Спирин Вячеслав Анатольевич
Общение и ожидание. Феномен коммуникации в контексте культуры. – СПб: СПбГУВК, 2006. – 262 с. В данной работе предпринята попытка анализа феномена коммуникации как одного из идентификационных механизмов современной культуры. В качестве основой гипотезы принимается, что пресловутая «проблема коммуникации» является фикцией: оценке последствий такого допущения и посвящено настоящее исследование. Книга предназначена для всех интересующихся теорией коммуникации, культурологией, философией языка и социологией знания. ISBN 5-88789-184-X СОДЕРЖАНИЕ Предисловие 4 Раздел 1. Контекст: культура как коммуникационная структура 9 Гл.1. Коммуникационная структура: общение и ожидание 11 Раздел 2. Контекст: культура как носитель смысла 44 Гл. 2. Коммуникационная ситуация: неотвратимая своевременность 48 Гл. 3. Коммуникационная функция: трансляция смысла? 109 Раздел 3. Контекст: культура как цивилизация без идеалов 164 Гл. 4. Конфигурация дискурса: дискурсивные фикции 172 Гл. 5. Рефигурация дискурса: дискурсивные формации 204 Заключение 255 Предисловие
В своей знаменитой книге «Что такое философия?» французские мыслители Ж. Делез и Ф. Гваттари замечают, что главной интеллектуальной иллюзией ХХ века является проблема коммуникации. Продолжая эту тему, можно увидеть, что иллюзорность коммуникации двояка. Во-первых, речь может идти об иллюзорности актуальной, базирующейся на одной простой констатации: всякая деятельность сопровождается коммуникативной активностью человека. Во-вторых, можно говорить и об иллюзорности трансцендентальной, основывающейся на полном отождествлении феномена коммуникации с любой смыслополагающей деятельностью.
Актуальная иллюзия коммуникации, возродившись к жизни в ХХ веке, главным образом стараниями психологов и лингвистов, претендует на постижение взаимодействия социальных и коммуникационных структур, используя такой «средний термин» как информация. В этом случае тождество понятий «коммуникация» и «трансляция информации» предполагается по умолчанию. Здесь, очевидно, достаточно высказать лишь одно соображение, предохраняющее от необдуманного использования термина информация. Слово это, информация – насколько известно автору этих строк – одним из первых использует Боэций, римский мыслитель, подразумевавший под «информацией» сообщение формы, формирование тварного мира в соответствии с божественным замыслом. После того как функция формирования от божественного интеллекта перешла к технике, неотвязной идеей становится в том числе и техническое упорядочивание человеческого общения, а коммуникация, без которой – как считается – не обходится человеческая деятельность, оказывается для повседневного праксиса навязчивой галлюцинацией. И словечко «информация» в таком случае оказывается просто незаменимым, поскольку – благодаря своей двусмысленности – позволяет и «структурировать» человеческое общение, преобразуя его в «пространство коммуникации», и использовать эти трансформации для преображения человеческого сообщества, предоставляя людям готовые формы взаимодействия друг с другом (формируя культуру).
Второй иллюзии, которая выше была обозначена как трансцендентальная, свойственно полное отождествление коммуникации и любой смыслополагающей деятельности: трансцендентальная иллюзия – если вспомнить ее кантовское определение – продуцируется познавательной способностью и является незаконной проекцией взаимосвязи категорий нашего рассудка на реальное отношение вещей друг к другу. Человек склонен находить смысл даже там, где его, видимо, «нет». Поскольку же коммуникацию, в силу весьма расплывчатого значения этого термина, можно отождествить и с процессом трансляции смысла, а смысл есть всюду и во всем, то почему бы и не рассматривать область человеческого бытия, культуру в широком значении, как совокупность атомарных смыслов, передаваемых и обменивающихся в процессе коммуникации?
Поэтому зачин этой работы преследует скорее «негативную» цель: показать неэквивалентность термина коммуникация, в любом из возможных его значений, во-первых, тому, что мы подразумеваем под словом общение, а во-вторых, какой бы то ни было смыслополагающей деятельности. Отождествление «коммуникации» и «общения» (а под последним словом понимается способ существования сообществ, разделяющих общие ожидания) приводит к неизбежному переносу взаимосвязей, существующих между практиками общения, на социальную структуру – к настаиванию на таком переносе всеми возможными средствами (в том числе и средствами коммуникации) – и, как следствие, к появлению политической мысли, которая озабочена исключительно таким переносом, манипуляцией – и которая обозначается ниже как политический цинизм. В свою очередь, приравнивание коммуникационного процесса к трансляции смысла невозможно без неявного признания за определенными областями человеческой практики преимущественного права на передачу смысла, и вообще на знание о том, что смыслом является, а что – нет. И такое неявное признание (как правило, за самим собой) может осуществить либо социальный институт, превращающийся тогда в закрытое сообщество, либо отдельный человек, обращающийся к окружающим как пророк. В политическом измерении отождествление коммуникации и (до)несения смысла проявляется как интеллектуальное фюрерство – претензия на духовное водительство, действенность которой как правило границами самого закрытого сообщества и ограничивается. Интеллектуальное фюрерство – это не политический цинизм; скорее последний является порождением первого.
Во второй половине прошлого века появилось еще одно слово, все чаще и чаще заменяющее термин коммуникация – это слово дискурс. Здесь пока еще не место давать определение тому, что такое дискурс: отметим лишь, что слово это появляется не случайно, поскольку в одном из своих возможных значений, о котором речь пойдет ниже, оно выражает преобразование в понимании того, что мы называем культурой. Слово дискурс появляется тогда, когда все большее распространение начинает получать осмысление культуры, начатое французскими просветителями XVIII столетия – осмысление культуры как общности людей, разделяющих одни и те же эстетические вкусы. Такое понимание весьма отлично от определения культуры, которое предполагается и при отождествлении коммуникации с общением, и при уравнивании коммуникации со всякой смыслополагающей деятельностью: в обоих последних случаях культура мыслится, во-первых, как нечто противоположное природе, а во-вторых, как с природой остаточную связь все же сохраняющее, как привязанное или к национальным – этническим – различиям, или к национальным языкам (латинские слова natura, природа, и natio, нация, народ, – это слова однокоренные). Следствия этого предстоит оценить позднее.
Итак, неважно, считаем ли мы справедливым устранение термина коммуникация в пользу другого – дискурс, или настаиваем на «вездесущности коммуникации», факт остается фактом: выбор определяется тем, что подразумевается нами под словом культура. Иными словами, культура является контекстом понимания специфики процесса коммуникации. Контекстуальными определениями понятия «культура», которые являются значимыми для настоящего исследования, выступают следующие три.
1. Антропологическое определение культуры, напрямую приравнивающее «культуру» к одному из видов коммуникационных структур. Промежуточным итогом принятия этого определения оказывается отождествление коммуникации и общения, а конечным результатом – притязание на управление человеческими ожиданиями и упорядочивание сообществ посредством использования тех или иных практик общения, притязание пресловутого политического цинизма. Это тема первого раздела работы.
2.Телеологическое определение культуры, рассматривающее любую культуру, неважно, локальную (хотя локальным отдается приоритет) или глобальную, как носитель смыслов. Здесь главной задачей оказывается выявление той из (локальных) культур, которая является образцом смыслополагающей деятельности. Но, как выяснится, этой локальной культуре нет никакого дела до того, что есть смысл: во-первых, условием ее существования является пренебрежение этим вопросом, а во-вторых, такой культуре нет необходимости в коммуникации с другими культурами, если в данном случае коммуникация понимается как процесс трансляции смысла, – она, локальная культура, может существовать лишь тогда, когда становится закрытой от свободной циркуляции смыслов. Претензия же на исключительное знание о том, что такое смысл, как уже упоминалось выше, ведет либо к интеллектуальному фюрерству, либо к «пророчествам с кафедр», и смысл оборачивается своей противоположностью, нонсенсом. Все эти проблемы рассматриваются во втором разделе.
3. Эстетическое определение культуры, предлагающее понимание культуры как «цивилизации без идеалов». Такое понимание позволяет проследить за изменением характера общения, проявляющимся одновременно с упадком дискурсивных фикций, элементарных смысловых оппозиций, направляющих и телеологическое понимание культуры, и политический цинизм. Этот упадок обнаруживает области непредставимых истин – дискурсивные формации, благодаря которым становится возможным сосуществование множества локальных культур и сдерживание притязаний каждой из них на глобальное господство по отношению ко всем прочим. Термин «коммуникация» оказывается в таком случае лишь порождением дискурсивных фикций и вполне удобным орудием в руках политических циников: общение между представителями локальных культур – так, во всяком случае, считает автор этой работы, – уместно обозначать другим словом, «дискурс». Таков лейтмотив третьего раздела исследования.
