Русская риторика: Хрестоматия

Авт.- сост. Л. К. Граудина

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

«Каков человек, такова его и речь»,— сказал Сократ,— и когда ему представили юношу, чтобы он оценил его и высказал суждение о нем, философ прежде всего вступил с ним в разговор. Учителя словесности со времен Сократа хорошо знают эту истину. Но, к сожалению, созда­ется впечатление, что в последние десятилетия ее забыли. Многие ли из нас, окончивших не только школу, но и институт, умеют легко, свобод­но публично выступать, вести беседу и т. п.? В связи с этим нельзя не вспомнить ироническое высказывание о «речевых нравах» в нашем об­ществе А.П.Чехова: «В... собраниях, ученых заседаниях, на парадных обедах и ужинах мы застенчиво молчим или же говорим вяло, беззвуч­но, тускло, «уткнув брады», не зная, куда девать руки; нам говорят слово, а мы в ответ — десять, потому что не умеем говорить коротко и незнакомы с той грацией речи, когда при наименьшей затрате сил дости­гается известный эффект — nоn multum, sed multa.

В сущности ведь для интеллигентного человека дурно говорить должно бы считаться таким же неприличием, как не уметь читать и пи­сать, и в деле образования и воспитания обучение красноречию следо­вало бы считать неизбежным» (А. П. Чехов. Хорошая новость).

Эти слова были написаны в 1893 г., но звучат они очень современно. Им ныне вторят сетования писательницы И. Грековой, нашей совре­менницы, опубликованные в «Литературной газете» в 1987 г.: «В нашем обществе до обидного мало внимания уделяется культуре речи. Люди, даже образованные, часто заражены «языковым нигилизмом», говорят как попало, неряшливо до оскорбительности».

Хороший, думающий учитель, не только словесник, прекрасно пони­мает недостатки современного образования, в том числе и гуманитар­ного. Конечно, недопустимо, чтобы окончившие школу, гимназию, лицей не умели свободно логично выступить на собрании, перед классом, чтобы не умели ярко, эмоционально, увлекательно передать свое впечатле­ние о картинах на выставке, просмотренном кинофильме, прочитанной книге. А ведь это действительно так. Прислушайтесь к речи своих уче­ников, как они выступают. Насколько бедна, однообразна эта речь! А как они спорят в классе, на собраниях, между собой! Это ужасно! Не умеют воспринимать доводы противника в споре, отвечают не по существу вопроса и т. д. А если вслушаться в их рассказ, то поражаешься при­митивности построения фраз, серости всего изложения, отсутствию ло­гической последовательности в частях выступления. Почти никто из уча­щихся не умеет вести непринужденную беседу, не умеет тактично, четко высказать просьбу. Можно и дальше продолжать перечень того, что не умеют наши ученики, да и не только они, но и мы, окончившие когда-то школу, институт, в отношении красноречия. Значит, здесь вина не только учеников, но и наша. Мы с вами не учились и не учили всему тому, о чем шла речь выше.

Сейчас, когда устная речь, публичная речь получили широкое рас­пространение, все недостатки нашего образования ярко проявились. И закономерно, что в школах гуманитарного профиля, гимназиях, ли­цеях, колледжах стала возрождаться риторика, изъятая из системы обу­чения в конце 20-х — начале 30-х годов. Так как процесс восстановления в своих правах риторики на первом этапе шел несколько стихийно, неподготовлено, неизбежны были издержки этого движения. Например, по­явилось немало программ под названием «Риторика», в которых факти­чески речь шла о развитии речи или в лучшем случае об ораторском искусстве. Закономерно, что «за бортом» оставалось многое из того, что было накоплено в прошлом риторикой как учебным предметом. Пред­принимались попытки использовать какое-либо старое пособие конца XIX или начала XX в., несколько модернизировав его. Антинаучность такого пути очевидна. Ни одна из опубликованных в прошлом риторик не может решить в полной мере всех проблем сегодня. Тем более, что в истории отечественной риторики существовало не менее пяти типов ри­торических сочинений. Наряду со школьной риторикой как жанром учеб­ника для юношества, создавались и профессионально ориентированные риторики (см. в хрестоматии труды по судебному красноречию, по воен­ному красноречию и т.п.). Существовала также риторика, призванная научить способам воздействия на чувства и эстетическое восприятие слушателей (типа «Правил высшего красноречия» М. М. Сперанского), а также риторика как теория речевой деятельности и риторика как теория текста или нормативная стилистика. Каждая из отечественных риторик XVIII—XIX вв. имела свои особенности, свои достоинства и содержала положения, интересные для нашего времени. Но не следует абсолютизировать значение этих русских риторических трудов. Каж­дое время вносило нечто свое в изучение риторики. Поэтому знать издан­ные в России в XVIII — начале XX в. риторики, работы, ей посвящен­ные, очень важно для любого изучающего риторику в наши дни, зани­мающегося созданием современных пособий по этому предмету, пре­подающему риторику. Многие положения, задания, формулировки, бес­спорно, могут в несколько обновленном виде быть использованы и сей­час. Но всегда следует помнить, что каждый учебник — это документ своей эпохи.

Цель хрестоматии по риторике — познакомить современного учи­теля, педагога, студента с тем, что сделано по риторике в Росси и в XVIII—XX вв. При этом не следует забывать, что многие русские учебные пособия по риторике давно уже стали библиографической редкостью, сохранились в единичных экземплярах в нескольких наиболее известных фундаментальных библиотеках страны. С некоторыми учеб­ными руководствами можно познакомиться по единственным уникальным экземплярам — владельческим конволютам, которые даже не выдаются в общие читальные залы и не значатся в каталогах библиотек.

В хрестоматию включены фрагменты из наиболее значимых в куль­турном отношении и необходимых для учителя работ по риторике XVIII— XX вв. Они созданы учеными, которые много думали о великом искус­стве слова, об умении ярко и доходчиво излагать свои мысли, умении логично строить текст, аргументировано отстаивать свои убеждения и говорить не только грамотно, но и ярко, выразительно.

Хрестоматия решает несколько задач — помочь современному учи­телю, ведущему занятия по риторике, методисту, стремящемуся найти наиболее совершенные приемы и методы преподавания риторики, автору новых создаваемых в наши дни пособий по риторике. Все это должно поднять уровень преподавания риторики в наши дни.

Все материалы, включенные в хрестоматию, распределены по четы­рем разделам: 1. Истоки риторики; 2. Общая теория красноречия; 3. Ро­ды и виды красноречия; 4. О чистоте, благозвучии, ясности и силе слова (Русские писатели и ученые XX века).

Внутри третьего раздела введены подразделы: 1. Социально-бы­товое красноречие; 2. Академическое и лекционное красноречие; 3. Дискутивно-полемическое красноречие; 4. Судебное красноречие; 5. Воен­ное красноречие; 6. Духовное (религиозно-нравственное) красноречие.

Такое размещение отрывков из работ по риторике облегчает поль­зование хрестоматией, дает возможность быстрее найти нужный мате­риал, увидеть основные направления в развитии риторики как науки и учебной дисциплины в России на протяжении XVIII — XX вв.

Каждый из разделов начинается предисловием информационно-ана­литического характера, в котором в лаконичной форме излагаются фак­тические сведения о публикациях, их авторах и дается необходимый комментарий к ним.

К тому же небесполезно вспомнить о том, что нужно знать генеало­гию отечественной словесности, ибо многое из того, что сейчас выдается как новое и невиданное, оказывается уже давным-давно известным и открытым.

Поскольку на протяжении столетий в России менялось представление о содержании риторики как предмета преподавания и научной дисцип­лины, а также само понятие совершенной формы красноречия, ма­териалы в хрестоматии внутри разделов и подразделов располагаются в хронологическом порядке. Все отступления от этого принципа особо оговариваются. Такое построение хрестоматии позволяет учителю, мето­дисту, студенту, преподавателю проследить, как менялось то или иное положение риторики, как формировались методы и приемы ее препо­давания.

В целом хрестоматия, как видим, решает несколько основных проб­лем, особенно важных в настоящее время, когда риторика только входит в школьное преподавание.1. Включенные в первый раздел фрагменты из античных риторик дают возможность учителю представить именно истоки риторики как науки и учебной дисциплины, увидеть, что лежало и лежит до сих пор в основании всех риторических систем, вплоть до неориторики совре­менности.

2. На основании представленных материалов появляется возможность практически изучить отечественный опыт преподавания искусства речи. Фрагменты из трудов по риторике лучших ученых России отличаются глубиной, силой и оригинальностью идей, логикой развития авторской мысли и т. д.

3. Всесторонне проанализировав тексты из риторик разного жанра, в том числе и профессионально ориентированных учебников (по духов­ному, судебному, военному и т.д. красноречию), учитель сможет соста­вить достаточно полное представление о многих слагаемых речевого мастерства и дать наглядный урок широких пределов необходимого просвещения молодого поколения будущих активных граждан России.

