«Данилевский Россия и Европа Содержание H. H. Страхов ЖИЗНЬ И ТРУДЫ H. Я. ДАНИЛЕВСКОГО 1 ГЛАВА I. 1864 и 1854 годы. Вместо введения 16 ...»

Все смуты, которые представляет русская история, могущие по своей силе и внешнему виду считаться народными мятежами, всегда имели совершенно особый - не политический, в строгом значении этого слова, характер. Причинами их были: сомнение в законности царствовавшего лица, недовольство крепостным состоянием, угнетавшим на практике народ всегда в сильнейшей степени, чем это имел в виду закон, и, наконец, те элементы своеволия и буйства, которые необходимым образом развивались на окраинах России, в непрестанной борьбе казачества с татарами и другими кочевниками. Эти три элемента принимали совместное участие в трех главных народных смутах, волновавших Россию в XVII и XVIII столетиях, так что каждый из них играл попеременно преобладающую роль.

В смутах междуцарствия главным двигателем было самозванство, но при значительном участии недовольства только что вводившимся прикреплением крестьян к земле и казацкой вольницы[+10].

Бунт Стеньки Разина[+11] был, главнейшим образом, произведением этой вольницы, начинавшей опасаться, что вводимые более строгие государственные порядки ограничат ее своеволие. Но так разрастись могли эти смуты опять-таки только при недовольстве крестьян на закрепощение их, а легальными поводами опять-таки старались придать всем этим беспорядкам характер законности в глазах народа.

Наконец, главная сила Пугачевского бунта[+12] заключалась именно в возмущении крепостных людей, для которых бунт малочисленного яицкого казачества служил, так сказать, лишь первою искрою, зажегшею пожар. Участие приуральских кочевников усилило и этот бунт, а имя Петра III должно было доставить ему законность в глазах народа, который всегда чувствовал свою солидарность с верховною властью и от нее чаял исполнения своих заветных и справедливых желаний.

С обеспечением правильности и законности в престолонаследии, с введением гражданственности и порядка в казачестве и, наконец, с освобождением крестьян иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу, революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли; а такие изменения (если и считать их вообще возможными), совершаются не иначе как столетиями и, следовательно, совершенно выходят из круга человеческой предусмотрительности.

Если, таким образом, устранены все элементы смут, могшие в прежние времена волновать русский народ, то, с другой стороны, прошли и те обстоятельства, которые требовали постоянного запряжения всех сил народных в государственное ярмо в трудные времена государственного устроения, борьбы с внешними врагами, при редком еще населении и слабом развитии его сил. Таким образом, и внутренние и внешние препятствия к усвоению русскому народу всех даров свободы потеряли свой смысл, значение и причину существования.

Искусственное созидание этих препятствий во имя предосторожности от совершенно мнимых опасностей было бы похоже на дорогостоящее устройство плотин и валов против наводнения в высоколежащей, никаким разливам не подлежащей местности; или толстых крепостных стен, бастионов и равелинов в городе, находящемся вне всякой опасности от неприятельских нападений.

Во сколько умеренности, непритязательность и благоразумие характеризуют и русский народ, и русское общество - это доказали с очевидною ясностью события последних лет. Насколько хватает историческая память человеческого рода, едва ли можно найти более быстрые, внезапные перемены в главных общественных условиях народной жизни, как те, которые совершились на наших глазах не более как в двенадцать лет, то есть считая от манифеста об улучшении быта помещичьих крестьян. Феодальное рабство уничтожалось во Франции постепенно, веками, так что в знаменитую ночь 4 августа[+13] оставалось Национальному собранию отменить лишь сравнительно незначительные его остатки; между тем как у нас крепостное право было еще в полной силе, когда его отменили разом, со всеми его последствиями. Переход от тягостной зависимости к полной свободе отношений был мгновенный: столетия сосредоточились в какие-нибудь три года, потребовавшиеся на совещания и выработку плана. При быстром приведении в действие новых положений, по объявлении народу манифеста о воле и, следовательно, по прекращении его зависимости от помещиков, новые власти мировых посредников не были еще установлены, так что народ оставался в эти критические (по общим понятиям) минуты некоторое время без непосредственной ближайшей власти; и, однако же, порядок нигде существенным образом нарушен не был, и никакие подстрекательства не могли вывести его из исполненного доверия к правительству спокойствия ни тогда, ни после. Главный деятель по приведению в исполнение высочайшей воли об освобождении крестьян, Яков Иванович Ростовцев[+14], выразился о состоянии России в эпоху совещаний о способах освобождения, что Россия снята с пьедестала и находится на весу. Оно и всем так казалось, а в особенности со злорадством смотревшим на реформу и ждавшим от нее чуть не распадения ненавистногоим колосса; а на деле оказалось, что и тут (как и всегда) она покоилась на своих широких, незыблемых основаниях.

Возьмем другой пример. Предварительная цензура была ослаблена, а наконец и совершенно отменена. И тут переход был столь же быстр и внезапен от того времени, когда малейший пропущенный в печати анекдот, заключавший намек на неловкость манер или неизящность костюма чиновников какого-либо ведомства, имел жестокие последствия для автора и для цензора, - к тому положению печати, когда вопросы религии,нравственности общественного и государственного устройства сделались обыкновенными темами для книг, брошюр и журналов. Разница была громадная, опять-таки больше той, которая замечается между французскою печатью времен Людовиков XV и XVI и времен революции; ибо что же можно было прибавить к тому, что мы находим в сочинениях Дидерота, Гельвеция, Гольбаха, Ламетри, Мирабо[+15], свободно ходивших по рукам при Людовике XV и XVI, несмотря на чисто номинальное запрещение? Но русская литература и русское общество и тут оказали то же благоразумие, ту же умеренность, как и русский народ при коренном изменении его гражданского и общественного положения. Вредные учения, начинавшие проповедоваться частью внутреннею прессою, частью же имевшими еще большее влияние, по привлекательности всего запрещенного, заграничными изданиями, были убиты, лишены значения и доверия в глазах публики не правительственными какими-либо мерами (которые в этом отношении не только бессильны, но даже обыкновенно противодействуют своим целям), а самою же печатью, и по преимуществу - московскою.

Итак, что же мы видим? Злоупотребления и гнет, которые испытывала Россия перед реформами настоящего царствования, были не менее, во многих управлениях - даже более чувствительны, чем те, под которыми страдала Франция до революции; преобразование (не по форме, конечно, а по сущности) было не менее радикально, чем произведенное Национальным собранием; но между тем как прорванная плотина во Франции произвела всеобщий разлив вредных противообщественных стихий и страстей, в России они не только не могли нарушить спокойствия, уважения и доверенности к власти, а еще усилили их и укрепили все основы русского общества и государства. Не вправе ли мы после этого утверждать, что русский народ и русское общество во всех слоях своих способно принять и выдержать всякую дозу свободы, что советовать ограничить ее можно только в видах отстранения самосозданных больным воображением опасностей или (что еще хуже) под влиянием каких-нибудь затаенных, недобросовестных побуждений и враждебных России стремлений?

Итак, заключаем мы, и по отношению к силе и могуществу государства, по способности жертвовать ему всеми личными благами, и по отношению к пользованию государственною и гражданскою свободою - русский народ одарен замечательным политическим смыслом. По чертам верности и преданности государственным интересам, беспритязательности, умеренности в пользовании свободою, выказанным славянскими народами в Австрии, и в особенности в Сербии, мы можем распространить это же свойство и на других славян. Если Польша в течение исторической жизни своей показала пример отсутствия всякого политического смысла, то и этот отрицательный пример только подкрепляет наше положение, показывая, что искажение славянских начал, разъедавшее ее душу и тело, должно было принести и соответствующие тому плоды.

В отношении к общественно-экономическому строю Россия составляет единственное обширное государство, имеющее под ногами твердую почву, в котором нет обезземеленной массы, в котором, следовательно, общественное здание зиждется не на нужде большинства граждан, не на необеспеченности их положения, где нет противоречия между идеалами политическими и экономическими. Мы видели, что именно это противоречие грозит бедой европейской жизни, вступившей уже в своем историческом плавании в те опасные моря, где, с одной стороны, грозит Харибда цезаризма или военного деспотизма, а с другой - Сцилла социальной революции. Условия, дающие такое превосходство русскому общественному строю над европейским, доставляющие ему непоколебимую устойчивость, обращающие те именно общественные классы в самые консервативные, которые угрожают Европе переворотами, - заключаются в крестьянском наделе и в общинном землевладении.

Этимологическое сходство слов "община" и "общинный"[+16] в переводе на французский язык с словом "социализм" - дало повод злонамеренной недобросовестности смешивать эти понятия, дабы набрасывать неблаговидную тень на нашу общину, а, кстати, уже и вообще на всю деятельность людей, заботящихся о благосостоянии крестьян, особенно если это противно интересам польским и немецким. При этом забывается, главным образом, что наша община, хороша ли она или дурна по своим экономическим и другим последствиям, есть историческое право, точно такая же священная и неприкосновенная форма собственности, как и всякая другая, как сама частная собственность; что, следовательно, желание разрушить ее никак не может быть названо желанием консервативным! Европейский социализм есть, напротив того, учение революционное не столько по существу своему, сколько по той почве, где ему приходится действовать. Если бы он ограничивался приглашением мелких землевладельцев соединять свою собственность в обширное владение, так же точно, как он приглашает фабричных работников соединить свои силы и капиталы посредством ассоциаций, то в этом не было бы еще ровно ничего преступного или зловредного; но дело в том, что в большинстве случаев земли нет в руках тех, которые ее обрабатывают, что, следовательно, европейский социализм, в какой бы то ни было форме, требует предварительного передела собственности, полного переустройства землевладения и всего общественно-экономического строя. Беда не в социалистических теориях, которые имеют претензию быть лекарствами для излечения коренной болезни европейского общества. Лекарства эти, может быть, действительно вредны и ядовиты, но какая была бы в них опасность, если бы они могли спокойно оставаться на полках аптек, по неимению в них надобности для здорового организма? Лекарство вредно, но вредна и болезнь сама по себе. Планов для перестройки здания много, но нет материала, из которого его можно бы было возвести, не разрушив предварительно давно законченного и завершенного здания. У нас, напротив того, материал в изобилии и сам собою органически складывается под влиянием внутренних, зиждительных начал, не нуждаясь ни в каких придуманных планах постройки.

Эта-то здравость общественно-экономического строя России и составляет причину, по которой мы можем надеяться на высокое общественно-экономическое значение славянского культурно-исторического типа, имеющего еще в первый раз установить правильный, нормальный характер той отрасли человеческой деятельности, которая обнимает отношения людей между собою не только как нравственных и политических личностей, но и по воздействию их на внешнюю природу, как источник человеческих нужд и потребностей, - установить не отвлеченную только правомерность в отношениях граждан, но реальную и конкретную.

Нам остается рассмотреть, можно ли ожидать, чтобы славянский культурно-исторический тип занял видное место в культурном отношении, в тесном значении этого слова.

Нельзя не сознаться, что совершенное до сих пор русским и другими славянскими народами в науках и искусствах весьма незначительно в сравнении с тем, что сделано двумя великими культурными типами: греческим и европейским.

Такому невыгодному для славян факту, очевидно, может быть дано двоякое объяснение: или это коренная неспособность их к культурной деятельности, или же сравнительная их молодость, недавность вступления на поприще исторической деятельности и неблагоприятные в этом отношении обстоятельства их развития. Если можно будет показать несомненное и притом значительное влияние этой последней причины, если к тому же ход развития вообще требует, чтобы культурная деятельность следовала за политической деятельностью славян, то очевидно, что только второе объяснение будет иметь все вероятия на своей стороне.

Что касается вообще до возраста славянской культуры, взятого сравнительно с возрастом европейской, то промежуток времени, протекший с выступления германских народов из периода их этнографической жизни в период исторический, превосходит четырьмя столетиями исторический период жизни славянских государств. Так же точно и германская письменность, то есть первое зерно культурного развития - перевод Библии на готский язык Ульфилою[+17] - пятью веками старше соответствующего ему славянского перевода св. Кириллом и Мефодием. Прибавим к этому, что почти все новые европейские народы начали свою историческую жизнь уже на почве старой культуры, следовательно, на почве, более богатой питательными веществами, возбуждающей и ускоряющей рост, которая, однако, могла на них действовать только благодетельно, ибо гибельная подражательность исчезнувшим народам римского мира была лишь в слабой степени возможна. Со всем тем средняя история европейских народов, то есть преимущественно государственный период их жизни, продолжается около тысячи лет, так что только теперь прожили славяне государственною жизнью столько, сколько народы германо-романские к началу так называемой новой истории. Но одно летосчисление не имеет еще большого значения в вопросах этого рода. Мы заметили выше, что после этнографического периода жизни, в течение которого устанавливаются и определяются особенности психического строя народов, - то, что делает их особыми и самобытными историческими субъектами, - вступают они непременно в период деятельности государственной. Мы не видим в истории ни одного примера, чтобы собственно культурная деятельность начиналась ранее если не совершенного окончания, завершения государственной деятельности (ибо и в народном, как и в индивидуальном организме все его отправления продолжают совершаться до смерти, но только не с одинаковою силою), то, по крайней мере, ранее завершения самой насущной задачи государственности - утверждения национальной независимости и определения национально-государственных границ. Если и бывали примеры, что культурная деятельность некоторых народов продолжалась и после потери независимого политического существования, то ни разу еще не случалось, чтобы культура начиналась под иноплеменным игом. Этот, не имеющий исключений, факт выставили мы как один из законов развития культурно-исторических типов, и не трудно понять причину его всеобщности.

