№ 31 август 2006 Сете вое издание
|
НАШИ ИСТОКИ
Лев Николаевич ТОЛСТОЙ
ВОЙНА И МИР 1
XXVII
назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m-lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно-высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно-сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! 2
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из-под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleur les larmes de ses yeux, 3 – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте-то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!... Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов... Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс-кригс-вурст-шнапс-рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс-кригс-вурст-раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!... Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!...
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё-таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой-то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M-lle Bourienne, voil encore un admirateur de votre goujat d'empereur! 4 – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. 5
– "Dieu sait quand reviendra"... 6 – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из-за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из-за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
–Сomme c'est un homme d'esprit votre pre, – сказала она, – c'est cause de cela peut- tre qu'il me fait peur. 7
– Ax, он так добр! – сказала княжна.
Продолжение следует
1 Продолжение, начало в печатном "Ликбезе" № 4-7, 10-14 и в электронном "Ликбезе" № 4-30.
2 [поддаваться этой мелочности!]
3 [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,]
4 вот еще поклонник вашего холопского императора...
5 Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.
6 [Бог знает, вернется когда!]
7 Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого-то я и боюсь его.
ПОЭЗИЯ
БАДЖО
БОЖЕСТВЕННЫМ МУЖЧИНАМ
(подборка стихов)
Посвящается Вячеславу Корневу, Михаилу Гундарину, Владимиру Токмакову,
Андрею Коробейщикову, а также доктору К., чье имя оставлю в секрете.
* * *
Подскажи мне, мой друг, почему мое Солнце погасло?
Почему моя жизнь так настойчиво душит меня?
Кто подлил в мой душевный огонь ядовитое масло?
Почему приключения больше меня не манят?
Мне б отдать свою молодость песням, веселью и страсти,
Только радости мне в этой жизни уже не видать.
Я состарилась в двадцать, и сердце распалось на части.
Боже мой! Я почти разучилась мечтать!..
Да, я знаю, талант не пропьешь и не спрячешь под землю.
Но зачем он мне нужен, когда на душе тяжело?
Изливать свои муки в стихах, ждать, что им кто-то внемлет?
Или, может, писать про любовь – просто так, всем назло?
Не проси, ангел мой, я писать про любовь не желаю!
Я забыла о ней, так зачем сочинять ерунду?
Укажи лучше мне покороче дорогу до рая,
А то вдруг заблужусь ненароком и в ад попаду.
Но я знаю, ты мне ничего не ответишь, - и ладно!
Улыбнешься, как всем (что ж, спасибо тебе и на том!).
Ну и пусть в моей жизни пропащей не все шоколадно,
Это только сейчас. Мы посмотрим, что будет потом.
2005
* * *
Неизреченный, дай мне крылья!
Я так устала быть земной.
Мои ступни покрыты пылью,
Хочу я улететь домой.
Хочу домой, туда, где ветер
Играет в волосах моих,
Где, если встанешь на рассвете,
Увидишь сотни золотых
Забавных рыбок, что искрятся,
Плескаясь в солнечных струях.
И только там, на небе, снятся
Мне сны о радужных дворцах.
Прости меня! Да, ты мне дорог,
Но дай мне крылья, я прошу!
А там посмотрим, может, скоро
Тебя к себе я приглашу.
2006
* * *
Хочу сказать я (Господи, спаси
От пагубных последствий откровения)
Гундарину отдельное «мерси»
За то, что гений вдохновляет гения.
2006
* * *
Поцелуй меня, пожалуйста, при встрече,
Но не как всегда, не машинально.
Поцелуй как в самый первый вечер –
Крепко, страстно и чуть-чуть нахально.
2006
* * *
Я знаю, что так не бывает,
Но хочется верить и ждать:
Вдруг лед в его сердце растает,
И счастье вернется опять.
Таро, бесполезные карты,
Не могут судьбу изменить.
Ворона, ты можешь не каркать.
Кукушка, молчи, мне не жить.
Я знаю, мы вместе не будем,
Но я не могу без него.
Вот так и ломаются судьбы.
И это обидней всего!
2006
* * *
В твоих глазах безбрежность океана.
В твоих глазах холодный блеск звезды.
Всю жизнь мечтала я о дальних странах,
Не зная то, что где-то рядом ты.
Ты волк степной, ты одинок и мрачен.
А я безумству отдаюсь сполна.
Быть может, ты судьбой мне предназначен?
А если нет, останусь я одна.
Ведь и в моих глазах бушуют волны.
Ведь и в моих глазах сиянье звезд.
Мне надоело быть как ветер вольной.
Я знаю, что наш мир не так уж прост.
Ведь и мои глаза полны печали,
Но ты заполнил сердца пустоту.
Я очень сильно по тебе скучаю.
Я на край света за тобой пойду.
2006
* * *
Я божественность Вашу любовью своей заземлю.
Да, Вы – ангел, и мне Вы почти недоступны.
Но что делать, коль я Вас так сильно люблю?
Лично мне это чувство не кажется чем-то преступным.
Я не требую жертв, и взаимности я не ищу.
Но (не стану скрывать) я мечтаю, ведь это не вредно.
Я последнюю птицу надежды на волю пущу
И останусь ни с чем, одинокой, печальной и бедной.
2006
* * *
Пусть не мне ты подарен судьбой,
А какой-то чужой и далекой,
Я хочу быть навеки с тобой…
И таинственной ночью глубокой
Я тебе посылаю свой сон:
Мы гуляем по дивному саду,
Слышим неба божественный звон
И любуемся алым закатом.
В этом мире с тобой мы одни,
Здесь есть все, что душа пожелает:
Дивный сад и заката огни…
Я тебе этот сон посылаю.
Может, встретив меня в этом сне,
На мгновенье счастливей ты станешь,
И, проснувшись потом рядом с ней,
Ты любить меня не перестанешь.
2006
* * *
Моя юность в венчике из роз,
Моя нежность, миллион терзаний…
Я переплывала море слез,
Чтоб постигнуть тайны мирозданий.
Я жила и в сказках, и в мечтах,
И в забытых всеми древних книгах.
Я искала, преодолевая страх,
Вечность, обернувшуюся мигом.
2006
Михаил ГУНДАРИН
ПЕЙЗАЖ И ВОКРУГ
(подборка стихов)
СТАРЫЙ НОВЫЙ ГОД
Паулю Госсену
I
Над твоим теремком разноцветный дым.
В сенках шею сломаешь, да словишь кайф.
Ключевая фраза здесь: молодым
Молодое. Для рифмы добавим rifle.
Все одеты в ружья, любой - патрон.
Тот, кто в облаке, вправе спустить курок.
Невозможное брызжет со всех сторон,
Невозможнее – между строк.
Нынче вспомнить об этом – как будто тень
Свою сдать в химчистку. Ей страшно там,
Износившейся, как ремень
Упомянутых джинсов, что тоже – хлам.
II
Если вправду над нами пустой эфир,
Сохраняющий все ледяной архив,
Не портвейн он по плотности, но кефир,
И попавший в него поневоле жив.
Хочешь встретиться с телом, погрязшим здесь –
Спиритический, что ли, купи трельяж.
Перед тем, как увидеть, используй смесь -
Обнаружишь одну из своих пропаж
Похудевшей на дюжину килограмм.
Имена не важны, ибо случай прост -
Ты выходишь из рамок, а он - из рам,
Беспокойный юноша в полный рост.
III
«Каково во льдах?» «Да пошел ты на х.,
Провисевший жизнь чебурашкин мех».
Этот правильный голос в любых мирах
Вразумляет заблудших всех,
Возвращает сюда, где накрытый стол
И компания за столом
Будет петь о том, кто себя нашел
И не думает о другом.
Но я вновь о времени главных книг,
Повидавших все небольших квартир.
Где герои прикусывали язык,
Мы - ловили в сеть, рифмовали мир
IV
В полутемных подъездах. Ты помнишь, нет,
Говоривших «да» в неурочный час?
Милицейский патруль или прошлых лет
Саблезубая сволочь настигла нас.
Я об этом писал много раз подряд,
Снегом слов набивая привычный рот.
А сегодня, оглядываясь назад,
Говорю, что пора вперед.
Только новое вправе так тратить речь
И выплескивать лишнюю кровь из ран.
На халяву данного - не беречь,
Под любую ночь подставлять стакан
V
Было музыкой, музыкой, стало тьмой,
Золотого похмелья четвертым днем.
Так давай еще по одной,
Отправляясь своим путем.
Расходясь по своим путям,
Уточнишь ты – и вправду так.
Возвращайся к своим гостям,
Объясняй им и этот знак.
Он в последнем автобусе, носом в снег,
В новогоднем безумии городском,
Где случайный старится человек
В вечность, думал, в ночь, оказалось - в дом.
ПУТЕШЕСТВИЕ (ПЕЙЗАЖ И ВОКРУГ)
Дм.Золотареву
Громоздкая письменность с ревом идет на слом,
Никому не давая себя прочесть…
И.Б.
