Дедюхова Ирина / Повелительница снов
Ирина Дедюхова.
Повелительница снов
© Copyright Ирина Дедюхова
Email: drkaz
Date: 10 Apr 2000
Память - самая странная штука,
То накатит приливной волной,
То не выдаст в молчанье ни звука,
Поражая на миг глухотой.
Время в памяти нашей хранится.
Средь сегодняшней суеты -
Пожелтевшие книжек страницы
И наивные наши мечты.
Что маячит под призрачной маской
Разлетевшихся календарей?
Время - старый волшебник из сказки
Или память зачеркнутых дней?
Не услышим в ответ мы ни звука,
Не познаем исток и конец...
Здесь сокрыта немая наука
Отстучавших когда-то сердец.
Все равнины покроются солью,
И исчезнет последний народ.
Сердца трепетом, нежною болью
Отмечаем мы времени ход.
x x x
Выбрав родителей, дату и место рождения, душа устремилась к давно
ждущей ее женщине. Перед ней лежало огромное колыхающееся поле слепков,
которое ей надо было пройти, сохранив свою сущность. Лишенные оболочек,
изломанные, истерзанные обломки стремились соединиться в нечто целое,
стараясь прилипнуть к любой женщине, ждавшей ребенка. Они жадно поглощали
энергию приблизившихся к ним душ, шлейфом цепляясь к любой из них. Каждое
движение этой массы было наполнено одни страстным воплем: "Жить, жить, опять
жить! Воплотиться! Стать целым!". Что же сделали люди со своей душой, что
бесформенным беспамятным комом висела теперь между временами и
пространствами?
Распаляя свое свечение, душа прожгла себе путь в этом поле, и тихо
стала опускаться к почуявшему ее, враз забившемуся сердечку. Рядом с ней
таяли хлопья выгоревших обломков душ. Душа засыпала, колокольный звон
прежних жизней и воплощений затихал, начинался большой сон Детства. Который
раз она становилась чистым листом, на котором Жизнь выводила свои сложные
письмена...
О ТОМ, ОТКУДА БЕРУТСЯ ДЕТИ
В погожий, по-летнему теплый день в конце апреля 59 года на пыльном
базаре заштатного городка в Предуралье стояла молодая супружеская пара.
Базар был беден и пуст. На солнышке среди шелухи от семечек грелись
приблудные собаки. Только на одном из прилавков деревенская старуха
торговала темно-болотного цвета, похожими на жаб, солеными огурцами. Спрос
на них явно превышал предложение, и у прилавка выстроилась небольшая
очередь. Продавщица, наслаждаясь важностью момента, не торопясь доставала
огурцы и пыталась мило беседовать с каждым покупателем.
- Толя, я прямо сейчас, прямо здесь умру, если не съем соленый огурец!
Пойди и отбери у этой бабки!
- Ленчик, потерпи, я сейчас в очередь встану!
Его светловолосая симпатичная жена, ничего не ответив, подошла к
оторопевшей старухе и молча отобрала у нее скользкий огурец. Пока муж совал
разоравшейся бабке рубль, жена с наслаждением цинично схрумкала овощ прямо у
прилавка.
- Лена, ну, зачем ты так? Меня чуть в очереди не побили!
- Ой, Толяна, мне что-то так плохо, так плохо! Ох, когда это уже
кончится? Сам-то не беременный, вот был бы беременным, узнал бы...
Супруги отошли к зеленому забору, и молодая женщина, захлебываясь,
согнулась пополам в приступах рвоты. Вышел и бабкин рублевый огурец и
обеденная картошка с луком и почему-то халвой.
- Толя, у меня осталась халва в пакетике, я есть не могу, а ты прямо
сейчас съешь!
- Лена, я уже не могу есть эту халву, и на улице неудобно как-то...
- А мне блевать на базаре у забора удобно? Ешь, мне надо тебя занюхать!
Будущий счастливый отец молча давился халвой, пока жена с наслаждением
его нюхала. Они нюхали халву уже где-то с месяц. Это было настоящим, большим
человеческим счастьем.
x x x
Если забраться на самую вершину сопки, то весь мир будет лежать у твоих
ног. Люди - мелкие смешные букашки, такие далекие отсюда! Рядом тайга, и
вершины векового кедровника достают тебе до плеч. Луга весной покрыты яркими
соцветиями жарков, можно часами смотреть и смотреть на колыхание махровых
шапочек. Кто же смог придумать, вообразить такую красоту? Вот сейчас ветер
ударит в лицо, и она побежит, раскинув руки, по пригорку вниз. Быстрее, еще
быстрее! Ноги сами ускоряют бег, а навстречу несутся лагерная котельная,
заброшенная баня, соседские огороды...
Как только Лена стала себя помнить, она всегда хотела иметь двух детей.
Ее родители имели слишком много детей для такой жизни - семь, а она была
лишь третьей и ей доставалось от младшеньких на полную катушку. Нет, она бы
хотела родить только девочку и мальчика. Девочка должна была у нее родиться
старшей. Она помогала бы ей водиться с мальчиком, как Лена помогала маме
водиться с младшими братишками.
Лена родилась в небольшом сибирском шахтерском поселке в семье
сосланных сюда еще до революции поляков и ненавидела этих поляков до глубины
души. Поляки отравляли всю ее молодую жизнь. В ее военном детстве,
приехавшие к ним в поселок в эвакуацию девочки-полячки, учившиеся с ними в
классе, ходили в красивых форменных платьицах, которые им посылали по линии
Красного креста. Лене никто ничего такого не слал, только однажды ей
досталась ношенная американская кофточка. Ее папу отправили служить в Войско
Польское, потому что он знал польский и был с виду совсем поляком. А среди
войны он вернулся с отсохшей правой рукой, и ему не платили какие-то очень
важные для них деньги, потому что он воевал не в Советской Армии, а с
какими-то поляками. Ленина мама, с трудом говорившая по-русски, тоже очень
ненавидела этих поляков, потому что всех ее сыновей после войны отправляли
теперь служить в Польшу. А там начальство всегда использовало их знание
этого языка при разборках с местным населением. Когда однажды командиры
поглушили гранатами карпов в пруду у поляков, то эти самые поляки очень
жестоко избили брата Лены - Геннадия, которого послали объяснять, что никто
в преждевременной кончине карпов не виноват. Лена очень стеснялась своей
шепелявости, стыдилась, но ничего не могла с этим поделать. А что тут
сделаешь, если дома из-за этих поляков, провались они вовсе, все
пришепетывают на разные лады?
Лене еще целый год после окончания школы пришлось работать. Ей нужны
были деньги, чтобы купить пальто и обувь. Не могла же она поехать учиться в
кирзовых сапогах, которые были, к тому же, у них на двоих с младшим братом!
Работать в сибирском поселке, кроме как в лагере на вольнонаемной должности,
было негде. И семнадцатилетняя Лена год работала там учетчицей. Сразу после
войны почему-то сажали, в основном, военных летчиков. Мост такой пошел. Эти
летчики - с быстрой реакцией, импульсивные, избалованные орденами, трофейным
шоколадом и женским вниманием, совершенно были не приспособлены к жизни
зэков. Они держались сплоченной группой, били развязных блатных, которые
липли к Лене, и почти не матерились при ней. Но после того как к ним
приставили Лену, у них начались побеги. Бежали, в основном, молодые,
красивые даже в робе мужчины, которые уверяли Лену, что их, посадили ни за
что, просто так. Однажды Лене пришлось утром идти на работу мимо
выставленных, для устрашения других бегунов, трупов с объеденными за ночь
собаками, неузнаваемыми уже лицами. Лену перевели в управление, а к летчикам
учетчицей поставили старую кривоногую хакаску с рябым лицом.
Когда Лена поступила в Иркутский медицинский институт, то попала в
совершенно незнакомую среду. Здесь работали какие-то древние старички - еще
дореволюционная профессура, сохранявшая свой собственный мир в
неприкосновенности. Многие преподаватели были сюда высланы, а о многих
шепотом говорили, что они бежали, бежали от красных, от революции, до
Владивостока не добежали, и в Иркутске, в результате, и осели. Профессора и
ассистенты любили между собой поговорить по-французски и для практики, и для
души.
Лене было по-женски комфортно в этой атмосфере ушедшей культуры. Она
впервые почувствовала себя женщиной, дамой. "Мужчина старой закалки!", -
мечтательно говорили молоденькие студентки о своих ветхих, но все-таки
полных мужского обаяния и светского шарма профессорах. Не все, конечно, было
Лене понятно в этом их мире. Например, у них в кабинете анатомии висел
скелет в белом халате и шапочке профессора. Это один из покорных
профессоров, желавший укрепить материально-техническую базу заведения,
завещал свой скелет институту. Он, бедный, не предполагал, что его будущая
студентка будет давиться рвотой, глядя на него и припоминая такие же
безносые лица на лагерном кровавом снегу.
Не смотря на крайнюю бедность быта, студенты любили тогда устраивать
танцевальные вечера. Это были танцы под живую музыку, требовавшие
достаточной подготовки: вальсы, танго, фокстроты, румбы... Студенческие
профсоюзы вузов города в складчину снимали паркетный зал Иркутского
коммерческого института, и под доморощенный джаз молодые люди знакомились,
дружили, влюблялись, женились.