В самом деле, если народ покорен еще во время энергии его жизненных сил, не успевших еще достигнуть культурного развития, то, очевидно, что все нравственные силы самых высокоодаренных в нем личностей устремляются на то, чтобы возвратить утраченное высшее народное благо - независимость; весь героизм народный получает характер патриотически-воинственный. Если, напротив того, эта народная энергия усыпает, вследствие ли действительного истощения сил или вследствие искусной усыпительной политики завоевателей, и чуждое влияние начинает мало-помалу распространяться между побежденными, то, по естественному ходу вещей, влияние это охватывает преимущественно высшие сословия, те, которые имеют возможность получать образование; образование же всегда имеет в таком случае характер, свойственный господствующей, победительной народности. В эту же среду попадают и те исключительные личности из низших сословий, где народность вообще долее сохраняется, которые возвышаются своими необыкновенными способностями и талантами. Таким образом, и в этом случае все результаты умственных трудов подчиненной народности идут в умственную сокровищницу победителей и обогащают ее. Но и этот случай редок. Влияние чуждого по духу воспитания и общественной обстановки, не соответствующих внутреннему духовному складу народа, не может прийти в гармоническое соотношение с его духовными потребностями. Это будет воспитание львенка орлом.

Трудно научить француза и англичанина хорошо думать на немецкий лад, и, наоборот, еще труднее должно быть это для славянина, ибо разделяющее их этнографическое расстояние значительнее. Само собою разумеется, что то, что я говорю здесь о причинах, препятствующих возникновению культуры между народами, не пользующимися политическою независимостью, относится в некоторой мере и к духовной подчиненности народов одного культурного типа другому. Только в этом случае бесплодность культуры не имеет такого рокового, необходимого характера, ибо в общественной обстановке сохраняется некоторая степень национальной самобытности, остается народный язык не только как средство для обиходного обмена мыслей, но и как орган литературы и вообще просвещения, и в некоторой части мыслящих людей теплится сознание необходимости в самобытном, народном характере культуры. Если, кроме того, являются люди, выходящие вон из ряда силою своего таланта, то плоды деятельности их идут самым естественным путем, без особых усилий, на пользу своего народа; наконец, прочие стороны исторической деятельности политически независимого народа действуют возбудительно и на самую культуру. Эти соображения показывают, что нам нет надобности много распространяться о причинах недостаточности самобытной, научной и художественной культуры у западных славян, не пользующихся высшим народным благом - независимостью, имевших несчастье потерять его еще до наступления культурного периода их жизни.

Однако во времена того полунезависимого существования, которым пользовалась Чехия до включения ее в состав наследственных земель Габсбургского дома, - полунезависимого, потому что она все-таки была включена в состав враждебной Славянству Германской империи, - обнаружились замечательные ростки культуры, которые принесли бы и плод свой, будучи воспитаны на религиозной и глубоко народной почве гуситства, если бы весь этот героический порыв к славянской самостоятельности не был потушен в славянской крови, не был задавлен соединенною силою латинства и германства.

Мы можем поэтому сосредоточить все наше внимание на России как на единственном независимом славянском государстве. Строение государства, сказали мы, есть первая историческая деятельность народа, выведенного обстоятельствами из этнографического быта, и должно быть доведено до известной степени, прежде чем начинается собственно так называемая культурная деятельность. Очевидно, что затрата сил должна быть пропорциональна трудности задачи; а трудность государственной задачи, выпавшей на долю русского народа, была такова, что нечего удивляться, что она длилась тысячу лет, поглощая все силы народные, когда несравненно легчайшая задача западных народов потребовала для своего совершения такого же времени. Я упоминал уже об особенного рода препятствиях, которые представляла русская государственная область для установления и утверждения на ней государственного строя жизни, препятствиях, заключавшихся главнейше в том, что ее обширные леса и степи давали возможность редкому населению, жившему еще этнографическими формами быта, уклоняться от тягостей, налагаемых государством, ускользать от них без активного сопротивления.

Такая область, выпав на долю населения, уже прежде привыкшего к жизни в государстве, обладавшего уже значительною степенью образованности (как это случилось в Соединенных, Штатах Америки), область, при совершенной безопасности извне, не требовавшая сильной сплоченности, сосредоточенности государственного тела, направляла деятельность народную на борьбу с внешнею природою, на приобретение богатства, цену которого население уже понимало; и это придало американской культуре характер преимущественно технический, промышленный. В России, напротив того, при опасности от внешних врагов, угрожавших со всех сторон - вначале преимущественно с востока, а потом с запада, - недостаток государственной сосредоточенности, при которой только и было возможно напряжение всех сил народных для отпора врагов, неминуемо повлек бы за собою невозвртимую утрату народной независимости. Отсюда вытекла необходимость напряженной государственно-политической деятельности при возможно сильном, то есть самодержавном и единодержавном, правлении, которое своею неограниченною волею направляло бы и устремляло частную деятельность к общим целям подобно тому, как условия американской жизни вели к деятельности технической при возможно слабом федеративно-демократическом правлении. В обоих случаях деятельность научная и художественная должны были отступить на задний план; для них не наступило еще время.

Эта напряженная государственная деятельность времен Московского государства еще усилилась Петровскою реформою, существенный характер которой был чисто политическо-государственный, а вовсе не культурный. В сущности, все было принесено в жертву государству, как оно и необходимо было по потребностям времени. Как по этой причине,, так и по совершенно напрасной и вредной переделке русской жизни на иностранный лад должно признать, что реформа сама по себе была скорее препятствием, чем содействием истинному культурному развитию, условия для которого были бы благоприятнее, если бы самобытные русские культурные силы только возбуждались постепенным знакомством с европейскою наукою и европейским искусством. Но это выкупается тем, что преобразование, утвердив политическое могущество России, спасло главное условие народной жизни - политическую самостоятельность государства. Со времени Петра, по весьма справедливо принятому у нас выражению, весь народ был запряжен в государственное тягло: дворянство непосредственно, а прочие сословия посредственно: купечество по фискальному характеру, приданному промышленности, крестьянство же закрепощением его государству или дворянству.

Необходимость такого закрепощения всех сил народных исключительно политическим целям обусловливалась тем, что европейские государства, с которыми Россия должна была volens nolens вступить в тесные политические отношения в течение жизни своей, успели уже густо заселиться, прийти к стройному порядку и накопить много научных и промышленных результатов. Армии, не превосходившие в течение средних веков немногих десятков тысяч, со времени Людовика XIV стали уже считаться сотнями тысяч воинов, весьма разнообразно вооруженных, с дорогостоящим оружием, приготовление которого требовало уже значительного технического развития страны. Еще в большей мере относится сказанное к флоту.

В этом отношении Америка, с которою нередко сравнивают Россию, составляет с ней, как уже было замечено, полнейшую противоположность. Не имея врагов вокруг себя, она могла экономизировать все то, чего стоило другим охранение политической самобытности. Если взять в соображение лишь то, что должна была истратить Россия на свое вооружение со времени европейского замирения Венским конгрессом, то одно это составит уже миллиарды, которые Россия, подобно Америке, могла бы употребить на свою сеть железных дорог, на торговый флот и всякого рода технические усовершенствования промышленности и земледелия. Последнее междоусобие потребовало и от американского народа сильного напряжения для сохранения своего единства, а следовательно, могущества и действительной независимости. Это напряжение стоило в финансовом отношении несколько миллиардов и около полумиллиона человеческих жизней. Если бы в Америке было постоянное войско на службе центрального правительства, то, конечно, возмущение было бы подавлено в самом начале несравненно легче и быстрее, но в общей сложности правильная военная организация все-таки обошлась бы Америке дороже, чем выказанное ею единовременное усилие, которое притом пришлось делать уже тогда, когда долговременная экономия сил страны, не тратившихся на потребности государственной обороны, уже скопила огромные богатства, не могшие бы без этого в таком количестве образоваться. Если бы, однако же, Америка находилась в положении Европы, то делать такие чрезвычайные усилия приходилось бы слишком часто, и американская система обошлась бы дороже европейской и даже просто-напросто была бы невозможна.

Европейские государства занимают в этом отношении среднее положение между Америкою и Россией. Каждое из них хотя и было сначала окружено другими государствами, от которых должно было обороняться, но эти государства, вместе возникнув, параллельно и совместно росли и развивались, и потому ни одно из них не могло в значительной степени превзойти другие плотностью населения, скоплением промышленных средств, техническою и военною образованностью, а следовательно, ни одно не было принуждено направлять в одну сторону все развитие сил своих, дабы не отстать от своих соперников. От деятельности государственно-политической, не имевшей надобности достигать крайнего предела своей напряженности, оставалось посему довольно свободных сил, могших получать применение на других поприщах деятельности.

Для уяснения того, каким образом напряженная государственная деятельность русского народа могла и должна была препятствовать его культурному развитию, проследим, какими путями общий характер народной деятельности, обусловленный силою обстоятельств, влияет на частную деятельность. Самое грубое и, может быть, наименее действительное в этом отношении средство составляет непосредственное принуждение правительственною властью. Не говоря о том времени, когда каждый должен был служить всю свою жизнь, вспомним, давно ли прошло время, когда дурно смотрели на каждого неслужащего из того сословия, которое по своим средствам и положению одно только и могло заниматься светским, не материальным трудом?

Обратим внимание далее на более действительное, положительное средство тех привилегий и выгод, которые представляла всякому молодому человеку государственная служба. Людей со столь сильным природным влечением к определенному призванию, что оно могло бы пересилить это привлекательное влияние выгодности, всегда и везде бывает так мало, что в общем ходе дел человеческих на них возлагать все надежды трудно.

Но и этого мало: сообразно с государственными целями и характер образования в учрежденных правительством воспитательных заведениях состоял в приготовлении молодых людей и даже детей к известной отрасли государственной службы. Очевидно, что при таком порядке вещей должен был образоваться у родителей известный идеал для будущей карьеры их детей, к которому они и приготовляли их с малолетства и, что еще гораздо важнее, сообщали им, так сказать с пеленок, то же воззрение на жизнь и ее требования.

Такое влияние общественной среды не может не действовать, думаем мы, на самый характер умственных и нравственных влечений, на свойство способностей еще совершенно особенными, чисто физиологическими путями. Совершенно непонятным, таинственным для нас способом передаются от родителей детям их физические свойства: физиологические черты, некоторые болезненные расположения, умственные и душевные качества. Весьма было бы странно, если бы не передавались таким же образом и постоянные душевные настроения. Только приняв эту последнюю передачу, можно объяснить себе так называемые золотые века литературы, искусств и наук. Во второй половине XV и XVI веков живопись составляет главный интерес итальянской жизни; она доставляет почет, славу, богатство; все мало-мальски образованные классы народа восхищаются произведениями этого искусства, думают, говорят о них; общественные симпатии направляются в эту сторону. Не вероятно ли, что те особые сочетания элементов физической организации, которые производят в своем результате то, что мы называем художническою натурою, получают вследствие этого гораздо более шансов осуществиться? С другой стороны, тот идеал деятельности, который носился с детских лет перед итальянцами, содействовал развитию таких натур.

Ко всем этим причинам, по которым деятельность частных лиц сообразуется с настроением общественной среды, в которой она действует, - вследствие чего деятельность русских людей должна была получить государственно-политический характер, - мы должны прибавить для объяснения слабости результатов в отношении чисто культурном тот факт, что народное образование не успело еще проникнуть в народные массы. Образование, кроме общего полезного действия на развитие уровня народных способностей, необходимых, так сказать, для жизненного обихода, дает возможность натурам особенно даровитым, рассеянным, без сомнения, по всем слоям общества, сознать свои духовные силы и выйти на простор из узкой доли, отмежеванной им судьбою. Наконец, научная и художественная деятельность может быть только плодом досуга, избытка, излишка сил, остающихся свободными от насущного исторического труда. Много ли их могло оставаться у русских и других славян?

Все эти соображения дают, кажется мне, вполне удовлетворительный ответ, почему не могли до сих пор Россия и прочие славянские страны занять видные места в чисто культурной деятельности, хотя бы те способности, которыми они одарены природою, представляли им к этому полную возможность. Но задатки этих способностей, тех духовных сил, которые необходимы для блистательной деятельности на поприще наук и искусств, бесспорно, представлены уже и теперь славянскими народами, при всех неблагоприятствовавших тому условиях их жизни; и мы вправе, следовательно, ожидать, что с переменою этих условий разовьются и они в роскошные цветы и плоды.

В самом деле, не представили ли уже разные славянские народы громкие имена в разных отраслях науки: Коперника, Рокитанского, Пуркинье, Шафарика, Остроградского, Пирогова[+18]? Но примеры всех цивилизаций показывают, что не только культурная деятельность наступала после более или менее успешного решения политическо-государственной задачи, но что и в ней широкое развитие науки всегда было последним плодом, что искусство предшествовало науке. Сообразно с этим и в славянской культуре задатки самобытного художественного развития гораздо обильнее задатков самобытного научного развития.