1.
Морского пейзажа тревожная нота
В дешевой гостинице с видом на площадь.
Дешевле телевизионной остроты
На площади всадник и лошадь,
Недвижней процентов в соседнем банке…
Конечно, бывало, любой подскочит,
Когда под окном прогрохочут танки.
Но больше – не прогрохочут.
И только пейзаж на старинной стенке
Всем несознательным постояльцам
Напоминает: большие деньги
Косить эффективней серпом по яйцам.
2.
Так вот, о пейзаже. Заложник темы -
Слепой рассвет над девятым валом.
И больше ни танкера, ни триремы
Хотя воды (каламбур) навалом.
И это по-своему очень мудро –
Все силища прет на тебя, как по нотам.
И я просыпаюсь каждое утро
От страха быть съеденным кашалотом.
Сей живописец - знаток Жюль Верна,
Жителям сухопутнейшей из Галактик,
Должен казаться - как я, наверное, -
Суффиксом из чужих грамматик!
3.
Опять нас язык доведет до ручки -
А сам остался неубиваем.
Чуть что расползаются закорючки,
Чудные, как помесь червя с трамваем!
Здесь тоже командует ими кто-то –
Выводит шеренгой на спины улиц.
Но это каторжные работы,
Бег без шнурков и пуговиц.
Смотрю из окна на чужую победу,
Себя ощущая военнопленным,
Если и странствующим по свету,
То вирусом по бесконечным венам.
4.
Вот если бы кто нас махнул местами
С прилежным сапожником (будка рядом),
Его безъязычьем, его чертами,
Схожими с плавленым шоколадом....
Я правда не против! Однако - дудки.
Двенадцать веков им чертили график
А мы в этом мире вторые сутки,
И не устаем посылать все нафиг.
Другой вариант – утонуть в пейзаже,
Изобразив своей майкой парус
Или шезлонг на пустынном пляже…
Не это ли лучшее, что осталось?
5.
Когда среди ночи захочешь побриться,
Свой возраст не штука узнать и наощупь…
Пора, брат, пора, невеликая птица,
Себя ощущать попадающей в ощип!
Беспечная младость, пакуй чемоданы!
Мы были на бале – прощаемся с балом.
Успей рассовать по карманам стаканы
С гостиничным вензелем яблочно-алым.
Берите меня, влажногласые волны,
Блуждать по неведомым миру пучинам
Восторженной тварью неясной породы,
Смешавшей моржиное с голубиным!
Кристина ЗИМИРЕВА
РАСПОРОТОЕ СЕРДЦЕ
(подборка стихов)
О КВАРТИРНОМ ВОПРОСЕ
(навеяно стихами И.А.БРОДСКОГО)
Пространство не отличается альтруизмом:
Двери, которые разрушают миры,
Блики, которые стерты за миг,
Стены, которые отдают снобизмом.
Все кончается потолком - пределом,
Обманывает только время,
Одаряя морщинами и некоторых бредом.
Сделай точкой отсчета собственное тело.
Начиная с себя, то есть с нуля,
В бесконечность упри свою твердую поступь.
Предпочитаю искать ту оступь,
Где занозы оставила чья-то земля.
Не бросаясь в бессмысленный сговор с вещами,
Отучу свою мысль падать в дороге,
Спотыкаться навьюченной о чьи-то пороги.
Я возьму только с о л ь для совмещения вкусами.
Знаю, что искать опоры в этом мире,
Что пытаться опрокинуть тени, разрушая дома и квартиры,
А потому заручаюсь, что не толкаться
Можно разве в уборной или в ванной, умываясь.
Потому уверяюсь, что потолок как граница завоеваний,
Есть секрет долголетия, укрытия от страшных поветрий,
Есть предел мечтаний, от слабости нашей данный,
Есть степень надежд и мера закланий.
БЕЗДОРОЖЬЕ
Оптом и в розницу! Лето в подарок!
В предновогодие к звездам огарок!
В пост-абстиненцию ужин под градусом,
И лихолетия отповедь с клятвами.
Лик Богородицы на портсигаре,
Странный концерт - нетипичные пары.
Ветер натужно пороги обслуживал,
Снег мимоходом плел свое кружево.
Голос радийный мозг окучивал,
Солнце до немоты скручивало,
Сердце упало, разбившись о лед,
Екнули стрелки о времени ход.
Мертвенно-бледный спич о развитии -
Телеэкран, как обычно, витийствовал.
Эсхатологии предсмертный гимн,
Боже, вовеки "пиар" храни!
Меряю дни от будней восстания,
Кровь запеклась после взрыва отчаяния.
Ночь-самосуд в духе противоречия,
И диалектика канула в вечность.
Скорбное "суть" так и метит в "Аншлаг."
Одурь вселенская - смеха кошмар.
Медленно водит бессмыслия круг,
Сны лишь дают мне просторы для мук.
Утлым прибежищем говор реки
Выточит в памяти взлеты руки.
Так ли все было?.. и эпилог.
Впрочем, все смоет Предвечный поток.
* * *
Там, где идет, остывая, печаль
Узкими тропами календаря,
Там, где молчание - выше небес -
Требует время поставить на вес,
Тянешься к солнцу, не видя ни зги,
Ловишь отчаяние в всхлипах пурги,
И, оступаясь, не ищешь опор,
Сходу выносишь себе приговор.
Мерзлым хватком цепенеющим рук
Вырвешь из чрева прошлого суть.
В землю уходит родное тепло,
Кроны столетия шепчут одно.
Клонится к стенам озябшая тень,
А в высоте проклинают людей.
Стынет в молчании хрупкая мгла,
Тянется к свету немая рука.
* * *
Распоротое сердце затоплено снегами,
Заснеженным молчанием занесены кварталы,
Затолканное небо, дыша, застынет в стеклах
И выдавит в просветах для всех чужое солнце.
Иди туда, где тлеют засиженные души,
Не выдадут, редея, заслоны тусклых улиц,
Трепать в глухих потоках на отзыв злые мысли,
Чадить огнями в пробках без цели и без смысла.
Растрескается воздух, рассыплется в осколках,
И засияют снеги, заблещут бестолково.
Сердца залиты в бронзу, столбы уперты в небо,
..Раскаченные звезды сливают свет ущербно,
Висят над головами, едва от стужи дышат.
Подстерегает холод, крадется еле слышно
На каждом переходе и в каждой тени мысли!
Чадят огнями пробки без цели и без смысла
* * *
Застывают не в печали,
Лгут не потому, что лгали -
Мы уже не помним истин,
Мы уходим слишком быстро.
Род лукавый, род глухой,
Мы идем одной тропой,
Мы еще оставим след
После множества побед.
Мы ответим - будет суд -
За нетронутый сосуд,
За разбитые сердца,
И за Сына и Отца.
И я, раненой душой,
Я пойду вслед за тобой,
Я сама вбивала гвоздь,
Разбивая руки в кровь.
Sic! Ни слова - тишина.
Это вечности строка.
Чей-то самый тяжкий вздох,
Чей-то самый легкий взлет.
Чья-то первая слеза,
Чья-то кровь у пустыря,
Чей-то палец на курке,
Чья-то вена на игле.
Я боюсь за этот мир,
Я скучаю по другим.
* * *
Последний луч моей любви упал несмело,
Он не успел согреть тебя... Я не успела.
Разлуки гром отнял мои, все мои силы,
Я не просила ни о чем, я не просила.
Ждала предвестников весны - снега белели,
Горело сердце без огня - мели метели.
А на заснеженный порог врывалась только вьюга.
Метут метели без конца и края им не будет...
Наталья НИКОЛЕНКОВА
ТЫ НАЙДЕШЬ МЕНЯ ТОЛЬКО ВО СНЕ
(подборка стихов)
* * *
Капля разлетелась в пыль,
Небо расступилось.
Скрежетнул автомобиль,
Что-нибудь случилось.
Мы читаем по следам:
Заяц и собаки.
Знаешь, слово "никогда" -
Вымысел и враки.
* * *
Все проходит. Пройдет и это,
Как Антильские острова.
Я не знаю, какого цвета
Твои ласковые слова.
Память топчется бестолково
В закоулках ночных миров.
Слишком многое значит слово,
Чтобы выпало на zero.
Слишком сильно и слишком поздно,
Чтобы верить и повторять.
Я люблю тебя. Это серьезно.
То есть - зря.
* * *
Когда закончатся слова,
Придет опять черед Виана.
Когда утихнет голова,
Я выпью кофе из-под крана.
Когда наступит новый год -
Затменье, вымысел, киношка, -
Пойдут часы наоборот,
И затвердеют все обложки.
* * *
Я найду тебя в зарослях дрока,
Ты найдешь меня только во сне.
Почему говорят, что жестока
Эта жизнь со звездой на спине?
Протяженные гласные звуки
Протянулись в такие края,
Где смешны и слова, и разлуки,
И твоя нелюбовь, и моя.
