РУДОЛЬФ ШТАЙНЕР
ЗАДАЧИ НОВОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ
Экономический курс (Курс национальной экономики)
GA 340
14 докладов, прочитанных в Дорнахе с 24 июля по 6 августа 1922 года, для студентов-экономистов
RUDOLF STEINER
Aufgaben einer neuen Wirtschafts-Wissenschaft
Nanionalekonomischer Kurs
Vierzehn Vortrдee, gehalten in Dornach vom 24 Juli bis 6 August 1922 furStudenten der Nationalekonomie
Перевод: Жемчужникова М.Н.
Предварительные замечания
Летом 1922 года доктор Рудольф Штайнер прочитал серию лекций на тему мировой экономики.
Можно только поражаться тому, что знания и прозрения доктора Штайнера, покрывающие буквально все области от философии и физики до искусств, включают и экономику. На первый взгляд этот цикл лекций дает весьма неожиданную точку зрения и особое понимание экономики.
При повторном взгляде можно обнаружить причину этого: экономика рассматривается не как система, но как органическая жизнь, будучи следствием решений и образа действия живых людей. А органическая жизнь требует для своего понимания иного научного подхода, чем, например, физика. В случае последней можно взирать на материю, строить теории, ставить эксперименты, короче — следовать хорошо известному научному пути.
В случае экономики, однако, мы имеем дело с иным миром, с иным предметом. Он требует вхождения внутрь себя и попытки понимания того, что происходит, «изнутри». Это, в свою очередь, требует такого рода мышления, которому мы не обучены и к которому не привыкли: живого мышления для понимания живого мира действий.
Тогда, когда доктор Штайнер дал эти лекции, наш мир только что прошел через одну из главных катастроф современной цивилизации: первою мировую войну. Как мы знаем теперь, за первой мировой войной последовала еще худшая вторая мировая война.
Мы знаем также, что одной из основных исходных причин первой мировой войны — которая привела ко второй — был тот факт, что проблемы экономической жизни не могли быть разрешены с помощью национального экономического подхода, а также тех мыслей, которые основаны на теории, а не на реальности.
Эти лекции представляют собой новый подход к экономической реальности через живое мышление, то есть применение как наших мыслей, так и «знания» нашего сердца.
В то время, летом 1922 года, лишь немногие люди поняли то, что имел в виду Рудольф Штайнер. В наше время мы можем пережить, как продолжающаяся традиционность экономического мышления ведет человека ко все нарастающим катастрофам: как для него самого, для его человеческого достоинства, так и для всего нашего окружения.
Чтение и изучение данных лекций может послужить отправной точкой призыва к пробуждению, — найти в себе мужество и взять на себя нелегкий труд действительного открытия реальности: того, что мы — люди, обладающие собственной свободой и ответственностью перед всеми живыми существами нашей планеты Земля.
Р.С.Х. Мейс,
доктор экономических наук, голландский банкир
ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КУРС
(Курс национальной экономики)
ПЕРВЫЙ ДОКЛАД
Дорнах, 24 июля 1922 года
Сегодня я, прежде всего, хотел бы дать своего рода введение, а завтра — перейти к тому, что в определенном отношении образует круг национально-экономических, социально-экономических вопросов, которые в настоящее время должен задавать себе человек.
Национальная экономика, о которой теперь говорят, является, собственно, новым творением. Она возникла в эпоху, когда экономическая жизнь народов чрезвычайно усложнилась по сравнению с прежними хозяйственными отношениями. И поскольку мы будем строить этот курс, ориентируясь, в основном, на студентов-экономистов, то с самого начала укажем на своеобразие современного экономического мышления.
Совсем не надо очень далеко уходить в прошлое, чтобы увидеть, как, по сравнению с прежними отношениями, изменилась хозяйственная жизнь в течение, скажем, только XIX века. Примите во внимание хотя бы тот факт, что, например, Англия в значительной степени обрела новый экономический облик уже в первой половине XIX столетия; сравнительно мало радикальных изменений в экономической структуре Англии последовало в дальнейшем ходе этого века. Серьезные социальные вопросы, которые в новое время соединяются с вопросами экономическими, возникли в Англии уже в первой половине XIX века. И уже тогда те, кто начинал развивать социально-экономическое мышление в новом духе, могли проводить свои исследования в Англии; в то время подобные исследования, скажем, в Германии были бы бесплодны. В Англии первой трети XIX столетия уже образовались широкие торговые связи, и, благодаря такой структуре торгового дела, в английской экономике была создана основа для торгового капитала. В Англии не было необходимости искать какую-либо иную исходную точку для новой экономики, кроме торгового капитала; он произошел из всей совокупности торговых отношений, существовавших уже в первой трети XIX века. Начиная с этого времени, экономическое развитие в Англии происходило в определенной последовательности. Только нельзя забывать, что вся английская экономика была возможна лишь на основе тех отношений, которые сложились у Англии с колониями, особенно с Индией. Английская экономика вообще немыслима без связи Англии с Индией. Иначе говоря, эта экономика, получившая возможность образовать крупный капитал, была построена, в известной мере, за счет экономически девственной страны. Мы не должны упускать это из виду, переходя теперь от английской экономики к германской.
Обращаясь к германской экономике, мы видим, что она, например, в первой трети XIX века, в своих существенных чертах следует хозяйственным обычаям, сложившимся еще в эпоху средневековья. Хозяйственный уклад и хозяйственные связи в Германии первой трети XIX столетия полностью оставались старыми. А потому и все темпы хозяйственной жизни были другими, чем, например, в Англии в первой трети, и даже в первой половине XIX века. В Англии уже в первой половине столетия действовало то, что можно назвать расчетом на быстро изменяющиеся жизненные обычаи. Общий ход экономической жизни в существенных чертах оставался прежним, но он уже был рассчитан на быстрое изменение привычных навыков. В Германии же сами эти навыки оставались консервативными. Экономическая жизнь здесь еще двигалась со скоростью улитки — в соответствии с тем, что в техническом смысле ее условия в течение долгого времени оставались почти неизменными, и что так же медленно менялись и потребности.
Но во второй трети XIX века в этом отношении происходит переворот. Под влиянием развития промышленности быстро растет сходство с английскими условиями. В первой половине XIX столетия Германия в основном была еще аграрной страной, но она быстро превращалась в индустриальную. Намного быстрее, чем где бы то ни было в другом месте земного шара.
Это связано с еще одним обстоятельством. Можно сказать так: в Англии переход к индустриальной структуре народного хозяйства происходил инстинктивно, его, собственно, не осознавали. Он осуществлялся подобно явлению природы. В Германии первой трети XIX века существовали средневековые условия — она оставалась аграрной страной. Но в то время, как экономические отношения внешне складывались так, что их можно было назвать почти средневековыми, человеческое мышление основательно изменилось. В сознание людей входила мысль, что должно прийти что-то другое, что существующие условия больше не соответствуют времени. И получилось так, что преобразование экономических отношений во второй трети XIX века происходило в Германии сознательнее, чем в Англии. В Германии люди гораздо лучше понимали — в Англии об этом совсем не думали, — как входить в современный капитализм. Если бы вы теперь прочли, о чем тогда спорили, что обсуждали в связи с переходом к индустриализму, то получили бы представление, как удивительно люди мыслили тогда в Германии. Они видели полное освобождение человека в том, что называлось либерализмом, демократией; они считали исцелением человечества выход из средневековых связей, из старого корпоративного строя и переход к полностью свободному положению — так это называлось — человека в экономической жизни. Поэтому в Англии мы не найдем ни одной экономической теории, подобной созданной в Германии в расцвете охарактеризованной мною эпохи. Шмоллер, Рошер1 и другие исходили в своих взглядах из расцвета этой либеральной экономики. Они вполне сознательно основывались на том, что следовало из этого духа. Англичанин такое экономическое учение нашел бы просто никчемным. Он бы сказал, что о таких вещах незачем размышлять. Поэтому посмотрите только на радикальное различие между тем, что говорили об этих вопросах в Англии — возьмем лишь таких людей, которые достаточно занимались теорией, подобно Биконсфилду, — и тем, что говорили в Германии Рихтер, Ласкер или сам Брентано. Таким образом, в Германии люди сознательно вступали в этот второй период.
Затем пришел третий период, по сути дела период государственный. В последней трети XIX века германское государство консолидировалось принудительными средствами. Консолидировалось не так, как мечтали идеалисты 48-го года и даже 30-х годов, но чисто принудительными мерами. И это государство постепенно и вполне сознательно подчинило себе хозяйственную жизнь. Так что в последней трети XIX века вся структура хозяйственной жизни была пронизана принципами, противоположными прежним. Во второй трети столетия она развивалась в духе либеральных воззрений, теперь же в ней возобладали воззрения в духе государственного принципа. Это наложило на хозяйственную жизнь Германии особый отпечаток; и хотя в ее развитии использовались элементы сознательности, но целое все же опять оставалось неосознанным.
