08.11.2008
| Труды Приленской археологической экспедиции |
Автор: Мочанов, Федосеева Рейтинг:     / 10 | ||||
Худшая оценка      Лучшая оценка  | ||||
| В работе освещаются актуальные проблемы археологии как фундаментальной науки и определяется ее место в системе разных наук, занимающихся проблемами происхождения и эволюции человечества. В свете новых археологических открытий обосновывается концепция внетропической прародины человечества. Публикуются археологические материалы о древнейших этапах заселения человеком района Северного полюса холода, важные и для изучения начальных этапов заселения Американского континента. Книга рассчитана на археологов, антропологов, историков, геологов, биологов и всех, кто интересуется вопросами древней истории человечества. Книга содержит 28 рисунков, схем, фотографий и 40 таблиц рисунков палеолитических изделий. АКАДЕМИЯ НАУК РЕСПУБЛИКИ САХА (ЯКУТИЯ) Институт гуманитарных исследований Отдел северной археологии и палеоэкологии человека Ю.А. Мочанов, С.А. Федосеева АРХЕОЛОГИЯ, ПАЛЕОЛИТ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ, ВНЕТРОПИЧЕСКАЯ ПРАРОДИНА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА И ДРЕВНЕЙШИЕ ЭТАПЫ ЗАСЕЛЕНИЯ ЧЕЛОВЕКОМ АМЕРИКИ (Труды Приленской археологической экспедиции) Доклад для Международного Северного археологического конгресса г. Ханты-Мансийск 9—14 сентября 2002 года Якутск 2002 ISBN 5-93254-021-4 © Мочанов Ю.А., Федосеева С.А., 2002 «Человек, имея дело с фактами, обречен исчерпать все заблуждения, прежде чем овладеет истиной». Жан-Батист Ламарк. «Философия зоологии». 1809 •• «Знание человеку не дается даром: за него, обыкновенно, платят лишениями и усиленным трудом. Может быть, поэтому-то люди так охотно уживаются с раз установившимися, хотя бы и совершенно ложными взглядами и так неохотно принимаются за проверку и переработку их». В.А. Городцов. «Первобытная археология». 1908 •• «Чтобы научиться говорить на одном языке, понимать друг друга и вместе работать, необходимо по крайней мере обладать общими знаниями». Р. Давид. «Введение в биофизику». 1982 Первый в истории науки международный «Северный археологический конгресс» предполагает в первую очередь четкое осознание понятий «археология» и «Север». Многие любознательные люди, интересующиеся научными исследованиями, и даже ученые, в том числе немало археологов, очень слабо осознают, что же представляет собой археология и какое место она занимает в системе остальных наук. В нашем понимании археология является одной из фундаментальных наук. Она имеет не меньшее значение, чем астрономия, физика, химия, геология и биология для получения новых знаний об основных закономерностях строения и функционирования изучаемых объектов, ориентированных прежде всего на создание картины мира или ее фрагментов и познания законов ее развития. Не случайно, даже казалось бы самые далекие от археологии представители таких наук, как физика и химия, проводят национальные и международные конференции на тему «Проблема поиска жизни и разума во Вселенной», где обсуждают «проблему возникновения звезд и планет около них, закономерностей возникновения жизни на планетах и ее эволюции к разуму и цивилизации…» («Проблема поиска жизни во Вселенной», 1986, с. 4.). Однако для того, чтобы проводить поиски жизни и разума во Вселенной, вероятно, сначала желательно познать, как появились жизнь и разум на нашей планете Земля и как они эволюционировали здесь. На сегодня можно совершенно категорично утверждать, что наука на эти вопросы не имеет однозначных ответов. В отношении происхождения жизни И. С. Шкловский (1986, с. 23) даже отметил: «Вопрос о том, как возникла жизнь, в настоящее время не просто не имеет ответа, а не имеет ответа в “квадрате”…» (рис. 1). То же самое можно сказать и о вопросе о происхождении разума (рис. 2). О происхождении жизни и разума имеются только различные, в большей или меньшей степени обоснованные, гипотезы. Для их подтверждения нужны факты. Основные факты о происхождении и эволюции разума на Земле может получить археология. Это хорошо осознавали крупнейшие умы человечества. Так, например, один из ведущих биологов-эволюционистов XIX века, создатель теории аллопатрического видообразования, М. Вагнер в 1871 г. отмечал, что именно археологи должны по каменным орудиям определить относительный возраст формирования первых первобытных людей (Мочанов, 1992, с. 152). В том же году выдающийся этнограф и историк культуры Э. Тайлор (1989, с. 57) отметил: «Ключ к исследованию первоначального состояния человека находится в руках доисторической археологии». Такого же мнения об археологии придерживались и ученые-мыслители XX века. Пьер Тейяр де Шарден писал: «Что же случилось между последними слоями плиоцена (примерно 3—2,5 млн лет тому назад. — Ю. М., С. Ф.), где еще нет человека, и следующим уровнем, где ошеломленный геолог находит первые обтесанные кварциты? И какова истинная величина скачка? Вот что требуется разгадать и измерить прежде, чем следовать от этапа к этапу за идущим вперед человечеством до решающего перехода, на котором оно ныне находится» (Тейяр де Шарден. 1987, с. 136, 137). Значение археологии для познания ноосферы понимал и В.И. Вернадский, который в конце 30-х гг. XX в. писал: «Исторический процесс — проявление всемирной истории человечества выявляется перед нами в одном, но основном своем следствии как природное, огромного геологического значения, явление… К такому изучению всемирной истории человечества подходят сейчас археологи, геологи и биологи…, создавая новое научное понимание исторического процесса жизни человека… Научная работа, научная мысль констатирует новый факт в истории планеты первостепенного геологического значения. Этот факт заключается в выявлении создаваемой историческим процессом новой психозойской или антропогенной геологической эры. В сущности она палеонтологически определяется появлением человека» (Вернадский, 1991, с. 33, 39).  Очень образно значение археологии охарактеризовал один из крупнейших археологов XX века Гордон Чайлд, который в своей книге «Прогресс и археология» отметил: «Археология произвела переворот в исторической науке. Она расширила пространственный горизонт истории почти в той же степени, в какой телескоп расширил поле зрения астрономии. Она в сотни раз увеличила для истории перспективу в прошлое, точно так же, как микроскоп открыл для биологии, что за внешним обликом больших организмов скрывается жизнь мельчайших клеток. Наконец, она внесла такие же изменения в объем и содержание исторической науки; какие радиоактивность внесла в химию» (Чайлд, 1949, с. 18, 19). Что касается не теоретической значимости археологии, а «эмоционально-бытовой» стороны деятельности археологов, то ее охарактеризовал К. Керам в своей книге «Боги, гробницы, ученые» (1994, с. 5, 6): «Археология — наука, в которой переплелись приключения и трудолюбие, романтические открытия и духовное самоотречение, наука, которая не ограничена ни рамками той или иной эпохи, ни рамками той или иной страны… Вряд ли на свете существуют приключения более захватывающие, разумеется, если считать, что всякое приключение — это одновременно и подвиг духа». Действительно, из всех наук о человеке археология является единственной, которая позволяет одновременно путешествовать во времени и в пространстве. Не удивительно, что это влечет в археологические экспедиции многих из тех людей, которые пытаются вырваться на свободу из забетонированного стяжательского мира обывателей. Некоторые из них, увлекшись романтикой экспедиционной жизни и кажущейся порой легкостью археологических открытий, решают стать археологами. Но кончаются экспедиции и начинается, вроде бы, будничная работа по обработке материалов. И вот тут некоторые «романтики» не выдерживают, им кажется, что они вновь погружаются в рутину обыденной жизни. Бoльшая часть из них уходит из археологии, это лучший для археологии вариант. Но некоторые остаются в ней, как случайные люди, это худший для археологии вариант, т. к. чаще всего именно из этих людей, не обладающих археологическими знаниями, вырастают верхогляды, а иногда и руководители различных археологических учреждений. Истинными археологами становятся только те свободные духом люди, которым самой судьбой предназначено стать ими и для которых в «кабинетной рутине» заключено не меньше романтики, чем в экспедициях. Именно к таким археологам можно отнести высказывание А. Шварца о микробиологах (1972, с. 195, 196): «Микробиологам везло… Пастер, Кох, Мечников были у полмира на устах. И до чего все выходило у них просто, красиво, легко. Заметил Пастер кролика, уцелевшего после прививки, — вот вам вакцина против бешенства; увидел Илья Ильич, как плотно облепили занозу шарики крови — готова модель иммунитета; сидел как-то Кох… Или, может не так? Может, плутали, мучились они в этом лабиринте, сто раз умирали над своими кроликами (или археологическими материалами. — Ю. М., С. Ф.), пока нашли из него выход? Все может быть… И все же им редкостно везло, этим первым ловцам, первопроходцам, этим яростным открывателям новых миров». И кому же, как не археологам, когда на карты нанесены все географические области Земли и все живущие на ней