* * *
Прощай, моя чайка,
Летящая над головой!
Мы выпили чаю,
И я собираюсь домой.
Мне выпили сердце,
Заполнив пустоты тоской,
И я возвращаюсь.
В мир прежний. Не тот. Не такой.
* * *
Это ничья квартира.
Это ничьи полмира.
Это не мой мужчина.
Тундра и чертовщина.
Это октябрь нежнейший.
Это движенье женщин
Из никуда - к победе,
Черным по белому.
Подъезжала электричка.
Я дрожала, словно спичка,
Обгорелая, как точка
В завершающей строке.
Кто собачку утешает,
Тот и живота лишает,
Смотрит - и не понимает,
Видя бритвочку в руке.
Это стихи на случай.
Это трава в падучей -
Маленькая, живая,
Для виноделов края.
Это молчанье страха.
Это ничья рубаха.
Пошевели рукав:
Выпадет мертвый птах.
* * *
Перголези ты мой, Вивальди,
Золотые следы на асфальте,
Голубые глаза принцесс
И фантазии зимний лес.
Ваши отповеди по теме.
Мой бессмысленный взгляд осенний.
Научите меня молчать,
Головой уткнувшись в колени.
* * *
…И в конце нелепого романа
Ставить многоточие смешно.
Видишь ли, я так непостоянна,
Что роман не значит ничего.
Перетерлись тонкие желанья,
Перегрелись головы. Good-bye!
Что-то там с системой зажиганья,
И вообще, еще не месяц май.
ДВОЕ
Ангел волосы не моет,
Ангел песен не поет.
(То, как выпь, она завоет,
То хохочет, как койот.)
Ангел молча существует
Между небом и землей.
(А она-то знай танцует
Между смертью и игрой.)
Ангел книжку почитает
И под музыку заснет.
(Снегом душу заметает,
Снегом душу заметет.)
* * *
Запрокинем головы
И увидим птиц.
Глупые и голые,
Даже без ресниц,
Злые и веселые,
Губы в табаке -
Мы пройдем по лезвию,
Словно по реке.
Мы соврем прохожему,
Мы убьем жука.
Мы - неосторожные,
Потому что - как
Спрятаться от коршуна,
Кожу поменять
И заснуть в горошине
Пепла и огня?
ПРОЗА
Ольга ИЛЬИНА
МАРКА
огда она была маленькой, все собирали марки, значки, самолетики и мечтали стать космонавтами. Не мечтала она стать космонавткой, только летчицей. На качелях летала, вестибулярный аппарат развивала. А иногда вставала на ножки на бренную землю и приговаривала:
- Тили-тили тесто, жених и невеста.
Или:
- Ловись, рыбка, большая и маленькая.
Или:
- Дождик - дождик, пуще, будет травка гуще.
Короче, собирала абракадабру всякую. И марки. Из любви к искусству. Однажды бродила по Эрмитажу и на выставку развратных скульптур попала. Роденовские модели изгибали тела в страстной муке, и Дашка полюбила святое искусство. Эрмитажа всегда под ногами не было - пришлось собирать марки. Смотрела на них - Рубенсовских матрон, изысканных крестьянок Венецианова, загадочную Лопухину - и от загадок таяла. Но однажды испугалась. По-настоящему.
Книжка была старая, с оторванной обложкой, безымянная, но с библиотечным штампом на драном запястье. Дашка не прочитала ее. Она уткнулась курносым носом в семнадцатую страницу и испугалась: между страниц прилипла, тихо щурясь, щербатая монгольская маска. Боевой раскрас ее был чуден, нелеп и страшен, страшен и чуден опять. И смеялся. Марка смеялась своим щербатым ртом и выглядела очень дорого, прямо скажем. Дашка опять обрадовалась и опять испугалась.
Бабочка порхала вопреки турбулентности. При просмотре кадр не сфокусировал турбулентность. Плохо выглядела бабочка. А марка встала перед глазами, как живая. Да вот он, монгол, собственной персоной: нос приплюснут, глаза с прищуром навыкате, рот в щербинку. Надоело кульбиты выделывать, огни зажигать и народ пугать оголтелый - и спокойно щурится, над бабочкой потешаясь.
- Ты ешь бутерброды - очень вкусные.
- Ты же знаешь, я не люблю жир!
- Где жир, какой жир? Посмотри, я ведь все убрала!
- Хорошо, я съем.
Не ест.
Ссоримся.
Он должен полюбить мои бутерброды. Я не должна лезть в его дела. Баш на баш. Мы квиты. Махнем не глядя! Полюбить или умереть? Вот в чем вопрос. Промедление смерти подобно!
- Ну ты факир.
Дашка пришла к подружке вымыть голову (обычная история - в половине города нет воды летом, вот здесь есть, а через дорогу - уже нет), моментально помыла и одномоментно высохла, вот Лилька и смеется:
- Ну ты факир.
Факир явится в полночь.
Распахнуть окно в дождь. Поскорее, пошире; шире, шире, к озону поближе! Словно душу - хрясть - распахнуло молнией! Вот и солнце провисло из тучи. И гроза отлетела. И сердце. Дом раскрыл свои веки-ставни. Ладный сайдинг совсем просиял. Кудрявится листва яблонь, а лук изготовил к борьбе пики. На колышке в левом рядке помидоров одиноко поник колпак: шутовская кисточка слиплась, как хвост мокрой кошки (хорошо хоть, не как голый - крысиный).
- Ой, девочки, красота-то какая! - Заринка прошлась между грядками, лукаво улыбаясь и поглаживая некоторую зелень так, будто сия красота принадлежит исключительно ей, и - смотри, не смотри, - все равно, не поймешь ты "мою" красоту. И зачем приглашала взглянуть? Да больше никто и не торопился смотреть, гладить, владеть. Камин жужжал так уютненько, взрывы грома забылись, и никак не хотелось себя отнимать от царского дивана и огня. Боря все шевелил угольки, искры сыпались с новой силой, и отсветы пламени делали его некрасивое лицо в очках похожим на шлем с закрытым забралом.
- Рыцарь! Ну принесите мне что-нибудь тепленькое! - голос Зарины капризно мягчел, кокетничал и раздражал. Колпак был виден с террасы. И жалок по-настоящему. Дождь опять припустил, Заринка втиснулась между Ирками на царский диван и завела:
- Ой, мороз, Моро-оз.
Нету мороза. Но как дружненько подхватили! Ох и славно отрываться в незамысловатости! Слаженно, вдохновенно, с душо-ой! Как-то незаметно от совсем русского перешли к восточной экзотике: спели, а потом и сплясали hava nagila. Исаак Ханааныч остался доволен. Дашке и весело было, и скребливо: где-то сейчас ее милый?
Дорога успокаивает и тревожит одновременно: вьется незамысловато, все пряменько, пару часов можно ни о чем не думать, а потом - Зачем мне ее друзья? Ее компания? Училки занудные, какие-то мужики? Баня. Да на черта мне баня не моя? Вылезу из нее, весь в пятнах, распаренный, страшный. Смотрите, подруженьки, оценивайте. Зачем еду? Ну, посижу, посмотрю, на луну повою, раз ей хочется волка воспитать.
Сияла ночь. Луной был полон сад. Когда звезды погасли, луна воссияла на небосводе. Огромная лампада не чадила, не отбрасывала теней, но и не лишала покровов предметы. Дом, еще недавно сверкавший промытым цветом беж, исчез, растворился в темноте. Сад шумел, изредка напоминая о себе. Да что вообще есть на свете? Тихий шум и полная луна. В открытом окне изредка - всхрап Зарины: наша восточная красавица мигом уходит в отруб и никогда не смущается своего мужественного храпа. После баньки она блаженно спит на втором этаже, сообщая окрестностям, что они не одни. А банька! Чудо чудное - диво дивное! Светлое дерево дышит лесом, нездешним морем и чистотой. Простору - на десятерых! Жару - каждому свой утолить!
На террасе чуть теплится неспешный разговор: байки, анекдоты, любимая работа, "за жизнь" - все в полусне, но смачный смех впрыскивается, как снег среди лета.
- Я с ним в лифт-то села, - Иринка вспоминает студенческую юность, - и тут только сообразила, что с негром осталась один на один в маленькой комнатке. А ну как он сейчас "стоп" нажмет и - Партия не простит! И тут вспомнила: мы в студенческой столовой все время посуду тибрили, я в тот раз вилку алюминиевую скоммуниздила. Негр такой здоровый попался, улыбается огромными губищами, а зубы белые-белые:
- What is your name? - говорит.
А я ему:
- Вилка! - и вилку нацеливаю. Вот так и удалось сохранить идеологическую невинность.