Важнейшим отныне являлось то, что таким путем не только в мышлении, но и в самом хозяйстве создалась радикальная противоположность между экономикой Англии и экономикой Средней Европы. И на этой противоположности основывались хозяйственные связи между ними. Развитие всей экономики XIX века вплоть до XX века было бы немыслимо без этой противоположности между Западной и Средней Европой. Она определяла, каким образом продавали, вывозили и производили товары.
Как на основе владения Индией постепенно образовалась возможность развития английской экономики, так на основе противоположности между западной и среднеевропейской экономикой стало возможным дальнейшее расширение хозяйственной жизни. Ведь экономическая жизнь основывается не на том, что мы видим в ближайшем окружении, но на обширных взаимных связях во всем мире.
С этой противоположностью мир вступал и — не мог войти в мировое хозяйство. Ибо оно основывалось на инстинктивных элементах, проявившихся как обрисованная мною противоположность между Англией и Средней Европой. В XIX веке мир, сам того не осознавая, не замечая, пришел к тому, что эта противоположность становилась все актуальней и актуальней, все глубже и глубже. И возникла громадная проблема: экономические отношения развились из противоположностей, они несут в себе эти противоположности все дальше и дальше в будущее; но в то время как противоположности все больше и больше возрастают, невозможно осуществлять совместную хозяйственную деятельность. Это была великая проблема XIX века: противоположность творит экономику, экономика усиливает противоположность, противоположность требует разрешения. Отсюда вопрос: как разрешить противоположности? Историческое развитие показало, что люди были не в состоянии ответить на него.
То, что я говорю сейчас, можно было бы говорить в 1914 году, в мирное время. Но тогда обнаружилась неспособность решить эту проблему мировой истории. И тогда пришла болезнь, если взглянуть на вещи со стороны экономики.
На противоположностях основывается, в сущности, возможность всякого развития. Назову только одну такую противоположность. Из-за того, что английская экономика сложилась гораздо раньше, чем экономика Средней Европы, англичане не могли производить некоторые товары так же дешево, как Германия. Возникла большая противоположность в связи с конкуренцией; «Made in Germany» — это был вопрос конкуренции. А затем, когда война кончилась, встал вопрос: каким образом можно теперь, после того как люди поразбивали головы, вместо того, чтобы заняться поисками решения — каким образом можно теперь справиться с создавшимся положением? Тогда я думал, что прежде всего должны найтись люди, способные понять необходимость создания противоположностей в другой области; ибо жизнь основана на противоположностях и может существовать только тогда, когда есть взаимодействие, игра противоположностей. В 1919 году можно было сказать: укажем на те противоположности, к которым, собственно, направляется развитие мировой истории, — на экономическую, государственно-правовую и духовно-культурную, — на противоположности трехчленного разделения социального организма.
Что же, в сущности, было правильным в нашем намерении внести мысль о трехчленном разделении в сознание возможно большего числа людей? Сегодня я охарактеризую это только с внешней стороны. Самое важное тогда состояло в том, чтобы эта мысль вошла в сознание возможно большего количества людей прежде, чем в экономике возникнут последствия, которые вскоре действительно возникли. Подумайте: когда мы впервые заговорили о трехчленном разделении, у нас еще не было сегодняшних затруднений с валютой; наоборот, если бы тогда оно было понято, эти трудности никогда бы не пришли. Но люди оказались не в состоянии понять что-либо в действительно практическом смысле. Мы старались тогда разъяснить трехчленное разделение, а нам отвечали одно: да, все это было бы хорошо, мы это тоже понимаем; но все же первая наша задача — противодействовать падению валюты. Этим людям можно было только сказать: но ведь решение и заключается в трехчленном разделении! Займитесь им, оно — единственное средство противодействия падению валюты! Люди спрашивали, как добиться того, что как раз и должно было прийти с трехчленным разделением, с трехчленностью. Следовательно, они не понимали трехчленного разделения, хотя и утверждали, что понимают.
Теперь дело обстоит так, что необходимо сказать следующее: сегодня нельзя говорить с людьми, с вами, например, в тех же формах, что и прежде; нужен другой язык. Я и хотел бы дать вам это здесь, в этих докладах. Я хотел бы показать, как теперь можно мыслить об этих вопросах, особенно если человек молод и сможет еще участвовать в создании того, что должно образоваться в ближайшем будущем.
Итак, можно характеризовать XIX столетие, как эпоху всемирно-исторических экономических противоположностей. Но можно пойти еще дальше назад, к тому времени, когда люди только начинали думать об экономике. Если вы возьмете историю экономики, то увидите: раньше все происходило инстинктивно, и только в новое время экономическая жизнь так усложнилась, что люди почувствовали необходимость думать об этих вещах.
Я говорю теперь, собственно, для студентов, говорю о том, как следует им ориентироваться в экономической науке. Поэтому я хотел бы указать на самое существенное, от чего все зависит. В то время, когда пришлось задуматься об экономической науке, уже больше не было мыслей, способных охватить такую область, какой является народное хозяйство. Для этого просто не было идей. Я приведу вам пример из естествознания, чтобы показать, что это именно так.
Дело в том, что мы, люди, имеем физическое тело, обладающее, как и другие физические тела, некоторой массой. После обеда оно становится тяжелее, чем до обеда. Его можно даже взвесить. Это значит, что мы являемся частью всеобщей массы. Но с этой массой, являющейся свойством всей весомой материи, мы мало что могли бы сделать в связи с человеческим телом; самое большее, мы могли бы бродить в мире как автоматы, а не как сознательные существа. Я уже не раз говорил о том, что нам нужно для образования понятий, имеющих какой-то смысл, что необходимо человеку для мышления. Человеческий мозг, если взвесить его отдельно, весит приблизительно 1400 граммов. Если бы все 1400 граммов давили на расположенные у основания черепа кровеносные сосуды, они были бы совсем раздавлены. Вы не могли бы прожить и минуты, если бы человеческий мозг давил всей своей тяжестью в 1400 граммов. Счастье для человека, что существует закон Архимеда: всякое тело в воде теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Итак, если в воде находится тело какого-либо веса и объема, то оно теряет в своем весе ровно столько, сколько весит точно такой же объем воды. Мозг плавает в мозговой жидкости и теряет при этом 1380 граммов, ибо таков вес этой жидкости, равной по объему человеческому мозгу. Мозг только 20-ю граммами давит на свое основание, и такое давление это основание может выдержать. Если мы теперь спросим себя, для чего все это нужно, то должны будем сказать: мы не могли бы мыслить мозгом, который являлся бы только имеющим вес веществом. Мы не мыслим весомой материей, мы мыслим устремлением вверх. Сначала вещество должно потерять свою тяжесть, и тогда мы можем мыслить. Мы мыслим тем, что отлетает от Земли.
Но мы осознаем себя во всем теле. Благодаря чему мы осознаем себя во всем своем теле? В нашем теле имеется 25 биллионов красных кровяных телец. Они очень малы, но все же имеют определенный вес; они имеют этот вес потому, что содержат в себе железо. Каждое из этих 25 биллионов кровяных телец плавает, плавает в плазме крови и теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Так что и здесь, в каждом отдельном кровяном тельце образуется некое устремление вверх, и оно образуется 25 биллионов раз. Мы осознаем себя во всем своем теле благодаря тому, что устремляется вверх. И можно сказать: когда мы принимаем в себя пищевые вещества, они должны сначала в значительной мере потерять свой вес, должны преобразоваться в нас, чтобы иметь возможность служить нам. Этого требует организм.
Способность мыслить таким образом и руководствоваться подобными представлениями была утрачена в ту эпоху, когда возникла необходимость мыслить экономически. В ту пору стали считаться только с весом вещества и перестали задумываться о том, какое, например, превращение претерпевают в организме все вещества, получая устремление вверх.
Еще пример. Вспомните: когда вы учили физику, вам говорили о спектре, показывали, как с помощью призмы образуется цветовая полоса — красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Видимая часть спектра простирается от красного до фиолетового. Но вы знаете, что перед видимой областью существует так называемое инфракрасное излучение, а за ней — ультрафиолетовое излучение. И если кто-то говорит лишь о свете, то он не охватывает явление в целом, он должен говорить о том, что свет полярно видоизменяется с двух сторон. Он должен говорить о том, что свет за пределами красного погружается в теплоту, а за пределами фиолетового — в химические процессы и, собственно, исчезает как свет. Итак, если кто-то дает только учение о свете, то он дает лишь некий отрывок. И мы получаем неверное учение о свете. В то время, когда появилась необходимость мыслить о явлениях экономики, физика, физическое мышление были в состоянии создать лишь некое неверное учение о свете.