Привыкнув презрительно смотреть на все русское, мы не замечаем, что в некоторых отраслях изящной словесности мы представили образцы, которые могут равняться с высшими произведениями европейских литератур. Мы смело можем утверждать это о русской комедии, басне и лирике. Углубляться в сравнительное критическое исследование русской литературы и русского искусства мы не хотим и не можем по выше приведенным уже причинам; но, чтобы не оставить сказанного нами в виде голословного, совершенно бездоказательного утверждения, представлю, по крайней мере, несколько примеров.

Чтобы найти произведение, которое могло бы стать наряду с "Мертвыми душами", должно подняться до "Дон Кихота". Внешнею целью Гоголя было представить в комическом виде злоупотребления и плутовство чиновничества губернского мира и грубость помещичьего быта, так же точно, как внешнею целью Сервантеса - осмеять странствующее рыцарство. Но у обоих художников глубина их поэтической концепции захватила несравненно дальше их прямой, непосредственной цели, по всем вероятиям, совершенно бессознательно для них самих. Дон Кихот вышел живым олицетворением до героизма возвышающихся, благороднейших душевных качеств, которым недостает поприща для плодотворной, нормальной деятельности по причине бедности содержания испанской жизни. Еще век тому назад испанский героизм мог проявляться в блистательной деятельности конквистадоров; во времена же Сервантеса испанскому герою не было практического выхода, ему оставалась только область фантазии. И наш Чичиков есть своего рода герой, но - сообразно привитому нам характером века воззрению - герой практической жизни, умный, твёрдый, изворотливый, неунывающий, Улисс[+19] своего рода, только, с одной стороны, лишенный всякой идеальности стремлений, - ибо откуда им взяться в жизни, отрешенной от своих начал и, однако же, не усвоившей чужих (так как это последнее невозможно), -с другой же, не могущий направить своей деятельности на что-либо действительно практически полезное, также по бедности содержания русской жизни, по ее узкости, стесненности, недостатку простора. Людям с практическим складом ума приходилось обращаться к целям чисто личным, грубо-эгоистическим, к хитросплетениям плутовства, и притом плутовства, имевшего связь и соотношение к учреждениям государственным, которые проникали собою всю русскую жизнь. Если характер героя русской трагикомической поэмы не привлекает наши человеческие чувства, как герой испанский, то зато мы лучше понимаем причину извращения его природы общественною средою, тогда как сумасбродство Дон Кихота представляется лишь случайным результатом его болезненной фантазии, разгоряченной чтением нелепых романов. Сообразно этому вся обстановка "Мертвых душ" несравненно выше обстановки Дон Кихота, в котором всего только и есть что два характера - самого ламанчского героя и его наперсника Санхо.

"Старосветские помещики" и "Шинель" Гоголя представляют высшие образцы истинного юмора, которым невольно внушается нам искреннее, глубокое сочувствие к самым мелким, ничтожным, комическим личностям, подмеченными в них чертами истинной человечности.

"Борис Годунов" Пушкина, хотя и не драма в строгом смысле этого слова, а драматизированная по форме эпопея, есть совершеннейшее в своем роде произведение после драматических хроник Шекспира. По красоте формы, совершенству исполнения, художественности воспроизведения действительности с ним не могут равняться ни "Валленштейн", ни "Вильгельм Телль" Шиллера, принадлежащие к этому же разряду поэтических произведений.

Русская литература представляет пример и другого высокого эпического произведения, это "Война и мир" графа Л. Толстого. В нем исторический фон картины не служит только сценою для развития интриги романа, а, напротив того, как в настоящей эпопее, события и выразившиеся в них силы и особенности народного духа составляют главное содержание произведения, содержание, в котором сосредоточен весь его интерес, откуда разливается весь свет, освещающий картину, и с этими событиями, как и в действительной жизни, переплетаются судьбы частных лиц. "Война и мир" есть эпическое воспроизведение борьбы России с Наполеоном. Научные гипотезы автора, рефлективная сторона его произведения[+20], конечно, несколько портят творческую, художественную его сторону, но не столько ошибочностью воззрений или, точнее, преувеличенностью их, сколько своею неуместностью. Недостаток этот далеко не имеет, однако же, того значения, которое приписали ему большинство наших критиков, потому что все эти места легко отпадают, как нечто внешнее, постороннее художественному настроению величавой поэмы. Произведение графа Л. Толстого и колоссальный успех его принадлежат к знаменительнейшим признакам времени, ибо они доказывают, что мы способны еще к эпическому пониманию нашего прошедшего, что оно способно восторгать нас, что мы, в сущности, лучше, чем мы кажемся. Пусть укажут нам на подобное произведение в любой европейской литературе!

Образцов истинной драмы не представляет, правда, русская словесность, но много ли их во всех европейских литературах?

Собственно говоря, после Шекспира не было ни одного истинного драматурга, по крайней мере, у тех народов, литература которых общеизвестна; ибо и, Шиллер, занимающий, по мнению лучших критиков, первое место после Шекспира, не произвел ничего, могущего удовлетворить тем требованиям, которые мы вправе предъявить драме. Так, даже лучшие из его драм, "Вильгельм Телль" и "Валленштейн", не заключают в себе настоящего драматического элемента.

В области других искусств мы можем указать, по крайней мере, на одну картину, которая стоит наряду с высшими произведениями творчества и если не пользуется у нас достойною ее славою, то, естественно, по нашему неумению ценить своего, по привычке все мерить на чужой аршин, по отсутствию в картине эффектности, господствующего в Европе жанра, по глубине ее содержания, потому что главное достоинство ее заключается в том, что мы можем назвать душой произведения. Только истинно самобытные русские люди, как Гоголь и Хомяков, поняли и отдали справедливость "Явлению Христа народу" Иванова. Если так называемая композиция, то есть выражение глубокой идеи посредством образов, составляет одно из главнейших и даже, может быть, главнейшее достоинство художественного произведения, то картина эта есть, в полном смысле этого слова, произведение первоклассное.

Задача художника состояла в изображении того разнообразного впечатления, которое должна была произвести на мир идея христианства при первом своем появлении; впечатления, которое, как в зерне, заключало бы то влияние, которое она произвела при дальнейшем своем развитии удовлетворением высших духовных потребностей и возбуждением против себя страстей и интересов. Одним словом, по замыслу художника картина его должна была служить фронтисписом, увертюрою великого начинавшегося действия. Такая задача должна была воплотить в телесных образах высшие проявления духа без помощи аллегории, без помощи сверхъестественного; и потому художник не имел в своем распоряжении тех средств, которые доставляют атрибуты, усвояемые нашею фантазией надземному миру. На почве и средствами самой строгой действительности должна была быть представлена самая идеальная духовность. Такую трудную задачу едва ли когда-нибудь задавал себе художник. Неудивительно, что на решение ее употреблено столько лет; зато и вышло оно изумительно глубокое и вместе поразительно ясное, так что по картине читаешь мысль художника, как по книге.

Во-первых, надо было выразить, что это есть первое явление Христа на поприще исторической деятельности. Никому еще не известный, Он сам по себе не мог произвести впечатления на неподготовленную массу одним своим появлением; Он еще погружен в самого себя, ибо не перешагнул границы внутренней деятельности, которою подготовлял себя к своему высокому служению. Поэтому и сделал художник из фигуры Спасителя только идеальный центр картины, находящийся вне ее движения. Дабы узнать Его и указать народу, необходим истолкователь, одаренный духом пророчества, предвидения, и в Иоанне Крестителе представлен нам истинный тип сурового и пламенного пророка-пустынника, в духе Илии. По верности и силе выражения нельзя ничего вообразить реальнее и типичнее этой фигуры, составляющей действительный, всем двигающий, повелевающий центр композиции. Если Рафаэлем создан тип Святой Девы, то за Ивановым останется слава создания типа Предтечи. Духом он узнал Спасителя мира в образе медленно и спокойно приближавшегося по горе человека и вдохновенным взором, восторженным движением рук и всего тела передает провиденное и постигнутое духом народу, который не сам по себе, а через него обращается к Христу, к чему-то великому, имеющему исполнить судьбы его; обращается с теми разнообразными побуждениями, ожиданиями и опасениями, которые волновали его. Эти различные восприятия великой идеи, осуществлением которой был Христос, сгруппированы в трех отделах, на которые распадается вся масса лиц картины. За Иоанном, влево от зрителя, соединены ученики его и будущие ученики Христа, которые примут учение Его в духе истины, в его настоящем глубоком смысле. Справа спускается с горы толпа равнодушных и враждебных, привлеченных из Иерусалима распространившеюся молвою о подвигах пустынножителя. Среди этой толпы едут римские всадники, люди из другого мира, до которых все происходившее, по-видимому, вовсе не касалось или касалось как предмет административного, полицейского наблюдения, до которых и влияние этих событий должно было после достигнуть. В средине группа только что вышедшего из воды еврея с молодым сыном, не успевшим еще одеться, олицетворяет мысль, ставшую в среднее отношение к Спасителю, между его истинными последователями и его врагами. Это представители тех, которые будут кричать: "Осанна"[+21] - и через несколько дней равнодушно смотреть на крестную смерть; тех, которые ожидали от Мессии политического могущества и всех земных благ. Это грубое, корыстное восприятие Христова учения выражено с необыкновенною ясностью на лице еврея, радующегося грубою, земною радостью. Еще равнодушнее мальчик, сын его; в нем заметно простое, безучастное любопытство, и между тем как занято его внимание, тело как бы содрогается от ощущения свежести только что окончившегося купания. Подобною же животною радостью улыбается и раб, который в глубоком своем унижении еще не в состоянии понять и оценить духовного значения христианства, а только инстинктивно чувствует предстоящее улучшение и своей жалкой участи.

Это распределение фигур на три группы соответствует, следовательно, трем главным видам, под которыми было впоследствии воспринято учение Христово. Однако же оно не составляет чего-либо искусственно придуманного, так сказать, фортеля для уяснения зрителям мысли художника, а вытекает самым естественным образом из содержания сюжета. В самом деле, алкавшие истины должны были прежде всего явиться на призыв к покаянию, исходившему из пустыни; и вот они уже успели принять крещение Иоанново, остались слушать учение его, сделались спутниками пророка. Ближе всего к нему другой Иоанн, который, следуя указанию взора и движения рук Предтечи, устремляется духом к появившемуся на горизонте духовному Солнцу, и тело его невольно следует полету духа. Те, которых влекли к Иоанну не жажда духовная, а земные обетования, должны были явиться на зов после передовых деятелей обновления. Поэтому они только что окрестились, только что вышли из воды в момент, представленный картиною. После всех должны были явиться враждебные силы Иерусалима, чтобы взглянуть, чем это волнуется народ, откуда смятение, и сообразно этому они и представлены только что идущими к Иордану. На лицах написано недоверие, гордое презрение и враждебное чувство к могущему нарушить их влияние и силу.

Такова концепция картины, сосредоточивающей в себе, как в фокусе, весь этот ряд впечатлений и проистекших из них впоследствии событий. О частностях картины - об удивительном ландшафте, о жарком, степном, пыльном воздухе, о свежести, разлитой над Иорданом, о красоте, правильности, жизненности, рельефности фигур - я не стану говорить, как о предметах, не составляющих художественной специальности нашего великого мастера. Я так распространился о картине Иванова потому, что, по моему мнению, в ней яснее, чем где-либо, выразились особенности русского эстетического взгляда.

В скульптуре имеем мы также одно выходящее из ряда художественное произведение - это группа "Преображения" Пименова для Исаакиевского собора, где ее портит, однако же, позолота. Я обращу внимание лишь на удивительную для скульптурных фигур позу Илии и Моисея, представленных летящими. Так как, конечно, они ведь должны же на чем-нибудь держаться, то точку опоры их составляют складки ниспадающей одежды. И здесь придется сделать то же замечание, что и о распределении фигур на три группы в картине Иванова. Летящие фигуры поддерживаются отвисшею одеждою; но если бы этого не требовала техническая необходимость, если бы фигуры могли сами собою держаться на воздухе, то одежда должна бы была все-таки спускаться точно такими же складками по законам тяжести и свойствам материи. Одежда не составляет подставки, а исполняет эту роль как бы случайно, между прочим. Рифма есть, но стих не для рифмы написан; если бы и не требовалось созвучного окончания, то же слово должно бы быть употреблено, как самое меткое, выразительнее всего, прямее и лучше передающее смысл. Я обратил внимание на эту побежденную техническую трудность как на свидетельство того строгого исполнения требований естественности и реальности, которое составляет одну из отличительных черт русского искусства, так же как русской поэзии.

Знатоки музыки видят ту же ясность мысли, художественность и законченность, соединенные с оригинальностью и богатством мелодии, в музыкальных произведениях Глинки.