- Еще случай про невинность, - вторая Иринка вступает. - Помните, как в хрущобах разные вещи приходилось пристраивать, чтобы пространство сэкономить? Так вот, у нас складной стол жил под диваном, и, чтобы его достать, под диван не просто надо было залезть, а еще и ножки ему немного раздвинуть, а то стол не вылезет из-под дивана-то. Пришли как-то к нам друзья, Димыч с женой, я Димыча прошу:
- Достань нам, пожалуйста, стол из-под дивана.
А Димыч мужик крепкий, каждая нога - по бревну; наклонился он, раскорячил слоновьи конечности, но стол не может вытащить. Я увидела и говорю: - Ты раздвинь ножки-то!
Димыч медленно поворачивается ко мне, не разгибаясь.
- Я говорю, ты ножки-то раздвинь!
Димыч каменеет. Пока он поднимается, я понимаю: ща-ас он мне за ножки как влепит.
- Я говорю, ты ножки-то у дивана раздвинь!
Димыч просиял и достал-таки столик.
Рассказ давно уже тонет в бешеном хохоте. Колоритного Димыча нисколько не жаль. Все торопятся нахохотаться про запас, на последующую суровую жизнь. Только Павел Петрович несколько угрюм, да женушка его боится потревожить свою отреставрированную недавно пластикой мордашку. Да что с них возьмешь - чужаки, не нашего поля ягоды. Один из главных торгашей города - и простой учитель: разве сытый голодного уразумеет? Хорошо, что мало вспоминается работа. Соловьи, луна выключили школьное сознание. И полотенца. (Ненадолго). Полотенца лежат у всех на виду аккуратной стопочкой роскоши на столике у дивана.
- Ну что, девчонки, а в баню-то с нами - слабо? Все боитесь потерять невинность? - проснулся Павел Петрович. Жена и бровью не шевельнула - опять жаль пластику?
- Девочки - Иришка, мать-командирша, ласково щурясь на Павла Петровича, делает едва заметное движение плечиком, и девочки мигом ее понимают, - покажем, на что способны? Подскочили - отпустил царский диван, почуяв нешуточность намерений, - расхватали полотенца, и стайкой - в предбанник, показывать некоторым, почем нынче невинность. Мужики за столом запереглядывались. Притихли. А девушки уже - вот они: ляжки и бедрышки открыли, плечики обнажили, ну, полотенцами пока кое-что скрыли.
- Павел Петрович, вы с нами? - и полотенчиками призывно елозят.
- Что? Без меня? - в директоре ретивое взыграло. - Я тоже проверю, на что вы способны! А Павел Петрович, и рад-радешенек, ретировался по-быстрому, домой спать отчалил.
Девчонки вошли с директором в предбанник и преспокойно откинули полотешки. Разулыбался голубчик, на все те же ляжки и купальники любуясь:
- Ну, девчонки, ну, вы даете, а я уж совсем было собрался честь потерять.
- Ничего, Владимир Геннадьевич, мы вам ее пока сохраним!
И ведь ни одной бретельки не вылезло из-под полотешек невовремя! Или с пьяных глаз не заметили? Филигранно умеют все же работать учительницы.
Славно в баньке, с лесом рядом, в ожидании любимого. Преешь на полке, забот никаких, кроме истинных: прогреться, разомлеть, оттаять. От работы одни казусы оставить. Такие вот:
Иркин палец демонстрировал один джоуль в единицу времени. Средний палец, гордо задранный вверх. Остальные пальцы просто сжимали - мизинец и безымянный - ручку, а указательный и большой - мел. Среднему досталось гордо торчать, а Иринка им яростно потрясала, втолковывая непутевым деткам сложное физическое понятие. Детки почему-то валились на парты и под парты, и Иринка опять и опять пускала в действие палец. Пока не посмотрела на него со стороны. Тогда свернула объяснение.
- А я однажды, представляете, - Дашка вернулась к школьной тематике, когда уже испариной по пятому разу покрываться стала, - на уроке пишу следом за детьми на доске обобщение по теме "Евгений Онегин" как энциклопедия русской жизни". Ну там, что сумел рассказать поэт про современников: как жили, в альбомы писали, учились. Записываю кратко: "Учеба". И благополучно пропускаю на доске вторую букву. Молчание. Языковое чутье у всех разное. Требуется время, чтобы вообразить "учебу" без второй буквы. Вообразили. Прыснули, испарина разлетелась по углам просторной баньки. И от души опять затянули "Ой, мороз - Моро-оз". Оговорки по Фрейду. Песни по-русски.
Когда из баньки выплыли, во дворе играл с огнем факир. Факир явился в полночь, как и следовало ожидать. Ноль-ноль, ноль-ноль - начался отсчет новой эры на электронных часах.
Черный плащ сиял пожаром. Уголья таяли на лету. Плащ взлетал и реял на высоте, будто его вздули для съемки вентилятором. Что там, под плащом? Кто: палач? спаситель? Полюбить или умереть?
Если она меня сейчас не встретит? Куда я еду, идиот? Ага, надо думать, вон огнями светится то, что нужно. Домик новешенький, шикарный, все, как она описывала. Гребаный шик.
Угольки летели из мангала - Исаак Ханааныч торопился попотчевать милых девушек шашлыками. Пряный запах слился с одуряющим ароматом цветов табака. Соловьи торопили утро, заставляя бледнеть луну. Иришка любовалась на нее и жалела о потерянной яркости. А Дашка ненавидела полную красавицу и подпела соловьям.
- Дашка, ну хватит пищать!
- А поквакать можно?
- Давай, поквакай. Мы тебя сейчас в бочку посадим, поближе к лягушкам.
- Засмолите и в море синее скинете?
- Законопатим точно, чтоб не пищала.
- У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать - заголосила поперек Дашка. И стало ей легче.
- Вот скажите: почему мне девушки пятнадцатилетние нравятся, а не взрослые женщины?
- Милый мой, в твоем возрасте взрослые женщины должны казаться просто старухами. Слава богу, что тебе нравятся ровесницы, а не старухи.
- А если меня мужчины интересуют, ну, парни там?
- Подростку в твоем возрасте естественно засматриваться на весь мир, сравнивать, оценивать (чуть не сказала "идентифицировать себя"), определять свое место. Так что смотри, не бойся! Из-за плеча Кирилла, бледного, словно раненного, мальчика, выглянул Пьеро. Грустно наклонил голову. Колпак поник. Кисточка смялась, как отравленная. Глаза от влаги потемнели:
- Утешай, утешай, а мальчик-то все равно болен - шепчут.
Много больных мальчиков и девочек в летнем социальном лагере: Димка дыру вертит, акробатически выделываясь, а его даже массажем мять нельзя - проблемы с позвонками; Кирилл не может идентифицировать себя, а ему пятнадцать; Леночка - даунятка, добрая и милая, а братья-близнецы Крюковы, дожив до четырнадцати лет, как она, раскрывают туповато рот и издеваются над ней. У них ЗПР и агрессивность, которая никого не тревожит, но они любят детсадовские песни. А интеллектуальный Кирилл твердит о своей агрессивности: его достал абсолютно молчащий Леша, маленький тихий мальчик, написавший для Дашки крупно свое имя и номер телефона. Еще здесь есть Денис, первоклассник. У него восточно-азиатская внешность, он все время рисует взрывы домов и нефтепроводов и мечтает взорвать больницу, которая его лечит.
Вчера Дашку порадовала родная школа. В ней был выпускной. Мишка Ларин наконец побрил и помыл шею и вполне соответствовал своему белому костюму. Его мама кормила всех шикарным салатом из экзотики морепродуктов. Отец Ивана для любимых учителей ковшами разливал шикарный же армянский коньяк. Ольга и Лизка, две любимых стервочки-выпускницы, любовались собой в бальных нарядах и забыли посмотреть косо на Дашку. Короче, благостное настроение совсем было ее посетило. Лучше б она не входила в учительскую! Темнота разбилась на пороге, и... Хозяевами здесь были тараканы. Они посыпались сверху, когда Дашка врубила свет, но не исчезли. Пока она давила тех, что были на полу, сверху падали новые. А целые полки непоколебимо прилипли к стене. Даже свет их не напугал - братство, что ли, помогало и ощущение родного плеча, количества плеч? Нам бы их стойкость - подумала бы Дашка, если б не визжала. Тараканы перебили тяжелый взгляд Пьеро.
Полюбить или умереть?
Я выбираю жизнь! Любимый мой! Я жду тебя! Ты попаришься в чудной баньке, посмотришь на моих подруг, позавидуешь юбиляру.
Однажды, в день седьмой творенья,
В июне, как стихотворенье,
Родился он на божий свет,
Чтоб теплый передать привет
Нам от великого поэта,
Который за денек до это-
Го дня и век назад родился
И так же жизнию гордился.
Тот чувства добрые лишь лирой пробуждал,
Владимир же историю познал
И детям увлеченно рассказал.
С тех пор, от Ромула до наших дней,
Нет в мире баек Палыча чудней,
И нет честней и тверже человека -
Не родился` еще такой от века!
Его мы славим дружно, гордо, смело -
Хорошее у нас сегодня дело!
