Александр и Энн Шульгины

PIHKAL

Предисловие

Эта книга окажется разной для разных людей. Подобной книги еще никогда не было. Недавние законодательные акты в этой стране блокировали пути исследований, которые привели к ее написанию, и мы, вероятно, в ближайшее время, если вообще когда-нибудь, не увидим ничего подобного. Хотя и сомнительно, что эта книга станет бестселлером, однако ни одна библиотека психоделической литературы не будет полной без PIHKAL.

Почти тридцать лет один из авторов - доктор Александр Шульгин, нежно называемый своими друзьями Сашей, был единственным человеком в мире, который синтезировал, а затем и проводил на себе, своей жене Энн и преданной группе близких друзей исследования более 200 никогда прежде неизвестных химических соединений. Ожидалось, что на людей они оказывают воздействие, сходное с изменяющими сознание психоделическими препаратами - мескалином, псилоцибином и ЛСД. На западном побережье Саша приобрел статус народного героя. Другие расценивали его как отважного, авантюрного или откровенно опасного, что зависело в основном от политических убеждений критика. Тем не менее, все бы согласились, что Саша Шульгин - выдающаяся личность. Его творческий союз с женой Энн принесет удовольствие не только друзьям, но и тем, кто слышал о "Саше", но не имеет ни малейшего понятия, кто он такой на самом деле. Что еще важнее, это рассказ о самораскрытии, сопровождающийся легкой примесью технологии, которой только предстоит родиться и развиться.

Начало PIHKAL автобиографично, оно описывает подробности двух вымышленных героев - доктора Александра Бородина, которого друзья уменьшительно называют по- русски - "Шура", и Элис, его будущей жены. В первых двух частях Шура и Элис рассказывают о событиях своей жизни, которые привели их к очарованию психоделиками и, в конце концов, к очарованию друг другом. В третьей части, они описывают совместные приключения, в которых катализатором путешествий часто оказывался прием одного из новых Шуриных химических соединений.

Нельзя точно обозначить границы, в которых Шура и Элис отражают Сашу и Энн, но яркость воображения, тонкость мыслей, открытость выражаемых эмоции и близкие отношения ясно дают понять индивидуальности этих двух людей, которых я знаю. Эти подробности свидетельствуют, что исследования Шуры и Энн являются искренним поиском смысла в жизни. Боль утраченных отношений, неудачных браков и их любовь и забота друг о друге рисуют картину двух выдающихся и очень чувственных людей.

Вторая половина книги - это своего энциклопедическое руководство по методам синтеза, дозировкам, продолжительности действия с комментариями по 179 различным химическим веществам. Она, по существу, представляет собой копии Сашиных лабораторных журналов, и некоторые дополнительные материалы, отобранные из научной литературы. Однажды в будущем, когда опять станет возможным применение химических инструментов познания разума, эта книга станет сокровищницей, чем-то вроде книги волшебных заклинаний для психиатров/шаманов

Вступление

На самом деле книга должна была называться "Фенэтиламины и Другие Вещи, Которые Я Знал и Любил", потому что, хотя книга II и содержит информацию только о фенэтиламинах, в повествование также входят описания эффектов действия психоделических препаратов других классов.

Первая часть рассказывается голосом Шуры Бородина, прототипом которого был я, и повторяет историю моей жизни, начиная с детства и заканчивая смертью моей первой жены.

Вторая - голосом Элис Парр, в последствии Бородиной (персонаж, написанный с моей жены Энн), описывает историю наших взаимоотношений, эволюцию нашей любви друг к другу.

В части третьей наши голоса чередуются, рассказывая о более поздних годах и определенных переживаниях, во время которых я и члены нашей исследовательской группы продолжали изучать самих себя, обретая ясность и знания через изменение сознания, иногда с помощью психоделиков, а иногда и без участия препаратов.

Книга II должна быть интересна химикам и всем любителям химии, но комментарии в конце каждого синтеза могут также оказаться интересными читателю, не имеющему ни малейших понятий о химии.

Большинство имен были изменены для обеспечения персональной анонимности и свободы в повествовании. Некоторые персонажи - собирательные образы.

Введение:

философия написания PIHKAL

Я - фармаколог и химик. Большую часть своей взрослой жизни я провел, исследуя действие лекарств: их поиск, строение, действие, потенциальная польза, или вред. Но мои интересы лежат несколько в стороне от основного направления фармакологии. Область, которую я нашел наиболее чарующей и полезной - это психоделические препараты. Психоделики лучше всего описать так: физически неаддиктивные соединения, временно изменяющие состояние сознания человека.

В этой стране широко распространено мнение, что есть наркотики с легальным статусом, и они либо довольно безопасные, либо обладают приемлемым риском, но есть и другие наркотики, которые вне закона, и им нет места в нашем обществе. И, хотя это мнение энергично навязывается, я искренне верю, что оно неверно. Это попытка раскрасить жизнь в черно-белом цвете, в то время как в этой области и в большинстве случаев в реальной жизни истина серая.

Сейчас я объясню, почему в это верю. Каждое вещество, легальное или нет, дает какое-то вознаграждение. Употребление любого препарата рискованно. И каждым веществом можно злоупотреблять. В конце концов, я считаю, что каждый из нас волен сам определять меру награды и риска, и решать, на чьей стороне перевес. Вознаграждения образуют широкий спектр. Они включают такие вещи, как излечение заболевания, смягчение физической и эмоциональной боли, интоксикации, релаксацию. Определенные вещества - известные как психоделики - позволяют достичь озарения, инсайта и расширения ментального и эмоционального горизонтов.

Риски также различны - от физического поражения до психологического разрушения, зависимости и нарушения закона. Как у разных людей будут разные вознаграждения, так и риски окажутся различными. Взрослый человек должен принимать свои собственные решения - принимать ли определенный наркотик или нет, будь он доступен по рецепту, или объявлен вне закона, измеряя возможный вред или пользу своей собственной меркой. Именно в этот момент хорошая информированность играет важную роль. Мою философию можно уместить в четыре слова: осведомись, а потом выбирай.

Лично я решил, что некоторые препараты обладают достаточной ценностью, стоящей риска; другие, я полагаю, ее не имеют. Например, я употребляю умеренные количества алкоголя, в основном вино, и - в текущий момент - работа печени, согласно анализам, находится полностью в пределах нормы. Я не курю табак. Я курил, довольно интенсивно, потом бросил. Мной управляли не опасения о моем здоровье, а скорее сам факт полной зависимости от него. На мой взгляд, это был случай непомерно высокой цены. Каждое такое решение - мое собственное, основанное на моих знаниях о наркотиках и о себе.

Среди нелегальных в настоящее время препаратов я выбрал не употреблять марихуану, потому как легкая интоксикации и мягкое изменение сознания неадекватно компенсировало неудобное ощущение, что я просто трачу время зря.

Я пробовал героин. Сейчас этот наркотик, конечно же, вызывает заинтересованное отношение и беспокойство в нашем обществе. У меня он вызвал сонную умиротворенность, сгладил тревоги, значительность, или интерес окружающего. Происходит потеря мотивации, бдительности, потребности что-то делать. Отказаться от героина меня заставил не страх стать аддиктивным, а тот факт, что под его воздействием ничто не казалось мне особенно важным.

Я пробовал и кокаин. Этот наркотик, особенно в широко известной форме "крэк" - сейчас очень популярен. Для меня кокаин - агрессивный стимулятор, дающий чувство мощи, существования в виде силы, на верху мира. Но в месте с тем есть и неотвратимое понимание, что это не настоящая сила, что я на самом деле не правлю миром, и поэтому, после прекращения эффектов наркотика, я не обретаю ничего. Появляется чувство фальшивости состояния. Нет проникновения в суть. Нет познания. В своей собственной характерной манере я определил кокаин таким же наркотиком для "ухода", как и героин. С любым из них вы уходите от того, кто вы есть, или - даже еще больше - от того, кем вы не являетесь. В обоих случаях вы ненадолго освобождаетесь от осознания своих несоответствий. Я бы лучше честно взялся за работу над своими несоответствиями, чем ушел бы от них; в конце концов, это приносит большее удовольствие.

Я полагаю, что для меня умеренный риск психоделических препаратов (редкие тяжелые переживания или, возможно, некоторые недомогания) более чем уравновешивается возможностью познания. Именно поэтому я выбрал для изучения эту область фармакологии.

Что я имею в виду, когда говорю, что есть возможность познания? Это возможность, а не достоверность. Я могу учиться, но я не принужден к этому. Я могу проникнуть в суть возможных путей улучшения качества моей жизни, но только мои собственные усилия принесут желаемые изменения.

Сейчас я поясню некоторые причины, по которым считаю, что психоделических переживания - это личное богатство.

Я полностью уверен, что в нас находится огромное количество информации, мили интуитивной информации, упакованные в генетическом материале каждой из наших клеток. Что-то сродни библиотеке, вмещающей бессчетное количество справочников и инструкций, но без малейшего намека на вход. И, не имея неких средств доступа, невозможно даже оценить границы и качество материала. Психоделические вещества дают возможность исследования этого внутреннего мира, понимания его глубинной сути.

Наше поколение стало первым, кто превратил поиск самоосознания в преступление, если он проводится с использованием растений или химических соединений в качестве инструментов для открывания дверей психики. Однако потребность в осознании есть всегда, и она усиливается с возрастом.