народы, предстоит открывать «новые миры» человеческой истории, скрытые в глубинах нашей планеты. Главное при этом и сила духа, и понимание назначения своей науки. Для осознания значения археологии в системе разных наук важно понимать, что проблема происхождения человека и разума — эта проблема такого же ранга, как и проблема происхождения жизни. С точки зрения учения о ноосфере, Человек представляет собой не один из отрядов животного царства, а высший таксон классификации живой природы — надцарство, наряду с надцарствами прокариотов (царства архебактерий и бактерий) и эукариотов (царства животных, грибов и растений). Вообще, даже таксон «надцарство» не вполне отвечает рангу Человека в системе «Вселенная—Жизнь—Разум». Не случайно в науке часто употребляют термины «неживая природа», «живая природа» и «разумная природа». Значение археологии для изучения проблемы происхождения и эволюции человечества было четко зафиксировано в рекомендациях Всесоюзной конференции «Проблема прародины человечества в свете новых археологических и антропологических открытий», которая проходила на памятнике древнейшего палеолита Диринг-Юрях в Якутии 17—23 августа 1988 г. В ней принимали участие, кроме археологов и антропологов, астрофизики и геофизики, геологи, геоморфологи, мерзлотоведы, почвоведы, палеонтологи, зоологи, ботаники, генетики, физиологи, этологи, биологи-эволюционисты, медики, этнографы, лингвисты, историки и философы. В рекомендациях было отмечено: «Появление древнейшего человека, сознательно изготовившего первые орудия труда, знаменует начало новой, наиболее динамичной формы существования материи — культурной эволюции, которая происходит путем передачи накопленной информации от одного поколения к другому. Поскольку начальные этапы этой эволюции в основном фиксируются каменными орудиями, археология (палеолитоведение) имеет важнейшее значение в решении проблемы происхождения человечества. Именно археология является тем ядром, вокруг которого должны группироваться все науки, связанные с проблемой происхождения человечества» («Рекомендации…», 1988, с. 3).  Конечно, проблема происхождения человека является комплексной. Ее пытаются решать представители разных наук. И это отрадно. Однако ученые разных специальностей при этом должны в первую очередь осознавать разрешающие возможности своей науки и опираться в основном на добываемые именно этой наукой факты. Тем не менее, зачастую вместо анализа фактов своей науки и оценки их значимости для решения проблемы происхождения и эволюции человечества многие из них предпочитают заниматься общими рассуждениями, называя их философскими и мировоззренческими, а вольно трактуемые археологические источники выборочно привлекать для подтверждения своих представлений. Огромное количество статей и книг о происхождении и эволюции человечества принадлежит дипломированным философам. Об их взглядах на эту проблему можно получить представление хотя бы по книгам Ю. И. Семенова «Как возникло человечество» (М., 1966) и «На заре человеческой истории» (М., 1989). В них можно найти всё и о «неупорядоченных половых отношениях» (интересно, что об этом же пишут и некоторые философствующие геологи, например, В.А. Зубаков, 1990), и о том, что «процесс трансформации архантропов в палеоантропов и последних в неоантропов не может рассматриваться иначе, как процесс возникновения новых биологических видов», и о том, что «производственная деятельность при своем возникновении была облечена в животную оболочку условно рефлекторного поведения» и «не была сознательной и волевой» и т.д. и т.п. Не зная основ археологии и антропологии, Ю.И. Семенов (1989, с. 5, 6) пишет: «У археологов нет единства мнения по многим вопросам. Отсутствует, в частности, даже общепризнанная периодизация эволюции каменной техники. Трудно восстановить и историю формирования физического типа человека, хотя в распоряжении науки имеется значительное число остатков формирующихся людей. В этой области еще много спорного и нерешенного… Однако самой трудной является задача реконструкции процесса становления человеческого общества. От самих этих отношений ничего не сохранилось… Из-за отсутствия прямых данных о характере общественных отношений в начальную эпоху человеческой истории мы можем основываться только на косвенных. Но если даже прямые данные (остатки людей, каменные орудия) можно интерпретировать по-разному, то тем более это относится к косвенным. Любая более или менее детальная реконструкция процесса становления общества неизбежно является гипотетической. В условиях, когда данных мало и все они косвенные, первостепенное значение приобретают общетеоретические положения, которыми руководствуется исследователь в своей попытке нарисовать более или менее конкретную картину становления общественных отношений». О его «теоретических установках» можно судить хотя бы по следующим глубокомысленным заключениям (1989, с. 12): «Животное есть только биологическое существо, есть только биологический организм. В том, что животное есть биологический организм, заключена его сущность… Иное дело человек. Он, прежде всего, общественное существо. Именно в этом заключается его сущность». Значение философии для научных исследований хорошо охарактеризовал геолог С. Дж. Гулд (1986, с. 21): «Наука может, по-видимому, успешно развиваться даже перед лицом разноречивых философских умозаключений, исходящих от тех, кто стремится ее “поправить”, поэтому такие дебаты приводят к расходу некоторого количества времени и бумаги, но ничем иным практике геологических исследований не грозят». С нашей точки зрения, философы, если только они не являются одновременно высочайшими специалистами в какой-либо области науки, никаких фактов для понимания происхождения и эволюции человечества не добывают. Они, как и богословы, не изучают, а только пытаются трактовать факты и явления. Иногда их рассуждения могут быть довольно интересными, впрочем, как и рассуждения некоторых писателей-фантастов. Учитывая двуединость («телесное» и «духовное») человека, которая существует согласно диалектическому закону «единства и борьбы противоположностей», надо признать важное значение для изучения проблемы происхождения и эволюции человека различных биологических наук. Без их привлечения нельзя изучать телесную (биологическую) составляющую человека. Возможности биологических наук в этом отношении хорошо показал один из крупнейших биологов-эволюционистов В. Грант (1980). Он писал (с. 351): «Культурная эволюция обладает собственной движущей силой, отличной от движущих сил органической эволюции. И культурную эволюцию можно считать совершенно самостоятельным процессом, хотя на практике она взаимодействует с эволюцией органической. При специальном изучении культурной эволюции ее следует изучать отдельно, однако, при любом изучении человечества правильнее рассматривать современного человека как продукт совместного действия органической и культурной эволюции». К факторам органической эволюции человека В. Грант относит «индивидуальный отбор, внутривидовой групповой отбор, межвидовой групповой отбор и сочетание отбора с дрейфом генов». К факторам культурной эволюции — «общее накопление культурного наследия и тенденции в развитии культуры, возникающие в результате конкуренции между сообществами, различающимися в культурном отношении (но не генетически)». В. Грант (с. 363) отмечал: «Быть может, мы вправе утверждать, что, несмотря на существование значительных пробелов, филогения человека известна нам сейчас гораздо лучше, чем ученым прошлого поколения, и что соответствующие эволюционные факторы, по большей части, определены, однако, наши представления об эволюционных силах, участвующих в эволюции человека, все еще очень неполны». К этому заключению он добавляет (с. 360): «Наши нынешние взгляды на культурную эволюцию носят столь же общий характер и столь же туманны, как современные представления о роли естественного отбора в эволюции человека, и, подобно последним, нуждаются в критической переоценке». Наиболее часто подобную «переоценку» пытаются производить антропологи. Однако они опираются только на биологическую сущность человека и ищут «переходы» в биологической эволюции (придумывая разные термины типа «человекообразные обезьяны» и «обезьяноподобные люди»), а надо искать переход от биологической эволюции к культурной. Но даже биологическую эволюцию человека им с каждым годом удается прослеживать и обосновывать все труднее. Об этом свидетельствуют хотя бы следующие противоречивые выводы антропологов. Так, А. П. Пестряков (1990, с. 254) пишет: «Верхнепалеолитический неоантроп и, тем более современный человек, в краниологическом отношении не может быть генетически выведен из каких-либо форм палеоантропов и даже среднетипичной формы архантропа. Исходная форма неоантропа плейстоценового времени по-прежнему неизвестна». В противоположность этому мнению А. А. Зубов (1998, с. 76) предполагает: «Очевидно, род человеческий — это непрерывно эволюционирующий таксон, который нелегко подразделить на сколько-нибудь обособленные “этажи” прогресса». И таких противоречий во взглядах антропологов на происхождение и эволюцию человечества можно найти очень много.