И рядом с ним, как искренняя муза, -
Всегда поддержит дорогого мужа -
Соратница, подруга и жена,
Другой на свете нет, она одна,
Едина в лицах трех, незаменима,
Прекрасная, любимая Галина.
За их тандем всегда мы выпить рады,
Ведь мы без них - как чертики без ада,
Как ангелы без своего, блин, рая.
Короче, выпьем за семью. Кончаю.
Как ладно живут Владимир Палыч и Галина Ивановна! Два учителя. У обоих за плечами - целая жизнь в школе, много лет административной работы, много - совсем черновой, учительской. Уже уставать стали: сердце тревожит, давление мучит. А вместе - без сучка и задоринки. Муж да жена - одна сатана - это про них. Будет ли про нас?
Как они неслись! Лихо пролетали мимо других - ветер свистел, обтекая машину, смывая шелуху дня. Шоссе блестело. Промытое недавним дождем и непросохшее, ослепляло, сияя солнцем. И грянули они песню. Два дурачка: весело, бодливо - кто ярче? - затянули мотив, один за другим. Дрожь голоса на кочках - естественный аккомпанемент. Никакого безумия. Нелепость? Как всегда. Споемся, друзья?
Шоссе блестело. Промытое недавним дождем и непросохшее, ослепляло, сияя солнцем. Два солнца - это не весело, а страшно. Скорее бы ночь! Но там луна.
Теплая, тяжелая и ласковая ладонь легла между ног, и душа встрепенулась. Судьба моя, ты между ног! Ехала Дашка рядом со своим милым вдоль обочины, напрямик к его сердцу, с его коленом рядом. Мое тело принадлежит тебе, твое тело принадлежит мне. А душа уже взлетела вроде.
Огни трейлера налетели на слепящем под утро шоссе, слились с солнцем, влепились наотмашь. Руль вильнул.
Факир лежал. Затылком кровь текла горбато. Плащ потускнел. Угли в пыли погасли. Марка сгорела. Бабочка сфокусировалась. И улетела.
Евгений ЕВТУШЕВСКИЙ
ЗАПИСКИ ЧАСТНОГО ОХРАННИКА
КОЛДОВСКОЙ ЧАЙ
у, чем заниматься несчастному сотруднику охраны продуктового супермаркета, скучающему у «окошка» монитора, занудно транслирующего торговый зал во всех его слюновызывающих проекциях? Естественно, наблюдением за многочисленными покупателями, часто тырящими разные мелкие вкусности в бездны карманов и пазух, а то и во внаглую пронесенные сумки, и прочую ручную кладь. Работа у монитора стала для нас своеобразной видеоигрой: наблюдаешь, вычисляешь и сообщаешь по рации напарнику в зале, и тот тормозит жуликов с поличным. Потом, меняемся местами: он – в «видеосалон» дежурки, я – в «поле» торгового зала.
Как-то, смотрю и вижу в пределах чайного ряда высокого худощавого мужичка, стильно упакованного темной джинсой, и с повышенной волосатостью прически, стянутой в хвостик. Тонкие пальцы пушистого «чайника» в купированных перчатках, смело тасуют «революционный» порядок четкого строя пачек и ценников, раскидывая их по разным полкам – какую куда.
Семафорю в рацию:
– Андрюха, смотри, на двенадцатой камере – в чайном, волосатик шалит, клад ищет, наверное.
В поле зрения двенадцатой, неспешно вплывает полнеющий силуэт коллеги и напарника и моментально исчезает – откуда пришел.
– Что ты, Женька, это же колдун. Да, ну его, нафиг! Пусть банкует, продавцы починят – видишь, вон – как мыши попрятались. Нет уж, если хочешь, разбирайся сам, коли мне не веришь!
Я верю. В бога, да и в себя тоже, но не в доморощенных «шаманов». Поэтому, встаю, закрываю на «клюшку» дежурку, и не спеша, направляюсь в мир деликатесной торговли, до мозга копченых костей пропитанный благоуханием сырной плесени, колбаски да разной прочей съедобности.
Вхожу и вижу финал «чайной церемонии»: пачки кучами по полкам, а торжествующий «чаеман» с видом знатока обнюхивает и ощупывает мини-кубик чего-то индийского грузинской фасовки с китайскими иероглифами. Говорю:
– Послушайте, молодой человек, ведь можно было выбрать чуточку поаккуратней. А, теперь бригаде продавцов вместо обеда целый час восстанавливать вашу разруху.
Ответом был пристальный взгляд Вольфа Мессинга. И – тишина. Повторяю пройденное, и слышу:
– А, кто вы такой, если не секрет?
–Я, – отвечаю, – сотрудник охраны этого магазина.
– А, вы знаете, кто я? – Глаза чаевника, сойдясь на переносице, усиливают давление на подопытного меня.
– Понятия не имею, а что, необходимо?
– Начальство, молодой человек, надо знать в лицо! Я – учредитель вашего охранного предприятия и плачу тебе зарплату, – суровеет «волшебник», – так что не мешай мне делать покупки так, как я того желаю!
– Мое начальство, господин покупатель, выглядит несколько иначе, – отвечаю, – чем вы.
Зрачки собеседника сужаются, отцентровав глаза (особенно левый), и тонкие губы приказывают:
– Отойдем, поговорим!
Вот это – по-нашему, – радуюсь, – ситуация проясняется. На агрессию у меня есть стандартный и адекватный ответ и, если честно – то любимый.
Отойдя, шагов на пять, он резко всем телом оборачивается ко мне, вперившись трассирующим бронебойным взглядом:
– Так, ты не понял, кто я? Повторяю: я – твой непосредственный босс и, посему, выношу тебе благодарность за бдительность и премирую. – Протягивает мятый червонец.
– Взятки при исполнении – статья. Не пойдет. Я эти деньги не заработал, они – не мои. – Пытаюсь обогнуть говорящего, но он становится «необходимым», заступая дорогу.
– Возьми. Будет карьера, слава, деньги. Удача будет!
Развернувшись, обхожу стойку с товаром с обратной стороны, а он вот – как чертик из табакерки – навстречу.
– Возьми, – говорит, – не пожалеешь. Это – твой шанс!
– Свои шансы, – возражаю, чувствуя зарождение ярости, – обеспечиваю сам, а чужие – не мои.
Колдун швыряет бумажку на пол, а пачку – на прилавок и, не оборачиваясь, удаляется к выходу. Я – следом. Финита ля комедия.
– Да ты, новенький, в своем ли уме? – Кассирша Настя тормозит меня за плечо и разворачивает к себе, – ты знаешь, кто это? Колдун! У него весь магазин лечится, он нам товар завораживает от краж. Он ведь тебя заживо сгноит. Дай то бог, Женька, завтра тебя увидеть!
– Не знаю, – отвечаю, – от чего там у него весь магазин лечится, но товар у вас – я вижу, – жулики прут килограммами. Не помогает, значит, магия шаманская! Кстати, а чего он чай-то лопатил – разборчивый такой?
– Не понять тебе этого, Женька, простой ты дюже. Он ведь – экстрасенс! Что попало – не пьет. Он чувствует чай душою. Смотрит на пачку – и видит, с каким настроением человек в далекой Индии срывал чайные листики. Они ведь, все помнят – и хорошее, и плохое! И, выбирает чай, пропитанный положительными эмоциями. Они ему силу дают! Ну, Женька… смотри!
Вновь столкнулся с гипнотизером я лишь спустя пару – тройку недель. Он просто подошел ко мне и поздоровался приветливо. На этом наше колдовское противостояние и закончилось. Навсегда.
УКОЛ ЗОНТИКОМ
а страже покоя супермаркета приходится, иногда, сталкиваться в противостоянии с самыми разными, порой чрезвычайно занимательными и колоритными «кадрами». Об остальных впрочем, речи нет – они не стоят профессионального интереса.
Как-то, в истекающий июльским потом день, посещает нас сладкая парочка. Он – богато «прикинутый» парень, самоуверенный и решительный, вооруженный не по погоде зонтиком – тросточкой. И, она – наивная вислоухая симпатяга, раззявив рот, глотающая его «лапшу». Молодой человек павлинит пальцы свободной руки, а зонтик его: то – с хрустальным звоном пересчитывает дорогущую «стеклотару» ликерки, то – сминает упаковки штучных фасовок. На меня же, хранителя данной роскоши – ноль внимания, как на не самую нужную часть интерьера. Девчушка же плывет и тает под могучим трепом распальцованного приятеля. Глядя на интенсивную работу «указки», предполагаю: возможно – пединститут закончил, и эти движения – наиболее усвоенный навык. Либо фехтованием с детства заигрался и из роли мушкетёра не вышел.
Подгребаю.
– Молодой человек, не соблаговолите ли прекратить протыкание товара зонтом. Здесь все дорогое, а расчет за испорченное будет довольно обременителен и не совсем приятен.