Я привел вам этот пример потому, что здесь имеется подходящая аналогия. Рассмотрите теперь, пожалуйста, не человеческое хозяйство, а хозяйство воробьев или ласточек! Это ведь тоже своего рода хозяйство; но это хозяйство в животном царстве, не так уж далеко проникающее в царство людей. У сусликов, например, даже существует, можно сказать, некий звериный капитализм. Существенная черта хозяйства животного мира заключается в том, что природа предлагает свои плоды, а каждое отдельное животное берет их себе. Человек отчасти еще находится в этом животном хозяйстве, но он должен выходить из него.
Хозяйство, которое впервые можно назвать собственно человеческим, сравнимо со световой, видимой частью спектра, а то, что относится к природе, мы должны сравнить с инфракрасной его частью. Здесь мы входим в область сельского хозяйства, в область экономической географии и так далее. В этом направлении мы не можем точно определить границы экономического учения. Оно вступает в область, которая должна изучаться совсем иначе. Это — с одной стороны.
С другой стороны, именно при наших усложнившихся экономических отношениях постепенно приходят к тому, что экономическое мышление человека, собственно, опять отказывается работать. Подобно тому, как свет в ультрафиолетовой части спектра перестает быть светом, так человеческая деятельность в экономике перестает быть чисто экономической, хозяйственной деятельностью. Я не раз описывал, как это произошло. Начало этого явления относится, собственно, только к XIX столетию. До этого времени в хозяйственной жизни еще многое зависело от умения одного человека. Отдельные личности еще что-то значили. Банк процветал, если в нем работал один одаренный человек. Я часто приводил занятный пример, как однажды к Ротшильду пришел министр, посланный королем Франции. Он хотел сделать вклад. Ротшильд был как раз занят переговорами с торговцем кожами, и, когда ему доложили о посланце французского короля, сказал: «Пусть он немножко подождет». Тот был страшно шокирован: он должен ждать, а там сидит какой-то кожевник! Когда слуга вышел и сказал ему это, он не поверил. «Скажите же господину Ротшильду, что я пришел по поручению короля Франции». Слуга принес ответ: «Вам все же придется подождать». Тогда он забегает внутрь и говорит: «Я посланец короля Франции!» — Ротшильд отвечает: «Пожалуйста, садитесь. Возьмите себе стул». — «Но я послан королем Франции!» — «Пожалуйста, возьмите два стула.»
Да, так и было тогда в экономической жизни; она осознавалась человеческой личностью. Но теперь стало иначе. Теперь от отдельной личности во всей экономической жизни зависит очень мало. Хозяйственная деятельность человека уже очень сильно входит в то, что я хотел бы сравнить с ультрафиолетовой частью спектра. Это та часть, в которой работает капитал как таковой. Работают массы капитала как таковые. Над хозяйственной жизнью расположена ультрахозяйственная жизнь, определяемая в значительной степени собственной энергией масс капитала. Таким образом, можно сказать: если мы теперь действительно хотим понять экономическую жизнь, то должны рассматривать ее как находящуюся посередине между двумя областями, причем одна ведет вниз, к природе, а другая вверх, к капиталу. И между ними лежит то, что мы должны постичь как собственно экономическую жизнь.
Но из этого следует, что еще нет понимания того, как правильно определить границы экономического учения и ввести его в общую систему знаний. Ибо мы увидим, что странным образом только та область, которая еще не входит в собственно хозяйственную жизнь и которую можно сравнить с инфракрасной частью спектра, только эта область постигается человеческим рассудком. Здесь можно, наряду с другими процессами, размышлять о том, как возделывать овес, ячмень и так далее, как в горном деле наилучшим способом добывать руду. По существу, только об этом можно правильно мыслить с помощью рассудка, которым мы привыкли пользоваться в науке нового времени.
Это имеет огромное значение! Вспомните: я только что говорил о понимании, в котором нуждается современная наука. Мы потребляем пищевые вещества, имеющие определенный вес. Они могут служить нам потому, что в нас они постоянно теряют свой вес и полностью изменяются. Причем настолько, что в каждом органе они преобразуются по-разному — в печени иначе, чем в мозгу или в легких. Организм дифференцирован, и для каждого вещества в каждом органе существуют свои условия. От органа к органу происходит непрерывное изменение качества.
Приблизительно так же обстоит дело, когда, обращаясь к экономике в целом, мы говорим о стоимости товаров. Совершенно бессмысленно, дав определение какому-нибудь веществу, скажем, углероду, ставить затем вопрос: как действует он в человеческом теле? — Ведь углерод вплоть до своего веса становится совершенно другим, чем тут или там во внешнем мире. Столь же неоправданно ставить вопрос о стоимости товара. Она меняется в зависимости от того, лежит ли товар в магазине или куда-нибудь транспортируется.
Идеи экономики должны быть подвижными. Нам надо отказаться от привычки конструировать понятия путем определений. Нужно уяснить, что мы имеем дело с живым процессом и должны образовывать понятия в живом процессе. Но люди пытались охватить как раз такие явления, как стоимость, цена, производство, потребление и так далее, с помощью имевшихся в наличии идей. Но эти идеи ни на что не годились. Поэтому мы и не имеем, по существу, учения о народном хозяйстве, не можем с помощью привычных понятий ответить, например, на вопрос: что такое стоимость? что такое цена? Ибо для этого мы должны то, что имеет стоимость, рассматривать в постоянном кругообороте, цену, соответствующую некоей стоимости, рассматривать в постоянной циркуляции. Видите ли, изучая простые физические свойства углерода, вы ничего не узнаете о том, что происходит с ним, например, в легких, хотя он там присутствует, потому что его конфигурация в легких совершенно иная. Так же и железо, которое вы находите в руднике, — иное, чем в экономическом процессе. Экономика имеет дело с чем-то совсем другим, чем то, что существует как железо. И нужно считаться с такими подвижными факторами.
Когда-то, около сорока пяти лет назад, я был в одной семье. Мне показали картину, пролежавшую, я думаю, около тридцати лет на чердаке. Пока она там лежала, и не было человека, который знал бы о ней что-либо сверх того, что это есть вещь, которая валяется в углу, она в экономическом процессе не имела никакой стоимости. Когда же узнали, что это — ценная вещь, картина получила стоимость в 30 тысяч гульденов. А тогда 30 тысяч гульденов были большой суммой. От чего же зависела эта стоимость? Только от того, что изменился взгляд на картину. Картина оставалась на месте, но люди стали думать о ней иначе. Таким образом, как бы не имеет никакого значения то, что «существует» на самом деле. Именно экономические понятия никогда нельзя развивать, следуя внешнему положению дел, их надо развивать следуя самому экономическому процессу. А внутри процесса обстоятельства непрерывно меняются. Поэтому об экономической циркуляции надо говорить прежде, чем о таких вещах, как стоимость, цена и так далее. В современной экономической науке, как вы знаете, начинают с определения стоимости и цены. Но главное — это представление об экономическом процессе в целом. Только тогда выясняются вещи, с которых сегодня необходимо начинать.
В 1919 году, когда все было, в сущности, разрушено, думалось, что люди увидят: надо начинать с чего-то нового, свежего. Но этого не случилось. Те немногие, кто верили тогда, что нужно начинать по-новому, тоже очень скоро впали в инертность: ничего, мол, нельзя сделать! — Тем временем пришло великое бедствие, обесценивание валюты в странах Восточной и Средней Европы, а вместе с ним — полный переворот в положении различных слоев общества. Ибо при дальнейшем обесценивании денег человек, живущий тем, что мы сравнили с ультрафиолетовой частью спектра, само собой разумеется, должен беднеть. Это происходит и будет происходить, может быть, в большей мере, чем теперь это замечают. Поэтому мы и должны здесь прежде всего указать на понятие социального организма. Ибо все яснее становится, что обесценивание валюты обусловлено существующими государственными границами. Государственные разграничения вмешиваются в экономический процесс. Это требуется осмыслить, но сначала нужно понять социальный организм. Все экономисты, начиная с Адама Смита2 вплоть до новейших, принимают в расчет в качестве социальных организмов небольшие области. Они совсем не учитывают, что уж если пользоваться простой аналогией, то она должна соответствовать существу дела. Эти люди вовсе не учитывают, что аналогия должна быть правильной. Видели ли вы настоящий взрослый организм, составленный, например, таким образом: вот один человек, вот второй человек, вот третий человек и так далее. Хороши были бы человеческие организмы, склеенные между собой таким способом; этого все-таки у взрослых организмов не бывает. Но это случается с государствами. Организмы нуждаются в свободном пространстве между собой. Отдельные государства вы можете сравнить, самое большее, с клетками организма. И только всю Землю, как хозяйственное тело, вы можете сравнить с неким организмом. Это надо принять во внимание. Очевидно, что с тех пор, как появилось мировое хозяйство, мы можем сравнивать отдельные государства только с клетками. Земля в целом, понятая как хозяйственный организм, есть социальный организм.
