М.А. Рогозина

АНАТОМИЯ ИЗМЕНЫ

Вера переходила дорогу медленно, потому что за ее руку держался ребенок, едва научившийся ходить. В правой руке он сжимал деревянную погремушку – кустарно раскрашенный глобус с облупившимися боками. Вера знала, что этот ребенок – мальчик, хотя он был в белом платьице и с довольно длинной гривкой светлых младенческих волос. Верина серая юбка касалась пыльных булыжников мостовой. Больше всего ей хотелось снять шляпу, поля которой она видела надо лбом, и рассмотреть, какой формы эта шляпа...

По мостовой цокали копыта. Пропустив очередного извозчика, Вера сделала еще три шага вперед, но тут оглушительно задребезжал трамвай. Она зажмурилась в ужасе. На дне своего сознания сквозь толщу сна она пыталась остановить сценарий уже знакомого ей повторяющегося сна, который кончался одним и тем же – гибелью ребенка.

Задребезжал трамвай.

«Не трамвай, а телефон, – была первая мысль. И затем: – телефонов не существует...» Телефон, однако, уже несколько минут подтверждал свое существование отвратительным звоном. Проснувшись окончательно, Вера почувствовала облегчение. Потому что сон прервался на самом страшном месте. Несколько секунд колебалась – снять трубку или нет.

Повторяющийся сон. Он измучил ее. Приходил к ней уже третью ночь подряд. И она объясняла его переутомлением, напряженной работой над диссертацией.

Звонок не умолкал, и Вере вдруг пришло в голову, что случилось, видимо, какое-то несчастье, раз кто-то непременно хочет дозвониться до нее промозглым ноябрьским утром, в полной темноте, еще до сигнала будильника. Уже совершенно проснувшаяся, с колотящимся сердцем Вера бросилась к телефону, по дороге споткнувшись о том Фрица Перлза – очередную «прикроватную книгу», как выражался Игорь («есть книги настольные, а есть прикроватные»). Теперь она боялась, что не успеет, что звонок прервется.

– Да, слушаю! Алло!

– Это квартира Ковалевой? – женский голос в трубке был волнистым, играющим, как шелковая лента. Таким неестественно ясным, старательным голосом женщины часто говорят по телефону, желая заранее расположить к себе невидимого собеседника. Когда сама Вера невольно впадала в такой тон, то, положив трубку, обычно встречала насмешливый взгляд Игоря, который тут же говорил: «Ах, какие мы душки!», закуривая очередную сигарету.

– Да, – хрипло ответила Вера.

– Милочка, поздравляю вас! В вашей семье скоро будет ребенок!

– В какой семье? Вы... не туда попали, наверное?

– Ну как же... Вы ведь Вера Ковалева? Ну вот... В вашей дружной шведской семье! Вы разве не в курсе? Олечка уже на пятом месяце.

– Олечка?.. – тупо повторила Вера. В трубке хихикнули, и связь прервалась. Вера послушала длинный гудок (ей казалось, что голос каким-то образом опять возникнет и отменит предыдущее сообщение), затем медленно положила трубку на рычаг, медленно подняла глаза. Окна уже стали синими, как бумага, в которую раньше купцы обертывали сахарные головы...

Контрастный душ вывел ее из шока. Осталось ощущение только что прогремевшего взрыва, полностью изменившего внутренний ландшафт. Вера машинально натянула джинсы и свитер, зашла на кухню, открыла банку с кофе и опять закрыла ее, убедившись, что не сможет ничего выпить или съесть. Через пятнадцать минут она была уже в метро и смотрела на свое отражение в темном стекле. Ей казалось странным, что ее лицо осталось прежним, узнаваемым. Ощущение свершившейся катастрофы не проходило. Ее удивляло несоответствие между дурацким анонимным звонком и реакцией, которую он в ней вызвал. Что такого она узнала? Ну хорошо, Олечка... Оля и Игорь. Это вполне понятно, даже логично. Отношения хорошенькой медсестры и, в общем-то, полного сил пациента изначально таят в себе массу возможностей для флирта. Во всяком случае, ничего неожиданного в этом нет. Но ребенок?.. Это маловероятно. У Игоря есть взрослый сын, а во втором браке, который длился уже три года, ребенок все откладывался: то Вера писала диссертацию, то Игорь готовил выставку... Игорь говорил, что его первенец родился, когда он сам был двадцатилетним мальчишкой и не мог оценить этого события. «Теперь я хочу по-настоящему почувствовать себя отцом, – объяснял он. – Но к этому следует хорошенько подготовиться. Наш ребенок должен иметь обеспеченное будущее. Вот увидишь, эта выставка принесет мне кучу денег. Нет, не спорь, это важно... А ты должна сначала защититься. Перерыв, которого потребует ребенок, не должен повредить твоей карьере».

Кроме всего прочего, Вера каждый день видела Олю, процедурную сестру женского отделения психиатрии, у себя на работе. О какой беременности может идти речь?.. Впрочем, она тут же вспомнила Олины покатые плечи, русалочьи бедра, бесформенный халат... В свои двадцать два года Оля была далека от модной угловатости полуразвитого подростка и обладала фигурой вполне сложившейся молодой женщины. Под свободной одеждой беременность может быть и незаметна. «Господи, о чем это я?! Не следить же мне за ней!» – Вера сердито отвернулась от окна. Пора было выходить.

От станции метро до НИИ психиатрии она почти бежала, сознавая, что гонит ее туда дурное любопытство – больше всего на свете ей хотелось сейчас увидеть Олю. Но у входа в здание она остановилась. Надо было казаться такой как всегда, а ей это наверняка не удастся, если она прибежит на работу за двадцать минут до начала, вместо того чтобы по обыкновению слегка опоздать. Вера глубоко вздохнула, пригладила волосы на затылке и свернула за угол, в маленький пустой двор.

Резкий осенний воздух и знакомый ежедневный маршрут подействовали на нее отрезвляюще, привычные контуры жизни стали определеннее, и здесь, остановившись между песочницей и голым кустом сирени, Вера легко представила, что не было никакого звонка на рассвете. «Может быть, кто-то хотел меня расстроить, вывести из равновесия, – думала она. – Этот кто-то знает и меня, и Олю, возможно, даже работает в нашем отделении. Конечно, голос незнакомый, но могли попросить кого-нибудь... А на самом деле все это, скорее всего, неправда. Ведь если все так серьезно, Игорь не стал бы молчать столько времени». Она постаралась припомнить, каким был в последнее время ее муж. Кажется, он не изменился. Разве что дома практически не появлялся, пропадая неделями в мастерской. Но так было всегда, когда он много работал. Тут она вспомнила, что в последнее время он не показывал ей своих новых работ – вот это действительно было для него не характерно...

Снова стало тревожно и неприятно. Из ближайшего подъезда вышел старик в порыжелой шляпе, с пластиковым пакетом в руке, и подозрительно покосился на Веру. Она посмотрела на часы. Было без двух минут девять.

Пока бежала по лестнице на второй этаж, запыхалась, и вышло очень естественно – как будто спешила, опаздывая. В ординаторской все были в сборе. В углу бешено бурлил закипевший чайник. Эмма Дмитриевна, удобно расположившись за своим столом, выкладывала на салфетку бутерброды и конфеты – без чая она день не начинала. Сонечка, устроившись у окна, быстрыми взмахами подкрашивала ресницы, по-птичьи заглядывая в зеркальце пудреницы то одним, то другим глазом. Лишь Вячеслав демонстрировал служебное рвение – листал дневник наблюдения, специальный журнал, в котором дежурная сестра описывала поведение душевнобольных за прошедшие сутки, в часы, когда врачей не было в отделении.

Вера поздоровалась, сняла куртку, прошла к своему столу. В ответ Эмма Дмитриевна милостиво ей кивнула, Сонечка пропела «Доброе утро!», не отрываясь от зеркала, а Вячеслав, пробормотав свое «Здравствуйте», вышел из кабинета, давая Вере возможность переодеться. На работе она всегда надевала не только белый халат, но и платье, так как была убеждена, что контакт с пациентами лучше, когда перед ними традиционно одетая женщина-врач, а не существо в джинсах.

– Что-то вы не спешите сегодня облачаться в женское, – съехидничала Сонечка, повернувшись к Вере, которая только теперь поняла, что уже довольно долго сидит за столом, уставившись в пустоту. Не хватало ей только Сонечкиного праздного внимания!

– Соня, это, наверное, безумно трудно – рисовать на ногтях? – спросила Вера, доставая из шкафа темно-синее, в мягких складках платье. – Как вы ухитряетесь? И главное, чем?

– Ах, это очень просто! – тотчас же переключилась Сонечка, любуясь своим маникюром. – Это мне в салоне сделали, но я тоже умею. Сначала ногти покрывают однотонным лаком – вот, например, бежевым. А потом обыкновенной иголкой наносится такая фиолетовая капля...

Обход начинался в десять, и в нем всегда принимал участие зав.отделением. Но еще до обхода Вера обычно успевала проведать своих больных. К тому же по утрам вот уже целую неделю ее постоянно вызывал к себе шеф – доктор медицинских наук, известный своими научными трудами в области психофармакотерапии, влиятельная фигура в психиатрии, Верин научный руководитель Сергей Петрович Косицын. В последнее время он стал особенно пристально интересоваться ее диссертацией и каждое утро, с чрезвычайной любезностью предложив Вере чашку чая и самолично насыпав две ложки сахара, минут двадцать беседовал с ней о ее научной работе.

Хотя сегодня ей хотелось прежде всего ринуться в процедурный кабинет, где она рассчитывала встретить Олю, Вера решила не изменять своим привычкам и только после того, как побеседовала с каждым пациентом, приблизилась к двери процедурного. Она старалась убедить себя, что постепенно дошла до нее, обходя отделение, но в то же время прекрасно отдавала себе отчет, что именно эта дверь была ее целью, что она притягивала ее как магнитом. Она открыла дверь и сразу увидела Олю, которая в этот момент собирала капельницу. Та обернулась, улыбнулась:

– Здравствуйте, Вера Михайловна!