Однажды, глядя в лицо новорожденного внука, вы подумаете, что его рождение образует единую ткань времени, текущего от вчера к завтра. Вы поймете, что жизнь непрерывно появляется в различных формах и различных личностях, но сама жизнь, придающая форму всему новому, чем бы она ни была, не меняется.

"Откуда взялась его душа?", удивитесь вы. "И куда отправится моя собственная душа? Есть ли что-нибудь после смерти? Есть ли у всего этого цель? Есть ли высший порядок и устройство, которое придает смысл всему?" У вас появится потребность спросить, исследовать, использовать то небольшое количество времени, которое, может быть, осталось, найти способ связать вместе все ниточки, понять то, что необходимо понять.

Этот поиск - часть человеческой жизни с самых первых моментов обретения сознания. Осознание собственной смертности - знание, которое выделяет его из ряда животных - вот что дает Человеку право, лицензию на исследование природы своей собственной души и духа, раскрыть все возможное о составляющих человеческой психики.

Каждый из нас, в какой-то момент своей жизни, ощутит себя странником в странной земле своего существования, нуждающимся в ответах на вопросы, поднявшиеся из глубин души и не испытывающие желание уходить.

И вопросы, и ответы на них имеют один источник: мы сами.

Этот источник, эта часть нас самих, называлась многими именами в течение истории человечества; самое новое - "бессознательное". Фрейдисты не доверяют ему, а юнгианцы восхищаются им. Это нечто внутри вас; то, что остается, когда сознание смещается, то, что управляет вами в экстремальной ситуации, когда нет времени для логического обоснования и принятия решения. Это место, в котором обитают демоны и ангелы, и все, что между ними.

Это и есть одна из причин, по которым я считаю психоделические препараты богатством. Они могут обеспечить доступ к тем частям человека, в которых находятся ответы. Они могут, но опять же, они не должны, и, вероятно, не будут этого делать, если не в этом состоит цель их использования.

От вас зависит, использовать ли эти инструменты хорошо и правильно. Психоделический препарат можно сравнить с телевидением. Оно может быть очень разоблачающим, очень поучительным, и, при глубокомысленном выборе каналов, инструментом для достижения выдающегося озарения. Но для многих людей, психоделические вещества - просто другая форма развлечения, ничего основательного не ищется, поэтому - обычно - ничего основательного и глубокого не испытывается.

Я считаю возможность психоделических веществ дать доступ к внутренней вселенной их самым ценным свойством.

С самых первых дней обитания на земле Человек выискивал и использовал определенные растения, обладающие способностью изменять образ действия, которым человек взаимодействует и общается со своими богами и с самим собой. Многие тысячелетия в любой из известных культур имелся некоторый процент населения - обычно шаманы, знахари, лекари - использовавшие то, или иное растение для трансформации своего сознания. Эти люди применяли изменение сознания для обострения своих диагностических способностей, чтобы черпать целебные энергии, находящиеся в мире духов. Вожди племени (в более поздних цивилизациях - королевские семьи), по-видимому, использовали психоактивные растения для усиления инсайта и мудрости, или, возможно, просто для вызова сил разрушающей мощи как союзника в предстоящих битвах.

Многие растения оказались способными удовлетворить специфические потребности человека. Нежелательная боль вечно преследовала человечество. И, так же, как сейчас, у нас есть потребители героина (или Фентанила, или Демерола), в прошлые времена их роль играл опиум Старого Света и дурман Нового Света, мандрагора в Европе и Северной Африке, вместе с беленой и белладонной.

Бесчисленное множество людей использовало эти пути для успокоения боли (физической и психической), что приводило к уходу в мир грез. И хотя у этих средств было много потребителей, но, несомненно, только меньшинство злоупотребляло ими. Исторически сложилось так, что каждая культура вовлекла эти растения в повседневную жизнь и имела от них больше пользы, чем вреда. В нашем обществе, мы научились успокаивать боль и изнуряющий страх, используя лекарства, возникшие путем имитации природных алкалоидов этих растений.

Потребность в поиске источников дополнительной энергии - еще одна вечная проблема. И, как сегодня используется кофеин и кокаин; <матэ (mate tea) и растение коки в Новом Свете, ката в Малой Азии, дерево кола в Северной Америке, кава-кава и орех бетель в Восточной Азии и эфедра во всем мире, так все это веками служило натуральными источниками энергии.

Опять же, многие люди - крестьяне, согнутые под тяжестью дров, бредущие по утомительному пути по горным тропам; доктор на скорой помощи два дня без сна; солдат под огнем на фронте, когда невозможно отдохнуть - ищут подталкивающей и ободряющей стимуляции. И как всегда, найдутся люди, злоупотребляющие процессом. Кроме того, есть потребность исследовать мир, который лежит сразу за пределами наших чувств и понимания; это присуще человечеству изначально. Но, в этом случае, наше некоренное североамериканское общество не одобрило растений и химические соединения, которые раскрывают наши умения видеть и чувствовать. Другие цивилизации многие сотни лет использовали кактус пеойт, псилоцибин- содержащие грибы, аяхуаску, кохобу и яже (yaje) из Нового Света, гармалу, каннабис и сому из Старого Света, и ибогу из Африки для исследования человеческого бессознательного. Но, наша современная медицина, в целом, никогда не признавала эти средства для вызова инсайта или терапии, они и остались в основном неприемлемыми. Установившееся равновесие между силами, которые нами правят и нас лечат, решило по обоюдному согласию, что обладание и использование этих замечательных растений будет преступлением. Применение любого химического соединения, разработанного как имитация этого растения, даже если оно может гарантировать безопасность и устойчивость действия, также будет являться преступлением.

Мы - великая нация с одним из самых высоких из когда-либо известных уровней жизни. Мы гордимся своей выдающейся Конституцией, которая защищает нас от тирании, разрушающей и меньшие нации. Мы получили богатое наследство - английский закон, который предполагает нашу невиновность и гарантирует личную тайну. Одной из главных сил нашей страны является традиционное уважение личности. Каждый из нас свободен - или мы так считаем - следовать любой религии или выбранному духовному пути; свободен познавать, исследовать, искать информацию и добиваться правды где угодно и как угодно, если он принимает на себя полную ответственность за свои действия и их последствия для других.

Как же теперь лидеры нашего общества увидели возможность для попытки уничтожить эти очень важные средства понимания и самопознания, средства, которыми пользовались, которых уважали и ценили тысячи лет в любой культуре, оставившей след? Почему, например, пейот, веками служивший средством для того, чтобы человек мог открыть душу навстречу богу, классифицировано нашим правительством как вещество Списка I, вместе с кокаином, героином и PCP? Является ли этот вид узаконенного осуждения результатом невежества, давления организованной религии, или растущей потребности заставить следовать население определенным нормам? Неполный ответ может дать усиливающаяся тенденция в нашей культуре к патернализму и провинциализму.

Патернализм - это название системы, в которой власти удовлетворяет наши потребности, и взамен имеют право навязывать нам определенное поведение - и публичное, и частное. Провинциализм - это сужение кругозора, социальная унификация путем принятия единой этики, ограничение интересов и впечатлений и переживаний к устоявшимся как традиционным.

Тем не менее, предубеждение против использования раскрывающих сознание растений и препаратов главной частью своего происхождения обязано расовой непереносимости и накоплению политической силы. В конце прошлого века после постройки трансконтинентальной железной дороги китайские рабочие уже не были нужны, и они все чаще стали изображаться как недочеловеки, как нецивилизованные; желтокожие, узкоглазые, опасные чужаки, часто посещающие опиумные курильни.

Пейот в различных публикациях конца XIX века описывался как причина убийств, телесных повреждений и безумия среди беспомощных американских индейцев. Бюро по делам индейцев решило подавить использование пейота, (который в публикациях постоянно путали с мескалином и мескалиновым бобом), и одной из наиболее непротиворечивых нападок является следующая цитата из письма Реверенда Б. В. Гассауея (Reverend B. V. Gassaway) в Бюро по делам индейцев, 1903 год: ".. суббота - это главный день наших священнослужений, и, если индейцы сначала пьют мескаль (пейот), то они не могут быть благословлены проповедью".

Только в результате грандиозных усилий и мужества многих людей с чистой совестью было разрешено продолжить использование пейота в качестве таинства в Церкви коренных американцев. Этот процесс сейчас в стадии разработки, поскольку часть нынешнего правительства прилагает новые усилия для запрещения религиозного использования пейота коренными американцами.

В 30-х годах XX века была предпринята попытка депортировать мексиканских рабочих из южных сельскохозяйственных штатов, и вновь осознанно поощрялись расистские предубеждения - мексиканцы изображались ленивыми, грязными, курящими опасные наркотики под названием марихуана. Нетерпимость к чернокожим в Соединенных Штатах укреплялась и поощрялась историями об употреблении марихуаны и героина среди черных музыкантов. Необходимо заметить, что никто не замечал подобного то тех пор, пока их новая музыка, которую они назвали джаз, не начала привлекать внимания белых - под покровительством первого ночного клуба только для белых - тут-то и начались первые проблески осознания унижения и несправедливости, которым подвергались черные американцы.

Мы в этой стране слишком болезненно осознаем наши прошлые грехи в отношении прав различных меньшинств, но меньше беспокоимся об образе манипуляции общественным отношением к определенным веществам. Новые позиции политической власти, и, в конечном итоге, тысячи рабочих мест были созданы на основании ощутимой угрозы общественному здоровью и безопасности, создаваемой растениями и веществами, чьими единственными функциями было изменить восприятие, открыть дорогу исследованиям бессознательного разума и - для многих - дать ощущение присутствия божественного.

