. Спи, еще ночь, - и накрыла его до подбородка одеялом.
Он повернулся к стене и действительно скоро уснул. А во сне увидел деда и бабушку, которые пекли большой вкусный торт в печи. Потом дед сноровисто взгромоздился на огромный корж, бабушка подхватила ухватом корж вместе с дедом и сунула в печь. Дед улыбнулся и сказал: «Я умер». Потом на корж села бабушка, ухват сам взвился в воздух, поддел тесто и сидящую на нем старушку и отправил вслед за дедом. Добряков услышал бабушкин веселый голос: «И я умерла», а чья-то невидимая рука взяла черную заслонку и закрыла ею пылающий очаг.
Проснувшись, Добряков понял, что сон был навеян любимой его сказкой про Жихарку, которую часто рассказывала ему бабушка. У деда с бабкой жил внучок Жихарка – озорной, шебутной, неугомонный. Ушли как-то старик со старухой в лес, а Жихарку одного оставили, наказав, чтобы сидел дома и никуда не выходил. Но едва ушли, Жихарка прыг-скок на полянку и столкнулся нос к носу со страшным Бабайкой. Бабайка улестил мальчонку и пригласил в дом. А там предложил растопить печь и поиграть в калачики. Жихарка спросил, что это за игра такая, а Бабайка ответил, что ребенок, мол, садится на лопату, и его суют в печь, где он превращается в симпатичный, румяный калачик. Ну, раз так, уселся Жихарка на лопату, руки-ноги растопырил и ждет. А Бабайка ворчит: «Да кто же так на лопату-то садится?» Жихарка уже тогда начал смекать, что к чему, но прикинулся простачком и говорит: «Да не знаю я, как садиться, покажи!» Бабайка подивился бестолковости ребенка и решил показать. Уселся на лопату, руки сложил, ноги сплел, хвост поджал. А Жихарка не будь дураком – вжик его в печь! И заслонку закрыл. Бабушка, заканчивая сказку, всегда говорила: «И Бабайка умер». Наверное, именно так умерли минувшей ночью и дед с бабушкой.
Однако все было не так розово, как представлялось ребенку. Родители вскоре выяснили, что дед после ухода внука попросил бабушку выставить на стол литровую бутыль домашнего самогона, который в те времена в редких семьях не водился в подвалах да в схронах. Приговорив емкость, поспал немного, к вечеру проснулся и потребовал еще литр. Ну, в честь праздника бабушка не возражала. Истопила печь углем, накормила мужа, а пока он праздновал на кухне, прилегла в соседней комнате и задремала. Странный шум разбудил ее. Она выбежала на кухню и увидела, что супруг лежит возле табурета, на котором частенько курил у печки. Изо рта старика шла густая кровавая пена, его глаза закатились, он едва дышал. Бабушка испугалась, выбежала на улицу и стала звать на помощь. Покричала с минуту, вернулась в избу и стала суетиться над дедом, стараясь привести его в чувство. Однако ничем не помогла ему, наоборот, вскоре тоже легла рядом. Прибежавшие на крик соседи застали на полу два трупа.
Как выяснилось, дед до того напраздновался самогонкой, что потерял всякое чувство реальности. Сидя у печки с папиросой, он вдруг зачем-то вздумал задвинуть вьюшку[1]. Может, почувствовал холод из трубы, может, захотел больше тепла в избе сохранить, - однако сделал это раньше положенного. Скопившийся в избе угарный газ убил его через пятнадцать минут. Если бы бабушка, выбежав звать на помощь, не возвращалась в избу, а побыла на морозце, ее миновала бы такая страшная смерть…
Первые в его жизни похороны запомнились Добрякову навсегда. Морозный день, искрящиеся на ярком молодом солнце игольчатые снежинки, грай галок в поднебесье. И два гроба, в которых лежат такие знакомые, но почему-то удивительно не похожие на живых бабушка и дедушка.
Отец его, главный механик колхоза, был по деревенским меркам человеком образованным – окончил техникум механизации, любил читать и собрал неплохую, несмотря на тогдашний книжный дефицит, домашнюю библиотеку.
И тем не менее ни один красный день календаря не встречал без бутылки. Уточняем: не только праздники (тут уж, как говорится, сам Бог попускает), но каждое или почти каждое воскресенье пребывал навеселе. Мать, простая доярка, украдкой вздыхала, но открыто перечить мужу не смела – очень уж уважала его и полагала, что образованному человеку такие слабости иногда позволительны. «Иногда» подразумевало по меньшей мере еженедельно. Но ведь не запойный же он в конце концов, зарплату исправно приносит в дом.
Выпив, отец становился говорлив, чем никогда не страдал, будучи трезвым. Щуря осоловевшие глаза на супругу и напустив на себя степенный, как ему казалось, вид, он поднимался из-за стола, подходил к книжному шкафу и осторожно, благоговейно открывал дребезжащую слабо закрепленным стеклом дверцу, вынимал первую попавшуюся книгу, проводил пальцем по языку и начинал листать страницы и зачитывать матери самые «вдохновенные», как он выражался, эпизоды. Особенно любил и знал едва ли не наизусть сцену гибели Аксиньи из «Тихого Дона». Перед чтением не забывал напомнить, что это «великая книга». По мере чтения голос его срывался с патетических высот, становился сдавленным, приглушенным, и через минуту отец уже не читал, а рыдал над раскрытой страницей. Сыну в те годы казалось, что, открой он книгу на этом эпизоде, наверняка увидит изъеденные слезами буквы и размытые, пожелтевшие страницы великой книги. Мать слушала некоторое время, потом слабо отмахивалась и, проронив: «Не ты это плачешь, Павел, алкоголь в тебе плачет», медленно уходила на кухню. Дела там не переводились никогда. А отец, прижав сына к себе и гладя его по голове, тряс перед ним раскрытой книгой и всхлипывал:
- Но ты, хоть ты-то понимаешь?
Добряков-младший согласно кивал головой и, подождав, пока отец успокоится, осторожно высвобождался из его объятий и спешил к матери на кухню. А отец долго еще возился у книжного шкафа, в который раз том за томом пролистывая всю эпопею кучерявого донского классика.
Вообще надо сказать, что этот книжный шкаф был гордостью отца: на его покупку не было потрачено ни копейки из зарплаты. Перебирая однажды кладовку, отец заметил, что в ней скопилось столько старых газет, что можно использовать их с определенной выгодой. Они с сыном выволокли из чулана большие старые сани, представлявшие собой огромное старое корыто, закрепленное на широких охотничьих лыжах, загрузили их с верхом, перевязали шпагатом и направились к пункту приема вторсырья. Получив за первую партию приличные деньги, отец приободрился: дома оставались еще полтора десятка таких кип. И два дня с утра до вечера Добряков-младший волочил тяжеленную для десятилетнего ребенка поклажу по проложенному маршруту. Проваливаясь в подтаявший снег, мальчик упорно тянул сани, терпеливо дожидаясь, когда отец отблагодарит его за недетские муки. И впрямь удостоился за свое усердие двадцати копеек на шоколадку «Аленка».