Фамилия Оли была Ким. От отца-корейца она унаследовала также миндалевидные глаза, уголки которых были слегка приподняты к вискам, глянцевый блеск волос и восточную уклончивость. Ее рельефная фигура производила впечатление общей стройности, подробности были скрыты халатом. Вера поняла, что пришла напрасно, но все же спросила об Игоре после пары дежурных фраз:

– Кстати, как там наш пациент? Курс лечения уже закончился?

Лицо Оли осталось непроницаемым, но от короткой паузы, которая последовала за вопросом, у Веры оборвалось сердце.

– Нормально, лечение уже закончился, – сказала Оля.

– И ты давно там была? – Вера чувствовала, что стремительно краснеет.

– Давно, – ответила Оля после нового короткого раздумья.

Лжет, подумала Вера, выходя из кабинета. И фигура ее тоже лжет. И Игорь, наверное, не скажет правды, если ему сейчас позвонить. Поэтому звонить не надо. А надо...

– Вера Михайловна! – услышала она за спиной голос шефа. Вера давно уже пришла к выводу, что все голоса имеют цвет. Например, у Игоря он был алым, ее собственный – каким-то песочным и по цвету, и по структуре. Голос звонившей утром женщины, между прочим, показался Вере атласно-желтым. А баритон Сергея Петровича был глубокого темно-шоколадного оттенка – цвета хорошего кофе, цвета драгоценного полированного дерева. Сам Сергей Петрович был то, что называется респектабельный мужчина: крупная, но не расплывшаяся фигура, римский профиль, седеющие виски, дорогой костюм.

– Вера Михайловна, когда я увижу ваш клинический отчет о ристоле? – улыбающимся голосом спросил шеф. – Впрочем, по выражению вашего лица можно догадаться, что сегодня я его не увижу. Что-нибудь случилось, Вера? – добавил он уже совсем другим тоном.

– Нет, ничего.

– Но у тебя лицо такое... Впрочем, сейчас не время для беседы. Зайди ко мне после обхода, хорошо?

На обходе Вера никак не могла сосредоточиться, знала, что отсутствующий вид и молчание выдают ее, ловила на себе встревоженный взгляд Косицына и злилась на себя. Но все ее мысли были заняты «дьявольским планом», как она иронически окрестила свое решение после работы проследить за Олей и выяснить все до конца. Поэтому ей вовсе не хотелось идти к шефу для душеспасительной беседы. Возможно, если бы сам Сергей Петрович не проявил столь пристального внимания к ее плохому настроению, она бы все ему рассказала. И он, видимо, сам понял это – вовремя прервал расспросы. Но лучше все-таки ничего ему не говорить, его совсем не касается это мерзкая история. К тому же тут замешана Оля, а ведь она работает в его отделении, так что будет похоже просто на грязную сплетню. «Не скажу», – решила Вера и постучала в дверь косицынского кабинета.

– Можно?

– Вам – всегда, – сделал шеф радушный жест по направлению к креслу. За своим дубовым столом он выглядел еще внушительнее. Вдоль стен выстроились застекленные шкафы с книгами. На полу лежал бельгийский ковер – даже на работе шеф умел окружить себя уютом. Некоторый беспорядок вносили лишь коробки из добротного белого картона, громоздившиеся на полу: в них были новые, еще не распространившиеся на российском рынке импортные лекарства – психотропные препараты известных швейцарских, французских, американских фармацевтических компаний. Лекарства предназначались для клинических испытаний в отделениях. Клинический отчет об одном из препаратов она затянула.

– Верочка, – начал Сергей Петрович, поставив перед ней чашку крепкого сладкого чая, – мне кажется, что сегодня вы, мягко говоря, не в форме. Плохо себя чувствуете?

– Да, – солгала Вера без особого вдохновения. – Простудилась, наверное.

Вопрос шефа был дежурным, однако она уловила какое-то чрезмерное беспокойство в его голосе и взгляде. И Сергей Петрович, должно быть, почувствовал это, так как невольно сделал движение, которое как бы отменяло все, что он сказал раньше, – отвел взгляд, отодвинулся, уселся поудобнее в кресле, но тут же задал новый неожиданный вопрос:

– А как поживает Игорь?

Хотя Игорь был старым знакомым шефа и именно благодаря этому обстоятельству Вера попала в НИИ психиатрии, Сергей Петрович изредка интересовался его делами.

– Работает, – помедлив, ответила Вера. – Засел в мастерской и просил его не беспокоить.

– Написал что-нибудь новенькое?

– Кажется, нет... Правда, я у него давно не была. Диссертацией занимаюсь.

– Диссертация диссертацией, но мужа забывать тоже нельзя, – посмеиваясь, заметил Косицын.

– Вы, Сергей Петрович, очень много внимания уделяете нашей семье, – сказала Вера, глядя на свои руки, обрывающие края бумажной салфетки.

Шеф помолчал, а когда заговорил снова, в голосе его прозвучало смущение:

– Главное, Верочка, в ответственный период защиты не заниматься «родительным падежом». Ты меня понимаешь? Вот... Я, грешным делом, подумал, уж не связано ли твое недомогание с прибавлением в семействе. Поэтому и спросил об отношениях с Игорем. Но ты действительно заглянула бы к нему. Все-таки, сама понимаешь, у человека не так давно был серьезный срыв...

Что за бред, подумала Вера, выходя из кабинета. Какие-то подозрительные намеки на деторождение. Неужели шеф в курсе?.. А вообще, если рассуждать логически, кто бы мог организовать этот глупый анонимный звонок? Листая в ординаторской истории болезни, она примеривала возможные кандидатуры.

Вся жизнь Веры сосредоточена в отделении. За три года в Москве она не успела завести друзей – во всяком случае, таких, которые были бы столь хорошо осведомлены о ее личной жизни. Даже если шеф знает обо всей этой истории, ему совершенно нежелательно выводить из равновесия свою аспирантку накануне защиты диссертации. А кому было бы выгодно выбить ее из колеи?

В последнее время Вера часто видела вместе с Олей в курилке Сонечку. Они близки по возрасту, Оля вполне могла с ней откровенничать. Вера же в отношениях с Сонечкой совсем недавно допустила непростительную оплошность.

Сотрудники еще полгода назад, когда эта девушка появилась в отделении, взяли себе за правило игнорировать ее «маленькие слабости», как выражалась Эмма Дмитриевна. Соня была дочерью крупного чиновника от медицины и вполне могла бы безбедно существовать, пристроившись в какую-нибудь околомедицинскую фирму. Но папа рассудил, что Софье лучше работать там, где ее в случае чего сразу же подлечат. Это весьма распространенная практика: если отпрыск медицинского начальства страдает диабетом, он становится эндокринологом, если сердце болит – иди в кардиологи.

Сонечка со студенческих лет баловалась наркотиками, даже на работе покуривала марихуану и тайком кололась. Конечно, ее отец не рассчитывал, что в НИИ психиатрии вылечат его дочь (она уже прошла где-то курс лечения, но он оказался малоэффективным, как обычно бывает), однако твердо надеялся, что в критический момент Соне окажут первую помощь. Он рассчитывал также на то, что ситуацию будет лично контролировать Косицын, с которым его связывали прочные нити деловых отношений.

Неудивительно поэтому, что когда Соня приносила бесконечные больничные листы, шеф принимал их без единого вопроса. Возможно, он думал, что так Сонечка, по крайней мере, приносит меньше вреда. Ведь ее больные нередко страдали от передозировок психотропных препаратов, которые она назначала по небрежности, да и безграмотности – (хотя Соня закончила ординатуру по психиатрии в одной из московских клиник, знания ее были весьма поверхностны).

В отсутствие Сонечки ее больных приходилось вести Вере или Вячеславу. Эмма Дмитриевна искусно избегала столь неблагодарной нагрузки. Зато она всегда была очень мила с самой Сонечкой. Вячеслав держался с ней отстраненно и корректно, как и с остальными коллегами. Вера понимала, что это оптимальный вариант поведения, и все же допустила промах.

Как-то вечером она зашла в курилку – комнату, где врачи обычно диктовали на кассеты истории болезней. Соня стояла у окна со шприцем в руке. Видимо, она только что сделала себе укол. При виде Веры она сделала какое-то суетливое движение, пытаясь спрятать шприц, но поняла, что разоблачена. Тогда Сонечка откинула прядь волос со лба и улыбнулась. В глазах ее уже появился эйфорический блеск – наркотик начинал действовать.

– Хочешь попробовать? – игриво взмахнула она шприцем.

Вере как никогда в жизни захотелось изо всех сил врезать ей кулаком в нос. Так, чтобы кровь закапала на белый кокетливый халат.

– Другого места не нашла? – поинтересовалась она, с трудом сдержавшись.

Сонечка вздохнула.

– Господи, Ковалева, ты посмотри на себя... Всю жизнь торчишь в отделении, среди психов. Ты с нормальными людьми разговаривать разучилась! Поэтому и муж от тебя в мастерскую сбежал... Думаешь, я не знаю? Ты своей прямолинейностью уже достала всех. Уперлась в одно... А человек должен быть универсальным, как... Леонардо да Винчи! Нужно познавать себя, прислушиваться к своим желаниям и ощущениям. Тебе этого не дано...

Вера почувствовала, что с таким трудом удерживаемое самообладание пошло прахом и ее стремительно накрывает волна бешенства:

– Слушай, ты, Леонардо да Винчи! Тебе место давно уже не среди врачей, а в одной из палат. Запомни хорошенько: не начнешь лечиться – так оно и будет. Ты, сволочь, губишь своих больных! Неделю назад у Любы Ярцевой развился злокачественный нейролептический синдром, мы ее еле вытащили. Из-за кого у нее была передозировка? Из-за тебя, дрянь! Все промолчали, замяли это дело, а я больше молчать не буду. Еще раз увижу со шприцем – позвоню твоему папаше. Он один заинтересован в твоем здоровье, и он тебя отсюда мигом уберет. Имей в виду – больше я тебе не дам больных калечить.

Вера повернулась и вышла из кабинета, чувствуя, как у нее дрожат губы. Краем глаза она успела заметить Сонечкино побледневшее лицо, остановившиеся зрачки. Возможно, Сонечка думала, что Вера вот-вот набросится на нее.