1960-е, конечно же, придали мощный толчок психоделикам. Эти вещества применялись как неотъемлемая часть мощного бунта против государственной власти и считавшейся аморальной и бесполезной войны во Вьетнаме. Также, слишком слышны были громкие повелительные голоса, утверждавшие, что необходим новый вид духовности, убеждающие использовать психоделики для установления прямой связи с Богом, без вмешательства жреца, священника или раввина.

Голоса психиатров, писателей, философов и многих образованных представителей духовенства умоляли об изучении и исследовании эффектов психоделиков, того, что они могли открыть о природе и работе человеческого разума и психики. Они были проигнорированы в шумихе о вопиющем злоупотреблении, доказательств чему было более чем достаточно. Правительство и церковь решили, что психоделические вещества опасны для общества, и с помощью прессы было прояснено, что это дорога к социальному хаосу и духовной катастрофе. Что не было упомянуто, разумеется, так это старейшее правило: "не выступай против власть имущих, без боязни быть наказанным".

Я привел некоторые доводы в поддержку слов "психоделики - это богатство". Есть и другие, и многие из них вплетены в ткань этого повествования. Например, воздействие, которое они оказали на мое восприятие цветов - абсолютно замечательное. Опять же, углубление эмоционального раппорта с другими людьми, что может стать изысканным переживанием с глубокой чувственностью и эротизмом. Я наслаждаюсь богатством запахов, вкусом, тактильными ощущениями, и восхитительными изменениями в моем ощущении потока времени.

Я считаю себя благословленным, в том смысле, что я ощущал, хотя бы и на короткое время, существование Бога. Я чувствовал священное единение с творением и его Творцом, и - самое ценное - я коснулся сути своей души.

И по этим причинам я посвятил свою жизнь этой области исследований. Когда-нибудь я пойму, как эти простые катализаторы сделали то, что они сделали. Сейчас я навсегда у них в долгу. И всегда буду их поборником.

Введение:

Процесс открытия

Второй самый частый вопрос после "Почему вы занимаетесь тем, чем занимаетесь?", это "Как вы определяете активность нового препарата?".

Как же определяется природа эффектов и действие на центральную нервную систему химического вещества, которое только что синтезировано, но еще никогда не попадало в живой организм? Что должно быть очевидным: прежде всего, сотворенное вещество также свободно от фармакологической активности, как новорожденный ребенок свободен от предрассудков.

В момент зачатия, отпечатываются многие характеристики - от физических черт до пола и интеллекта. Но многие пока еще не определены. Тонкие черты личности, система верований, другие бесчисленные показатели не образуются в момент рождения. В глазах каждого новорожденного всеобщность невинности и благочестия постепенно изменяется при общении с родителями, братьями или сестрами и изменчивой окружающей средой. Взрослый сформирован частыми контактами с болью и удовольствием, и, в конце концов, появляется либо фаталист, либо эгоцентрик, либо спасатель. И спутники этой личности во время ее превращения из неразвитого ребенка в зрелого взрослого вносят свой вклад и, в свою очередь, сами изменяются от взаимодействия.

Точно так же происходит и с химическим соединением. Когда идея нового вещества уже зародилась, не существует ничего кроме символов, комбинации разрозненных атомов, связанных узами, существующими только на доске или салфетке с обеденного стола. Структура, а иногда даже некоторые спектральные характеристики и физические свойства, разумеется, неизбежно предопределены. Но о его эффектах, о природе его фармакологического действия на человека, или даже о классе воздействий, которые оно может в конце концов проявить, можно только догадываться. Эти свойства еще не могут быть известны, ибо на этой стадии они еще не существуют.

Даже когда соединение появляется как новое вещество, осязаемое, весомое, оно все еще табула раса* в фармакологическом смысле. Ничего не известно, и не может быть известно о его действии на человека, поскольку оно никогда не было в человеке. Только развитие отношений между тестируемым веществом и самим испытателем определит характерные особенности, и испытатель в такой же степени вносит вклад в определение действия препарата, как и сам препарат. Этот процесс выявления природы действия соединения синонимичен процессу проявления этого действия.

Другие исследователи (большинство, как вы надеетесь), попробовав ваше вещество, включая тех, кто проводит отдельную оценку, согласятся с вашими выводами, и окажется, что вы определили свойства безошибочно. Остальные (самая малость), не согласятся, и будут лично удивляться, почему они не смогли оценить вещество более точно. Вы можете назвать это беспроигрышной ситуацией, это и есть награда за прохождение трех стадий процесса, а именно: замысла, создания и определения.

Но необходимо иметь в виду, что у взаимодействия две стороны - оно формирует и испытателя, и испытуемое соединение.

Я определяю действие самым древним способом, выдержавшим испытание временем в течение тысяч лет у лекарей и шаманов, которым было необходимо знать эффекты растений, которые могут оказаться полезными при лечении. Этот метод очевиден, если немного поразмыслить.

Хотя большинство соединений, которых я исследую, создаются в лаборатории, я часто испытываю растения или грибки природного происхождения. Для этого существует только один путь. Путь, уменьшающий риск и одновременно увеличивающий качество получаемой информации. Я принимаю соединения лично. Я проверяю его физические эффекты на своем собственном организме, и я внимателен к возможному присутствию психических эффектов.

Перед тем как я детально опишу этот старомодный метод, хочу сказать пару слов о тестах на животных, почему я более не доверяю им в своих собственных изысканиях.

Когда я работал на Доул (Dole Chemical), то определял токсичность на животных. Очевидно, что лекарства, обладающие перспективой клинического использования, должны пройти через установленные процедуры ИНЛ (Исследование Нового Лекарства) и клинические испытания перед крупномасштабным изучением на людях. Но я не убивал мышей в порядке опыта уже два десятилетия, и в будущем не вижу в этом нужды. И вот почему я решил не использовать животных.

Во времена, когда я рутинно проверял каждый новый потенциально психоактивный препарат на мышах для определения LD-50 (дозу, при которой 50% тестируемых животных умирают), стали очевидными два утверждения общего характера. Все LD-50 оказались принадлежащими к области от 50 до 150 миллиграмм на килограмм веса. Для 25-граммовой мышки это что-то около 5 мг. И, во-вторых, это число не дает никаких прогнозов относительно активности или характера действия, которые препарат может на самом деле проявить у человека. И все же, многочисленные соединения были "отнесены" в научной литературе к психоделикам только на основании испытаний на животных, без каких-либо тестов на человеке. Я совершенно уверен, что эти испытания - строительство гнезд мышами, нарушение условного рефлекса, прихорашивание, прохождение лабиринта, или моторная активность - не имеют значения при определении психоделического потенциала соединения.

У исследований на животных есть только одно достоинство - сердечнососудистый мониторинг и возможные патологические исследования экспериментального животного, которому дали чрезмерно большую дозу тестируемого соединения. Обычно этим животным была для меня собака. Эта форма исследования, несомненно, полезна при определении природы токсических эффектов, которых должно остерегаться, но все же для определения субъективных эффектов действия психоактивного препарата на человека эти опыты не имеют ценности.

Обычно, начальная доза для нового препарата где-то в 10 - 50 раз меньше по весу, чем известный действующий уровень его ближайшего аналога. Если у меня есть сомнения, я еще в 10 раз снижаю дозу. Некоторые соединения, близкие родственники прежде испытываемых препаратов низкой активности, принимались с начала на миллиграммовом уровне. Но есть и другие соединения - совершенно нового, неисследованного класса - которые я могу начать прощупывать на уровне менее микрограмма.

Это не абсолютно безопасная процедура. Прогнозируемая доза, которая, скорее всего, не будет действовать на человека, зависит от различных причин. Предусмотрительный исследователь начинает изучение с самой маленькой. Тем не менее, всегда встает вопрос "А что, если..?" После уже можно спорить, что - на химическом жаргоне - этильная группа увеличивает активность по сравнению с метильной группой из-за липофильности, или уменьшает активность из-за неэффективной ферментной деметиляции. Мои решения, тем не менее, стали некоей смесью интуиции и вероятности.

Существует очень немного препаратов, которые при структурном изменении на один углеродный атом (что называется гомологизацией) изменяют свою фармакологическую силу более чем на порядок. Так же немногие соединения действуют орально на уровнях много ниже 50 микрограмм. И я обнаружил, что очень немногие препараты, действующие на центральную нервную систему, оказываются опасными для исследователя в эффективных дозировках, обычно дают какие-либо предварительные предупреждения на пороговых уровнях. Если вы намерены и далее оставаться живым, здоровым исследователем, вы должны научиться хорошо распознавать такие сигналы, и немедленно прекращать дальнейшие эксперименты любого препарата, который проявляет один или более таких сигналов. В моих исследованиях, я обычно меньше обращаю внимания на признаки опасности, чем на знаки, указывающие, что препарат обладает просто бесполезными или неинтересными для меня эффектами.