С удивлением, обнаружив вдруг, откуда ни возьмись – досадную помеху в моем лице, посетитель с учительствующим видом (кажись – угадал!), словно разжевывая азбучные истины, снисходит до пояснения.
– Слушай, охранник, я могу здесь делать все, что захочу.
– Если покажете, где это написано.
– А, это на мне написано, разве не видно? Я могу купить весь ваш долбаный магазин с полками и продавцами.
– Без меня, естественно.
– Неважно. – Бросает он, подчеркивая тем мою для него незначительность. – Я даже, прямо сейчас и не сходя с места, могу снять штаны и нагадить тут, и ничего мне за то не будет.
– Дерзайте, посмотрим, – соглашаюсь, – но отвечать за гадость вам, тем не менее, придется.
Улыбаюсь, представляя процесс глобального облегчения с точек зрения трех видеокамер слежения – и на страницах Интернета. Бомба! Круче трех центнеров тротила!
– А, ваши деньги, – подношу ко рту раскрытую ладошку и дую на неё, – тьфу! Ветер.
Парень секунду думает, опершись на зонт, затем, прихватив под мышку симпатичную ротозейку, большими шагами покидает магазин.
РАССЛАБЛЯЮЩИЙ КОФЕ
алява – вещь заразительная и чрезвычайно увлекательная. Она толкает порой, людей на великие жертвы ради, например, того же сладкого уксуса. И ценой, иногда – горького поноса. А, бывает ещё хуже, но немножечко реже. Поговорим о легкой форме.
Став новоявленным охранником старейшего в городе Барнеаполе торгового центра с «колоритным» названием, я в первую очередь, естественно, познакомился с коллективом коллег. Нормальные ребята. Василий – старший по магазину, правильный конкретный парень с задатками жесткого лидера. Творящий порядок на объекте по своим принципам, уникально сочетающим «понятия» чисто воровские с пунктами профессиональных инструкций. То бишь – совмещающий несовместимое по сути и, на первый взгляд – удачно. Жорик – полнеющий лопоухий увалень с приклеенной улыбочкой и хронической манией величия в скрытой форме. То есть, пацан безобидный для тех, кто повыше рангом или посильнее мышцой. А, для зависимых от него сограждан – просто «вешалка» ходячая. Ну, и еще несколько интересных для других сюжетов ребят, практически выпадающих из нынешнего повествования.
Короче однажды, открыв свою, не запирающуюся на ключ, кабинку в раздевалке и, глотая слюни в предвкушении чашечки кофе, я не обнаружил там оного. Сахар также ополовинился до безобразия. Пришлось обходиться сухомяткой, никак не способствующей здоровому пищеварению. Так было раз, да еще раз, да еще несколько разков. Попытки закрывать кабинку, прятать «сухпай» в сумку и в карманы куртки не спасли, принося облегчение лишь запасам. Обиды не было, я не обидчивый человек «по жизни» – как это сейчас говорится, однако и – не безобидный.
Когда попробовал закинуть удочки коллегам по наболевшей теме, Жорж ответил:
– Ну ты, Жека, в натуре, на меня только не думай. Я чисто правильный пацан и, зуб даю, у кореша без спроса ничего не возьму ни в жизнь, ни за что, никогда! Это другой кто-то.
Василий в ответ божился:
– Да я ни в жисть, Жека, твое не трону! Без балды! Ты его только вычисли, гада, мы его по «понятиям» построим, беспредельщика, чтобы, крыса, у своих не «тарил». Да, – это толстый Жорка, наверное…
Аптекарша была немало удивлена, когда я покинул ее контору с несколькими коробками как кофейно-коричневого, так и сахарно-белого слабительного, весящего в общей сумме, граммов – сто пятьдесят. Весь оставшийся вечер я давил таблетки ложками в предвкушении злорадном и разбавлял ими сахар и кофе сообразно цвету, в перерасчете от одного к трем, что вовсе не отразилось, как потом выяснилось – ни на запахе, ни на вкусе и, что самое главное – ни на качестве лекарства от жадности.
Следующим днем, стоя на боевом своем посте (пардон – посту), я обратил внимание на наличие отсутствия в поле моего зрение Джорджа. И, выспрашивая по рации коллег, просветился, что наш «телепузик» – как его кличут в народе, медленно, но верно утекает в канализацию. Увидев вскоре Жоржика с обвисшей мотней пуза, я впал в малопонятную окружающим истерику, давясь смехом до икоты (хоть ни до поноса – упаси, Господи!). Ну, а когда Жор, оповестив всех о надвигающемся порыве «облегчения», тряся выпуклостями, умчался в сортир, я глубоко и надолго выпал в «осадок».
Назавтра я работал с Василием. Вообще-то он весьма занимательный и колоритный тип. Эдакий, приблатненный местами «секъюрити», с острыми приступами «распальцовки» и чрезвычайно эмоциональным «базаром» недоделанного уголовника. Он из тех таскателей златых вериг, кто, размахивая крыльями и кивая клювами, подобно долбящим дятлам, пугают феней мобильные телефоны, косея от своей крутости. Телефоны, часто выключенные в целях экономии.
В четверть одиннадцатого, закончив очередной сеанс одновременной связи между мобильником, ушами и рацией, старшой оповестил нас, шевеля «щупальцами»:
– А, пойду-ка я, мужики, в натуре, кофейка дерябну после ночных трудов праведных.
Больше его до самого вечера никто не видел, видели только запертую изнутри дверь туалета, надсадно матерящуюся, по видимому – то в рацию, то в телефон. Обитатели магазина выкручивались – кто как мог.
Всю неделю парни мужественно боролись с чрезвычайно жидким стулом, катастрофически худея и обезвоживаясь до мумификации. Бедолаги тут же восстанавливали водный баланс моим кофе, не замечая, что сам пью напиток исключительно из разовых пакетиков. Устав смеяться, я с хмурым неодобрением выслушивал ежечасные жалобы халявщиков на диарею и метеоризм. Даже жалко их стало. Но, всему приходит конец, – скончался с «божьей» помощью и мой аптечный кофе. Я не возобновил запас, полностью перейдя на пакетики, пока еще неприкасаемые для чужих…
Коллеги же, заметно повеселели, округлились выпуклостями и расслабились. Правда, теперь душевно – а не кишечно, сетуя лишь на отсутствие халявы. Вот уж, воистину: жадность людская к бесплатному – неистребимое состояние запущенной души!
ХОХЛОМСКАЯ ТЕЗКА
– 
дравствуйте, Евгения Алексеевна!
– Да здоровей видали! – И надутая, резко благоухающая «четком» туалетной воды девица, не удостоив меня взглядом, вразвалочку шлепает к своему отделу. Хохломской отдел, осчастливленный ее явлением, щетинится расписными дровами: ложками, плошками, матрешками… Куба два – не меньше, в пересчете на пиломатериал. Тезка, отчаянно пыхтя, надолго уединяется под прилавком, и чем-то там форсированно занимается. Спустя минут пятнадцать, оттуда – аки из-за горизонта, солнышком встает багровый лик продавщицы, разрисованный косметикой не хуже той самой хохломской Матрены, одаряя мир пучеглазым самовлюблённым взглядом. Что-что, а самооценка тезки – куда выше крыши. Что ещё сказать об умственных способностях девицы, гордо величающей себя Звездочкой – как моя теща корову.
– Ну, рассказывай, – снисходит наконец Евгения Алексеевна, – как до такой жизни докатился.
– Да, как Колобок, Женя – и от дедушки ушел, и от бабушки ушел, катился, катился и докатился вот. – Грустно выдыхаю я. – Тебя теперь вот стерегу, чтоб не украли.
– Молодец! – Одобряет она. – Лучше стереги, а то уволят.
И картошка рыхлого носа самодовольно устремляется в потолок.
– Слушай, тезка, – говорю я, любуясь нечесаными мелированными космами соседки, – тебя кто за волосы трепал? Торгуешь экологически чистыми расческами – и лохматая?
– Не нравится? Ну и подавись. А, по мне так, ничего!
И принимает пару живописнейших поз перед зеркальной витриной, скинув локтем расписное корыто, жалобно треснувшее. Женечка – по ходу, просто не захотела сокращать утренний здоровый сон наведением порядка в шевелюре, законсервировавшей пух линяющей подушки.
И, тут меня осеняет. Я представляю большеголовую пучеглазую прыщавую дивчину, со срезанным машинкой скальпом прически, в общем-то – ей и не нужной. И, тихо схожу с ума от возможности улицезреть это.
– Слушай, Женечка, – осторожненько прощупываю я, – а чего ты не пострижешься? Забот меньше будет.
– Да, знаешь, Жека, некогда, да и некому потому что, – жеманно отвечает дива.
– Врешь, просто волос жалко! Да, и вообще ты машинки боишься!
– Это я-то боюсь? Это мне-то жалко? Да, я совсем ничего не боюсь. Я хоть сейчас постригусь, если потребуется!
– Даже налысо?