Это нигде не принимается во внимание. Все экономическое перестало соответствовать действительности, ибо хотят установить принципы, которые должны иметь значение только для одной клетки, отдельной то других. Поэтому, изучая, например, французское экономическое учение, вы находите в нем иные принципы, чем когда изучаете английское, немецкое или какое-либо другое экономическое учение. Но, как экономисты, мы нуждаемся уже в понимании целостного социального организма.
Это я и хотел сказать вам сегодня в качестве введения.
ВТОРОЙ ДОКЛАД
Дорнах, 25 июля 1922 года
Первые понятия, взгляды, которые нам необходимо развить по отношению к народному хозяйству, будут довольно сложными — по совершенно естественной причине. Надо представить себе, что экономика, понимаемая даже как мировая экономика, находится в непрестанном движении; подобно крови в человеческом организме, блага в виде товаров протекают всевозможными путями через весь хозяйственный организм. В этом хозяйственном процессе мы должны выделить как наиважнейшее то, что происходит при купле и продаже. По крайней мере, для современной экономики это именно так. Какие бы явления нам еще ни встретились — а мы ведь будем обсуждать самые разнообразные импульсы хозяйственного организма, — экономика, как таковая, приближается к человеку тогда, когда ему нужно что-либо продать или купить. Между покупателем и продавцом происходит то, к чему, в конце концов, устремлено и на что инстинктивно направлено мышление каждого простого человека относительно народного хозяйства; к этому, по существу, все и сводится.
Посмотрим же, что происходит, когда в хозяйственном кругообороте проявляются купля и продажа. В этом случае человека интересует цена того или иного товара, того или иного блага. В конечном счете цена — это тот вопрос, к которому сводятся важнейшие экономические рассмотрения; ибо в цене завершается все, что импульсирует народное хозяйство и дает ему силу. Следовательно, мы должны прежде всего заняться проблемой цены; но проблема цены совсем не проста. Попробуйте-ка осмыслить лишь самый простой случай. В некотором месте А находится какой-либо товар, имеющий в этом месте А определенную цену; здесь его не покупают и поэтому увозят. Нужно добавить к этой цене то, что необходимо заплатить за доставку груза в место В. Цена меняется в ходе обращения. Это — простейший, можно сказать, банальный случай. Бывают, конечно, гораздо более сложные случаи.
Возьмем, например, дом в большом городе; в данное время он оценивается такой-то суммой. Через 15 лет тот же дом оценивается, может быть, в 6-8 раз большей суммой. Совсем не надо думать, что главным фактором повышения цены является обесценивание денег. Оставим это в стороне. Цена может повыситься просто потому, что за это время вокруг было построено много других домов, вблизи появились здания, которые особенно повышают стоимость этого дома. Могли возникнуть десять, пятнадцать совсем других причин, по которым возросла цена дома. Собственно, мы никогда не можем установить для отдельных случаев нечто универсальное, чтобы однозначно определять в данном месте на основании каких-то условий цену домов или скобяных изделий, или зерна. — Мы можем сказать только одно: необходимо наблюдать, как колеблются цены в зависимости от места и времени. И мы можем проследить некоторые условия, благодаря которым в конкретном месте определенным образом устанавливается цена. Но общее определение того, как складывается цена, собственно, невозможно. Поэтому снова и снова приходится удивляться, когда в широко используемых экономических трудах о цене говорится так, как будто ей можно дать определение. Но ей невозможно дать определение, ибо цена везде и всюду есть нечто конкретное, а всякие дефиниции именно в случае народного хозяйства никак не приближают к существу проблемы.
Я наблюдал в жизни такой случай. В одной местности земельные участки были очень дешевы. Довольно известный человек принадлежал к некоему обществу. И это общество скупило все дешевые участки и побудило этого известного человека выстроить себе в той местности дом. Затем земельные участки были распроданы. Их смогли продать значительно дороже, чем они стоили при покупке, только потому, что знаменитый человек распорядился построить там дом.
Эти примеры показывают вам, от каких неопределенных условий зависит цена вещи в экономическом процессе. Вы теперь, конечно, можете сказать: да, но такие сделки надо облагать налогом. — Земельные реформаторы и подобные им деятели выступают против таких случаев, они хотят установить что-то вроде справедливой цены путем всевозможных мероприятий. Это можно сделать; но с экономической точки зрения цена от всего этого не изменится. Если подобное происходит и, скажем, земельные участки продаются дороже, то можно отобрать у людей деньги, например, в виде высокого земельного налога. Тогда эти отобранные деньги присваивает себе государство. Но это, однако, не соответствует действительности. В действительности вещь все-таки стала дороже. Следовательно, вы можете принимать любые контрмеры, но они только маскируют действительность. Цена — все та же, какой она была бы и без этих мер. Этим достигают только перераспределения; и в экономическом смысле неверно говорить, что земельные участки спустя 10 лет не стали дороже, даже если путем некоторых мероприятий эти вещи замаскировали. Дело в том, что экономика должна твердо опираться обеими ногами на действительность, и можно говорить только о тех отношениях в экономике, которые существуют именно в определенное время в определенном месте, о них и надо вести речь. Мысль, что вещи могут быть иными, потом, конечно, возникает у того, кто желает человечеству прогресса; но надо с самого начала рассматривать эти вещи в соответствии с данным моментом действительности. Отсюда вы видите, что невозможно, собственно говоря, подойти к важнейшему понятию экономики, к цене, и что невозможно охватить эту цену четко очерченным понятием. Таким путем ни к чему нельзя прийти в экономической науке. Должны быть проложены совершенно иные пути. Надо рассмотреть сам экономический процесс.
И все же проблема цены — наиважнейшая проблема, и на нее мы должны направить наши усилия, мы должны внимательно взглянуть на экономический процесс и попытаться некоторым образом «подстеречь» тот пункт, благодаря которому в какое-то время и в каком-то месте из экономических подоснов образуется цена той или иной вещи.
Если вы теперь исследуете общепринятые экономические теории, то найдете, что в них обычно указывается на три фактора, при взаимодействии которых должно развертываться все народное хозяйство. Это — природа, человеческий труд и капитал. Конечно, можно сказать: исследуя экономический процесс, мы замечаем в нем то, что идет от природы, то, что достигается человеческим трудом, и то, что предпринимается или организуется с помощью капитала. Но если так просто, рядом друг с другом, рассматривают природу, труд и капитал, то живой экономический процесс не постигают. Именно такое рассмотрение ведет к многообразнейшим односторонностям. И это показывает история экономических учений. В то время, как одни думают, что вся стоимость заключена в природе, а человеческий труд, собственно, не прибавляет никакой особой стоимости к материалу природного объекта, другие полагают, что вся экономическая стоимость запечатлевается в каком-либо благе, каком-либо товаре благодаря, можно сказать, кристаллизированной в нем работе, овеществленному труду. Если же сопоставляется капитал и труд, то, с одной стороны, находятся люди, которые говорят, что именно капитал, он и только он, обусловливает труд, и что заработная плата выплачивается за счет капитала. С другой стороны говорят: нет, то, что создает стоимости, — это труд, а то, чего добивается капитал, — это извлеченная из результата труда прибавочная стоимость.
Дело обстоит так: если вещи рассматривают с одной точки зрения, то правы одни, а если рассматривают с другой точки зрения — правы другие. Кое-кому такое рассмотрение реальности покажется какой-то бухгалтерией: начнут считать по одной статье — получается одно, начнут по другой — другое, и так далее. Можно очень хорошо и с очень сильными, по-видимому, аргументами говорить о прибавочной стоимости, которая, собственно, изымается из заработной платы и присваивается капиталистом. Можно столь же обоснованно говорить о том, что в экономическом отношении все является достоянием капиталиста, и он выплачивает своим рабочим средства, которые может пустить на заработную плату. У обеих сторон имеются и очень сильные и очень слабые аргументы. Все эти подходы, собственно, не в состоянии подойти к экономической реальности. Они хороши как основа для агитации, но совсем не годятся для серьезной экономической науки. Прежде всего, нужны другие основы, если мы вообще хотим говорить с известным правом о дальнейшем развитии хозяйственного организма. Конечно же, все подобные установки до некоторой степени оправданы; и если, например, Адам Смит видит в труде, приложенном к вещи, первичный ценообразующий фактор, то это можно очень хорошо обосновать. Ведь такой человек, как Адам Смит, не выдумывал бессмыслиц; но и у него основой всегда является убеждение, что можно ухватить нечто находящееся в покое и дать ему определение, тогда как в хозяйственном процессе все пребывает в непрерывном движении. Можно сравнительно просто устанавливать понятия в отношении явлений природы, даже самых сложных, но не в отношении таких воззрений, которые нужны в экономической науке. Явления, возникающие в народном хозяйстве, бесконечно сложнее, подвижнее и изменчивее явлений природы, гораздо более текучи, и их намного труднее охватить с помощью каких-либо определенных понятий.
Нужно вводить совсем другой метод. Этот метод будет трудным для вас только в самом начале, но вы увидите, что благодаря ему образуется то, что можно положить в основу истинной экономической науки. Итак, в этот экономический процесс, который мы должны рассмотреть, включены природа, труд человека и — прежде всего, если увидеть хозяйственный процесс с чисто внешней стороны, — капитал. Прежде всего!