Быть может, эти противоречия объясняются тем, что палеоантропологи привыкли делать очень ответственные выводы, опираясь на единичные материалы и почти полностью игнорируя неполноту антропологической летописи. В этом отношении можно напомнить высказывание Э. Майра (1974, с. 39): «Непростительно приписывать индивидуумам характеристики, представляющие собой средние значения для рас, к которым эти индивидуумы принадлежат». К этому, с нашей точки зрения, следовало бы добавить, что еще более непростительно выводить «средние значения» разных хронологических и территориальных таксонов человечества по характеристикам их единичных представителей. Кроме того, не следует упускать из вида, что примитивные антропоидные черепа, которые находят на стоянках древнейшего и древнего палеолита, могли принадлежать не тем особям, которые изготовляли каменные орудия, а тем, которых изготовители орудий поедали. В этом отношении следовало бы более внимательно относиться к проблеме людоедства, которое предположительно существовало в палеолите. Некоторые исследователи воспринимают его как четко установленный факт. Например, антрополог В. П. Якимов (1951, с. 82) пишет о людоедстве следующее: «Ни один из более или менее полных черепов синантропов не имел целого основания: оно было, по-видимому, разрушено при извлечении головного мозга… Имеющиеся палеоантропологические материалы показывают, что людоедство, зародившись на наиболее ранних этапах антропогенеза у обезьянолюдей (синантроп),… приобрело вполне устойчивый характер у охотничьих групп неандертальцев — как ранних, так и поздних». Для нас не будет удивительным, если в будущем, когда получат такие же полные антропологические материалы для древнейшего и древнего палеолита, какие имеются по некоторым регионам для периодов неолита и бронзы, «обезьяноподобность» древнейших людей окажется мифом. Не оспаривая ценность антропологических материалов для изучения эволюции человечества, следует все-таки признать, что они не являются основополагающими для выяснения закономерностей культурной эволюции. И это не удивительно, так как сущность ноогенеза не определяется биогенезом. Более того, они являются даже антагонистами. Антагонизм между ними, который объясняется уже самой двуединостью человека, особенно наглядно виден в разнонаправленных тенденциях культурогенеза (в его техногенетическом проявлении, называемом «материальной культурой») и этногенеза (включающего так называемую «духовную культуру»). Техногенез, в своей наивысшей форме проявляющийся в научно-техническом прогрессе, стремится к всечеловеческому, всеземному и даже космическому распространению (некоторые называют это явление «глобализмом») и развивается по закону несоответствия потребностей и возможностей (как только потребности удовлетворяются, они сразу же возрастают). Этногенез, напротив, стремится к сохранению замкнутых родственных человеческих популяций (это явление часто называют «национализмом») и во многом развивается по биологическим законам, используя при этом (сознательно или бессознательно) различные табу в качестве заменителей биологических факторов репродуктивной изоляции. Многие исследователи, занимающиеся происхождением и эволюцией человечества, эти закономерности не учитывают. К их числу, к сожалению, часто относятся и этнографы, и антропологи. Тем не менее, антропологам, как никому, кроме философов, свойственно переоценивать значимость своей науки для решения проблемы происхождения и эволюции человека и недооценивать значимость в этом отношении археологии. Вот, например, что пишет об археологии антрополог В. П. Алексеев (1989, с. 151): «Археология — это этнография, опрокинутая в прошлое. Но она напоминает этнографию, из которой полностью исключены любые представления о народе, этнографию, в которой нет людей, а остались только предметы быта, хозяйственные орудия, постройки — одним словом, материальная культура в широком смысле слова. Сила археологии в том, что она одна из всех дисциплин непосредственно проникает в прошлое, слабость — в том, что она находит там лишь искаженное и неполное отражение этнических процессов древности (выделено нами. — Ю. М., С. Ф.). Про археологический материал вряд ли можно сказать, что он “нем”, однако, несомненно, что этот материал говорит “полушепотом”». Соотношение значимости антропологии и археологии для решения проблемы происхождения и эволюции человека рассматривается В. П. Алексеевым во многих работах. В одной из них (Алексеев, Першиц, 1990, с. 32) он пишет: «Историческая антропология, наряду с археологией и этнографией, предлагает нам путь в историю первобытного общества: археология и этнография — в историю культуры, историческая антропология — в историю самого человека». В другой работе (1975, с. 7) он отмечает: «С одной стороны, предметом обсуждения является морфологическое своеобразие, место человека в системе живых организмов, в зоологической классификации. Человек выступает как зоологический вид точно так же, как выступал бы при такой оценке любой другой вид растений или животных. С другой стороны, в расчет принимаются все грандиозные результаты человеческой деятельности, человек выступает не как зоологическая единица, а как принципиально новое явление в истории планеты. Ясно, что речь идет о разных вещах и о различных критериях. Первый из этих критериев можно назвать антропологическим, так как он учитывает лишь морфологическое своеобразие человека. С помощью второго критерия оценивается место человечества в мироздании в целом, и его уместно назвать философским… Каждый из этих критериев подчеркивает и оценивает своеобразие человека на разных уровнях: антропологический — только как существа биологического (и о большем антропологи, опираясь на факты своей науки, профессионально рассуждать не могут. — Ю. М., С. Ф.), философский — как существа социального («социальными» являются и многие виды животных, но они появляются, существуют и погибают только в процессе биологической эволюции, а к культурной эволюции, создающей ноосферу, отношения не имеют. — Ю. М., С. Ф.)». Антропологи любят делать важные выводы, которые не вытекают из изучения фактов, доступных их компетентности. На какие антропологические факты опирался, например, В. П. Алексеев (1989, с. 52), когда писал, что «теоретическое мировоззренческое значение антропологии и антропогенетики» заключается в том, что дает «возможность человеку осознать свое место в эволюционном процессе на планете, взвесить реальную вероятность существования внеземных цивилизаций…»? Помимо всего прочего, здесь остается непонятным, как это «заключение» можно согласовать с другим его заключением (Алексеев, Першиц, 1990, с. 132): «В истории палеолитического человечества нет полного совпадения между этапами формирования физического типа древнейших и древних людей и кардинальными прогрессивными сдвигами в их культуре, это совпадение носит частичный характер»? Интересно также было бы узнать, какими антропологическими фактами пользовался антрополог А. А. Зубов (1988, с. 141, 142), делая следующее глобальное заключение: «Весь ход эволюции Вселенной в постсингулярный период есть прогрессирующий системогенез… В процессе эволюции совершенствуется управление как один из механизмов сохранения организации. Оно получает новый импульс и приобретает новые внешние формы с возникновением жизни… Становление разума обеспечивает возможность манипулирования эквивалентами предметов и явлений в отрыве от конкретного пространства-времени и создание базы универсальной оптимизации, универсальной автономии, универсального типа самосохранения, направленного системогенеза — внутренней информационной модели мира. Таким образом, человек — необходимый продукт вселенского системогенеза, выразитель и средоточие основной тенденции эволюции Вселенной». Написано здорово, интересно и умно (если не сказать заумно), но при чем здесь антропология и, в том числе, одонтология, прекрасным специалистом которой является А. А. Зубов? Перед антропологией стоят многие важные проблемы, которые надо решать на антропологических материалах. Один из ведущих антропологов-генетиков Ю. Г. Рычков (1979, с. 5, 6) писал: «Широко распространено мнение, что с появлением кроманьонца, то есть с возникновением человека современного вида, процесс биологической эволюции человека завершился. Развитие общества и культуры, как способа деятельности и организации жизни людей в обществе, избавило человека от необходимости взаимодействовать с природой путем физического приспособления к ней. Культурный экран оградил человека в обществе от воздействия непреложного для всего живого эволюционного процесса. И так, живой организм, часть Природы — и вне процесса эволюции живого. Мыслимо ли такое? Вот проблема проблем человека как биологического существа». Вот этой «проблемой проблем» и надо заниматься антропологам, правда, сначала уяснив, что «культурный экран» возник не 35—40 тыс. лет назад, с появления так называемого сапиенса, а примерно 2,5 млн лет назад, с появлением первых орудий труда, которые неудержимо, со все возрастающей скоростью начали совершенствоваться, положив начало культурогенезу, создавшему ноосферу. От антропологов ученые, занимающиеся проблемой происхождения и эволюции человечества, ждут ответа на вопрос, как «культурный экран», расширяясь во времени и в пространстве, влиял (или не влиял?) на генотипы и фенотипы различных человеческих популяций и почему разум, создающий «культурный экран», до сих пор функционирует в тисках «биологический упаковки» со всеми присущими ей функциональными проявлениями. В любом случае всем ученым, которые занимаются проблемой происхождения и эволюции человечества, надо четко осознавать, что все факты о человечестве, которые доступны непосредственным наблюдениям исследователей над современными им людьми или которые были зафиксированы письменными источниками, относятся только к 0,02% всей истории человечества[1]. Судить же по такому отрезку времени о закономерностях всей эволюции человечества, как это пытаются делать этнографы, социологи и историки, было бы подобно попыткам почвоведов, если бы такие нашлись, рассуждать