Раздел I. Контекст: культура как коммуникационная структура
Имманентным горизонтом, в границах которого будет происходить рассмотрение феномена коммуникации в данном разделе, является антропологическое определение культуры, впервые появившееся в работах американских культурологов (К. Клакхон, 1949) и широко растиражированное в Европе благодаря работе «Отсутствующая структура» У. Эко (1968)[1] : «Культура – это любое природное явление, преображенное человеческим вмешательством и в силу этого могущее быть включенным в социальный контекст». Любое явление культуры «может быть рассмотрено с точки зрения коммуникации», если прежде мы «сможем выделить коммуникативную структуру».
Поиском и выявлением коммуникационных структур занимается видное лингвистическое и культурологическое направление, получившее благодаря предмету своих поисков название структурализм, и восходящее к «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1916). Один из последователей структурной лингвистики, К. Леви-Строс, определяет структуру как систему, существующую благодаря внутренней связности. У. Эко в упоминавшейся уже работе подводит следующий итог структуралистским изысканиям в области лингвистики и теории коммуникации: «Структура – это модель, выстроенная с помощью некоторых упрощающих операций, которые позволяют рассматривать явление с одной единственной точки зрения»[2]. Базовая структура, лежащая в основе коммуникационного процесса, это код – модель, «являющаяся результатом ряда условных упрощений, производимых ради того, чтобы обеспечить возможность передачи тех или иных сообщений»[3]. Иными словами, только зная код, мы способны понять значение сообщения: благодаря коду определенное означающее связывается с определенным означаемым. Значение сообщения – это «факт культуры, который описывается с помощью системы отношений, устанавливаемой кодом и усваиваемой сообществом в данное время»[4]. Таким образом, система отношений между означаемыми и означающими, устанавливаемая кодом и усваиваемая сообществом в то или иное время, напрямую связана с социальной структурой. Эта связь выражается в понятии лексикода – кода, носителями которого являются не все носители данного языка, но определенная их (социальная) группа[5]. Лексикоды обусловливают появление у сообщения дополнительного – коннотативного – значения, наряду с основным – денотативным. Представитель определенной социальной группы может за одним смыслом сообщения увидеть еще и другие – в определенных ситуациях сам факт сообщения предполагает также и возникновение ожидания некоторых событий, информации о которых это сообщение в «явном виде» не содержит: все зависит от «уровня культуры» (и – соответственно – социальной роли) получателя сообщения. Ожидание «иного смысла» приводит к появлению коннотативных значений – и потенциально, к модификации всей системы социальных связей и системы культуры в целом.
Исходя из этого, можно теперь наметить проблему, которая будет рассматриваться в нижеследующей главе. Проблема выражается в тематизации взаимосвязи между феноменом ожидания и структурой пространства коммуникации, а следовательно – также и в выявлении условий, при которых возможна корреляция между коммуникационными и социальными структурами. Наличие такой корреляции предполагает также и возможность описания фактов культуры в структурных категориях (как системы означающих и означаемых) – в таких случаях говорят о кодах культуры (или социокультурных кодах)[6].
Глава 1. Коммуникационная структура: общение и ожидание
Термин «коммуникация», и это самой собой разумеется, подразумевает ситуацию общения. Само общение – это то, что случается с человеком если и не везде и всегда, то все же «как правило» и «зачастую». Если переиначить одну старую метафизическую дефиницию, то можно сказать, что человек – это существо и общественное, и общающееся: пребывающее в обществе и открытое для общения. Однако не всякое общество открыто для непосредственного общения (тоталитарные государства), равно как и не всякое сообщение выступает в открытость общения, хотя и возможно только благодаря такой открытости. Примером сообщений, которые открыто сообщаются, но не становятся «предметом общения», чем-то обсуждаемым реально, являются слухи (ибо отсутствует сам «предмет общения» – слухи живучи как раз благодаря своей беспочвенности) и «научные факты» – они могут полноценно обсуждаться лишь в «закрытых сообществах», в среде «экспертов».
Что же происходит, когда мы говорим о коммуникации «вообще», неважно, предполагаем ли мы за этим нечто подобное «общей теории коммуникации» или нет? Под коммуникацией, как уже упоминалось, обычно подразумевается общение. Но, как выяснилось, не всякое сообщение предполагает общение «по-поводу-себя». Сообщение, которое имеет своим следствием общение, является тем, что способно изменять и изменяться. Способность изменять предполагает, что общение изменяет статус общающихся: они становятся знающими «больше», чем они знали до общения друг с другом. Способность изменяться подразумевает, что само сообщение претерпевает в процессе общения определенную модификацию, поскольку, становясь «предметом обсуждения», оно определенным образом понимается и истолковывается.
Настоящая глава посвящена проверке предположения о том, являются ли термины общение и коммуникация синонимами, иными словами, совпадают ли границы того, что впоследствии будет названо практиками общения, с границами т.н. «пространства коммуникации». Последний термин используется в теории коммуникации и социологии знания, и подразумевает «реальность», которая создается «объективацией человеческой экспрессивности»[7] – отчуждением (пока неважно, свободным или вынужденным) от человека переживания собственной «самости» (индивидуальности) и манифестацией этого отчуждения в определенном сообщении. Кажется, что вопрос о тождественности понятий «общение» и «коммуникация» решается простой констатацией: включаясь в определенную практику общения, человек всякий раз создает и пересоздает свое коммуникативное пространство. Однако эта констатация проста лишь на первый взгляд: против подобного упрощенного взгляда можно привести как минимум два существенных возражения. Во-первых, человек, вступающий в общение с другими, отнюдь не всегда расценивает свое вступление в общение как проявление индивидуальности, желая узнать или донести до других нечто новое от своего собственного имени: скорее наоборот, общение уже движется в усредненной осведомленности и понятности, зачастую предполагая предопределенный набор реакций общающихся друг с другом, уже существующее пространство коммуникации человеческих индивидов. Во-вторых, если сводить процесс общения к передаче сообщений (а передача сообщения это и есть этимологическое значение слова «коммуникация»), целенаправленно осуществляемой человеческими индивидами, то как в таком случае расценивать обращение человека к самому себе? Например, осуществляется ли процесс коммуникации, когда человек оставляет себе памятные заметки, чтобы не забыть впоследствии что-то сделать? Если рассматривать коммуникацию как целенаправленное деяние, действие субъектов, тогда, пожалуй, ни о какой коммуникации и речи здесь идти не может. Но насколько в данной ситуации для обозначения человеческой самости применима философская категория «субъекта»?
Ниже, говоря об организации (структуре) «пространства коммуникации», мы будем подразумевать взаимообусловленную последовательность способов самоотчуждения человеческой индивидуальности; термин «практика общения», в свою очередь, подразумевает способ манифестации самоотчуждения, выражающийся в использовании высказываний определенных классов. В качестве исходной гипотезы примем пока, что между отдельными структурными компонентами пространства коммуникации и практиками общения существует корреляция (т.е. что понятия «общение» и «коммуникация» являются синонимами), выражающаяся в наличии строгого соответствия между определенным способом отчуждения человеческой самости и использованием для манифестации этого отчуждения высказываний определенного класса. В дальнейшем необходимо будет выявить пределы легитимности этой корреляции и, соответственно, границы применимости структурных категорий при описании феномена коммуникации.
§ 1. Феномен ожидания в коммуникационной структуре.
Каким же образом возможна, как осуществляется коммуникация? Вопрос кажется запоздавшим, доколе мы сами признаем, что уже включены в разнообразные коммуникативные (общаясь «с себе подобными») и «околокоммуникативные» (подчиняясь предписаниям, включаясь в сплетни, воспринимая «фоновую информацию») процессы. Но человек не всегда готов к общению: он, например, может «быть не в настроении». Соответственно, для общения потребна «настроенность» на таковое. Что же означает эта настроенность? Вспомним, в каком настроении мы пребываем во время захватывающей беседы. Захваченность собеседников беседой поддерживается ожиданием чего-то нового, того, что «еще не сказано», т.е. настроенностью на то, чего «еще нет». Собственно, беседа заканчивается тогда, когда больше «не о чем говорить», когда от продолжения разговора больше ничего не ждут. Итак, существенным моментом ситуации общения является настроенность на то, чего «еще нет», открытость тому, что еще не сказано, ожидание. Только благодаря элементу ожидания «чего-то нового» и возможно отличить ситуацию коммуникации от пустого речеговорения, слухов и сплетен. Последним, как заметил М. Хайдеггер в «Бытии и времени», уже всегда все «известно». Однако ожидание и, следовательно, то, чего ожидают, может быть различным.