4. Завершают хрестоматию фрагменты из статей русских писателей и ученых XX в., таких, как А. Н. Толстой, К. И. Чуковский, К. Г. Паустов­ский и др., составляющих богатейшее собрание мыслей о красоте, бо­гатстве, выразительности русского слова, что очень важно для каждого, стремящегося овладеть искусством красноречия. Тонкие наблюдения ху­дожников слова нашего времени необходимы для всех использующих русскую речь как устно, так и письменно.

5. Помещаемые в хрестоматии образцы руководств об искусстве речи дадут возможность учителю составить самые разнообразные задания методического характера на материале конкретных текстов, которые бла­годаря этой хрестоматии будут у преподавателя, что называется, по­стоянно под рукой.

Все вошедшие в хрестоматию отрывки из риторик и работ по рито­рике XVIII—XX вв. воспроизводятся, как правило, по первопечатным или наиболее авторитетным изданиям, а в тех случаях, когда те или иные учебные руководства имели несколько изданий, по тому, которое получило широкое распространение среди учителей России.

Тексты даются в соответствии с нормами современной орфографии, но при этом сохраняются без изменений написания терминов, принятых тем или иным деятелем отечественного просвещения. Также в отдель­ных случаях сохраняется авторское написание примеров и без изменений приводятся цитаты, включенные авторами в текст того или иного руко­водства. Пунктуация в целом сохраняется авторская, хотя в отдель­ных случаях (где особенно сильно противоречие с современными пра­вилами) знаки препинания поставлены по нормам нашего времени. Кроме того, уточнена постановка знаков препинания и в тех случаях, когда она носит явно характер опечатки. Написание иностранных слов, названий, цитат приводятся в том виде, в каком это дано у автора. Это же касается сокращений; отступления сделаны лишь для тех сокращений, которые проходят через всю книгу (с.— страница, г.— год, в.— век и т. п.). Столь же последовательно проведено единое для всех вошедших в хрес­томатию текстов авторское выделение отдельных положений и приводимых примеров, а также знака параграфа (авторские выделения пере­даются разрядкой или в отдельных случаях — полужирным шрифтом, примеры — курсивом, курсивом разрядкой, параграфы введены в текст и выделяются полужирным курсивом). Подзаголовки в названиях, а так­же слова в текстах, введенные для уточнения автором-составителем, заключены в квадратные скобки.

Особо следует отметить, что многие тексты в хрестоматии могут быть использованы учащимися при изучении риторики. Эти материалы дают возможность более глубоко осмыслить отдельные по­ложения риторики, излагаемые подчас в сжатой форме в новых ориги­нальных учебниках, которые стали выходить в последние годы (например, учебное пособие «Риторика» для 8—9 кл., подготовленное Н. Н. Кохтевым).

Работа над хрестоматией в целом завершена в конце 1993 — нача­ле 1994 г. Поэтому в ней не учтены вышедшие в последующее время статьи, труды, а также учебники и учебные пособия по риторике. В их числе утвержденное Министерством образования РФ учебное пособие для учащихся 8—9 классов (Кохтев Н. Н. Риторика.— М., 1994), учебное пособие для слушателей курсов риторики (Аннушкин В. И. Ритори­ка.— Пермь, 1994), пособия для учителей (Прокуровская Н. А., Болдырева Г. Ф., Соловей Л. В. Как подготовить ритора: Учебно-практическое руководство.— Ижевск, 1994; Смелкова 3. С. Азбука общения: Книга для преподавателя риторики в школе.— Самара, 1994), книга для учащихся (Иванова С. Ф. Введение в храм Слова: Книга для чтения с детьми в школе и дома.— М., 1994), научно-популярная работа (Культура парламентской речи (Отв. ред. Л. К. Граудина, Е. Н. Ширяев.— М., 1994), статьи, появившиеся на страницах научно-методических и научных журналов, в том числе в журнале «Риторика», который начал впервые выходить в России с 1995 г. Все они более доступны современному читателю, нежели помещенные в хрестоматии материалы.

Автор-составитель выражает благодарность кандидатам филологи­ческих наук Г. И. Миськевич и Л. Н. Кузнецовой, доктору фило­логических наук Б. С. Шварцкопфу за оказанную помощь при от­боре некоторых материалов. Автор-составитель искренне благодарен рецензенту члену-корреспонденту РАО, доктору педагогических наук, про­фессору М.Р.Львову за ценные замечания, интересные рекоменда­ции, направленные на улучшение будущей книги.

Автор-составитель надеется, что эта хрестоматия поможет учителю в усовершенствовании знаний по риторике, в определении сущности риторики, в выработке более совершенных методов и приемов препо­давания нового для нашей школы предмета.

Истоки рumoрики

Зарождение риторики относится к давнему времени, которое связано с появлением элементов духовной куль­туры и демократии в человеческом обществе. С того мо­мента, когда возникло представление о важности убеж­дения словом в противовес слепому подчинению членов общества другу другу — под влиянием ли страха, неве­жества, трусости или грубой силы (скажем, принуждения с оружием в руках),— было понято и значение могущества слова.

Формирование и развитие риторических представлений на русской почве происходило в тесной связи с теми куль­турными традициями, которые издревле были характерны для России. Нельзя не согласиться с Д. С. Лихачевым, подчеркивавшим мысль об общности европейского куль­турного фонда, которая восходила еще к древнейшему периоду истории: «Богослужебная, проповедническая, церковно-назидательная, агиографическая, отчасти всемирно-историческая (хронографическая), отчасти повествова­тельная литература была единой для всего православ­ного юга и востока Европы» (Поэтика древнерусской литературы.— М., 1979.— С. 6). Поэтому без предвари­тельного знакомства с античной риторикой, кото­рая лежит в основании всей европейской риторики, в том числе и русской, невозможно понять и осмыслить пути развития этого учебного предмета в России. Труды Арис­тотеля, Цицерона и других авторитетов античного мира оказали огромное влияние на тех, кто создал риторики в России. Поэтому понять сущность и структуру первых отечественных сочинений, учебных руководств по красно­речию невозможно без знания трудов античных авторов. Ясно, что начало хрестоматии должно быть посвящено истокам риторики. Это прежде всего наиболее значи­тельные риторические произведения колоссов древней эпо­хи— Аристотеля, Цицерона и Квинтилиана.

Учителю, желающему обогатить и пополнить свои представления о риториках и ораторском искусстве античности, можно порекомендовать книги: Античные риторики/Под ред. А. А. Тахо-Годи (М., 1978); Ора­торы Греции/Сост. М. Л. Гаспаров (М, 1985); Цицерон Марк Тул­лий. Три трактата об ораторском искусстве/Под ред. М. Л. Гаспарова (М., 1972); Кузнецова Т.Н., Стрельникова И. П. Ораторское искусство в Древнем Риме (М., 1976).

В предисловии к одной из названных книг — «Античные риторики»— А. Ф. Лосев писал: «Эллинизм создал риторику, которая легла в основу не только многих сотен речей, этих крупнейших произведений худо­жественного творчества, но и множества риторических трактатов, раз­рабатывавших настоящую античную эстетику и подлинную античную теорию стилей. Необозримое количество риторических трактатов до сих пор не систематизировано и не осознанно — до того вся эта риторика разно­образна, изощренна и глубока» (с. 11). Учение Аристотеля (384— 322 гг. до н. э.) было универсальным в том смысле, что охватывало самые разные области знания. Риторика понималась Аристотелем как искусство убеждения.

Риторика и логика, по словам Аристотеля, «касаются таких пред­метов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять»1.

«Риторика» Аристотеля явилась классическим античным руковод­ством, от которого шли нити ко всей позднейшей риторике. Она состояла из трех книг. В первой части раскрывалась польза риторики, цель и область ее применения. Во второй части характеризовались условия, придающие речи характер убедительности; велись рассуждения о на­строениях, нравах и страстях человеческих с точки зрения того, как их должен понимать оратор и каким образом он должен воздействовать своей речью на чувства слушающих. В третьей части Аристотелем рассмотрены вопросы стиля и тех качеств речи, которые обусловли­вают ее достоинства. Из этой части в хрестоматии и приводится отры­вок, в котором говорится об особенностях стиля и типичных стилисти­ческих ошибках в речи.

Аристотель выстраивал свою концепцию применительно к устной культуре, поскольку красноречие понималось как искусство устного вы­ражения. В древнегреческом быте публичные выступления преобладали над письменными сочинениями. После распространения книгопечатания учение о риторике может относиться не только к устному, но и к пись­менному способу изложения. Проблемы правильной и выразительной речи Аристотель рассматривал в «Риторике» под углом зрения стилистики ораторской речи. Он разделял речи на три рода: совещательные, судебные и эпидейктические (торжественные). «Для каждого рода речи пригоден особый стиль, ибо не один и тот же стиль у речи письменной и у речи во время спора, у речи политической и у речи судебной». Они различаются своим предметом, целью, характером аудитории и, следовательно, стилем.