Соня никому не рассказала об этой сцене, но с тех пор обращалась к Вере в ироническом тоне. Правда, к больным она стала повнимательнее, по крайней мере не допускала явных ляпов, видимо, не сомневаясь в реальности адресованных ей угроз. Сонечка вполне могла организовать анонимный звонок, это соответствовало ее натуре. И хотя такая выходка не сулила прямой выгоды, ей было бы достаточно исподтишка наслаждаться мучениями жертвы.

Впрочем, не одна Сонечка имела на нее зуб. Взять хотя бы клинического ординатора Эмму Дмитриевну, этого «зубра» в психиатрии, грамотного специалиста, которого боготворили больные. Но Эмма Дмитриевна предпочитала сугубо материальное выражение благодарности. Она умела ласково и деликатно брать от больных все что можно, не гнушаясь даже стаканом семечек. Степень внимания к пациентам дозировалась в зависимости от их материального достатка и возможностей. Все знали, что Эмма Дмитриевна любит добротные вещи и дорогие украшения, даже на работу она приходила в бриллиантах.

Многие годы Эмма Дмитриевна была доверенным лицом шефа, основным врачом, который проводит клинические испытания препаратов. По результатам испытаний обычно публикуются статьи, являющиеся по сути дела рекламой препаратов определенных фирм-производителей. За положительные рецензии эти фирмы неплохо платят врачам, и Эмма Дмитриевна весьма ценила этот вид доходов, хотя и далеко не главный, но вполне ощутимый.

Однако в последнее время шеф все чаще поручал клинические испытания Вере и Вячеславу. Вера быстрее обобщала результаты исследований, ее выводы были полнее и подробнее, к тому же порой содержали интересные наблюдения и заключения. Эмма Дмитриевна же предпочитала работать по давно разработанному трафарету. Она и сама не заметила, как потеряла столь приятный источник финансирования. Правда, она утверждала, что для нее это заработок лишь «на булавки», что клинические испытания отвлекают ее от основной работы. «Основной работой», приносящей ей львиную долю доходов, Эмма Дмитриевна считала свою частную практику, прием пациентов на дому, которым она занималась много и охотно.

Могла ли она устроить этот анонимный звонок? Вряд ли. Но если учесть, что в последнее время она здоровается с Верой сквозь зубы и фальшиво улыбается, нельзя совсем сбрасывать Эмму Дмитриевну со счетов...

Кто еще остался? Вячеслав... Старший научный сотрудник. Правая рука шефа. Ему Косицын поручает самые ответственные исследования. Его одного из отделения привлекли к консультациям жертв теракта на Дубровке, пострадавших от наркотического газа, так что почти каждое утро он проводил в московских клиниках, где лечились бывшие заложники. Вячеслав умеет скрывать свои чувства. Неуклонно и стремительно идет однажды избранной дорогой. Его цель – защитить докторскую и стать зав.отделением здесь же, в своем НИИ, или, в худшем случае, завкафедрой на периферии. Его работоспособности и трудолюбию Вера по-хорошему завидует. Правда, ее коробит формальное отношение Вячеслава к работе, его подход к больным как к материалу для диссертации. Однажды он назвал себя функционером – в том смысле, что на работе он лишь выполняет функции, предписанные инструкцией...

Конечно, совершенно невероятно, чтобы Вячеслав занимался такой чепухой, как анонимные звонки. Да и отношения с ним у Веры были вполне ровными, если не считать того, что недавно она отказалась включить его в соавторы своей научной статьи. Вера заявила, что она заслужила право хотя бы одну статью подписать только своим именем. А для Вячеслава каждая лишняя статья – это еще один шаг к завершению диссертации. И выходит, Вера препятствует ему в совершении этого шага!

Она захлопнула очередную историю болезни и встала. Нет, так можно действительно сойти с ума! Сейчас ей не хотелось видеть никого из своих коллег и тем более, чтобы они видели ее состояние. Поэтому, выйдя из ординаторской, она направилась в вычислительный центр.

Программист Эдик был именно тем человеком, с которым она могла поговорить, оставаясь при этом самой собой. Он был, что называется, творческой личностью – рассеянный, непосредственный, с вечно растрепанными волосами, которые уже начали уступать место лысине. С помощью специальных программ Эдик производил статистическую обработку клинических данных. Другие сотрудники старались к нему не обращаться, зная, что сначала он активно помогает аспиранту или соискателю, но на каком-то этапе впадает в творческий раж и начинает переделывать программы, стремясь их усовершенствовать. И хотя его новые программы были действительно блестящими, это затягивало работу на неопределенный срок.

Поверх растянутого и даже кое-где прожженного свитера Эдик носил белый халат, приговаривая: «В нем я чувствую себя почти врачом». Он и в самом деле имел оригинальные суждения о многих болезнях, не говоря уж о том, что в области программирования был настоящим асом и даже непосвященным мог объяснить в доступной форме преимущества одних программ для обработки данных перед другими. В сорок лет Эдик был всего лишь кандидатом наук, но на его идеях другие люди защитили докторские диссертации.

В последнее время у Веры никак не продвигалась статья о злосчастном ристоле, потому что Эдик задерживал результаты вычислений – у него начался очередной «творческий загул». Сейчас она и не ожидала получить от него свои таблицы, хотела просто поболтать немного и попить чайку, если Эдик, погруженный в свои формулы, не забудет поставить чайник.

Новенький компьютер с лазерным принтером и сканером резко контрастировал с расшатанной, облупившейся мебелью, которая преобладала в институте. Шкаф был заполнен не только книгами по программированию, но и томами по психологии и психиатрии. Взгляд у Эдика, против ожидания, был не отсутствующий, а живой и блестящий. Более того, он сразу же протянул Вере распечатки ее материалов.

– Вот, здесь кроме старых коэффициентов я ввел новые. Согласись, коэффициент Вилкокксона придаст блеск твоей работе! Уж я-то в этом разбираюсь.

– Эдик, я тебя просто не узнаю! – изумилась Вера. – Такая работа у тебя обычно занимает месяц-другой, а тут раз – и все готово. Что случилось?

– Вот – препарат гениальности. Принимаю три раза в день по рецепту шефа – и написал программу за три часа! Тебе тоже рекомендую.

Вера повертела в руках коробочку.

– Обычный ноотроп. Пустышка для легковерных пациентов. С таким же успехом можно пить мел. Неужели ты так подвержен внушению?

– А ты – язвительный скептик! Надо доверять ощущениям пациента. Я точно знаю, что мне помог именно этот препарат. А в сочетании с витаминами он дает необыкновенную ясность ума, я такого никогда в жизни раньше не испытывал, – Эдик кивнул в сторону шкафа, за стеклом которого виднелись какие-то баночки и коробки. Вере и без того было известно увлечение Эдика всякими пищевыми добавками и витаминами.

– Ты сам прекрасно знаешь, что таких чудодейственных средств не бывает. Просто твоя гипоманиакальная фаза достигла своей кульминации. Вот на пике своих возможностей ты и решил эту задачу.

– Ну, зачем же так грубо! Если хочешь знать, твое заключение – это профессиональная деформация личности. Каждый психиатр смотрит на людей через стекла своих диагнозов. Вот и на меня ты вешаешь ярлыки. А ведь невозможно запихать людей в ваши психиатрические схемы! Мир сложнее. Впрочем, твое заключение мне даже льстит, оно совпадает с точкой зрения на гениальность сподвижника Вавилова Эфроимсона. По его подсчетам, многие гениальные люди были циклотимиками. А препарат действительно хорош, это ты зря... И знаешь что еще? Даже жена начала воспринимать меня как-то иначе. Стала во мне, знаешь ли, видеть мужчину. Что ты улыбаешься? Правда!

Выходя из вычислительного центра, Вера подумала, что сейчас Оля как раз заканчивает работу – было уже около трех часов. В ординаторской никого не было – она быстро переоделась и выбежала на улицу. Минут пятнадцать стояла за углом соседнего дома, дрожа от холода и волнения, пока не увидела на дорожке белую шапочку и ярко-красную куртку – на фоне свинцового дня Оля выглядела как бумажный китайский фонарик.

Стараясь держаться на расстоянии, она пошла за Олей, и очень скоро стало ясно, что та направляется не к автобусной остановке, чтобы ехать к себе на квартиру, а к метро. Вера продолжала следовать за ней, и ей удалось сесть незамеченной в соседний вагон. Она вышла на кольцевой, невольно надеясь, что Оля выскочила где-нибудь раньше, но сразу заметила в толпе знакомое красное пятно. Сердце подпрыгнуло куда-то к горлу, и сразу стало трудно дышать. Она замедлила шаги – теперь уже не вызывало сомнений, что Оля идет хорошо знакомой им обеим дорогой. Ее куртка была как маяк, который Вере хотелось бы не видеть, но он так и бросался в глаза.

Она шла по противоположной стороне улицы и видела, как Оля скрылась в продуктовом магазине, потом выскочила оттуда с полной сумкой и направилась в знакомую арку. Вера вдруг ощутила тошнотворную слабость, ноги стали ватными. Она почувствовала, что все теряет смысл – работа, аспирантура, карьера... Игорь, Оля, их ребенок – все как-то отдалилось, отодвинулось, перестало быть важным. Механически передвигая ноги, она шла в направлении мастерской Игоря, но не знала, зачем туда идет.

Мастерская располагалась на втором этаже маленького, старого двухэтажного домика, который как будто съежился под гнетом двух соседних домов сталинской эпохи. Первый этаж занимала какая-то фирма. Вера могла бы с закрытыми глазами пройти в мастерскую, но сейчас ноги у нее как будто налились свинцом. Она почувствовала, как тошнота усилилась и внезапно закружилась голова. «Господи, что со мной?» – подумала она, пытаясь сфокусировать взгляд. В поле зрения попала кованая решетка ворот арки. Не отрывая глаз от ее колючих узоров, Вера остановилась, пытаясь подавить приступ тошноты. Кажется, стало легче. Она перевела дыхание и огляделась.