Говоря о чем-то, что «этого еще нет», мы подразумеваем двоякое. Во-первых, произносимое «еще нет» может иметь смысл «пока еще нет». С данным положением дел можно столкнуться, присматриваясь к функционированию такого института как «наука». Обучая студентов или выступая перед публикой, представители ученого мира, сообщающие о «состоянии разработанности» какой-либо проблемы, говорят, что на данный момент известно то-то и то-то, но пока еще нет достоверной информации о таких-то сторонах исследуемого феномена. При этом ученые, выступая вроде бы от «своего имени», на самом деле появляются на кафедре как служители некоего всемогущего Логоса, от имени коего они и «уполномочены», «имеют право» произносить научные истины. Здесь мы имеем дело со специфической открытостью научного знания. Наука осознает свою необходимость быть открытой: и с целью пополнения кадров, и для привлечения необходимых финансовых средств. Но полноценное «открытое обсуждение» достижений науки возможно лишь при принятии определенных «правил игры», которое только и доказывает «компетентность» стороны, включающейся в игру.
Наука вполне осознает свою обязанность быть открытой, но человек, «действительно» желающий воспользоваться этой открытостью, обязан в свою очередь подчиняться неким предписаниям. Отсюда следует, что «пока еще нет», имеющее хождение в научном «обиходе», является ничем иным как риторическим приемом, служащим для привлечения людей и средств. В этом смысле научные институты не отличаются от религиозных организаций, привлекающих неофитов обещаниями счастья, которого «еще нет», но которое обязательно настанет. Таким образом, в данном случае ожидание, выражаемое словосочетанием «пока еще нет», полностью обусловлено положением дел «в настоящее время», и не является, строго говоря, ожиданием.
Словосочетание «еще нет» может иметь и другое значение, а именно: «еще нет и никогда не будет». Выражение «еще нет и никогда не будет» опять-таки двусмысленно. Причем эта двусмысленность весьма специфична: смысл выражения зависит в данном случае от того, высказывается ли это выражение, или имеется в виду, но не произносится. В случае, если это выражение высказывается, мы имеем дело с категорическим утверждением, которое самим фактом своего произнесения исчерпывает говорение-по-поводу, «раз и навсегда» закрывает обсуждение чего-либо. Если воспользоваться одним из излюбленных примеров Аристотеля о несоизмеримости диагонали, это категорическое утверждение примет вид: «Еще никто не доказал, что диагональ треугольника соизмерима с его стороной, и этого никогда не будет». Иными словами, в случае произнесения «еще нет и никогда не будет» мы опять имеем дело с некими истинами, уже имеющими хождение: сообщениями, которые, модифицируя одну из общающихся сторон (эта сторона узнает нечто новое, например, при обучении геометрии – о несоизмеримости диагонали), сами остаются неизменными, т.е. не становятся предметом обсуждения.
Что же происходит, когда «еще нет и никогда не будет» имеется в виду, но не озвучивается? Очевидно, мы имеем дело с сознательной установкой одной из сторон, включенных в общение. Это может быть сознательная установка «добросовестного» историка, знающего, что абсолютно достоверной и полной реконструкции прошлых событий «еще нет и никогда не будет». Либо это «плюралистическая» установка человека, знающего, выражаясь словами Ясперса, что «истина – это философствование сообща»; человека, знающего, что полной и окончательной истины «еще нет и никогда не будет». Как бы там ни было, ожидание, открывающее пространство свободного общения, коммуникации, всегда открыто для другого. Существенным моментом такого ожидания является отказ от категорических суждений (= озвучивания «еще нет и никогда не будет») и от проецирования на будущее положения дел, сложившегося в настоящее время (= «пока еще нет»).
Но не приходит ли с описанным только что «ожиданием непредставимого» скука, равнодушное и не находящее себе места пребывание среди привычных вещей? Разумеется. Более того: вместе со скукой приходит и любопытство, стремление во что бы то ни стало ухватывать и постигать новое. И все же, присмотримся внимательнее к этим столь привычным состояниям человека, к скуке и любопытству: есть ли в них нечто подобное открытости ожидания? На первый взгляд кажется, что ответ должен быть утвердительным. Утвердительность ответа зиждется лишь на одном: на уверенности в доставимости нового. Слегка перефразировав одно высказывание Ж.-Ф. Лиотара, можно сказать, что или человек может доставить себя к новому (благодаря транспорту), или новое доставляет себя человеку (в виде «потока информации»). В основе обоих «переносов» лежит отчуждение: или телесное (как в случае с транспортом: «Пассажиры доставлены в такое-то место»), или интеллектуальное («Поступила информация от...»). Собственно, таковы реалии современного общества, как бы к ним не относиться. Но полюбопытствуем: может ли разрастание коммуникационных сетей и увеличение количества транспортных средств решить проблему дефицита общения? Или эти факты свидетельствуют как раз о том, что этот дефицит становится все больше и больше?
Не будем торопиться с ответом. Посмотрим сначала, каким образом любопытство проявляет себя. Уже говорилось: не имея возможности утолить свое вожделение к новизне-во-что-бы-то-ни-стало, любопытный не находит себе места: ему скучно. В этом любопытство выдает свое сродство со способами собственного преодоления: способы преодоления скуки основываются на смене мест, когда человек «реально» или «виртуально» не задерживается в определенном месте. Говорят, что при помощи технических средств человек преодолел пространственную разделенность, удаленность, а значит – победил пространство.
Спросим себя: над чем все же одержана победа? Что такое пространство? Это вопрос с сильным привкусом метафизики: мы привыкли открещиваться от таких вопросов. Ведь в повседневности мы вполне спокойно пользуемся этим словом, нисколько не задумываясь над тем, что оно подразумевает. На худой конец, можно обратиться к специалистам. Они успокоят: пространство – это метафора, слово, используемое «в переносном значении», за которым в «реальности», быть может, ничего и нет. Есть протяженные предметы, но нет пространства вообще. Достаточно вспомнить, что помимо слова «пространство» мы с легкостью используем и другие «пространственные метафоры», не спрашивая, что они такое. Что такое масштаб? Что такое ландшафт? Что такое горизонт? Что такое перспектива? Значение этих слов можно разъяснить незнающему только с помощью конкретных примеров. Также и значение слова «пространство» можно объяснить на примере «протяженных вещей». А как быть с самим словом метафора? Метафора, в переводе с греческого, означает «перенос». Перенос чего, куда и откуда? Ответят: перенос значения с одного слова на другое. Опять-таки, переносным значением чего является само слово метафора? В таком случае филологи говорят о словах с «транзитивным значением» – о словах, которые обозначают не предмет и не состояние, но переход. Только и это не помогает.
Впрочем, можно успокоиться и не думать об этом: подобные метафизические вопросы уже давно не вызывают ничего другого кроме скуки. И также давно дурной привычкой стало отмахиваться от вопросов о вещах, казалось бы, самоочевидных. Ибо у каждого человека есть опыт одиночества: не одиночества в смысле скучающего безразличия, но одиночества, когда пустое пространство начинает давить. Хотя о таком опыте знакомства с пространством принято стыдливо умалчивать. От скуки принято избавляться, занимаясь делами. Но скука может вторгнуться и в самое занятие-делом. «Скучно, весь погряз в делах», – так обычно говорят в этом случае. Характеристика «погряз в делах», в отличие от нейтрального «занят делом», имеет негативный оттенок: здесь снова показывает себя знакомство с пространством. Только не в виде равнодушно-безрадостного глазения в пустое пространство, а как увязание в дела, которые обступили, теснят, требуют неотложного решения. Хочется на свободу, в открытое пространство, в непринужденное общение, но куда, если пространство – это только метафора?
Скука ставит перед дилеммой: или чистое глазение в пустоту, или погрязание в делах. Кто или что стоит за дилеммой чистое / грязное? Это может быть и христианский Бог, «Я есмь Сущий», обращение к которому очищает погрязшего в грехах смертного. Это может быть и анонимно действующий социальный организм, в котором маленькое я стремится сохранить свою чистоту, охраняясь от «грязных предвыборных технологий» и боясь «запятнать» себя общением с «грязными людьми». В обоих случаях уже решен вопрос о том, кто (или что) стоит «за» (Бог/общество), и, соответственно, о том, кто (или что) стоит «перед» (грешник/индивид). Скука ставит перед дилеммой, перед выбором, но в этом выборе уже все предрешено. Отпущение грехов большим Я или сохранение личности маленького я – это, как говорят, «дело техники». Достаточно сделать то, что нужно сделать, и результат, в виде отпущения грехов или элитарности круга общения, будет налицо. Поэтому так невыразимо скучно.
Хочется стремиться к «настоящему» общению, когда нет никаких личностей, лиц-масок, результатов налицо, никаких «за» и «перед», но только «среди». Хочется «чистого» общения. Но такого общения, с чем молча приходится смириться, «еще нет и никогда не будет». Такое общение – недостижимая высота, к которой можно лишь стремиться. П. Рикер в своей работе «История и истина» назвал такое общение Кантовской идеей[8]. Но это идея скорее не кантовская, не предел-граница однородно-безразличного ряда, а идея Платона: первое в цепи своих порождений, совершенства которого никакое порождение не достигает, но стремится к нему. Сейчас предстоит рассмотреть еще раз отдельные звенья этой цепи, совокупность которых является организацией (структурой) пространства коммуникации.