Лена была очень худенькой и веснушчатой девушкой. Она просто не знала,
куда от этих веснушек деваться! Но она имела самые красивые волосы среди
студенток Иркутска. На танцах к ней обязательно подкрадывались
насмешники-горняки - студенты горного института и потихоньку расплетали две
толстые пшеничные косы, пытаясь выявить подплетку. Лена с подружками при
этом делали вид, что ничего не замечают. Потом она, встряхивая шелковистой
волнистой пеной, покрывавшей всю ее худенькую фигурку со взятым взаймы
платьицем, сразу же превращаясь в королеву бала, с улыбкой оборачивалась к
своему новому, потерявшему дар речи, поклоннику.
Лену все время окружала толпа восторженных молодых мужчин. Она никак не
могла сосредоточиться и выбрать себе мужа, все время кто-нибудь звал в кино
или на танцы. А по ночам ей снились мальчик и девочка, они что-то кричали ей
издалека, а она не могла расслышать. Лена просыпалась в слезах и думала, что
сегодня ей обязательно надо влюбиться, вот хотя бы в руководителя практики
по паталогоанатомии. Вот сегодня она там отдежурит и влюбится, прямо в
морге!
Пошла она на дежурство пораньше. Перед осколком зеркала в общежитии она
долго репетировала свою влюбленность, поднимала брови, интересно щурила
глаза, округляла губки. Константин Валерианович был старше ее на пять лет.
Он был фронтовиком, членом партии и очень симпатичным. Почему-то он был еще
не женат. И, хотя все потихоньку говорили о его многочисленных романах, он
нравился Лене. В его взгляде и улыбке было что-то порочное, волнующее, что
так влечет всех женщин. И эта его мрачная профессия тоже почему-то
импонировала неискушенной девушке из таежной глубинки.
- Ленка, скорее! - крикнул ей Константин, уже облаченный в резиновый
фартук. Лена вошла в прозекторскую и увидела голую тоненькую девушку на
столе. Она была совсем свежая, только что доставленная, и казалась еще
живой.
- Константин Валерианович! Что с ней?
- Заворот кишок! На вечеринку пришла, голодная была, видно, на пельмени
накинулась... Студенточка, заря вечерняя!
Константин ловко разделал девушку, в посудину, что держала Лена, вынул
содержимое желудка. Сибирские пельмени покойница проглотила, даже не
прожевав. Они лежали перед Леной ровненькие, точно только что вылепленные.
Кроме пельменей в желудке у студентки не было ничего и очень давно. У Лены
тоже были такие времена, когда она потратила деньги, присланные старшим
братом, на бостоновый костюмчик. И слава Богу, что ее никто тогда не позвал
на пельмени.
Лена очень боялась, что Костя сейчас что-нибудь скажет гадкое, и он
сказал: "Ну, Ленка, сегодня мы с ужином! Вали по новой варить!". Вместе с
посудиной Лена опустилась на цементный пол и заплакала. Из-под колпака
выбились две ее толстые косы. Нет, ни за что она не выйдет замуж за этих
полоумных медиков!
Из морга Лена шла подавленная, настроение было паршивым. На углу, в
утреннем холодном мареве она увидела мужскую фигуру. Она вначале очень
испугалась, потому что после смерти вождя из лагерей выпустили всякую
сволочь, в Иркутске теперь ни одна ночь не проходила без убийств. Но потом
она узнала Анатолия, он ухаживал за ее соседкой по комнате Галей и часто
приходил к ним в комнату. Толя стоял на морозе и нервно курил "Беломор".
- Здравствуйте, Анатолий!
- Леночка! Я тут тебя жду! Девушки сказали, что ты, на ночь глядя, в
морг поперлась! Ты с ума сошла? Ко мне тут пару раз какие-то шпаненки липли,
закурить просили!
- Я на дежурстве была! И вообще мне все равно! А ждать тут меня нечего!
Конечно, ты можешь меня проводить до своей Гали, нам как раз по пути.
- Ленка, я больше так не могу! Выходи за меня замуж!
Лена не успела опомниться, как Анатолий сгреб ее в охапку и стал
целовать. После той девушки с пельменями Костя налил ей стопку спирта и тоже
лез с поцелуями, она кое-как от него отбилась. А Толя застал ее совершенно
врасплох. У Кости была холодная жадность, а этот, кажется, действительно ее
жалел. Она положила голову Толе на плечо и стала реветь. Толя подхватил ее
вместе с докторским саквояжиком и понес к общежитию.
Анатолий был молодым инженером-строителем, приехавшим в Иркутск после
окончания Новочеркасского политехнического института. Он вообще-то хотел
поехать в Якутию, потому что на Чукотку у них распределения в том году не
было. Но в Якутию поехал парень, имевший более высокий бал, чем был у него.
Троечники с их потока были вынуждены довольствоваться такими не
романтическими, приземленными местами как Сочи и Пятигорск. Анатолий был
потомственный донской казак с огромными горячими глазами и шапкой буйных
черных волос. Он случайно познакомился с Лениной соседкой Галиной и зашел за
ней перед киносеансом. Лена в этот момент как раз вернулась из городской
бани и сушила свои волосы перед печкой. Анатолий, увидев ее мокрые
распущенные волосы, большие с поволокой глаза, почувствовал, что он
спекается у той печки, как картошка. Он стал соображать, как ему взять
прислон от враз надоевшей Галины к Лене, к которой стремилась сейчас вся его
душа. Но видеться с ней он мог, только заходя к Галине. Он уже месяц мучался
так, когда узнал, что Ленка, весь день крутившаяся перед зеркалом, вечером
потащилась к Костьке-трупильщику. Анатолий пошел за ней к городскому моргу.
Он замерз, истерзал себя ревностью и понял, что без этой конопатой,
шепелявой польки не может жить.
На их свадьбе пять дней гуляла вся Партизанка, так назывался какой-то
особый район в Иркутске, где, очевидно, когда-то жили иркутские партизаны.
Когда Лена вышла замуж за Толю, его призвали в армию, и они стали
ездить из гарнизона в гарнизон по всему Дальнему Востоку, и на какое-то
время задержались на реке Манджурка.
Там они впервые в жизни попробовали китайские бананы и ананасы. С
отвращением они потом вспоминали китайских уток, которых практичные китайцы
откармливали рыбой, поэтому их жирное мясо, сколько его не туши, так и пахло
рыбой. Здесь же Толя потерял свою прекрасную шевелюру, а Ленины косы понесли
значительный урон. Что-то там было такое, о чем не любят рассказывать
военные руководители, которым всегда мало того, что они имеют в арсенале.
Как и подавляющее число тогдашних молодых семей, Толя и Лена были
отчаянно бедны. Переезды только усугубляли их нищету. Кроме того, они были
средними детьми огромных крестьянских семейств. Во время учебы в институтах
им помогали старшие дети, теперь на них ложилась обязанность по обучению
младших. Каждая копейка учитывалась ими, и тратилась Леной с серьезными
житейскими размышлениями. И еще они оба очень хотели, чтобы Анатолий
поскорее демобилизовался из армии, хотели устроить тихую жизнь в
каком-нибудь хорошем городе. Лене под завязку хватило сибирской и
дальневосточной романтики. Практическая женщина, она хорошо помнила, как их
семейство в Сибири в войну выцарапывало из мерзлой земли на чужих огородах
гнилую картошку.
Она хотела бы жить в таком месте, которое имело бы более благодатные
природные условия, но все же никогда не попало бы в оккупацию. А Толя, чей
родной хутор в последнюю войну оккупировали дважды, и вынужденный писать в
анкетах "был во время войны на захваченных и оккупированных территориях",
целиком в этом был согласен с женой. Но пока они все ездили-ездили,
служили-служили...
Лена очень хотела родить поскорее своих девочку и мальчика, но ее
плодовитые родители завели еще одну дочку напоследок, а от папы Анатолия
пришло слезное письмо о срочных выплатах налогов, с которыми они не могли
справиться сами. И Лена, посылая их родителям денежные переводы, с горькими
мыслями все отодвигала встречу со своей девочкой.
По ночам она часто думала об этой девочке. Она должна сделать все,
чтобы у маленькой в детстве было все замечательно, а не как у Лены. Еще в
институте на третьем курсе, на практике по педиатрии, их водили в
показательное детское отделение. Лена впервые увидела там детскую
никелированную кроватку, которая потрясла ее своим великолепием. Она твердо
решила, что у ее дочки будет такая же! Нет, она не может рожать на чемоданах
в переполненном офицерском бараке!
Они как-то там предохранялись. Понять это могут только те, кто пытался
предохраняться в 50-е годы в СССР. И вообще, секс - в огромном дощатом
бараке с одним титаном на семнадцать семейств с бабками и детьми оставил у
Лены на всю жизнь достаточно сильные ощущения.
После демобилизации Толи они стали перебираться поближе к центру
страны. Строителю и врачу были везде рады. И вот, они осели в небольшом
городе в Предуралье. Здесь им наконец-то дали первое в их жизни отдельное
жилье - настоящую однокомнатную квартиру! Хотя она была совсем маленькая, а
ее единственное окошко упиралось прямо в трубу районной котельной и
занавески были постоянно в копоти, но какое это было счастье! Их особо не
интересовала история этого городка, который вообще-то еще до революции был
известен на весь мир своими оружейными производствами, недалеко от их дома
даже жил всемирно известный конструктор автоматов. Какое им дело до этого
всего? У них была радиола, коллекция пластинок Лещенко на рентгеновских
снимках, они были молоды, и их жизнь только начиналась! Теперь даже можно
было подумать о маленьком!
x x x
Бывают в жизни грустные дни. Они становятся очень грустными, когда все
тянутся и тянутся один за другим месяцами, годами... Молодая чета выяснила,
что весь их героический взаимный сексуальный садизм был совершенно напрасен.