Что-то неуловимо изменилось на улице – она как будто стала уже, теснее. Навстречу Вере катился экипаж. Кучер лихо помахивал кнутом, в глубине экипажа угадывались две фигуры: какого-то господина в котелке и полной дамы. Экипаж прогрохотал мимо по булыжнику мостовой, открыв взору вывеску на противоположной стороне: «Покупайте чай и кофе здесь». В середине слова «здесь» красовалась буква «ять», но Веру это ничуть не удивило. Из-за угла прямо на нее выскочил мальчишка в большом, сползающем на глаза картузе и пронзительно закричал: «Московские ведомости»! «Московские ведомости»!

Она с досадой обогнула назойливого мальчишку, испугавшись, что может потерять из виду фигуру мужчины, за которым следовала от самой остановки трамвая. Человек, за которым ей поручили следить, был провокатор, выдавший полиции уже шесть членов подпольной организации. Его приговорили к смерти, и привести приговор в исполнение должна была именно она. Вот почему к горлу подкатывала тошнота и дрожали коленки – не так-то просто впервые выстрелить в человека, даже если он отъявленный мерзавец. Она спрятала руки в маленькую беличью муфту, еще раз ощупала рукоять и курок револьвера. Провокатор шел быстро, слегка ссутулившись, засунув руки глубоко в карманы. Она хорошо изучила его лицо по фотографиям и описаниям, но лично они знакомы не были. Это ее немного успокаивало – она убеждала себя, что выстрелит не в человека, а просто в цель. И погибнет преступник, поставивший под угрозу жизни тех, чьим товарищем он притворялся.

Маршрут, по которому он следовал, ей велели выучить наизусть. Он шел на встречу с агентом полиции – обычно они встречались в кондитерской у Сокольской, которая находилась на параллельной улице, так что попасть туда можно было через проходной двор. Проходной двор был уже близок, и по мере приближения у нее усиливались тошнота и головокружение. Она боялась, что не справится с этим заданием. Длинная юбка мешала идти быстрым шагом, пальцы, державшие пистолет, как будто онемели, их сковало судорогой, так что она даже не могла выпусить револьвер из рук. Он как будто сросся с ее пальцами. Она представила, как еще через сто метров заходит в арку, видит там знакомую фигуру провокатора и стреляет. От этой мысли тошнота усилилась настолько, что потемнело в глазах и рот наполнился тягучей слюной. Она остановилась у какой-то лавки, делая вид, что разглядывает шляпы на манекенах. Стекло зеркальной витрины отразило болезненно бледное, напряженное, а главное, совершенно чужое лицо. Она даже невольно оглянулась, чтобы посмотреть, кто стоит с ней рядом. Но у витрины она была одна, и значит, это лицо никому, кроме нее, принадлежать не могло.

На нее смотрела молодая женщина в серой шляпке, в темном приталенном пальто с меховым воротником. Светлые глаза были широко раскрыты, губы плотно сжаты, выражение лица решительное и одновременно испуганное. «Это не я», – подумала она, разглядывая довольно длинный нос с горбинкой и маленький подбородок с ямочкой. Но тут же спохватилась: «Я же упущу его!»

– Вам плохо, сударыня? – раздался голос над ее плечом. К ней наклонился господин в добротном суконном пальто, в шляпе, с тросточкой.

Тут только она осознала, что стоит, прислонившись к стене, голова ее безвольно склонилась к левому плечу.

– Нет-нет, что вы, что вы, все хорошо! – собравшись с силами, пробормотала она, стараясь поскорее отделаться от участливого господина. Провокатор уже шагнул в проходной двор. Она почти вбежала за ним в арку, ее каблучки отзывались гулким эхом. Она почти догнала его, и в этот момент он обернулся.

Она увидела его глаза – темные на мучнисто-бледном лице. Тонкая цыплячья шея, лишенная шарфа, высовывалась из широкого ворота пальто. Он тревожно и вопросительно посмотрел на нее, словно выискивая в ней что-то. Именно так смотрел ее младший брат-гимназист, когда совершал какую-нибудь проделку и знал, что его вина уже раскрыта и наказание неизбежно. И хотя он понимает что спрятаться некуда и остается только признаться в своем проступке, он все-таки еще пытается найти лазейку и избежать наказания.

Она в одно мгновение поняла, что не выстрелит в него и, по-прежнему сжимая пальцами револьвер, опустила голову и быстро прошла мимо.

На противоположной улице остановилась и ясно осознала, что все провалила, что теперь она тоже – предательница. Однако она понимала и то, что не сможет убить человека, а значит – вернуться к товарищам, быть с ними, участвовать в их делах. Под ногами таял мокрый осенний снег. Ей было все равно, что будет дальше.

Когда она вышла из арки, уже надвигались ранние осенние сумерки, и фонарь ослепил ее. Она почувствовала резкую боль в глазах и зажмурилась. Обычные уличные звуки отодвинулись, цоканье копыт, шорох шагов, трамвайные звонки слились в один пронзительный визг, который постепенно перешел в гул неразборчивых голосов. Из этого невнятного шума вырывались отчетливые реплики:

– «Скорую» уже вызвали...

– Наркоманка, наверное.

– Вряд ли. Одета прилично. Наркоманы не такие...

– Вот как раз у богатых и водятся деньги на эту дурь.

– С сердцем, наверное, плохо. Или живот болит – видите, сидит как, калачиком согнулась.

– Девушка, девушка, откройте глаза!

В нос ударил резкий запах нашатыря. Она открыла глаза и увидела склонившееся над ней озабоченное лицо мужчины. Он был в белом халате и незастегнутой куртке. На шее у него висел фонендоскоп.

– Вам лучше? – он считал ее пульс. – Сахарным диабетом, эпилепсией не страдаете?

– Нет, доктор, я сама врач. Видимо, резко упало давление...

– Вегето-сосудистая дистония?

– Скорее всего. Две ночи дежурила, не спала, – соврала Вера, сама не понимая почему.

– Грешным делом, я подумал, что у вас психоз. Или передозировка наркотика. Взгляд был блуждающий, на вопросы вы не отвечали, озирались. Но вены чистые, не обколотые.

Брюки и куртка у нее были мокрые, она сидела на снегу в неловкой позе.

– Давление у вас нормальное, – сказал врач, выпрямляясь. – Домой сами доберетесь?

– Да, конечно.

Зеваки постепенно разбрелись, «скорая» уехала.

Она разом все вспомнила, как только поняла, что находится не на той улице, где жил Игорь, а на параллельной, куда ее вывел провокатор. «Господи, что это было? Я схожу с ума. Совсем не почувствовала грани между реальностью и видением. И я ли это была? Что за безумие? Вот и ощутила, что испытывают сумасшедшие!» И теперь уже новый страх накрыл ее девятым валом – страх сойти с ума.

Пойти сейчас к Игорю даже и в голову ей не пришло. Об очередном вечернем приеме в частной психотерапевтической фирме «Панацея» Вера напрочь забыла и медленно пошла домой. Недобрые предчувствия не оставляли ее. От обычных ее рассудительности и здравомыслия не осталось и следа. Она с недоумением пыталась проанализировать свои видения. Почему террористка? Почему другое время? Неужели ее болезненные фантазии – эхо переживаний в связи с терактом месячной давности на Дубровке?.. Тогда она в равной степени сочувствовала и заложникам, и террористам. Поразил способ расправы с террористами – применение наркотического газа, от чего погибли и заложники.

Она завернула за угол своего дома и замерла на месте: у подъезда толпились люди, стояла машина скорой помощи. Ее поразило каким-то мистическим ужасом, что она, едва уйдя от одной «скорой», пришла к другой. Когда приблизилась, увидела то, что видели все: на тротуаре лежал навзничь парнишка лет пятнадцати, ее сосед со второго этажа. На асфальте распростерлась его безжизненная фигурка. В глаза бросилась неловко повернутая голова, кровь на виске, слегка задравшиеся брюки, из-под которых торчали голые щиколотки. Мать склонилась над ним и тихо что-то шептала. «Упал с девятого этажа, – переговаривались рядом. – Говорят, столкнули, иначе не отлетел бы так далеко».

У Веры внутри все сжалось и похолодело. Она вспомнила утреннюю встречу с этим мальчиком, на которую тогда не обратила внимания. Спускаясь по лестнице и занятая мыслями об Игоре, она столкнулась с парнишкой на лестничной площадке. Он как раз выходил из квартиры и пробормотал ей свое обычное «Здрасьте». Вера бросила на него взгляд, и перед ее глазами вспыхнула именно та картина, которую она видела сейчас: снег и беспомощная мертвая фигурка у подъезда. Она сама себя тогда отругала за эти образы-наваждения, побежала дальше и забыла об этом.

И вот теперь все воплотилось в реальность с потрясающей точностью.

«Что со мной происходит? Неужели причина его гибели – моя болезненная фантазия? И каким-то своим импульсом я вызвала его смерть?»

Стараясь больше не смотреть на распростертое тело, ни о чем не думать, ничего не помнить, она бросилась домой, упала на диван и погрузилась в сон, которого жаждала и боялась.

Кошмарный сон приснился и на этот раз. Самым ужасным было то, что даже во сне она знала, как все произойдет, но не могла ничего предотвратить. Лошади опять понесли, упряжка летела прямо на нее, младенец как-то выскользнул из рук и бросился прямо под лошадиные копыта. Вера вскрикнула и вскочила. Было уже утро. Какой-то звук преследовал ее во сне, и теперь он повторился уже наяву – это был телефонный звонок. «Опять!» – подумала Вера. Звонок тоже показался ей повторением кошмара. Она сняла трубку.

– Ну что же вы, милочка, так и не решились навестить своего мужа? – участливо поинтересовался голос. – Тогда бы лично убедились, как весело они проводят время вдвоем.

– Сволочь, – не удержалась Вера, но трубка уже безжизненно гудела.

Кто-то следит за каждым ее шагом! Кто-то хочет, чтобы она пришла к Игорю и устроила скандал? Интересно, был этот человек свидетелем ее обморока на улице? Все, что случилось с ней накануне, вдруг вспомнилось с такой ясностью, что страх сойти с ума пронизал ее насквозь, даже кончики пальцев похолодели.

«Это был пароксизм измененного сознания, – пыталась Вера трезво оценить свое вчерашнее состояние. – Я была кем-то другим и даже потеряла контроль над собой. Это лицо, которое я увидела в витрине, было не мое, но оно мне знакомо. Где-то я его видела...»