о строении Земли, от ее ядра до поверхности, по современной пахоте. «Письменная история» — всего лишь миг между прошлым и будущим (если будущее будет хотя бы таким же длительным, как прошлое). Большинство историков, особенно ортодоксальные последователи исторического материализма, считают, что закономерность эволюции человечества определяется последовательной сменой различных общественно-исторических формаций, которые делятся на доклассовые (неантагонистические) и классовые (антагонистические). Движущей силой развития антагонистических обществ они считают классовую борьбу, которая приводит к социальной революции. Последняя, по их мнению, является выражением противоречий между производительными силами и производственными отношениями, закономерной формой перехода от одной формации к другой. Но ведь классовые общества появились не раньше 5—6 тыс. лет тому назад. Вопрос о том, как развивалось человечество в бесклассовых обществах, историки оставляют без ответа. Ответить на этот вопрос не могут ни биологи (включая антропологов), ни социологи. Появление на Земле разума в результате эволюции только органического мира, сколько бы не указывали на генетическое и этологическое сходство человека и шимпанзе, остается необъяснимым. Очень распространено мнение, что по различиям в ДНК или в белках шимпанзе и человек отличаются всего на 1%. Однако ряд исследователей, например, Р. Рэфф и Т. Кофмен (1986, с. 93) считают, что за эволюцию на морфологическом и более высоких уровнях ответственны изменения регуляторных, а не структурных систем. На это же обратил внимание и Ф. Айала (1984, с. 187): «В ветви, приведшей к возникновению человека, скорость эволюции организма в целом выше скорости эволюции белков. Возможное объяснение этого парадокса заключается в предположении, что эволюция всего организма определяется в основном изменениями не структурных генов, а регуляторных». Важны по этому вопросу и следующие выводы В. Гранта (1980, с. 290): «Гены, определяющие белки, вопреки широко распространенному мнению, нельзя рассматривать как адекватную выборку из генотипа… Используя одни только молекулярные методы, мы не можем приблизиться к пониманию важных с адаптивной точки зрения морфологических, этологических и поведенческих различий между человеком и шимпанзе». Что же касается этологического сходства шимпанзе и человека, которое, по мнению Л. А. Фирсова (1992, с. 8), «несомненно позволит уменьшить человеческие амбиции относительно его исключительности», то следует отметить, что еще большее сходство можно проследить, например, между человеком и гиеновыми собаками и даже муравьями. У некоторых видов муравьев, например, зафиксировано рабство. Ну и что из этого следует? Да только то, что сходство само по себе, насколько бы оно не казалось убедительным, далеко не всегда позволяют судить об эволюционном родстве. Для этого сначала надо установить, что за ним стоит — гомология (сходство, основанное на родстве от общего предка) или аналогия (сходство, не унаследованное от общего предка, а приобретенное в результате конвергенции). Чтобы понять, как появилась на Земле культурная эволюция, надо основное внимание уделять фактам, которые ее отличают, а не объединяют, с биологической (органической) эволюцией. Неповторимая специфика культурной эволюции в первую очередь определяется эволюционирующими знаниями (сначала техническими, а затем научно-техническими), изменением поведения (которое в биологии называется этологией) без изменения морфологии человека, негенетической памятью, обучением на расстоянии, осознанием смерти, наивысшей в живой природе эврибионтностью, заселением создателями культурной эволюции всей Земли и выходом в Космос, обратимостью эволюции[2]. Однако большинство ученых (как приверженцы градуализма, так и сальтационизма) предпочитают (видимо, все еще находясь в плену идей борьбы с креационизмом) главное внимание уделять сходству между биологической и культурной эволюциями, выводя вторую из первой. Они все время, ссылаясь на Ч. Дарвина, делают упор на сходство человека с обезьянами. Однако еще Ламарк, который в 1809 г. (в год рождения Ч. Дарвина) вслед за Бюффоном четко показал морфологическое и этологическое сходство человека с обезьянами, отметил, что оно не объясняет, почему человек обладает душой и разумом. Об этом же писал и А. Уоллес, создавший одновременно с Ч. Дарвином теорию естественного отбора. Особенно наглядно непонимание многими учеными-«естественниками», как и дипломированными философами, того, что появление на Земле разума, с чего и начинается культурная эволюция, — это такое же космическое явление, как и появление жизни, видно по их отношению к древнейшим каменным орудиям. Как правило, антропологи, приматологи и биологи других специальностей, занимаясь проблемой происхождения человека, на словах признают для этого значение орудийной деятельности. Так, например, М. Ф. Нестурх и Н. М. Пожарницкая (1965, с. 16) отмечали: «Тезис “человечество возникло тогда, когда было изготовлено первое орудие” — признается сейчас почти всеми учеными мира». Однако для многих из них это «признание» является всего лишь фиговым листком, якобы прикрывающим их поиски «промежуточного звена» происхождения человека в цепи биологической эволюции. Об этом свидетельствует хотя бы следующее заключение одного из ведущих антропологов В. В. Бунака (1980, с. 304): «Начальная обработка камня (чоппера) сводится к немногим несложным операциям, доступным для приматов с уровнем интеллекта шимпанзе. Если высшие обезьяны не обрабатывают камня и других внешних предметов, то только потому, что у них в этом нет надобности». Об этом же писал и Э. Майр (1973, с. 37): «Наши представления об эволюционной роли орудий за последние десятилетия претерпели резкие изменения. В настоящее время признают, что использование орудий и даже их изготовление широко распространено в царстве животных. В частности, шимпанзе искусно пользуется орудиями и вполне способны приспосабливать для своих целей окружающие их предметы. Таким образом, неудивительно, что Australopithecus с мозгом, не большим, чем мозг человекообразной обезьяны, изготовлял каменные орудия. Изготовление простых орудий, видимо, не создает сильного давления отбора в пользу увеличения размеров мозга и не требует значительной перестройки передней конечности…» Оставаясь в плену подобных представлений об особенностях орудийной деятельности человека и связанной с ней работы мозга, качественное отличие культурной эволюции от биологической никогда нельзя будет понять. Главной задачей всех исследователей проблемы происхождения и начальных этапов эволюции человечества, с нашей точки зрения, было, есть и будет изучение всех вопросов, связанных с появлением и эволюцией каменных орудий. Что касается изучения работы мозга, то тут одной из главных задач является понять, связана или нет напрямую культурная эволюция, особенно ее научно-технический прогресс, с перестройками строения и функционирования мозга и как при том или другом ответе можно представить себе эволюцию разума. И, вообще, возникает вопрос — развивался ли разум с момента его появления на Земле или только увеличивался объем знаний без совершенствования разумности? Ведь вряд ли сейчас найдутся какие-нибудь разумные люди, кроме некоторых дипломированных докторов философских наук, которые считают себя умнее, например, мыслителей Древней Греции, живших 2,5 тыс. лет тому назад. Об объеме знаний и степени разумности, которыми обладало человечество до появления письменности, свидетельствуют в первую (и, может быть, единственную) очередь продукты его деятельности, а они запечатлены в археологических остатках. С нашей точки зрения, имеется лишь одна наука, которая, опираясь на конкретные факты, имеет возможность изучать дописьменную историю человечества и выявлять законы и закономерности, по которым осуществлялась культурная эволюция на протяжении 99,98% своей временной протяженности. Этой наукой является археология. Потенциальные возможности археологии и стоящие перед ней задачи огромны. Тем не менее, начав заниматься археологией в 1953 г. и проработав в археологических экспедициях 47 лет (рис. 3), мы, к сожалению, вынуждены, несмотря на восхищение рядом выдающихся открытий своих коллег, констатировать, что археология является, может быть, единственной из фундаментальных наук, значение которой до сих пор не понято, а ее потенциальные возможности во многом остаются нереализованными. Почему же археология, особенно те ее разделы, которые занимаются изучением древнекаменного периода, охватывающего 99,96% всей дописьменной истории человечества (от 3—2,5 млн лет до 10—6,5 тыс. лет тому назад), находится в таком положении[3]? Главная причина заключается в переоценке археологами и исследователями, использующими археологические данные для различных построений о происхождении и эволюции человечества, полноты археологической летописи, которую надо оценивать и в отношении времени, и в отношении пространства. Многие из них не понимают, что современная археология, особенно палеолитоведение, находится в отношении знаний о том, какие памятники дописьменной истории скрыты в различных геологических отложениях антропогена, на уровне доколумбовой географии. Что же касается таксономии, классификации и систематики археологических памятников и археологических культур (даже известных к настоящему времени, а сколько их еще будет открыто…), то археология находится на уровне долиннеевской систематики растительного и животного мира. К филогенетической классификации археологических культур наша наука едва только приступает, да и то лишь для отдельных культур и некоторых регионов. < | ||||
Учитывая, что каждая археологическая культура (культуру условно можно таксономически приравнять к биологическому виду, локальные варианты культуры — к подвидам, а культурные общности — к родам) должна иметь свой особый ареал, без чего совокупность составляющих ее памятников не может считаться особой культурой, в археологии должен быть выделен самостоятельный раздел — «геоархеология», который бы соответствовал по своей значимости «биогеографии».