Красноречие Древнего Рима развивалось под влиянием греческого наследия и достигло особенного расцвета во время могущества Рим­ской республики. Начиная с III в. до н. э., эллинизация римской куль­туры постепенно охватывала все сферы общественной жизни. Возвыше­нию риторической школы в Риме в огромной мере способствовала дея­тельность Марка Туллия Цицерона (106—43 гг. до н.э.). Цице­рона называют величайшим оратором всего цивилизованного мира. Суть своих взглядов Цицерон изложил в трех трактатах: 1) «Об ораторе» — в этой книге он развил теорию ораторского искусства; 2) «Брут» — в трактате охарактеризовал идеал оратора; 3) «Оратор», где Цицерон знакомил читателя с историческим развитием ораторского искусства. В хрестоматию включены отрывки из трактатов «Об ораторе» (55 г. до н.э.) и «Оратор» (46 г. до н.э.). В них сформированы требо­вания для тех, кто хочет научиться выступать и стать хорошим ора­тором. Современный учитель на уроках по риторике может предло­жить учащимся: «Готовьтесь к выступлению. Начнем занятие с трех­минутного выступления на тему, которую выбрали сами». Какие компо­ненты должны содержаться в любом таком выступлении? Ответ на это даже в наши дни можно получить в трудах Цицерона. Цицерон подчер­кивал, что это:

а) изложение фактов и высказывание определенных соображений по их поводу;

б) основная идея — ведущая мысль, нередко сопровождающаяся и возможными моральными оценками.

Какие соображения подсказывают учителю включенные в хрестома­тию фрагменты из трактатов Цицерона? В этом отношении можно обра­тить внимание хотя бы на некоторые конкретные положения. Цицерон считал, что оратор должен расположить к себе слушателей, изложить сущность дела, установить спорный вопрос, подкрепить высказанные по­ложения определенными аргументами и опровергнуть мнение оппонента.

В заключение необходимо отшлифовать свой стиль, и по возмож­ности снизить (умалить) значение положений противника. При этом большое значение Цицерон придавал качествам речи. По его мнению, необходимо следовать четырем принципам: говорить правильно, ясно, красиво и соответственно содержанию (т.е. высказываться в стиле, соразмерном предмету речи).

Учителю на уроках словесности приходится особое внимание уде­лять такой важной теме, как «Выбор слова». И здесь уместно обратить­ся к соответствующему фрагменту из Цицерона, включенному в хресто­матию. Значение этой темы в школе нередко недооценивается. Между тем «слова сами по себе воодушевляют и убивают»,— писал выдаю­щийся отечественный философ XX в. Н. А. Бердяев. Развивая и углуб­ляя мысль о роли слов в нашей жизни, философ отмечал: «Слова имеют огромную власть над нашей жизнью, власть магическую. Мы заколдованы словами и в значительной степени живем в их царстве. Слова дей­ствуют как самостоятельные силы, независимые от их содержания. Мы привыкли произносить слова и слушать слова, не отдавая себе отчета в их реальном содержании и их реальном весе. Мы принимаем слова на веру и оказываем им безграничный кредит» (Бердяев Н. Судьба России.— М., 1990.— С. 203).

Проповедуя идеал оратора, Цицерон видел в ораторе гражданина высокой культуры, постоянно обогащающего свои знания чтением лите­ратуры, изучением истории, интересом к философии, праву, этике и эсте­тике. Нельзя забывать и о том, что риторические труды Цицерона стали образцом для всех, изучающих законы красоты слова в эпоху Возрож­дения и в последующие века.

На все времена сохраняется завет Цицерона: «Оратор должен соединить в себе тонкость диалектика, мысль философа, язык поэта, память юрисконсульта, голос трагика и, наконец, жесты и грацию великих актеров».

Цицерон считал, что красноречие развивается постоянными упражне­ниями. Свое мастерство он объяснял не столько талантом, сколько неустанным трудолюбием и самообучением. Мнение о Цицероне отра­жено в словах прославленного преподавателя и теоретика риторики в Древнем Риме Квинтилиана: «Небо послало на землю Цицерона (...) для того, чтобы дать в нем пример, до каких пределов может дойти могу­щество слова». То преклонение перед авторитетом Цицерона, которое выражено в этих словах, неслучайно. Марк Фабий Квинтилиан (ок. 36 г.— после 96 г.) досконально изучил труды предшествующих теоретиков красноречия. В своем «Руководстве по ораторскому искус­ству» (12 книг) Квинтилиан обобщил собственный двадцатилетний опыт преподавания риторики. На русский язык это сочинение полностью пере­ведено А. С. Никольским под названием «Марка Фабия Квинтилиана Двенадцать книг риторических наставлений» (СПб., 1834.— Ч. I и II). Сочинение написано прежде всего для учителей, обучающих детей ора­торскому искусству. В первых книгах «Наставлений» поставлены как раз те вопросы, которые занимают и современных учителей: с какого возраста начинать обучение красноречию? Лучше ли учить детей дома или отдавать в училища? В чем должны состоять у ритора первые упраж­нения детей? Каких правил следует держаться при обучении оратор­скому искусству? И т. д.

Для хрестоматии отобраны из сочинения Квинтилиана фрагменты, касающиеся правил ораторского искусства. Знаменитый ритор рассуж­дает о характере рекомендуемых учителю письменных и устных упраж­нений, о пользе сочинений на определенные темы, о значении деклама­ции, о способности говорить, не готовясь.

По существу, сочинение Квинтилиана представляет собой обшир­ную энциклопедию по всем вопросам, связанным с проблемой воспита­ния и образования человека, прекрасно владеющего словом. Знакомство с этим систематизированным трудом полезно каждому современному учителю, который задумывается о конкретном содержании риторики как предмете школьного обучения.

АРИСТОТЕЛЬ

РИТОРИКА

(335 г. до н. э.)

О СТИЛЕ ОРАТОРСКОЙ РЕЧИ

1. Так как все дело риторики направлено к возбуждению того или другого мнения, то следует заботиться о стиле не как о чем-то заключающем в себе истину, а как о чем-то неизбежном. Всего правильнее было бы стремиться только к тому, чтобы речь не при­чиняла ни неприятного ощущения, ни наслаждения; справедливо сражаться оружием фактов так, чтобы все находящееся вне облас­ти доказательства становилось излишним. Однако стиль приобретает весьма важное значение вследствие испорченности слуша­теля. Стиль имеет некоторое небольшое значение при всяком обучении, так как для выяснения чего-либо есть разница в том, выразишься ли так или иначе, но значение это не так велико, как обыкновенно думают: все это внешность и рассчитано на слу­шателя. Поэтому никто не пользуется этими приемами при обу­чении геометрии.

2. Достоинство стиля заключается в ясности; доказательством этого служит то, что, раз речь не ясна, она не достигает своей цели. Стиль не должен быть ни слишком низок, ни слишком высок, но должен соответствовать предмету речи; из имен и глаголов ясной делают речь те, которые вошли во всеобщее употребление. Другие имена, которые мы перечислили в сочинении, касающемся поэти­ческого искусства, делают речь не низкой, но изукрашенной, так как отступление от речи обыденной способствует тому, что речь кажется более торжественной: ведь люди так же относятся к стилю, как к иноземцам и своим согражданам. Поэтому-то следует при­давать языку характер иноземного, ибо люди склонны удивляться тому, что приходит издалека, а то, что возбуждает удивление, приятно. В стихах многое производит такое действие и годится там (т. е. в поэзии), потому что предметы и лица, о которых там идет речь, более удалены от повседневной жизни. Но в прозаи­ческой речи таких средств гораздо меньше, потому что предмет ее менее возвышен: здесь было бы еще неприличнее, если бы раб, или человек слишком молодой, или кто-нибудь говорящий о слиш­ком ничтожных предметах выражался возвышенным слогом. Но и здесь прилично говорить, то принижая, то возвышая слог со­образно с трактуемым предметом, и это следует делать незаметно, чтобы казалось, будто говоришь не искусственно, а естественно, потому что естественное способно убеждать, а искусственное — напротив. Как к смешанным винам, люди недоверчиво относятся к такому оратору, как будто он замышляет что-нибудь против них. Хорошо скрывает свое искусство тот, кто составляет свою речь из выражений, взятых из обыденной речи.

I

Речь составляется из имен и глаголов; есть столько видов имен, сколько мы рассмотрели в сочинении, касающемся поэтического искусства; из числа их следует в редких случаях и в немногих местах употреблять необычные выражения, слова сложные и вновь сочиненные; где именно следует их употреблять, об этом мы ска­жем потом, а почему — об этом мы уже сказали, а именно: потому что употребление этих слов делает речь отличной от обыденной речи в большей, чем следует, степени. Слова общеупотребительные, точные и метафоры — вот единственный материал, пригодный для стиля прозаической речи. Доказывается это тем, что все пользуются только такого рода выражениями: все обходятся с помо­щью метафор и слов точных и общеупотребительных. Но, очевидно, у того, кто сумеет это легко сделать, иноземное слово проскольз­нет в речи незаметно и будет иметь ясный смысл. В этом и заклю­чается достоинство ораторской речи (...)

Метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны, и перенять ее от другого нельзя. Эпитеты и метафоры должны быть подходящими, а этого можно достиг­нуть с помощью пропорции; в противном случае метафора и эпитет покажутся неподходящими вследствие того, что противополож­ность двух понятий наиболее ясна в том случае, когда эти понятия стоят рядом. И если желаешь представить что-нибудь в хорошем свете, следует заимствовать метафору от предмета лучшего в этом самом роде вещей; если же хочешь выставить что-нибудь в дур­ном свете, то следует заимствовать ее от худших вещей. Так, если противоположные понятия являются понятиями одного и того же порядка, то, например, о просящем милостыню можно сказать, что он просто обращается с просьбой, а об обращающемся с прось­бой сказать, что он просит милостыню; на том основании, что оба выражения обозначают просьбу, можно применить упомянутый нами прием. Точно так же и грабители называют себя теперь аористами, сборщиками чрезвычайных податей. С таким же основанием можно сказать про человека, поступившего неспра­ведливо, что он ошибся, а про человека, впавшего в ошибку,— что он поступил несправедливо, и про человека, совершившего кражу,— или что он взял, или что он ограбил.

Ошибка может заключаться в самых слогах, когда они не заключают в себе признаков приятного звука; так, например, Дионисий, прозванный Медным, называет в своих элегиях поэзию криком Каллиопы на том основании, что и то и другое — звуки. Эта метафора нехороша вследствие своей звуковой невыразитель­ности. Кроме того, на предметы, не имеющие имени, следует пере­носить названия не издалека, а от предметов родственных и одно­родных, так, чтобы при произнесении названия было ясно, что оба предмета родственны.

Из хорошо составленных загадок можно заимствовать прекрас­ные метафоры; метафоры заключают в себе загадку, так что ясно, что загадки — хорошо составленные метафоры. Следует еще пере­носить названия от предметов прекрасных; красота слова, как говорит Ликимний, заключается в самом звуке или в его значении, точно так же и безобразие. Есть еще третье условие, которым опровергается софистическое правило: неверно утверждение Брисона, будто нет ничего дурного в том, чтобы одно слово употре­бить вместо другого, если они значат одно и то же. Это ошибка, потому что одно слово более употребительно, более подходит, скорей может наглядно представить предмет, чем другое. Кроме того, разные слова представляют предмет не в одном и том же свете, так что и с этой стороны следует считать, что одно слово прекраснее или безобразнее другого. Оба слова означают прекрас­ное или оба означают безобразное, но не говорят, чем предмет прекрасен или чем безобразен, или говорят об этом, но одно в большей, другое в меньшей степени. Метафоры следует заимство­вать от слов, прекрасных по звуку или по значению или заклю­чающих в себе нечто приятное для зрения или для какого-либо другого чувства. Например, выражение розоперстая заря лучше, чем пурпуроперстая, еще хуже красноперстая.

То же и в области эпитетов: можно создавать эпитеты на осно­вании дурного или постыдного, например эпитет матереубийца; но можно также создавать их на основании хорошего, например мститель за отца. С той же целью можно прибегать к уменьшитель­ным выражениям. Уменьшительным называется выражение, пред­ставляющее зло и добро меньшим, чем они есть на самом деле; так, Аристофан в шутку говорил в своих «Вавилонянах» вместо золота — золотце, вместо платье — платьице, вместо поноше­ние — поношеньице и нездоровьице. Но здесь следует быть осто­рожным и соблюдать меру в том и другом.

3. Ходульность стиля может происходить от четырех причин: во-первых, от употребления сложных слов; эти выражения поэтич­ны, потому что они составлены из двух слов. Вот в чем заключа­ется одна причина. Другая состоит в употреблении необычных выражений. Третья причина заключается в употреблении эпите­тов или длинных, или неуместных, или в слишком большом числе; в поэзии, например, вполне возможно называть молоко белым, в прозе же подобные эпитеты совершенно неуместны; если их слишком много, они выдают себя, показывая, что раз нужно ими пользоваться, то это уже поэзия, так как употребление их из­меняет обычный характер речи и сообщает стилю оттенок чего-то чуждого. В этом отношении следует стремиться к умеренности, потому что неумеренность есть большее зло, чем речь простая (т. е. лишенная вовсе эпитетов): в последнем случае речь не имеет достоинства, а в первом она заключает в себе недостаток. Вслед­ствие неуместного употребления поэтических оборотов стиль де­лается смешным и ходульным, а от многословия — неясным, по­тому что когда кто-нибудь излагает с прикрасами дело лицу, знаю­щему это дело, то он уничтожает ясность темнотой изложения.

Люди употребляют сложные слова, когда у данного понятия нет названия или когда легко составить сложное слово; таково, на­пример, слово времяпрепровождение; но если таких слов много, то слог делается совершенно поэтическим. Наконец, четвертая при­чина, от которой может происходить ходульность стиля, заклю­чается в метафорах. Есть метафоры, которые не следует употреб­лять, одни потому, что они неприличны (метафоры употребля­ют и комики), другие из-за их чрезмерной торжественности и трагичности; кроме того, метафоры имеют неясный смысл, если они далеки.

4. Сравнение есть также метафора, так как между ним и мета­форой существует лишь незначительная разница. Так, когда поэт говорит об Ахилле: Он ринулся, как лев, это есть сравнение. Когда же он говорит: Лев ринулся, это есть метафора: так как оба — Ахилл и лев — обладают храбростью, то поэт, пользуясь метафорой, назвал Ахилла львом. Сравнение бывает полезно и в прозе, но в немногих случаях, так как вообще оно свойственно поэзии. Сравнения следует допускать так же, как метафоры, по­тому что они те же метафоры и отличаются от последних только вышеуказанным, и очевидно, что все удачно употребленные мета­форы будут в то же время и сравнениями, а сравнения, наоборот, будут метафорами, раз отсутствует слово сравнения (как). Мета­фору, заимствованную от сходства, всегда возможно приложить к обоим из двух предметов, принадлежащих к одному и тому же роду; так, например, если фиал есть щит Диониса, то возможно также щит назвать фиалом Ареса.

5. Итак, вот из чего слагается речь. Стиль основывается прежде всего на умении говорить правильно по-гречески, а это зависит от пяти условий: от употребления частиц, от того, разме­щены ли они так, как они по своей природе должны следовать друг за другом: сначала одни, потом другие, как некоторые из них этого определенно требуют. Притом следует ставить их одну за другой, пока еще о требуемом соотношении помнишь, не разме­щая их на слишком большом расстоянии, и не употреблять одну частицу раньше другой необходимой, потому что подобное упо­требление частиц лишь в редких случаях бывает удачно. Итак, первое условие заключается в правильном употреблении частиц. Второе заключается в употреблении точных обозначений предме­тов, а не описательных выражений. В-третьих, не следует употреб­лять двусмысленных выражений, кроме тех случаев, когда это делается умышленно, как поступают, например, люди, которым нечего сказать, но которые тем не менее делают вид, что говорят нечто. В-четвертых, следует правильно употреблять роды имен, как их разделял Протагор,— мужской, женский и средний. В-пя­тых, следует соблюдать согласование в числе, идет ли речь о многих или о немногих, или об одном.

Вообще написанное должно быть удобочитаемо и удобопро­износимо, что одно и то же. Этими свойствами не обладает речь со многими частицами, а также речь, в которой трудно расставить знаки препинания. (...)

6. Пространности стиля способствует употребление определе­ния понятия вместо имени; например, если сказать не круг, а плоская поверхность, все конечные точки которой равно отстоят от центра. Сжатости же стиля способствует противоположное, т. е. употребление имени вместо определения понятия. Эта замена уместна также тогда, когда в том, о чем идет речь, есть что-нибудь позорное или неприличное; если что-нибудь позорное заключается в понятии, можно употреблять имя, если же в имени — то понятие. Можно также в пространном стиле пояснить мысль с помощью метафор и эпитетов, остерегаясь при этом того, что носит поэти­ческий характер, а также употреблять множественное число вместо единственного, как это делают поэты.

Можно также ради пространности не соединять двух слов вместе, но к каждому из них присоединять все относящиеся к нему слова, например: от жены от моей, а ради сжатости, напро­тив: от моей жены. Выражаясь пространно, следует также упо­треблять союзы, а если выражаться сжато, то не следует их употреблять, но не следует также при этом делать речь бессвяз­ной; например, можно сказать: отправившись и переговорив, а также: отправившись, переговорил. (...)

7. Соответственным стиль будет в том случае, если он будет выражать чувства и характер и если он будет соответствовать излагаемым предметам. Последнее бывает в том случае, когда о важных вещах не говорится слегка и о пустяках не говорится торжественно и когда к простым словам не прибавляется укра­шающих эпитетов, в противном случае стиль кажется комиче­ским. Стиль полон чувства, если он представляется языком чело­века гневающегося, раз дело идет об оскорблении, и языком человека негодующего и сдерживающегося, когда дело касается вещей безбожных и позорных, если о вещах похвальных говорится с восхищением, а о вещах, возбуждающих сострадание,— скром­но; подобно этому и в других случаях. Стиль, соответствующий данному случаю, придает делу вид вероятного: здесь человек ошибочно заключает, что оратор говорит искренне, на том основа­нии, что при подобных обстоятельствах он сам испытывает то же самое, так что он понимает, что положение дел таково, каким его представляет оратор, даже если это на самом деле и не так. Слу­шатель всегда сочувствует оратору, говорящему с чувством, если даже он не говорит ничего основательного; вот таким-то способом многие ораторы с помощью только шума производят сильное впе­чатление на слушателей.