Сначала попытаемся получить наглядное представление о середине — о человеческом труде; обратимся опять к области мира животных — вчера я уже говорил об этом — и взглянем на хозяйственную деятельность не человека, а воробья или ласточки. Да, здесь основой хозяйства является природа. Воробью приходится выполнять некий род труда. За день он немало попрыгает в поисках зернышек. Ласточка, строя гнездо, тоже трудится и притом очень много. Однако в экономическом смысле мы не можем назвать это трудом. Мы не можем развивать наши взгляды на экономику, если называем это трудом. Ибо мы должны, если взглянем внимательнее, сказать: воробей, ласточка так организованы и выполняют как раз то, что должны известным образом выполнить, чтобы найти себе корм. Они не могли бы быть вполне здоровыми, если бы не двигались определенным образом. Это есть как бы продолжение их организации, принадлежащее им так же, как ноги или крылья. Поэтому если мы хотим образовать экономические понятия, то должны совсем отказаться от того, что нужно было бы здесь назвать мнимым трудом. Когда природой пользуются непосредственно, а отдельные существа выполняют какую-то работу только для того, чтобы удовлетворить себя и самое ближайшее свое окружение, то мы должны, собственно, исключить этот мнимый труд, если хотим определить то, что в экономическом смысле является стоимостью, что есть некая стоимость. И речь идет прежде всего о том, что нужно познакомиться ближе с этой экономической стоимостью.
Итак, обозревая хозяйство животных, мы можем сказать: ценности для них образует только сама природа. Ценности для хозяйства животных образует только сама природа. Восходя к человеку, то есть к его хозяйству, мы, конечно, имеем со стороны природы исходный пункт для природной стоимости; но в тот момент, когда люди начинают заботиться не только о себе и о своем самом ближайшем окружении, но и о других, в поле нашего зрения тотчас же появляется человеческий труд. И то, что человек должен делать теперь, когда он не только использует продукты природы для себя, но и вступает в какие-либо отношения с другими людьми и обменивает с ними товары, — эти его действия по отношению к природе становятся работой, трудом. И здесь мы имеем один из аспектов стоимости в экономике. Этот аспект возникает благодаря тому, что к продуктам природы прилагается человеческий труд, и в экономическом обороте мы имеем продукты природы, преобразованные человеческим трудом. Только тогда и возникает действительная экономическая стоимость. Пока продукт природы остается на месте своего происхождения, нетронутый, он не имеет другой ценности, кроме той, которую он также имеет, например, и для животного. Когда вы делаете первый шаг к тому, чтобы ввести продукт природы в процесс экономической циркуляции, тотчас, благодаря преобразованному продукту природы, возникает экономическая стоимость. Тогда мы можем охарактеризовать экономическую стоимость таким тезисом: экономическая стоимость в этом аспекте есть продукт природы, преобразованный человеческим трудом. — Состоит ли этот человеческий труд в том, что мы копаем, рубим или переносим продукт природы с одного места на другое, — это не меняет существа дела. Если мы хотим уже сейчас получить определение стоимости в общем и целом, то должны сказать: стоимость образуется человеческим трудом, изменяющим продукт природы таким образом, что он может вступить в процесс экономического кругооборота.
Внимательно рассмотрев это, вы увидите, как текуча стоимость товара, циркулирующего в экономическом кругообороте. Ибо труд есть нечто постоянно присутствующее и воздействующее на товар. Так что вы, собственно, не можете сказать, что такое стоимость. Вы можете только сказать: стоимость появляется на определенном месте, в определенное время благодаря тому, что человеческий труд преобразует продукт природы. Здесь появляется стоимость. Невозможно и нежелательно дать сразу определение стоимости, желательно лишь указать место, где она появляется. Я бы хотел представить вам это схематически, сказать об этом так: мы имеем некоторым образом на заднем плане природу (рис. 2, слева); к ней примыкает человеческий труд, а то, что появляется благодаря как бы взаимопроникновению природы и человеческого труда, то, что становится здесь видимым, — это один из аспектов стоимости. Вы дадите правильный, не фальшивый ответ, сказав, например, следующее: посмотрев на что-то черное, на черную поверхность сквозь светлое, вы увидите ее голубой. И в зависимости от толщины светлого слоя голубой цвет выглядит по-разному, его плотность меняется, он колеблется. Так в экономике колеблется стоимость, которая есть ни что иное, как проявление природы, прошедшей через человеческий труд.
С помощью этого примера мы получили всего лишь некоторую абстрактную схему. Но в последующие дни она будет для нас ориентиром в конкретных изысканиях. Вы привыкли, что во всех науках всегда начинают с простейшего. Но, видите ли, труд, как таковой, не имеет никакого определения в экономике. Ибо если один рубит дрова, а другой переступает со ступеньки на ступеньку в колесе, так как он толст и от этого становится тоньше, то желающий похудеть может затратить такое же количество труда, как и тот, кто рубит дрова. Колоссальная нелепость — рассматривать труд так, как рассматривает его, например, Маркс3, утверждающий, что в качестве эквивалента надо искать некие затраты человеческого организма на работу; ибо пляшет ли человек на колесе или рубит дрова — расход тот же. В экономическом смысле безразлично, что происходит с человеком. Мы же видели, что экономика граничит с внеэкономической областью. С чисто экономической точки зрения неоправданны какие-либо ссылки — по крайней мере, в начале, при экономическом установлении понятия труда — на то, что труд изнашивает человека. Это имеет опосредованное значение потому, что надо заботиться о потребностях человека. Но делать так, как делает это Маркс, — колоссальная нелепость.
Что же необходимо для постижения труда в экономическом процессе? Нужно сначала совершенно отвлечься от человека и посмотреть, как труд вступает в экономический процесс. Труд на упомянутом колесе совсем никак не вступает в экономический процесс, он целиком остается при человеке, а рубка дров вступает в него. Только это одно и важно: как труд вступает в экономический процесс. Если принять все это во внимание, то речь, собственно, идет о том, что везде труд изменяет природу. И лишь постольку, поскольку природа изменяется человеческим трудом, мы образуем экономическую стоимость в этом аспекте. Если мы, например, ради собственного телесного здоровья находим правильным, поработав в природе, немного потанцевать или заняться эвритмией, то это надо обсуждать с другой точки зрения; но то, что мы в таких случаях делаем, нельзя назвать в экономическом смысле трудом и считать создающим экономическую стоимость. В каких-то других аспектах он может создавать стоимость, но мы должны сначала образовать чистые понятия об экономических стоимостях как таковых.
Существует еще совершенно другая возможность для возникновения экономической стоимости. Она появляется, если мы рассматриваем труд как таковой, принимаем его за первично данное. Как вы только что видели, труд с экономической точки зрения есть, прежде всего, что-то совершенно нейтральное, не имеющее значения. Но он становится образующим стоимость фактором во всех тех случаях, когда направляется духом, интеллектом человека — здесь я должен говорить несколько иначе, чем до сих пор. Вы и сами могли уже иногда, в некоторых случаях, размышлять о том, как то, что обыкновенно вовсе не является трудом, превращается в труд благодаря человеческому духу. Если кто-либо вздумает воспользоваться упомянутым колесом и, желая похудеть, установит его в своей комнате, то никакой экономической стоимости не возникнет. Но если он обвяжет колесо канатом и как-то прикрепит этот канат, чтобы приводить в движение машину, то нечто, совсем не являющееся трудом, получит под действием разума стоимость. Побочным эффектом будет то, что человек действительно похудеет; но решающим здесь становится то, что труд под действием духа, интеллекта, благодаря размышлению, возможно, и с помощью отвлеченного суждения приобретает определенную направленность, те или иные виды работ приводятся в согласование и так далее. Так что можно сказать: здесь мы имеем второй аспект образования экономической стоимости. Там, где на заднем плане стоит труд, а на переднем — дух управляет трудом, там труд просвечивает для нас сквозь разум и опять образует экономическую стоимость.
Мы увидим, что эти два аспекта стоимости присутствуют везде. Я нарисовал здесь схему (см. рис. 2, слева), по которой видно, что экономическая стоимость образуется, когда природа подвергается воздействию труда. А то, о чем я говорил сейчас, я должен изобразить так: тут у нас на заднем плане труд, а перед ним то, что, как дух, определенным образом воздействует на труд (рис. 2, справа).
Таковы в основных чертах два полюса экономического процесса. Вы не найдете других способов образования экономической стоимости: или природа изменяется трудом, или труд изменяется духом. При этом внешним выражением духа являются многообразнейшие формации капитала, так что в экономическом отношении дух надо искать в тех или иных конфигурациях капиталов. По крайней мере, это является его внешним выражением, в чем мы убедимся, когда будем рассматривать капитал как таковой, а потом капитал в денежной форме.