Например, если я пробую новый препарат в маленькой дозе и оказывается, что я проявляю признаки гиперрефлексии, чрезмерной чувствительности к обычным стимулам - становлюсь дерганным, по-русски говоря - это может быть предостережением, что при более высоких дозировках могут случаться конвульсии. Конвульсанты применяются в исследованиях на животных и играют свою законную роль в медицине, но случилось так, что это не моя чашка чая. Склонность к пребыванию в задумчивости может быть предупреждением; дневная сонливость - это нормальное явление, если я устал или мне скучно, но не когда я только что принял чуточку качественного нового препарата и жду признаков действия. Или, возможно, я начинаю осознавать, что на короткие моменты проваливаюсь в сон - микро-сон. Любой из этих знаков может заставить меня придти к заключению, что препарат может оказаться седативно- снотворным. Такие препараты, конечно, тоже нужны медицине, но это опять не то, что я ищу.

Как только установлено, что начальная доза не обладает никакими эффектами, я увеличиваю дозу в другие дни в два раза на низких уровнях и, вероятно, в полтора раза на высоких.

Необходимо помнить, что если препарат употребляется слишком часто, то может развиться толерантность, даже если нет ощущаемого действия, и поэтому растущие дозы могут ошибочно оказаться недействующими. Для уменьшения возможной потери чувствительности ни один препарат не употребляется в последовательные дни. Кроме того, я периодически даю себе неделю отдыха, полностью свободную от препаратов. Это особенно важно, если несколько разных препаратов со сходными структурными свойствами исследуются в один и тот же период.

Проблема кросс-толерантности - организм становится толерантным из-за недавнего воздействия близкородственного препарата - решается таким образом.

В течение нескольких лет, я выработал метод оценки, который относится только к ощущаемой силе или интенсивности переживаний, но не к содержанию, которое оценивается отдельно в моих исследовательских записях. Метод может быть с легкостью перенесен на любые другие классы психоактивных веществ - седативно-снотворные, или антидепрессанты. Я использую пятиуровневую систему эффектов, обозначаемую плюсами и минусами. Есть еще один дополнительный уровень, но он существует сам по себе, и не может быть сравним с остальными.

(-), или Минус. Никакого эффекта какой-либо природы, приписываемого данному препарату, не замечено. Это состояние условно называется "базовой линией", которое является моим обычным состоянием. Так, если эффект препарата - минус, это означает, что мое сознание и организм находятся в том же самом состоянии, что и перед приемом экспериментального препарата.

(+-), или Плюс-минус. Я чувствую, что сдвинулся с базовой линии, но не абсолютно уверен, что это эффект препарата. В этой категории обнаруживается множество ложных подтверждений, и часто то, что я интерпретирую как признаки активности, на самом деле оказываются лишь плодом воображения.

Сейчас я кратко опишу нечто, называемое "настороженность" (alert). Это некий маленький признак, который напоминает мне (если я отвлекусь на телефонный звонок или разговор), что я, на самом деле, принял препарат. Это происходит в самом начале эксперимента, и является прелюдией к дальнейшим изменениям. У каждого члена нашей исследовательской группы своя индивидуальная форма настороженности; один чувствует как очищаются носовые пазухи, другой - покалывание в шее, у третьего начинается насморк, а лично я вдруг замечаю, что у меня пропал постоянный звон в ушах.

(+), или плюс-один. Есть реальный эффект, я могу оценить продолжительность эффекта, но ничего не могу сказать о природе переживания. В зависимости от препарата, могут быть ранние признаки действия, включая тошноту, даже рвоту (хотя это очень редко). Эффект может быть и менее беспокоящим: легкость мышления, неудержимая зевота, неутомимость, желание оставаться неподвижным. Эти ранние физические признаки, если они вообще возникают, исчезают в течение первого часа, но они однозначно реальные, а не воображаемые. Может возникнуть не очень отчетливое изменение сознания. И на этом уровне бывают ложные подтверждения.

(++), плюс-два. Препарат явно оказывает действие, прослеживается не только продолжительность эффекта, но и его природа. Первые попытки классификации происходят именно на этом уровне, и мои заметки выглядят примерно так: "Заметно существенное расширение зрительного поля и повышенная тактильная чувствительность, несмотря на легкую анестезию". (Что означает, что хотя кончики пальцев могут быть и менее чувствительны к теплу, холоду или боли, но мое чувство осязания определенно повысилось.) В состоянии плюс- два я повел бы машину только в критической ситуации. Я все еще смогу легко ответить на телефонный звонок и адекватно реагировать на него, но я бы лучше предпочел этого не делать. Мои когнитивные способности пока не затронуты, и случись что-то неожиданное, я буду способен подавить действие препарата без особого труда, до тех пор, пока проблема не будет решена.

На этом уровне, плюс-два, я обычно подключаю другой субъект экспериментов - мою жену Энн. Эффекты препарата уже достаточно ясно различимы для нее на этом уровне, и она уже способна оценить их своим разумом и организмом. Ее метаболизм в корне отличен от моего, и, конечно же, у нее совершенно другой ум, поэтому ее реакции дают важную информацию.

(+++), или плюс-три. Максимальная интенсивность эффектов вещества. Раскрывается его полный потенциал. Препарат можно оценить по достоинству (в предположении, что амнезия не одно из его свойств) и определить точный шаблон действия во времени. Другими словами, я могу сказать, когда я стану настороженным, когда завершится переходная фаза, сколько длится плато - или полное действие - перед тем как начнется спад, и точно определить крутизну этого спада до нормального состояния. Я знаю характер действия препарата на разум и тело. Ответить на телефонный звонок я не смогу, просто потому, что это потребует больших усилий - поддержание нормальности голоса и реакций. Я все же смогу ответить на экстренный звонок, но подавление действия препарата потребует предельной концентрации.

После того, как я и Энн исследовали новый препарат в состоянии плюс-три, установив диапазон уровней дозировки, на котором обнаружили такую интенсивность эффектов, мы собираем вместе исследовательскую группу и делим с ними препарат. В свое время я расскажу о группе подробнее. И, как только члены исследовательской группы напишут свои отчеты об эксперименте, синтез нового препарата и его фармакология на людях включается в научную публикацию.

(++++), или плюс-четыре. Это отдельная и особая категория, находящаяся в отдельном классе. Четыре плюса не означают, что это больше или сравнимо с состоянием плюс-три.

Это безмятежное и волшебное состояние, которое в малой степени зависит от используемого препарата - если он вообще применяется - и может быть названо "пиковым переживанием" по терминологии психиатра Эйба Маслова. Его невозможно повторить по желанию репетицией переживания. Плюс-четыре - это уникальное, мистическое или даже религиозное переживание, которое невозможно забыть. Оно обычно приносит глубокие изменения взглядов на будущее или жизненных целей для того, кого коснулась эта благодать.

Около 30 лет назад, я разделял мои новые открытия с неформальной группой, состоящей из семи человек; мы не встречались вместе как одна группа, но обычно втроем или впятером по выходным при наличии свободного времени. Большинство исследований в то время я проводил сам на себе. Первоначальная семерка занялась своими делами; некоторые из них покинули Бэй Ареа (Залив) и прервали связи, другие остались хорошими друзьями, которых я периодически вижу, но теперь только для того, чтобы собраться за столом и предаться воспоминаниям, а не для исследования препаратов.

Нынешняя исследовательская группа - это команда из 11 человек в полном составе. Двое из них живут довольно далеко от Залива и не всегда могут присоединиться к нам, мы обычно остаемся вдевятером. Все добровольцы, некоторые из нас ученые, некоторые - психологи, все обладают опытом использования большого числа психотропных веществ. Они знают эту территорию, и работают со мной уже около 15 лет. Мы - семья, чей опыт в этой области позволяет проводить прямые сравнения с другими, знакомыми измененными состояниями, и уравнивать, или критически сравнивать некоторые специфические эффекты препаратов. Я выражаю им всем огромную признательность за годы доверия в их стремлении исследовать незнакомые места.

Вопрос о информированном согласии совершенно по-другому звучит для исследовательской группы такого плана, проводящей подобные опыты. Все из нас осведомлены и о рисках, и о возможных преимуществах таких экспериментов. Злоупотребление доверием, противозаконные действия или компенсация ущерба не имеют смысла в этой группе добровольцев. Каждый из нас понимает, что любой ущерб, психический или физический, причиненный любому из нас в результате экспериментов с новым препаратом, будет в должной степени смягчен всеми членами нашей группы, сколько бы времени не потребовалось обрести здоровье пострадавшему. Каждый безоговорочно окажет финансовую, эмоциональную поддержку и любую другую необходимую помощь. Но хочу добавить, что такую же поддержку и заботу встретит каждый нуждающийся член группы безотносительно экспериментов с препаратами. Другими словами - мы близкие друзья.

В этом месте надо заметить, что за все 15 лет ни физического, ни психического ущерба из-за экспериментов с препаратами ни один из нас не понес. Несколько раз случались психические и эмоциональные недомогания, но человек всегда выздоравливал к моменту окончания действия препарата.

Как же исследователь ранжирует интенсивность эффектов препарата по своим ощущениям? В идеале, такие измерения должны быть объективными, свободными от мнений или предвзятости со стороны наблюдателя. А субъект эксперимента должен быть в неведении о сущности и ожидаемом характере действия. Но в случае подобных препаратов - психоактивных препаратов - эффекты могут проявляться только в ощущениях субъекта. Только он может наблюдать и отмечать степень и характер действия препарата. Поэтому, субъект и есть наблюдатель, и объективность в классическом смысле невозможна. Тут неприменим "метод слепого тыка".