§ 2. Структура пространства коммуникации.
Пространство коммуникации формируется из трех сфер, которые мы обозначили, следуя за интерпретацией теории языковых игр у Ж.-Ф. Лиотара[9] : сферы прескриптивных указаний, сферы денотативных высказываний и сферы высказываний перформативных (см. Приложение 1).
Сфера прескриптивных указаний, или пространство понимания человеком своей самости. Здесь сосредоточены индивидуальные ожидания, которые имеют характер максим: указаний, которым человек безоговорочно подчиняется. Эта сфера занимает «центральное» положение в пространстве коммуникации, это его «непроговариваемая нутрь».
1) «Ядром» пространственной организации сферы прескриптивных указаний, а значит – и всего пространства коммуникации, – является Идея свободного общения. Характерной чертой этой идеи является переживание, в котором эта идея показывается – состояние молчаливого ожидания того, чего «еще нет и никогда не будет». Эту идею, обращаясь к истории философии, можно описать двояким образом. Обратившись к «Критике практического разума» Канта, ее можно отождествить с «голосом, который слышит даже безграмотный крестьянин», с категорическим императивом. Либо вспомнить начало платоновского «Тимея» и сравнение, которое употребил Критий, характеризуя рассуждение Сократа об идеальном полисе: рассуждение это названо мифом. Таким образом, мы имеем право назвать «ядро» пространства коммуникации областью тотального мифа.
2) Это ядро обволакивает сфера локальных мифов, к которым относятся, например, техника, религия, образование и политика. Локальные мифы, черпая свою живучесть из скуки – состояния самопотери, являются системами прескриптивных указаний: достаточно следовать системе этих указаний, чтобы гарантировано обрести свое я (или божественное Я).
Сфера денотативных высказываний, или сфера коммуникации «в узком смысле». Здесь одна из сторон общения обладает знанием, другая является его получателем. Сообщение, «отправляемое» получателем знания, изменяет статус получателя: он становится знающим что-то, чего не знал до «получения» сообщения. Эта сфера, в свою очередь, подразделяется на два слоя.
3) Слой категорических высказываний является «внешним» по отношению к сфере локальных мифов. Этот слой обнаруживается в ситуации, когда получатель знания «посвящается» в содержание одного из локальных ритуалов: «Еще никто не доказал, что диагональ треугольника соизмерима с его стороной, и этого никогда не будет». Высказывания, составляющие этот слой, не являются прескриптивными, они ничего безоговорочно не требуют и не предписывают: признается, что получатель знания имеет право на открытое сомнение (иначе к чему же тогда формулировка «еще никто не доказал...»?). Однако, реальная демонстрация этого сомнения приводит к тому, что получатель знания теряет возможность доступа к «целому» этого знания, и, следовательно, не может в дальнейшем рассчитывать на обретение компетенции в этой области знания. Таким образом, существенной компонентой для принятия сообщения в данном случае является компетентность его «отправителя»: сомнение «в разумных пределах» иногда даже способствует более быстрому обретению сомневающимся компетенции («любознательность ученика»). Слой категорических высказываний может быть иначе назван сферой тотального ритуала. Именно в единственном числе, поскольку с целью получения компетенции человек доверился только одной возможности.
4) Слой риторических приемов или локальных ритуалов. Денотативные высказывания, имеющие место здесь, носят характер проектов-обещаний: «пока еще нет». Это «пока еще нет» относится к риторическим приемам, каковые локальные ритуалы, в том числе и научные школы и направления, используют в конкурентной борьбе за людей и средства. Подробнее об этом говорилось выше.
Сфера перформативных высказываний. Перформативное высказывание «имеет ту особенность, что его воздействие на референт совпадает с его оглашением (enunciation)» (Лиотар). Иными словами, оглашающий некую истину получает свою компетенцию в силу того, что он эту истину оглашает. Каннибал провозглашает: «Я тебя съем». Но как каннибал он специфицируется в силу того, что он произносит такое высказывание. Перформативные высказывания не подлежат одобрению или проверке, даже «риторически». Однако в понятии перформативности также имеется неизбежная двусмысленность. Результат действия, совпадающий со своим оглашением, может быть итогом однократного действия, сиюминутной ситуации. Пример: голос, говорящий по домофону «Открыто» одновременно с открытием двери. Такой пример говорит о том, что результат уже есть: дверь открыта. Или высказывание может носить характер сообщения о положении вещей, которое всегда уже есть. Как совокупность таких высказываний можно расценить, например, эсхатологию христианского Логоса в Апокалипсисе: откровение совершается сейчас, однако оно говорит о положении вещей, которое всегда уже есть. На основании этого сферу перформативных высказываний можно подразделить на два слоя.
5) Слой высказываний о действии, совпадающих с воздействием на референт высказывания, в форме «уже есть». Применительно к тематике данного исследования этот слой можно обозначить также как область тотальных средств: высказывание не предполагает одобрения или проверки, и воздействие на референт неизбежно. Этот слой является внешним по отношению к слою локальных ритуалов: всякая речь о том, чего пока еще нет, предполагает и высказывания о том, что уже есть. К примеру, сочетание этих высказываний в речи биолога, сообщающего «широкой публике» об открытии генов старения, может выглядеть так: «Проблема бессмертия человека пока еще не решена. Однако в структуре ДНК удалось обнаружить гены, отвечающие за старение клеток». Первое высказывание является денотативным: оно позиционирует «отправителя сообщения» как того, кто что-то знает о бессмертии. Одновременно такое высказывание является риторическим приемом, который помогает науке потеснить те виды человеческой деятельности, которые по-своему способны решить проблему бессмертия: религию, говорящую о бессмертии души, бизнес как борьбу за существование и успех своего дела (тоже своего рода бессмертие) и т.п. Второе высказывание говорит о том, что отныне и впредь ДНК это нечто такое, что в сознании «обычного» человека неразрывно будет связано с чем-то таким как «гены старения». Хотя, разумеется, сам факт наличия и функциональных особенностей этих генов, как мы уже говорили выше, может полноценно обсуждаться только в среде экспертов. Сообщение о генах старения, таким образом, является «закрытым сообщением»: оно меняет представления социума о смерти и старении, но само не может обсуждаться и циркулирует в пространстве коммуникации как «научный факт».
Примером перформативных высказываний могут быть и слухи, общедоступные и общепринятые представления. Их максимальная открытость (ведь они являются предметом всеобщего обсуждения) является и свидетельством того, что они наглухо закрыты. Так, в конце 60-х годов прошлого века в тогдашнем Советском Союзе распространилось мнение о невероятной полезности свежевыжатых соков. Все бросились покупать соковыжималки и выжимать сок из всего, что попадется под руку. Понятно, что любой вопрос о том, зачем это делать, и с чего вдруг все решили, что соки очень нужны, имел бы своим следствием ответ: «Это полезно». И все тут.
6) Слой высказываний о действиях и структурах, которые всегда уже имеют место. Обнимает собой предыдущий слой и, таким образом, является внешней границей всего пространства коммуникации. К этому слою, помимо высказываний из области христианской эсхатологии, вполне можно отнести хайдеггеровскую аналитику повседневности присутствия. Слухи как одна из существенных особенностей «падения» Da-sein «в мир» всегда уже имеют место как такая существенная особенность, доколе само Da-sein всегда уже имеет место. Поэтому сам факт признания за ними такого существенного значения в 1927г., благодаря опубликованию «Бытия и времени», является по сути привходящим обстоятельством (ведь они «всегда уже...»). И все-таки, именно благодаря экзистенциальной аналитике отныне к человеческому присутствию сущностно принадлежит нечто такое как слухи: одновременно с оглашением взаимопринадлежности Da-sein и слухов изменяется и сам референт – всегда уже понимающее себя Da-sein. Потому экзистенциальная аналитика по отношению к своему референту может быть названа локальным средством. Такими же локальными средствами могут стать христианская эсхатология, феноменология, герменевтика и т.п. Предавая огласке нечто, чему они сами «уже всегда» принадлежат, они меняют сам референт высказывания, то, чему они принадлежат, сами на фоне этого референта пытаясь исчезнуть.
§ 3. Иерархия «предложений» у Б. Больцано.