Для познания закономерностей появления и эволюции биосферы биологи стремятся создать эволюционную, или филогенетическую систему организмов всех таксонов от царств до видов. При этом признается, что для характеристики всех биологических таксонов их ареалы являются столь же важными показателями, как морфологические, физиологические, генетические, этологические и экологические особенности организмов. Признание этого факта привело к выделению особой биологической науки — биогеографии, которая изучает закономерности распространения и распределения по земному шару сообществ живых организмов и их компонентов — видов, родов и других более высоких таксонов микроорганизмов, грибов, растений и животных. Основы биогеографии начали оформляться в конце XVIII—первой половине XIX вв., главным образом благодаря многочисленным экспедиционным исследованиям флоры и фауны различных материков. В современной биогеографии выделяются ботаническая география (геоботаника) и зоогеография, включающие в себя ареалогический, региональный, экологический и исторический разделы. Большинство биологов считают, что биогеография во многом зависит от теоретических основ систематики, так как без четкого выделения биологических таксонов, естественно, невозможно даже ставить вопрос об их ареалах. Более того, любые изменения в таксономии и систематике влекут за собой и перемены в биогеографических построениях. В то же время признается, что новые находки ископаемых часто резко меняют представления о центрах происхождения разных филогенетических линий растений и животных. Геоархеологию, соответствующую по стоящим перед ней задачам и значимости биогеографии (особенно ее ареалогическому и историческому разделам), нельзя путать с «геоархеологией», которая совмещает археологию не с географией, а с геологией. Этот термин любят употреблять в основном археологи, которые, видимо, не понимают, что археологии без геологии (особенно ее стратиграфического раздела) не бывает, так как все археологические предметы, даже подъемные материалы, всегда связаны с различными геологическими отложениями[4]. Подобные археологи привыкли всю жизнь изучать какой-либо один археологический памятник или группу памятников, расположенных в небольшом районе, предпочтительно вблизи населенных пунктов. Неисследованные территории их, как правило, не интересуют. Поэтому они и занимаются «терминотворчеством» (придумывая разные названия, вроде «геоартефактов»), которое якобы оправдывает их «миниэкспедиционные» геоархеологические исследования. Более 120 лет такие «геоархеологи» изучают археологию деревни Костенки на Дону и более 70 лет — археологию деревни Мальта в южном Приангарье. Они в Костенках и в Мальте добыли великолепные материалы, разработали стратиграфию памятников и выделили своеобразные культурные комплексы. Однако без определения ареалов этих комплексов считать их полноценными археологическими культурами невозможно. Кроме того, «наиболее показательные», как «принято» считать, для российского палеолитоведения исследования, проводимые в Костенках, ставят больше вопросов, чем дают ответов. Главный вопрос: где сохранялась традиция, а значит и ее создатели, например, стрелецкой культуры, когда ее следы не фиксируются в Костенках? На этот вопрос исследователи Костенок не только не дают ответа, они его даже и не ставят. А не ставят его потому, что для ответа на него надо проводить широкомасштабные разведки, которые их, видимо, пугают. Более того, А. Н. Рогачев и М. В. Аникович (1984, с. 180, 181) отмечают: «В Костенках памятники стрелецкой культуры вскрыты на незначительной площади… Вследствие слабой изученности остатков стрелецкой культуры на Дону, данных об особенностях домашне-хозяйственной деятельности ее носителей очень немного». Без геоархеологии и создания подробных археологических карт для отдельных исторических периодов всего мира мы не узнаем, когда и где появились на Земле люди и как они осваивали нашу планету. Мы также никогда не создадим филогенетическую классификацию древних культур, а значит, никогда не сможем изучать эволюцию человечества — ноогенез на уровне всех требований, предъявляемых к фундаментальным наукам. В конце концов, может быть, уже настала пора понять, что многие наши «фундаментальные» представления о дописьменной истории человечества (особенно о месте прародины человечества, этапах освоения человеком различных территорий, палеодемографии, центрах расогенеза и культурогенеза, миграциях и автохтонном развитии, синхронности и асинхронности, и т. д.) основаны не на нашем знании, а нашем незнании. Значительно тормозит развитие нашей науки и отсутствие международного кодекса археологической номенклатуры, подобного тем, которые существуют для геологии и биологии. Помимо археологического кодекса, для успешного развития археологии необходимо иметь национальные и международные комитеты, где бы принимались археологические стратотипы, т.е. опорные памятники для выделения особых археологических культур. Без всего этого археология (вопреки «принципу приоритета» и «правилу выделения новых видов») почти ежегодно «обогащается новыми археологическими культурами», которые зачастую являются или частью уже известных культур или даже просто «археологическими монстрами» — т. е. смесью разновременных и разнокультурных остатков[5]. К их числу относятся, например, печально известные громатухинская, новопетровская и кондонская «неолитические культуры» Приамурья. Не менее страшно появление в науке умышленных (Пилтдаун и «ашельские находки» С. Фудзимуры в Японии) и, может быть, неумышленных («культура» Кафу, Улалинка, Филимошки) фальсификаций, созданных не по «злому умыслу», а из-за отсутствия элементарных знаний о технико-типологических показателях каменных орудий, которые за счет званий и должностей их создателей иногда «процветают» длительное время. Многие беды нашей науки объясняются неправильной подготовкой археологов в различных высших учебных заведениях на исторических факультетах. Там студенты изучают многое из того, что им почти не понадобится в их самостоятельной археологической работе. В то же время они не получают элементарных знаний об основах геоморфологии и геологии, без чего не могут стать хорошими экспедиционными исследователями. Не получают будущие археологи и элементарных знаний об основах биологии, особенно о закономерностях видообразования, разных формах отбора, разных типов ареалов, биогеографии, этологии, биологической таксономии, систематики, классификации, номенклатуре, ведущих признаках, конвергенции, аналогии и гомологии, и т. д. Без всего этого археологу очень трудно заниматься систематикой добываемых фактов, культурогенезом и выяснением закономерностей и законов культурной эволюции. Большой вред археологии наносит переоценка археологами возможностей нашей науки. Даже некоторые ведущие археологи делают, якобы опираясь на факты, далеко идущие выводы, которые на самом деле не увеличивают значимость археологии, а дискредитируют ее. Вот что писал, например, П. П. Ефименко (1953, с. 120): «Универсализм орудий первобытного человеческого стада шелльской эпохи показывает, что разделения труда на этой исторической ступени не было, а существовали лишь самые примитивные зародыши простого кооперирования труда. Никаких запретов в области семейно-брачных отношений, разумеется, не существовало. Господствовали совершенно свободные, неупорядоченные половые отношения, т.е. промискуитет». Но разве можно по каменным орудиям определить для древнего палеолита промискуитет и чем здесь отличаются по обоснованности взгляды одного из ведущих наших палеолитчиков от подобных взглядов далеких от археологии геолога В. А. Зубакова и философа Ю. И. Семенова? Или что можно сказать о заключении палеолитчика А. Н. Рогачева (1969, с. 185): «В ручном рубиле и грубом каменном ноже архантропа археологи видят сложный аппарат материальной культуры, созданный этими древнейшими первобытными людьми… Они вели семейно-родовой, а не стадный образ жизни»? Как, например, соответствует антропологическим данным заключение палеолитчика А. П. Окладникова (1986, с. 16): «Принципиально важно, что утверждение техники леваллуа означало крупный прогрессивный сдвиг не только в обработке камня… Оно определило и существенные изменения в физическом строении самого человека, перестройку его ума и всей интеллектуальной деятельности…»? Что касается конкретно археологии России, то успешному ее развитию немало мешает отсутствие банка данных о всех темах, которыми занимаются археологи в различных учреждениях. Это зачастую приводит к дублированию работ и расходованию впустую умственной деятельности и финансовых средств. В то же время это способствует «процветанию» в археологии за счет компиляции и плагиата случайных людей, неспособных к самостоятельной творческой работе. Такие «деятели науки» за счет беспринципности и напористости иногда занимают руководящие административные посты и, оставаясь в душе ущербными, наносят нашей науке огромный вред. Чаще всего свою некомпетентность они пытаются маскировать огромным количеством печатных работ, как правило, «написанных» в соавторстве со своими подчиненными. Пожалуй, рекорд в этом отношении принадлежит А. П. Деревянко. Он, например, умудрился только в одном сборнике («Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий», Новосибирск, 1997) опубликовать под своей редакцией, кроме предисловия к нему, 12 статей о палеолите, число которых во много раз превосходит количество палеолитических памятников, известных в бассейнах Оби (ниже Новосибирска) и Енисея (ниже Красноярска). Как понимать такую «печатную плодовитость» Деревянко — как проявление сверхталантливости, сверхработоспособности или как то, о чем писал Жан-Клод Гарден (1983, с. 253): «Подобные излишества возможны лишь там, где не принято подвергать проверке научные построения…»? Значительно дискредитировали нашу науку попытки ее политизации. Особенно наглядно подобная попытка продемонстрирована в одной из первых печатных работ А. П. Окладникова (1932), начинавшего свой путь в академики и в официальные руководители археологии Северной Азии. Обвинив своих учителей и коллег Б. Э. Петри, Г. В. Ксенофонтова, Е. И. Титова, Г. Ф. Дебеца и М. М. Герасимова в «идеализме», «антимарксизме» и «нахождении в буржуазном тупике», он отметил (с. 70): «Из достояния буржуазии, из идейного оружия идеалистической философии и просто поповщины этот отдел науки (археология. — Ю.