1 2 3 4 5 6 7
У Елены, скорее всего, никогда не будет детей. Из-за голода в военном
детстве она имела недоразвитые женские органы. Они жили в ожидании чуда, но
ожидание затягивалось. Дальнейшая их совместная жизнь была под вопросом.
Множество одиноких женщин уже пытались "раскрыть" Лениному мужу глаза.
Поэтому она очень нервничала и часто уходила на работу с опухшими от ночных
слез глазами.
Как-то Анатолий пришел нетрезвым с работы и сказал, чтобы Лена не
переживала, они еще подождут год, а потом уедут туда, где их никто не знает,
и возьмут малышку из роддома. Но каждую ночь Лена плакала и звала свою
девочку.
Однажды Лену вызвала главврач - знающая, пьющая, курящая, прошедшая
фронт баба, и потребовала объяснить, почему она плачет в ординаторской.
Выслушав сбивчивый Ленин рассказ, она молча написала ей направление к
знаменитой в их городе Калинкиной.
Калинкина была представителем старинного русского рода повитух, ее мать
была акушеркой, сама Калинкина тоже стала врачем - геникологом. В их роду
женщины рождали, в основном, девочек, которые с детства помогали своим
матерям облегчать муки рожениц и повивать младенцев.
Калинкина была тогда не первой молодости, но очень моложавой,
жизнерадостной женщиной. Возле нее постоянно были друзья, подруги,
малознакомые люди, с которыми она легко сходилась. Калинкина приняла Лену
очень хорошо, с энтузиазмом и рвением она стала соображать, как помочь ей
родить младенчика. Интересуясь всеми медицинскими новинками, она решила
опробовать на Лене некоторые новые тогда гормональные препараты.
Лена оказалась весьма исполнительной и аккуратной пациенткой. Небольшая
надежда все-таки была, и она очень старалась. А когда Калинкина после
очередного осмотра сказала: "Лен, ты только не волнуйся, особо не надейся,
но, по-моему, что-то есть!", они расценили это как общую победу. Правда, обе
врачихи хорошо понимали, что выносить ребенка с детской маткой шансов мало.
Анатолий переживал, ликовал, терял надежду и снова верил. Елену мучил
жестокий токсикоз. Она очень береглась, ходила только пешком, не пользуясь
общественным транспортом. Они теперь все время жевали и нюхали халву. Как
ростовский житель, Толя раньше очень любил халву, но после того, как они
были беременные, он не мог брать халву в рот лет пять.
Когда Лене бывало совсем плохо, она, намаявшись, старалась заснуть,
свернувшись калачиком, поверх покрывала на их кровати. Однажды ей приснился
высокий, похожий на китайца человек с длинными черными волосами, собранными
в странный пучок. Он, улыбаясь, вглядывался в нее и уважительно кланялся,
как бы говоря, что все будет хорошо. Лена проснулась и сообщила мужу: "Толь,
я какого-то мужика желтого видела, он мне улыбался!". Анатолий решил, что
это верный знак того, что родится мальчик. Они тут же придумали для него
замечательное имя - Санька! Так звали Толиного папу. С этого времени все
пошло как-то само собой. Токсикоз отступил, аппетит у Лены стал просто
замечательный. Оставалось просто ждать.
x x x
Младенец и по подсчетам супругов, и по подсчетам Калинкиной должен был
родиться в новогоднюю ночь. Но прошло три недели в бесплодном ожидании и
непрерывных терзаниях родителей. В первые мгновения, когда Солнце покинуло
созвездие Козерога и встало в созвездие Водолея, будущая мама ощутила и
первые схватки. Родилась крупная, не по-русски красивая девочка.
В древности астрологов бы очень удивило рождение в такое время девочки,
потому что в этот час, когда в мир приходили воины, рождались, как правило,
мальчики.
Девочку назвали Варварой, Варей, Варюшей, Варенькой. Варины родители не
могли наглядеться на рожденное ими дитя. Их совершенно не смущали длинные
черные жесткие волосы, желтый оттенок кожи и монголоидный разрез узеньких
глазенок, которыми она с любовью на них взирала. Именно о такой дочке они и
мечтали! Все эти странности ее внешнего вида вполне научно были объяснены
педиатром роддома, как детская желтуха. Этой желтухой Варя болела еще
месяцев до десяти. После чего ее облик стал разительно меняться,
сглаживаться и приобретать ярко выраженные отцовские черты.
А спустя год после того, как родилась Варя, умерла ее вторая мама
Калинкина. Она отходила мучительной смертью на последней стадии рака.
Десница Господня обрушилась на энергичную, столькими любимую женщину страшно
и неожиданно. Ее терзал голод, но она не могла принять пищу из-за опухоли в
пищеводе и желудке. Метастазы были уже разнесены по всему ее организму, и
боли не снимали даже большие дозы морфия, который в кармашках халатов
таскали ей дочь, внучки и вся медицинская общественность города.
Глядя огромными глазами в черных полукружьях век, она с мукой просила
Бога о смерти и с удивлением спрашивала не столько окружающих, сколько себя,
почему же ей, которая помогла стольким людям, выпала такая смерть? Но в то
время, когда государство уничтожало тысячами своих граждан, обрекая многие
семьи на распад и нищету, а женщин - на безмужнее существование, запретив,
однако, им делать аборты, многим женщинам помогла тогда Калинкина избавиться
от нежелательного потомства, приняв их грех на себя. Она так и не поняла,
как, будучи таким проницательным врачевателем в чужих заболеваниях, она
совершенно не заметила свой вполне типичный, ставший для ее карьеры в
медицине роковым случай
О ВАССАЛЬСКОЙ ПРЕДАННОСТИ И НОЧНЫХ ГОРШКАХ ПОВЕЛИТЕЛЕЙ
Из первых воспоминаний детства Варя вынесла убеждение, что ее родители
- самые замечательные люди, которые очень любят ее. Поэтому ей, проявляя
принятую в таких случаях преданность, не следовало нервировать их
младенческими капризами, а необходимо было как можно более радовать,
украшать каждый их день своим существованием. И поверьте, не то было
странно, что этот ребенок знал, что такое вассальская преданность,
добровольно отдаваемая как дар, ведь многие дети долго помнят и не такие
странные вещи, а то, что малышка строго следовала этим принципам.
Варя не изводила своих родителей типичными младенческими истериками,
она мирно спала каждую ночь, она не болела, развилась четко, как было
сказано в маминой медицинской книжке по педиатрии. Маленькая быстро
освоилась с горшком и совершенно спокойно переносила одиночество в детской
никелированной кроватке с панцирной сеткой - гордости Вариных родителей.
x x x
Как-то папа Толя взялся выполнить какую-то сложную проектно-сметную
документацию, он сидел с ней дома по ночам, что-то высматривая на
логарифмической линейке. Варя, на самом деле, почти не спала по ночам, ей
хватало дневного сна, а ночью она лежала с закрытыми глазами и очень
скучала.
Утром она ждала, когда из-за толстой черной трубы встанет солнце, а
потом проснется мама и будет ее кормить. Поэтому ей очень нравилось
подглядывать за папой. Правда, после работы теперь папа возвращался
измотанный, злой и почти не вынимал ее из кроватки для милых родительских
утех. Зато когда папа сдал свой проект, то на полученную премию он купил
фотоаппарат "Зенит" и все для печати фотографий! Варина младенческая жизнь
теперь тщательно фиксировалась родителями и помещалась в виде черно-белых
снимков в огромный плюшевый фотоальбом.
x x x
Первые проблемы обрушились на ее родителей, когда Варя пошла в садик из
ясель, где ее очень любили, и ценили за непритязательность, взрослую
рассудительность и непоколебимое спокойствие. Началась, принятая в те
времена, идеологическая обработка маленького гражданина, к которой Варя не
была подготовлена ни Мойдодыром, ни доктором Айболитом.
В каждой группе садика был обособленный ленинский уголок, где стоял
бюст Ленина, висели вырезки из журналов с его редкими фотографиями и
репродукциями живописных полотен, с изображениями Ильича. Трогать руками эти
предметы детям не разрешалось. Воспитательница с жаром рассказывала малышам
о замечательной жизни дедушки Ленина и о том, как он любил всех детей.
На этих занятиях Варя вертелась, чесалась, задавала всякие нелепые
вопросы, за которые ее ставили в угол темной кладовки. Если она сидела
далеко от окна и не могла следить за тем, что происходит на улице, она
пялилась на детей, не понимая, как Ленин, даже не видя их, мог любить всех
их скопом. А может он и любил их только потому, что никогда не видел?
Посмотрел бы он на Андрейку, который ссытся каждый тихий час, или на Аньку,
которая потихоньку жрет свои сопли, или на Машку, у которой каждый раз
находят вшей...