Разделение высказываний на классы, аналогичное проведенному нами выше, можно обнаружить в работах чешского философа Б. Больцано. Бернард Больцано (1781 – 1848) – основатель «феноменологической» традиции, среди последователей которой оказались Ф. Брентано, Э. Гуссерль и, отчасти, М. Хайдеггер. Больцано проводит четкое разграничение между вопросом об онтологическом статусе знания и его содержанием – совокупностью определенных истин. В немецком классическом идеализме знание являлось неотъемлемым атрибутом субъекта, «Я», и проблема появления нового знания сводилась к выведению иерархии истин из представления об этом «Я». Больцано и его последователи по сути переворачивают такую постановку проблемы: представление о «Я», субъекте, если даже и рассматривать это представление как источник истин, должно быть само представлено как истина, быть определенным образом зафиксировано, записано. Нет никакой пред-данности Я, помимо «меня» очевидной и всем «другим»: другие знают об этом от меня, поскольку я записал эту истину и представил ее на их обсуждение. Открытие ничего не стоит, если оно нигде не зафиксировано: «В истине, которую нельзя сообщить письменно, не нуждается никакая наука»[10]. Рассмотрим теперь, как эти открытия фиксируются, как они предстают перед нами, получателями сообщений, в записи. Больцано подробно останавливается на этом вопросе в § 434 своей главной работы «Учение о науке» («Wissenschaftslehre»)[11].
1. Итак, предложение, выражающее некую истину, «встречается (komme vor) в книге..., если в книге есть специальные знаки, пригодные для того, чтобы вызвать в душе читателя представление об этом предложении». Мы листаем книгу и видим мелькающие перед глазами совокупности знаков, воспринимая их как предложения. В некотором смысле, совокупность высказываний, составляющая данный учебник, всегда уже есть – и хотя другой учебник может представить эту совокупность истин иначе, вряд ли эта манера представления будет кардинально отличной от всех прочих книг подобного рода. Учебник по отношению к совокупности вечных истин, которые он представляет для усвоения читателю, является, таким образом, локальным средством (в терминологии предыдущего параграфа).
2. Следующий шаг – это переход от простого восприятия предложений к пониманию того, что эти предложения, истины принадлежат автору книги, которую мы листаем. «Простое появление предложения в учебнике не есть еще признание его таковым (Bekennen) со стороны автора. Такое признание наступает, лишь когда мы пробуждаем представление о нем в душе читателя, из которого он может заключить, что мы считаем его истинным». Иными словами, автор должен признать каждое из написанных им предложений своим, со всеми вытекающими отсюда последствиями: а значит, поставить подпись, оставить свое имя на книге, содержащей эти предложения. Термин «признание» у Больцано – это, говоря словами теории языковых игр – чистый перформатив: статус высказывания или совокупности высказываний, очевидно, изменяется, когда автор признает это высказывание своим; также изменяется и наше восприятие этого высказывания, когда мы начинаем понимать, что написанное – это высказываемое от имени автора. При этом мы ничего не можем изменить в самом факте признания: автор признает высказывание истинным; хотя мы можем не соглашаться или полностью отвергать истинность этого высказывания. Признание, таким образом, подпадает под наше определение тотального средства.
3. Другой случай представляет собой выдвижение (Aufstellung) предложения в тексте: выдвижение предполагает, что «читатель не убежден в истинности предложения заранее, как в этом убежден сам автор учебника». Автор обязан упомянуть себя не только на титульном листе, но и рядом с конкретной выдвигаемой им истиной, например, в форме: «Я считаю, что предложение А истинно, и намерен доказать это в дальнейшем». Выдвигаемое предложение, иными словами, пока еще не доказано и имеет характер проекта. Однако, поскольку выдвигаемое высказывание включено в совокупность других высказываний, доказанность которых очевидна, доказательство этого высказывания является «делом времени», а его выдвижение – лишь риторическим приемом, «локальным ритуалом», сплошь и рядом применяемым в научном дискурсе. Выше мы подробнее уже говорили об этом.
4. «Если предложение лишь приведено в определенном месте, без того чтобы быть одновременно выдвинутым, то я говорю, что здесь мы его лишь упомянули (erwhnen) без одновременного признания». Примером подобного упоминания может быть: «Считают, что предложение А абсурдно». Иными словами, предложение А еще никто не доказал и этого никогда не будет. Выше подобные высказывания были охарактеризованы как категорические; вместе с предыдущей группой, выдвигаемыми высказываниями, они являются денотативными высказываниями, благодаря которым читатель учебника узнает нечто новое.
5. Особым случаем упоминания является ссылка (сноска) – это упоминание содержит одновременно и признание упоминаемого предложения. Я выдвигаю некое предложение А, упоминая одновременно, что А истинно в силу того, что ранее мы доказали истинность положений В и С, следствием из которых и является А. Однако, ссылка относится к системе указаний, предписывающих воспринимать упоминаемое как доказанное, т.е. истину. «Предписания» мы именовали выше прескриптивными высказываниями.
6. В случае же, если в свое время было доказано только положение В, а я утверждаю, что А истинно потому, что истинны В и С, то С является предложением, принимаемым за истину «по умолчанию». При характеристике структуры пространства коммуникации уже упоминались высказывания, принимаемые по умолчанию и составляющие «ядро» этой сферы.
Таким образом, очевидна определенная гомология между представляющими совокупность истин классами высказываний, выделенными Б. Больцано, и организацией пространства коммуникации, выявленной в предыдущем параграфе. Кроме того, необходимо напомнить, что Больцано особое внимание уделяет формулировке высшего положения, сопровождающего всякое человеческое деяние (т.е. в том числе и общение), которое звучит следующим образом: «Необходимо поступать так, чтобы с первоначально поставленной целью можно было достичь настолько много блага или того, что определено целью нравственного закона, насколько это возможно»[12].
§ 4. Практики общения.
В связи с характеристикой, данной различным слоям пространства коммуникации, теперь необходимо наметить контуры практик общения, коррелирующих с этими слоями. Движение, которым будут набрасываться эти контуры, имеет возвратный характер по отношению к тому, которым намечались слои пространства коммуникации (см. §2). И это обстоятельство имеет свое объяснение. Внимательный читатель может заметить своеобразное сходство ядра пространства коммуникации и самого ее периферийного слоя: в обоих случаях мы имеем дело с тем или иным образом понятой человеческой самостью, в виде открытого ли всем молчания или обращенного ко всем говорения. Однако, поскольку здесь должен быть дан набросок практик общения, поскольку, в свою очередь, общение в расхожем своем смысле подразумевает прежде всего говорение и обсуждение, разумнее будет начать описание практик общения именно с периферийного слоя сферы общения, слоя локальных средств. Опять-таки, необходимо иметь в виду, что практическая деятельность всегда подразумевает так или иначе понятые цели, т.е. содержит в себе более или менее явный элемент рефлексии; а посему практики «располагаются» не «в» слоях, формирующих пространство коммуникации, но на границах этих слоев. Последнюю мысль проще будет пояснить на конкретных примерах.
1. Граница слоев локальные средства / тотальные средства, или область интерпретативных практик. Уже говорилось о том, что высказывания, формирующие слой локальных средств, стремятся к исчезновению «на фоне» референта, повседневности (или очевидности), которая всегда уже имеет место быть. Следствием такого стремления и является характеристика этих высказываний как локальных средств: их локальность основывается на всегда-не-достижении референта, поскольку сам референт меняется при попытке схватить его и тематизировать. «Смежными» практиками, коренящимися в этом слое и описывающими его, являются экзистенциальная аналитика повседневности, феноменология и герменевтика, со всеми возможными взаимопереходами друг между другом. Любая из них, будучи выбранной в качестве метода описания повседневности, оказывается вынуждена трактовать и «смежные» практики, находя им место «внутри себя». Так происходит, например, в «Диалектической этике Платона» Г.Г. Гадамера, где «внутри» герменевтики находят себе место и экзистенциальная аналитика Da-sein Хайдеггера, и феноменология Гуссерля.
2. Граница слоев тотальные средства / локальные ритуалы. На этой границе разворачиваются разнообразные манипулятивные практики. Вернемся немного назад, к уже рассматривавшемуся примеру с высказываниями биолога о проблеме бессмертия. «Проблема бессмертия человека пока еще не решена. Однако в структуре ДНК удалось обнаружить гены, отвечающие за старение клеток». В этом примере к сообщению научного факта (о структуре ДНК) добавляется вводное предложение (сообщающее о бессмертии), которое представляет собой «якорь», благодаря коему сообщение научного факта «фиксируется» в общественном восприятии. Разумеется, сей «якорь» ничего не меняет в самом факте наличия или отсутствия генов старения в ДНК. Однако, только с его помощью и возможно создать устойчивое представление о важности и нужности молекулярно-биологических исследований, обеспечив в повседневном сознании жесткую связь между проблемой бессмертия и научными исследованиями в соответствующих областях.