Вопрос слепых опытов, в особенности "дважды" слепых опытов, не имеет смысла, по-моему, они приближаются к границам неэтичности в этой области исследований. Для использования "слепоты" в эксперименте нет оснований, чтобы защититься от возможной субъективной предвзятости со стороны субъекта. Объективность, как я упоминал ранее, невозможна в таких исследованиях. Субъект может быть глубоко вовлечен в измененное состояние сознания, и я считаю совершенно неприемлемым не говорить ему об этой возможности.

Поскольку субъект в таком эксперименте осведомлен о особенностях препарата и основных эффектах, ожидаемых на уровне дозировки, который мы с Энн сочли активным, и так так он знает время и место проведения эксперимента и свою собственную дозировку, то я использую термин "дважды осознанный эксперимент", вместо "дважды слепого". Этот термин придумал д-р Гордонн Аллес, ученый, который также исследовал сферу измененных состояний с помощью новых препаратов.

Определенные правила строго соблюдаются. Перед экспериментом должно пройти хотя бы три дня без приема какого-либо препарата; если из нас кто-то чем-то заболел, неважно, насколько легко, особенно если он принимает для лечения лекарства, то он понимает, что не будет участвовать в приеме экспериментального препарата, хотя и может присутствовать при этом.

Мы встречаемся в доме у того или иного члена группы, каждый приносит какую-нибудь еду или питье. В большинстве случаев, кров готов для каждого, кто захочет остаться на ночь, и мы берем с собой спальные мешки или покрывала. Должно быть достаточно места для каждого, чтобы он мог отделиться от остальной группы, если возникнет желание побыть в одиночестве некоторое время. При домах есть сады, где можно провести время среди растений на свежем воздухе. Во время опыта каждому доступны музыкальные записи и книги по искусству.

Во время сбора необходимо выполнять всего два требования. Слова "Рука вверху" (всегда сопровождающаяся настоящим подниманием руки вверх) перед речью, означает, что последующие утверждения касаются реальной проблемы или вещи. Если я скажу "Рука вверху" и заявлю, что чувствую запах дыма, это означает, что я искренне волнуюсь о реальном запахе дыма, а не играю в словесные игры или фантазирую. Это правило объявляется каждый раз перед началом каждого собрания и строго соблюдается.

Второе - это вето. Если кто-то из группы чувствует дискомфорт или тревогу по поводу определенного предложения о возможных путях проведения собрания - сила вето абсолютна и уважается всеми. Например, если в какой-то момент эксперимента кто-нибудь предложит послушать музыку, и у него появятся последователи, то понятно, что все должны быть единодушны; если найдется человек, которому прослушивание музыки доставит неудобства, то музыки не будет для всей группы. Это правило не вызывает ожидаемых проблем - большинство домов достаточно просторны и приспособлены для экспериментов в группе из девяти человек, обычно есть комната, в которой музыку можно слушать не нарушая покоя в остальных комнатах. Необходимо сказать о сексуальном поведении. В нашей группе было ясно сказано много лет назад и с тех пор неукоснительно соблюдается правило, что выражение сексуальных импульсов или чувств, могущих возникнуть при эксперименте, между людьми, которые неженаты или не имеют сейчас связи, недопустимо. То же правило применяется в психотерапии; сексуальные чувства при желании могут обсуждаться, но они не будут физически выражаться с другим членом группы, который для этого не подходит. Разумеется, если сложившаяся пара желает удалиться в отдельную комнату для занятий любовью, они могут это сделать с благословения (и, возможно, с завистью) остальных.

Тоже применимо и в отношении чувства злости или импульсов насилия, если они возникнут. Это служит открытости выражения эмоций, полному доверию, не важно какие неожиданные чувства возникнут, никто не будет вести себя так, что сможет вызвать сожаление или смущение сейчас или в будущем, для любого или всех нас.

Несогласия или негативные чувства исследователи обычно лечат так же как при групповой терапии - изучая причины дискомфорта или злости или раздражения. Они уже давно поняли, что исследование психологических и эмоциональных эффектов психоактивных препаратов неизбежно сводится к выявлению личной эмоциональной и психологической динамики.

Если все здоровы - то не найдется такого, кто не будет участвовать. Исключение было сделано для старого участника, 70-летнего психолога, который во время одной сессии принял решение прекратить прием экспериментальных препаратов. Тем не менее, он пожелал продолжить участие в сессиях, мы приветствовали его присутствие с энтузиазмом. Он отлично проводил время, приобретая то, что называется (high-сопричастностью), и умер несколько лет спустя, после операции на сердце. Мы до сих пор его любим и скучаем по нему.

Эта система оценок - на удивление необычная структура, она хорошо работала при оценке более чем сотни психоактивных веществ, многие из которых нашли свой путь в психотерапевтической практике нового типа.

КНИГА I

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Часть Первая

Глава 1.

Палец

Голос Шуры:

Я родился 17 июня 1925 года, в передовом городе Беркли, Калифорния. Мой отец появился на свет в начале 1890-х, его звали Федор Степанович Бородин. Он был первым сыном Степана Александровича Бородина, который был первым сыном Александра Федоровича Бородина. Я был первым сыном своего отца и получил имя своего прадедушки, и тоже стал Александром Федоровичем. Согласно русской традиции называть любимых ласкательными именами (и детей и животных, не взирая на их пол) я откликался на имя Шура Бородин.

Мой отец был суровым родителем и сторонником строгой дисциплины. Он часто угрожал ремнем, хотя я не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь его применял. При этом он умел вызвать к себе немалое уважение, преподавая историю и литературу в Оклэнде, где студентами были в основном шумные португальцы. Еще он занимался садоводством с хулиганистыми и ненавидящими школу детьми, на которых каким-то образом умудрялся производить впечатление. В школьном саду росли великолепные цветы, и уход за ними был поручен детям; и если кто-то наступал на растение, он подвергал свою жизнь настоящей опасности.

Друзьями отца были в основном русские эмигранты, приехавшие в эту страну одновременно с ним - в начале двадцатых годов. Большинство из них бежали от большевизма на восток через Манчжурию, затем на юг - в Японию. И когда Хардинг открыл двери эмиграции, многие приехали в Сан-Франциско, чтобы начать новую жизнь. Среди этих людей, их жен и детей и вращались мои родители, и я пропитался этим русским духом. Не могу припомнить никаких знакомых моей матери, кроме друзей отца.

Я искренне думаю, что отец гордился мной, но понятия не имею, откуда у меня возникло такое впечатление. Он любил обращаться ко мне "наследник", но никогда не рассказывал о своем детстве или сокровенных мыслях. У него было пять братьев и шесть сестер. Они все родились в Челябинске, и все остались в России. Это все, что я знал о его семье. Он жадно читал, по большей части на русском. Почти всегда это оказывались книги с мягкими обложками и надписью на внутренней стороне - "Рига" или "Москва". Эти книги с коричневатой бумагой из неизвестной страны лежали по всему дому.

Моя мать, Генриетта Ди Ди (Доротти Дот), также родилась в начале 1890-х в маленьком городке Иллинойса. Ее областью была литература, она училась в государственном колледже в Пульмане, штат Вашингтон. Она много путешествовала, и для самовыражения выбрала поэзию. Работала мать за гигантской, неровно печатающей пишущей машинкой, как она говорила, ее почерк был совершенно выдающимся и мог служить ей вместо подписи. Ее брат и две сестры жили в Калифорнии. В сущности, одна ее сестра (с мужем и двумя детьми) проживали рядом с нами в Беркли, на Милвия-стрит, но мы вряд ли когда-нибудь виделись. Однажды на Рождество, проходя по этой улице, я нашел подвал, в котором обнаружил величайшее из всех возможных подземных сокровищ - орган, разобранный на десять миллионов частей. Я мечтал когда-нибудь, никому не говоря, собрать его, найти и подключить воздушный компрессор, а потом нажать до упора и держать аккорд си-минор среди ночи, просто чтобы посмотреть, как быстро опустеет дом.

Я спросил дядю Дэвида, откуда взялся орган, но он и понятия не имел; его купили вместе с домом. Когда дядя умер, дом был снесен под постройку многоквартирного дома, и части старого органа безвозвратно пропали.

Образ отца в моем сознании сложился в основном на сказанных-пересказанных историях моей матери. Когда я был очень маленьким, мы все вместе отправились в путешествие к Великим озерам, где купили новую машину в Детройте. Проехав через южную часть Онтарио, мы въехали обратно в Соединенные Штаты у Ниагарского водопада. - Вы американские граждане? - спросил чиновник на таможне.

- Да, - ответил мой отец, с явно различимым русским акцентом.

- Ага, - сказал таможенник, нацеливая вопрос на отца, - А где вы родились?

- В Челябинске, - ответ был дан с явным оттенком гордости.

- А где это?

- В России.

Я могу сымитировать акцент в разговоре, но на письме это не так просто. Оно началось с вибрирующего языкового "Р", с последующей открытой гласной, с текстурой буквы "А" в слове "март". Что-то в роде "Раша" или, еще лучше, "РРРаааша". Заговорила моя мать, пытаясь объяснить, что мой отец на самом деле родился в России, но приехал сюда только в начале 20- х и получил американское гражданство. Вот и все. Нас пригласили в хижину, которая оказалась иммиграционным офисом, чтобы мы ответили и на другие вопросы.

Очевидно, возникают подозрения, когда жена отвечает на вопросы, адресованные мужу. - У вас есть с собой натурализационные документы?