Варя привыкла раньше слепо следовать воле старших, безоговорочно верить
их каждому слову. Но, слушая Галину Ивановну - рыжую, прыщеватую, измотанную
жизнью женщину, которая не могла, по виду, знать всей истины, Варька впервые
испытала стыд за взрослую ложь.
Девочке с младенчества снились странные сны о чужой малопонятной
стране, о сильном желтолицем мужчине в кожаных латах. Варя давно потеряла ту
границу, которая разделяла ее сны и реальность. В своих дневных играх она
продолжала ночные разговоры, с жаром спорила с кем-то, сражалась, подолгу в
одиночестве размышляла. Желтолицый тянул ее к себе своей житейской историей,
своими мыслями, всей жизнью.
Так, как знала его по длинным красочным снам Варя, не помнил и не знал
никто. Варька многого не понимала в тех снах, в мрачных приключениях, о
которых ей рассказывал желтолицый, ей казалось, что она слышит его мысли и
смотрит на мир его глазами.
В одном из снов она видела своего воина во главе свиты, за которой
бежали полуголые узкоглазые ребятишки, которые кричали ему: "Обезьяна!
Обезьяна!". Как не молил желтолицый Богов о сыне, детей у него не было,
поэтому, смирившись с прозвищем, которое ему дали дети, он испытывал почти
физическую боль, глядя на маленьких вертлявых ублюдков. Нет, если не имеешь
сына, к чужим детям будешь испытывать только ненависть!
Желтолицый тоже с детства грезил властью, он знал, что такое близость к
ней, знал тянущую, никогда не утоляемую жажду собственного величия. И никто,
кроме Вари, не подозревал, что на кровавый захват престола после умершего
владыки желтолицего толкнула детская мечта. В этом ему было трудно
признаться даже себе. Как-то мальчишкой с многочисленными зеваками он видел
торжественную процессию, бережно доставлявшую фарфоровый ночной сосуд,
вывезенный для правителя страны из-за моря. Тогда-то он и дал себе зарок
пользоваться только этой чудесной хрупкой посудиной. К тому, что задумано в
детстве, в те времена шли по чужим головам.
А воспитательница говорила, что дедушка Ленин еще будучи, судя по
картинке в детской книжке, хорошеньким кудрявым мальчиком с садовой лейкой,
решил осчастливить трудящиеся массы земного шара руководством
Коммунистической партией и созданием первого в мире государства рабочих и
крестьян. Варя сравнивала эти Ленинские мечты с близкими и простыми мечтами
человека из снов, что-то было в них не то, не так...
И по ребячьей наивности, из желания лучше понять, то, что ей внушали,
Варька как-то на показательном занятии, которое проводила их
воспитательница, спросила в присутствии заведующей садиком: "Галина
Ивановна, а что, дедушка Ленин никогда даже не какал?".
Ее вопрос повис в тяжком молчании, дети от страха перестали колупать
носы, а няня у двери замерла с грязной кастрюлей в руках. Все смотрели на
заведующую, которая, фыркнув, молча вышла из группы.
Заведующей у них в садике была очень красивая загадочная женщина. Помог
ей на это место устроиться ее любовник - крупный военный начальник из
Москвы, с которым она познакомилась в конце войны на оборонном заводе. Там
она, детдомовская сирота, работала после ФЗО. Она еще помнила своих
родителей - молодых интеллигентных людей, канувших в волнах последней
предвоенной репрессии. У нее рос такой же, как она, красивый мальчик, совсем
непохожий на своего пожилого отца, обремененного семьей и государственными
заботами.
После злополучного воспитательного часа Варьку опять наказали. А потом
ее вызвала к себе заведующая в свой кабинет для проработки. Если бы она ее
не вызвала, то Варя так и стояла бы в темноте кладовки, куда складывали
раскладушки и детские матрасики. Она там и так уже простояла очень долго.
Девочка с любопытством глядела, как заведующая жадно затягивается
сигаретой у раскрытого окна. Она обернулась к Варьке и со смехом спросила:
"Ты что, Варвара, совсем дура?". На этом ее проработка закончилась, но она
дала Варе гораздо больше, чем все воспитательные часы вместе взятые.
Дети - самые жестокие создания, особенно, если ими коллективно
руководит, науськивает неумный взрослый человек. Варю стали травить дети.
Она не могла спокойно сходить в общий с мальчиками туалет с унитазами,
выполненными вровень с полом. Обязательно врывался какой-нибудь озорник и
кричал: "Варька! Расскажи, как Ленин какал!". Варина мама, после жалоб
Галины Ивановны, опять стала плакать ночами, а утром просила Варю все время
молчать.
Варя понимала, что без ее решительных действий ситуация станет вовсе
неуправляемой. Поэтому она подкараулила самого ненавистного шалуна, когда
он, раскорячив ножонки, присел в туалете. Когда Варя встала напротив него,
он по привычке, ничего не заподозрив, натужно спросил: "Варь, а как Ленин-то
срал?". Варя огрела его кулаком по голове так, что он с размаху уселся прямо
на содержимое унитаза и мстительно ответила: "А вот как!". Потом ее
заставили вытирать испачканную задницу ревущего мальчугана, что она кое-как
сделала. Целый день дети показывали на него пальцем и, зажимая носы,
говорили друг другу: "Вон, Ленька как Ленин посрал!". После этого к Варе
никто не приставал, хотя она здорово береглась первое время, посещая туалет.
ВАРЬКА УСТРАИВАЕТ СВОЮ ЖИЗНЬ
Варька как-то проморгала, что всех мальчиков в их группе уже
расхватали. Никого ей не досталось! Никто не хотел на ней жениться! Она
зажимала крупным развитым телом какого-нибудь сопляка, и требовала
немедленно на ней жениться, а тот ей сообщал: "Да ты чо? Я уже на Наташке
женюсь!".
Варя не знала, куда ей деваться от отчаяния. Что скажут папа и мама,
если узнают, что она осталась неженатой? Мама, наверно, опять плакать будет!
Как бы ей ухитриться и отхватить кого-нибудь?
Она била девочек и мальчиков, но даже после этого они не отказывались
от своего намерения пожениться. Она была вне этого замечательного праздника
жизни. В садике у них каждый день проходили шумные свадьбы, после которых
молодоженов била Варька. Но однажды к ней подошел уже два раза женатый Игорь
Сударушкин и сказал, что он вообще-то сразу хотел на ней жениться, но
боялся, что она его побьет. А теперь, когда Варя его все равно побила, он бы
на ней женился.
Варя сразу как-то остепенилась замужем. Драки у них в группе
прекратились. Она, на правах жены, отобрала у Игоря красивые полосатые
носочки и, к всеобщей зависти, стала их носить сама. Потом их мамы
объяснялись друг с другом очень громко в раздевалке. Теперь Игорь уходил
домой в носках, а, приходя в садик, отдавал их Варьке. Он отдавал ей и все
ириски с полдника, потому что Варя их очень любила.
x x x
Ночью Варина мама вставала и проверяла Варю. Варя сквозь сон
чувствовала, как мама трогает ее лоб, оправляет одеяло, слушает ее дыхание.
Ей было очень жалко маму, которая иногда кричала ночами. Как-то сквозь сон
Варя сказала: "Не бойся, мама, я все время буду с тобой!". Мама,
успокоенная, ушла. Хоть бы они еще кого-нибудь родили, тогда бы ее мама не
шаталась бы по ночам.
Но когда мама подходила к ней по ночам, Варя почему-то испытывала стыд,
будто она в чем-то солгала маме. Варя хорошо знала, что она совсем не та
девочка, которую ищет мама ночами. Поэтому она легче всего чувствовала себя
с папой. Она слушала рассказы о его родине и об осадках фундаментов. Папа
иногда сдавал объекты и приходил домой пьяным, тогда мама отсылала его от
себя, и он с Варей шел стирать белье, и они долго разговаривали под шум
льющейся воды. Один раз четырехлетняя Варька посоветовала отцу завести
второго ребенка.
- А как же мы жить будем, Варенька? Квартира маленькая, получки нашей
едва-едва хватает, я тебе уже не смогу каждый день леденцы покупать,-
засомневался папа.
-А-а, как Бог даст! Ты бы вот головой думал иногда, почему маму зав
отделением провожает! Они у подъезда вчера целый час стояли и хихикали! А
дома, вместо того, чтобы кушать готовить, она потом у зеркала все крутилась
и брови карандашом рисовала.
- И я еще пьяный приперся!
- Да не кисни ты, не отрезанный ломоть! Если бы у меня брат был
маленький, то и мне веселее было бы, и мама бы семьей занялась.
- Тебе бы с матерью моей, с Настасьей Федоровной пожить. Вы бы с ней
общий язык нашли! Обе - маленькие и башковитые!
Варя действительно была не по возрасту башковитой. Кроме садика она
практически не общалась со сверстниками. Во дворе ее приняли в компанию
мальчишки значительно ее старше по возрасту. С их слов и наблюдений, здорово
ее озадачившим, она, собственно, и рассказала папе о нестандартном поведении
мамы.
"Все, Варька! У тебя папка новый будет! Да не кисни ты, не отрезанный
ломоть! Будешь жить, как Бог даст!" - предупредил ее многоопытный
десятилетний дружок Валерка, мама у которого жила с попом городской церкви.
Когда кто-то принимался дразнить Валерку за длинноволосого материного
примака, они с Варькой били его на пару.