На выбор формы подачи сообщения о новом открытии, в свою очередь, оказывает влияние уже сложившаяся система стереотипов общественного восприятия. Ведь наука, увязав частные проблемы молекулярной биологии с вопросом о бессмертии человека, вступает таким образом в конкурентную борьбу с религией, философией, бизнесом и т.п. И далеко не факт, что общественные ожидания в отношении человеческого бессмертия связывают решение этой проблемы именно с наукой. По этому поводу достаточно вспомнить неудачную привязку решения данной проблемы к вопросу о возможности клонирования человека. Соответственно, прежде чем выбирать форму сообщения о том или ином научном открытии, менеджмент соответствующего исследовательского института должен выявить в сознании «обычных людей» те области, в границах которых авторитет науки непоколебим, а конкуренция со стороны других человеческих практик минимальна. В выявлении таких областей и состоит исследование мощности понятия «наука» в общественном восприятии.
3. Граница слоев локальные ритуалы / тотальный ритуал: область практик признания компетенции.
Одним из аспектов признания компетенции может быть пример оценочных суждений ученого. Специалист реагирует на то, что происходит в других областях науки. При этом его «реакции» могут оставаться на уровне «общественного восприятия», о котором говорилось выше. Но все-таки «настоящему» ученому свойственна также и способность к критической оценке «происходящего в науке», особенно если что-то происходит в «смежных» научных дисциплинах, т.е. способность к «реальным» оценочным суждениям. Понятно, что оценка происходящего может колебаться от доверия до полного неприятия. Понятно также, что при вынесении оценочных суждений «настоящему» ученому приходится иметь в виду и собственную «неполную» компетентность, и ограниченность арсенала средств для решения поставленных проблем у «оцениваемой» стороны. Поэтому оценочные суждения, признающие за «коллегами» компетентность в решении той или иной проблемы, или отказывающие в таковой, находятся «между» двумя полярными противоположностями. Суждения располагаются между «Они знают, что они делают» (признание собственной неполной компетентности: «Я пока еще не готов комментировать их действия, но, вероятно...») и «Это ненаучно» (категорическое высказывание, подразумевающее, что высказывающий его знает о том, что решить поставленную проблему имеющимися у «них» средствами нельзя: «Решения этой проблемы таким способом еще нет и никогда не будет»).
Другим видом признания компетенции может послужить «прагматический» аспект получения специальности. Студент, приобретающий знания в процессе обучения, получает одновременно с ними и представления о круге проблем, которые могут быть решены в рамках данной дисциплины, и о наборе методов, которыми располагают специалисты в данной области. Соответственно, он знает о том, что есть проблемы, которые пока еще не решены, и есть проблемы неразрешимые: которые еще не решены и решены никогда не будут. Собственно, в последнем предложении и сформулирована специфика всякой компетенции: ведь компетентность прежде всего означает знание границ, в пределах которых специалист в данной области «имеет право» на вынесение обоснованных категорических суждений.
4. Граница слоев тотальный ритуал / локальные мифы: область «метапрескрипций». Это область практик, посредством которых знание становится доступным и воспроизводимым в кругу «равных по компетентности» экспертов. Разумеется, главным условием, обеспечивающим возможность оценки новой информации и ее проверки, является совокупность предписаний, ограничивающих «в идеале» возможные способы интерпретации и проверки этой информации одним единственным. Следует сделать то-то и то-то, чтобы получить такой-то результат. В свою очередь, такое ограничение возможно только благодаря исключению всякой двусмысленности из этих предписаний, иными словами, благодаря их непротиворечивости и связности. Такую возможность предоставляет метаязык науки, который называется логика.
Однако с решением вопроса о непротиворечивости предписаний проблемы только начинаются. Очевидно, что эксперт, получив от «компетентных специалистов» новую информацию в виде предписаний, благодаря которым эта проверка информации становится возможна, включается в концептуальную сеть (термин П. Рикера): он является получателем сообщения, «компетентные специалисты» – его отправителями. При условии, что сообщение «действительно» отправлено для того, чтобы рассказать о реальном положении вещей, а не ввести в заблуждение, оно, помимо предписаний, должно содержать информацию о референте этого сообщения (а это уже не прескриптивные, а денотативные высказывания), о цели (для чего), о мотивах составления именно такого перечня предписаний (почему нужно делать именно это). Но, помимо перечисленных компонент, в концептуальную сеть включаются еще и агенты: они, выступая посредниками между отправителем сообщения и его получателем, способствуют «доставке» этого сообщения и его возможным модификациям. Примером агента такой концептуальной сети может выступить редактор научного журнала, в задачу которого входит надзор за «научностью» (в широком смысле, включая и логичность) публикуемых сообщений. Собственно, в своей деятельности редактор может руководствоваться различными побудительными мотивами, но, как «служитель науки», он, несомненно, предполагает лишь одну максиму: другого идеала научности, помимо того, который он исповедует, еще нет и никогда не будет.
§ 5. Условия тождественности понятий
«общение» и «коммуникация».
Теперь необходимо определить границы, в которых возможно устанавливать корреляцию между структурой пространства коммуникации и рядом взаимосвязанных практик общения; иными словами, речь идет об условиях тождественности понятий «общение» и «коммуникация». Вспомним, что под пространством коммуникации мы подразумеваем реальность, создаваемую отчуждением переживания собственной самости от носителя этого переживания; практиками же общения называются взаимосвязанные способы манифестации этого отчуждения в использовании высказываний определенных классов. Отчуждение переживания человеческой самости выражается как ожидание общения – однако, способы выражения ожидания различны, и, в зависимости от способа выражения, пространство коммуникации разделяется на ряд слоев: тогда мы говорим о структуре (организации) пространства коммуникации.
Для определения условий, при которых становиться возможным устанавливать тождество между понятиями «общение» и «коммуникация» и рассматривать пространство коммуникации в качестве совокупности практик общения, сначала обратимся к тексту И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» (1950)[13]. Ключевой вопрос, который обсуждается в этом тексте, на первый взгляд далек от проблемы, которую призван разрешить этот параграф: это вопрос о том, принадлежит ли язык к базису экономической формации или является, наряду с политической системой, наукой и культурой, составной частью надстройки. Можем ли мы говорить о языке, скажем, рабовладельческой экономической формации, который сменяет язык феодального общества? И какое отношение это имеет к выявлению условий тождественности понятий «коммуникация» и «общение»?
Вспомним сначала об определении экономического базиса в том, как ее понимает марксизм: базис – это совокупность производительных сил и производственных отношений. Он формируется через отчуждение производительных сил, во-первых, от средств производства, а во-вторых – от продуктов производства. Надстройка, представляя собой систему отношений общественных, лишь только отражает те механизмы отчуждения, которые существуют в экономическом базисе. В марксистской схеме экономических формаций, таким образом, речь (также как и в предложенном выше определении пространства коммуникации) идет об отчуждении человеческой индивидуальности. И речь также идет о корреляции, только между сменяющими друг друга экономическими формациями и способами отчуждения человеческой самости. Если в первобытном обществе индивид отчужден от самого себя и воспринимает себя только через отождествление со всем племенем («Язык был там общий, единый для всего коллектива»[14] ), в сословном обществе – через отождествление с соответствующим классом или сословием, то в социалистическом обществе он оказывается свободен (в марксистском смысле), отождествляя себя с рабочим коллективом. (Для обозначения сути марксистской схемы хорошо подходит термин, придуманный Ж. Бодрийяром, по другому, правда, поводу – презумпция коллектива[15] ).
Какое же место занимает язык в этой схеме? Оказывается, что язык – это не базис и не надстройка, но существует наряду с ними, создаваясь «всем ходом истории общества и истории базисов на протяжении веков». Язык не является надстройкой, поскольку «на протяжении последних 30 лет в России был ликвидирован старый, капиталистический базис... Соответственно с этим была ликвидирована надстройка над капиталистическим базисом и создана новая..., соответствующая социалистическому базису... Но, несмотря на это, русский язык остался в основном тем же, каким он был до Октябрьского переворота»[16]. Язык не является и частью базиса – однако, он непосредственно связан с производственной деятельностью, и вообще принципиально «не отличается... от орудий производства,... которые так же одинаково могут обслуживать и капиталистический строй и социалистический». Этим утверждением о самостоятельности языка и, одновременно, его инструментальной сущности Сталин, равно как и марксизм, оказывается включен в давнюю метафизическую традицию, начинающуюся с Аристотеля и настаивающую на спонтанности языковой деятельности, независимости языка от социальных, экономических и каких бы то ни было еще структур. Тезис о спонтанности языковой деятельности и его следствия нам еще предстоит разобрать позднее, в третьей главе.