- Нет, зачем их возить туда-сюда, - сказал отец.

- Какой номер вашего документа о гражданстве?

- Понятия не имею.

- Чем вы докажите, что вы американский гражданин?

- Я член Калифорнийской ассоциации школьных учителей. Надо быть американцем, чтобы учить в публичных школах Калифорнии.

- Откуда я могу это знать?

- Это все знают!

Разговор перешел на наш въезд в Канаду. Последний обмен репликами был классическим.

- Если у вас нет доказательств вашего американского гражданства, - поинтересовался настойчивый чиновник, - то как же канадские власти сначала пропустили вас к себе в страну?

Ответ отца был ясен и краток:

- Потому, что канадцы - джентльмены.

Вот так. Очевидно, чиновник просто сдался, поняв, что только настоящий американский гражданин будет вести себя столь самоуверенно. И вскоре мы были уже в пути, в новом Форде-А модели 1929 года.

Другой случай с моими родителями рисует несколько иную картину. В то время, как мне исполнилось десять, или около того, был период, когда мой отец связался с другой женщиной. Я не знал ни значения слова "связался" в этом контексте, ни значения "другая женщина", но для моей матери происходило нечто неприятное. Я оказался вовлечен в странный маленький заговор. Мы поехали в мотель на Сан-Пабло авеню, рядом с границей между Беркли и Окландом, и моя мать попросила меня подойти к одной машине и спустить ей одну шину. Проделав это, мы уехали домой. Позже, тем же вечером, отец вернулся домой со школьного собрания с жалобой, что задержался из-за спущенной шины. Я был заинтригован. Существовали ли какие-нибудь волнующие последствия, о которых я ничего не знал? Я беспокоился, что это каким-то странным образом связано с моим отцом, и мне это не нравилось.

Так же как и в истории на границе, я видел моего отца глазами матери. Теперь, с точки зрения мужчины в возрасте, мне кажется, что это больше говорило о матери, чем об отце, появилось какое-то осознание ее беззащитности и зависимости от других.

Мое школьное образование заняло столько времени, сколько ожидалось, исключая пару лет - экзамены я сдал экстерном. По большей части события того времени скрыты туманом. Общий их ход еще можно восстановить, но повседневные детали совершенно забыты.

Я помню, в какие школы ходил, но не помню ни единого имени одноклассника. Из учителей в памяти остались только трое. Моя мать один год преподавала мне в младших классах английский язык, а ее брат, дядя Гарри - алгебру в старших классах. Я помню, как он, закончив писать черновик лекции по алгебре для своих студентов, просил его проверить, что было достаточной похвалой. Третий учитель, мистер Фредерик Картер, не был родственником, но он вел все музыкальные занятия, управлял школьным оркестром и кружком подготовки офицеров запаса. Музыка всегда являлась ценной частью моей жизни.

Всего одно студенческое имя выплывает из тумана. Рик Мунди. Он был шумным хвастуном, любившим проделывать всякие непристойности с хотдогом в своей маленькой забегаловке напротив Юнивесити Хай на Гроув-стрит.

Перед средней школой я был немного высоковатым, слегка маловатым, умненьким ребенком, который выскочил из удобного "я" детства в пугающее "Я" настоящей личности, существующей отдельно от всех. Я не видел этой перемены и на самом деле не осознавал ее, но как-то постепенно произошел сдвиг. Там, где раньше, ударившись во время игры, я смотрел на ногу и думал: "ой, кровь; это сделала та палка и моя нога болит", то теперь я начал думать так: "Меня ударила та палка; у меня идет кровь, и у меня болит нога".

Пугающим было осознание, что мне придется брать ответственность за случившееся. Раньше, все приводили в порядок родители - решали мои проблемы, заботились обо мне. Как только ко мне пришла эго-осознанность (если это то, что означает), я стал менее пассивно общаться с людьми.

Я был одаренным ребенком и не применял к себе такие слова как "интеллект" или "сообразительность". Однако я знал, что моя мать считала меня более продвинутым и способным в моей возрастной группе. Я мог сыграть на пианино или скрипке, писал стихи. Атмосфера, в которой я рос, всегда несла определенные ожидания, что я могу делать больше и лучше.

Я ненавидел драки. Я не видел ничего плохого в том, что убегал изо всех сил от любой подобной ситуации, потому что физическое насилие являлось частью моего мира; и, если меня обзывали за уход с поля боя, то все было в порядке. Никакого удовлетворения от драки я не испытывал.

Где-то в возрасте пяти-шести лет я открыл для себя игру в шарики. Площадка для игры находилась рядом со школьным забором. Правила были классическими: три ямки от дома, потом обратно, опять три и еще одна, потом домой, и если ты первый - выигрываешь шарики других игроков. У меня были длинные пальцы, и поэтому - некоторое преимущество во второй попытке. Однажды я выиграл агат, настоящий агат. Отличить настоящий агат от обычного шарика можно было, только ударив шариками друг об друга. Если разбивался твой шарик, значит, это был не агат, и твой шарик пропадал.

В школе было слишком много детей старше меня, и я открыл собственные курсы по игре в шарики у себя дома на заднем дворе. Я вложил много труда в это занятие, мои курсы был лучше, чем в школе, и я стал искусным специалистом.

Задний двор был огорожен забором, проходящим между нами и соседями. Наверное, он держался только благодаря необъятно высокой и густой жимолости с миллионами малюсеньких цветочков, заросли которой полностью покрывали его от глаз.

Я, конечно, знал, что под ней скрывался забор, потому что я обнаружил секретный лаз в туннели под кустами. Это было мое тайное убежище. Я мог залезать в проходы с одной стороны, и через маленькую дыру, где несколько досок были оторваны, пробираться в параллельный туннель на другой стороне забора. Тут, в тесном пространстве, я часто отщипывал кончик цветка и пробовал на вкус вытекающую наружу капельку сладкого нектара. Место было очень тихое, и даже шум машин, обычно громыхавших по Роуз-стрит, не доносился сюда. Не нужно перемещать взгляд, чтобы смотреть вокруг, не нужно дышать. Я никого не видел, и меня никто не видел. Время останавливалось. Маленькие жучки, которые ползали по стеблям или по старым, сломанным доскам, просто замирали. Конечно, если я отвлекался, а потом смотрел обратно, они были уже в другом месте, но когда я глядел на них - они не двигались. Единственное, что менялось, когда я сидел в зарослях жимолости - это мои фантазии о будущем и воспоминания о прошлом.

Вкус жимолости стал волшебным связующим звеном с миром, где каждый листочек и букашка - друзья, а я - составная часть всего. Однажды, кто-то решил, что забор стал слишком дряхлым, и старые деревяшки и кусты нужно сменить на нечто новое, чистое и, конечно же, безопасное. Я был опустошен. И никто не понимал, почему я плачу.

Чтобы попасть в свой внутренний мир, я мог пойти и в другие места. Я стал специалистом по подвалам. Моя мать называла это прятками, а я считал это спасением. От чего? Ну, например, от игры на пианино. Каждый день, после выполнения задания - которое, как предполагалось, я проделывал по двадцать раз - я мог переложить одну зубочистку с правой стороны пианино на левую. Но моя мать, казалось, никогда не смотрела на размер "сделанной" кучки. Подвинуть зубочистку с одной стороны на другую было бы нечестно, - это оказалось бы жульничеством - но если она случайно проваливалась между клавишами, я был не при чем, и это происходило частенько.

Кроме подвала дяди Дэвида, который я хорошо изучил, первым стал подвал нашего соседа, живущего через забор с жимолостью. Старого-престарого соседа звали мистер Смит, он торговал книгами. Книжки в мягких обложках мой отец покупал у него. Там же он приобрел и многотомные издания русских литераторов. Я помню полное собрание сочинений Толстого, около пятидесяти внушительных книг, и единственные слова, которые я мог прочитать, были пометки издателя на первом листе, в которых говорилось, что книги были Edition d'Etat и напечатаны в Moscou. Наш старый сосед жил со своей дочерью и ее семьей; никого из них я не знал.

Но я определенно знал, что в подвале их дома находится необъятная коллекция книг. Тысячи книг, притиснутых друг к другу, пыльными рядами плотно лежали в деревянных ящиках. Каждый уголок и каждая щель подвала открывали что-нибудь новое. Мне разрешали смотреть и исследовать, и когда я прибегал к мистеру Смиту, он всегда говорил:

- Пожми мою руку, юноша, и ты сможешь сказать, что ты жал руку, которая жала руку мистера Линкольна.

Оказалось, когда он был маленьким, отец взял его на инаугурацию Линкольна. Я жал ему руку, и улыбался, и уходил ждать другого дня, чтобы продолжить поиски в его волшебной коллекции.

К этому времени моей страстью стали марки и их коллекционирование. Я постоянно посещал офис Банка Италии (сейчас, я думаю, это Бэнк оф Америка) и секретари позволяли мне копаться в бумажных корзинах, отрывать и оставлять себе марки больших номиналов, которые в обычной почте моих родителей не встречались. У моей матери осталось много конвертов и писем со времен учебы в колледже в Пульмане и поездок в Египет. На них были действительно старые марки, выпушенные еще до моего рождения. Я аккуратно отмачивал их и определял по каталогу Скотта. Марки были из Чехословакии, Венгрии, Югославии и многих других невообразимых мест.