Варька бегала с ребятами по соседским дворам, где они играли в
"караульщиков". Это была такая игра, в которой Варька никак не могла до
конца разобраться. Она там все время что-то караулила и предупреждала друзей
тихим свистом. К ней, единственной девочке в компании, ребята относились со
взрослой заботой, следили, чтобы она не ругалась плохими словами, а в десять
вечера прогоняли домой. Это было замечательное время, потому что у них все
время откуда-то были деньги на мороженное и ириски. Жаль, но оно быстро
закончилось, потому что к осени Варькиных дружков, включая Валерку,
разобрали по колониям. Хорошее ведь всегда заканчивается быстро.
x x x
Через год семья увеличилась. Родился маленький Сережа. Этому пацану
либо было плевать на вассальскую преданность, либо он понимал ее совершенно
иначе, чем Варя. Он считал, что и папа, и мама, и сестра существуют только
для него, любимого. Поэтому он орал ночью, днем, утром и вечером. Сначала
родители пытались как-то систематизировать его крики, полагая, что они
являются следствием каких-то причин, может быть даже заболеваний. Но все
теории этот младенец опровергал сразу же. Его не устраивало абсолютно все.
Варя сразу поняла, что Серега орет просто так, от недомыслия. Он замолкал,
когда она начинала тихо беседовать с ним, но развлекать его ночью она не
могла. Поэтому Варька придумала ему занятие на ночь: на все десять пальцев
брата теперь надевались здоровые соски, которые он по очереди мусолил всю
ночь.
Брат у Варьки, конечно, получился так себе. Без четких жизненных
понятий и ориентиров. Зато папка остался старый.
ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ ВОЙНЫ?
Варю же в этот период очень волновало и интересовало одно - война!
Почему-то просто даже само это слово вызывало в ней внутренний трепет, хотя
родители практически ничего не рассказывали Варе о войне. Они ее хлебнули
досыта, и просто не могли, не хотели вспоминать. Варя была первым ребенком
по прямой линии в семье отца, который не видел войны. Хотя мама Вари тоже не
видела войны так, как ее повидал папа, но она с лихвой испытала все ее бремя
и страшную изнанку.
Проходя по городу с папой из садика, Варя видела у пивных безногих
грязных дяденек в телогрейках на катушках. Все называли их "самоварами".
Папа говорил, что они были на войне, и там им оторвало ноги. А за девочкой
Мариной из их группы приходил иногда ее папа со страшной пластмассовой
нижней челюстью и без носа. У него на груди болтались две боевых медали, и
от него все время пахло водкой. Мама Марины была поварихой в их садике, она
тоже иногда пила, а потом плакала и пела громкие песни. Варька старалась не
замечать всех этих военных неудачников. Воины - это особый клан людей,
другим на войне делать было просто нечего. Война - это свой замкнутый мир,
это не для всех. Чего эти самовары-то туда поперлись?
Вот про войну Варя могла слушать воспиталку сколько угодно! Галина
Ивановна расписывала необычайные подвиги солдат, их героизм и мужество.
Война в таких рассказах выглядела легким и интересным делом, враги -
глупыми, самодовольными и, судя по снаряжению, очень богатыми.
Сережка из кроватки молча пялил на Варю мутные голубые глазки, когда
она маршировала перед зеркальным шкафом под военные марши и песни
краснознаменных ансамблей, лившихся из радио. Если бы ее в этот момент
спросили, как в песне: "Хотят ли русские войны?", она бы, конечно же,
ответила утвердительно.
Им объясняли, что мальчики - все, как один, будущие солдаты, а девочки
- санитарки. Варька жестоко завидовала пацанам, но была рада и такому своему
военному применению. Вся душа в Варе играла от этих рассказов, ей хотелось
немедленно попасть на эту войну. Дома она держала в боевой готовности
санитарную сумку, куда потихоньку от матери прятала медикаменты, марлю,
вату. Она понимала, что ей надо переждать какое-то время и подрасти, но с
трудом терпела вынужденное бездействие. Вот придет она к военным, а они
сразу увидят, что она не какой-нибудь пьяный самовар, что держать ее в
санитарках себе дороже будет. Они ее сразу командиром части поставят, а она
там по ходу дела разберется.
Как-то, когда ожидание стало совсем нестерпимым, Варька подошла к
воспитательнице и, стесняясь, пересиливая себя, спросила: "Галина Ивановна,
а в какой стороне война?". Галина Ивановна, сосредоточенная в этот момент на
возникшей на их площадке возне, не задумываясь, махнула наугад рукой. Потом
она, со слезами, при участии милиции, вспоминала, куда же именно она махала.
Варю выловили прохожие, когда увидели, что пятилетняя девочка, совсем одна
стоит на заводской плотине. Она соображала в тот момент, как ей преодолеть
огромный заводской пруд.
Мальчики приносили в садик вырезанные из дерева ружья и пистолеты,
стреляли друг в друга из-за кустов. Варя внимательно присматривалась к их
игре. Вот, значит, как теперь воюют, из-за кустов. Она пыталась объяснить
детям, как это интересно - драться, глядя врагу в лицо, вдыхая его страх и
смерть. Да, и тебя, конечно, могут убить, но ведь на то она и война - эта
самая азартная и высокая игра со смертью. Ей было странно, что уже в детской
игре маленькие мужчины пытались выгадать для себя какую-то выгодную позицию
в кустах и победить своего врага исподтишка, украдкой. Вот саданут по этим
кустам, и подбирай потом санитарки самоваров!
СЕМЬЯ СОСТОЯЛАСЬ
Теперь у ее родителей были мальчик и девочка - "красные дети", как их
называли в народе, их семья состоялась. Папа и мама переживали период новой
влюбленности друг в друга, им хотелось теперь больше быть вместе наедине.
Правда, это редко удавалось. Варя была преданной ответственной девочкой, ее
родители получили прекрасную няньку. Они почти полностью передоверили
воспитание брата Варе, которая, из присущей ей заботливости и хлопотливости,
слишком баловала невозмутимого, ленивого и капризного бутуза.
Папа и мама очень много работали. В них еще была крестьянская закваска,
которая выражалась в умении "ломать" работу, внутренней неловкости
пребывания без нее, сидения сложа руки. Их должности к концу 60-х годов были
достаточно высокими. Сейчас над этим можно посмеяться, но для Вариных
родителей это означало только одно: высокая ответственность. Поэтому Варя не
помнила выходных или праздника, когда папу или маму бы не вызвали срочно на
работу, где они, по их выражению, просто прикрывали чью-то задницу. Папа
обычно уходил к 7 утра, возвращался около 11 часов вечера. Мама работала на
две ставки с четвертью. Только советский врач знает, что это такое. Мама
Вари была очень хорошим специалистом, на протезирование к ней записывались
на полгода вперед. Бабушки Вари и Сережи жили очень далеко: одна - в Сибири,
другая - в Ростовской области. В городе у их семьи вообще было очень мало
знакомых.
Поэтому дети часто оставались одни. Варя ненавидела все чужие задницы
вместе взятые, особенно, когда из-за этих задниц срывались походы в кино или
на карусели. В этой ситуации папа не мог не принять решения, и он его
принял. Для Вари, конечно, не было секретом, что это решение вначале
обдумала мама, а только потом принял его папа. Но, так или иначе, оно было
принято. С этого момента ежегодно дети отправлялись на три-четыре месяца к
родителям папы на хутор в Ростовскую область, где, по их представлениям, за
городскими беспризорниками должен был осуществиться надлежащий надзор и
уход. Дети получали бы разнообразную калорийную пищу, богатую витаминами,
клетчаткой и микроэлементами. Они находились бы весь световой день на свежем
воздухе, в общении с природой.
Если их практическая мама продумала все до таких мелочей, как
микроэлементы, то вопрос можно было считать решенным. Через некоторое время
добро на приезд внуков от бабушки Насти было получено, и для детей начался
новый период жизни, который можно назвать, "хуторским".
НОВЫЕ РОДСТВЕННИКИ
Где-то очень далеко в Ростовской области находились два хутора,
разделяемые маленькой тихой речушкой. Сюда издавна уходили те, кому была не
по душе холопская крепостная жизнь. Эти люди привыкли самостоятельно
справляться с трудностями, полагаясь в том, только на себя. Здесь не принято
было посвящать в свои беды соседей, хотя все они были широки душой и
отзывчивы. Выживали на хуторах далеко не все. Раньше сам жизненный уклад был
огромным испытанием. Ведь мирное существование казака могло в любой момент
прерваться. В каждом дворе стоял конь, не использовавшийся в хозяйственных
работах, в каждом дворе имелся собранный вещевой мешок и готовое к
применению оружие. Казаки этих хуторов должны были явиться к сбору в станицу
через три четверти часа после появления вестового. Постоянная готовность к
отпору и полувоенная жизнь с ежегодными обязательными военными сборами, с
необычной иерархической демократией выковывали весьма своеобразную породу
людей.
x x x
Варя и маленький Сережа были впервые оставлены родителями на попечение
бабушки и дедушки весной, когда брату исполнилось полтора года. Южный говор,
иная несуетная жизнь, иной климат неожиданно пришлись Варе по душе. С
удивлением она узнавала о своих родственниках много нового. Здесь с ней
обращались как с равной, как со взрослой. По хуторским понятиям она уже и не
считалась ребенком - на ней была обязанность по уходу за братом. Кроме
сельскохозяйственной работы заняться здесь было нечем. Кругом - ровная как
стол степь. Когда-то у хуторов была до революции огромная дубовая роща, но
потом ее повывели. Но речка была замечательная! С мелкими песчаными заводями
и теплой водой. Дед вылавливал в ней раков ведрами, они их варили с укропом
и тмином. Никто особо за Варькой и братом не следил, считая, что девка она
уже взрослая, сама разберется. У деда и бабушки было много своих забот.