Вскоре после этого отец взял на работе отгул, завел колхозный грузовик и уехал в райцентр, сказав матери, что вернется не поздно: до города было всего пятнадцать километров. На все вопросы жены только отмахивался с хитрой улыбочкой.
- Увидишь, - бросил он. – Это будет сюрприз.
Сюрприз так сюрприз, и мать, проводив сына в школу, ушла на ферму. Взять, как муж, отгул, чтобы прокатиться в город, она не могла: от величины надоев зависела ее квартальная премия.
Вернулся отец и впрямь на удивление быстро. Мальчик, отсидев три урока, едва вошел в дом, как за окном просигналил остановившийся у двора грузовик. Сын припал к стеклу – так и есть, отец. Мальчик накинул на плечи старое пальтецо и выбежал навстречу родителю. Улыбаясь во весь рот, тот размашисто шагал в дом. Скинув телогрейку, он позвонил в гараж и вызвал двух шоферов. Те быстро явились и за несколько минут перенесли из машины в большую комнату огромный трехстворчатый книжный шкаф и установили его в красном углу, чтобы, как пояснил отец, еще с порога были видны эти «врата учености».
Потом он переоделся, наскоро перекусил и попросил сына помогать ему.
- Теперь мама вздохнет с облегчением, - улыбнулся отец, и работа закипела.
Дело в том, что с недавних пор кипы книг, копившихся под кроватью в спальне, на шифоньере в прихожей, на подоконниках во всех комнатах, стали причинять матери нешуточную головную боль. Куда бы она ни ткнулась по хозяйственным нуждам, всюду ее подстерегали книги. Захочет окно помыть – тут тебе многотомный Ленин. Ну как над вождем тряпкой трясти? Задумает пол протереть под кроватью – натыкается шваброй на Большую медицинскую энциклопедию. Однако открыто не возмущалась, а осторожненько так, издалека наезжала:
- Паша, а зачем нам эта медицинская энциклопедия? Ты что, врач?
- Я не врач, конечно, - стойко парировал отец. – А вот он (кивок в сторону сына), возможно, будет врачом. Будешь ведь? – обращался он к мальчику, словно искал у него поддержки.
Добряков-младший, второпях разделываясь с котлетой, меньше всего думал о своем будущем, но чтобы помочь отцу достойно выйти из спора, громогласно соглашался. По правде говоря, сын еще не задумывался над тем, кем станет. Ведь на улице пригревало мартовское солнце, и на стадионе его наверняка ждали одноклассники.
Но расставить тогда книги в купленном шкафу он все-таки помог. Сосредоточенно выволакивая толстенные тома из-под кровати, смахивая с них пыль, мальчик непритворно хотел сделать матери приятное. Он представлял, как она вернется с работы, замученная, уставшая, и вдруг увидит, что в доме чисто, уютно и красиво. Он очень любил мать и старался на совесть. Подносил тяжелые стопки отцу, а тот расставлял их на полках в соответствии с востребованностью. Серьезную литературу, как он называл энциклопедии и справочники, ставил повыше, понимая, что сыну еще далеко до научной премудрости, а советскую классику – пониже, в ближние к дверцам ряды. В результате за стеклами шкафа впритирку друг к другу уместились полные собрания сочинений Шолохова, Серафимовича, Твардовского, Константина Симонова и Шарафа Рашидова.
- Пап, а где те… ну, восточные сказки? – спросил сын, не находя в ближних рядах симпатичные желто-золотистые томики.
- Да это… неинтересно, - растерявшись от неожиданного вопроса, отец не сразу нашелся с ответом, а сыну в тот момент прочно запало в сознание: значит, там что-то такое, что не дозволяют читать детям.
И действительно, несколько лет спустя подросток Добряков, оставшись дома один (а его комнатой была именно комната с книгами), отыскал в задних рядах шкафа заветные томики, раскрыл один из них наудачу, пролистал и задохнулся от неведомого доселе чувства. Кровь бросилась в голову, а его мужское отличие, этот доселе смирный «петушишко», как, в детстве купая сына в тазу, натирая губкой и поочередно перечисляя все части тела, называла этот орган мать, - сейчас, стало быть, этот смирняга вдруг не на шутку расшалился, запульсировал, заелозил в оказавшихся тесными трусах, и рука подростка невольно потянулась к нему. Дальнейшее произошло само собой и доставило ему неслыханное наслаждение. То, что из него вышло при этом, напомнило ему обрат[2] и повергло в легкую оторопь. Он вспомнил бабушку-покойницу, когда она, будто волшебница, долго и сосредоточенно колдовала над диковинным жужжащим аппаратом, прежде чем из него выходило уже не молоко, а два совершенно новых вещества – одно густое и сочно-белое, другое – пожиже и помутнее. Произошедшее с ним было столь же таинственно и загадочно, и с тех пор, предаваясь сладкому интимному досугу, Добряков называл своего дружка исключительно «сепаратором», только вливал в него не молоко, а свои буйные интимные фантазии, подпитанные извлеченным из отцовского шкафа чудодейственным томиком «Сказок тысячи и одной ночи». Именно тогда впервые Добряков осознал, что книга – великая вещь…
Но все это случилось несколькими годами позже, а тот день, расставив с отцом книги в новом шкафу, он вымел мусор из-под родительской кровати, смахнул пыль с шифоньера, вымыл полы и, отдышавшись, горделиво полюбовался на проделанную работу. К приходу матери все было готово!
- Молодец! – похвалил отец и добавил, указывая на полки с книгами: - Эту энциклопедию я специально поставил на виду. Бери, читай. Специально для тебя купил. Хочу, чтобы ты стал офицером. Прочитаешь?
- Прочитаю, - кивнул сын.
- Да нет, ты лениво как-то, - настаивал отец. – А ты твердо скажи, по-мужски. Обещаешь?
- Обещаю, - глядя отцу в глаза, ответил сын.
- Ну вот, верю, - успокоился отец. – Я ведь и сам когда-то хотел выучиться на офицера, со школы мечтал в военное училище поступить. Но призвали в армию, потом ты родился… Пришлось техникумом удовольствоваться. Заочным…
Энциклопедия, о которой говорил отец, была «Книгой будущих командиров». Новое желание отца было, по-видимому, окончательным, поскольку разговоров о других профессиях он больше не заводил. С тех пор сын стал чувствовать себя виноватым перед отцом – за то, что своим рождением помешал ему выучиться на офицера. Поставленная на виду книга взывала к прочтению, а ее золотисто-красный корешок несколько лет укоризненно взирал на подростка, прежде чем он решился раскрыть ее. А когда раскрыл – проглотил за два дня, читая запоем, наплевав на домашние задания и нахватав «двойки» по трем предметам.