Итак, вы видите, что невозможно получить определение экономической стоимости. Подумайте только, от чего все это зависит, от скольких умных и глупых людей зависит, чтобы где-то труд был изменен духом. Здесь существуют непрерывно меняющиеся условия. Но всегда верным, очевидным остается положение, по которому моменты образования стоимости следует искать в этих двух полярных противоположностях экономического процесса.
И если это так, то налицо следующее: когда мы находимся внутри экономического процесса, и где-то в нем происходит купля и продажа, то в виде купли и продажи мы имеем, по существу, стоимостный обмен, обмен стоимостей. Вы не найдете никакого иного обмена, кроме обмена стоимостей. На самом деле неверно говорить об обмене товарами. В экономическом процессе всякое благо есть стоимость — будь то модифицированный продукт природы или модифицированный труд. Обмениваются именно стоимости. В этом суть. Следовательно, мы должны сказать: если где-то происходит купля и продажа, то обмениваются стоимости. И то, что появляется в экономическом процессе, когда стоимости некоторым образом сталкиваются при обмене, — это и есть цена. Цена появляется не иначе, как из столкновения стоимостей в экономическом процессе. Поэтому совсем нельзя говорить о цене, если имеют в виду только обмен товаров. Если вы покупаете яблоко, например, за пять пфеннигов, вы ведь можете сказать, что обмениваете одно благо на другое, яблоко на пять пфеннигов. Но так вы никогда не придете к рассмотрению с точки зрения экономики. Ибо яблоко где-то сорвано, затем привезено, может быть, вокруг него еще что-то происходило. Это — труд, который его модифицировал. Вы имеете дело не просто с яблоком, а с продуктом природы, измененным трудом человека и представляющим собою некоторую стоимость. В экономике надо всегда исходить из стоимости. Так же и с пятью пфеннигами — вы имеете дело со стоимостью, а не с товаром, ибо эти пять пфеннигов, — пожалуй, только знак того, что у человека, желающего купить себе яблоко, имеется другая стоимость, которую он обменивает.
Итак, я придаю большое значение тому, чтобы мы сегодня пришли к пониманию, что начинать рассмотрение экономики с товара неправильно, ибо как о первичном элементе мы должны говорить о стоимости, и что неверно постигать цену иначе, как рассматривая игру стоимостей. Стоимость против стоимости дает цену. Уже стоимость есть нечто колеблющееся, не поддающееся определению, более того, если вы обмениваете стоимость на стоимость, то возникающая при обмене цена есть нечто колеблющееся в квадрате.
Из всего этого вы можете сделать вывод, что тщетно желание сразу постичь стоимость и цену, чтобы обрести твердую почву в экономике и вмешиваться в экономический процесс. Надо принять во внимание еще что-то совершенно другое, лежащее позади этих явлений. И оно действительно существует. Очень простой пример показывает это.
Только представьте себе: перед нами природа, измененная человеческим трудом. Если мы, например, в каком-то месте в чрезвычайно тяжелых условиях добываем железную руду, то стоимость образуется благодаря модифицированному человеческим трудом объекту природы. Если же будут добывать железную руду в другом месте в более легких условиях, то при этом можно получить совсем другую стоимость. Вы видите, что приходится иметь дело не со стоимостью, а надо постигать то, что существует позади стоимости. Необходимо обратиться к тому, что образует стоимость, и тогда постепенно подойти к более устойчивым отношениям, таким, на которые можно будет оказывать непосредственное воздействие. Ибо в тот момент, когда вы ввели стоимость в экономическую циркуляцию, вы должны дать ей возможность меняться в условиях хозяйственного организма. Рассматривая тонкое строение кровяных телец, — а они иные в голове, иные в сердце, иные в печени, — вы не вправе сказать: надо найти для крови некое определение — об этом не может быть и речи, можно говорить только о том, какие питательные вещества наиболее благоприятны в том или ином случае. Также невозможны и общие рассуждения по поводу стоимости и цены, можно только идти к первичным факторам, к тому, что, будучи правильно сформировано, рождает соответствующую цену, которая потом устанавливается сама собой.
Экономическое рассмотрение не может оставаться в области определений стоимости и цены, но всегда надо возвращаться к тому, что является исходными точками: к тому, откуда экономический процесс, в некотором смысле, берет свое питание, с одной стороны, и к тому, что его регулирует, с другой стороны, то есть к природе, с одной стороны, и к духу, с другой.
Для экономических теорий нового времени трудность состояла в том, что они хотели прежде всего охватить то, что изменчиво по своей природе. В результате для того, кто прозревает эти вещи, оказывается, что в сущности почти нет неверных определений, все они сплошь правильные. Ведь надо уж очень далеко бить мимо цели, чтобы утверждать, будто труд соответствует тому, что должно быть возмещено в человеческом организме, и что труд есть потребленная материя. Тут надо не видеть простейших вещей. Однако, действительно очень умные люди, развивая свои экономические теории, совершенно запутывались из-за того, что желали наблюдать в покое вещи, находящиеся в движении. Относительно природы это можно и зачастую необходимо делать; но тут вполне удовлетворителен совсем иной способ наблюдения того, что находится в покое. Когда рассматривают движение, то, наблюдая природу, делают это таким образом, что условно раскладывают его на малые состояния покоя, а затем считают, что переходят из одного такого состояния в другое. Движение интегрируют и рассматривают как нечто, складывающееся из состояний покоя.
По образцу такого вида познания нельзя рассматривать экономический процесс. Так что нужно сказать: экономическая наука должна начинать с изучения того, каким образом стоимость появляется там, где, с одной стороны, природа преобразуется трудом, а с другой стороны, дух просвечивает сквозь труд. Эти два вида возникновения стоимости полярно противоположны, подобно тому как в спектре один полюс — светлый полюс, желтый полюс — отличается от темного, фиолетового полюса. И вы можете запомнить этот образ: как с одной стороны спектра появляются теплые цвета, так с одной из сторон — в случае преобразованной трудом природы — появляется природная стоимость, которая обнаруживает себя больше в образовании ренты; а с другой стороны — при рассмотрении труда, измененного духом, — нам является стоимость, превращенная преимущественно в капитал. Цена может возникнуть, когда стоимости одного полюса сталкиваются со стоимостями другого полюса или когда стоимости одного полюса обмениваются между собой. Но каждый раз, когда вообще приходится рассматривать образование цены, происходит взаимодействие стоимостей. Это значит, что мы должны совершенно отвлечься от всего, что нас окружает, от всякой вещественности, от всего этого мы должны отвлечься и прежде всего увидеть, как образуются стоимости на одной стороне и как образуются стоимости на другой стороне. И тогда мы сможем продвинуться дальше к проблеме цены.
ТРЕТИЙ ДОКЛАД
Дорнах, 26 июля 1922 года
Если вы вспомните сказанное мною вчера о том, что в экономике речь идет о необходимости постичь текучее, которое существует в циркуляции стоимостей и в их взаимодействии при ценообразовании, вы должны будете сказать: прежде всего нам надо выявить, каков же должен быть предмет экономического учения, экономической науки. Ведь текучее нельзя охватить непосредственно. И, собственно говоря, бессмысленно желать этого; имеет смысл рассматривать текучее только в связи с тем, что лежит в его основе.
Уясним себе это сравнением. В жизни мы пользуемся для тех или иных целей термометром, определяя температуру в градусах. И градусы мы привыкли в известном смысле сравнивать. Мы, скажем, сравниваем двадцать градусов тепла с пятью градусами тепла и так далее. И мы можем также некоторым образом начертить температурные кривые. Можем, например, показать низкую температуру в течение зимы, высокую температуру в течение лета — так мы отмечаем колебания в показаниях термометра. Но то, что лежит в основе этих явлений, мы обнаружим только тогда, когда займемся теми условиями, которые вызывают зимой понижение температурного уровня, а летом — его повышение; условиями, которые определяют разницу температурного уровня в разных местностях, и тому подобным. Мы лишь тогда овладеем чем-то реальным, когда изменяющиеся показания термометра приведем к тому, что лежит в их основе. Можно сказать, что пока мы только регистрируем показания термометра, налицо всего лишь статистический процесс. Не больше этого, собственно, мы получаем, когда изучаем сами по себе цены, стоимости и так далее. Все это в целом получит смысл, если мы придем к тому, что начнем некоторым образом рассматривать цены и стоимости, подобно показаниям термометра, указывающим на что-то иное. Благодаря этому мы сможем подойти к экономическим реальностям. Отсюда и следует ответ на вопрос, каким, собственно, должен быть предмет экономического учения.
Вы знаете, может быть, что издавна принято делить науки на теоретические и практические. Этику, например, называют практической наукой, естествознание — теоретической. Естествознание имеет дело с тем, что есть, а этика — с тем, что должно быть. И ведь такое деление проводилось с древнейших времен: науки о бытии и науки о долженствовании. Сейчас нам нужно коснуться этого лишь для формулировки понятий. И следует поставить вопрос: является ли экономическая наука наукой о бытии, приблизительно такой, как полагает Луйо Брентано, или же наукой о долженствовании, практической наукой? — Рассмотрим этот вопрос.