Прочие славянские народы, давно уже не пользующиеся политическою самостоятельностью, не представляют, правда, чего-либо выходящего из ряда вон в области искусства и литературы. Одни поляки имеют еще первоклассного поэта в Мицкевиче, в произведениях которого отражается как оригинальность и высокий лиризм личности поэта, так и ничтожность и, так сказать, карикатурность жизни и быта польского общества, как они представлены в "Пане Тадеуше", в котором поэт вовсе не имел намерения представить сатиры на своих соотечественников, а, напротив того, относился с полным сочувствием к изображаемому им быту. Но зато те из славян, которые находятся или, по крайней мере, недавно еще находились, на непосредственной ступени развития, как воинственные сербы, представляют замечательные образцы чисто народного творчества, не соединенные еще в целое части народной эпопеи.

Итак, мы видим, что славянский культурный тип представил уже достаточно задатков художественного, а в меньшей степени и научного развития, по которым мы можем, во всяком случае, заключить о его способности достигнуть и в этом отношении значительной степени развития, и что только относительная молодость племени, устремление всех сил его на другие, более насущные стороны деятельности, которые их поглощали, не дали славянам возможности приобрести до сих пор культурного значения в тесном смысле этого слова. Это не должно и не может приводить нас в смущение, ибо указывает на правильность хода развития.

Пока не расчищено место, не углублен в почву крепкий фундамент, нельзя и не должно думать о возведении прочного здания; можно лишь строить временные жилища, от которых мы вправе ожидать и требовать только того, чтобы они в некоторых частях обнаружили дарования строителя. Фундамент этот - политическая независимость племени, и, следовательно, к достижению его должны быть направлены все славянские силы. Это необходимо в двояком отношении: во-первых, потому, что без сознания племенной цельности и единства, в противоположность прочим племенам, и не только без сознания, но и без практического его осуществления (которое одно только и в состоянии низвести это сознание в общее понимание народных масс), невозможна самобытность культуры, то есть, собственно говоря, невозможна сама культура, которая и имени этого не заслуживает, если не самобытна. Во-вторых, потому, что без плодотворного взаимодействия сродных между собою, освобожденных от чуждой власти и влияния народных единиц, на которые разделяется племя, невозможно разнообразие и богатство культуры. Некоторый образец этого оплодотворяющего влияния видим мы уже на том взаимодействии, которое имели друг на друга великорусский и малорусский духовные склады.

В отношении к славянам это необходимое предварительное достижение политической независимости имеет в культурном, как и во всех прочих отношениях, еще ту особенную важность, что сама борьба с германо-романским миром, без которой невозможна славянская независимость, должна послужить лекарством для искоренения той язвы подражательности и рабского отношения к Западу, которая въелась в славянское тело и душу путем некоторых неблагоприятных условий их исторического развития. Только теперь наступает исторический момент для начала этого культурного развития; ибо только с освобождением крестьян положено начало периоду культурной жизни России, закончившей этим государственный период своей жизни, существенное содержание которого (заметили мы выше) заключается именно в ведении народа от племенной воли к гражданской свободе путем политической дисциплины. Но прежде как условие sine qua non успеха, ей, сильной и могучей, предстоит трудное дело - освободить своих соплеменников и в этой борьбе закалить себя и их в духе самобытности и всеславянского самосознания.

Итак, на основании анализа существеннейших общих результатов деятельности предшествовавших культурно-исторических типов и сравнения их частью с высказавшимися уже особенностями славянского мира, -частью же с теми задатками, которые лежат в славянской природе, можем мы питать основательную надежду, что славянский культурно-исторический тип в первый раз представит синтезис всех сторон культурной деятельности в обширном значении этого слова, сторон, которые разрабатывались его предшественниками на историческом поприще в отдельности или в весьма не полном соединении. Мы можем надеяться, что славянский тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом. Особенно оригинальною чертою его должно быть в первый раз имеющее осуществиться удовлетворительное решение общественно-экономической задачи. Какое взаимное отношение займут в нем три прочие стороны культурной деятельности, которая из них сообщит ему преобладающую окраску, не будут ли они преемственно занимать эту главную роль? Какой, наконец, качественный характер примет собственно культурная деятельность, до сих пор наименее других сторон деятельности успевшая определиться, - этого, конечно, предвидеть невозможно.

Осуществится ли эта надежда, зависит вполне от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб Славянства!

Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим, Царьград, достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; другой - земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два главные русла: культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии, Рима в страны Европы, временно иссякая, но опять обогащаясь новыми, все более и более обильными водами. На Русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки в один обширный водоем:

И верю я: тот час настанет,
Река свой край перебежит,
На небо голубое взглянет
И небо все в себе вместит.
Смотрите, как широко воды
Зеленым долом разлились,
Как к брегу чуждые народы
С духовной жаждой собрались![+22]

Конец

Комментарии

[+1] Марафонское поле (близ древнего селения Марафон в Греции), на котором в 490 г. до н, э. произошло сражение между персидскими войсками и греческими объединенными силами, по преимуществу состоящими из афинян (см. ком. 38 к гл. V).

[+2] Аргос и Виотия (Беотия) — области материковой Греции.

[+3] Коринфский перешеек — соединяет материковую Грецию с п-вом Пелопоннес.

[+4] Зороастр, Зоротустра (правильно: Заратуштра) — древне-иранский пророк, создатель религии зороастризма.

[+5] Гесиодова «Теогония» — Гесиод (VIII-VII в. до н. э.), древнегреческий поэт, известен поэмами «Теогония» («Происхождение богов») и «Труды и дни».

[+6] Четь-Минея (Четьи-Минеи) — сборники жизнеописаний святых, поучений, молитв, богослужебных песен, памятных дней.

[+7] Эпикур (341-270 до н. э.), греческий философ-материалист, продолжатель атомистической философии Демокрита. Известен концепцией образа жизни «по норме и мере»» (эпикуреизм), которая фальсифицировалась церковью как оправдание распущенности, свободы плотских удовольствий.

[+8] «...во время Подибрада...» — Подибрад (Подебрад) Иржи (1420-1471), король Чехии; его политика, направленная на создание сильного централизованного государства, вызвала враждебное отношение со стороны папства. Подебрад — автор проекта создания межгосударственного объединения с целью ограничения власти католической церкви.

[+9] Розенгейм Михаил Павлович (1820-1887), генерал-майор, поэт, фельетонист.

[+10] «...прикреплением крестьян к земле и казацкой вольницы» — Прикрепление крестьян к земле и передача их в собственность помещиков (бояр и дворян) начинается в России еще в XV веке; с отменой в 1580 г. Юрьева дня (26 октября) — определенной даты осуществления своего права перехода к другому покровителю — связывается установление крепостного права как такового, когда крестьянин становится собственностью помещика. Казачество — военное сословие, состоящее из вольных людей, вооруженных и организованных как военная сила земледельцев. Казачество вербовалось в основном за счет беглых крепостных, уходящих на окраины страны (Дон, Урал, Терек, Кубань, Нижний Днепр, Нижняя Волга), где они вынуждены были противостоять приграничным народам. Примерно с XVII в. царское правительство использует казаков в своих военных целях, включая в состав регулярной армии, и постепенно ограничивает их вольницу (автономность военно-хозяйственного быта, территориальной администрации, суда и т. д.).

[+11] Разин Степан Тимофеевич (ок. 1630 — казнен в 1671), организатор и вождь Крестьянской войны 1670-1671 гг.

[+12] Пугачевский бунт — Пугачев Емельян Иванович (1744-1775), руководитель Крестьянской войны 1773-1775 гг., донской казак, объявил себя императором Петром Ш, будто бы избежавшим смерти.

[+13] «...в знаменитую ночь 4 августа...» — 4 августа 1789 г. революционное Национальное (Учредительное) собрание Франции приняло декрет об отмене феодальных повинностей и сословных привилегий, а 26 августа — «Декларацию прав человека и гражданина».

[+14] Ростовцев Яков Иванович (1803-1860), генерал-адъютант, в молодости входил в Северное общество декабристов, по мотивам чести сообщил правительству о готовящемся восстании, впоследствии член Государственного совета, участвовал в подготовке законопроекта об отмене крепостного права.

[+15] Дидерот (Дидро), Гельвеции, Гольбах, Ламетри — французские материалисты, энциклопедисты. Мирабо Оноре Габриель Рикетт (1749-1791), граф, вождь либеральной буржуазии во Французской революции.

[+16] Данилевский ошибается, утверждая, что слова «община» и «общинный» (в переводе на фр. commune, откуда происходит communisme — коммунизм) имеют только этимологическое сходство со значениями на других языках. В действительности, общинная организация (сельская община) содержит ряд коммунистических принципов: общее владение (с подушным распределением и переделами) земли, коллективный труд (запашка, сенокос, лесозаготовки, рыболовство и т. д.) и мирское (демократическое) управление — сход.

[+17] «...перевод Библии на готский язык Ульфилою...» — Ульфила (Вильфила) (ок. 311-383), вестготский вождь, церковный деятель, епископ готов, сторонник арианства. Ему приписываются создание готского алфавита и перевод Библии.

[+18] «...громкие имена в разных отраслях науки...» — Рокитанский Карл (1804-1878), австрийский врач-патолог, профессор Венского университета, член Венской и Парижской Академий Наук; Пуркинье (Пуркине) Ян Эвангелиста (1787-1869), физиолог, анатом, профессор Пражского университета, Шафарик (Шафаржик) Павел Иосеф (1795-1861), филолог и историк, виднейший деятель чешского и словацкого национального движения; Остроградский Михаил Васильевич (1810-1881), хирург и анатом, профессор Дерптского (Тартуского) университета, Петербургской медико-хирургической академии; Пирогов Николай Иванович (1810-1881), русский хирург, анатом, профессор, академик.

[+19] Улисс (Одиссей) — персонаж древнегреческого эпоса («Одиссея» Гомера).

[+20] «Научные гипотезы автора, рефлективная сторона его произведения...» — Данилевский не согласен с религиозно-философской, в том числе историко-социологической, концепцией «Войны и мира». Не принимает он также самовыражения Л. Н. Толстого через психологию героев романа.

[+21] «Осанна» — молитвенный возглас, восторженное восхваление.

[+22] Отрывок из стихотворения А. С. Хомякова «Ключ» (см.: Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 104) и заключительный абзац книги «Россия и Европа» содержат одну и ту же мысль о двух потоках всемирной истории и их слиянии в один посредством решения Восточного вопроса, т. е. снятия противостояния Германо-Романского мира и Славянства. На два потока истории указал Хомяков в «Записках по Всемирной истории» («Семирамида»), где происхождение европейских народов выводится из двух источников и в дальнейшем рассматривается как развитие двух направлений, различающихся по духу, по сущности. Одно — иранское, другое — кушитское. Оба прослеживаются от библейских времен. Народы иранского склада обладали высокой духовностью, нравственной чистотой, внутренней свободой, понимаемой как смысл жизни. Таковы древние греки, византийцы, славяне. Кушитское начало было определяющим в жизни римлян и их наследников — германцев, которые подчинялись внешней вещественной необходимости, формальному закону. Они следовали земным целям, не зная религии как богопознания. Отсюда в судьбах народов особое значение придается вероисповедному различию между православием (правильная вера — ортодоксия) и католицизмом, формой христианства, искаженной участием в мирской борьбе. Отсюда также выводится историческая миссия славян — одухотворить ущербный мир кушитства, чтобы «чуждые народы» собрались у «брега» духовности. Данилевский имеет в виду другую форму разрешения Восточного вопроса, а именно: слияние двух потоков истории в один, но, разумеется, без смешения культурно-исторических типов, которые сохранят свою имманентность и самоцельность.

Примечания

[*1] требования, пожелания (лат.). - Сост.

[*2] чудовище, урод (лат.). - Сост.

ОРГАНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК МЕТОДОЛОГИЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО В КНИГЕ «РОССИЯ И ЕВРОПА»

Книга Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа» — одно из фундаментальных сочинений в русской историко-социологической литературе последних двух столетий. Она внушительна по объему и необычайно богата по фактическому и идейному содержанию. Ее методологическим стержнем является органическая теория, из которой, в свою очередь, выводится теория социальных общностей — наций, обозначенных термином «культурно-исторические типы», и формируется область знания, называемая ныне геополитикой. В этом состоит принципиальная новизна результатов исследования Данилевского, и этим определяется его место в развитии обществоведения. Биолог по образованию и роду деятельности, он обладал выдающимися познаниями в области истории и других социальных наук. Здесь именно следует искать объяснение исследовательской манеры Данилевского. Ясность и, можно сказать, учебная доступность изложения, логическая строгость развития мысли, эмпирическая аргументированность, иногда избыточная, всех посылок и умозаключений придают книге особую привлекательность. Прочесть ее значит даже для образованного читателя не просто освежить знание истории и ее понимание, но и обогатить его новыми, нетрадиционными подходами к прошлому нашего отечества.

При этом Данилевский предоставляет читателю достаточный простор для собственных размышлений. Книгу «Россия и Европа» можно воспринимать как полемичную, отчего она не становится менее интересной, то есть не обязательно во всем соглашаться с автором. Да, вероятно, едва ли найдется современный читатель, который мог бы полностью согласиться с Данилевским во всем. Книга была написана в 1868 году — сто двадцать семь лет назад: за это время в мире и в России слишком многое изменилось.