М., С.Ф.) должен быть превращен в отдел подлинно материалистической науки о развитии общественно-экономических формаций, ведущим к коммунизму, в боевое оружие пролетариата в его борьбе за познание и революционную перестройку мира». Сильно написано, особенно в преддверии 1937 г., не правда ли?! После такой заявки путь вперед, к званиям и наградам для подобных археологов, конечно же, был открыт. Но что получила от этого археология? Тот же Окладников, например, за всю свою долгую археологическую деятельность не только не сумел выдвинуть какую-нибудь обоснованную научную концепцию о происхождении и эволюции человечества, но даже не предложил об этом ни одной сколько-нибудь оригинальной жизнеспособной гипотезы. Наряду с политизацией искаженному толкованию археологических фактов способствует и стремление некоторых археологов переоценивать их значимость для решения этногенеза конкретных народов. Об этом хорошо сказано В. С. Титовым (1982, с. 89): «В мировой археологической литературе в последние годы наблюдается… сильная тенденция сократить до минимума важность передвижений населения в древности… Некоторые националистически настроенные археологи считают особой доблестью доказать, что их народ жил на данной территории, по крайней мере, со времен палеолита». Эта тенденция в нашей археологии ярко проявилась в работах А. П. Окладникова, который, хотя и не являлся тунгусским националистом, «четко» связывал их происхождение с палеолитическим населением Прибайкалья. И уж совсем забавной выглядит попытка А. П. Окладникова (1949, с. 433) «обосновать» прогрессивное влияние русского народа на народы Северной Азии ссылками на археологические источники. «О теснейшей исторической общности древнейших северных племен с предками братских народов Советского Союза, с великим русским народом во главе, выразительно свидетельствуют, — писал он, — все тысячелетия их истории, начиная с самого появления человека на Лене. Первые люди пришли на Лену с запада, из Восточной Европы… В тесной связи с племенами остальной Сибири и Восточной Европы развивают племена Якутии свою культуру и в последующие времена, в неолите и бронзовом веке. Оттуда же, от скифских племен Сибири и Причерноморья, предшественников славян, всего вероятнее распространяется, наконец, на Лене и железо, металл новой индустриальной эры». Белые пятна на археологических картах разных периодов и эпох, неполнота археологической летописи и другие слабости археологии объясняются, кроме перечисленных выше причин, и отсутствием четкого понимания значимости проблем и вопросов, которыми, в первую очередь, должны заниматься археологи. К наиболее важным проблемам, которые в максимальной мере могут способствовать пониманию закономерностей эволюции человечества, относятся проблемы начальных этапов заселения человеком Северной Евразии и Америки и последующего развития здесь различных человеческих популяций. Чем же объясняется значение этих проблем и какое отношение к ним имеет палеолит Северо-Восточной Азии? Перед тем, как попытаться ответить на эти вопросы, необходимо объяснить, какое содержание мы вкладываем в понятие «Север». Нам представляется, что к понятию «Север», когда мы рассматриваем его как местообитание человека, надо подходить в основном не с географической точки зрения (по направлению стрелки компаса, указывающей направление географического или магнитного меридиана), а как к особой природной зоне, отличающейся от других природных зон своеобразными условиями для существования всего живого. Наиболее показательным природным фактором «северной зоны» являются минусовые среднегодовые температуры. Если исключить высокогорные районы с ледниками, то по этому показателю к «северной зоне» будут относиться в основном все остальные районы, для которых характерна сплошная вечная мерзлота. Южная граница этих районов в северном полушарии в настоящее время не выходит, кроме Северо-Восточной Азии, за 60° с.ш. (рис. 4). 
Минусовые среднегодовые температуры и распространение вечной мерзлоты являются важными показателями не только для определения современной северной «жилой зоны», но и для выяснения, где и когда она существовала в прошлые времена. Для восстановления прошлых («ископаемых») холодных жилых зон, которые по современным аналогиям можно было бы назвать «северными», кроме наличия ископаемой мерзлоты, не менее важны ископаемые следы материковых оледенений. Самые древние из них пока зафиксированы на уровне примерно 2,3 млрд лет и относятся к «гуронской ледниковой эпохе». Далее считается, что они повторялись приблизительно через каждые 150 млн лет. Наиболее изученными и важными для проблемы происхождения и эволюции человечества являются ледниковые и межледниковые «климатолиты или климатохроны», как их предлагают называть И. И. Краснов и К. В. Никифорова (1973, с. 164), последних 3—2,5 млн лет. В настоящее время установлено, как отмечают К. В. Никифорова, Н. В. Кинд и И. И. Краснов (1984, с. 24): «Ледниковые-межледниковые колебания климата Земли были характерны для последних 3,2 млн лет. До этого времени существовал период относительно стабильного климата, близкого к межледниковью. Масштаб оледенений возрастает, начиная с 2,5 млн лет назад, т.е. примерно с конца палеомагнитной эпохи Гаусс». В Европе оледенение этого времени называется претигеленским или биберским. Для Северной Азии оно пока утвержденного названия не имеет. Не исключено, что оно будет названо, по крайней мере, для Центральной Якутии, «дирингским» по стратотипическому разрезу палеолитического памятника Диринг-Юрях. Не случайно, уже в последней, наиболее фундаментальной, работе по мерзлотоведению («Региональная и историческая геокриология мира». М., 1998) отмечается, что «жильные тела», обнаруженные в разрезах стоянки Диринг-Юрях, являются «древнейшими в Центральной Якутии следами мерзлых толщ» (Баулин, Данилова, 1998, с. 106). Во время холодных климатолитов антропогена «ледниковая зона» по сравнению с современной значительно увеличивалась. Максимальное распространение покровного оледенения в Северном полушарии вместе с оледенением Южного полушария, по данным, суммированным А. С. Мониным и Ю. А. Шишковым (1979, с. 290—292), превосходило современное оледенение втрое и покрывало 30% площади суши, или 45 млн км2. В северном полушарии площадь оледенения превышала современную в 13 раз. Во время оледенений уровень мирового океана значительно понижался. Считается, что во время последнего оледенения (вюрмского в Европе и зырянско-сартанского в Северной Азии), когда уровень мирового океана примерно за 20 тыс. лет понизился от современной отметки на 130 м, обнажилось около 27 млн км2 материкового шельфа. Часть этого шельфа покрывалась ледовым щитом, доводя общую площадь континентального оледенения примерно до 55 млн км2. 
По данным многих исследователей, например, Э. Дербишира (1982, с. 129), «ледниковая зона» достигала в Евразии 50° с. ш., а в Северной Америке — 40° с. ш. (рис. 5). «За пределом ледниковой зоны, — пишет Дербишер, — субполярная или перигляциальная зона тундрово-степной растительности проникала в центральную Италию». О проникновении «волны холода» к югу, в Средиземноморский регион, свидетельствует присутствие песца в пещерной среднепалеолитической стоянке Геула В с датой около 42 тыс. лет. И. И. Коробков (1978, с. 65) отмечал, что это «говорит о холодном (даже суровом) климате» Палестины к югу от 35° с. ш. В свете этого факта находки остатков мамонта на среднепалеолитических стоянках Крыма (Колосов, 1986) представляются совершенно не удивительными. О «следах древних оледенений» и «морозобойном воздействии» на поверхность палеолитических орудий юго-западной Туркмении пишет В. П. Любин (1984). О распространении во время оледенений холодной зоны к югу в Восточной Азии убедительно свидетельствуют ископаемые находки в Китае мамонта и шерстистого носорога, распространение которых четко зафиксировано до 35° с. ш., а по некоторым данным — даже до 32° с. ш. В Северной Америке находки остатков мамонтов известны в большом количестве на Великих Равнинах. Б. Шульц (1973, с. 11) отмечал: «Шерстистый мамонт, Mammuthus primigenius, в ледниковые эпохи распространялся на юг вплоть до южной Небраски». 