Это показ характера на основании его признаков, потому что для каждого положения и у каждого состояния есть свой под­ходящий ему показ; положение я различаю по возрасту (на­пример, мальчик, муж и старик), по полу (например, женщина или мужчина), по национальности (например, наконец или фессалиец). Состоянием я называю то, сообразно чему человек в жизни бывает таким, а не иным в зависимости не от каждого состояния; и если оратор употребляет выражения, присущие какому-нибудь состоянию, он изображает соответствующий ха­рактер, потому что человек неотесанный и человек образо­ванный сказали бы не одно и то же и не в одних и тех же выра­жениях.

Все эти приемы одинаково могут быть употреблены кстати или некстати. При всяком несоблюдении меры лекарством должно служить известное правило, что говорящий должен предупреж­дать упрек слушателей, сам себя исправляя, потому что, раз ора­тор отдает себе отчет в том, что делает, его слова кажутся исти­ной. Другая аналогичная ошибка — не пользоваться разом всеми средствами уловления слушателя, например жесткие слова произ­носить нежестким голосом, не делать жесткого выражения лица и других соответствующих действий. В таком случае каждое из этих действий выдает себя. Ту же ошибку незаметно для себя до­пускает и тот, кто использует некоторые средства, а других не использует. Итак, если оратор говорит жестким тоном нежные вещи или нежным тоном жесткие вещи, он становится неубеди­тельным. Сложные слова, обилие эпитетов и слова малоупотре­бительные всего пригоднее для говорящего в состоянии аффекта. В самом деле, человеку разгневанному простительно назвать несчастье необозримым как небо или чудовищным. Простительно это также в том случае, когда оратор уже завладел своими слу­шателями и воодушевил их похвалами или порицаниями, гневом или дружбой.

Такие вещи люди говорят в состоянии увлечения, и выслу­шивают их люди, очевидно, под влиянием такого же настрое­ния. Поэтому-то такие выражения свойственны поэзии, так как поэзия есть вдохновение. Употреблять их следует или так, или иронически.

8. Что касается формы речи, то она не должна быть ни метри­ческой, ни лишенной ритма. В первом случае речь не имеет убеди­тельности, так как кажется искусственной и вместе с тем отвлекает внимание слушателей, заставляя их следить за возвращением сходных повышений и понижений. Стиль, лишенный ритма, имеет незаконченный вид, и следует придать ему вид законченности, но не с помощью метра, потому что все незаконченное неприятно и невразумительно. Все измеряется числом, а по отношению к форме речи числом служит ритм, метры же — его подразделения, поэтому-то речь должна обладать ритмом, но не метром, так как в последнем случае получатся стихи. Ритм не должен быть строго определенным, это будет в том случае, если он будет простираться лишь до известного предела. (...)

9. Речь бывает или нанизанной, скрепленной только союзами (...) или же закругленной (...)

Речь нанизанная — древнейшая. Прежде этот стиль употребляли все, а теперь его употребляют немногие. Я называю нани­занным такой стиль, который сам по себе не имеет конца, пока не оканчивается предмет, о котором идет речь; он неприятен по своей незаконченности, потому что всякому хочется видеть конец; по этой же причине состязающиеся в беге задыхаются и обессили­вают на повороте, между тем как раньше они не чувствовали утомления, видя перед собой предмет бега. Вот в чем заключается нанизанный стиль; стилем же закругленным называется стиль, составленный из периодов (кругов). Я называю периодом фразу, которая сама по себе имеет начало и конец и размеры которой легко обозреть. Такой стиль приятен и понятен; он приятен потому, что представляет собой противоположность речи незаконченной, и слушателю каждый раз кажется благо­даря этой законченности, что он что-то схватывает; а ничего не предчувствовать и ни к чему не приходить — неприятно. Понятна /такая речь потому, что она легко запоминается, а это происходит оттого, что периодическая речь имеет число, число же всего легче запоминается. Поэтому-то все запоминают стихи лучше, чем прозу, так как у стихов есть число, которым они измеряются. Период должен заключать в себе и мысль законченную, а не разрубаться.

Период может состоять из нескольких колонов или быть прос­тым. Период, состоящий из нескольких колонов, есть период за­конченный, имеющий деления и удобный для дыхания весь цели­ком, а не по частям (...) Ни колоны, ни сами периоды не должны быть ни укороченными, ни слишком длинными, потому что крат­кая фраза часто заставляет слушателей спотыкаться: в самом деле, когда слушатель, еще стремясь вперед к тому пределу, о котором он носит в себе представление, вдруг должен остановиться вслед­ствие прекращения речи, он как бы спотыкается, встретив пре­пятствие. А длинные периоды заставляют слушателей отставать, подобно тому как бывает с людьми, которые, гуляя, заходят за назначенные пределы: они таким образом оставляют позади себя тех, кто с ними вместе гуляет. Подобным же образом и периоды, если они длинны, превращаются в целые речи и становятся по­хожими на прелюдии.

Периоды со слишком короткими колонами — не периоды, они влекут слушателя вперед слишком стремительно.

Период, состоящий из нескольких колонов, бывает или раздели­тельный, или антитетический. Пример разделительного периода: Я часто удивлялся тем, кто установил торжественные собрания и учредил гимнастические состязания. Антитетический период — такой, в котором в каждом из двух членов одна противополож­ность стоит рядом с другой или один и тот же член присоединя­ется к двум противоположностям, например: Они оказали услугу и тем и другим — и тем, кто остался, и тем, кто последовал за ними; вторым они предоставили во владение больше земли, чем они имели дома, первым оставили достаточно земли дома. Противоположности здесь: оставаться — последовать, достаточно — больше. Точно так же и в другой фразе: И для тех, кто нуждается в деньгах, и для тех, кто желает ими пользоваться,— пользование противополагается приобретению. Такой способ изложения прия­тен, потому что противоположности чрезвычайно доступны пони­манию, а если они стоят рядом, они еще понятнее, а также потому, что этот способ изложения походит на силлогизм, так как дока­зательство есть сопоставление противоположностей. (...)

10. Разобрав этот вопрос, следует сказать о том, откуда берутся изящные и удачные выражения. Их создает даровитый или искусный человек, а показать, в чем их сущность, есть дело нашей науки. Итак, поговорим о них и перечислим их. Начнем вот с чего. Естественно, что всякому приятно легко научиться чему-нибудь, а всякое слово имеет некоторый определенный смысл; поэтому всего приятнее для нас те слова, которые дают нам какое-нибудь знание. Слова, необычные нам, непонятны, а слова общеупотре­бительные мы понимаем. Наиболее достигает этой цели метафора; например, если поэт называет старость стеблем, остающимся после жатвы, то он научает и сообщает сведения с помощью родствен­ного понятия, ибо то и другое — нечто отцветшее. То же самое действие производят сравнения, употребляемые поэтами, и потому они кажутся изящными, если только они хорошо выбраны. Срав­нение, как было сказано раньше, есть та же метафора, но отли­чающаяся присоединением слова сравнения; она меньше нравит­ся, так как она длиннее, она не утверждает, что «это — то», а по­тому и наш ум этого от нее не требует.

Итак, тот стиль и те суждения, естественно, будут изящны, которые сразу сообщают нам знания, поэтому-то поверхностные суждения не в чести (мы называем поверхностными те суждения, которые для всякого очевидны и в которых ничего не нужно исследовать) ; не в чести также суждения, которые, когда их произнесут, представляются непонятными. Но наибольшим почетом пользу­ются те суждения, произнесение которых сопровождается по­явлением некоторого познания, когда такого познания раньше не было, или те, которые несколько выше понимания, потому что в этих последних случаях как бы приобретается некоторое позна­ние, а в-первых двух нет. Подобные суждения пользуются по­четом ради смысла того, что в них говорится; что же касается внешней формы речи, то наибольшее значение придается суж­дениям, в которых употребляются противоположения. Суждение может производить впечатление и отдельными словами, если в нем заключается метафора, и притом метафора не слишком да­лекая, потому что смысл такой метафоры трудно понять, и не слишком поверхностная, потому что такая метафора не производит никакого впечатления. Имеет также значение то суждение, которое изображает вещь как бы находящейся перед нашими глазами, ибо нужно больше обращать внимания на то, что есть, чем на то, что будет.

Итак, нужно стремиться к этим трем вещам: 1) метафоре, 2) противоположению, 3) наглядности.

Из четырех родов метафор наиболее заслуживают внимания метафоры, основанные на пропорции. Так, Перикл говорил, что юношество, погибшее на войне, точно так же исчезло из государ­ства, как если бы кто-нибудь изгнал из года весну. Или, как ска­зано в Эпитафии: Достойно было бы, чтобы над могилой воинов, павших при Саламине, Греция остригла себе волосы, как похо­ронившая свою свободу вместе с их доблестью. Если бы было сказано, что грекам стоит пролить слезы, так как их доблесть погребена, это была бы метафора, и сказано было бы это нагляд­но, но слова свою свободу вместе с их доблестью заключают в себе некое противоположение.