Теперь остановимся на двусмысленной формулировке «язык, общий для всего коллектива». Неужели нужно специально оговаривать, что язык – это общее для...? Оказывается, нужно, и с этой оговоркой Сталин оказывается куда более дальновидным, чем можно было бы предполагать: он рассматривает возможность исчезновения языка, проигрыша в войне с другими языками (!), и, что еще более существенно (но напрямую этого не говорится) – возможность создания искусственного языка или языка индивидуального. Эта проблематика формулируется в терминах экономической целесообразности: «Кому это нужно, чтобы «вода», «земля»... назывались не водой, землей..., а как-то иначе? Кому нужно, чтобы изменения слов в языке и сочетания слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой?»[17]. Итак, при условии исключения тех, «кому это нужно», ничего не угрожает сосуществованию анонимного коллектива и самостийного, живущего по определенным, но неведомым законам, языка: «презумпция коллектива» оказывается залогом и условием их сосуществования.
Теперь попытаемся развернуть этот итог в отношении темы данного параграфа – выявлению условий корреляции пространства коммуникации с рядом взаимосвязанных практик общения. Что такое «презумпция коллектива» в качестве базового условия этой корреляции? Ответ, как представляется, может быть сформулирован в трех основных пунктах:
1. Презумпция коллектива как архаика массы. Корреляция между практиками общения и способами выражения отчуждения человеческой индивидуальности в данном случае коренится в слое перформативных высказываний – или интерпретативных практик. Сталинский «Марксизм и вопросы языкознания» в этом смысле является весьма показательным документом, открывающимся следующим предложением: «Ко мне обратилась группа товарищей из молодежи с предложением высказать свое мнение в печати по вопросам языкознания». Предложение высказаться исходит от некоей группы, которая анонимно доверяет вождю высказать нечто по такому-то поводу: здесь мы видим, как, благодаря этому предложению, изменяется сам референт высказывания – вопрос о происхождении и функционировании языка. Фигура вождя в рассматриваемом примере выступает как тотальное средство, призванное узаконить марксистскую точку зрения в определенной области знания; обращение же «молодых товарищей» – одно из локальных средств: с таким же успехом к тов. Сталину могли бы обратиться ткачихи, шахтеры и т. п. (Примеров таких обращений из недавнего прошлого мы еще помним достаточно много). Каким образом, исходя из сказанного вождем, видоизменяются области манипулятивных практик и практик признания компетенции, нетрудно предугадать: языкознание, существующее в советском государстве, получает марксистский фундамент («Марксистская теория языка пока не создана. Однако, исходя из сказанного товарищем Сталиным, язык – это...» и т.д.), а всем несогласным с высказываниями вождя в СССР не место (в прямом – в случае физического уничтожения, и в переносном – при высылке – смысле). В истории СССР можно было бы найти и более колоритные примеры, однако главное сейчас – это увидеть архаичность анонимного коллектива, доверяющего вождю решение определенных проблем.
Жест, которым безликое сообщество, масса, доверяет решение тех или иных (а потенциально – всех) своих проблем одному человеку – это жест, присущий как мифологизированным первобытным сообществам, так и тоталитарным системам ХХ века. Его архаичность определяется тем обстоятельством, что этим жестом одновременно аннулируется предшествующая история, и начинается совершенно новая. Живущие ныне – это живущие при (таком-то) вожде, который стал вождем после (того-то) и учредил эпоху имени своего собственного имени – такая форма понимания своего места в историческом времени присуща, например, и индейскому племени[18], и советским гражданам.
2. Презумпция коллектива как здравомыслие «среднего класса». В данном случае корреляция между иерархией практик общения и структурой пространства коммуникации коренится в сфере денотативных высказываний. Считается, что каждый представитель социума, при условии предоставления ему надлежащей информации, способен сделать определенный политический выбор; при этом выбор большинства представителей общества в подавляющем большинстве случаев является наиболее разумным. Такова утопия welfare state – «общества всеобщего благоденствия», какой ее видели американские политологи и социологи (Т. Парсонс, например). В этом случае интерпретативные практики, погруженные в человеческую повседневность, могли бы в плане социальном соответствовать неструктурированным социальным группам, массам, понимающим себя и окружающий мир благодаря слухам (повседневному общению), либо общественным изгоям, маргиналам, которые, находя себя среди «обычных людей», в качестве интерпретативной практики используют литературу. Далее, манипулятивные практики имеют хождение в кругу людей, которых Б. Больцано, вероятно, назвал бы деловыми (Geschaftsmann): они «пытаются использовать истины некоторой науки... не в научной, а в своей обычной жизни»[19]. Наличие своих практик признания компетенции и метапрескрипций характерны для любого «закрытого» сообщества, будь то научный институт или частная корпорация: включая человека в это сообщество, необходимо знать, обладает ли он достаточным уровнем компетенции (признание компетентным) и разделяет ли он определенные идеалы, которые отличают представителей данной корпорации от всех прочих (метапрескрипции).
3. Презумпция коллектива как технократическая иллюзия. Технократическая иллюзия и ее конкретное проявление в политической жизни, политический цинизм (это явление более подробно будет рассмотрено в последних главах), получили свое развитие благодаря становлению социологии как науки – т.е. благодаря работам О. Конта. Согласно его концепции, общество устроено так же как живой организм: отдельные функции распределены между отдельным социальными группами и институтами аналогично тому, как они распределены между органами живого существа. Идеальное общество – это такое общество, где каждый знает свое место, границы своей компетенции, и управляется учеными, представителями науки, которые по сути замещают собой священнослужителей (наука = религия). Итак, в том случае, если залогом осуществления корреляции между отдельными слоями пространства коммуникации и конкретными классами высказываний является презумпция коллектива как технократическая иллюзия, возможность этой корреляции оказывается укорененной в классе прескриптивных высказываний. Ведь главная проблема общества, управляемого технократами – это проблема отбора претендентов на власть: теоретически властью должен обладать тот, кто наиболее компетентен. А компетентность, как мы помним, определяется практиками признания компетенции и метапрескрипциями.
Разумеется, три варианта презумпции коллектива, обозначенные выше, это далеко не полный список всех возможных условий, при которых пространство коммуникации воспринимается и организовывается согласно определенным практикам общения. Разумеется также, что все три варианта в конкретной исторической ситуации вполне могут сочетаться. Однако, здесь необходимо увидеть характерную черту, присущую всем трем случаям – это отождествление носителя определенных коммуникационных практик, во-первых – с носителем определенного знания, а во-вторых – с субъектом, играющим определенную социальную роль. Из отождествления коммуникационной практики с определенным видом знания и – далее – с практикой социальной – становится понятным и контекст настоящего рассмотрения: культура как коммуникационная практика, культура в ее «антропологическом смысле» – как «любое природное явление, преображенное человеческим вмешательством и в силу этого могущее быть включенным в социальный контекст».
* * *
Подводя итог, необходимо еще раз отметить, что при рассмотрении вопроса о корреляции структуры пространства коммуникации с иерархией практик общения появляется соблазн спроецировать схему их корреляции на социальную структуру. Однако, признание факта существования корреляции между организацией пространства коммуникации, обрисованной выше, и социальной стратификацией, несмотря на всю соблазнительность подобного шага, невозможно. Невозможно, потому что признать существование такого соответствия – значит утверждать, что появление социального расслоения напрямую связано с использованием отдельными группами людей определенных классов высказываний, благодаря которому эти группы позиционируются как наделенные определенным социальным статусом[20]. Это все равно что утверждать, будто, повторяя слово «хлеб», возможно насытиться. Между тем, теория коммуникации учит нас отделять высказывания от непосредственного воздействия на референт.
И все же, отказ от поиска прямых соответствий между структурой коммуникационных практик и строением социального организма не отменяет попытки выявления влияния определенных практик общения на социум и общественные ожидания. Здесь речь идет в первую очередь о такой совокупности практик общения как современная наука, которая, претендуя на обладание знанием, стала одним из самых существенных факторов, определяющих современную социальную динамику («научно-технический прогресс»). И, несмотря на то, что наука прямо или косвенно влияет на жизнь каждого человека, она остается «закрытым сообществом» – ведь «занимается» наукой ограниченное число людей.
Отсюда вытекает проблема, которую мы рассмотрим в следующей главе: это проблема формирования закрытого сообщества как носителя определенных практик производства и сообщения знания. Рассмотрение данной проблемы обязывает к тому, чтобы сменить структурный метод, оперирующий пространственными категориями («пространство» коммуникации, «сфера» общения, «отчуждение» и т.п.), на ситуативный, описывающий генезис и использующий категории временные. Заявленное ниже разделение знания на ритуальное, инструментальное и фундаментальное не отменяет сказанного выше о пространственной организации сферы общения; это разделение становится возможным благодаря использованию иного подхода к рассмотрению общей проблемы всего исследования – описанию коммуникации в ее взаимосвязи с феноменами смысла и дискурса.