Без сомнения, в экономике, если хотят прийти к знанию, необходимы наблюдения. Надо наблюдать так, как наблюдают показания барометра и термометра, определяя состояние воздуха и тепла. Отсюда следует, что экономическая наука есть наука теоретическая. Но этим ничего нельзя достигнуть; можно чего-то достичь только действуя на основе теоретических знаний.
Укажу один специфический случай, который пояснит вам, в чем здесь дело. Представим себе, что путем каких-либо наблюдений, всегда теоретических по своей природе — все наблюдения теоретичны, если не ведут к действию, — мы заметили, что в определенной области цена какого-то определенного товара угрожающе падает, настолько угрожающе, что это становится уже явным бедствием. Речь идет о том, что мы прежде всего теоретически наблюдаем действительное падение цены. Мы лишь зарегистрировали некоторым образом показания термометра. А затем перед нами встает вопрос: что делать, если цены какого-либо товара или продукта угрожающе падают? — В дальнейшем мы еще рассмотрим это конкретнее, теперь же мне бы только хотелось сказать, что может быть сделано в том случае, если цена какого-то товара угрожающе падает. Действие будет состоять в принятии мер, способных противостоять этому падению цен. Можно провести различные мероприятия. Но одно из них должно состоять в том, чтобы как-то ускорить оборот, оживить торговлю данным товаром. Этого одного мероприятия может оказаться недостаточно; мы, однако, не будем выяснять, является ли это мероприятие достаточным или вообще правильным, речь идет о том, что при таком падении цен мы делаем нечто такое, что может увеличить товарооборот.
Мы должны фактически совершить что-то, подобное влиянию на показания термометра. Если нам зябко в комнате, то мы ведь не станем подходить к показанию термометра так, чтобы каким-то таинственным способом растянуть в длину столбик этого термометра; мы оставим термометр в стороне и нагреем комнату. Мы подойдем к делу совсем с другой стороны. Так же и с экономикой. И в приведенном примере с торговлей мы также беремся за дело совсем с другой стороны. Тогда вопрос становится практическим, и мы должны сказать: экономическая наука есть одновременно наука теоретическая и практическая. — Дело только в том, как мы соотносим практическое с теоретическим.
Это одна сторона предмета экономической науки. На другую, оставшуюся непонятой, я уже много лет назад обратил внимание в статье, написанной мною в начале столетия4 и названной в то время «Теософия и социальный вопрос»; она, собственно, имела бы значение лишь в том случае, если была бы воспринята практиками, которые потом руководствовались бы ею. Так как статья вообще осталась незамеченной, я не написал продолжения и ничего не публиковал. Надо, однако, надеяться, что эти вещи будут встречать все большее понимание. Их более глубокому пониманию, может быть, послужат настоящие доклады. Для понимания этого нам надо сделать краткое историческое рассмотрение.
Обратившись к истории человечества, вы найдете — я уже указывал на это в первом докладе, — что в прежние времена, даже до XV __XVI веков, совершенно не существовало таких экономических проблем, которые мы имеем теперь. Например, хозяйственная жизнь в странах Древнего Востока протекала большей частью инстинктивно; между людьми существовали известные социальные отношения, формировавшие касты и классы, и связи человека с человеком тоже складывались, я бы сказал, инстинктивно, под действием этих социальных отношений; ими же на инстинктивной основе определялось и то, каким образом отдельный человек вступал в хозяйственную жизнь. Ведь основой здесь служили большей частью импульсы религиозного характера, которые в древние времена еще приводили в порядок и регулировали экономику. Если вы исследуете жизнь Востока с исторической точки зрения, то не увидите, собственно, нигде строгой границы между религиозными предписаниями и тем, что должно было тогда выполняться в хозяйственной деятельности. Религиозные заповеди многообразно вплетались в хозяйственную жизнь, так что в древние времена вопрос труда, вопрос о циркуляции в социальном организме стоимости труда совершенно не возникал. Труд в некотором смысле был делом инстинкта; и если кто-либо трудился больше или меньше, то во времена, предшествовавшие эпохе Рима, это не было значительной проблемой, по крайней мере не было значительной общественной проблемой. Встречавшиеся исключения совсем не учитывались по сравнению с общим ходом человеческого развития. Еще у Платона мы находим такой социальный взгляд, в котором труд, в сущности, воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и социальное он осмысливает как этические и исполненные мудрости импульсы, не видя трудовой деятельности.
Это постепенно менялось по мере того, как религиозные и этические импульсы все менее непосредственно воздействовали на хозяйственные инстинкты, все более ограничивались только моралью и становились только предписаниями относительно того, какие чувства люди должны питать друг к другу, как вести себя по отношению к сверхчеловеческим силам и так далее. Все больше и больше у людей развивалось воззрение, ощущение, что, выражаясь образно, с церковной кафедры нечего сказать о том, как надо работать. И только поэтому труд, собственно, его включение в социальную жизнь, впервые стал проблемой. Включение труда в социальную жизнь исторически невозможно без появления права. И мы видим, что оценка труда отдельного человека и право исторически появляются одновременно. По отношению к очень древним временам человечества вы вообще, собственно, не можете говорить о праве в том смысле, в каком мы теперь его понимаем; о праве вы можете говорить только тогда, когда оно отделяется от заповеди. В древности заповедь представляла собой нечто единое. Она одновременно содержала все, что является справедливым. Потом заповедь все больше и больше сосредотачивалась в пределах чисто душевных переживаний, а право приобретало значение во внешней жизни. Это происходило опять-таки в соответствующую историческую эпоху. В эту эпоху сложились совершенно определенные социальные отношения. Более подробные описания завели бы нас слишком далеко; но очень интересно было бы изучить, как в первые столетия Средневековья правовые отношения, с одной стороны, и трудовые отношения, с другой, выделяются из религиозных организаций, внутри которых они до тех пор в той или иной мере находились, — религиозных организаций, разумеется, в широком смысле.
Отсюда исходит вполне определенное следствие. Ведь пока религиозные импульсы являются решающими для всей социальной жизни человечества, эгоизм не вредит. Это чрезвычайно важно также для понимания социальных, хозяйственных процессов. Человек может еще оставаться насколько угодно эгоистичным, так как эгоизм не вредит, если религиозная организация, которая, например, в некоторых странах Древнего Востока была очень строгой, — если религиозная организация такова, что человек, несмотря на свой эгоизм, плодотворно включается в социальную жизнь; но эгоизм начинает приобретать в жизни народа некоторое значение с того момента, когда право и труд выделяются из других социальных импульсов, социальных течений.
Отсюда следует, что в ту эпоху, когда труд и право эмансипируются, гений человечества начинает, я бы сказал, бессознательно стремиться обуздать человеческий эгоизм, который теперь действует активно и который определенным образом должен быть включен в социальную жизнь. Это стремление затем достигает своего пика в современной демократии, в осознании такого равенства людей, при котором каждый мог бы участвовать в установлении правого порядка и сам распоряжаться своим трудом.
Но одновременно с этой вершиной эмансипированного права и эмансипированного труда появляется еще нечто иное, которое хотя и существовало в более ранние эпохи развития человечества, но благодаря религиозно-социальным импульсам имело совсем другое значение. В Средневековье оно существовало в нашей европейской культуре в ограниченном масштабе и начало развиваться к своей кульминации только с того времени, когда право и труд в достаточной степени эмансипировались. Речь идет о разделении труда.
В более ранние эпохи развития человечества разделение труда не имело особого значения, потому что оно тоже подчинялось религиозным импульсам, и каждый в известной мере был поставлен на свое место. Но когда склонность к демократии объединилась со стремлением к разделению труда — а это пришло только в последние несколько столетий, но наибольшей высоты достигло в XIX веке, — тогда разделение труда начало приобретать совершенно особое значение; оно привело к определенным результатам в экономике.
С причинами и ходом развития этого разделения труда мы еще познакомимся, но если мы сначала продумаем это до конца чисто теоретически, то должны будем сказать: разделение труда приводит в результате к тому, что никто не использует для себя то, что он сам производит. Но это выражено в характерном для экономики виде! Итак, никто не использует для себя — говоря на языке экономики — то, что сам производит! Что это значит? Теперь я поясню это на примере.