Весь свой путь по следам провокатора она помнила до мельчайших подробностей. Помнила даже непривычные уличные запахи – лошадиного навоза и талого снега. Вера вычислила, что по времени это состояние продолжалось минут пятнадцать-двадцать.

«Похоже на онейроид, поскольку было нарушено и самосознание. Вернее, оно было двойственным. Я чувствовала себя другой женщиной. И это странное ощущение тошноты... Что это – атипичная интоксикация? Эпилептический приступ?..»

В конце концов Вера пришла к выводу, что сама не может разобраться в своем состоянии – как известно, по закону кибернетики система не может познать себя изнутри, нужен внешний наблюдатель. У нее не было подруг, которым она могла бы излить душу, да она и не нуждалась в сочувствующем собеседнике. Сейчас ей необходим был авторитетный коллега-психиатр, который объяснил бы, что с ней происходит, что за расстройство у нее наблюдается, – только консультация специалиста могла бы в какой-то степени успокоить ее, ослабить страх.

Постепенно она стала склоняться к мысли, что ей придется рассказать все шефу. Как бы она ни относилась к нему, сколь бы разными ни были их взгляды на жизнь, Сергей Петрович действительно был знающим, опытным специалистом, который мог правильно оценить ее состояние и дать объективную трактовку тому, что с ней происходит, не стараясь втиснуть симптомы в тесные рамки шаблона. Эта мысль принесла Вере облегчение. Может быть, шеф не только поможет ей понять ее состояние, но и посоветует, как поступить в ситуации с Игорем.

«Позвоню-ка я Игорю», – решила Вера и быстро, чтобы не передумать, набрала номер. Ответом ей были длинные гудки – трубку никто не снимал. Вера была уверена, что телефон отключен – когда у Игоря начинался творческий период, он обычно отключал телефон, чтобы никто ему не мешал. Он почти ничего не ел, практически не выходил из мастерской и писал, писал, писал. Как только он завершал работу, звонил Вере, она приезжала в мастерскую, и картины были их праздником, а встреча – свиданием двух счастливых любовников.

Свою жизнь Игорь делил на периоды: был период творческих мучений, когда он закрывался от всего мира, и даже от нее, и писал свои картины. И другой период, который он называл бытовухой, когда он жил обычной жизнью: договаривался с галереями об экспозициях, писал на заказ картины для клубов, ресторанов, бильярдных, оставался в квартире с Верой и ездил на дачу. Был и третий период – период запоев, в которые он впадал, когда у него случалась депрессия.

Шеф говорил, что Игорь не алкоголик, а циклотимик, что у него нужно лечить депрессию и лишь потом вторичный, симптоматический алкоголизм. Дружба Игоря с Косицыным началась как отношения пациента со своим доктором – несколько лет назад он лечился в отделении Сергея Петровича по поводу депрессии. Уже тогда он был известным художником, а Косицын легко сходился с такими людьми и проявлял к ним неизменный интерес. Их отношения врача и пациента довольно быстро переросли в дружеские.

Последний запой, который случился полтора месяца назад, Вера решила прервать дома. Она пригласила Олю, та взяла отпуск без содержания на неделю и с разрешения шефа откапывала Игоря. Вера приезжала к Игорю каждый день и вместе с Олечкой ухаживала за ним. После того как он вышел из запоя, у него начался творческий период, он начал писать и попросил оставить его в покое. С этого момента его телефон молчал.

И этот молчащий телефон еще больше укрепил ее решение обязательно встретиться сегодня с Игорем. Она подошла к зеркалу, зажгла свет и внимательно посмотрела на свое отражение оценивающим взглядом. Выглядела она явно не лучшим образом: бледная, круги под глазами, взгляд чуть исподлобья. Вера тряхнула головой, подняла подбородок. У нее было милое лицо с немного инфантильными чертами: курносый нос, серые глаза, открытый лоб. Твердая линия подбородка контрастировала с маленьким ртом. Взлохмаченные русые волосы спускались до плеч. Вера пригладила их щеткой, недовольно поморщилась и отправилась в ванную.

После душа, вытираясь перед зеркалом полотенцем, она опять принялась рассматривать себя, поворачиваясь то одним, то другим боком. Узкие плечи и бедра, маленькая грудь, подростковая худоба. Она знала, что Игорю нравится детская неразвитость ее форм, но такой же интерес мужчины и художника он проявлял к женщинам иной конституции. Особенно привлекали его женщины кустодиевского типа. Он с удовольствием их писал, они преобладали среди его натурщиц. Сейчас Вера с досадой отметила, что Олечка была гораздо ближе к этому типу, чем она.

Она решила, что сегодня будет иной, чем всегда. Достала из шкатулки золотые серьги с редким зеленым гранатом. Игорь никогда не забывал отметить, как этот камень подходит к ее глазам. Тщательно уложила феном волосы. Надела узкое платье оливкового цвета. Со вздохом вытащила шубу из стриженой чернобурки с пышным воротником, затянула на талии пояс. Какая глупость – ехать в метро в длинной шубе! Но это был подарок Игоря, который он купил ей после удачной продажи нескольких картин на ярмарке в Кельне, и ему нравилось видеть ее в этой шубе.

Ах да! Еще косметика. Пришлось снять шубу и накраситься – так, чтобы глаза сияли, рот был свежим и цветущим, кожа нежной и светящейся и в то же время не было заметно никаких следов краски. Готово. Ну вот, теперь она яркая, уверенная, спокойная. Воплощенное благополучие и достоинство.

В ординаторской ее появление вызвало удивленные взгляды.

– Вы сегодня такая красивая, Верочка! – сказал Вячеслав с искренним восхищением в голосе.

– Наверное, торжество какое-нибудь? – предположила Эмма Дмитриевна.

Сонечка не повернулась к Вере – она внимательно изучала в зеркале пудреницы свое бледное, одутловатое лицо. Глаза у нее подозрительно слезились, и она вытирала их платком.

– Совсем расклеилась... – пробормотала она, громко чихнув. Как обычно, Соня пыталась выдать наркотическую абстиненцию за банальную простуду.

– Чайку, чайку! Просто спасение при такой погоде, – приглашала Эмма Дмитриевна. На ее столе, как и у Сонечки с Вячеславом, уже стояли дымящиеся чашки. – Так куда же вы собрались, Вера Михайловна? – повторила она. – Или это секрет?

– Нет, не секрет, – сухо ответила Вера. – У меня деловая встреча.

«Сами пейте свой мерзкий чай», – подумала она. Особую ненависть у нее сейчас вызывала Соня. «Абстиненция началась и деньги кончились. Завтра же, наверное, на больничный пойдешь с диагнозом ОРВИ», – предавалась она мстительным мыслям, пристально глядя на Соню, которая в этот момент положила в свою чашку две ложки сахара и принялась небрежно помешивать чай. «Вот так и мне она свободно могла бы что-нибудь подмешать, – вдруг подумала она. – Например, в тот момент, когда я выбегаю перед обходом в отделение, а они тут как раз чаевничают...»

Вера молча вышла из ординаторской и направилась к шефу. Сергей Петрович никак не ожидал увидеть Веру в столь неурочный час у себя в кабинете, да и сам так рано оказался на работе совершенно случайно – обычно он появлялся на тридцать-сорок минут позже, чем остальные сотрудники. Но сегодня у него были назначены две частные консультации, и посетители должны были подойти с минуты на минуту. Однако он принял ее радушно.

– Вы сегодня очаровательны, Верочка! Наверное, встречались с Игорем и он на вас так благотворно повлиял?

Вера наконец сбросила маску невозмутимого спокойствия, и слезы хлынули у нее из глаз.

– Совсем наоборот, – стараясь подавить рыдания, выговорила она.

– Что-то случилось? – улыбка сбежала с лица шефа, и взгляд его стал профессионально внимательным.

Он встал со своего массивного кресла, обошел разделявший их стол, сел рядом с Верой и положил свою ладонь на ее руку. Она отметила, что именно так он беседует со своими пациентами – садится не напротив, а рядом, добиваясь особой доверительности.

Вера подняла глаза, ожидая увидеть умное и доброжелательное лицо врача, который готов сочувственно выслушать все, что бы ему ни говорили. Но увидела другое: брови Сергея Петровича были сурово нахмурены, губы плотно сжаты, лицо сердито. Да и кабинет изменился – сейчас он был копией гостиной шефа, где она не раз бывала. Более того, она увидела дочь Косицына Елену, которая рыдала точно так же, как она сама, и быстро говорила.

– Папа, нужно что-то срочно делать! Деньги требуют вернуть немедленно, – разобрала Вера.

Видение длилось несколько секунд. И тут же она вновь увидела рядом с собой спокойное и серьезное лицо Сергея Петровича.

– Так что случилось, Вера? – повторил он свой вопрос.

– Вот и опять... Опять эти видения, – не удержалась она.

А потом, видя его изумление, сбивчиво рассказала и об анонимных звонках, и о своих вчерашних странных и пугающих ее состояниях, и о кошмарных снах. Сергей Петрович выслушал ее, не перебивая, а затем спросил:

– А что ты сама думаешь обо всем? Что ты думаешь об этом как психиатр?

– Сергей Петрович... – Вера чувствовала, как слезы опять подступают к горлу. – Я сейчас не могу хладнокровно рассуждать. Я запуталась. Я боюсь... У меня только одна версия – мне кажется, кто-то хочет меня отравить. Кто-то из наших... Я подозреваю всех, особенно Соню. Ведь когда на улице мне стало плохо, меня приняли за наркоманку – и прохожие, и врач тоже. Похоже на симптомы интоксикации...

– Но какой резон Соне причинять тебе вред?

Пришлось рассказать о столкновении в курилке, о дружбе Сони с Олечкой.

– Конечно, я не думаю, что она хочет меня убить или сделать наркоманкой. Но, может быть, ей кажется, что если я пойму, что такое кайф, то стану снисходительнее относиться и к ее «слабостям»? И одновременно она пытается меня таким образом проучить...

– По-моему, это чепуха... Скажем, как Соня могла бы дать тебе наркотик?

– Не так уж это сложно. Я как раз сегодня об этом думала. Каждое утро мы пьем чай в ординаторской. И пока мой чай слегка остывает, я выхожу на несколько минут в отделение. У Сонечки полно возможностей насыпать мне чего-нибудь в чашку.