11. Итак, мы сказали, что изящество получается из метафоры, заключающей в себе пропорцию, и из оборотов, изображающих вещь наглядно; теперь следует сказать о том, что мы называем «наглядным» и результатом чего является наглядность. Я гово­рю, что те выражения представляют вещь наглядно, которые изображают ее в действии: например, выражение, что нравствен­но хороший человек четырехуголен, есть метафора, потому что оба эти понятия обозначают нечто совершенное, не обозначая, однако, действия. Выражение же он находится во цвете сил озна­чает проявление деятельности. И Гомер часто пользовался этим приемом, с помощью метафоры представляя неодушевленное оду­шевленным. Во всех этих случаях вследствие одушевления изо­бражаемое кажется действующим. Поэт изображает здесь все движущимся и живущим, а действие и есть движение.

Метафоры нужно заимствовать, как мы это сказали и раньше, из области родственного, но не очевидного. Подобно этому и в философии меткий ум усматривает сходство в вещах, даже очень различных. Архит, например, говорил, что одно и то же — судья и жертвенник, ведь у и того и у другого ищет защиты то, что оби­жено.

Большая часть изящных оборотов получается с помощью метафор и посредством обмана слушателя: человеку становится яснее, что он узнал что-нибудь новое, раз это последнее противо­положно тому, что он думал, и разум тогда как бы говорит ему: «Как это верно! А я ошибался». И изящество изречений является следствием именно того, что они значат не то, что в них говорится. По той же самой причине приятны хорошо составленные загад­ки: они сообщают некоторое знание, и притом в форме метафоры. Сюда же относится то, что Теодор называет «говорить новое»; это бывает в том случае, когда мысль неожиданна и когда она, как говорит Теодор, не согласуется с ранее установившимся мне­нием, подобно тому, как в шутках употребляются искаженные слова; то же действие могут производить и шутки, основанные на перестановке букв в словах, потому что и тут слушатель впадает в заблуждение. То же самое бывает и в стихах, когда они заканчиваются не так, как предполагал слушатель, например: Он шел, имея на ногах отмороженные места. Слушатель полагал, что будет сказано сандалии, а не отмороженные места. Такие обороты должны становиться понятными немедленно после того, как они произнесены. Когда же в словах изменяются буквы, то говорящий говорит не то, что говорит, а то, что значит получившееся иска­жение слова. То же самое можно сказать и об игре словами. В этих случаях говорится то, чего не ожидали и что признается верным. Одно и то же слово употребляется здесь не в одном зна­чении, а в разных, и сказанное вначале повторяется не в том же самом смысле, а в другом. Во всех этих случаях выходит хорошо, если слово надлежащим образом употреблено для омонимии или метафоры. Чем больше фраза отвечает вышеуказанным тре­бованиям, тем она изящнее, например, если имена употреблены как метафоры и если о фразе есть подобного рода метафоры — и противоположение, и равенство, и действие.

И сравнения, как мы сказали это выше, суть некоторым обра­зом прославившиеся метафоры. Как метафора, основанная на пропорции, они всегда составляются из двух понятий: например, мы говорим, что щит — фиал Ареса, а лук — бесструнная лира. Говоря таким образом, употребляют метафору непростую, на­звать же лук лирой или щит фиалом — значит употребить мета­фору простую. Таким-то образом делаются сравнения, например, игрока на флейте с обезьяной и человека близорукого со светиль­ником, на который капает вода, потому что и тот и другой мигают. Сравнение удачно, когда в нем есть метафора. Так, например, можно сравнить щит с фиалом Ареса, развалины — с лохмотьями дома. На этом-то, когда сравнение неудачно, и проваливаются всего чаще поэты и получают славу, когда сравнения у них бы­вают удачны.

И пословицы — метафоры от вида к виду.

Таким образом, мы до некоторой степени выяснили, из чего и почему образуются изящные обороты речи.

И удачные гиперболы-метафоры; например, об избитом лице можно сказать: Его можно принять за корзину тутовых ягод, так под глазами сине. Но это сильно преувеличено. Оборот подобно тому как то-то и то-то — гипербола, отличающаяся только формой речи. Гиперболы бывают наивны: они указывают на стре­мительность речи, поэтому их чаще всего употребляют под влия­нием гнева. Человеку пожилому не подобает употреблять их.

12. Не должно ускользать от нашего внимания, что для каж­дого рода речи пригоден особый стиль, ибо не один и тот же стиль у речи письменной и у речи во время спора, у речи политической и у речи судебной. Необходимо знать оба стиля, потому что первый заключается в умении говорить по-гречески, а зная второй, не бы­ваешь принужден молчать, если хочешь передать что-нибудь дру­гим, как это бывает с теми, кто не умеет писать. Стиль речи пись­менной — наиболее точный, а речи во время прений — наиболее актерский. Есть два вида последнего стиля: один передает харак­тер, другой аффекты. Если сравнивать речи между собой, то речи, написанные при устных состязаниях, кажутся сухими, а речи ора­торов, даже если они имели успех, в чтении кажутся неискус­ными: причина этого та, что они пригодны только для устного состязания. По той же причине и их сценические приемы, не бу­дучи воспроизводимы, не вызывают свойственного им впечатле­ния и кажутся наивными: например, фразы, не соединенные союзами, и частое повторение одного и того же в речи письменной по справедливости отвергаются, а в устных состязаниях эти приемы употребляют и ораторы, потому что они сценичны. При повторении одного и того же необходимо менять интонацию, что как бы пред­шествует декламации. То же можно сказать о фразах, не соеди­ненных союзами, например: Пришел, встретил, просил. Эти пред­ложения нужно произнести с декламацией, а не словно нечто единое. Речь, не соединенная союзами, имеет следующую осо­бенность: кажется, что в один и тот же промежуток времени ска­зано многое, потому что соединение посредством союзов объеди­няет многое в одно целое; отсюда ясно, что при устранении сою­зов единое сделается, напротив, многим. Следовательно, такая речь заключает в себе амплификацию: Пришел, говорил, просил. Слушателю кажется, что он обозревает все то, что сказал ора­тор.

Того же впечатления хочет достигнуть и Гомер в стихах:

Три корабля соразмерных приплыли....

Вслед за Ниреем...

Вслед за Ниреем... (Ил. II. 671 сл.)

О ком говорится многое, о том, конечно, говорится часто, поэтому, если о ком-нибудь говорится несколько раз, кажется, что о нем сказано многое.

Стиль речи, произносимой в народном собрании, во всех отно­шениях похож на силуэтную живопись, ибо, чем больше толпа, тем отдаленнее перспектива, поэтому-то и там и здесь всякая точность кажется неуместной и производит худшее впечатление; точнее стиль речи судебной, а еще более точна речь, произно­симая перед одним судьей: такая речь всего менее заключает в себе риторики, потому что здесь виднее то, что идет к делу и что ему чуждо, здесь нет состязания и решение ясно. Поэтому-то не одни и те же ораторы имеют успех во всех перечисленных родах речей, но где всего больше декламации, там всего меньше точности; это бывает там, где нужен голос, и особенно, где нужен большой голос. (...)

Излишне продолжать анализ стиля и доказывать, что он должен быть приятен и величествен; действительно, почему бы ему обладать этими свойствами в большей степени, чем умерен­ностью, благородством или какой-нибудь иной этической добро­детелью? А что перечисленные свойства стиля помогут ему сделаться приятным, это очевидно, если мы правильно определили достоинство стиля, потому что для чего же другого, как не для того, чтобы быть приятным, стиль должен быть ясен, не низок, но соответствовать своему предмету? Если стиль многословен или слишком сжат, он не ясен; очевидно, что требуется середина. Пере­численные качества сделают стиль приятным, если будут в нем удачно перемешаны выражения общеупотребительные и редкие и если он будет обладать ритмом и убедительностью, основанной на соответствии.

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.—М.; Л., 1936.—С. 176—188.

МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН

ОБ ОРАТОРЕ

(Книга третья) (55 г. до н. э.)

ЧИСТОТА И ЯСНОСТЬ РЕЧИ

10 (37).' (...) Какой способ речи может быть лучше, чем говорить чистым латинским языком, говорить ясно, красиво, всегда в согласии и соответствии с предметом обсуждения?

(38). Впрочем, что касается тех двух качеств, которые я упо­мянул на первом месте, именно чистоты и ясности языка, то никто, полагаю, не ждет от меня обоснования их необходимости. Ведь мы не пытаемся обучить ораторской речи того, кто вообще не умеет говорить, и не можем надеяться, чтобы тот, кто не владеет чистым латинским языком, говорил изящно; тем менее, конечно, чтобы тот, кто не умеет выражаться удобопонятно, стал говорить достойным восхищения образом. Итак, оставим эти качества, приобретаемые легко и совершенно необходимые. Первое усваи­вается при обучении грамоте в детском возрасте, второе имеет своим назначением обеспечить людям понимание друг друга, и при всей своей необходимости — это самое элементарное требо­вание из предъявляемых оратору.