Насчет микроэлементов и вообще жратвы мамин план попал в самую точку. В двух
погребах висели копченые колбасы, окорока, стояли кринки со сметаной и
сливками, десятилитровые банки с маринованными огурцами и помидорами,
вишневыми компотами, бочки с солеными арбузами. В амбаре - в сундуках,
стоящих друг на друге в четыре ряда, хранилось сало. Каждое утро дед шел в
сарай к курам и выпивал пару теплых еще яичек. В хозяйстве откармливалось
два кабана, а вечером с выпаса Варя встречала корову с телкой и пять пуховых
козочек. Кур и гусей на хуторе никто не учитывал, они плодились и жили там
сами по себе, почти не требуя ухода, ими просто пользовались, приготовляя
гусиное сало, шкварки, копченые тушки, перовые и пуховые подушки. Отец в
каждом письме просил своих родителей сократить поголовье живности, облегчив
себе жизнь. Пять их оставшихся в живых детей разъехались в разные стороны,
дедушка и бабушка жили на подворье на 36 сотках одни. Но старые люди не
могли пересилить себя и свернуть свою жизнь на непривычное праздное
существование.
Раньше Варя была твердо уверена, что она - русская. Пребывание на
хуторе посеяло у нее на этот счет большие сомнения. Например, девичья
фамилия бабушки Насти была, оказывается, не Кукарекина, как было записано в
ее паспорте, а Кукаричикян. Ничего удивительного в этом не было, так как
когда-то в казаки общество принимало даже крещеных татар. А армяне были
все-таки христиане, хоть и соленые. Они при крещении младенцев мазали не
елеем, а соленой водой.
Но, поскольку одна половина хутора их упорно кликала Кукареками, а
другая половина - Чикамасами, Кукаречикяны были вынуждены поменять перед
самой империалистической войной свою фамилию на более благозвучную -
Кукарекины.
В казацкой крови смешались и кипели крови всех южных народов, откуда
только не везли себе казаки поперек седла жен, до тех пор, пока не
расплодилось и не расцвело новое на Руси горластое, ушлое племя. "Донской
казак" - эту национальную принадлежность и записывали до революции в
паспортах, поскольку зачастую не представлялось возможным уследить прямую
линию. Этих кипящих энергией отчаюг было необходимо держать в крепкой узде,
которой было для них раньше полувоенное положение казака. Александр Кузьмич
Ткачев, дедушка Вари и Сережи, имел в жилах греческую, турецкую, цыганскую
кровь. Но главное, как выяснила Варя, он имел такую широко распространенную
по Ростовской области фамилию, что это было все равно, если бы не иметь ее
вовсе. Ткачевы, Ткачуки, Ткачи, Ткаченко в изобилии произрастали в этих
местах с давними ремесленными традициями. И уже годы спустя Варя столкнулась
с несколько иной транскрипцией своей девичьей фамилии. В газете была ссылка
на мнение какого-то адмирала флота по фамилии Неткачев. Это уже было, как
говорится, не из родовы, а в родову!
x x x
Варя видела, что люди помнят, хранят и еще живут традициями казачества,
с грустью вспоминают такое близкое для них, но уже "старое" время. Она
спросила бабушку - казаки ли они? Бабушка ненадолго задумалась, а потом
сказала, что уже, верно, нет, не казаки. Она долго рассказывала Варе о
жизни, об ушедших людях, бывших ее ровесниками. Рассказывала больше для
себя, перетасовывая вольно события и даты, не рассчитывая на рассеянное
внимание ребенка. Но Варя впитывала эти рассказы как губка. Они позволяли
многое понять, оценить в жизни, взглянуть на многие вещи иначе, чем им
объясняли в садике. По ее мнению, населявшие хутора люди были более близки
ей по духу, чем рисованные герои детских книжек. Их мир органично вписывался
в ее внутреннее состояние, был ему созвучен. Именно так она, когда-то давно,
представляла себе настоящую, полноценную жизнь: любить - так любить, а
рубить - так рубить! А этот их клич: "Сарынь на кичку!" - поставил точку в
Вариных колебаниях, она стала совсем хуторской.
Бабушка, закатив от умиления глаза, расписывала дореволюционную
хуторскую жизнь с прилагательными в превосходной степени. Варя четко
выделила для себя смысловую синтагму: жизнь до революции здесь была больше
наполнена смыслом, замечательной едой, хороводами и красивой одежей. Но как
же быть с четко усвоенной ею схемой: до революции все плохо, а после нее -
сразу же все хорошо? На все Варькины идеологические искания бабка
презрительно махала рукой и категорически изрекала: "А! Все брешуть
краснопузи!". Варе такая позиция представлялась однобокой, она понимала, что
ей еще многое предстоит выяснить. Например, куда делись все донские казаки?
По логике выходило, что они вымерли сами по себе, вследствие вскрывшейся их
полной ненадобности. Когда она поделилась своим логическим выводом с
бабушкой, та обозвала ее обидно "кацапкой" и долго гонялась за ней с мокрой
тряпкой и криками: "Я те расскажу, как казаки сами вымерли за
ненадобностью!". Бабка пожаловалась деду, и тот, обычно такой добродушный,
надулся и не разговаривал с Варей за вечерей.
x x x
Осень наступила как-то неожиданно. По ночам зашумела листва, утром
стало холодать. Пора было собираться домой. За детьми приехал отец. Бабушка
стала хлопотать, собирая их в дорогу. Пока папа и его друзья, жившие на
хуторе, ездили пьяные на мотоцикле по степи и кричали песни, бабушка увязала
два чувала с колбасами и салом, отобрала корзину свежих яиц. Потом они с
Варей сходили за папой и приволокли его домой. Утром папа был сердитый,
сказал бабушке, что это он все не довезет, что у них с маленьким Сережей две
пересадки. Бабушка с Варей быстро переклали самое необходимое в ее заплечный
рюкзачок, и - прощай, хутор!
ОПЯТЬ САДИК, БЛИН...
Зиму было вспомнить совсем нечем. Был один садик. Утром они выходили с
папой очень рано. Вначале заносили толстого, тяжелого Сережку. Потом, мимо
круглого пивного павильона, который в народе звали "шайбой", шли в садик. На
улице было хоть на что посмотреть! К домам у дороги подвозили торф в
брикетах. У него был ни с чем не сравнимый запах! А по дорогам старые
грустные лошади тащили раздолбанные телеги с молочными флягами. Иногда они
заезжали на тротуары, где после лошадей всегда оставались огромные какашки.
Какашки Варька не брала, а торфянные брикеты иногда тайком притаскивала в
садик. Варю стали очень уважать мальчики из их группы. И не только потому,
что она их била. Вечером папа заезжал за ней на огромных страшных
автокранах, и они ехали проверять вторую смену. Пацаны умирали от зависти,
глядя в дырки в заборе. Потом папу повысили, он стал ездить на газиках, это
было совсем не интересно. Утром теперь они тряслись с Сережкой в холодном
газике с замерзшими окошками, а вечером их везли на нем же домой. Какая уж
тут романтика!
C повышением у папы стало намного больше сдаточных объектов. Раньше он
сдавал один раз в квартал, теперь он стал сдавать объекты каждый месяц, а
потом и каждую субботу. Кроме того, к нему теперь часто приезжало начальство
из Москвы. Приходил он домой после этого глубокой ночью очень пьяный. Мама
не разговаривала с ним, родители общались через Варю: "Пойди, скажи своему
отцу...", "Доча, скажи маме...". Маме надо было беречь руки, потому что она
должна была ими каждый день что-то делать у больных во рту. Поэтому папа в
неразговорные дни мыл вместе с Варей полы и стирал белье. После уборок и
стирок мама оттаивала и начинала разговаривать с папой до новой сдачи
объекта.
Весной в садике у Вари прошло мероприятие под названием "Здравствуй,
школа!". И только тогда до нее дошло, что ни с кем из этих ребят она больше
не увидится, что все они пойдут в разные школы. Ей стало грустно. К ней, со
слезами на глазах, подошел Игорь Сударушкин и они чинно, как и положено
женатым, простились навсегда. В мае Варю и Сережу снова направили на хутора.
ТАБОР УХОДИТ В НЕБО
Жизнь в глубинке Ростовской области и тогда еще требовала достачного
душевного подъема. Мать отдельно собирала ей пакет медикаментов, подробно
разъясняя, чем и в каких случаях необходимо пользоваться. Медицинской помощи
на хуторах с населением около шестисот человек не было. Телефонная связь
появилась несколько позднее у колхозного счетовода и в начальной школе. Да и
электричество протянули только-только, потому что здесь летом стали
устраивать военные лагеря на месте традиционных казачьих сборов, которые
проводились на хуторах еще до революции. Если весной и летом у стариков
гостило множество городских родственников, то в зимнее время это вообще были
глухие места. Хутора значительно уменьшились по сравнению с довоенным
временем. Многие семьи распались и разбрелись по свету, от многих остались
только старухи, которые почему-то живут дольше стариков. Зачастую при
старухах коротали век незамужние пожилые дочери. У иных, еще не очень старых
женщин, оставшихся обсевками огромных казачьих семей, иногда были дети
безотцовского военного или после военного заводу. Этих деток ничто не
держало в родных местах, мотало по свету, прибивало к случайному огню,
поэтому многие бабушки постоянно жили с малолетними внуками, сброшенными на
их руки.