За полгода перед этим он отыскал в отцовском шкафу, как мы говорили, арабские сказки, однако новое увлечение на несколько дней отвлекло его от прежнего. Но вот, дочитав «Книгу будущих командиров», он вдруг снова ощутил потребность пережить незабываемые ощущения и выдвинул ящик своего письменного стола, в глубине которого укромно схоронился один томик чудодейственных сказок. Он раскрыл его и с удивлением отметил, что ежедневно, в течение года листаемая книга на этот раз совсем не вдохновляет его. Он тогда еще не сознавал, что книги могут надоедать и досаждать, как старые, заигранные пластинки, однако вывод сделал верный. Открыл шкаф, вынул книги ближнего ряда, освобождая путь к восьмитомнику сказок, просунул ладонь в открывшуюся лазейку – и обмер от неожиданности. Вместо книги его рука наткнулась на что-то твердое и гладкое. Ощупав препятствие, но, так и не определив, что это за предмет, он вытащил одну за другой соседние книги и только тогда увидел то, что стояло на месте извлеченного тома. Это была плоская бутылка темно-красного стекла, с золотисто-багряной этикеткой. Он осторожно вытащил бутылку и, повернувшись к окну, прочитал: «Коньяк армянский». А ниже – что-то еще непонятными буквами, похожими на крючки. Под буквами симпатичной подковкой выгнулись крохотные желтые звездочки. Их было пять, и Добряков в первый момент подумал, что это, видимо, какой-нибудь генерал-фельдмаршал среди коньяков – впору, например, графу Салтыкову, победителю пруссаков из прочитанной командирской книги.
В следующий момент он испугался. Значит, отец в курсе, что он читает арабские сказки! Ведь не мог же он не заметить отсутствие восьмого тома. Иначе и бутылка бы там не уместилась. Очень мило! Добряков в изнеможении опустился на стул возле шкафа. Силы совершенно оставили его, бутылка выскользнула из рук и с глухим стуком упала на ковер. Он вздрогнул, вскочил и осмотрелся, хотя знал, что дома никого нет. И тем не менее сердце его колотилось, как заведенное, стук отдавался где-то пониже ягодиц. Он попробовал собраться, поднял бутылку и водворил ее на место.
Как же быть с томиком сказок? Оставить его в ящике стола? Нельзя ведь поставить его к остальным семи – как тогда быть с бутылкой? Наконец он догадался заменить зачитанный том другим, нечитанным. По толщине все восемь книг сказок были приблизительно одинаковы, да и вряд ли отец запомнил номер отсутствующего тома. Но даже если и запомнил, что с того? Видел же, что одного тома недостает, следовательно, знает, что сын тайком почитывает сказки. Определенно знает. Но ничего не сказал. Мудрый отец, справедливо полагает, что сын повзрослел и может читать что угодно. Мудрый отец, хороший, добрый отец! Твой сын тоже никому не скажет о твоем секрете, ведь ты так деликатно обошелся с его тайной!
Добряков заменил тома, расставил по местам книги ближнего ряда, закрыл дверцу. Полистал вынутый том и понял, что сладостное предвкушение покинуло его.
«Нет, сегодня не хочется», - решил он и положил книгу в ящик, уже не пряча ее у задней стенки.
Другое ощущение отвлекло его. Он вдруг вспомнил, что некоторые его одноклассники в свои четырнадцать лет уже попробовали спиртное и бахвалились этим перед сверстниками. Он хорошо знал, какое воздействие оказывает выпивка на человека, но не видел в этом ничего постыдного: его отец каждое воскресенье становился добрым, разговорчивым, бурчал что-то себе под нос перед своим книжным шкафом. Мать спокойно занималась по хозяйству, а сам Добряков беззаботно проводил время с приятелями – на катке или на футбольном поле. И поверить не мог россказням соседок, жаловавшихся матери на изуверов-мужей. В его голове не укладывалось, как можно ни за что ни про что ударить жену, оскорбить, обругать ее. Его отец такого никогда себе не позволял.
«Значит, дело не в выпивке, все дело в самом человеке, - вновь резонно рассудил Добряков. – А само по себе вино никакой беды не доставляет. А раз так…»
Он вышел на кухню, прошел в родительскую спальню, в коридор, заглянул в сени. Никого.
«Прекрасно, - решил он. – Остается только выбрать правильную стратагему (это слово он вычитал в командирской книге, и оно понравилось ему). А правильная в данный момент стратагема будет такая: «Умей пользоваться моментом и извлекай из этого выгоду!» Замечательная книга!» - и он в очередной раз убедился, что книга – огромная сила.
Вернувшись к шкафу, он достал бутылку коньяка, поднял к свету и отметил уровень содержимого. Прикинул, что, если этот уровень понизится на три-четыре миллиметра, отец вряд ли это заметит. Сходил на кухню за стаканом, откупорил бутылку (она была неплотно закрыта пробкой, которая с легким чпоканьем выскочила из горлышка). Плеснул на дно стакана, снова поднял бутылку к свету, плеснул еще немного и вдавил пробку на место. Убрал бутылку в шкаф.
По рассказам сверстников, уже приобщившихся к спиртному, он знал, что крепкие напитки лучше запивать или заедать – например, колбасой. Колбасы в доме не водилось уже давно, оставалось запивать. Он нацедил из-под крана полстакана и вернулся к столу. Повертел в руках стакан с коньяком, полюбовался игрой солнечных бликов в янтарной лужице. Зажмурился и резким движением, как учили приятели, опрокинул содержимое в горло.
Поначалу ощутил, что проглотил ежа: с непривычки коньяк разорвал пищевод на мелкие кусочки, тысячи острых игл впились в гортань, брызнули из глаз и потекли по носу слезы. Некоторое время он стоял с выпученными глазами, боясь пошевелиться. Потом, не зная, что следует выдохнуть, попробовал вдохнуть и не смог. Ужасно испугался, схватился за горло и зашелся в спазматическом, безудержном кашле. Кисло-горькая жидкость, смешавшись со слезами и соплями, вырвалась через рот, нос, глаза. Хорошо, успел отвернуться от стола и отбежал в угол, иначе бы толстый персидский ковер, купленный матерью у спекулянтов, неминуемо погиб. Торопясь убрать желеобразную массу до возвращения родителей (был уже пятый час вечера), он вдобавок ко всему раскатился на ней, с грохотом упал на цинковое ведро и сильно ушиб локоть. Ведро устояло, и только несколько брызг пока еще чистой воды окропили ковер и бесследно впитались в мягкий густой ворс. Собрав тряпкой рвоту, выбежал во двор, испуганно озираясь (не увидели бы соседи), доковылял до туалета на задворках и выплеснул бордовую жижу в зияющую вонючую дыру между двух пригнанных одна к другой широких досок с вырезанными полукружиями посредине. Тряпку бросил на тын частокола, ведро принес обратно в сени, вымыл руки и только тогда позволил себе отдышаться.