(39). Но всякое умение говорить изящно хотя и вырабаты­вается путем школьного знакомства с литературными памятни­ками, однако много выигрывает от самостоятельного чтения ора­торов и поэтов. Ибо эти древние мастера, не умевшие еще поль­зоваться украшениями речи, почти все говорили прекрасным языком; кто усвоил себе их способ выражения, тот не будет в состоянии даже при желании говорить иначе, как настоящим латинским языком. Однако ему не следует пользоваться теми

1 Цифра без скобок обозначает порядковый номер главы, цифры в скобках— номер параграфа этой главы.

словами, которые уже вышли из употребления в нашем обиходе, разве только изредка и осторожно, ради украшения, что я укажу ниже. Но, пользуясь употребительными словами, тот, кто усердно и много занимался сочинениями древних, сумеет применять самые избранные из них.

11 (40). При этом для чистоты латинской речи следует поза­ботиться не только о том, чтобы как подбор слов не мог ни с чьей стороны встретить справедливого порицания, так и соблюдение падежей, времен, рода и числа предупреждало извращение смыс­ла, отклонение от обычного словоупотребления или нарушение естественного порядка слов, но необходимо также управлять органами речи, и дыханием, и самым звуком голоса.

(41). Не нравится мне, когда буквы выговариваются с изыс­канным подчеркиванием, также не нравится, когда их произно­шение затемняется излишней небрежностью; не нравится мне, когда слова произносятся слабым, умирающим голосом, не нра­вится также, когда они раздаются с шумом и как бы в припадке тяжелой одышки.

Говоря о голосе, я не касаюсь того, что относится к области худо­жественного исполнения, а только того, что мне представляется как бы неразрывно связанным с самой живой речью. Существуют, с одной стороны, такие недостатки, которых все стараются из­бегать, именно: слабый, женственный звук голоса или как бы не­музыкальный, беззвучный и глухой.

(42). С другой стороны, есть и такой недостаток, которого иные сознательно добиваются: так, некоторым нравится дере­венское, грубое произношение; им кажется, что благодаря такому звучанию их речь произведет впечатление сохраняющей в боль­шей мере оттенок старины.

Что касается меня, то мне нравится такой тон речи и такая тонкость (...), то благозвучие, которое непосредственно исходит из уст, то самое, которое у греков в наибольшей мере свойствен­но жителям Аттики, а в латинском языке — говору нашего го­рода.

12 (44). Поэтому раз есть определенный говор, свойственный римскому народу и его столице, говор, в котором ничто не может оскорбить наш слух, вызвать чувство неудовольствия или упрек, ничто не может звучать на чуждый лад или отзываться чуже­земной речью, то будет следовать ему и учиться избегать не только деревенской грубости, но также и чужеземных особен­ностей.

(45). По крайней мере, когда я слушаю мою тещу Лелию — ведь женщины легче сохраняют нетронутым характер старины, так как, не сталкиваясь с разноречием широкой толпы, всегда остаются верными первым урокам раннего детства,— когда я ее слушаю, мне кажется, что я слышу Плавта или Невия. Самый звук голоса ее так прост и естествен, что, несомненно, в нем нет ничего показного, никакой подражательности; отсюда я заключаю, что так говорил ее отец, так говорили предки: не жестко, не с открытым произношением гласных, не отрывисто, а сжато, ровно, мягко.

13 (48). Итак, оставим в стороне правила чистой латинской речи, которые приобретаются обучением в детстве, развиваются углубленным и сознательным усвоением литературы либо прак­тикой живого языка в обществе и в семье, закрепляются работой над книгами и чтением древних ораторов и поэтов. (...)

ВЫБОР СЛОВ

37 (149). (...) Словами мы пользуемся или такими, которые употребляются в собственном значении и представляют как бы точные наименования понятий, почти одновременно с самими понятиями возникшие, или такими, которые употребляются в пере­носном смысле и становятся, так сказать, на чужое место, или, наконец, такими, которые мы в качестве нововведений создаем сами.

(150). В отношении слов, употребляемых в собственном зна­чении, достойная задача оратора заключается в том, чтобы избе­гать затасканных и приевшихся слов, а пользоваться избранными и яркими, в которых обнаруживаются известная полнота и звуч­ность. Одним словом, в этом разряде слов, употребляемых в собственном значении, должен производиться определенный от­бор, и при этом мерилом его должно служить слуховое впечатление; навык хорошо говорить также играет здесь большую роль.

(151). Поэтому весьма обычные отзывы об ораторах со стороны людей непосвященных, вроде: «у этого хороший подбор слов» или «у такого-то плохой подбор слов», не выводятся на основании каких-либо теоретических соображений, а внушаются известным, как бы врожденным чутьем; при этом невелика еще заслуга избегать промахов (хотя и это большое дело); умение пользоваться словами и большой запас хороших выражений обра­зуют как бы только почву и фундамент красноречия.

(152). А то, что на этом основании строит сам оратор и к чему он прилагает свое искусство,— это нам и предстоит исследовать и выяснить.

42 (170). Превосходство и совершенство оратора, поскольку оно может проявиться в употреблении отдельных слов, сводится к трем возможностям: или к употреблению старинного слова, такого, однако, которое приемлемо для живого языка, или созданного вновь либо путем сложения, либо путем словопроиз­водства (здесь также приходится считаться с требованиями слуха и живой речи), или, наконец, к метафоре, которая придает на­ибольшую яркость и блеск речи, усыпая ее как бы звездами.

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.— М; Л., 1936.—С. 192—193, 209—210.

МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН

ОРАТОР

(46 г. до н. э.)

ВИДЫ КРАСНОРЕЧИЯ

5 (19)'. Существуют вообще три рода красноречия; (20) в каждом из них в отдельности некоторые достигали мастерства, но лишь очень немногие достигали его в одинаковой мере во всех, как мы этого хотели бы. Например, были, если так можно выразиться, ораторы велеречивые, с возвышенной силой мысли и торжественностью выражений, решительные, разнообразные, неистощимые, могучие, во всеоружии готовые трогать и обращать сердца — и этого одни достигали с помощью речи резкой, строгой, суровой, неотделанной и незакругленной, а иные, напротив,— речью гладкой, стройной, законченной. С другой стороны, были ораторы сдержанные и проницательные, всему поучающие, все разъясняющие, а не возвеличивающие, отточенные в своей прозрачной, так сказать, и сжатой речи. 6 (21). Но есть и некий промежуточный между обоими упомянутыми, средний и как бы умеренный род, не применяющий не тонкой предусмотрительности последних, ни бурного натиска первых: он соприкасается с обои­ми, но не выдается ни в ту, ни в другую сторону, близок им обоим, или, вернее говоря, скорее не причастен ни тому, ни дру­гому. Слова текут в нем как бы непрерывным потоком, не принося­щим с собою ничего, кроме легкости и уравновешенности; разве только, как в венок вплетаются один-два цветка, так и у них речь изредка разнообразится красотами слов и мысли.

21 (69). Красноречивым будет тот, кто на форуме и в граж­данских процессах будет говорить так, что убедит, доставит наслаждение, подчинит себе слушателя. Убеждение вызывается необходимостью, наслаждение зависит от приятности речи, в под­чинении слушателя — победа. Сколько задач стоит перед орато­ром, столько и родов красноречия: тонкий род в доказательстве, средний в услаждении, бурный в подчинении слушателя. В послед­нем проявляется вся сила оратора. (70). Как в жизни, так и в речи нет ничего труднее, как ви­деть, что уместно. Греки называют это npenov, мы — тактом. Об этом существует много прекрасных наставлений, и тема эта заслу­живает изучения. Из-за незнания этого делается много ошибок не только в жизни, но особенно часто в поэзии и в ораторской речи. (71). А между тем оратор должен соблюдать такт не только в содержании, но также и в выражениях. Не для всякого общественного положения, не для всякой должности, не для всякой степени влияния человека, не для всякого возраста, так же как не для всякого места и момента и слушателя, подходит один и тот же стиль, но в каждой части речи, так же как и в жизни, надо всегда иметь в виду, что уместно: это зависит и от существа дела, о кото­ром говорится, и от лиц, и говорящих и слушающих.