– Ну, в таком случае и я мог бы насыпать чего-нибудь в чай, – улыбнулся Сергей Петрович. – Да и в «Панацее» ты бываешь каждый день и тоже, наверно, чай пьешь?

– Нет, там я ничего не ем и не пью. И вас не подозреваю – зачем вам? Ведь скоро предзащита, а вы мой научный руководитель. Но если это не отравление, то что?

– Видишь ли, Верочка... Если я буду оценивать твое состояние традиционно, как большинство врачей, то мне придется отказаться от диагноза «интоксикационный психоз», «отравление». А склониться к шизоэпилепсии. Посуди сама: пациентка много работала, несколько ночей не спала, переутомилась. А тут стресс, семейный конфликт, подозрение в супружеской неверности. На этом фоне развиваются какие-то четкие приступы измененного сознания, видения... Это совершенно не укладывается в рамки интоксикационного психоза, а напоминает бессудорожную эпилепсию. К тому же у пациентки появляется бредовое толкование ситуации – идеи отравления, враждебного отношения окружающих и воздействия на судьбу людей. Ты же утверждаешь, что своей фантазией вызвала смерть соседского мальчика? Все это вполне укладывается в картину шизоэпилепсии.

Вера с сомнением пожала плечами. Больной шизофренией она себя ни в коей мере не чувствовала.

– Ты согласна?

– Нет. На шизофрению это совершенно не похоже.

– Я тоже убежден, что это не шизофрения. Я просто описал тебе ход мыслей большинства наших коллег. Поэтому лучше, чтобы этот разговор остался между нами, – мягко сказал Сергей Петрович. – Не стоит делиться своими подозрениями еще с кем-либо. Сама знаешь, ярлык шизофрении – страшная вещь... А вот задуматься надо о другом. Такие приступы, как ты знаешь, могут возникать при объемных процессах головного мозга...

«Опухоль мозга! Как же я об этом не подумала!» – Вера в изнеможении закрыла глаза, на секунду выключившись из разговора. Она почувствовала руку шефа на своем плече.

– Но это только предположение, – сказал он успокаивающе. – И надо его срочно проверить. Я сейчас позвоню профессору Скальскому в НИИ неврологии. Там тебя сегодня полностью обследуют.

Вера очнулась, только когда Косицын сказал:

– Вера, я вызвал такси, тебя уже ждут в неврологии.

Профессор Скальский принял ее немедленно. Это был лысый человечек в очках, поверх которых он бегло взглянул на Веру и, одобрительно хмыкнув, сказал:

– Если у Сергея Петровича все сотрудницы такие симпатичные, то я ему завидую.

«Наверно, принял меня за его любовницу, вот и старается угодить другу», – подумала Вера.

Больше всего она опасалась компьютерной томограммы, но сначала ее повели в лабораторию, где взяли кровь на анализ, потом были энцефалограмма, М-эхо, рентгенограмма черепа, специалисты – окулист, эндокринолог, терапевт. Компьютерную томограмму ей сделали в последнюю очередь. Она чувствовала себя узником, который ожидает смертельного приговора, но в душе все-таки надеется на чудо. Улыбка врача, который вышел к ней с заключением, показалась ей натянутой. Поэтому она даже не сразу поняла смысл его слов:

– У вас все нормально. Абсолютная норма!

Она не помнила, как вышла из НИИ неврологии, – ей казалось, что ее вынесло ветром, тем самым, что хозяйничал сейчас на улице, сурово рвал полы наглухо застегнутой одежды прохожих, раскачивал стволы деревьев, энергично шуршал голыми ветками, швырял в лицо горсти снежной крупы. Вере этот ветер казался прекрасным, освежающим, она даже расстегнула шубку и подставила шею его ледяным порывам. Она испытывала эйфорию, как человек, только что чудом избежавший смертельной опасности. И все-таки подспудно Вера чувствовала, что все случившееся – недаром. Страшный, хотя и не подтвердившийся диагноз – это предупреждение свыше, первый звонок, сигнал, что она жила не так, как нужно. Вера не была суеверна, но сейчас невольно воспринимала все именно так.

Ей совсем не было холодно, она шла не спеша, подставив лицо ветру, щеки горели, и она заметила, что прохожие, особенно мужчины, поворачивают головы в ее сторону, провожают взглядом. «Пусть!» – радостно подумала она и поймала себя на том, как для нее это необычно – ведь раньше такие вот взгляды мужчин не доставляли ей удовольствия, скорее раздражали и смущали. Только Игорь волновал ее, Игорь и никто другой. Остальные мужчины казались чуждыми, инородными.

В силу своей профессии она выслушивала множество женских исповедей и понимала, что она не похожа на большинство женщин, белая ворона среди них. Тем не менее она старалась понять их и облегчить страдания, причины которых казались ей порой бессмысленными и легковесными. Первый сеанс нередко оказывался и последним, так как пациентка, рассказывая о своих проблемах, разбираясь с Вериной помощью в их истоках, нередко находила и выход из запутанной ситуации. Терпение и интуиция помогали ей в работе с самыми сложными пациентами. «Надо же! – завидовал Вячеслав. – Как они с тобой откровенничают, рассказывают такие вещи, которые мне удается услышать отнюдь не на первой неделе лечения. Внешность у тебя располагающая, доброжелательная», – наконец заключал он.

Однако некоторые случаи были для нее по-настоящему мучительны: она страдала от того, что приходилось за маской профессионального сочувствия скрывать свое истинное отношение к пациенту, которого она в глубине души осуждала. Истории, поразившие ее сильнее всего, она даже записывала. И теперь, медленно идя по улице, перебирала их в памяти.

ОБЕЗЬЯНА В ГРУДИ

Она зашла в кабинет решительным быстрым шагом. Начала говорить, не успев присесть на стул.

– Я стала раздражительной, нервной. Особенно, когда остаюсь в комнате одна. Я уже лечилась у психотерапевта. Безрезультатно. Он сказал, что у меня все это на сексуальной почве и рекомендовал обратиться к сексопатологу. А сексопатолог опять отправил к психотерапевту... Гоняют туда-сюда...

Она замолчала, ожидая вопросов. Темные глаза, жгуче-черные волосы... Такие пациенты для меня мед. Они не требуют особых усилий для побуждения к самовыражению: говорят без умолку. Я слушаю и отдыхаю на таких консультациях-спектаклях. Изредка, чтобы направить беседу в нужное русло, вставляю свои вопросы, фразы, вроде этой:

– На сексуальной почве?

– Вы правы, – с жаром подхватывает она, – я сама все поняла. Муж не удовлетворяет меня... Он кончает, а у меня ничего не получается. Я ничего не испытываю.

На минуту она задумалась. С той же энергией продолжила:

– Я даже, кажется, знаю, что мне могло бы помочь. Если бы ему удлинили член на два сантиметра!

– Именно на два?

– Да! Тогда бы было все хорошо. А так после близости я испытываю к нему ненависть, злобу. Я хочу ударить его, я боюсь, что не справлюсь с собой... Такое ощущение, что не я, а какая-то сила управляет мной. Я не подвластна себе. И еще: в груди словно сидит какое-то существо, обезьяна, она корчится, шевелится, пульсирует, и это очень неприятно.

– Наверно, вы женщина сильной половой конституции?

Она с готовностью поддерживает мою реплику:

– Да-да. Все говорят, что у меня сильное биополе.

Странно, я ведь говорила ей о сексуальности, а она мне – о биополе.

Ее глаза в этот момент и впрямь загораются каким-то «экстрасенсорным» блеском.

– А муж – другой...

Интересно, она не ставит вопрос о том, чтобы покинуть мужа и завести другого. В ее планах – нормализовать отношения с мужем. Пока ей удается подавить свою агрессию, но, видимо, бессознательно она будет мстить мужу, пока окончательно не изведет его своим «биополем».

Сквозь мои размышления доносятся ее слова:

– Правда, оргазм у меня иногда бывает... редко. Меня беспокоит мое возбуждение. Я принимала лекарства, но лучше не стало.

Главное – вовремя остановить этот поток словоизлияний.

– И что бы вы хотели?

Такой конкретный вопрос на некоторое время приводит ее в замешательство. Она задумывается.

– Я хочу освободиться от этих странных ощущений... от обезьяны, посторонней силы. И не раздражаться...

– И добиться гармонии в интимной жизни с мужем?

– Да, – отвечает неуверенно, вяло. Сразу как-то обмякает, как будто выпустила пар.

Полчаса, отведенные на консультацию, заканчиваются. Их надо завершить небездарно. Вариант с платными сеансами психотерапии исключен. У пациентки, как и у большинства россиян, никогда на это не найдется денег. Остается одно, но верное средство: пока не запатентованный, но очень эффективный препарат «Х». При регулярном употреблении его и добросовестном исполнении супружеского долга устраняется нервно-психическое возбуждение, а проблемный орган перестает казаться несовершенным. Пациентка покинула кабинет, сжимая в руках пузырек с таблетками, так же стремительно, как и вошла. Ну, эта, кажется, сюда уже не вернется. Жаль, «антиобезьяния» пока нет в моем арсенале».

Вере вдруг нестерпимо захотелось услышать голос Игоря. Она остановилась у автомата, набрала номер и ждала, невидящим взглядом изучая надпись, выцарапанную на корпусе таксофона: «Щира – лох!». Ухо, прижатое к трубке, замерзло, она потянулась к рычажку, и тут спокойный голос Игоря полувопросительно произнес: «Да?..»

Звонок застал его в дверях – он уже почти переступил порог мастерской и все-таки, поколебавшись, вернулся, чтобы снять трубку. Но тут же об этом пожалел.

– Я ужасно соскучилась, – сказала Вера. – Сейчас приеду.

– А я только что собрался тебе позвонить! Просто телепатия какая-то...

– Я уже не в первый раз звоню.

– Да, но ведь телефон-то был отключен. Я только-только подключился...

– Так я подъезжаю? – повторила Вера, чувствуя что-то странное в его голосе – как будто он говорит с ней и одновременно думает о чем-то другом.

– Подожди... Я сейчас ухожу. Ты меня буквально в дверях застала. Договорился с галерейщиками из «Марса», должен им отнести работы для новой экспозиции.