Нестерпимо болел локоть, еще пуще – голова. Она раскалывалась миллионами спазматических укольчиков, выворачивала глаза из орбит, песком застилала взор. Он с трудом различал предметы и почти оглох: знакомый умывальник казался подвешенным колокольчиком, постукиванье сливного язычка напоминало треньканье коровьего ботала[3], подвешенного у буренки на шее. Накатил жар, лицо пылало. Попробовал умыться, собрал пригоршню воды, но до лица не донес, расплескав все на грудь, ругнулся и заплетающимся шагом побрел в комнату. На ощупь дошел до кровати, наклонился и попробовал нащупать подушку. Не нащупал и рухнул на одеяло как был, одетый. Понял, что надо уснуть и на сей раз исполнилось – провалился в тяжелый и вязкий, как болото, сон…
Почувствовав, что кто-то трясет его за плечо, с трудом открыл глаза и слабо различил расплывающееся лицо, нависшее над ним огромным пятном.
- Тебе плохо? Что случилось? – узнал тревожный голос матери.
- Заболел, - едва выдавил сквозь непослушные губы.
- Носился, поди, опять без шапки? По весне-то! – мать приложила руку к горячему лбу сына. От этого прикосновения жар еще пуще полыхнул по лицу.
- Холодного чего-нибудь, - болезненно простонал сын.
-Ну, так и есть. Жар, - констатировала мать и воткнула ему подмышку градусник. – И когда только слушаться станешь?
Вытащив градусник, озадаченно пробормотала:
- Странно. Нормальная. А ну-ка…
Не доверяя всяким «медицинским штучкам», как она говорила, мать склонилась над сыном и своим верным, проверенным способом решила измерить температуру: приложилась губами ко лбу чуть выше переносицы и задержала дыхание. Но тут же отпрянула и удивленно спросила:
- Чем это от тебя несет?
- Вырвало, - простонал Добряков. – Отравился, видать.
- А ел-то что?
- Да ничего такого. Котлеты вон из холодильника разогревал.
- Ничего не пойму, - недоумевала мать. – Мясо, вроде, свежее. А пил чего?
Добряков вздрогнул, но выдержал характер:
- Да ничего не пил вовсе.
- Врача, может, вызвать? – немного подумав, предложила мать.
- Ма-а-м… не надо врача, - жалобно проскулил сын. – Начнет еще в желудок гадости всякие втыкать…
- Гадости, гадости! – нервно передразнила мать. – А разболеешься, кто с тобой сидеть станет? Мне премиальные терять, что ли? В больницу ведь не ляжешь?
Добряков совсем обессилел и только мотнул головой.
- Ну вот, не пойдешь…
- Ма-а-м, дай отлежаться, может, пройдет.
- Может, и пройдет. А может, и нет. Тогда как?
- Пройдет, - едва слышно прошептал Добряков. – Спать хочу.
- Ну спи. Накройся хоть, - и мать накинула на него теплый шерстяной плед.
Измученный разговором, согретый пледом, он скоро опять уснул и даже увидел сон. Сельский врач, Игнат Силантьевич, высокий седобородый старик в очках с толстыми линзами, говорил ему в своем кабинете: «Отравление легко определить по тошноте, рвоте, а также по сильной жажде. Жажда – это когда хочется пить. Пить. Пить. Пить…» - он беспрестанно повторял это слово, каждый раз все громче и отчетливее…
Добряков вскочил на кровати, осмотрелся и облегченно вздохнул. Голова не болела, зрение вернулось. Была глубокая ночь. Занавески на окнах были аккуратно задернуты, фосфоресцирующие стрелки настенных часов сложились в острый уголок – четверть третьего. Он почувствовал, что хочет пить. Поднялся, прошел на кухню, набрал полный литровый ковш воды и жадно, в несколько крупных глотков выпил. Стало совсем хорошо. Вернулся в комнату и снова уснул. На этот раз без сновидений…
Увы, наш рассказ прерывает его уже повзрослевший герой. Просыпается он не от того, что выспался, нет. Спал он всего шесть часов, как мы и предполагали. Но тот безотказный механизм похмельного пробуждения, что тысячелетиями карает приверженцев неумеренных возлияний, срабатывает и сейчас. И волей-неволей Добряков просыпается.
Вздрогнув от привидевшегося во сне кошмара, Добряков ошалело раскрыл глаза и рукой поискал будильник на прикроватном столике. Нащупал, поднес к лицу, в слабо брезжившем рассвете едва различил стрелки на циферблате. Четверть пятого. Как всегда! И на что он стался тогда, будильник этот? Добряков в сердцах отшвырнул часы в сторону – они ударились о радиатор отопления и со стеклянным звоном рассыпались по паркетной доске.
«Мать твою разэдак!» - выругался он и попытался приподняться в кровати. Получалось это с трудом: все тело разламывалось, гудело, казалось, каждая его часть жила сама по себе, не в ладах с другими. Он попробовал сбросить одеяло, но рука почему-то ухватилась за простыню, и, как он ни старался раскрыться, выходило, что все больше закутывался. Высунув наконец одну ногу наружу, он резкими движениями стал помогать рукам, но запутался окончательно и в изнеможении откинулся на спину. Холодный пот пробрал его от макушки до пяток. Он повернул голову и ткнулся лицом в подушку, чтобы стереть проступившие капли, но подушка оказалась насквозь мокрой и помогла плохо.
«Что это, неужто я во сне потел? – задал он себе вопрос, постоянно задаваемый в таких случаях и в который раз, как впервые, подивился сделанному открытию: – Да, хоть отжимай!.. Холод какой, продирает до костей… Я сейчас подохну, наверно…»
Он лихорадочно дрожал, снова кутаясь в одеяло и каждой клеточкой тела ощущая, как весь покрывается мелкими, как бисер, пупырышками. Вздумал было притянуть на одеяло лежавший в ногах плед, но понял, что не сумеет, да и высовываться вовсе не хотелось. Однако это становилось невыносимо. Нужно было что-то предпринять.
Самое скверное, что с вечера не оставил ни капли пива. В его теперешнем состоянии ему хватило бы стакана живительной влаги, чтобы не сойти с ума. Но не оставалось, он знал это, ни единой капли.
«Сволочь! Бестолочь! Идиот! И если бы в первый раз! Кретин!» - не жалел он для себя самых жестоких ругательств, прекрасно понимая, однако, что и ругательства эти – далеко не выход. Выход был один, только один. Для этого нужно было суметь подняться, совершить практически невыполнимую работу – одеться, выйти из квартиры и преодолеть мучительнейшие триста метров до ночного гастронома. Но именно подняться и одеться было сейчас для него совершенно невозможно.