Вариной бабушке каждый раз из соображений приличий и щепетильности
приходилось доказывать соседкам, что у Сережи и Вари вполне пристойное
происхождение и пребывание их у бабушки носит временный характер.
Зимой на такие хутора приходили бандиты, которых в мирное советское
время, не смотря на то, что на государственном уровне были уничтожены
социальные корни преступности, развелось даже больше, чем в революцию.
Особенно страшно было, если к простым русским охламонам прибивался хотя бы
один чеченец. В этом случае, не проявлялось никакого сострадания к жертвам.
Раньше им противостояло хорошо обученное, ко всему готовое, казачье
воинство. После уничтожения донского и терского казачества как класса,
бандиты стали полноправными правителями зимней степи. Приехав на хутор, Варя
увидела покинутую с пустыми окнами мазанку, выжженные рамы общественного
строения, слушала страшные рассказы стариков о пережитой зиме. Больше всего
ее поразил рассказ о старухе, которую бандиты жарили на сковороде всю ночь,
пытаясь вызнать, где она хранит деньги. Какого было ее обмывать старухам -
ровестницам, многое вместе с нею пережившим, и знавшим, что муки их подруга
вынесла только за то, что, как говорилось, "у нее в кармане - вошь на
аркане". Поэтому многие специально прятали за божницу одну из зимних пенсий,
которую так и называли - "бандитские деньги". В тех же местах, где было
электричество, бандиты были более модернизированы - они пытали старух
паяльными лампами и утюгами
В большом отлаженном хозяйстве, знававшем и периоды расцвета, была
дорога каждая пара рук. Поэтому Варя проходила полный курс трудового
воспитания молодой казачки. Работа на хуторе была не тяжелая, но
изматывающая своей монотонностью и каждодневностью. В такой работе был важен
какой-то начальный задор и последующая тупая остервенелость. У бабушки и
Вари эти качества были заложены генетически, поэтому работа у них ладилась.
Но однажды бабушка заметила, что Варя многие вещи делает на мужской манер,
например, отжимает белье после стирки явно по-мужски. Она была в ярости.
Каждое утро теперь начиналось с возмущенных бабушкиных воплей о том, какая
лентяйка попала в жены ее сыночку Толе и его горькой доле. Невестка-змея,
оказывается ручки бережет! Она не стирает, полы не моет! Она даже корову не
держит! Ну, и что, что город! И в городе одна корова могла бы вполне
прокормиться в парке. Робкие Варины возражения вызывали необходимый для
обоих эмоциональный взрыв, они громко ругались, ссорились на всю жизнь и
мирно принимались за работу.
После этого Варя, из собственного интереса и желания как-то успокоить
бабушку, расспрашивала ее о чем-нибудь из прошлого. Бабушка начинала
монотонно гудеть как шмель, и работа шла сама собою.
Варька после таких рассказов стала понемногу понимать, почему на хуторе
к Ткачевым относятся с нескрываемой опаской, а старухи в магазинной очереди
и откровенно посмеиваются у нее за спиной, почему она частенько видит
странные сны, которые затем, может быть чуть иначе, но сбываются в жизни.
x x x
Началось это у Ткачей в родове, когда молодой парень Тимофей Ткачев в
середине прошлого века решил снять девку с воза. Раньше эта фраза сказала бы
абсолютно все, но теперь она требует объяснений. Итак, речь идет о цыганке
Глафире, она была очень молодой и чумазой. Что в ней разглядел Тимофей,
является загадкой для всех хуторских старух до сих пор. Он, как честный
казак и большой дурень, решил на ней жениться. С нее-то и повелись у Ткачей
какая-то чертовщина и бытовое блядство. Тимофей подошел к ней и спросил:
"Глашка, замуж хочешь?". Глашка усиленно закивала нечесанной головой. Ей
надоело таскаться по степи грязной и вечно битой от хутора к хутору, от
станицы к станице. А Тимофей был из себя видный, и подворье у него было
справное. Они уговорились о том, что когда табор свернется, то она, чтобы
Тимофей не платил выкупа за нее жадным до денег соплеменникам, сядет на
крайний возок, с которого тот ее снимет.
Ну, он и снял ее на свою голову. Девка Тимофею досталась никуда не
гожая, к работе равнодушная, одна ночная заботушка. Она родила ему сына
Кузьму, которого сбросила на привычные ко всему руки свекрови. Сама же
Глашка ходила по хатам с гаданьем, лузгала семечки на плетнях с молодыми
кобелями, дралась с женами своих многочисленных ухажеров. Битье плетью и
батогом ни к чему не приводило, у Глафиры кожа была продублена еще в таборе.
Тимофей, уезжая на сборы, просил ее только об одном - не приносить в подоле.
И Глафира, как-то там сама обходившаяся, блюла его честь хотя бы с этой
стороны. На покосы и другие виды сельскохозяйственных работ, связанных с
использованием мужской силы, хитрые Ткачи направляли одну Глафиру. Как уж
она эту силу организовывала, но весь хутор вкалывал на Ткачей задарма.
Неожиданно для всех, на третьем десятке Глафира остепенилась. Из нее
посыпались Кузькины братья и сестры. Днем она теперь была тихая, задумчивая,
даже начала что-то делать по хозяйству. К ней по-прежнему бегали гадать, она
давала весьма точные советы по здоровью, по торговле на ярмарке и рынке. Но
люди, свыкшиеся с ее бесшабашной жизнью, не узнавали Глафиру. Стали
поговаривать всякое. Особенно про метлу, к которой она никому не позволяла
дотрагиваться.
Ткачевы поставляли в войско огромных двухметровых мужиков, которые
запросто управлялись одновременно и с конем, и с пикой. Вот и на Глафириного
первенца Кузьму выпал совершенно честный жребий. Но когда пришел возраст
Кузьмы, Тимофей, простудившись как-то по весне, был тяжко болен. Даже в жару
он неделями лежал в хате под двумя овчинами.
Глафира натаскала уже пятерых помимо Кузьмы, мал мала меньше. Огромное
хозяйство, в случае ухода Кузьмы на долгий срок в армию, оставалось бы на
его вечно брюхатой непутевой матери. Однако от станового пришла разнарядка
забрить парня соседей Ткачевых - Пиховкиных. Это было очень странно, потому
что с хутора до станового было как до царя, а тут приказ, касавшийся
какого-то Пиховки. Паренька отправили в армию, а Глафира даже в пост не
пошла к исповеди. Терпению Пиховкиных баб пришел конец. Старуха Пиховка с
матерью парня, чуть не силком, поволокли Глафиру к попу. На исповеди она
что-то сказала, и поп сам поехал к становому. Соседского парня вернули,
Кузьму забрали в солдаты.
Глафира четыре года держала епитимью, после чего, как-то сразу
состарившись, тихо умерла. Говорили, что она, якобы, влезла в голову
станового и заставила его написать этот злополучный приказ.
Вернувшись из армии, Кузьма Тимофеевич был уже преклонных годков, но
еще успел еще три раза жениться, схоронить своих жен, гораздо моложе себя, и
настрогать восемь детей. Вырастив детей, Кузьма жил одиноко. Потихоньку он
правил кости, заговаривал грыжи, был большим знатоком по живности, особенно
по коням, то есть был весьма полезен в хуторском обиходе. К словам его
прислушивались, ценили, потому как сказанное им неизменно сбывалось и
происходило. Однако досужие хуторские сплетницы болтали о том, что Кузьма
Тимофеевич каждую весну летает на помеле, которое погоняет тонкой вичкой, и
о том, что ночью в окнах хаты у него мерцает призрачный свет, ну, и о
подобной дребедени!
x x x
После Глафиры многие дети у Ткачевых рождались вылитые цыганята. Выводя
Варьку впервые к встрече стада, бабушка с жаром доказывала соседкам, что
внучка совсем не похожа на цыганку, как с сомнением высказала одна из них.
Глафиру и спустя век на хуторе помнили матерным словом. До приезда правнуков
Кузьма Тимофеевич, конечно, не дожил, но Варе часто снился странный сон, что
она одна куда-то переезжает, а там сидит старик и говорит: "Ну, давай,
внуча, знакомиться!". Старика этого она видела на фотографии, висевшей на
стенке мазанки. Он, еще не очень старый, сидел в начищенных сапогах, а рядом
стояла молодая женщина в белой кофте с оборками.
В том году они уехали с хутора рано, в августе, Варя должна была идти в
первый класс.
ЗДРАВСТВУЙ, ШКОЛА!
- Сегодня у вас самый замечательный день, дети! Первое сентября! И вы
стали не просто ребятами, вы стали учениками, - торжественно говорила
толстая немолодая женщина.