Допустим, портной изготавливает одежду. Разумеется, при разделении труда он должен производить одежду для других людей. Но он ведь может сказать так: я изготавливаю одежду для других людей, но свою собственную одежду я изготовлю себе сам. В таком случае некоторую часть своего труда он использует на производство своей собственной одежды, а оставшуюся часть труда, гораздо большую, употребит на то, чтобы производить одежду для других людей. Рассматривая это по-обывательски банально, можно было бы сказать: да это ведь совершенно естественно при разделении труда, что портной сам изготавливает себе свою одежду, а потом работает для других именно в качестве портного. Но как обстоит дело, если говорить на языке экономики? С экономической точки зрения дело обстоит так: благодаря тому, что существует разделение труда, и, следовательно, каждый человек не производит сам для себя все нужные ему вещи, но работает для других, каждая вещь — по причине существующего разделения труда — получает определенную стоимость и, как следствие стоимости, также и цену. И теперь возникает вопрос: если, например, благодаря разделению труда, которое ведь имеет свое продолжение в циркуляции, в обращении товаров, если, следовательно, благодаря этому разделению труда, вступающему в сферу товарообращения, вещи, изготовленные портным для других, имеют определенную стоимость, то имеют ли такую же экономическую стоимость вещи, изготовленные им для себя, или они, может быть, дешевле или дороже? Это — важнейший вопрос. Когда портной изготавливает одежду для себя, она не входит в циркуляцию товаров. Все, произведенное им для себя, не участвует в удешевлении, вызванном разделением труда, следовательно, — она дороже. Она дороже, даже если сам портной ничего за нее не платит. Вещь дороже по той простой причине, что, изготавливая ее для себя, он не может ограничиться тем количеством труда, который ему требуется для изготовления вещи, переходящей затем в экономическую циркуляцию, в образование стоимости.
По-видимому, теперь это надо уточнить, но дело обстоит именно так. Все, что производится для собственных нужд и тем самым не входит в циркуляцию, основанную на разделении труда, все это обходится дороже того, что участвует в разделении труда. Так что, осмысливая разделение труда в его крайнем выражении, можно сказать: если бы портной работал только для других людей, то цена продуктов его труда была бы именно такой, какой она, собственно, и должна быть. И он шил бы себе одежду у другого портного или добывал бы ее так, как ее обычно добывают, то есть покупал бы себе одежду там, где она продается.
Пронаблюдав все это, вы должны будете сказать: разделение труда ведет к тому, чтобы вообще никто больше не работал для самого себя, но все им выработанное переходило бы к другим. А то, что ему самому нужно, должно быть, в свою очередь, возмещено ему обществом. Может быть, вы возразите: да, собственно, костюм для портного, если он покупает его у другого портного, должен стоить ровно столько, сколько он стоил бы ему, если бы он сам его изготовил, потому что и другой портной не сделает костюм ни дороже, ни дешевле. И это было бы так, если бы не было разделения труда, во всяком случае, сколько-нибудь развитого разделения труда; было бы так по той простой причине, что эта продукция осталась бы не затронутой действием громадной концентрации труда, достигаемой его разделением. С началом разделения труда становится невозможным не переносить это разделение в процесс циркуляции, а значит, становится невозможным, чтобы один портной покупал костюм у другого портного, но он должен покупать его у торговца. А это приводит совсем к другой стоимости. Портной, изготавливая себе свой собственный пиджак, покупает его у самого себя; а если он покупает его в действительности, то покупает у торговца. Отсюда разница. И так как разделение труда в связи с циркуляцией удешевляет продукцию, то пиджак портного, купленный у торговца, обходится ему дешевле, чем изготовленный им для себя.
Заметим все это в качестве исходной точки, которая ведет нас к предмету экономической науки; эти факты мы еще рассмотрим в дальнейшем.
Но, исходя из этого, теперь мы уже непосредственно признаем: чем дальше идет разделение труда, тем больше получается так, что один всегда работает для других, для неопределенного социума, но никогда — для себя. Другими словами, это значит: с приходом современного разделения труда экономика самими своими способами хозяйствования призвана решительно искоренять эгоизм. Пожалуйста, поймите это не в моральном смысле, а чисто экономически! Эгоизм экономически невозможен. С развитием разделения труда ничего уже больше нельзя делать для себя, но все надо делать для других.
По существу, благодаря внешним обстоятельствам альтруизм, как требование, выступил в хозяйственной области быстрее, чем был понят в области религиозно-этической. Это легко подтверждается одним историческим фактом.
Слово «эгоизм» имеет давнее происхождение, вы встретите это понятие в довольно ранней истории, хотя, пожалуй, и не в его сегодняшнем резком значении. В противоположность этому, слово «альтруизм», как направленный на других образ мыслей, насчитывает едва ли одно столетие; это слово изобретено очень поздно, и мы поэтому можем сказать, но не будем слишком сильно опираться на этот внешний факт, который могло бы подтвердить историческое исследование, — Мы можем сказать: этика еще далеко не пришла к полному осознанию ценности альтруизма, когда его экономическая ценность уже выявилась благодаря разделению труда. — И если теперь мы рассмотрим требование альтруизма как требование экономическое, то мы из этого получим, я бы сказал, непосредственный вывод: в современной экономике надо найти способ, с помощью которого человек не сможет заботиться о себе, но только о других, и с помощью которого каждый будет обеспечиваться лучше всего. Это можно счесть за идеализм, но я еще раз обращаю ваше внимание: в этом докладе я говорю не об идеализме и не об этике, но об экономике. И только что сказанное надо понимать чисто экономически. Не божество, не нравственная заповедь, не инстинкт требуют от современной хозяйственной жизни альтруизма в труде, в производстве товаров, но просто современное разделение труда. Чисто экономическая категория требует этого.
Приблизительно то же самое я хотел сказать в упомянутой статье: наша экономика требует от нас больше, чем мы в новое время способны совершить в религиозно-этическом смысле. В этом причина многих конфликтов. Проштудируйте современную социологию. Вы найдете, что социальные конфликты по большей части сводились к тому, что, при развитии хозяйства в хозяйство мировое, все больше и больше возникала необходимость быть альтруистичным, альтруистично организовывать социальные порядки, тогда как люди со своим мышлением еще, собственно, совсем не осознали, как подняться над эгоизмом, и потому постоянно портили дело эгоистическим вмешательством в это требование.
Мы поймем все значение того, о чем я сейчас сказал, если исследуем не только фактически лежащее на поверхности, но и скрытое, замаскированное. Этот скрытый, замаскированный факт заключается в том, что, из-за наличия в сознании человечества нового времени разлада между требованиями экономики и религиозно-этическими возможностями, экономика по большей части практически такова, что люди сами заботятся о себе, и, следовательно, наша экономика сама противоречит тому, что, благодаря разделению труда, является ее собственным требованием. Речь не идет о тех немногих, которые обеспечивают сами себя, как в приведенном мною примере с портным. Мы будем считать портного, который сам изготавливает себе костюмы, примешивающим что-то чуждое к разделению труда. Но такой пример очевиден. А замаскировано это в современной экономике там, где человек, хотя вовсе и не производит свою продукцию для себя, однако, в сущности, не имеет возможности ничего особенного делать со стоимостью или ценой этой продукции, а, находясь вне экономического процесса, внутри которого находится эта продукция, он может приносить в экономику в качестве стоимости только сделанное своим непосредственным личным трудом. По существу, всякий наемный работник в наше время обычно является еще и самоснабженцем. Он вносит столько, сколько хочет заработать; он не вносит в социальный организм все, что может внести, потому что хочет вносить лишь столько, сколько хочет заработать. Ибо самоснабжение и означает работу ради заработка; а работать для других означает работать ради соображений социальной необходимости.
Поскольку разделение труда в новое время реализует свое требование, постольку в действительности существует альтруизм — работа для других; но поскольку это требование не выполняется, постольку существует старый эгоизм, который основан просто на том, что человек должен сам себя обеспечивать. Экономический эгоизм! Этого не замечают по отношению к обычному наемному работнику просто по той причине, что совсем не задумываются, какие же собственно стоимости здесь обмениваются. То, что производит обыкновенный наемный работник, не должно иметь никакого отношения к оплате его труда, не может иметь с ней ничего общего. Но оплата, оценка его труда происходит на основе совсем иных факторов, не так, как должна, поэтому и получается, что он работает для своего заработка, для самообеспечения. Это скрыто, замаскировано, но это так.
Таким образом, перед нами встает один из первых, важнейших вопросов экономики: как удалить из экономического процесса труд ради заработка? Как тех, кто сегодня еще работает только ради заработка, можно поставить в экономический процесс так, чтобы они работали не ради денег, а работали на основе социальной необходимости? Нужно ли это? — Несомненно. Ибо если мы этого не сделаем, то никогда не получим правильных цен, но только ложные. Мы должны получать цены и стоимости, зависящие не от людей, а от экономического процесса, цены, складывающиеся из постоянных колебаний стоимостей. Вопрос о ценах — кардинальный вопрос.
Мы должны наблюдать цены, как градусы термометра; тогда мы подойдем к другим условиям, лежащим в их основе. Но наблюдать за показаниями термометра можно только в том случае, если имеется некий нулевой градус. От него идут вверх и вниз. По отношению к ценам как раз и возникает совершенно естественным образом некий род нулевой точки, которая получается следующим образом.