И тут он вспомнил про снотворное. Где-то в аптечном ящичке серванта наверняка оставалось несколько таблеток. Превозмогая озноб, Добряков выпростал ноги из-под одеяла и долго шарил по полу, пытаясь попасть в тапочки. Потом плюнул и, удерживая на себе одеяло, резко поднялся и шагнул к серванту. Но не почувствовал, что одна нога все же нашарила тапочек, правда, обулась в него не совсем правильно – угодила пальцами в задник. И когда Добряков шагнул этой ногой, тапочек, потащившись следом, уперся в толстый ворс ковра и застрял в нем. Другой шаг, третий - и Добряков потерял равновесие и растянулся на полу в полный рост. Пропотевшее одеяло накрыло его с головой. Пытаясь высвободиться, он барахтался, матерился и встал в конец обессилевшим. Смахнув со лба крупные градины пота, он выдвинул ящик и непослушными руками стал разгребать лекарства. Вот он, заветный флакончик. Откупорив его, увидел на донышке четыре таблетки. Трясущимися руками попытался подцепить одну и не смог. Тогда высыпал все на ладонь и слизнул, сколько получилось. Получилось две. «Ладно, чтоб наверняка», - решил он и поплелся на кухню запивать.
Двойная доза снотворного подействовало быстро, и вскоре Добряков снова провалился глубокий сон без грез.
Зато и проснулся почти исцеленным. Нельзя сказать, как огурчик, но все равно достаточно свежим. В голове, правда, еще звенели отголоски утихнувшей боли, но хорошо уже то, что проклятой менжи как не бывало. Знал тем не менее: она не ушла совсем, лишь затаилась, схоронилась в отягченном похмельем мозгу, а потому, чтобы окончательно от нее избавиться, выбрал наивернейший способ: залить ее литром-другим. Да-да, этим вот немногим, а не то, не ровен час, она, окаянная, снова взовьется и, взбодренная перебором, сведет на нет все усилия многотрудного утра. Это уж как пить дать: переборщишь - и считай, что все старания псу под хвост, снова ложись и помирай. Сейчас, на мало-мальски свежую голову, Добряков решительно настроился покончить с пьянкой. Раз и навсегда. Вот только залить все минувшее, забыть напрочь, навсегда…
Бодро насвистывая, встал, оделся, увидел разбитый будильник и, махнув рукой, запихнул осколки в угол. «Обойдусь пока без времени, - решил он. – Ни к чему мне оно пока. Вот завяжу, устроюсь на работу, начну новую жизнь, тогда…»
Что случится тогда, Добряков и сам отчетливо не представлял, тем паче, что на своем веку начинал новую жизнь раз, наверное, двадцать, даже счет потерял этим попыткам. В первый раз это случилось вскоре после выпускного бала в школе, когда, промучившись несколько дней после выпитого с одноклассниками ящика скверного портвейна, твердо положил никогда в жизни в рот этой гадости не брать. Тогда сделать это было совсем не трудно. Но впоследствии с каждым разом принудить себя к здоровому образу жизни становилось все труднее.
Следующее похмелье, уже куда более тягостное и длительное, Добряков испытал много позже, в Афганистане, куда был направлен по окончании Новосибирского военного училища. Молоденький лейтенант так живо к сердцу принял гибель лучшего друга, что не нашел иного способа прийти в себя, как уйти в запой. В военной обстановке начальство на многое закрывало глаза, но тот прокол командира взвода вывел из себя даже самых терпеливых. Чтобы загладить вину и предотвратить нависшее над ним суровое наказание, Добряков напросился в опасный рейд, успешное выполнил боевое задание, а вдобавок ко всему получил Красную Звезду на грудь. И долгие семь лет о пьянке даже не вспоминал.
Уволенный из армии по «собственному желанию» (под такой формулировкой завуалировали реальную причину, которой, памятуя недавние заслуги офицера, не захотели дать хода), он женился на москвичке, переехал в столицу и устроился охранником в одно из частных коммерческих предприятий, которые тогда росли, как на дрожжах. Завелись легкие деньги, выросли аппетиты, появился вкус к роскошной жизни. Участившиеся дружеские попойки с коллегами привели Добрякова на койку наркологической больницы. Он провел там полтора томительных месяца, а когда выписался, жена подала на развод. Он ее ничуть не винил, прекрасно понимая, что не оправдал ее надежд и пошел в жизни по линии наименьшего сопротивления, тогда как она всегда ценила людей целеустремленных и пробивных. Добряков и сам не знал, любил ли он ее всем сердцем, однако ее второй брак с дипломатическим работником и отъезд вместе с дочерью в Италию настолько поразил его, что он снова запил – покрепче прежнего.
Вывести его из этого состояния, исцелить от мучительных переживаний могла только, он это прекрасно понимал, новая любовь. И он не преминул влюбиться. Потом вскоре женился во второй раз – скоропалительно, необдуманно, как с головой в омут. Он по сути и покончил с собой – с собой прежним, неприкаянным - и в который раз решил начать новую жизнь. «Сейчас уж точно заживу по-новому», - тешился он надеждами. Для начала вложил все свои накопления, заработанные в охранном предприятии, в покупку квартиры в новостройке, куда хотел привести жену. Однако его новая избранница, единственная дочь известного профессора, с детства любила комфорт и представить не могла, как можно жить так далеко от центра. Поначалу она сетовала на то, что в новой квартире нет телефона. Когда телефон провели, она стала жаловаться на отсутствие поблизости станции метро, хотя при необходимости всегда пользовалась роскошным отцовским «бентли». Прожив в квартире мужа полгода, жена заявила, что не может обитать в такой «норе», и вернулась под родительский кров. А у Добрякова отныне бывала только наездами, от случая к случаю – по выходным и на праздники. «Ничего страшного, - убеждала она мужа, - сейчас многие так живут. И вообще гостевой брак – это так современно, по-европейски. Ты разве не находишь?»
Добряков находил, но сам все больше и больше отвыкал от жены. Она, видимо, это почувствовала, а может быть, ей самой так было удобнее. Так или иначе, но в один прекрасный день она позвонила и сказала, что больше к нему не приедет. Не объяснив причины. И не приехала – ни в очередной выходной, ни через неделю, ни через месяц. А через два месяца – заикнулась о разводе. Как человек военный, Добряков не привык, чтобы ему повторяли дважды. Он согласился и тут же поехал в загс – подавать заявление. Удивительно, но этот факт почему-то нисколько не взволновал его. Такой прыти она от него не ожидала и долго потом не могла простить ему этого.
Так Добряков вторично остался один. И, естественно, запил. Сам себя спросил: из-за чего? И сам себя успокоил: хотя бы из-за того, что, несмотря на все его старания начать новую жизнь, эта самая жизнь никак не хотела начинаться. Он уволился с работы и погрузился в двухнедельное дремучее забытье.