И тем не менее — в этом состоит еще одна удивительная особенность труда Данилевского — проблемы, которые в нем обсуждаются, были остро актуальны в момент создания книги (она писалась по следам событий 1850 - 1860-х гг. — Крымская война и начало объединения Германии), но книга сохраняла значение благодаря своим обобщениям, ближним и дальним прогнозам, и позже, когда стали известны итоги русско-турецкой войны 1877-1878 годов (Берлинский конгресс), затем и еще через 40 лет, когда после Первой мировой войны перекраивалась карта Европы и менялось положение в мире нашей страны. Она, наконец, актуальна даже сейчас в ходе очередного витка социального и национального переустройства Европы и России.

Такое устойчиво сохраняющееся значение идей Данилевского объясняется просто: главная тема книги — судьба России, условия бытия русского народа, славян.

Данилевскому казалось, что в результате реформ 60-х годов Россия близка к определенной социальной стабилизации и поэтому описание истории и внутренней жизни России (экономические процессы в политические события, быт, культура, нравственность), хотя и не лишено некоторой озабоченности, все же в основном мотивировано убеждением, что благополучное развитие страны в ближайшем будущем не должно вызывать сомнений, если она пойдет своим путем, реализуя собственные потенции. Однако в книге проводится мысль о взаимосвязи внешних и внутренних условий развития страны. Поэтому историю России Данилевский рассматривает на протяжении по крайней мере двухсот лет во всех многосложных и изменчивых связях и взаимодействиях со странами Европы, Данилевский ясно видел, что любые социальные преобразования будут безуспешными, хуже того, разрушительными, если они осуществляются по сомнительным рецептам, вопреки национальным интересам, под действием чужеродных сил, и тем более — давлением извне. Историческая ретроспектива отношений Европы и России позволяет ему выявить основные тенденции европейской политики, определив в ней сущностное объективно-детерминированное содержание. Тем самым Данилевский обнаруживает геополитические закономерности, объясняющие положение России в системе европейских государств.

Отсюда название — «Россия и Европа».

Однако случилось так, что, несмотря на созвучность с современностью, а вернее всего, именно из-за нее, книга «Россия и Европа» за последние сто лет не переиздавалась. Более того, она была почти забыта и лишь изредка вспоминалась в кругу узких специалистов, и даже среди них сколько-нибудь компетентное суждение о ней воспринималось как ученое гурманство. В позитивном отношении к идеям Данилевского никто не обращался. Данилевский даже не всегда упоминался в энциклопедиях и словарях. В вузовских лекционных курсах и учебниках по истории философии и социологии имя Данилевского, как правило, отсутствовало. Подобное отношение к книге «Россия и Европа» сложилось сразу с момента ее выхода в свет отдельным изданием (1871). Забвение продолжалось и на протяжении 20-х-30-х годов и далее. Впервые автор настоящей статьи познакомился с концепцией книги «Россия и Европа» на лекциях Н. Н. Андреева, который в 1945-1949 годах на философском факультете Ленинградского университета преподавал Историю русской философии и Историю социологических учений. Но этот факт следует считать, по-видимому, совершенно исключительным, равно как необычным и неортодоксальным был сам Н. Н. Андреев (Ник. Николин) — широко эрудированный ученый-историк и талантливый педагог, в прошлом член Социологического общества имени М. М. Ковалевского.

В 50-х (вторая половина) и 60-х годах имя Данилевского упоминается в разной связи все чаще, и, наконец, на исходе 60-х появляются первые публикации. Началом возвращения Данилевского в научные издания является небольшой параграф о нем в «Истории философии в СССР» (В 5 т. Т. 3. М., Наука, 1968. С. 333-340). Через 10 лет примерно такой же по объему параграф вошел в коллективный труд ленинградских авторов «Социологическая мысль в России: Очерки истории немарксистской социологии последней трети XIX- начала XX века», под редакцией Б. А. Чагина. (Л., Наука, 1979. С. 228-244). В эти же годы или немного позже были защищены три-четыре кандидатские диссертации, посвященные Данилевскому. Однако и они пока еще не изменили отношения к русскому мыслителю, и даже, напротив, как бы подтвердили стереотип оценок по основным позициям, утвердившийся еще в конце XIX в.

Впрочем все же значение указанных публикаций и исследований состояло в том, что Данилевский был восстановлен в числе персоналки, изучаемых историками, историками философии и социологии.

В 1989 г. содержание «России и Европы» представлено во 2 изд. книги А. А. Галактионова и П. Ф. Никандрова «Русская философия IX-XIX веков» (Л., Изд. Лен. у-та, 1989)[*1].

Тогда же названное издательство включило в тематический план 1990 г. переиздание «России и Европы». Но работа над книгой после второй корректуры была прекращена, и поэтому переиздание после столетнего перерыва осуществило московское издательство «Книга» (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. М, 1991). Составитель С. А. Вайгачев написал убедительно акцентированное послесловие, сделал обстоятельный комментарий. Немалый тираж (90 000) был быстро поглощен книжным рынком, что подтвердило назревшую читательскую потребность. Однако книга имеет значительные купюры («напечатана с некоторыми сокращениями», как замечает составитель), что лишает ее статуса научного издания.

Такая на первый взгляд противоестественная судьба большой и умной книги в действительности является не столь уж редкой или даже совсем обычной, поскольку объясняется исключительно идеологическими причинами, политической конъюнктурой. л Данилевский по своим убеждениям как в практической жизни, так и в теории принадлежал к славянофильскому направлению в русской общественной мысли, и его труд «Россия и Европа» написан с позиций, следующих учению А. С. Хомякова, И. В. Киреевского и К. С. Аксакова, тогда как большая часть русской интеллигенции во второй половине XIX века — публицисты, писатели, ученые, общественные и политические деятели — держалась западнической ориентации, доходившей порой до национального нигилизма и даже русофобии. Поэтому книга Данилевского «Россия и Европа» встретила как бы единый антиславянофильский фронт западников всех партий и оттенков от крайне правого «Русского вестника» (М. Н. Катков) до демократически-народнического «Русского богатства» (Н.К. Михайловский). Ничего позитивного в идеях Данилевского не находили также представители профессиональной науки, историки и социологи М. М. Ковалевский, Н. И. Кареев, П. Н. Милюков, философ В. С. Соловьев. Именно последний объявил себя главным оппонентом Данилевского, назвав «Россию и Европу» «литературным курьезом» и подвергнув сомнению оригинальность и новизну как методологии, так и теоретических выводов книги.

Все теоретические и политические позиции Данилевского очевидны, они как бы лежат на поверхности. Таковы же его симпатии и пристрастия, он обо всем пишет прямо, без уверток, даже несколько наивно. И хотя книгу «Россия и Европа» отделяет от нас вековой интервал, интерес к вопросам, содержащимся в ней, не угасает, напротив, по ним ведется постоянная полемика и сегодня. Идеи Данилевского в той или иной форме часто всплывают на страницах книг, журналов и газет. Разумеется, Данилевский уже не нуждается в защите или оправдании, но все же есть надобность сделать объяснение и комментарий по основным упрекам и обвинениям его критиков.

Критики Данилевского, с одной стороны, признавали, что книга «Россия и Европа» оснащена массой фактического материала, который однако, по их мнению, подчинен надуманной произвольной схеме исторического процесса, что лишает его убедительности. С другой стороны, утверждалось обратное, что именно обилие событий, документов, фактов, имен, на которые ссылается Данилевский, запутывает, сбивает читателя, мешает проследить основную мысль книги.

Но главные упреки, предъявляемые Данилевскому, имели не столько структурно-методологический и даже теоретический, сколько политический смысл.

Данилевского обвиняли в панславизме, национализме, и, более того, в шовинизме.

Вера Данилевского в возможность создания Всеславянского союза, а в идеале — Всеславянской федерации, добровольного объединения всех славянских государств на взаимовыгодных условиях и согласования интересов, интерпретировалась в духе поддержки имперской политики царизма, что привычно называлось панславизмом. Данилевский действительно считал, что процесс консолидации славян должна возглавить Россия, русский народ, как обладающий мощной государственностью и не подвергшийся, в отличие от всех других славянских племен, онемечиванию или отуречиванию. Но объединение славян должно совершиться так, чтобы «славянские ручьи не сливались в русском море», т. с. все славяне сохранят свое национальное своеобразие, политическую и культурную независимость. «Цель федерации,— по словам Данилевского,— не есть поглощение славян Россиею». И кроме того, как предполагал Данилевский, политическим центром, столицей федерации будет ни Санкт-Петербург, ни Москва, ни Прага, ни Белград, ни София, а город, называвшийся прежде Византией — Константинополем — Стамбулом, но «пророчески именуемый славянами Царьградом». При этом, конечно, нужно иметь в виду, что в 60-х годах XIX века и в дальнейшем, вплоть до 1918 года, вопрос о Константинополе и проливах стоял совсем иначе, чем в настоящее время. Турки, как известно, в XV веке разрушив Византию, вторглись в Европу и вышли к Карпатам, Альпам, побережью Адриатики. Под власть Оттоманской империи попали Греция, Албания, Румыния, Болгария, Сербия, Хорватия, Словения, часть Венгрии. Турция также овладела Западным Кавказом, низовьями Кубани и Дона, Крымом, Молдавией. Борьба за освобождение порабощенных народов продолжалась четыре столетия с участием Австрии, Англии, Пруссии и Франции. Все они, кроме общих целей, имели и свои особые, в том числе — контроль проливов. Когда в ходе жестокой войны русская армия в 1878 году выходила к Стамбулу, она по требованию Западных держав была остановлена, а в освобожденной Болгарии посажена немецкая династия.

Отличительная черта историко-социологического исследования и всех выводов книги «Россия и Европа» состоит в открытом провозглашении русской, славянской точки зрения и выдвинутом на первый план критерии всех позиций и решений — политическом интересе русских и всех славян. Эта твердая и последовательная установка Данилевского использовалась его критиками как повод для обвинения в «узком и неразумном патриотизме» (B.C. Соловьев), в «политической невоспитанности» (Н. К. Михайловский). Надо полагать, что читатель убедится в несправедливости этого мнения. Политическая история, в особенности XIX века, и события в современном мире свидетельствуют о том, что подобным установкам следуют все мыслители и публицисты, размышляющие и пишущие о проблемах нации, к которой сами принадлежат. Ее придерживаются и все политики, действующие и принимающие практические решение. Иными словами, здоровый национализм является естественным активным патриотизмом. Он всеобщ и поэтому, по-видимому, не подлежит какой-либо моральной оценке, тем более негативной. Исключения, разумеется, бывают, но они патологичны. Служение своему народу, защита национальных интересов всегда признавалась нормой убеждений и поступков, если, конечно, решение собственных национальных проблем согласуется с уважением прав и достоинства людей другой национальной принадлежности, которые также, со своей стороны, не претендуют на какую-либо особую роль по отношению к другой нации. Но в этом отношении Данилевский безупречен.

Обсуждая главный вопрос о взаимоотношениях России со странами Европы, Данилевский, естественно, фиксировал факты не только сотрудничества и совместных союзнических действий, которые не отличались стабильностью, и большей частью были неравными и невыгодными для России, но и более часто возникающих несовпадений интересов, противостояний, переходящих в военные столкновения, в борьбу России за выживание. Русское государство пережило нашествие с Востока, долго отражало агрессивно-разбойничьи нападения с Юга, но основная опасность, как показывает Данилевский, постоянно угрожала с Запада. Лозунг Drang nach Osten стал, по существу, общим для всей Европы. Он начал осуществляться еще германскими племенами, вытеснившими славян из Померании, Пруссии, долин Одера и Эльбы, Дуная. Затем на Русь шли ливонцы, шведы, литовцы, поляки, немцы, французы, опять немцы. В 1854-1855 годах Россия подверглась агрессии со стороны коалиции европейских государств (Англия, Франция, Неаполитанское королевство, при выжидательной позиции Австрии), поддержавших Турцию в Крымской войне. Сейчас к этому перечню можно добавить захват русских земель в Первую мировую войну, вторжение германских армий в 1918 году, интервенцию Антанты, Великую отечественную войну 1941-1945 годов.

Славянофилы-классики А. С. Хомяков и И. В. Киреевский считали Европу «насильственной и властолюбивой» и настаивали главным образом на признаках различия России и Европы. Данилевский пришел к более жесткому выводу: «Европа враждебна России». Поэтому, ссылаясь на исторический опыт, он предостерегал от политической и культурной экспансии с Запада и категорически возражал против системы так называемого политического равновесия как принципа межгосударственных отношений ведущих европейских стран. Политическое равновесие выгодно европейским государствам, которые всегда договорятся друг с другом в действиях против России, поскольку они всегда руководствуются «двойным стандартом» в принятии политических решений. И напротив, эта система невыгодна, неприемлема и гибельна для России, для славян. Гарантией безопасности России и всего славянского мира, по убеждению Данилевского, может быть только несогласованность, разобщенность целей Англии, Франции, Германии, Австрии. Можно примириться с усилением любого из этих государств в отдельности, но их объединение всегда опасно для русских и славян.