Кажется, она была не злой, и Варька, почему-то боявшаяся школы, сразу
расположилась к ней душевно. Чтобы познакомиться с детьми, Ангелина
Григорьевна стала по имени вызывать их к доске почитать какой-нибудь стишок.
Дети с удовольствием и волнением ожидали своей очереди и уже начинали
шалить, не желая в седьмой раз слушать про то, что случилось однажды в
суровую зимнюю пору. Варя тоже знала много таких стихов про ласточку с
весною и день седьмого ноября, но в данный момент на уме у нее были
совершенно иные вещи. Летом у них в доме поселилась младшая мамина сестра
Валька, приехавшая с маминой родины - из Сибири. С большим трудом Варины
родители устроили ее в пединститут. А Валька хотела быть артисткой. Поэтому
теперь она целыми днями рисовала слюнявым карандашом стрелки на глазах,
взбивала редкие рыжеватые волосенки под Эдиту Пьеху и орала сильным
неприятным голосом: "Огромное небо - одно на двоих!". С собой она привезла
толстые альбомы с фотографиями артистов и несколько годовых подшивок журнала
"Экран". Варька давно уже умела читать, поэтому журналы про артистов, где
картинок было гораздо больше чем текста, ей пришлись по вкусу. В одном из
них она увидела дружеский шарж на Софи Лорен. Варе очень нравились
иностранные имена, а в этой нарисованной тете огромным, как Валькино небо,
ртом и титьками, вываливающимися из декольте, было действительно что-то! Под
рисунком было четверостишие, к которому Варя прибавила четыре строчки и от
себя. Она хотела впервые прочесть все вместе, поэтому очень переживала. Даже
мама и папа не знали, что Варя пишет стихи!
Варя вышла к доске и пристально оглядела весь класс. Все тут же
умолкли, потому что она с раннего детства могла глянуть так, что рты сами
собой захлопывались, а языки примораживало к небу. Отчетливо и громко,
разведя руки как для объятия, она прочла:
Как много обаянья женского!
Особого, софи-лоренского!
И как прославился гигантский
Талант в любви по-итальянски!
Груди высокой полукружье,
Улыбки блеск твоих ланит!
Пленяет всех твоя наружность,
Всех мужиков в кино манит!
"Мать чесная!", - подумала Ангелина Григорьевна, но вслух твердо, не
столько для ненормальной девчушки со славным личиком, сколько для тридцати
обалдевших ребятишек, вопросительно уставившихся на учительницу, произнесла:
"Молодец, Варя!".
Это был предпоследний перед пенсией класс Ангелины Григорьевны Музычко.
Вдова, одна поднимающая двух детей, потерявшая здоровье еще в войну, когда
их, молодых девушек, гоняли строить узкоколейку до узловой станции, она
очень хотела шесть лет перед пенсией прожить без проблем, но, глядя на Варю,
поняла, что проблемы у нее уже начались. Она подошла к Варьке и,
улыбнувшись, потрепала ее по жестким черным волосам.
x x x
Три года начальной школы Варя всегда вспоминала с удовольствием. Ее,
правда, немного обижало, что Ангелина Григорьевна искренне веселилась над ее
ответами и выходками, при этом ее большое тело колыхалось под неизменным
штапельным сарафаном. Иногда она просто падала на жалобно стонущий стул и
так смеялась, что из глаз лились слезы, и ей приходилось утираться большим
клетчатым носовиком. Однажды Ангелина Григорьевна дала на уроке детям
задание написать о первых признаках весны. С ужасом она увидела, что Варвара
задрала глаза к потолку и с блаженством отдалась вдохновению.
9 10 11 12 13 14 15
- Варя! И все остальные! Первый признак - это не второй и не третий! А
раз он первый, так вот мне нужно всего две-три строчки, а не поэму!
Через несколько минут Варя, разведя руки, уже читала у доски свое
лаконичное произведение о первых признаках весны:
Снег сошел. Весна. И кошка
Завела себе роман.
Погуляй еще немножко,
Я котят топить не дам!
Только один раз, когда все дети на школьном конкурсе загадок присудили
первое место Вариной загадке, а жюри не дало ей даже призового места, Варя
до слез огорчилась. Прижимая ее к необъятному животу, Ангелина Григорьевна
утешала ее, как могла: "Не журись, Варька! Они обиделись, что разгадать не
смогли твою загадку!"
И лишь через много лет до Вари дошло, что в восемь лет девочкам, по
представлениям педагогического коллектива школы, было еще неприлично даже
догадываться, а тем более знать, откуда берутся дети. Но Варе это
давным-давно рассказали в школьном туалете. Поэтому ее загадка была о
беременной женщине:
Идет матрешка на двух ножках,
А все, кто встречает, счастья ей желают!
У ВАРЬКИ ВЫРОСЛИ ТИТЬКИ...
Весной бабушка и дед вызывали Варьку пораньше, к посевной. Она с
радостью кидала свой портфель, скоренько собиралась, и уже через дня три
тряски на поездах и попутных машинах была с вечным своим довеском - братом
на хуторе. Здесь, как в волшебном саду, всегда было лето. Варька, погоняв
денек удодов, необыкновенно ярко раскрашенных птичек, по степи, деятельно
включалась в трудовой процесс. Особенно нравилась ей хуторская еда, не то,
что в их школьной столовке! За лето Варя разъедалась, бурно росла и по
взрослому хорошела. В восемь лет, к ее отчаянию и стыду, у нее стала расти
грудь. Она стеснялась ходить за хлебом, потому что по такой жаре сверху
ситцевого платьица кофточку не накинешь, а как стоять, если все деды туда
смотрят! А бабушка только пожимала плечами и говорила: "Ну, что же
выросла!". Варька пыталась есть поменьше, чтобы так не расти, но все было
такое вкусное! Жрать на хуторе всегда было что, в этом тонко разбирались,
стол был обильным и разнообразным. Услышав как-то раз слово "каймак", Варя
подумала, что это, наверно, какая-то порода лошадей. Но каймаком были
перетопленные в печи сливки, из него даже сбивали необыкновенно вкусное
каймаковое масло.
На таких-то харчах и вырастали здесь крутобедрые голосистые девки -
предмет тайной гордости всего казачества. Не девки, царицы! С шелковыми
черными косами, бархатным взглядом, персиковой кожей и необыкновенно острым
язычком, так сказать, с перчиком. Конечно, мужики умели поставить их на
место, и выказывали с виду к ним полнейшее пренебрежение, мол, баба - так
что с тебя взять! Но каждую из них провожали цепким кобелиным взглядом, не
гаснувшим до самого преклонного возраста.
После третьего класса Варя приехала на хутор с творческим заданием
выяснить, какой вклад внесли ее родственники в Революцию. У одного мальчика
из их класса дедушка был в продотряде. Его приглашали к ним в школу и очень
почтительно благодарили за его геройскую жизнь. Варя тоже хотела бы быть
внучкой героя. Поэтому ей было непонятно, почему на ее вопрос, не ходил ли
ее дедушка, Александр Кузьмич, с продотрядами, бабка опять съездила ей прямо
по морде. Но вопрос Варьки, видно, запал бабушке в душу. Поэтому, когда они
перетряхали сало для базара, она сказала внучке: "Вот мы все робим с тобой,
Варвара, все робим, а придет продотряд и отберет все, да еще по соплям нам
врежет!".
- Как это отберет? Это же наше, - недоуменно спросила Варя, которая не
была еще знакома с этой стороной деятельности продотрядов.
- А воны кажуть: "Было - ваше, а стало - наше!" - обреченно вздохнула
бабушка и рассказала ей о подобном жизненном опыте и революционном подвиге
ее дедов.
РАССКАЗ БАБУШКИ О НЕОЦЕНИМОМ ВКЛАДЕ ДВУХ ДРУЗЕЙ В БОРЬБУ ПРОЛЕТАРИАТА
Бабушка была младшей сестрой дедушкиного друга Григория Кукарекина.
Сашка и Гришка были одногодками, сдружились еще мальцами, вместе прошли на
империалистическую войну. У обоих убило там коней, и из конницы они перешли
в артиллерию. По донским понятиям, стали босяками. В их артиллерийском
расчете был говорливый агитатор, рассуждавший о заводах - рабочим и земле -
крестьянам. За ним они на пару вступили в партию, по-крестьянски рассудив,
что еще несколько десятин к их кровным казацким наделам от большевиков
лишними не покажутся. При крайней предприимчивости и оборотистости, Григорий
постоянно попадал в какие-то истории из-за своего армянского темперамента.
Но, поскольку в их дружбе с Сашкой Ткачевым он всегда коноводил, то в этих
рискованных приключениях всегда, за компанию, принимал участие и дед Вари в
роли молчаливого, неизменно спокойного ухмыляющегося статиста. Григорий
легко поддался и пропаганде о мировой революции, ему очень нравилось, когда
его называли странным заграничным именем "пролетарий". Коммунистов в его
роду, кроме него, никогда не водилось, хотя люди попадались разного
достоинства, был даже регент церковного хора.
Из хуторских язвительных откликов и бабушкиных рассказов о похождениях
Вариного деда и Гришки Кукареки в гражданскую войну можно было сделать
вывод, что их путь в революции был стихийным и не всегда идеологически
выдержанным. Неподалеку от хутора была станица Морозовская, при советской
власти ей дали статус города и более мужественное название - Морозовск. В