В минуты просветления он терзал себя вопросом: «Неужели я так слаб, что не в состоянии совладать с этой напастью?» И тут же находились веские доводы, казалось, опровергавшие сомнение. Слаб ли он, если на войне вытащил тяжелораненого бойца из-под пуль, за что и получил орден и отпущение прежних грехов? Слаб ли, когда почти сутки удерживал со своим взводом натиск противника на высокогорном перевале? «Конечно, не слаб, не в слабости тут дело, - думал он. – Тогда в чем же? Что со мной происходит? Почему под пулями я мог месяцами не вспоминать о бутылке, а сейчас, в спокойной жизни, не могу?»
Это давящее сознание зависимости ужасно тяготило и мучило его. Выход, казалось бы, всегда находился, но этот выход не был разрешением проблемы. Наоборот, этот кажущийся выходом путь приносил ему лишь кратковременное избавление от мучений, на самом деле лишь усугублял их, по сути являлся их непосредственным источником. Путь этот был пьянка, и самое страшное было в том, что рассудком прекрасно понимая (особенно в редкие минуты трезвости) всю гибельность этого «спасения», он ну никак не мог с этого пути сойти, и чем дальше, тем все глубже погрязал в хмельной пучине. И с каждым разом все отчетливее сознавал, что выхода нет. И это было самым мучительным в его тогдашнем состоянии.
Иногда ему казалось, что ему так тяжело оттого, что он одинок. Он быстро исправил это упущение, и в короткое время в его постели перебывали женщины почти всех возрастов и социальных категорий. Была между ними прима небольшого столичного театра; была разведенная художница, искавшая в любовных похождениях отдохновения от супружеской рутины и новых источников вдохновения; была, наконец, генеральный директор крупной маркетинговой компании – зрелая замужняя дама, оправдывавшая свое поведение чрезмерно высоким заработком и, наоборот, скудной зарплатой супруга. Эти были из числа «крутых», как величал их за глаза Добряков. Что же касается «обыкновенных» - учительниц, медсестер, продавщиц, парикмахерш, - то их вообще было не счесть за последние восемь лет, что Добряков холостяковал.
Почти все его подруги бросали его на второй-третий месяц знакомства, некоторых из них он оставил сам. Тем более что в самом главном, в том, для чего он собственно и заводил все эти связи, в попытке отвлечься от тягостного пристрастия, - даже в этом никакого прогресса не наблюдалось. Некоторые из его пассий были откровенными алкоголичками, остальные тоже были не промах по части выпивки. Понятно, что ни о каком избавлении и речи не было.
Наверное, последнее и было основным доводом, заставившим Добрякова прекратить донжуанствовать и альфонствовать. Он порвал продолжавшиеся вялотекущие знакомства, перестал отвечать на телефонные звонки. А чтобы все-таки не потерять связь с нужными людьми, купил мобильный телефон и сообщил свой номер кому следует. Потом съездил на телефонный узел и попросил отключить стационарный телефон.
Мы знакомимся с нашим героем месяца через два после того, как он порвал с последней подружкой, купил мобильник и решил устроиться на работу. Уже было и позвонил кое-кому, и благоприятный ответ получил, и на собеседование пригласили. Собраться бы и поехать. Но очередной глоток закономерно перешел в запой, и выгодное предложение осталось нереализованным.
«Ничего, пустяки, - утешал себя Добряков, собираясь в то утро за пивом. – Сюда брали, значит, в другое место тоже возьмут. Охранники везде нужны. Вот только сейчас приду в себя и к вечеру… нет, завтра с утра начну звонить. Вон их сколько требуется!» - он бросил взгляд на газету рекламных объявлений, третий день ожидавшую его внимания на кухонном столе. В этой газете добрую половину выпуска занимали объявления о вакансиях охранных предприятий.
«Завтра, завтра, - обнадеживал себя Добряков, глядя на газету. – Вот только с менжой покончу сегодня…»
В подтверждение своих мыслей он уверенно кивнул, посмотрел в мобильник (было почти девять часов утра) и отправился в ближайший пивной киоск.
* * *
В сладком предвкушении он вышел из подъезда и быстрым шагом пошел, почти побежал, к киоску, срезая путь по свежему газону.
Возле пивной точки, синего грязноватого павильончика, никогда не бывало пусто. Так и сейчас толпы завсегдатаев кучковались перед маленьким окошечком, забранным заляпанным оргстеклом. В числе толпившихся Добряков еще издали различил своего соседа Рюмина – тот, видимо, рассказывал окружавшим его выпивохам что-то скабрезное, они слушали и дружно, в полную грудь хохотали.
Добряков проигнорировал соседа, хотя с остальными следовало бы, конечно, поздороваться, и с ходу ткнулся в окошко.
- Здорово, Сашок! – приветствовал он хозяина киоска, пожилого армянина, второй год после выхода на пенсию подрабатывающего таким несложным и весьма доходным способом.
- Привет, Егорчик, - осклабился тот в делано-приветливой улыбке. – Как спалось-ночевалось?
- Издеваешься? – скривился Добряков.
- Тяжко, да? – Сашок вытягивал губы, и было непонятно, подшучивает он или сочувствует.
«Впрочем, мне-то что! – злобно подумал Добряков. – Пусть себе жирует, сволочь нерусская, до поры до времени». А вслух сказал – небрежно, на выдохе:
- Тяжко – не то слово. Да тебе, верно, неизвестно такое состояние души и тела?
- Никогда не увлекался, ты прав, - кивнул торговец. – Но искренне сочувствую страждущим. Если плохо было, чего ж не приходил? Я ведь сегодня всю ночь тут был.
- Какое там приходить! – махнул рукой Добряков. – Подняться-то не мог как полагается… Ты вот что, дай-ка мне литр моего, а потом поговорим.
Сашок кивнул и выставил перед окошком две бутылки нового «Жигулевского» - он прекрасно знал, что любит каждый завсегдатай.
- Во! Это по существу, - одобрительно крякнул Добряков и рассчитался. – Дефлоратор дай.
- Всегда в наличии, - заулыбался Сашок и протянул в окошко бутылочный ключ.
Добряков привычным жестом сдернул пробку с бутылки и жадно припал губами к горлышку. В рот потекла исцеляющая прохладная жидкость. Он опростал полбутылки, смачно крякнул и с шумом, напряженно выдохнул. В голове ощутимо яснело.
- Что не здоровкаешься, Егорыч? – к нему подошел один из толпы, здоровенный Ермалюк, шапочный знакомый по распивочному цеху. – Я уж подумал, не зазнаешься ли, афганский герой.
Добряков улыбнулся и протянул руку:
- Привет, как сам? Зазнаваться – не в моих правилах. Я уважаю каждую человеческую личность.
- И не сомневался, - Ермалюк расплылся в добродушной пьяной улыбке. – У нас помаленьку, ни в хромоту, ни в галоп. А ты чем живешь-дышишь?
- Дышу хмельными парами, как видишь, - ответил Добряков. – А живу… Хрен его знает, как живу. Как все мы, видать, живем. От бутылки к бутылке.