Данилевский едко высмеивал космополитствуюших русских политиков за их «тщеславно-унизительное» стремление «втереться в Европейскую семью», которая Россию всегда отторгала и оттесняла на Восток. В середине XIX века, конечно, никто не мог бы представить и поверить, что достигнутое, наконец, в наши дни вхождение России в «Европейский дом» совершилось на условиях ухода из Восточной Европы, одностороннего разоружения и — в нарушение Хельсинкских соглашений — перенесения границ на Севере к Ивангороду, Пскову, Смоленску, на Юге — к Ростову.

Как известно, критерием истины является практика, а в истории — осуществление предвидения или последствия забытого предостережения. И значит в данном случае правота Данилевского неоспорима: он видел возможные результаты лицемерной политики «баланса сил» во имя абстракций «общечеловеческой цивилизации».

В дополнение к политическим аспектам Данилевский, как и все славянофилы, подчеркивал своеобразие русской культуры, требовал ее защиты от чужеродных влияний, протестовал против европейничанья. Он предсказывал в будущем бурное развитие русской философии, искусства, науки, индустриально-технический прогресс. Русская культура, по его мнению, будет выше европейской по уровню достижений, но прежде всего — полнокровнее, гармоничнее благодаря особому народному «внутреннему сокровищу духа».

Все эти выводы и предостережения Данилевского, как показала история, не относятся к числу искусственно придуманных ради идеологической схемы, однако его противниками представлялись в качестве проповеди политической безнравственности, стремления обострить межгосударственные отношения, поддерживать режим европейской нестабильности, хотя в «России и Европе» есть совершенно ясное заявление о том, что русские не угрожают ни одному народу Европы, что их цель — «независимость и свобода Славянства».

А по программе культурного развития русского (славянского) национального типа Данилевского упрекали даже в попытке навязывания передовой Европе неразвитой и ограниченной русской культуры, называли его пророком борьбы России со всем образованным миром, с европейской культурой — «колыбелью общечеловеческой цивилизации».

Непредвзятое прочтение книги Н. Я. Данилевского, как надеются издательство «Глаголь» и составитель профессор факультета социологии Санкт-Петербургского университета А. А. Галактионов, позволит современному читателю преодолеть застаревший негативизм к книге «Россия и Европа» и признать, (что уже произошло в сознании многих историков, философов, социологов), что русский мыслитель своими глубокими идеями и решениями обогатил социологическую науку XIX века, оказав влияние на большинство школ русской и западной социологии, в том числе марксистской.

***

Книга печатается по пятому изданию 1895 г. под редакцией Н. Н. Страхова — единомышленника и почитателя таланта автора «России и Европы». Его предисловие к книге и составленный им список трудов Н. Я. Данилевского воспроизводятся в настоящем издании, что освобождает вводную статью от необходимости жизнеописания, характеристики личности и творчества ученого. Издательство надеется, что очерк Н. Н. Страхова «Жизнь и труды Н. Я. Данилевского» вполне удовлетворит читателя. Страхов, если не слишком красочно, то по фактам убедительно показал, что Данилевский был достаточно типичным представителем не только думающей и пишущей, но главным образом деятельной, русской интеллигенции, сознательно и продуктивно служившей интересам страны.

В книгу включено также перенесенное из издания 1895 г. «Приложение» — статья известного историка К. Н. Бестужева-Рюмина «Теория культурно-исторических типов». В ней прослежена логическая цепь рассуждений Данилевского, а также выявлена историческая концепция, положенная в основание книги.

Для настоящего издания составителем и редакцией издательства «Глаголь» подготовлены:

1. Комментарии по всему тексту издания, в том числе к статье К. Н. Бестужева-Рюмина. В комментариях содержатся необходимые пояснения событий, международных правовых актов, их хронология; сообщаются краткие биографические сведения об упоминаемых Данилевским политических, общественных деятелях, ученых, писателях, мыслителях; приводятся ссылки на цитированные автором сочинения, сделаны переводы иноязычных текстов.

2. Осуществлена модернизация орфографии текста в соответствии с современными нормами правописания, хотя некоторые особенности лексики конца XIX в. сохранены.

3. Устранены явные опечатки или редакционные ошибки и стилистические погрешности издания 1895 г. Все исправления такого рода заключены в квадратные скобки.

***

Данилевский в философии и в историко-социологической науке был последователем органической теории. Методология «органицизма» позволяла, как он думал, создать основание и структуру непротиворечивого мировоззрения, охватывающего понимание природы и общества как частей единого мира и вывести законы их развития и функционирования. Опираясь на так называемый «морфологический принцип», выведенный из своеобразно интерпретированной органической теории и наделенный универсальностью, русский социолог рассчитывал господствующую в исторической науке систему объяснения истории, которую он считал искусственной, заменить альтернативной, т. е. естественной. Первая несла печать влияния гегелевского спекулятивного панлогизма и как следствие его — паневропеизма, поскольку модель европейского развития принималась за всеобщую; вторая, напротив, позволяла, как полагал Данилевский, объяснить исторический процесс с максимальной объективностью, представив его в качестве совокупности разнообразных индивидуализированных форм жизни народов, национальных образований, существующих самобытно и определяемых своими собственными внутренними стимулами и факторами. Иначе говоря, спекулятивно-абстрактной методологии гегельянства Данилевский противопоставлял иной способ объяснения истории: от конкретных объектов, через их сопоставление и соотношение, к объяснению всемирной истории в целом. Или еще яснее: искусственная система объяснения истории предполагала «единый план», «единую нить в развитии человечества», образующего одну общую цивилизацию, тогда как естественная система исходит из существования отдельных цивилизаций, развивающихся имманентно, но, разумеется, во взаимодействии друг с другом. Эта теория множественности и разнокачественности человеческих культур означала отказ от европоцентристской идеи общественного прогресса и исключала подмену одной культуры другой, предупреждая об опасности навязывания всем людям так называемых «общечеловеческих ценностей», которые всегда имеют конкретную форму реализации.

Органическая теория в России имеет длинную историю, захватывая весь XIX в. и сохранялись в некоторых, весьма влиятельных направлениях русской научно-философской мысли XX в. Она представлена именами Д. М. Велланского, А. И. Галича, Н. И. Надеждина, А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, К. С. Аксакова, М. В. Буташевича-Петрашевского, К. Д. Кавелина, Т. Н. Грановского, Н. А. Добролюбова, Н. Н. Страхова, А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского, Ф. И. Тютчева, Н. К. Михайловского. Ее следы можно обнаружить в воззрениях В. С. Соловьева, Л. И. Мечникова, П. А. Кропоткина, М. М. Ковалевского, Н. И. Кареева, П. Н. Милюкова, В. Н. Эрна.

В конце XIX — начале XX века в русской социологии образовалась довольно заметная «органическая школа» (П. Ф. Лилиенфельд, А. И. Стронин, Я. А. Новиков, Л. Е. Оболенский), в которой принципы органицизма из общеметодологического направления выродились в вульгарно-биологизаторские построения. Но в своем классическом содержании органическая теория вписалась в философию Н. А. Бердяева, а в науке ее развивал В. Н. Вернадский. Из нее же выросли основополагающие идеи «Русского космизма».

Приведенный далеко не полный перечень русских мыслителей и ученых свидетельствует о том, что «органическое» объяснение природы и общества в их специфике и цельности как общего и отдельного принадлежит к числу «сквозных» концепций в истории русской философии и социологии. Ей следовали люди различных, часто взаимоисключающих политических и теоретических взглядов; она существовала в многообразных вариантах, включаясь в системы идей или являясь их формообразующим началом, и приводила, разумеется, к несовпадающим выводам. Поэтому принципы «органицизма» в истории русского мышления играли роль определенной методологической установки, способа осмысления, приемов исследования и изложения научно-философских проблем в их связях, в их системности. В этом отношении роль органической теории сопоставима лишь с методологией антропологизма или диалектики, также определявших образ мысли многих русских интеллектуалов.

Начало органической теории в России положил профессор Санкт- Петербургской Медико-хирургической академии Д. М. Велланский (1774-1847). Завершил свое образование в Германии, где он сделался убежденным сторонником философии Ф. В. И. Шеллинга и его последователей — анатома К. Г. Каруса и врача Л. Окена. Натурфилософия которых намечала в естествознании начала XIX в. тенденции к самостоятельности, к выходу из состава абсолютной философии и превращению натурфилософии в комплекс экспериментальных наук о природе.

Шеллинг восстановил и развил возникшее еще в древности и сохранившееся в средневековье (Иоанн Дамаскин) понимание мира в качестве целостного живого организма. Разделяя его бытие на органическое и неорганическое, он, как известно, за первое, исходное, принимал живое, более непосредственно выражавшее сущность мирового духа — абсолюта, а мертвое определял как «оцепеневшее» живое, «угасшую» жизнь. Всеобщее, присутствующее всюду, но в разной степени активности или потенции, «жизненное начало» есть сущность «мирового» организма, состоящего из интегральных частей, т. е. органов, каждый из которых в отдельности является единичным организмом. В иерархии от простого к сложному, от единичного к общему и всеобщему орган-организм есть индивидуальное бытие, есть нечто цельное, единое и аналогичное «мировому» организму. И, следовательно, все «организации», как бы различны они ни были, независимо от своего места в иерархии, являются по своему «физическому происхождению» всего лишь «различными ступенями одной и той же организации». Таким образом, природа в целом, включая мировой дух как ее начало и сущность, есть макрокосм, а все организмы различной степени общности, различного, если можно так сказать, масштаба проекции абсолюта — микрокосмы, органы макрокосмоса.

Карус и Окен из натурфилософии своего учителя выделили именно эти идеи целостности природы и соотношения неорганической и органической ее частей. Карус, например, за основу переходов от живого к мертвому и обратно принял процессы кристаллизации, в результате которых жизнь нисходит в свою противоположность, в субстрат, сохраняющий в себе потенцию («жизненную силу») для возрождения или возникновения новых органических форм. Окен в обосновании единства природы усиливает собственно естественнонаучные подходы и аргументацию. Опережая соответствующие открытия в физике, химии и биологии, строительным материалом всего живого он объявляет углерод, образующий особые соединения «живого вещества» («слизь»), а это значит, что все живое едино с мертвым генетически, имеет общую основу и структуру. Жизнь во всех своих проявлениях есть по сути одно живое существо, если угодно, животное, отдельные части которого, подчиняясь общему закону, ведут вполне самостоятельное существование. Весь животный мир, включая человеческий мир, образует грандиозный организм, или, в обратном отношении,— мир подобен наиболее совершенному существу, т. е. человеку, расчлененному на части-органы.

Если в философии Шеллинга идеи трансцендентального идеализма как бы накладывались на естествознание, поглощая его в состав философской системы в качестве натурфилософского отдела, то Карус и Окен, напротив, в большой степени шли от естествознания к построению натурфилософии в духе требований шеллингианской конструкции мира. И там, где они проявляли еще большую независимость от шеллингианства, прокладывали новые пути, создав ответвление натурфилософии — органическую теорию.

Русский философ Д. М. Велланский был по образованию и специальности биологом, поэтому его интерпретация философии Шеллинга заметно преломлялась через профессиональный интерес: органическую теорию он использовал для обоснования естественнонаучной, главным образом — биологической, методологии с целью преодоления господствовавшего тогда в естествознании эмпиризма. Первым в России он ввел в биологию принципы полярности (противоположности), динамизма, триадичности (трех циклов) развития и функционирования всего сущего, трехступенчатости процесса познания, а также выделил, вслед за Шеллингом, опытное и умозрительное знания и пытался найти их диалектическое соотношение. Но главное основание всей методологии Велланского — идеи единства и целостности всего сущего. «Всеобщая жизнь едина», все в мире есть ступени «всеобщего универсума», проникнутого всеобщей «жизненной силой». В духе органической теории, даже в некотором увлечении ею, русский натурфилософ доказывал, что каждый отдельный организм природы совпадает по сущности с природой в целом, что животное есть аналог планеты, его внешний покров соответствует земной коре, легкие напоминают воду, печень — горючие ископаемые и т. д. Что же касается человека, то его организм, его внутренний, индивидуальный мир равен внешнему, универсальному, состоящему из солнца, планет и элементов. У Велланского, как у Каруса в Окена, много и других подобных сопоставлений, параллелей и аналогий, вообще много философского тумана, но важно, что от человека он сделал шаг в понимании человеческой совокупности, определив общество тоже как организм. Он выстроил триаду: неорганический мир — органическая природа — человек и весь социум. Включение Велланским общества в органическую теорию или, наоборот, подчинение социологии ее принципам определяет важный исходный момент объяснения дальнейших путей русской мысли в исторической науке и социологии.

Беря в 20-30-е годы XIX в., к последователям органической теории в России, кроме Велланского, можно отнести еще два-три крупных имени (например, профессора Санкт-Петербургского университета А. И. Галича и профессора Московского университета, редактора и издателя журнала «Телескоп» Н. И. Надеждина). В 40-е годы ей следуют мыслители различных идеологических течений и философских школ и среди них: славянофилы А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С, Аксаков, западники Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин и некоторые участники «пятниц» М. В. Буташевича-Петрашевского. «Общество Петрашевского», объединявшее петербургскую интеллигенцию социалистического направления, явилось своеобразным очагом «органицизма», из которого вышли Ф. М. Достоевский, А. А. Григорьев и Н. Я. Данилевский. Иными словами, 40-е годы образуют новый, более мощный виток развития органической теории в русской общественной мысли.