Однажды мистер Смит застал меня рывшимся в его мусоре. Я окаменел, думая, что он посчитает меня шпионом, но, к моему большому облегчению, он удивился, что кто-то находит более ценными почтовые конверты от книг, чем сами книги. Он сказал, что был бы рад отрывать от своей почты марки и оставлять их для меня в маленькой коробочке, которую он положит на своем столе. Я частенько заглядывал в эту коробку, когда хотел погрузиться в новое приключение. Она всегда таила чудеса - марки со странными лицами из неведомых стран. Я не уверен, что сказал "Спасибо", но зато пополнил свою коллекцию.

В последние годы я тоже завел маленькую коробочку, которую держу в шкафу в своем кабинете. Получив по почте интересный конверт или посылку, я беру ножницы, вырезаю марку и складываю ее в эту коробочку. Когда-нибудь один из посетителей может привести с собой шести-семимилетнего ребенка, только что открывшего волшебство марок. В подарок его ждет целая коробка. И он будет вспоминать того веселого седого старика в кабинете с множеством книг, который получает кучу писем со всего света. Я пожму ему руку, и скажу, что он теперь может говорить, что жал руку, которая жала руку, которая жала руку мистера Линкольна.

В нашем доме тоже имелся подвал. В передней его половине находилась комнатка, в которой я оборудовал свою первую химическую лабораторию. По-моему, это был "Химический набор Гилберта" с настоящими химикатами - бикарбонат натрия, разбавленная уксусная кислота и какое-то непостижимое кампешевое дерево. До сих пор я так и не выяснил, что это за кампешевое дерево, и зачем оно нужно. В этот набор я добавлял все, что мог найти - продукты из бакалеи, которая находилась кварталом дальше, порошки и жидкости из гаражей и скобяных лавок. Они пенились, пахли, горели, меняли цвет. Я знал, что если собрать вместе достаточное количество разных веществ, то каждая комбинация будет новой и многообещающей.

Задняя часть подвала оказалась таинственным местом, лежащим вне мира. Друг моего отца, мистер Перемов, занимался мебельным бизнесом. В нашем подвале он хранил большие джутовые мешки, набитые обрезками твердого дерева разных форм и размеров. Голый грязный бетонный пол наклонялся вниз, а большие мешки обещали замечательные забавы. Из обрезков можно было чего-нибудь строить, но когда я попробовал заняться этим, мой отец запретил мне их трогать, не вдаваясь в объяснения. Я вывел теорию, что подвалы - это места, где можно найти сокровища, особенно в дальних уголках, будь они органами, или деревянными чурбанами.

Через четыре дома был еще один подвал, очень темный и страшный. Я уговорил моего друга, Джека, пойти туда со мной. Нам удалось достать маленькую керосиновую лампу, и мы исследовали подвал до самой дальней стены. Никаких сокровищ мы не нашли, но нам повезло - когда моя мать встретила нас, мы до нитки вымокли в керосине и просто чудом не загорелись. На все походы по подвалам наложили запрет.

Спустя несколько лет мне выпал шанс посетить подвал напротив дома моего дяди. Более того, со мной должна была пойти девочка на пару лет старше меня. Новые таинственные перспективы заинтриговали и напугали меня. Но опять появилась моя мать, и все сорвалось.

Перед Второй Мировой я помогал родителям строить дом в Элмонде. Досужий психолог повеселился бы, объясняя, почему я решил построить в доме три подвала.

Мой учитель игры на скрипке был соотечественником отца и православным. Мне приходилось играть соло в незнакомых гостиных или переворачивать страницы аккомпаниаторам дочерей первого русско-американского поколения. Учителя русского языка я довел до белого каления уже на четвертом (и последнем) уроке. Он даже пытался меня ударить, но я залез под обеденный стол, и мне удалось пнуть его по ноге. Все началось с того, что он настаивал на изучении "пола для женщин". Только гораздо позднее я понял, что он имел в виду, разумеется, женский род.

Еще одним способом ухода от реальности стала игра-соревнование с самим собой. Нужно было попасть со Спрус-стрит на Уоллнат-стрит через Оак Парк, пробираясь только по веткам на верхушках деревьев, не касаясь ногой земли. Исключение составлял лишь переход на другую сторону улицы. Однажды я схватился за ветку, не выдержавшую моего веса, и упал с ней на землю, поранив колено. Но об этом я никому не рассказывал.

Как-то раз я зашел в мужской туалет в парке, где на стенах были нарисованы поразительные картинки. Я чувствовал тяжелую вину за то, что видел их, но опять держал рот на замке.

Я думаю, мои родители страшно боялись, что я могу узнать хоть что-то о сексе. Каждый из них надеялся, что эта часть моего образования лежит на другом. Я пытался собрать все, что знал, в единое целое, исходя из очевидного процесса мастурбации. Но в нашей библиотеке я не смог найти ничего, что бы давало намек на участие женского пола. Это было время ханжества и абсолютной скромности, даже если и появлялись намеки - я их не понимал.

Я спал в широкой кровати на открытой веранде на западной стороне верхнего этажа. Веранда была отчасти открыта стихиям, отчасти - под крышей. Более узкая кровать отца находилась напротив моей, а двуспальная кровать матери - в большой спальне внутри дома. Насколько я знаю, они никогда не спали вместе.

Среди сверстников близких друзей у меня не было, зато я знал интересных людей постарше. Когда мне стукнуло восемь, я познакомился с Франклином, который жил на Оксфорд-стрит. Ему было 14 лет, и он строил фантастические модели самолетов из бальсы и рисовой бумаги. Франклин часто ходил на другую сторону улицы - в Оук Парк - и вращал пропеллер, пока резинка внутри самолета не закручивалась до упора. Тогда он наливал волшебный жидкий парафин на хвост самолета и поджигал его. Когда самолет как следует разгорался, мальчик отпускал его, и по небу, разбрасывая искры, проносилась оранжевая полоса, разбрасывающая языки пламени.

Моей матери нравилось, что я посещаю школы, выражающие верность системе "современным" подходом к образованию: экспериментальными методами обучения и детской психологией. На каждом этапе была школа, соответствующая современному положению дел, и я побывал в каждой. Большинство из этих передовых экспериментов в конце концов всплывали кверху брюхом, вместе с остальными экспериментальными явлениями, которые до сих пор остаются главной частью философии Беркли.

Как и большинство одаренных детей, я научился не быть выскочкой, когда никто кроме меня в классе не мог ответить на вопрос. Обычно это вызывало обиду и свирепые взгляды одноклассников. Я не хотел выделяться. Поэтому я соревновался сам с собой. Во время контрольных я давал ответы, не взглянув в учебник, полагаясь только на то, что писалось на доске и обсуждалось на уроке.

В младших классах мне нравились только музыка и поэзия. И черчение. Больше я не могу ничего вспомнить.

В средней школе я преуспевал в простых и очевидных предметах (химии, физике, математике, и уже упоминавшейся музыке). Они не требовали от меня работы, но предметы с нелогичной или случайной организацией (грамматика, история, правописание) не давались мне, будучи непредсказуемыми и непостоянными.

Вот интересный пример этой дихотомии. В последнем классе средней школы я сдавал два экзамена при подготовке к колледжу. Один назывался "предмет А", и требовался для поступления в Калифорнийский Университет, чтобы убедить приемную комиссию в грамотности. Правописание, грамматика, сочинение. Я провалил этот экзамен с треском и готовился слушать на первом курсе лекции

Второй экзамен оказался конкурсом на получение Национальной Студенческой стипендии для платного поступления в Гарвардский Университет. Этот экзамен я сдал с довольно высоким баллом, и получил бесплатное обучение в Гарварде. Я уехал на восток, в Кембридж, штат Массачусеттс. Тогда мне было 16 лет.

В Кембридже я снял комнату на Уиггельсворт Холл, прямо в самом гарвардском кампусе. С тайным желанием прикоснуться с органической химии, на первом курсе я выбрал лекции по математике, химии, физике и психологии. Я оказался в совершенно чуждой мне социальной системе, положение в которой зависело от того, что представляет собой твоя семья, где ты учился до поступления и сколько денег у твоей семьи. Моя же семья никому не известна, я ходил в обычную школу. Ни мои родители-учителя, ни я, сын учителей, не блистали богатством и не имели шансов разбогатеть. Поэтому меня считали неличностью. Кроме того, я был младше всех, и за целый год ни с кем не подружился. Я был рыбой, выброшенной на берег, я был жалок.

Соединенные Штаты вступили во Вторую Мировую войну, и вооруженные силы играли музыку зрелости и независимости. На второй год обучения в Гарварде я начал проходить программу подготовки офицеров В-12 американского военно-морского флота. Закончив бакалавриат по какому-либо предмету, я мог бы получить офицерское звание. Но мои оценки оставляли желать лучшего, я знал, что ни за что не протяну еще два года. Я забросил мечту об офицерстве, и очутился на причале 92 - предписанном места сбора в Нью-Йорке. Я продержался шесть недель посреди зимы в тренировочном лагере новобранцев в Сэмпсоне, штат Нью-Йорк, и перевелся на подготовительные курсы в Норфолке, штат Вирджиния, получив третий разряд по стрельбе.

Мое участие во Второй Мировой войне не обошлось, естественно, без приключений, но отрицательные моменты преобладали. Я не хочу вспоминать о них. Единственное происшествие я буду помнить всегда. Именно оно привело меня к наблюдениям, изменившим всю мою дальнейшую жизнь. Я открыл замечательный мир психофармакологии и, главное, власть разума над телом.