- Верно! – осклабился пуще прежнего Ермалюк. – И дай Бог, чтобы не перевелись эти бутылки на нашем веку! За это стоит облиться! Эй, ну-ка сюда, за будущее пьем!
К нему подвалили двое остальных – Рюмин и еще один, не известный Добрякову мужичок лет под пятьдесят, весь помятый и высохший, как жмых. У этих двоих пить было нечего, и Ермалюк купил им у Сашка две поллитровки.
- Ну, вздрогнем? – шумно пробасил здоровяк и поднес бутылку к губам. – Эх, расступись, дружбаны, оболью! – и единым махом вылил содержимое бутылки в бездонное нутро.
Все выпили следом, утерли рты, покидали пустые бутылки в урну, наперебой загомонили, рассказывая сальные анекдоты.
- Две подружки разговаривают, - бойко начал порозовевший Рюмин, ни к кому в особенности не обращаясь. – Одна спрашивает: «Ты когда трахаешься, у твоего мужа глаза квадратные?» Вторая ей: «Не помню такого. А что, должны быть квадратные?» Первая: «Да ты знаешь, я раньше тоже никогда не замечала, а вчера, представь себе, лежу, трахаюсь, муж заходит, а глаза у него – квадратные!» - и Рюмин загоготал первым, не дождавшись реакции дружков.
Те двое тоже расхохотались, а Добряков поморщился. Этот анекдот Рюмин рассказывал ему уже несколько раз, к тому же всякий раз не умел передать подлинную интонацию, с которой и надо было рассказывать такие вещи. «Много ли с него возьмешь? – подумал Добряков, презрительно глядя на соседа. – Так, пустой человечишка, мразь вонючая!»
Он отошел в сторону, не желая слушать других анекдотов. Однако зычный рокот Ермалюка летел ему вслед:
- А то другой анекдот. Мужик приходит в магазин и спрашивает: «У вас шампунь есть?» Продавщица ему отвечает: «Есть, яичный». А он рожу скособочил и говорит: «Как же так? А я хотел весь помыться».
Снова клокочущий пьяный хохот, матюки. Добряков отошел еще дальше, присел на обшарпанную лавочку, всю в непристойных надписях, среди которых его особенное внимание привлекла такая: «Здесь добился благосклонности неприступной Аллочки вчера ночью в 2 часа».
Добряков невольно усмехнулся: «Вот ведь половой страдалец!» - и вытащил из кармана вторую бутылку. Посмотрел в сторону киоска, подумал было подойти и взять ключ, но раздумал, достал зажигалку и звонко, со чпоком, откинул легкую пробку в сторону. Сделав полукруг, пробка с легким звоном стукнулась о бордюрный камень, отскочила и, прокатившись полметра, замерла на асфальте. Проследив ее путь, Добряков запрокинул голову и отхлебнул два-три глотка. А когда опустил голову, увидел шедшую прямо на него незнакомую женщину средних лет.
Рыбак рыбака видит издалека, гласит русская поговорка. То же самое можно сказать о представителях любой профессии. А уж насколько верно это применительно к приверженцам Бахуса – и говорить не стоит. Потому как Добряков, едва увидел незнакомку, как сразу же, навскидку признал в ней заложницу зеленого змия и родственную душу. Нет, она совсем не была пьяна, не спотыкалась, ее не «штормило», как говорят об изрядно перебравших. Другой, посторонний человек вряд ли бы определил в ней неодолимую тягу выпить, сквозившую разве что в ее вымученных глазах, но никак не в ее облике. Женщина как женщина, идет куда-то по своим делам, торопится, видимо, заметно взволнована – вон как жестикулирует на ходу правой рукой, левой подцепив замызганную авоську. Может, дети голодные, спешит в магазин, может еще что-нибудь срочное сделать поспешает. Так, наверное, подумал бы всякий сторонний прохожий, скользнув взглядом по этой женщине. Если бы вообще подумал что-нибудь. Но в том-то и дело, что Добряков был не из числа таких равнодушных прохожих, а потому сразу же наметанным взглядом определил в глазах незнакомки ту неистребимую жажду, с которой просыпаются по утрам люди, находящиеся в состоянии, близком его недавнему, утреннему состоянию.
«Ага, вот еще одна страдалица, - смекнул он. – Интересно, утром-то она спит или тоже мается?» Почему-то именно эти утра, тревожные, мучительные похмельные утра, волновали Добрякова больше всего. «Наверное, потому, - подумалось ему, - что если бы не ужас этих утр, все остальное было бы просто замечательным. У этой вот, видимо, все более-менее в порядке, если идет сюда сегодня впервые. Ясный хобот, что впервые, иначе выглядела бы она чуть по-другому. Видать, просто вчерашнее дает себя знать, а сама она тоже хорошо знает лекарство от этой мерзости…»
Женщина, обойдя застывшего в размышлениях Добрякова, подошла к киоску и стала нетерпеливо всматриваться внутрь. Видимо, Сашок, утомленный пьяными бреднями завсегдатаев, задремал в глубине помещения на своем стульчике и не увидел новую покупательницу. А она между тем нетерпеливо вытягивала шею и все пыталась увидеть внутри киоска продавца.
«Немая, что ли?» - решил было Добряков и подошел к окошку.
- Сашок, а, Сашок? – громко позвал он.
- Да, дорогой! – откликнулся тот изнутри.
- К тебе тут покупатель, а ты и не видишь.
- Теперь вижу, Егорчик, вижу, - и услужливая физиономия торговца показалась. – Слушаю вас!
Однако женщина почему-то не спешила говорить и только нетерпеливо жестикулировала правой рукой. Какие-то звуки, похожие на мычание, слабо вырывались из ее полураскрытого рта, но ни одного связного слова Добряков с Сашком так и не услышали.
«Точно, немая», - утвердился Добряков в своем мнении и поспешил помочь:
- Сашок, она, видимо, хочет пивка холодненького, - и вопросительно посмотрел на странную покупательницу.
Та оживилась, одобрительно закивала белокурой головой, и в такт движению заколыхались слегка завитые непричесанные волосы.
- Ну вот, видишь, я прав. Сашок дай ей бутылочку… ну, «Хейнекена», что ли, - и он снова воззрился на немую.
И она снова одобрительно закивала в ответ на его взгляд. Потом суетливо полезла в авоську. Вытащила замызганный кошелек и извлекла из него пятитысячную купюру.
«Ого!» - чуть не присвистнул Добряков.
- А помельче нету? – спросил Сашок.
Женщина отрицательно замотала головой, и снова синхронно заколыхались подобия кудряшек на ее немытой голове.
- Егорчик, у тебя размена не будет? – высунулся из окошка торговец.
- Ты шутишь? – парировал Добряков. – Таких денег тыщу лет не видал.
- Может, посмотрите у себя получше, помельче бы мне, с утра еще нет выручки, - обратился Сашок к незнакомке.