Один из лидеров интеллигенции западнической ориентации профессор Московского университета Т. Н. Грановский, по словам А. И. Герцена, «принимал историю за правильно развивающийся организм» и потому считал органическую теорию в приложении к объяснению общественного развития «самой плодотворной», взятой из естествознания «идеей органической жизни». Он использовал ее для обоснования своих социологических позиций в двух пунктах: в отыскании «телесности» (или субстратности) исторического процесса и в определении понятия «народ» как главного субъекта истории.

Обращение гегельянца Грановского к органической теории вызвано неудовлетворенностью гегелевским принципом необходимости, который несет в себе деятельную силу, динамизм, но остается чистой бессубстратной формой движения, тогда как, по мнению русского историка, всеобщий дух, действующий в истории, реализует себя как в духовных, так и в материальных формах общественной жизни. Реальным, вещественным носителем истории, как признал Грановский, исправляя Гегеля, являются люди, народ. Из них слагается человечество.

Понятие «народ» — важнейшее в социологии Грановского; оно отражало возникновение и нарастание демократических идей в русском освободительном движении последекабристского времени, все более переориентирующегося на народные массы. Народ, по определению Грановского, не есть «скопление внешне соединенных лиц», но составляет «живое единство», и причины его существования и развития лежат в нем самом. Что «идея организма», т. е. методология органицизма, приложима и к «целому человечеству», и к народу — «не подлежит сомнению»: в каждом народе живет общий человеческий дух; народы относятся к человечеству, как индивиды к народу. Эта иерархическая зависимость, пронизывающая органическую модель общества, дополняется Грановским «возрастной» концепцией истории, которую использовали еще В. Н. Татищев и А. Н. Радищев. На Западе ее обосновали Д. Вико и И. Г. Гердер. В согласии с ней Грановский доказывал, что народ проходит фазы, аналогичные жизни отдельного человека. Младенчество, юность, затем возмужалость, когда для народа наступает «историческое время», сопровождающееся «пробуждением духа из природы и его раскрытием в многообразии форм и индивидуальностей», что вызывает бурное действие внутренних сил, борьбу противоположностей до тех пор, пока они не истощают себя до оцепенения. Это — старость народа, которая может быть исходом нового «оживления» через принятие нового начала духовных стремлений. Однако во всех фазах своей жизни народ-организм существует и развивается имманентно. Его бытие суверенно и доминирует во взаимодействии с внешними факторами.

Одновременно с западником Грановским, но, разумеется, в ином варианте, органическую теорию в приложении к жизни народов развивали славянофилы А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, немного позже К. С. Аксаков. Если Грановский дополнял свою социологию, построенную на гегелевской историософии, органической теорией, выведенной из шеллингианства, то славянофилы, напротив, отвергая Гегеля, почти полностью опирались на Шеллинга и потому были в своем роде более последовательными. Гегель, как известно, делил народы на исторические и неисторические, выбрасывая из истории, например, славян и русских в их числе. Западники здесь не вполне соглашались со своим учителем, но, следуя убеждению, что все народы подчинены универсальным абсолютным закономерностям, допускали различие их по уровню развития. Так что отставшие народы, пройдя те же фазы, должны повторить движение ушедших вперед. Для России это означало, что она, чтобы достичь современной цивилизации, за эталон которой они принимали Западный мир, предстоит усвоить все результаты европейской образованности и буржуазные формы жизни. Славянофилы выдвинули альтернативную концепцию. Вместо признания универсальных для всех народов закономерностей они утверждали наличие особых, присущих каждому народу начал и стимулов жизни, которые определяют как самобытную культуру, так и отличный от других путь движения к цивилизации. Причем каждый народ творит свою цивилизацию для себя, и она неприемлема для других. Русскую, славянскую культуру Хомяков и его единомышленники объявляли истинной, а западную с самого ее начала — ложной и уже утратившей способность поступательного развития. Запад близок к своему полному распаду, первым и самым очевидным признаком которого является логический рационализм (предельный панлогизм) и юридический формализм, пронизавшие его философию, науку, политику и, главное, религию. Рассудочность западного просвещения вытеснила все другие стороны человеческого духа и стала причиной внутренней борьбы, крестовых походов, революций и других социальных потрясений. Сама католическая церковь своим стремлением к светской власти, насильственным насаждением христианства исказила собственную общественную роль и предназначение, породила протестантизм, рационалистическую философию, доведенную до материализма и атеизма.

Историческая жизнь славян, русских складывалась иначе. Изначально они обладали высокой духовностью; жили свободными общинами; им была чужда агрессивность в отношении других народов, жажда власти и аристократизм. Без насилия, «мирной проповедью» Русь приняла христианство как веру, близкую духовному складу народа. С самого возникновения православная церковь, в отличие от католической, несла в себе демократизм, сохраняла верность заветам Христа. Однако нормальное и вполне благополучное развитие России было прервано реформами Петра I, который, хотя и пробудил в ней сознание силы и излечил от некоторых застарелых болезней, но с помощью грубых вещественных средств поработил всех во имя государства, не понимая того, что сила заключается в законе нравственной любви, в истинной вере. Он игнорировал и попирал русскую самобытность, насаждал поверхностное западничество. Однако, к счастью, европеизация не успела еще порушить коренные начала русской жизни — православие и общину. Еще не поздно очистить их от искусственных наслоений, дать им приоритетное развитие и только через их призму усваивать достижения западной культуры, если это необходимо, и притом только те, которые не противоречат русским интересам.

Убежденность славянофилов в том, что русская история, социальные структуры, политический строй, экономические отношения, быт, национальное сознание, т. е. вся культура, обладают неповторимыми чертами и не могут подводиться под другие неадекватные модели, опиралась на глубоко обоснованную идеологическую систему. Славянофилы создали философскую и социологическую теории, разработали собственную концепцию истории России и Запада, исследовали проблемы общины и государства, особого пути России в направлении полной реализации ее исконных начал. Все в прошлом России и ее будущее они связывали с православием как формой сознания и нравственности и общиной — образом жизни и отношений людей. Отсюда выводилась категория «соборность», означавшая такой тип общественной организации, в котором бытие народа скреплено единством духовно-нравственных помыслов. Сохраняя эти начала в чистоте, обеспечив их определяющее влияние на процессы жизни, Россия не только достигнет желательного мироустройства, но и выполнит свою всемирно-историческую миссию по возвращению других народов на путь истинной цивилизации.

Общим принципом методологии исторических и теоретических построений славянофилов была органическая теория. Они понимали русскую историю как «развивающийся организм» и поэтому в исторических событиях различали органичные, или внутренне обоснованные, нормальные, естественные, и неорганичные, или внешние, искусственные, чуждые жизни народа процессы и влияния. Народ они представляли в качестве «живого» социального тела, организма — носителя исторической жизни, что сближает, например, Хомякова с Грановским, но отличает, правда, в понимании «народного духа». Грановский видел в нем реализованный абсолют, «мировой разум», тогда как Хомяков — божественное провидение, «волящий разум», православную идею, соборность. В ключе «органицизма» решен славянофилами Хомяковым и Киреевским один из сложнейших и важнейших философских вопросов, а именно — вопрос о структуре сознания. Индивидуальный «целостный» разум включает в свой состав чувство (ощущения и эмоции), волю, рассудок и веру и в таком определении является микроаналогом коллективного «соборного» разума, познающего Бога как сущность мира. На этих основаниях «целостного» разума, сообразно прогнозу славянофилов, будет построена новая философия, которая преодолеет недостаточность рационализма и приведет к высоким позитивным результатам в приложении к области практической жизни. Нетрудно проследить, что эти идеи славянофилов получили дальнейшее продолжение в философии «всеединства» В. С. Соловьева, в принципах софийности и богочеловечества, развитых русскими мыслителями XX в.

Органическая теория в 40-х годах получила распространение и в «Обществе» М. В. Буташевича-Петрашевского. По-видимому, под его влиянием первоначально формировалось мировоззрение Данилевского, Григорьева и Достоевского, которые в дальнейшем, отойдя от увлечения социализмом, сохранили верность принципам «органицизма», использовав их иначе и сделав из них по многим пунктам противоположные выводы.

Петрашевский почувствовал недостаточность, шаткость теоретического фундамента современных ему социалистических учений и создал целую систему выведения социализма из философии, полагая, что социализм составляет естественное стремление общества к нормальному, соответствующему потребностям человека экономическому и политическому устройству, без которого нет полной, законченной гармонии мироздания. Неизбежность и естественность социалистического общества в будущем Петрашевский обосновывал, опираясь на органическую теорию.

Органические тела и их иерархические комплексы обладают, как он доказывал, определенной организацией, от которой зависит степень их совершенства. Таковы организации всех организмов-органов природы, человека, общества. В развитии всех организаций чередуются гармонические (промежуточно-зрелые формы) и негармонические (переходные образования) или, что то же — органические и неорганические эпохи. В органические эпохи, организация которых соответствует «потребностям природы человеческой», общества восходят на новую ступень совершенства и в конечном счете достигают так называемого «нормального» состояния, когда устанавливается «гармония общественных отношений» без «самозаклания личности», «уничтожается антагонизм частных интересов», снимаются проблемы национальных различий. Это — социализм, теория которого есть «одна из составных частей философии природы», «философии вообще».

Петрашевцы Данилевский, Григорьев, Достоевский в 60-е годы образовали неославянофильское идейное течение, получившее название «почвенничество». К ним примкнули Н. Н. Страхов и К. Н. Леонтьев. Идеологи почвенничества как сторонники органической теории создали достаточно цельную систему воззрений, включающую философию и науку (Страхов — Данилевский), историю, социологию и политику (Данилевский — Леонтьев), эстетику и литературную критику (Григорьев), антропологию, этику, теософию (Достоевский). Все они были активными публицистами, а Григорьев и Достоевский представляли своеобразное, именно почвенническое направление художественного творчества. Возникла школа, занявшая важное место в идеологических структурах 60-80-х годов и оказавшая глубокое и длительное влияние на последующую русскую мысль, - влияние, ощущаемое до сих пор.

Почвенники — преемники идей родоначальников славянофильства — придали более четкую политическую определенность программе Хомякова и Киреевского. Из оппозиционной она превращается в лояльную по отношению к курсу царского правительства и церкви. Снимается аграрно-крестьянский вопрос, признанный решенным Манифестом 19 февраля 1861 г.; выражается поддержка другим реформам Александра II, в том числе в области администрации, суда, просвещения, военного дела и армии. Сравнительно со славянофилами-классиками почвенники, в особенности Данилевский и Леонтьев, обращаются по преимуществу к вопросам внешней политики, к определению места России и славянства в региональных системах Запада и Востока. Отношения России со странами Запада и ее роль в делах пробуждающегося Востока становятся центральными вопросами геополитических позиций почвенников. В связи с этим особое значение приобретает также и национальный вопрос. В отличие от Достоевского, Данилевский исключает из своей концепции славянофильскую идею русского, славянского мессианства. Ее нет в книге «Россия и Европа», или, лучше сказать, она заменена задачей установления общих интересов славян, их консолидации и создания Всеславянского союза, в идеале — Всеславянской федерации. На эту особенность главного вывода Данилевского указывал еще Н. Н. Страхов: «Славяне не предназначены обновить весь мир, найти для всего человечества решение исторической задачи; они суть только особый культурно-исторический тип, рядом с которым может иметь место существование и развитие других типов. Вот решение, разом устраняющее многие затруднения, полагающее предел иным несбыточным мечтаниям и сводящее нас на твердую почву действительности. Сверх того очевидно, что это решение — чисто славянское, представляющее тот характер терпимости, которого вообще мы не находим во взглядах Европы, насильственной и властолюбивой не только на практике, но и в своих умственных построениях. Да и вся теория Н. Я. Данилевского может быть рассматриваема как некоторая попытка объяснить положение Славянского мира в истории, - эту загадку, аномалию, эпицикл для всякого европейского историка» (см. с. XXVIII наст. изд.).

Мессианизм, как понятно, может привести к идее исключительности, превосходства нации или (как у Леонтьева) изоляционизму. Данилевский был свободен от этих крайностей.

Страхов, отметивший это существеннейшее отличие Данилевского от Хомякова, Достоевского, Леонтьева, тем не менее книгу «Россия и Европа» назвал «катехизисом славянофильства». Формула славянофильства, проведенная в книге Данилевского, по его мнению, хотя и не является последней по времени, но представляется наиболее полной, законченной, адекватной. Эту мысль Страхова можно подтвердить и обосновать указанием также на то, что, во-первых, славянофильское учение, как оно изложено Хомяковым и Киреевским, построено на сопоставлении истории и народных стихий Запада и России (славянства), оно включает, конечно, установление принципиальной несхожести и общественно-политических организаций, но все же в итоге сфокусировано на различии и несовместимости культур (вера как ядро сознания народа и производные от нее философия, искусство, наука, религия). Учение ранних славянофилов, таким образом, по преимуществу культурологическое. Данилевский расширяет его за рамки «философии культуры» (или «социологии культуры»), превращая в социологическое и геополитологическое с глубокими этнически-демографическими началами. Во-вторых, Данилевский славянофильскую систему воззрений в целом представил на более высоком и более проработанном теоретическом уровне. В-третьих, фундаментировал ее обобщением более свежих событий в Европе и России, выявив новые аспекты политических отношений и тем самым продвинув ее на целую эпоху. Славянофильство он представил благодаря этому живым, развивающимся и обращенным в будущее, а не как уходящее, вырождающееся и умирающее. В-четвертых, славянофильство Данилевского освободилось от историософской метафизики и религиозной, иногда мистической оболочки, оно полностью превратилось в разновидность светской идеологии.