– Да, без базара! – Не подумав, ляпает тезка.
Коллеги мои, с интересом следящие общением, в предвкушении подтягиваются к прилавку.
– Вот это девушка! – Подыгрывает Влад. – Кремень! Сказала – сделала. Умница!
– Женя, а за свои слова отвечать надо, – радуюсь я, – видишь, как тебя уважают. Стригись!
– Но, нечем ведь. – Запоздало теряется тезка, заподозрив подвох.
– Мужики, скидываемся по сотке на машинку для Женьки, пострижем ее и увековечим фоткой, – говорю, – а машинку подарим на память. Ну, что, тезка, согласна?
– По сотке с троих – мало, – считает девушка, – не пойдет.
– А по три, – отрывает Иван, – годится?
– За «штуку» – договоримся.
– Поехали.
На озабоченной маске раскрашенной под хохлому тезки читается напряженная работа мысли, скрипит ржавчина извилин: где-то подвох, но – где? И, выбравшись бочком из-за прилавка, мамзель ковыляет следом к отделу бытовой техники, где мы уже засвечиваем купюры.
– С вас еще парик! – Ставит вдруг Жека невыполнимое условие. – Натуральный, и по самую талию.
– Да, ты нас так разоришь! – Возмущается Влад. – А мы то тебе и поверили. Думали, что ты хозяйка своего слова. А, хитришь, чтоб не стричься. Больше нет тебе веры!
– Я согласна, но только с париком.
– Когда ты соглашалась в первый раз, о парике и речи не было. Вот так и наживаются на доверчивых охранниках. А я-то поверил! – Сокрушаюсь я.
– Все, Жека, мы на тебя в обиде и больше к тебе не подходим, – изрекает Иван, и чапает восвояси, – занимайся самосохранением!
И, всю оставшуюся смену, я наблюдаю «эти глаза напротив», в толпе матрешек, за вывеской которых (глаз, естественно) усиленно шевелит двумя извилинами единственная мыслишка: «Может, продешевила?» Да, давлюсь смехом, представляя тезкину «хохлому» без парика.
НЕУДАЧНЫЙ «ВИЗИТ»
у, до чего же везёт мне на происшествия, случающиеся на рабочем месте! Местная милиция уже матерится, когда к ним поступает очередной вызов из «Лэтуаля». Опять – скандальчик с потасовочкой.
Стою, значит, на посту своём и никого не трогаю. Улыбаюсь – при этом. Слышу вдруг, звук падающего Вини-Пуха. Направляюсь, не спеша на стук. Не спеша – потому что не в моём он отделе и отношения ко мне не имеет. Пока не имеет. Вижу, что два парнишки лет двадцати уронили у соседки по магазину Юляшки пару коробок со стеллажа, но активно их поднимают. С комментариями. По поводу коробок и соседки. Подошёл, дабы подсобить, если что – в пределах профессиональных полномочий. Естественно – не пацанам. Обошлось, сообща ребятишки победили коробки, потратив пяток минут времени и не менее словаря ненормативной лексики в придачу. Меня, впрочем – не заметили.
Далее, один ниспровергатель тары, с банкой пива наперевес, направился мимо меня сквозь турникет в «Лэтуаль», понюхать заморских одеколонов. Однако, неудачно.
– Молодой человек, к нам с напитками не заходят!
– Извини, командир, базара нету!
Зато второй – почти копия первого, с такой же мордой-тяпкой – только без пива, прошуршал мимо меня в облако элитной парфюмерии. Немного отвлёкшись разговором с симпатичненькой продавщицей – был такой грех, слышу вдруг сигнал турникета, реагирующего на вынос нашего товара. Исчезающий гость, рывок-спринт и – финиш:
– Молодой человек, на вас сработала сигнализация, попрошу вернуться!
– Чего, нафиг, я тут ни при чём!
– А, вернуться придётся! – И, паренёк без видимого удовольствия за шкирку, с моей активной помощью, тащится обратно, в обобранный им отдел. Где, сигнализация реагирует повторно.
Словно, не поверив ушам, «гость» вдруг забрыкался, но был силой сопровождён к месту администратора и, после недолгих препираний, толчком на него усажен. Кореш же задержанного, куда-то исчез.
Не буду пересказывать наш диалог, переполненный глупыми возмущениями «невинно задержанного». Скажу лишь, что он всё отрицал и ничего умного не произнёс. Обычный трёп жулика – не более. Раз пять за разговор, я садил его толчком на стул, но вскочил он – шесть раз: метнулся на «рывок», намереваясь промчаться сквозь меня. И, был встречен неласковым ударом колена в пузо. Перехватив согнувшегося бегуна за уши, я уже собрался добить повторным в голову, чтобы уговорить окончательно. Однако кто-то, успокаивающе бормоча что-то типа: «Не деритесь, достаточно!», навязчиво потянул меня от «спринтёра». Подумав, что это свои, я отпустил недоделка и обернулся. За спиной моей, вцепившись в пиджак, стоял исчезнувший его приятель и, улыбаясь, что-то успокаивающе бормотал. Господи, как я мог забыть о тылах! Беглец ринулся к выходу. Зарычав, я отшвырнул тормозящего, и рванул следом. Наперерез удирающему отчаянно кинулась Наташа. Умница – коня на скаку остановит… Остановила – ненадолго: он оттолкнул её, ударив в грудь некстати подвернувшуюся покупательницу. И – тут снова подоспел я. Боковой удар ноги, остановленный в самом начале, ввиду наличия за мишенью тестер-стенда с дорогущей косметикой. Затем, вывод из равновесия и бросок на пол с переходом на удушающий приём. Чёртов автоматизм, я снова забыл о приятеле! Рывок за пиджак уронил меня на спину, и вор вырвался сквозь турникет. Отшвырнув заступника, я низким стартом «выстрелил» за удирающим. Догнав в фойе ЦУМа его, уже начавшего разворачиваться навстречу, с ходу бью стопой в подколенный сгиб, рванув на себя за воротник. Чуть придерживаю «бестолковку» падающего, дабы не разбить о бетон пола и, приседая, ударяю сверху в грудь коленом – в качестве успокоительного. Затем, схватив за глотку, замахиваюсь в голову. Но – торможу, ведь его ещё в милицию сдавать, где объяснять членовредительство придётся. Разжимаю, уже занесённый, кулак. Звяканье наручников. И – опять, только уже пристёгивающих к стулу. Водичка-то туалетная «Визит» называлась. Неудачный «визит» нынче у «гостя». Надолго ему запомнится: лет, думаю – на пять. Вызов милиции и доклад в офис – за «спасибу». О премии можно и не мечтать. В России награждают лишь посмертно, как сказал когда-то незабвенный Семён Горбунков. Однако, другой товарищ – Глеб Жеглов, справедливо считал, что «вор должен сидеть». И – вор сядет.
ЛАЗУТЧИЦА
тук из пустоты только что открытого чемодана шокировал бы много меньше, чем трёхкратный «тук» в дверь с территории почти «ненаселённого» ночью завода. Почти – то есть: кроме нас – охранников. Гриня поперхнулся анекдотом, тогда – когда я уже приготовился смеяться. Но, смех наглухо застрял в зубах. Ногти автопилотом царапнули ствол, а глаза вытаращено переглянулись.
– Ты что-нибудь слышал?
– Почудилось.
Стук повторился самым наглым образом. Собачий сын Портос Шерханович выполз из-под лавки, где предавался здоровому сну, удивлённо скособочил голову и вопросительно мотыльнул хвостом. Потом, вспомнив свои сторожевые обязанности, нерешительно мяукнул: «Гав», – чего сам испугался. И, поджав красу и гордость, юркнул на неостывшее лежбище. Откуда неуверенно заворчал, сам себя подбадривая.
Весельчак Гриня, сбледнув с лица, на пуантах по стеночке приблизился к двери и тихо отодвинул шпингалет. Приготовившись прыгнуть пяткой вперёд, я выдавил: «Войдите».
– Здорово, внучки! Не ждали! – На пороге, придавив клюшечку, улыбалась тремя зубами старушка – «божий одуванчик».
– Я тут мимоходом, внучки. Шла, шла себе и заблудила чутка. Смотрю вдруг – такие ребятишки симпатичные в окошке маячуть. Дай, кумекаю – спрошу, как до Власихи идтить ближе?
– Старая, – первым прочухался Гриня, – ты откуда?
– Да, уж не с того света! Человек живой я, чуешь – дышу!
Душок от пенсионерки чуялся тот ещё – похмеляться впору. Убойный – куда «Орбитам» рекламным!
– Бабуля, до Власихи вёрст двадцать, а на дворе – минус двадцать. Косточки инеем покроются. Ты лучше переночуй с нами, а когда автобусы проснутся, мы тебя выставим. – Нарушил я все мыслимые инструкции.
– Добрый ты, внучок. Да, спешу я, больно! И, погостила б чутка, да идтить надобно. – И поворотилась к выходу, вернее – обратно: ко входу на территорию.