Чаще всего находки «северной фауны», верхнеплейстоценовый комплекс которой принято называть «мамонтовым», (хотя Кальке, 1986, с. 5, отмечал, что в «пределах ассоциации Mammuthus primigenius/Coelodonta antiquitatis» часто «невозможно отличить» ранний — рисский от позднего — вюрмского), связаны с территориями, где зафиксирована вечная мерзлота. О распространении в антропогене вечной мерзлоты Н. Н. Романовский (1980, с. 20) пишет: «Всего на территории земного шара примерно 25% суши (включая высокогорные районы. — Ю. М., С. Ф.) постоянно находится в мерзлом состоянии. А в эпохи великих оледенений и похолоданий климата площадь, занятая вечной мерзлотой, увеличивалась чуть ли не вдвое». В Европе южная граница древней мерзлоты четко зафиксирована до Черного моря, Карпат и Альп (рис. 6), а в Азии — почти до Каспийского моря, северного Казахстана и, по крайней мере, до правобережья р. Хуанхэ. Многие палеогеографы и палеонтологи считают, что с ледниковыми покровами и вечной мерзлотой связано образование так называемой «перигляциальной зоны», характерной чертой которой являются тундрово-степные ландшафты. Однако М. Н. Караваев и С. З. Скрябин (1971, с. 29) отмечали: «Ранее распространенное мнение ученых о том, что приледниковые территории будто бы представляли необозримые пространства безлесных тундр и степей, оказалось неверным. Исследования последнего времени показали, что за исключением самых северных районов деревья росли повсеместно, а в горах — даже в непосредственной близости от края ледников». В этом отношении важным представляется следующее заключение одного из крупнейших наших географов И. П. Герасимова (1985, с. 175, 176): «Мы хотим подчеркнуть и развить взгляд на Центральную Якутию как на территорию, которая в отличие от других районов, расположенных на той же широте, сохраняет вплоть до настоящего времени послеледниковый характер во многих особенностях своей современной природы — в климате, геоморфологии, почвах, растительности и т. д. С историко-геологической точки зрения эту территорию следует рассматривать как исключительно интересный палеогеографический реликт… По-видимому, все замечательные особенности природы послеледникового характера (вечная мерзлота и наледи, солифлюкционные и термокарстовые образования, криофильная лиственничная тайга и аласные лугостепи) сохранились на северо-востоке Сибири в значительной мере в силу консервирующей роли сурового климата этих территорий». К этому заключению И. П. Герасимов добавил: «Во время первой публикации этих работ (в 1952 г.) самой холодной областью мира считалась та часть Северо-Восточной Сибири, которая находится вблизи пос. Оймякон. Позднее мировой полюс холода был “передвинут” в Антарктиду, но в пределах Евразии он продолжает находиться в указанном районе». О расположении полюса холода Северного полушария, столь важного для понимания возможностей освоения человеком холодной адаптивной зоны, необходимо сделать несколько дополнений. Н. Я. Филиппович (1972, с. 53) писал: «Более правильным будет считать, что возможно существование не одного или двух, а нескольких полюсов холода, расположенных в большом районе междуречья верховьев рек Яны и Индигирки и низовьев р. Алдан. Именно в этом районе в зимний период зарождается ядро высокого давления, именуемое Верхоянским минимумом… Нередко эта область повышенного давления захватывает и Якутск, обусловливая и там особо низкие температуры». К этому нужно сделать еще одно важное для реконструкции палеогеографических условий Якутии дополнение: «Сдвиг арктического побережья далеко на север в течение холодных стадий, — пишут А. А. Архангелов, Д. В. Михалев и В. И. Николаев (1996, с. 100), — вел к смене относительного мягкого локального морского климата на суровый континентальный, аналогичный современному климату внутренних районов Якутии… Согласно реконструкциям И. Г. Авенариуса, М. В. Муратовой и И. И. Спасской, средние январские температуры Якутии 18 тыс. лет назад были на 10—15°С холоднее современных». При рассмотрении расположения в Якутии северного полюса холода и значения этого природного явления для изучения проблем внетропической прародины человечества и древнейших этапов заселения человеком Северной Азии и Америки необходимо, хотя бы коротко, отметить несколько связанных с этим обстоятельств. Первое — это, конечно, надо ответить на вопрос, когда в Якутии образовались природные условия, способствующие появлению здесь северного полюса холода. Геологи, мерзлотоведы и палеонтологи считают, что похолодание в Северо-Восточной Азии и, в частности, в Якутии хорошо фиксируется уже в плиоцене. Например, Ю. П. Баранова и С. Ф. Бискэ (1968, с. 110) отмечали: «Северо-восток явился районом наиболее раннего развития сначала умеренных, позже холодоустойчивых арктических, в частности, тундровых флор, откуда и происходило их расселение в приледниковые зоны Евразии». Еще более определенно писал об этом Г. И. Лазуков (1973, с. 73—76): «Наиболее своеобразная палеогеографическая обстановка, оказавшая огромное влияние на флору и фауну, была в конце неогена. Это было время крупной регрессии, в результате которой шельфовые моря оказались осушенными. Образовалась огромная высокоширотная суша, береговая зона которой располагалась на 1000—1200 км севернее современной… Климат над обширными пространствами севера континента того времени должен быть континентальным и суровым (особенно в Северной Азии, континентальность которой должна быть максимальной). В условиях высоких широт, ледовитости бассейна, наличия обширной суши с континентальным климатом должна была образоваться многолетняя мерзлота. Ее появление должно было оказать огромное влияние на флору, фауну и ландшафты вообще… Временем формирования арктических флор и фаун надо считать вторую половину плиоцена—начало плейстоцена». Много внимания палеогеографическим условиям Северо-Восточной Азии уделял палеонтолог А. В. Шер (1976, с. 239). Он отмечал, что от Таймыра до устья Макензи, начиная с плиоцена и на протяжении всего плейстоцена во время холодных климатолитов существовал «огромный массив равнинной суши», которую вместе с современными окраинными низменностями Восточной Сибири и Аляски, по его мнению, следует называть «Берингидой». «На протяжении всего плиоцена, — пишет он, — в высоких широтах развивалось похолодание, приводящее уже в позднем плиоцене к формированию тундровой растительности и фауны субарктического типа». В связи с прогрессировавшим похолоданием климата Голарктики в позднем кайнозое «берингидские» виды животных получают возможность расселяться в умеренные широты. В заключение А. В. Шер пишет: «Новейшие данные по ископаемой фауне Берингиды подтверждают гипотезу А. Я. Тугаринова об автохтонном становлении холодостойкой фауны на территории этой обширной северной суши. Берингида — самостоятельная зоогеографическая единица, фауна которой имела длительную и своеобразную историю и играла важнейшую роль в развитии фауны всей Голарктики в позднем кайнозое. Поэтому Берингиду нужно рассматривать не как мост суши, по которому шел прохорез млекопитающих из Азии в Америку, а как область становления своеобразной фауны, представители которой расселялись как в Старый, так и в Новый Свет». Мы полностью согласны с этим выводом А. В. Шера, но только с одной оговоркой — в территорию Берингиды надо обязательно включать континентальную область Якутии, которая не покрывалась ледниками, не затоплялась и обладала наиболее низкими температурами. Именно эта область и могла быть основным центром формирования своеобразного «берингидского» фаунистического комплекса. К настоящему времени получены достаточно надежные данные, когда в Северо-Восточной Азии уже образовались природные условия, сходные с современными. Мерзлотоведы А. А. Архангелов, Д. В. Михалев и В. И. Николаев (1996) установили, что, по крайней мере, на севере Якутии многолетняя мерзлота имеет возраст 3—3,4 млн лет и что, начиная с этого времени, здесь существовали не менее суровые климатические условия, чем экстремальные условия зырянского или сартанского времени. При рассмотрении положения северного полюса холода многие археологи часто задают вопрос — «А всегда ли на протяжении антропогена он находился в Якутии?». На этот вопрос уже давно ответил К. К. Марков (1965, С. 252): «Если блуждание полюсов и происходило, — пишет он, — то оно не превышало 5—10° за послеэоценовое время. Поэтому несколько иное, чем теперь положение Северного полюса в четвертичном периоде не могло влиять особенно резко на физико-географические условия Северо-Востока или иной территории». По данным различных наук четко установлено, что для Северо-Восточной Азии, особенно для Якутии, характерен, как писал К. К. Марков (1965, с. 238), «самый континентальный климат на Земле». Он же отметил: «Восточная Сибирь в этих широтах имеет самое теплое лето, самую холодную зиму, самые малые осадки и самую высокую годовую амплитуду температуры». Весьма примечательно, как это не покажется парадоксальным, что именно в Якутии, с расположенным здесь полюсом холода, отмечается несколько своеобразных природных феноменов, помогающих понять, как в этих условиях мог существовать человек. Еще в начале широкомасштабных работ по изучению природы Якутии выдающийся русский биогеограф и зоолог А. Я. Тугаринов (1927, с. 225) отмечал: «На меридианах Вилюя мы уже наблюдаем одно из интереснейших явлений распределения животных на пространстве северо-востока Сибири, именно повышение северных границ их обитания». Он считал (с. 229), что это объясняется «глубоким проникновением к северу по долине Лены с прилегающими к ней пространствами условий, не свойственных окружающим районам, создающих в кольце тайги оазисы степного характера». Интерес для понимания адаптации человека к суперхолодным условиям представляет и следующий вывод ботаников М. Н. Караваева и С. З. Скрябина (1971, с. 69) о растительности «Яно-Колымской горной страны»: «На этих широтах (63° с. ш.), — писали они, — нигде на земном шаре лес в горах так высоко не встречается». Для выяснения всех факторов, влиявших на жизнь человека в условиях Северо-Восточной Азии и способствующих или препятствующих продвижению людей отсюда в Америку, важное значение имеют окружающие этот регион шельфы, которые во время холодных климатолитов осушались и обеспечивали сухопутную связь двух континентов. О северном шельфе, который протягивался от Таймыра до устья Макензи, мы уже приводили нужные факты. Теперь необходимо рассмотреть некоторые факты о тихоокеанском шельфе, расположенном в районе Берингова моря (рис. 7). 