Отсюда можно утверждать, что Данилевский сильнее высветил в славянофильстве его общезначимый и непреходящий смысл, который состоит в том, что это, теперь уже давнее, учение всегда будет служить идеологической основой воззрений, утверждающих самобытность и защищающих национальные формы быта и сознания славян и русских особенно в ситуациях, угрожающих народу прямым захватом и подчинением, оттеснением или поглощением, или денационализацией посредством разрушения среды существования и размывания национального самосознания. Если же — так эту мысль выразил Данилевский — нация по каким-либо причинам утрачивает самостоятельное развитие своих начал, то ей придется вообще отказаться от всякого исторического значения и опуститься на ступень этнографического материала для чужих целей. В этой связи всегда будут справедливы слова Н. А. Бердяева, который писал в книге «А. С. Хомяков», что славянофильство как партия, как определенный строй мысли, возникшее в конкретно-исторических условиях России 30-40-х годов XIX в., ушло в историю, но славянофильство как понимание свой национальности будет устойчиво сохраняться, в экстремальных обстоятельствах усиливаться и воспроизводиться в новых формах. Правда, это сравнение Бердяева не было новым. Нечто подобное писал задолго до него А. И. Герцен.

Органическая теория в учениях почвенников также подвергается существенному переосмыслению. Григорьев и Данилевский, к ним присоединился затем и Достоевский, не признавали существования универсальных законов и, следовательно, возможности построения общей теории. Протестуя против доктринерства, «деспотизма теории», они понимали под ней «синтез умозрений», результат логизированного мышления, налагаемого на бесконечную и неисчерпаемо многообразную жизнь, которую наука охватить не в состоянии (А. А. Григорьев). Поэтому в общей формуле «органицизма» — «общество дискретно, организм конкретен» — делается акцент на вторую часть. Организм, индивидуальное бытие, определяется в системе макромира как самоцельный, существующий, функционирующий и развивающийся по своим особым законам, несовпадающим с законами других организмов, хотя и имеющим общие типологические признаки.

Достоевский шел еще дальше. Он признал разнопорядковыми, антагонистичными законы целостного природного организма и индивидуального бытия. Отсюда, из несовпадения начал физического мира и человека (поскольку человек, выделившись из общей организации благодаря своей духовности, дуалистичен) выводится утверждение, что он чужой в этом мире, и поэтому страдание объявляется формой бытия индивидуального. Антагонизм личности и общества, развивающихся по органическому типу, Достоевский считал в принципе неразрешимым.

При сопоставлении Данилевского с западниками и славянофилами, как ранними, так и современными ему, с очевидностью выявляется, что он принципы историософии Шеллинга и Гегеля считает уже преодоленными и непосредственно опирается на «органицизм», правда, зная о его родстве с шеллингианством. Он, как и Страхов, усиливает естественнонаучное обоснование органической теории. В его методологии уже заметны некоторые черты позитивизма, свойственные многим русским естествоиспытателям второй половины XIX в. Позитивистский номинализм прямо проявляется в том, что Данилевский, впрочем, как и Григорьев, выделяет законы частные или видовые отдельных типов-организмов, выражая сомнение в существовании законов родовых и тем более общих. Поэтому всеобщему закону развития, положенному Дарвином в основу механизма естественного отбора и видообразования, Данилевский противопоставляет «морфологический принцип», согласно которому виды (типы) органического мира не развиваются посредством превращений и восхождения по ступеням единого процесса совершенствования. Оки изменяются только в плоскости своего индивидуального существования по собственным имманентным законам, реализующим идеальные жизненные начала. Так, Данилевский по аналогии с биологической морфологией пришел к понятию «культурно-исторический тип», которое, с другой стороны, является результатом переосмысления идей западника Грановского под углом зрения славянофильской концепции. Идея Грановского о суверенном народе-организме, являющемся носителем исторической жизни, преобразуется в теорию культурно-исторических типов, или, иначе, национально-расовых структур, существующих рядом или последовательно друг за другом, но развивающихся самобытно, имманентно, независимо от других. Это — теория «эпох — организмов во времени» и «народов — организмов в пространстве». Естественно, что «единый исторический план» развитая общества, т. е. общие исторические законы с этой схемой несовместимы.

Обоснование Данилевским своей позиция отличается разнообразием и обстоятельностью доказательств, оснащено огромным фактическим материалом и не может быть отброшено с порога серьезным социологом как надуманное, хотя есть в его труде некоторые натяжки, очевидна и субъективность. Главный его аргумент, на основании которого он исключает общий исторический закон и возможность создания единой исторической теории, противопоставляя свой взгляд гегелевскому панлогизму, состоит в разновременности прохождения народами однотипных ступеней развития. И на этом основании он делает вывод, что реальным объектом истории следует считать не человечество (что есть абстрактное понятие), а культурно-истерические типы, реальным аналогом которых являются народности (племена и племенные союзы) в прошлом, а в настоящем — нации. Вместе с этим Данилевский делает открытие и подводит социологическую науку к решению, явившемуся великим вкладом в осмысление социальных процессов. Завершилось формирование большинства ведущих наций, и этот факт первым установил и обобщил русский социолог. Еще неточно, но правильно по существу Данилевский обозначил нацию термином «культурно-исторический тип», имея в виду такую социальную общность, которая, обладая известной локальностью, единообразием условий существования, особенными связями и внутренними структурами, сложилась в организацию, отличную от других по индивидуальным видовым признакам, но обладающую совпадающими родовыми характеристиками.

Теория культурно-исторических типов Данилевского — цельное, системное учение о нациях, их сущности, происхождении, признаках и законах. К сожалению, этого не оценил никто из авторов, писавших о Данилевском, потому что старые русские историки и социологи в большинстве, как было показано, не принимали славянофильской концепции Данилевского и потому за конкретной проблемой «Россия и Европа» не увидели ее теоретического ядра — теории нации; а мышление советских теоретиков было замкнуто в установках работы «Марксизм и национальный вопрос», которая считалась бесспорным первоисточником. Однако законы культурно-исторических типов близки по смыслу с признаками нации, названными И. В. Сталиным через сорок лет после выхода в свет книги «Россия и Европа». Здесь тем самым выявляется одно из многочисленных подтверждений существования преемственной связи русского марксизма и отечественной философско-социологической мысли XIX века. К слову можно обратить внимание на факт очевидный, но долго оспариваемый, что русский марксизм имел национальные идейные корни, формировался как трансформация западного учения на русской почве. Поэтому его нельзя считать только чужеродным влиянием, не соответствующим реалиям России, что признавал и такой авторитетный философ как А. А. Бердяев.

Законы культурно-исторических типов, открытые Данилевским, начинают длительный поиск определения признаков нации, продолжающийся и в настоящее время. Все предлагаемые варианты, в том числе и самые последние, восходят или просто с некоторыми несущественными поправками повторяют уже известное, изложенное в книге «Россия и Европа». Совпадает в большинстве вариантов теории нации признание духовности ее главным определяющим признаком.

В самом деле. Закон первый — «сродство языков» (общность языка) повторяется в одном из главных признаков нации; закон второй — «политическая независимость», близко к территориальному признаку нации, ибо подразумевает ее политическую целостность и юрисдикцию в определенном пространстве обитания и, естественно, общность экономической жизни; закон третий — «непередаваемость цивилизации», выводится из таких понятий, как «дух», «природа» народов, которые являются уникальными и непередаваемыми другим культурно-историческим типам, ибо каждый народ творит свою культуру для себя. Имманентная индивидуальность социальной общности в этом смысле есть психический облик нации. Как видно, первые три «закона» Данилевского содержат все четыре «признака» нации, а другие два опущены, однако отсюда не следует делать вывод, что они лишены объективности или искусственны. Их нужно перевести в эквивалент современных понятий и соотнести с некоторыми вновь предложенными историко-социологическими концепциями. Так, например, четвертый закон «полноты, разнообразия и богатства» этнографического содержания культурно-исторического типа естественным образом выражается в интеграционных стремлениях народов, когда они соединяют свои усилия с другими народами, вступая в федерацию, конфедерацию, другие союзы в целях совместного согласованного создания цивилизации. А закон пятый — «краткости периодов цивилизации» — вполне может быть рассмотрен в ракурсе распространенной ныне концепции тысячелетнего цикла развития нации от рождения до ухода с исторической сцены. Есть в нем и некоторые черты, выводящие к идее «пассионарности» исторического процесса, которая родственна с мыслями Грановского о высшем моменте «исторического времени» народа, а также с входящим в закон Данилевского принципом накопления исторических сил народа до степени их полного развития и длительного сохранения на нисходящей фазе.

И в заключение. Читатель книги «Россия и Европа» должен знать, что в литературе, ей посвященной, не только осталось незамеченным и неоцененным главное достижение Данилевского — учение о нации, - но и, более того, один из его современников, а именно философ В. Соловьев в статьях, составивших большую работу «Национальный вопрос в России», наряду с интересными и справедливыми критическими суждениями по теории культурно-исторических типов, даже доказывал, что основные свои идеи и термин «культурный тип» Данилевский заимствовал в сочинении немецкого историка Генриха Рюккерта «Lehrbuch der Weltgeschichte in organische Darstellung» («Учебник Всемирной истории в органическом представлении»). Заимствование исключать не следует, но, как известно, чистых заимствований не существует. Любая идея, воспринятая в другое время и в другом месте, по словам Г. В. Плеханова, как бы переодевается в новую национальную одежду. Все заимствования — обычная форма научного общения и взаимодействия ученых и национальных культур.

Но по данному конкретному поводу можно согласиться с суждениями Н. Н. Страхова и его самым решительным заявлением: «В книге Данилевского все новое от начала до конца...». Правда, к этому необходимо добавить, что: 1. Концепция Данилевского лежит на линии развития органической теории в России и является ее логическим производным в славянофильском варианте, хотя вобрала в себя и некоторые элементы, возникшие в западнической интерпретации. 2. Все содержание книги (концепции, фактура, выводы) построено на русском материале в русском видении; такая книга могла появиться только в России. 3. Данилевский был историком и социологом, но главным образом он — биолог, поэтому органическая теория в его понимании отличается особым своеобразием; он увязывает ее с естественно-научной методологией, которая у Рюккерта отсутствует.

Оригинальность теории культурно-исторических типов не вызывает никаких сомнений у крупнейших русских историков К. Н. Бестужева-Рюмина и Н. И. Карсева (см. его работу «Теория культурно-исторических типов». Собр. соч. Т. П. СПб., 1912), а также у широко известного социолога П. А. Сорокина, который анализировал «Россию и Европу» в связи с выходом ее французского издания (см.: Sorocin P. Russian Influence on U. S. New York, 1944) («Русское влияние на Америку»).

Предложенный в настоящей статье анализ методологии Данилевского неполон сам по себе и тем более не раскрывает всего проблемного богатства книги. Нет сомнения, что ее прочтение расширит понятия историков и социологов за счет ее оригинальной концепции, многих научно-методологических идей и редкой по объему информации. Но книга, вероятно, будет весьма поучительной и для политиков, ибо описывает и обобщает опыт двух-трех столетий нашей истории. А в истории, как во всяком процессе, вместе с изменчивостью наличествует нечто устойчивое, т. е. сохраняются в относительном постоянстве разного рода объективные компоненты (народы и государства и их территории) и их отношения. Это значит, что исторические ситуации могут повторяться и, как известно, повторяются. Так, уже в четвертый раз объединяется Германия; снова, как пять веков назад, разобщен и втянут в противоречия Славянский мир; Россия в очередной раз пытается войти в европейский дом. Но можно сказать, что стремление к политическому равновесию остается «вечным» в европейской истории. Разрушение сложившейся веками геополитической системы несет опастность возвращения Европы и России к новому фазису Восточного вопроса. Эти проблемы занимают большое место в книге Николая Яковлевича Данилевского.

А. Галактионов

Примечания

[* 1] Значительно раньше авторы включили в рукопись книги «История русской философии» (М., Соцэкгиз, 1961) главу «Славянофильство» с параграфами «А. С. Хомяков», «И. В. Киреевский», «Ю. Ф. Самарин». Параграф «Неославянофильство — почвенничество», содержавший краткие характеристики Данилевского, Страхова и Леонтьева, был снят редакцией издательства. В 1866 г. эти же авторы опубликовали в журнале «Вопросы философии» статью «Славянофильство, его национальные истоки и место в истории русской мысли» (No 6, 1966). Статья проходила с большим трудом, ее выход главным образом обеспечила настойчивость члена редколлегии академика Б.М.Кедрова. Принимая компромиссные условия публикации, авторы исключили абзацы о Данилевском и Леонтьеве.