Раздел II. Контекст: культура как
носитель смысла
В этом разделе мы попытаемся обозреть феномен коммуникации в его временном измерении, понять, как формируются элементарные коммуникационные структуры – описать их генезис. Такое рассмотрение предполагает также и постановку вопроса о том, что такое смысл. Поскольку нижеследующее исследование проводится в генетических категориях, единственный способ судить о феномене коммуникации – это фиксировать факт появления, несения и исчезновения смысла. В такой ситуации «смысл» должен предполагать и наличие определенной цели: я сообщая что-то с такой-то целью. Именно наличие целевого мотива отличает рассмотрение феномена коммуникации как ситуации появления / несения / исчезновения смысла от выявления коммуникационной структуры как системы обмена эквивалентными означающими (такое выявление было произведено в предыдущем разделе). Таким образом, контекстом исследования феномена коммуникации в его временном разрезе (как коммуникационной ситуации) является телеологическое определение культуры: культуры как носителя смысла (смыслов).
В выявлении контекста исследования коммуникационной ситуации нам поможет обращение к работе В. Дильтея «Введение в науки о духе» (1883)[21]. В этом труде Дильтей занят обоснованием т.н. «наук о духе» (Geisteswissenschaften – то, что мы сейчас называем «гуманитарными науками») и их отграничением от наук естественных. Главное различие между двумя классами наук заключается в различии их предметов: если предметом естественных наук оказывается природа, т.е. совокупность вещей и явлений в их причинно-следственной взаимообусловленности, то «объектом» наук о духе выступает «исторически-общественная действительность», создаваемая суверенностью человеческой воли; целью человеческого воления является «создание духовных реальностей»[22]. Это создание духовных реальностей – науки, религии, права, этики, политики и пр. – возможно благодаря переносу духовной деятельности от одного индивида к другому. Поскольку существуют различные виды духовной деятельности, существуют и различные системы взаимодействий, охватывающих индивидов и объединяющих их в единое целое: в этом случае системы взаимодействий именуются системами культуры. Система культуры, хотя и является человеческим порождением, способна существовать независимо от конкретных индивидов, как «опирающийся на определенный элемент человеческой природы и принимающий различные формы способ деятельности, который в рамках общественного целого удовлетворяет некоторой цели и располагает произведенными во внешнем мире устойчивыми, самовоспроизводящимися средствами, соответствующими цели этой деятельности»[23]. Такой способ определения «культуры» весьма отличается от антропологического определения, рассмотренного в предыдущей главе, поскольку предполагает, во-первых, факт наличия множества культур (систем культуры), несущих свой собственный – и несводимый к смыслам других культур – смысл, а во-вторых, акцент делается не столько на самом факте переноса духовных реальностей от одного индивида к другому, но на целенаправленности – то есть осмысленности – этого переноса. Данное обстоятельство определило контекст, в котором ниже будет рассмотрен феномен коммуникации: этот контекст составляет определение культуры как носителя смыслов (или системы культуры как носителя смысла). Обратим внимание на обстоятельство, которое является крайне существенным для формулировки темы следующей главы: согласно Дильтею, необходимым условием формирования и функционирования системы культуры является «фундаментальное отношение... взаимодействия [индивидов], сообразно которому ощущения, чувства и представления при переносе их с индивида А на индивида В не теряют своей прежней силы для А»[24]. Здесь уже начинает просматриваться своеобразная симметричность в переживаниях индивидов, один из которых сообщил нечто другому: именно симметричность их переживаний позволяет объединить их в систему взаимодействия, рассматривать как элементы системы культуры[25]. Кроме того, одновременность одного и того же переживания у разных сторон взаимодействия имеет своей неявной предпосылкой и то обстоятельство, что переживание, сообщенное одним индивидом другому, было сообщено своевременно, – в обратном случае никакой системы взаимодействия не сложилось бы. Момент своевременности сообщения того или иного переживания специфически модифицирует это переживание: оно становится также и переживанием времени, данного в модусе своевременности.
Из сказанного выше становится очевидной и проблема нижеследующей главы – характеристика ситуации переживания времени, данного в модусе «своевременности», различными сторонами коммуникационного процесса. Эта характеристика позволит в дальнейшем выявить особенности функционирования такой системы культуры как современная наука, и показать обусловленность выделения в научном знании таких компонент как ритуальное, инструментальное и фундаментальное знание спецификой целеполагания, характерного для той или иной научной дисциплины или школы, т.е. ответом на один простой вопрос, который ставит перед собой ученый или преподаватель: «А зачем я все это делаю?».
Глава 2. Коммуникационная ситуация:
неотвратимая своевременность
Еще студентом он слушал... курс, и, как было принято у Баумгартена, дословно записывал его.
В. Дильтей
«Герменевтическая система Шлейермахера»
Данная глава является попыткой описания ситуации, которая обозначается здесь как неотвратимая своевременность. Вполне разумен вопрос о том, что это, неотвратимая своевременность, и зачем нужно учиться описывать то, что скрывается за столь странным словосочетанием. Сначала позволим себе ограничиться следующим тезисом: неотвратимая своевременность есть то, что позволяет существовать такому предприятию как «современная наука». Современная наука претендует на то, чтобы быть актуальной. Говоря точнее, ее претензия заключается в обратном: сделать все, что происходит «в науке», актуальным. Не случайно первый пункт вводной части курсовых работ и научных диссертаций называется «Актуальность проблемы». В этом пункте ученый должен продемонстрировать, что как раз ему выпала удача поставить и решить новую проблему, или по-новому осветить старую. Речь здесь идет именно об удаче, в ее расхожем, «житейском» смысле: ведь удача заключается в том, чтобы ко времени открыть или изобрести нечто, что будет определять ход мысли в данной научной области.
Но что же происходит с неудачными попытками исследования или интерпретации того или иного феномена? О них мало кто помнит, и помнит разве что лишь из уважения к истории, причем в связи с другими, более удачными предприятиями. Здесь и кроется немалая доля самоуверенности современной науки: для того, чтобы быть актуальным, нужно подавить память о неудаче. Иными словами, если не удается подступиться к какому-то региону сущего, возобновить старые способы его исследования, то лучше объявить такую область вещей несуществующей в том виде, в котором она являлась как существующая мыслителям и ученым прежних эпох. В попытках научиться описывать удачу и неудачу под одним термином, иными словами – схватывать открытый ходу времени образ действий, само переживание времени, и появилось словосочетание неотвратимая своевременность.
§6. Проблема: коммуникация и знание
в «закрытых» сообществах.
Мы начнем с рассмотрения непосредственно данного, случающегося с нами «здесь и сейчас». Рассмотрим, что есть университетская лекция, а именно – в аспекте условий, которые делают возможным такое предприятие как «лекция». В наиболее оптимальном случае, который и имеет в виду учебный процесс университета, предполагается, что лекция является «коммуникационной ситуацией» между двумя сторонами – лектором, произносящим, и студентами, слушающими. И лектор, и слушатели являются в аудиторию вовремя, своевременно, первый – для того, чтобы в очередной раз донести до слушателей то, что ему известно, вторые – чтобы узнать нечто новое. Таков наиболее простой и наиболее оптимальный случай.
Попробуем охарактеризовать этот случай более развернуто. Итак, в аудитории звучит только один голос, голос лектора, озвучивающий одно за другим некие истинные высказывания. Студенты, в свою очередь, должны зафиксировать эти высказывания, которые, следуя логически одно за другим, создают некую самодостаточную истину. И преподаватель, и студенты действуют своевременно, первый – говоря, вторые – слушая и записывая. Но и первая сторона, и вторая действуют по привычке, автоматически. Лектор должен произносить фразы, одну за другой, бесперебойно, «на автомате», для того, чтобы у студентов не было времени отвлечься. Для того чтобы слушатели имели только одну возможность: на протяжении лекции воспроизводить то, что говорит голос. Этот голос неумолим – он стихает только в конце лекции. Слушатель, украдкой смотрящий на часы, тоскливо вздыхает: осталось еще двадцать минут, но это обстоятельство ровно ничего не меняет – голос перестанет говорить минута в минуту, вовремя, своевременно.
Итак, наш простой и оптимальный случай оборачивается проявлением тоталитаризма. Говорит один голос, точнее, не говорит, а диктует. И этот голос считает вправе требовать от молчащих слушателей полного своего воспроизведения в виде записи лекций. С такой ситуацией сталкивались все когда-либо обучавшиеся в высших учебных заведениях: хорошо известна разновидность преподавателей, требующих дословного воспроизведения своих лекций на экзамене. Под страхом получения неудовлетворительной оценки, и, в крайнем случае, исключения из сообщества слушателей, т.е. отчисления из университета. Говорящий задает меру времени: он говорит ровно столько и в таком темпе, как считает нужным. Он говорит столько и так, чтобы было некогда заниматься «посторонними делами». А слушатели всем своим видом «дают понять», что им «некогда»: они усердно записывают – и ничего более.