– Бабушка, там закрыто, как выйдешь-то?
– Да, как вошла! – Донеслось уже с улицы.
Выскочившие следом, мы узрели шустро исчезающие под створками валенки. Один было – застрял, дёрнулся, но – удачно.
Гриня, удивлённо фыркнув, помчался в КПП, откуда, спустя страницу непечатной лексики, приволок строительную рулетку. Замер «подворотни» потряс: двадцать пять сантиметров! Любая «Мисс…» удавится за такую талию, да ещё под шубой!
Остаток ночи мы бдительно блюли ворота, а поутру штатный сварщик по «спецзаказу» законопатил щель металлическими пластинами.
Но пасаран!
ОХРАННИКИ СТАРОГО ДОМА
очь. Старый двухэтажный особняк городской окраины, некогда бывший офисом преуспевающей компании, даже название которой кануло в бездонную Лету. Прогнившие дощатые щиты заколоченных дверей, слепые провалы окон, в любое время суток налитые липкой густой чернотой, от взгляда которой стынет в жилах самая горячая кровь. И, непослушные мурашки стаями щекочут спину, подгоняемые холодным потом зарождающегося ужаса. Ни пропитанный душем ливня бомж, ползущий навстречу стылому октябрьскому ветру, ни бродячая собака в дыханье крещенской стужи – не приютятся в пыльных чертогах умирающего здания. Но, оно ещё живо. Оно помнит. Оно видит сны.
Пока пылились мощи стен
Над катакомбами подвала,
Оно жило и вспоминало –
Наполнив призраками тлен.
И, всякий раз, когда часы бьют полночь, дряхлеющая память особняка вздрагивает, стряхивает предсмертное оцепенение, грезя призраками далеких воспоминаний. В вековой её глубине, скрипя, открывается дверца, и продрогший до самых костей бродяга, вопреки ужасу местных легенд пригревшийся в развалинах, видит силуэт человека, неизвестно как различимый в черноте дома. Крепко сбитый коренастый боец в белом кимоно с черным поясом отрабатывает летящие молниеносные движения. Кулаки и пятки со свистом рассекают промозглую пыль пустоты, и тихое шуршание присмиревших сквозняков взрывается мощным: «Ки – яяя!»
Присмотревшись повнимательней, бродяга замечает невесть откуда взявшуюся в сумраке развалин офисную мебель, компьютеризированные столы в струящемся из глубины стен сером призрачном свете. Вдруг, боец, охраняющий офис, замечает незваного зрителя, и ярость, вспыхнувшая магнием в бездонных провалах глаз, выливается сокрушающим броском мозолистой пятки, выбивающей нечаянного наблюдателя из сознания в долгую тишину нокаута. Снова – ночь…
Спустя сутки все повторяется, за исключением присутствия зрителя. Только боец другой – боксер, вытанцовывающий на цыпочках свое смертоносное соло. Потный жилистый торс неуловимыми глазу движениями выстреливает пулеметные серии ударов, качаясь, уклоняясь и ныряя под хуки воображаемого противника, разрывая и сближая дистанцию – танец, несущий разрушение…
Следующей ночью работает очередная смена: мускулистый атлет вращает нунчаки – неразличимые свистящие молнии. Два стальных пропеллера разящими щитами окружают мастера со всех сторон одновременно, поднимая в руинах испуганные смерчи разбегающейся пыли, рассекаемые бликами ног, наносящих комбинации акцентированных ударов из сердца сверкающего вихря.
Дом словно молодеет, согреваясь сновиденьями. Охранники, тренировавшиеся в нем ночами, давно уже нянчат внуков, оставшись при этом не менее грозными воинами, чем в сумрачных видениях дряхлеющего особняка.
КРИТИКА
Вячеслав ДЕСЯТОВ
КОКОН:
«ФАМИЛЬНАЯ» МИФОЛОГИЯ В.В. НАБОКОВА
этих заметках речь пойдет не о семейных преданиях рода Набоковых, а об анаграмматических, параграмматических, палиндромных и пр. преломлениях фамилии «Набоков» в сочинениях выдающегося прозаика.
«Фамильная» мифология – часть мифологии именной (в широком смысле). Существует ряд работ, посвященных многочисленным значениям набоковского псевдонима «Сирин» (1). Фамилии писателя повезло меньше. Лишь в последние годы была замечена связь между словом «око», читающимся в фамилии «Набоков», и важнейшей для этого автора темой абсолютного всевидения, чаще всего посмертного (2).
Бабочка у Набокова, символизирующая человеческую душу, обычно обладает «зрячими крыльями» (3, т. 4, с. 175). Несчастье в набоковском мире, как правило, сопряжено со слепотой (в прямом или фигуральном смысле), счастье – с совершенным зрением. Герой рассказа «Рождество» Слепцов собирается покончить с собой, ослепленный горем - смертью своего маленького сына. В финале рассказа душа умершего мальчика перевоплощается в бабочку, появляющуюся из кокона (это и есть рождество), Слепцов видит ее зрячие крылья: «простертые крылья, загнутые на концах, темно бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья» (3, т. 1, с. 168). На первой странице рассказа «Пильграм» упоминаются бабочки, у которых крылья «с большими удивленными глазами» (3, т. 3, с. 531), а в финале главный герой, собиратель бабочек, умирает, но тем не менее совершает путешествие, о котором всю жизнь мечтал: «Он, вероятно посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин, - вероятно, увидел, как вокруг высоких, ослепительно белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам, и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть <…>» (3, т. 3, с. 544; курсив внесен). Согласно этой же метафизической модели заканчивается рассказ «Совершенство»: любознательный герой умирает и получает ответы на все свои вопросы, обретя совершенное зрение-знание – став всевидящим и всеведущим.
Смерть, по Набокову, – это прозрение. Стихотворение «Око» начинается строфой:
К одному исполинскому оку –
без лица, без чела и без век,
без телесного марева сбоку –
наконец-то сведен человек
(3, т. 5, с. 439).
В последней строфе стихотворения появляется слово «вензель»:
Дело в том, что исчезла граница
между вечностью и веществом, -
и на что неземная зеница,
если вензеля нет ни на чем?
(3, т. 5, с. 439).
Обратим внимание на звуковое сближение слов ЗЕНИца и вЕНЗЕль. Неземная зеница нужна лишь тогда, когда есть «вензель» - когда сохраняется личность человека, индивидуальный образ мира. Начало слова «вензель» – вензель семьи Набоковых, поскольку оно прячет инициалы писателя (ВН), а также инициалы его жены Веры Евсеевны Набоковой (ВЕН) и его матери Елены Набоковой (ЕН). Стихотворение датировано 1939-ым годом, то есть годом смерти матери писателя. Применительно к фамилии «НабОКОв(а)» «телесное марево сбоку», точнее, с обоих боков – это буквы н, а, б, в, (а).
Интересно, как «переводит» Набоков на английский язык название своей повести «Соглядатай» - «The Eye». «Eye» означает «глаз». Набоков как бы отсекает от слова «соглядатай» «телесное марево сбоку» (с левого бока), оставляя лишь последний слог (ай). Английское «Eye» омонимично местоимению первого лица единственного числа - «I». «Я» = «Глаз», «Набоков» = «Око». Око скрывается в кОКОне фамилии подобно тому, как зрячая бабочка-душа скрывается в коконе человеческого тела. Кокон – частичная анаграмма фамилии писателя. По мысли Валерия Мароши, бабочка – это также «элемент набоковской анаграммной маркировки» (4, с. 281), то есть и слово «бабочка» является параграммой (неполной анаграммой) фамилии «Набоков».
Один полюс художественного мира Набокова – кокон (тьма, слепота), другой полюс – радуга (цветовой спектр, то есть рай, праздник для глаз). Радуга связана с оком еще и потому, что окружение зрачка (хрусталика) называется радужницей (радужкой, райком). Атмосферная радуга - эмблема счастья любимых героев Набокова: «Моросивший дождь казался ослепительной росой, счастье стояло в горле, радужные ореолы дрожали вокруг фонарей <…>» (3, т. 4, с. 391). Другой фрагмент того же романа (слово «дар», кстати, - полупалиндром слова «радуга»): «Еще летал дождь, а уже появилась, с неуловимой внезапностью ангела, радуга <…> Милая моя! Образчик елизейских красок! Отец однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошел в основу радуги, - редчайший случай! - и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в раю» (3, т. 4, с. 260, 261). В словаре Даля зафиксировано слово «райдуга» (5, с. 8). С радугой ассоциируется у Набокова его любимый поэт: «Пушкин – радуга по всей земле…» (3, т. 1, с. 449). Радуге уподобляет Набоков и собственное творчество:
Но воздушным мостом мое слово изогнуто
через мир, и чредой спицевидных теней
без конца по нему прохожу я инкогнито
в полыхающий сумрак отчизны моей
(3, т. 5, с. 420).