Многие археологи, антропологи и этнографы именно этому участку периодически осушаемой суши, называемой Берингией, отводят решающую роль при рассмотрении проблемы заселения человеком Америки. Однако при этом они полностью игнорируют выводы ряда исследователей, которые их не устраивают. Приведем некоторые из них. С. Я. Серегин и М. С. Щеглов (1973, с. 69) отмечали: «На юге Берингии, вблизи Тихого океана, наблюдалось (в плейстоцене. — Ю. М., С. Ф.) прохладное лето, избыток осадков, глубокий снежный покров. В сочетании с дефицитом солнечной радиации и сильными ветрами это не благоприятствовало появлению лесов, продуктивности злаковых, существованию животных и человека». Об этом же писали М. Г. Гросвальд и Ю. И. Возовик (1982, с. 82): «По нашей гипотезе при глобальных похолоданиях плейстоцена в южной части Берингии повторно возникал комплексный ледниковый покров площадью около 2,8 млн км2, состоявший из ледника-шельфа (1,25 млн км2), а также наземных и «морских» ледников окружающей суши и шельфов, в том числе цепочки ледниковых шапок Алеутских и Командорских островов… Основные площади свободной от льда суши лежали севернее Берингова пролива и были ограничены от Пацифики тремя рядами ледяных хребтов. Этим обеспечивалась крайняя сухость и другие особенности палеоклимата Берингии». При изучении холодных эпох в истории Земли многие геологи, палеогеографы, палеонтологи и биологи (неонтологи) важное значение придают влиянию холода на всю органическую эволюцию. Так, например, Б. Джон (1982, с. 9) писал: «Оледенения сопровождались вымиранием большого числа видов растений и животных. Многие виды под воздействием механизмов “ледникового стимулирования” были вынуждены приспосабливаться к суровым и быстро менявшимся климатическим условиям, при этом повышалось видовое разнообразие организмов. Если человека можно назвать продуктом нынешнего ледникового периода, то многие другие виды по аналогии следует считать продуктами более древних ледниковых периодов». О важном значении холодных, «более деятельных производительных центров севера» и тенденции расселения разных видов растений и животных «с севера на юг, а не в противоположном направлении» писал еще в 1859 г. Ч. Дарвин (1952, с. 376). В отношении прародины человечества он, опираясь на морфологическое сходство человека с гориллой и шимпанзе, придерживался другого мнения, размещая ее на юге — в Африке или какой-либо другой «жаркой стране», о чем писал в 1871 г. в своей работе «Происхождение человека и половой отбор» (1953, с. 265). Многие последователи Дарвина, как и он сам, африканскому местоположению прародины человечества особого значения не придавали. Для них главным было морфологическое сходство человека с различными видами человекообразных обезьян и их экология, связанная с тропическим или субтропическим климатом. Э. Геккель, один из крупнейших дарвинистов своего времени, еще в 1876 г. выдвинул гипотезу о нахождении прародины человечества в Южной Азии. При этом он считал, что человек морфологически наиболее близок к гиббонам, а не к гориллам или шимпанзе. По его предположению, на месте Индийского океана когда-то находился материк, который тянулся от Индонезии вдоль Южной Азии до восточного берега Африки. «Этот большой, некогда существовавший здесь материк, — писал он, — который англичанин Склетер назвал, вследствие характерных полуобезьян, которые на нем жили, Лемурией, представлял собою, быть может, колыбель рода человеческого, который здесь образовался из антропоидных обезьян» (Геккель, 1914, с. 256). Сторонником тропической концепции был и Ф. Энгельс, которого большинство советских антропологов считают создателем «трудовой теории антропогенеза». Вслед за Э. Геккелем он в 1876 г. писал: «...жила где-то в жарком поясе, — по всей вероятности, на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, — необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян. Дарвин дал нам приблизительное описание этих наших предков. Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях» (Энгельс, 1987, с. 144). Эти взгляды Ф. Энгельса, вероятно, оказали значительное влияние на представления большинства советских археологов, антропологов и этнографов о размещении прародины человечества в жарком, а не холодном, поясе нашей планеты. Гипотезу о внетропической прародине человечества, находившейся в холодном поясе, в 1871 г. выдвинул М. Вагнер (Мочанов. 1992, с. 150—160). Это действительно была альтернативная дарвиновской гипотеза или концепция, так как существует принципиальная разница между значимостью «споров» между сторонниками разных вариантов «тропической концепции» и между сторонниками «тропической» и «внетропической» концепций. Многие аргументы концепции Вагнера (экосистемный подход, резкие изменения среды и смена адаптивной зоны, географическая изоляция, охота, мясная пища, огонь, изготовление орудий, коллективный труд и т.д.) использовались и используются сейчас, правда чаще всего без ссылок на автора, сторонниками различных вариантов, как это не кажется странным, тропической концепции. В отличие от Дарвина и других сторонников происхождения человека в жарком поясе, Вагнер главное внимание уделял влиянию резких перестроек окружающей среды в сторону похолодания на происхождение и эволюцию человека. «Вызывает удивление, — писал Вагнер, — что Дарвин в своей новейшей книге («Происхождение человека», 1871. — Ю. М., С. Ф.) не упоминает о влиянии, которое, бесспорно, должно было оказать наступление ледникового периода на развитие человека… Продолжение райской жизни на вечнозеленых фруктовых деревьях стало для плиоценовых антропоидов Европы и Северной Азии при постепенном похолодании климата невозможным. Борьба за существование и труд стали на место мирного наслаждения, и вместе с этим началось развитие мышления… Лишь постоянная борьба и непрерывный труд могли совершить такое чудо. Только с появлением человека в мире начинается совершенно новая эпоха в жизни природы. Это эпоха разума и культуры». Размещая прародину вне тропиков в Европе и Азии, М. Вагнер четко не локализовал ее в каких-то определенных районах. Он только отметил, что она размещалась в Европе к северу от Альп и Кавказа, а в Азии — к северу от Гималаев и Куньлуня. В конце XIX и начале XX в. концепция Вагнера нашла решительных сторонников, в числе которых в первую очередь можно назвать И. Мюллера, А. Катрфажа, Л. Вильзера и Д. Н. Анучина. Последний писал (1922, с. 232): «Когда в геологии утвердилась теория ледникового периода, по которой в предшествовавшую современной геологическую эпоху последовало постепенное охлаждение климата, бывшего ранее теплым по всему земному шару, то пришлось допустить, что именно к этому времени должно быть отнесено образование растительных и животных форм умеренного и холодного климатов. Эти формы должны были возникать по мере все большего охлаждения полярного севера, по мере расширения умеренной и холодных зон за счет тропической и распространения все далее к югу накоплявшегося вокруг северного полюса ледяного покрова. В числе этих форм мог быть и человек, который также должен был распространяться с севера на юг и заселить постепенно обширные пространства Азии, Европы и Америки». О широком распространении в научной среде концепции внетропической прародины человечества свидетельствует, например, следующий факт. В 1914 г. редактор русского издания книги Э. Геккеля «Естественная история миротворения», доктор ботаники из Петербургского университета, А. Г. Генкель на странице, посвященной тропической Лемурии как прародине человечества, отмечал (Геккель, 1914, с. 256): «В настоящее время все более и более пробивает себе дорогу тот взгляд, что человек освободился из животного состояния под влиянием усиленного холода во время ледниковой эпохи. Только необходимость сохранить огонь, которого все решительно животные вообще боятся, вероятно, заставила человекоподобное существо действительно принять культурные формы человека». Вообще, идеи Вагнера пронизывают многие работы, посвященные проблеме прародины человечества. Но наиболее четко они проявляются в работах сторонников центрально-азиатского варианта внетропической концепции. Первым обратил на это внимание наш крупнейший историограф палеолита Северной, Центральной и Восточной Азии В. Е. Ларичев (1969, с. 235). «Проблема Центральной Азии как своеобразного центра развития жизни на Земле,— писал он, — возникает, по сути дела, на тех же основах, на каких выросла идея об особой роли Северной Азии в эволюции животного мира и человека. Более того, создатели новой теории, несомненно, строят ее основные положения, почти полностью заимствуя принципы, разработанные М. Вагнером и И. Мюллером. Гипотеза как бы вырастает из предшествующей теории, на первых порах не порывая с ней. Северная Азия в ней сначала даже упоминается рядом с Центральной Азией, но впоследствии ее творцы полностью забудут о своих предшественниках». Весьма примечательно, что концепцию северной прародины человечества поддерживал и В. И. Вернадский (1991, с. 35). «Возможно, — писал он, — …ледниковый период, первое обледенение Северного полушария, началось в конце плиоцена, и в это время выявился в условиях, приближавшихся к суровым ледниковым, в биосфере новый организм, обладавший исключительной центральной нервной системой, которая привела в конце концов к созданию разума, и сейчас проявляется в переходе биосферы в ноосферу». Читая работы М. Вагнера и его последователей, все время приходишь в недоумение: почему они, как писал В. Е. Ларичев (1981, с. 4), «давно стали достоянием истории науки», а не ее современным оружием? Разве можно сдавать в архив науки гипотезы только потому, что для их обоснования нет фактов? Много ли вообще мы имеем фактов для очерчивания бесспорного ареала прародины человечества? Ведь до 1891 г. не было питекантропа, но Э. Геккель предвосхитил его открытие; до 1960 г. не было хабилиса, но Л. Лики верил, что он будет. Верил, конечно, в факты, которые в будущем подтвердят его гипотезу, и М. Вагнер. Факты в археологии и палеоантропологии не только «упрямая вещь», но и зачастую «несбывшиеся надежды». Их надо искать, найти и приложить тяжелейший труд для раскопок, причем раскопок высококвалифицированных. Для того чтобы опровергнуть научную гипотезу, если она не противоречит основным постулатам науки, надо не ссылаться на отсутствие фактов в ее поддержку (такие факты могут быть найдены), а найти факты, причем факты бесспорные, которые бы опровергали эту гипотезу. Пока этого не сделано, любая гипотеза имеет право на существование.