Та растерянно развела руками, и Добряков нашелся:
- Так и быть, сударыня, я куплю вам эту бутылку, потом рассчитаемся. Идет?
Женщина благодарно закивала, сунула пятитысячную в авоську и буквально выхватила пиво из рук торговца. Отвинтив пробку, отошла в сторонку и жадно припала к бутылке.
Добряков медленно подошел к ней. Дожидаясь, пока она выпьет, молча смотрел на нее. Когда емкость опустела, незнакомка отшвырнула бутылку в сторону, на газон, и вытащила из авоськи пачку «Мальборо». Добряков подивился еще раз, но снова промолчал.
Женщина прикурила, глубоко затянулась и шумно выдохнула густую струю дыма.
- Вам полегчало? – спросил наконец Добряков и ожидал ответного жеста. Но на его удивление женщина заговорила. Грудным таким, густым, нутряным голосом.
- Да, легче гораздо, спасибо тебе. Все утро мучилась, ждала, пока сын на работу уйдет, неудобно при нем…
- Мы уже на «ты»? – удивился Добряков.
- Да ладно тебе, не бери в голову, – она метнула в него озорной взгляд и снова затянулась. Выдохнула и еще раз поблагодарила: - На самом деле спасибо. Если бы не нашлась у него сдача, как бы я дотерпела, не знаю. Это в универсам тащиться, а дойди-ка до него в таком состоянии…
- Ясное дело. Но тащиться-то все равно придется… - заикнулся он.
- А, ты про деньги! Не волнуйся, отдам.
- Да я даже не про то, - попытался оправдаться Добряков. – Я к тому, что добавить-то все равно придется, этой поллитры-то, как ни поверни, мало?
- Какой с нее прок, с поллитры-то? – скривилась она.
- Так, значит, и надо к универсаму пройтись. Если силенок маловато, так я готов еще бутылочку взять.
- Весьма одолжишь.
«Говорит-то как!» – подумал он. Незнакомка определенно не переставала удивлять его.
- Так возьму? – скорее для проформы уточнил он и, не дождавшись ответа, подошел к киоску, взял еще две бутылки и хотел было вернуться к незнакомке, но Рюмин вдруг стал ему поперек пути.
- Ты того, Егорыч, - начал он заплетающимся языком. – Ты с ней поосторожнее. Как друг говорю.
- Чего тебе еще? – насупился на него Добряков.
- Ты погоди, не кипятись, не кипятись, - заискивающе залепетал сосед, осторожно взял Добрякова под локоть и, озираясь на незнакомку, отвел его в сторону. - Я ее знаю, она вон в том доме живет, - Рюмин неопределенно повел рукой в сторону. – Всех соседей перебрала, никому не отказала. Хочешь, сам узнай…
- Что надо будет, узнаю и без тебя, - отрезал Добряков.
- И деньги в рост дает, а проценты дерет заоблачные! – не унимался сосед. – Ты уж поостерегись брать-то у нее, слышь?
- Пока что берут у меня,- усмехнулся Добряков и внушительно добавил: - Я ведь тебе, кажется, говорил, предупреждал не раз: не суй нос в мои дела. А то не посмотрю, что сосед, - и для устрашения, скорее шутя, он слегка занес сжатый кулак.
Рюмин съежился, заморгал испуганно и отпрыгнул в сторону.
- Гляди, предупреждали!
Добряков презрительно посмотрел на него и пошел к незнакомке.
- Жарко что-то стало после прохладительного, - томно сказала она, расстегивая «молнию» куртки. Под ней она была в вязаной кофточке, плотно облегавшей высокую грудь. Добряков скользнул взглядом пониже. Под черными лосинами угадывалось гибкое, сильное тело.
«Сколько же ей лет-то? – мелькнуло в голове. – На вид все пятьдесят. Хотя у таких лицо не паспорт, конечно, скорее свидетельство о смерти».
- Что он тебе говорил, малахольный этот?
- Да так, про прошлые долги, - ушел от ответа Добряков.
- Ты его знаешь?
- Как не знать, сосед мой по площадке.
- Повезло тебе! – в ее голосе просквозила ирония.
Добряков это почувствовал и спросил:
- И вы… и ты его знаешь? – и замолчал, не зная, как она отнесется к тому, что и он перешел на «ты».
Она, казалось, совсем этого не заметила и продолжала:
- Скользкий тип. Все время, как увидит меня, делает этакие сальные глазки и намеками что-то все лепечет, лепечет. Озабоченный, что ли?
- Да хрен его знает, не вникал. Нужен он мне!
- Такие с удовольствием про других разные гадости распускают. Из мести, что сами обделены, рожей не вышли.
Добрякову был неприятен и сам Рюмин, и разговоры о нем, и он поспешил перебить собеседницу:
- Да что он тебе дался! Вот, выпей еще, - и протянул одну бутылку. – Открыть?
- Да уж, сделай милость.
Он открыл поллитру и протянул ей, посмотрел на вторую и тоже открыл.
- Тебе одной хватит? А я с тобой на пару, идет? – неожиданно для самого себя решил он.
- Хватит, конечно, все равно в универсам идти. Пошли со мной, там и рассчитаюсь.
По дороге Добряков спросил:
- А почему ты у киоска молчала? Как немая.
- А я всегда немая, когда похмелье душит. Мозги не работают, язык не поворачивается. Нынче утром проснулась в половине седьмого, чувствую: не могу. Знаю, что надо поправиться, но сил нет совсем. Думаю, пересилю себя, все равно соберусь и пойду, пока сын спит. Он у меня строгий на этот счет, все бережет меня. И только хотела выходить, он тут как тут, будто чуял. Вытащил мои ключи из замка и не пускает. Пришлось мучиться, пока он завтракал и собирался…
- Но потом ведь все равно пошла? – перебил Добряков. – Он ведь все равно узнает!
- Потом пусть узнает. Он, когда я пьяная, снисходительнее со мной. Знает мою болезнь, жалеет по-своему…
Она замолчала, грустно оборвав фразу.
Ближайший универсам «Все сезоны» был недалеко, метрах в трехстах. Пока шли туда, допили пиво. Она купила шесть бутылок «Хейнекена» и нарезки салями на закуску. Уложила все в авоську и спросила:
- Поможешь донести? Тут недалеко.
- Помогу, чего же, - кивнул Добряков, мгновенно почувствовав импульсивные толчки в области таза. И сразу же приятное тепло волнообразными приливами заполнило нижнюю часть тела.
«Это же издевательство над собой – воздерживаться третий месяц», - мелькнуло в голове. И уже уверенно повторил:
- Конечно, помогу, давай.
Перехватил авоську и первым вышел из универсама.
Ее дом оказался почти рядом с домом Добряков. Они поднялись в лифте на третий этаж. Щелчок-другой ключом, и Добряков оказался в просторной прихожей. В трех ее стенах имелись четыре двери.
«Четырехкомнатная!» - снова удивился он и еще раз посмотрел на случайную знакомую.