И это тоже было странно. Она всегда первой видела его работы. Только ее глазам он доверял принимать каждую новорожденную картину и до этого нигде их не выставлял. А теперь...

– Дима Петров тоже подойдет, – продолжал Игорь, точно оправдываясь. – Нам надо определить, как расположить картины. Ты же знаешь, у него работы забойные, а у меня умеренно экспрессивные, и мы должны найти правильное соотношение...

– Ты мне их еще не показывал, – стараясь, чтобы не прорвалась обида в голосе, перебила Вера.

– Но мы же сегодня увидимся! Я картины принесу обратно. Ты их увидишь...

– Тогда я приеду к четырем, сразу после работы.

– А как же «Панацея»?

– Ну, это не проблема, договорюсь, чтобы отменили прием, – Вера сама удивилась той легкости, с которой эти слова слетели у нее с языка. Раньше ей и в голову не могло прийти ни с того ни с сего отменить прием. Теперь же это было естественное решение, не потребовавшее ни малейшей борьбы.

– Ты знаешь, в четыре это все-таки рановато, я могу задержаться в галерее, – Игорь замер, почувствовав, как неубедительно прозвучали его слова, но Вера как будто ничего и не заметила, во всяком случае ответила спокойно:

– Хорошо, тогда не буду отменять «Панацею». Приеду к восьми. До вечера.

Игорь повесил трубку и перевел дух. На этот раз, кажется, пронесло. Или все-таки она о чем-то догадывается? Жена была способна на непредсказуемые поступки, он это хорошо знал.

Сейчас Игорь во что бы то ни стало желал скрыть от Веры свои отношения с Олей, потому что сам еще не разобрался в своих чувствах. Он безусловно был увлечен Олей, их роман был в разгаре, и тем не менее он боялся потерять Веру. Это было все равно что потерять руку или ногу, об этом и помыслить было страшно.

Прежде чем уйти, он придирчиво оглядел мастерскую в поисках улик. Когда-то это была коммунальная квартира, в которой он жил с родителями, но в конце концов жильцы разъехались, и две комнаты с кухней и ванной поступили в распоряжение Игоря. Он снес перегородку между двумя комнатами, и получилась одна, сорокаметровая, в которой он работал.

Обстановка в мастерской была более чем аскетичной: некрашеный дощатый пол, белые стены, жалюзи на окнах (единственная современная часть интерьера). Слева вдоль стен тянулись стеллажи из грубо сколоченных досок – на них стояли картины и подрамники. Тут же расположился стол и три стула. Четвертый, у мольберта, служил тумбочкой для красок и кистей. Дальний угол занимала старинная кровать, покрытая ситцевым лоскутным покрывалом. Рядом лежал вязаный коврик, который Вера привезла из Белоруссии. Пушистые зеленые ветки папоротника нависли над кроватью. Рядом с папоротником на полке лежали в беспорядке вещи – Верин соловецкий камень, щетка, зеркало, несколько книг по психологии и кассеты с медитативной музыкой.

Игорь выдвинул из-под книг на полке фотографию – он и Вера на даче – так, чтобы ее опять было видно от дверей. А Олину заколку, лежавшую тут же, сунул в карман. Так, что еще? Олин подарок – пара пестрых велюровых подушечек. Недолго думая он сунул их под кровать. Кажется, все. Если Вера все-таки придет, то не обнаружит никаких следов пребывания Оли. Правда, сама Оля должна появиться как раз к четырем, и надо бы успеть к ее приходу вернуться из галереи.

Раньше Игорю не составляло труда скрывать от Веры свои связи с многочисленными натурщицами и просто знакомыми женщинами. Он не прикладывал к этому особых усилий, так как полагал, что она догадывается о его образе жизни и смотрит на это сквозь пальцы. В самом деле, ведь они не виделись неделями, и со стороны Веры логично было предположить, что ее муж восхищается натурщицами не только платонически. «Искусство чувственно по своей природе» – это высказывание Игоря было ей тоже хорошо известно. И все-таки в иные моменты он не мог не видеть, что она действительно слепо ему доверяет. Порой же ему казалось, что она не хочет замечать его увлечений другими женщинами потому, что равнодушна к нему.

Но на этот раз он был далеко не уверен в том, что Вера спокойно воспримет его роман с Олей. Тем более что роман этот явно выходил за рамки мимолетной связи.

Ему хотелось как можно дальше оттянуть объяснение с женой. Она была ему нужна, и он это сознавал. Их беседы перед только что завершенными полотнами, когда Вера от толкования картины переходила к анализу внутреннего состояния автора, стали ему необходимы. К тому же она позволяла ему сохранять холостяцкий образ жизни и в то же время иметь семью – идеал, о котором мечтают практически все мужчины. Друзья-художники завидовали ему: «Хорошо устроился!» Он ценил это больше чем кто бы то ни было, потому что первая жена измучила ревностью и его, и себя, хотя с самого начала было ясно, что все эти слежки, скандалы, превращение в клочья женских портретов могут привести лишь к изменению семейного статуса Игоря, но не его натуры.

Однако теперь, оглядываясь на прожитые с Верой годы, он понимал, что в какой-то момент вольная жизнь потеряла свою прелесть, кружащее голову вино свободы несколько выдохлось. Фактически Вера оставалась его любовницей, только более постоянной, чем другие. Чего-то смутно недоставало в его жизни – мерещились какие-то семейные ужины у телевизора, субботние походы по магазинам (Вера их терпеть не могла), малосольные огурчики с собственного огорода (на даче росли только цветы). Помнится, он даже решил прочно поселиться в квартире, перенес из мастерской часть своего инвентаря и стал работать дома, терпеливо поджидая вечерами жену, которая, кстати, была тогда так увлечена диссертацией, что дневала и ночевала в отделении, а вернувшись домой со слипающимися глазами, заставала голодного и нетерпеливого мужа. Уже через пару недель оба устали от такой жизни, и Игорь с облегчением вернулся в мастерскую. Вскоре после этого Вера заговорила о ребенке, но Игорь, вспомнив свои одинокие вечера и замороженные пельмени на ужин, осторожно ответил: «Может быть, сначала покончим с диссертацией»?

Для Оли же он был идолом, которому она мечтала служить преданно и бескорыстно. Она приносила идолу обильные жертвы в виде наваристых борщей, отбивных котлет, пирожков и вареников. Она заботилась о том, чтобы у идола всегда была чистая одежда и носки без дырок. Она никогда не спорила, потому что ей нравилось ему подчиняться, а перед его картинами просто благоговела, пытаясь освоиться с мыслью, что такую вот красоту сотворили те самые руки, которые еще так недавно обнимали ее. Игорь, однако, не приступал к решительным объяснениям и надеялся, что все как-нибудь само определится.

Проходя мимо вешалки, он попутно сдернул Олину газовую косынку, подумал, что хуже всего попасться вот на таких мелочах, и с раздражением хлопнул дверью.

Сергей Петрович уже позвонил профессору Скальскому и знал, что диагноз опухоль головного мозга исключен. Сотрудникам он сказал, что Вера уехала по делам диссертации, чтобы предотвратить в отделении сплетни о ее недомогании. Когда она вошла в кабинет, шеф с улыбкой поднялся навстречу.

– Все знаю, дорогая, все знаю. Присаживайся. Видишь, все самое страшное позади... А ты что невеселая?

– Да так... Игорю звонила. Он в «Марс» новые картины понес, а мне не показал. Мы всегда сначала вместе их смотрим.

– Так... Ну, меня все-таки радует, что ты переключилась со своих, знаешь ли... подозрений и видений на более насущные проблемы. Хотя бы на отношения с Игорем. Это, знаешь ли, жизнь. Это можно решить... Важно, что твои страхи улеглись. Так ведь?

– Да...

– Вот и прекрасно. Посмотрим на твои состояния глазами не психиатра, а философа. Итак, ты видела какие-то события прошлого века. Затем – ты видела то, что потом действительно случилось с тем мальчиком, твоим соседом. Может быть, это не болезнь, а какие-то новые открывшиеся в тебе способности? Может быть, у тебя появилась возможность путешествовать в прошлое и будущее? Ты об этом не думала? Напрасно! Какие перспективы открываются, а? – Сергей Петрович обезопасил свою немыслимую версию иронической улыбкой. – Надо только научиться эти способности контролировать.

Вера невольно улыбнулась в ответ.

– Ну вот, – подхватил шеф. – Рад, что удалось тебя развеселить. Это главное. Это главное... Только, знаешь ли, ведь трудно проверить, было ли это на самом деле. Я имею в виду, что, может быть, ты уже после смерти этого мальчика вообразила, что видела картину его гибели утром. Так бывает, ты ведь знаешь. Тем более что вспомнила об этом видении ты, именно когда увидела его мертвым, сама говорила.

– Ну нет, я же не истеричка какая-нибудь! Я действительно видела.

– Хорошо, хорошо. Но это голословно, ты же понимаешь... Психиатр сродни следователю, любую информацию, полученную от пациентов, мы сопоставляем с тем, что рассказывают родственники и прочее окружение. А в твоем случае этого окружения просто нет! Кто может подтвердить твой обморок? Зеваки? «Скорая», которой и след простыл? Не говоря уже о мальчике – ведь утром ты никому не сказала о своем «пророческом» видении?

– Нет, наоборот, я постаралась выбросить это из головы.

– Ну вот видишь.

Вера задумалась.

– Сергей Петрович! Я не рассказала вам еще кое-что. Я видела, как вы разговаривали с дочерью...

Она постаралась передать малейшие подробности сцены, которую наблюдала в своем сознании, – отметила, что Елена теребила цепочку на шее, что размазывала слезы пальцами и отец протянул ей платок.

– Правдоподобно... – протянул шеф. – Но только вряд ли я в ближайшее время увижу Лену. Она вместе с мужем уехала по делам фирмы в Липецк дня на три. Однако любопытно, очень любопытно.

Вера уже встала, собираясь уходить, но Косицын мягким жестом остановил ее.