Я плыл с конвоем на эсминце (военный корабль США "Поуп", DE-134) среди Атлантики, среди зимы, среди противолодочной компании, посреди войны. Мы только что закончили рейд по выявлению немецких подводных лодок в районе Азорских островов. В это время войны в Атлантике одним из центров военных действий был порт Понта Дельгада. В нем Соединенные штаты создали большой запас топлива для нейтральной Португалии, которая в свою очередь продавала топливо направо и налево - всем, у кого были деньги. Сюда приплывали немецкие подводные лодки и заправлялись, затем тут же заправлялись американские эсминцы. Существовало только одно ограничение - в течение 24 часов над гаванью не могли подниматься два разных флага. Игра в кошки-мышки вокруг гавани была рискованной, что порой приводило к неприятным и отвратительным военным столкновениям. На сей раз, после заправки, целыми и невредимыми выйдя в открытое море, мы взяли курс на Англию. Скука была ужасная, иногда нападал страх. Примерно за тысячу миль до побережья Англии я неизвестно откуда подцепил тяжелую инфекцию. Мой большой палец на левой руке сильно болел. Зараза проникла через плоть до самой кости. Меня лечил наш корабельный фельдшер, которого любовно называли помощником Твердого Шанкра.

Цель лечения была одна - спасти меня от боли. Мне сказали, что операция просто необходима, но проводить ее в море не было никакой возможности. С пальцем становилось все хуже и хуже, качка в Ирландском море по мере приближения к Англии усиливалась, мне назначили регулярные инъекции морфина.

Так я узнал, как наркотик воздействует на восприятие боли. Человек со шприцем прерывал хороший покер и интересовался моим самочувствием. Я смотрел на палец и говорил: "Сейчас немного хуже", или "Сейчас немного лучше", и подставлял руку. Инъекция морфина - и я погружаюсь обратно в покер. Я чувствовал боль, мог точно оценить ее силу, но она никогда не беспокоила меня. Я мог играть в покер, сдавать карты, оценивать противников, делать благоразумные ставки; я выигрывал. Мой большой палец ужасно болел, но боль не имела ко мне никакого отношения. Это очаровывало: боль и страдания превращались в ничто, стоило принять чуть-чуть вещества, выделенного из цветков мака.

Вот что такое центральная анальгезия: боль не пропадает, она остается. Центр действия не палец, а, скорее, мозг. Просто проблема перестает беспокоить. Морфин - поразительный наркотик.

Когда мы причалили в Ливерпуле, я узнал, что госпиталь уже не существует, всем заправляет армия. Их госпиталь находился в Уотертауне рядом с Манчестером, довольно далеко от берега. По графику меня должен был забрать санитарный транспорт, не прямо сейчас, но скоро. Между тем, мой корабль "Поуп" был пришвартован бок о бок с фрегатом, нареченным кораблем Ее величества "Рен". Я симпатичный офицер, там симпатичные офицеры-союзники. Меня пригласили на борт разделить ром и компанию.

Помню себя в уютном помещении, с ромом в руке, моральную поддержку в неминуемой поездке в отдаленный госпиталь, находящийся в собственности армии и под ее управлением. Помню дружбу и смех. Ром, кстати, тоже довольно эффективный наркотик.

Приехал гигантский санитарный транспорт, который отвез меня из Ливепуля в Уотертаун и доставил к белоснежным армейским врачам. Молоденькая медсестра принесла мне стакан апельсинового сока, чтобы я утолил жажду с пути. На дне стакана я заметил явный осадок из нерастворившихся кристалликов. Но я не дам себя одурачить кучке врачей! Сок - явное прикрытие для какого-нибудь сильного снотворного или предоперационного анестетика, предназначенного помочь мне стать тихим и спокойным во время запланированных процедур.

Я решил доказать свое мужество и обладание ситуацией, отвергнув их порошки. Я мог бы выпить все до капли, но я останусь в сознании и настороже. Меня привезут в операционную, но я буду в сознании, моряк, бросающий вызов армейским хирургам, все воспринимающий, прозорливый, своими вопросами я покажу им, что я в нормальном состоянии.

Ничего не вышло. Нерастворившееся в соке вещество было, несомненно, эффективным препаратом, потому что я поддался ему и потерял сознание. Я уже не помню, как мне вкололи пентотал. Позже мне сказали, что я очухался от него всего через полчаса - это было невероятно.

Воспаление кости вылечили, и по сей день мой левый большой палец почти на полдюйма короче правого.

На время выздоровления я стал как бы принадлежащим армии. Находясь далеко от моря, я опять оказался рыбой на берегу, моряк в армейском окружении. Я обнаружил, что армейский платежный код был ровно на одну цифру длиннее военно-морского, поэтому я довольно логично добавил одну цифру к своему коду и спускал армейские деньги во всех местных барах. Местные жители были знакомы с армейской толпой, но не привыкли к форме ВМС. Тем не менее, поскольку я шатался без внимания со стороны местной военной полиции, предполагалось, что я один из военных союзников - голландец, может быть, или освобожденный француз. В любом случае, я не мог оказаться врагом. А так как моя забинтованная рука болталась на огромной перевязи, стало быть я, непременно, один из вышедших из строя в результате ранения. И самое малое, что могли сделать местные для офицера, отдавшего свою руку за родину, - это купить ему выпить. Приятно. Наконец я выздоровел, и должен был возвращаться в военную действительность, но к тому времени я понял две вещи.

Первая, простая и неудивительная: армия и флот не общались, что означало, что неразбериха с деньгами, вызванная добавлением одной цифры, не всплыла на поверхность и успешно пропала в суете.

Вторая, совсем неожиданная, но именно она поставила меня перед карьерой психофармаколога. Мне рассказали, что белый "наркотик", который не растворился в моем апельсиновом соке и превратил меня из настороженного, готового к защите кандидата на операцию, в субъекта в коматозном состоянии, оказался простым сахаром.

Грамм сахара лишил меня сознания потому, что я искренне поверил в такую его способность. Меня глубоко потрясла сила простого плацебо, которая полностью изменила состояние моего сознания. Вклад разума в действие вещества был абсолютно реальным, и я решил, что этот вклад оказался одной из главных составляющих эффекта.

За прошедшие годы я пришел к такому выводу: разум играет главную роль при определении действия психоактивного вещества.

Кто-то привык приписывать силу препарата самому препарату, не принимая во внимание личность употребляющего. Вещество само по себе может быть просто порошком, ложкой сахара, безо всяких целебных свойств. Но у реципиента препарата есть своя реальность, которая и играет важную роль в определении возможного взаимодействия. У каждого из нас своя реальность, и у каждого будут свои собственные, уникальные отношения с веществом.

Шок от проделки сахара в апельсиновом соке привел меня к попытке исследования всевозможных инструментов для выяснения таких отношений. А когда необходимые инструменты, фактически, не известны, то их необходимо открыть или создать. Они могут быть веществами, изменяющими состояние сознания (такими, как сахар, если верить, что это не сахар), или трансцендентальными состояниями, достигнутыми медитацией. Это могут быть моменты оргазма, или аффекта, или дневная дрема, уносящая в иллюзорный мир, уводящая от ответственности. Все это - сокровища духа или души, дающие возможность познавать мир произвольными и абсолютно индивидуальными путями.

Именно тогда я с полной уверенностью решил, что психоактивные вещества, вероятно, представляют собой наиболее предсказуемые и надежные средства для такого познания. Я решил стать фармакологом. А, приняв во внимание, что все действие происходит "наверху" - в мозге, стану я лучше психофармакологом.

В конце концов, я вернулся на западное побережье и поступил в Калифорнийский университет в Беркли. Все результаты моего экзамена по "предмету А" были потеряны, что и позволило мне повторить попытку. Я опять провалился, но, учитывая стресс и изнуренность ветерана Второй мировой, мне разрешили пересдачу на следующий год. Третья попытка увенчалась успехом, ибо к тому времени я полностью ознакомился с необходимой структурой. Мое заготовленное сочинение (о гипотетической доегипетской ядерной цивилизации) было безупречно и с точки зрения грамматики, и с точки зрения пунктуации.

Глава 2.

Мескалин

Мескалин - волшебное название, волшебное соединение. Впервые я встретил это слово вскоре после Второй мировой войны по возвращению в Беркли. Мне удалось попасть в Калифорнийский университет на химический факультет. Обычно студент-химик посещал кучу высокотехнических лекций, и становился бакалавром естественных наук на химическом факультете. Я же, напротив, выбрал круг предметов пошире, и захотел получить степень бакалавра гуманитарных наук на факультете литературы и искусства. Начав с этого, я побрел к дисциплинам с большей медицинской направленностью, занявшись биохимией.

Я получил ценные уроки игры на скрипке, играя в струнных квартетах. Скрипачей много, и большинство из них хорошо играют. Но каждому квартету необходим один скрипач, поэтому скрипачей не хватало. Как посредственный уличный скрипач, я не получал приглашений играть камерную музыку, но как посредственный скрипач я был завален приглашениями сыграть. Параллель с химией очевидна. Как посредственный химик я был никому не нужен, но в области биохимии химиков было мало, и я оказался студентом высокого полета. После нескольких лет лекций и невдохновенного исследовательского проекта, я написал скучную диссертацию и получил степень доктора философии от крупного образовательного учреждения - Калифорнийского университета.