– Так ты встречаешься сегодня с Игорем? Постарайся не совершать опрометчивых поступков. Даже если что-то произошло между ним и другой женщиной, прости его. В жизни, знаешь ли, мало кому удается избежать подобной ситуации. Конечно, неприятно, тяжело, но скоропалительных решений принимать не стоит... Вообще тебе надо отдохнуть, съездить куда-нибудь, сменить обстановку.

Вера попыталась возразить.

– Да, да, и предзащиту, разумеется, лучше перенести... А главное, постарайся себя контролировать. Если почувствуешь тошноту – сядь, чтобы не упасть. Найди внутри себя какой-нибудь сигнал – воспоминание, образ, например, образ твоей мамы. Словом, что-то такое, что было бы безоговорочно связано с твоей личностью. Сконцентрируй внимание на этом образе и держись так в течение всего приступа. Если случится что-нибудь непредвиденное, сразу звони мне на сотовый, хорошо?

Когда Вера наконец вышла из кабинета, она была почти спокойна. Гипнозом и самогипнозом она владела неплохо, причем в состоянии самогипноза всегда сохраняла связь тела с сознанием – раппорт. Действительно, как она раньше не подумала, что раппорт поможет ей сохранить контроль над собой при пароксизме? Все-таки шеф – гений!

В ординаторской никого не было. Вера села за свой стол в углу, так что ее не было видно от входа, и подумала, что сейчас она бы прощалась со своим столиком и с этой комнатой, если бы вернулась из НИИ неврологии с диагнозом опухоль мозга.

Вдруг в замке клацнул ключ. Сильно толкнув дверь, вошла медсестра Лидия Ивановна, пышная крашеная блондинка, которая ходила так, словно предлагала всем свой бюст. Она прошествовала к телефону и уже сняла трубку, как вдруг заметила Веру.

– Ой, Вера Михайловна, я думала, тут нет никого.

Она тут же вернула трубку на рычаг, но это движение как-то не отпечаталось у Веры в сознании. Зато она увидела другое: Лидия Ивановна стоит на фоне темных окон и говорит в телефонную трубку:

– Оставьте наконец в покое Игоря. У них с Олей будет ребенок, разве вы не понимаете, что это самое важное?

– Лидия Ивановна! – голос Веры прозвучал резче, чем ей бы хотелось. – Вы сегодня дежурите?

– Да, в ночь, – обернулась та уже от дверей.

Теперь Вера знала, кто ей звонил, и знала, что завтра утром последует новый звонок. Она даже знала, что скажет разоблаченный аноним. Ребенок важнее всего! Ну и что, у Веры тоже будет ребенок от Игоря, неважно, сейчас или позже! Ведь он ее муж, и она не отдаст его Оле, этому ничтожеству.

Веру душила ярость. Она позвонила в «Панацею» и, сама не помня, что именно сказала, отменила консультации на неделю вперед.

Лидия Ивановна наблюдала в окно, как Вера удаляется от корпуса НИИ. Она уже успокоилась после внезапной встречи с Верой и теперь злорадно думала: «Ну-ну, иди, разбирайся со своим муженьком. По крайней мере, меньше будешь тут торчать и совать нос в чужие дела».

Лидия Ивановна ненавидела Веру все три года – с тех пор как та появилась в отделении. С ее приходом кончилась спокойная жизнь медсестры, которой ее должность позволяла приворовывать лекарства, пользующиеся спросом у населения: седуксен, реланиум, циклодол. Конечно, если не давать этих препаратов только что заболевшему, последствия будут заметны и врач заподозрит неладное, но хроников можно лишать таблеток почти безнаказанно – никаких резких изменений в состоянии больного не произойдет. Лидия Ивановна пользовалась этим до тех пор, пока Вера, в отличие от других врачей, не стала проверять, какие именно лекарства принимают больные.

Вот и на днях выспрашивала у Мещеряковой, какого цвета таблетки ей давали утром и в обед. Та, конечно, ответила, что две синеньких и две желтеньких. А беленькую – циклодол – она не получала уже две недели. Вера пригрозила Лидии Ивановне, что напишет докладную Сергею Петровичу. Конечно, оправдаться перед шефом труда не составит: Лидия Ивановна просто скажет, что эти сумасшедшие все выдумали насчет таблеток. Но все-таки ей сделалось не по себе. Впредь уже нельзя будет так лихо «экономить» лекарства.

Вот уж действительно больше всех надо этой выскочке! Сама как сыр в масле катается: детей нет, муж – богатый художник, денег куры не клюют, две квартиры. Вон в какую шубу вырядилась. А у Лидии Ивановны муж спился, дома давно не живет (и слава Богу!), дочь учится в медучилище – значит, сидит на шее у матери, сын-подросток учиться вообще не желает и уже три раза попадал в милицию.

Так что три-четыре сотни рублей в неделю, которые получала Лидия Ивановна, сбывая таблетки соседу-наркоману, были просто необходимы для ее семейного бюджета. Но Вера строго контролировала прием лекарств и спрашивала об этом даже больных, которых вели другие врачи, прямо на глазах у Лидии Ивановны.

Когда Оля поделилась с Лидией Ивановной своим секретом, а заодно и рассказала о семейной жизни Веры, медсестра поняла, что у нее в руках появился шанс избавиться от дотошной врачихи. Надо только правильно им распорядиться. И, кажется, ее тактика начала приносить плоды: Вера больше не задерживалась в отделении допоздна, забыла о докладной, полностью переключилась на ситуацию в семье. Но Лидия Ивановна рассчитывала на большее. Она мечтала, что Верин брак распадется окончательно, и она уедет, исчезнет из отделения. Поглядывая на бледное, отрешенное лицо своего врага, Лидия Ивановна радовалась, что теперь и Вера мучается, как и все, как она сама, что наконец-то и она погрузилась в эту житейскую грязь.

Оле Лидия Ивановна искренне сочувствовала и желала, чтобы ей повезло, чтобы эта Золушка встретила своего принца. Она внушала Оле, что Игорь и есть тот самый принц, что они прекрасная пара и что не нужно скрывать их связь, иначе ее положение ничем не будет отличаться от положения банальной любовницы. Лидия Ивановна предложила Оле спровоцировать скандал, чтобы Вера узнала об их связи и сама бросила Игоря. Поколебавшись, Оля согласилась и скоро пожалела об этом, потому что с ужасом ждала минуты, когда на нее обрушится Верин гнев: Олечка боялась скандалов.

Зато Лидия Ивановна ничего не боялась – ведь она была уверена, что останется неузнанной. Она получала удовольствие от своих звонков и безошибочно угадывала смятение Веры по ее голосу и даже по молчанию. Лидии Ивановне и в голову не могло прийти, что она разоблачена.

По дороге в мастерскую Вера больше всего опасалась очередного приступа. Она прислушивалась к себе, боясь пропустить предвестников – тошноту, мышечное напряжение и скованность.

Вера заставила себя дышать полной грудью, и результат не заставил себя ждать. Сердце ее билось спокойно и ровно, тело расслабилось, но в любой момент могло превратиться в комок напряженных мышц, точно так же как кошка, дремлющая на солнышке в полном покое, способна моментально преобразиться и схватить птичку, оказавшуюся в зоне досягаемости.

И в метро, и потом на улице ее не оставляло ощущение, что за ней кто-то следит. Время от времени она озиралась, но ничего необычного так и не заметила.

Во двор вошла не через арку, как обычно, а через проходной подъезд соседнего дома, чтобы ее не заметили из окон мастерской. Машинально набрала код электронного замка и вошла в подъезд – фактически черный ход риэлторской фирмы, которая занимала весь дом, за исключением мастерской Игоря. Фирма уже давно выкупила все остальные квартиры у жильцов, и только Игорь наотрез отказывался выезжать, так что его мастерская размещалась внутри офиса. Здесь были свои минусы – например, по окончании рабочего дня к Игорю можно было попасть, только вызвав охранника. Но были и плюсы – та же охрана. Игорь мог не беспокоиться, что его мастерскую ограбят.

Конечно, сотрудники фирмы только и мечтали о том, чтобы избавиться от беспокойного соседа. Шумные сборища в мастерской художника несколько раз заканчивались тем, что срабатывала сигнализация, и это еще больше осложнило отношения. Коммерсантов неимоверно раздражала даже дверь в квартиру Игоря – облезлый черный дерматин на фоне бело-пластикового евроремонта. Они готовы были сменить дверь за свои деньги, только чтобы не портила вид, но Игорь не позволил. В дерматин была намертво вдавлена гравюра друга – воронежского художника Саши Ножкина. Когда он наезжал в Москву, то всегда останавливался у Игоря и щедро дарил Игорю и Вере понравившиеся им работы – смешные офорты, уморительные фигурки из дерева и металла. «Разбойник Кудеяр» и «Баталия» висели дома у Веры. А на двери Игоря красовалась гравюра – автопортрет художника с забавным рецептом «Получения человека в члена союза ху-дож-ни-ков России». Гости, не лишенные чувства юмора, корчились со смеху перед дверью, читая советы Саши.

Вера постояла, глядя на эту гравюру и раздумывая, как бы войти незаметно. Первую дверь еще можно было открыть неслышно, но вторая была скрипучая, металлическая.

И сквозь нее-то Вера услышала звуки медитативной музыки – мелодия сочеталась с птичьим щебетом и журчанием ручья. Эту кассету она использовала на сеансах гипнорелаксации, а Игорь любил включать ее во время работы. «Значит, он работает?» – Вера еще надеялась, что мир ее невредим, что сейчас она войдет и увидит Игоря за мольбертом, и нос у него, как всегда, испачкан краской.

– Устала? – вдруг спросил Игорь. – Можешь отдохнуть.

Послышался шорох, шарканье шагов, и голос Оли, от которого Веру моментально бросило в жар, произнес:

– Мы ведь сегодня недолго будем работать?

– Недолго... Вера может и пораньше прийти. Иди ко мне.

Снова шорох и легкий смех. Стараясь двигаться как можно тише, Вера проскользнула в дверь и остановилась у входа. Спиной к ней на табурете у мольберта сидел Игорь, а у него на коленях – Оля. Она была обнажена, но на плечи накинула Верин павлопосадский платок – видимо, озябла, пока позировала. Оля смотрела Игорю в глаза, обняв его одной рукой за шею, но Веру заметила сразу и оборвала смех.