ОРАТОР ПРОСТОГО СТИЛЯ

23 (75). Прежде всего необходимо нам нарисовать облик того, за кем некоторыми признается исключительное право именоваться аттическим оратором. (76). Он скромен и прост, подражает оби­ходному языку и от лишенного дара речи отличается больше по существу дела, чем по производимому впечатлению. Так что, вни­мая ему, слушатели, хотя сами и не владеют словом, тем не менее пребывают в твердой уверенности, что и они могли бы говорить таким же способом. В самом деле, эту простоту речи, пока о ней судишь со стороны, кажется легко воспроизвести, но, когда испро­буешь на деле, оказывается, нет ничего труднее. Дело в том, что, хотя этому роду красноречия и не свойственно особое полнокро­вие, все же оно должно обладать известной сочностью, чтобы, несмотря на отсутствие исключительно больших сил, иметь воз­можность производить, позволю себе так выразиться, впечатле­ние крепкого здоровья. Итак, первым делом освободим нашего оратора (77) как бы от оков ритма. Ведь, как ты знаешь, оратору приходится соблюдать известный ритм — о нем у нас скоро будет речь — согласно определенному правилу, касающемуся, однако, другого рода красноречия; в данном же случае ритм вообще сле­дует оставить. Речь должна представлять нечто несвязанное, однако не беспорядочное, чтобы получалось впечатление свобод­ного движения, а не разнузданного блуждания. Как бы прилажи­ванием слова к слову он также может пренебречь. (78). Но не­обходимо будет очень тщательно отнестись к остальному, раз в этих двух вещах, периодическом строении и склеивании слов между собой, он может чувствовать себя свободнее. Ведь и с этими произвольно сочетаемыми словами и короткими фразами ему не следует обращаться с полным небрежением, но и самая небреж­ность здесь известным образом обдуманная. Как про некоторых женщин говорят, что они не наряжены и что это-то именно им и к лицу, так и эта простая речь нравится даже без всяких прикрас; и тут и там происходит хотя и неуловимое, но такое нечто, от чего и то и другое выигрывают в привлекательности. Далее следует устранить всякое бросающееся в глаза, подобно жемчужинам, украшение; не надо применять и завивок. (79). Наконец, и вся­кие искусственные средства для наведения белизны и румянца придется отвергнуть; останутся только одно изящество и опрят­ность. Речь такого оратора будет латинской чистой речью, говорить он будет ясно и удобопонятно, предусмотрительно выбирая при­личествующие случаю выражения. 24. Отсутствовать будет только то, что Теофраст при перечислении достоинств речи помещает на четвертом месте,— приятные и обильные украшения. Наш оратор будет бросать остроумные, быстро сменяющиеся мысли, извлекая их из никому неведомых тайников; наконец,— и это должно быть господствующим его качеством — он будет осторожен в пользо­вании, так сказать, арсеналом ораторских средств. (81). Расста­новка слов служит к украшению, если она создает известную складность, которая с перемещением слов исчезает, хотя мысль и остается та же. Ибо украшения мысли, остающиеся и при пере­мещении слов, весьма многочисленны, но таких, которые имели бы выдающееся значение, среди них сравнительно мало. Итак, этому нашему оратору скудного стиля достаточно быть изящным; он не допустит смелости в образовании новых слов, будет осторожен в употреблении метафор, скуп на архаизмы и сдержан в применении остальных украшений слов и мысли; к метафоре, пожалуй, он будет чаще прибегать, поскольку ею чрезвычайно часто пользуют­ся и в разговорном языке не только в городе, но даже в деревне. (82). Этим видом украшения наш оратор спокойного стиля будет пользоваться несколько свободнее, чем остальными, однако не так безудержно, но если бы он применял самый возвышенный вид красноречия. 25. А то и здесь может обнаружиться неуместность (в чем она состоит, должно заключать из понятия уместности) того, когда, например, какое-нибудь слово метафорически заим­ствуется из области более возвышенного и вводится в речь обы­денного содержания, между тем как в другой обстановке оно было бы уместно. (83). Что касается такого рода складности, которая расстановку слов использует для тех блестящих оборотов, что у греков называются языковыми жестами или фигурами (вы­ражение, применяемое ими и к украшениям мысли), то эту склад­ность наш простой оратор (которого, в общем, правильно — напрасно только его одного — некоторые называют «аттическим») будет применять, но несколько более умеренно, так же как если бы, находясь на пиршестве, он, отказываясь от роскоши, хотел бы проявить не только скромность, но и изящество и выбирал бы то, чем он смог бы для этого воспользоваться; (84) ведь сущест­вует немало оборотов речи, подходящих как раз для бережли­вого в средствах оратора, о котором я говорю. Вот, например, таких оборотов, как симметрия колонов, сходных окончаний, одинаковых падежных форм и эффектов сопоставления слов, отличающихся только одной буквой,— всего этого нашему осто­рожному оратору придется избегать, чтобы нарочитая складность и погоня за эффектами не обнаружились слишком явно, точно (85) так же всякие повторения слов, требующие напряжения голоса и крика, чужды этому сдержанному характеру речи. Остальные приемы он может от времени до времени применять, лишь бы он не выдерживал строго периодичности, расчленял речь и поль­зовался словами, наиболее употребительными, и метафорами, наиболее непринужденными.

26 (90). Таков, по моему представлению, образ оратора просто­го стиля, но крупного, истого «аттика», так как все, что может быть в речи острого и здорового, составляет свойство аттического красноречия.

ВЕЛИЧАВЫЙ ТИП ОРАТОРА

28 (97). Третий оратор — тот пышный, неистощимый, мощный, красивый, который, конечно, и обладает наибольшей силой. Это и есть как раз тот, восхищаясь красотами речи которого, люди дали красноречию играть такую крупную роль в государстве, но именно такому красноречию, которое неслось бы с грохотом, в мощном беге, которое казалось бы парящим выше всех, вызывало бы вос­хищение, красноречию, до которого подняться они не имели бы надежды. Этому красноречию свойственно увлекать за собой сердца и трогать их всяческим способом. Оно то врывается в мысли, то вкрадывается в них, сеет новое убеждение, исторгает укоренившееся. (98). Но есть большая разница между этим ро­дом красноречия и предшествующими. Кто усовершенствовался в том простом и точном стиле, чтобы говорить умно и убедительно и не задаваться более высокими целями, тот, уже одного этого добившись, становится крупным, если не величайшим оратором: ему меньше всего грозит опасность очутиться на скользкой почве, и, раз встав на ноги, он никогда уже не упадет. Оратору среднему, которого я называю оратором умеренного и смешанного типа, если только он свой стиль в достаточной мере обеспечил соответ­ствующими средствами выражения, не придется бояться сомни­тельных и рискованных моментов в ораторском выступлении, даже если у него, как это часто случается, иногда не хватит сил: большой опасности для него в этом не будет, ибо с большой вы­соты ему не придется падать. (99). А этот наш оратор, которого мы ставим выше всех, мощный, решительный, горячий, если рож­ден он лишь для этого одного рода красноречия или если он упраж­нялся лишь в нем одном и им одним интересовался, не попытав­шись сочетать своего богатства с умеренностью двух предшествую­щих родов, то он достоин глубокого презрения. Ибо тот простой оратор, говоря проницательно и хитро, кажется уже, во всяком случае, мудрым, средний кажется приятным, этот же со своим не­истощимым пылом, если нет в нем ничего другого, производит впе­чатление человека не в своем уме. Раз человек ничего не может сказать спокойно, просто, стройно, ясно, отчетливо, шутливо, а в особенности когда сам процесс либо целиком, либо в некоторой своей части должен вестись в таком именно духе, то если он, не подготовив слушателей, начинает зажигательную речь, получа­ется впечатление, будто он безумствует на глазах у здоровых и как бы предается пьяному разгулу среди трезвых. 29 (100). Ис­тинно красноречив тот, кто умеет говорить о будничных делах просто, о великих — величаво, о средних — стилем, промежуточным между обоими. Ты скажешь, такого никогда не было; пусть не было, я говорю о том, чего я желал бы, а не о том, что видел. 40 (139). Но такой оратор будет добиваться также и других достоинств речи: краткости, если того потребует тема, часто также, повествуя, будет развертывать события перед глазами слушате­лей, часто будет стараться представить их возвышеннее, чем они могли быть на самом деле; значение нередко будет сильнее самих слов, часто будет применяться веселость, часто — подражание жизни и природе. 41. В этом типе красноречия (...) должно про­явиться все величие этого искусства. (140). Но все это может дать • приближение к тому совершенству, которого мы добиваемся, не иначе как помещенное на подобающем месте, правильно построен­ное и связанное словами. (...)

Печатается по изданию: Античные теории языка и стиля.— М; Л., 1936.— С. 274—276, 281—283.

МАРК ФАБИЙ КВИНТИЛИАН ПРАВИЛА ОРАТОРСКОГО ИСКУССТВА

(Книга десятая) (92—96 гг.)

I. Вышеупомянутые правила, необходимые, правда, для зна­комства с теорией предмета, не могут еще сделать истинным ора­тором, если нет в своем роде прочного навыка (...) В таких слу­чаях, насколько мне известно, часто спрашивают, приобретается ли он путем стилистических упражнений или путем чтения и произнесения речей.

Если бы мы могли быть удовлетворены одним из видов этих упражнений, мы должны были бы остановиться на нем более подробно; но все они связаны между собою так тесно, составляют такое целое, что, оставив без внимания одно, напрасно станем работать над остальными. Красноречие никогда не будет иметь не энергии, ни мощи, если мы не станем черпать силы в стилисти­ческих упражнениях, как погибнут и наши труды, точно корабль без штурмана, раз у нас не найдется образца для чтения. Затем человек, хотя бы и знающий, что говорить, и умеющий облечь свою мысль в надлежащую форму, но лишенный способности говорить на всякий случай, не готовый к этому, станет играть роль сторожа мертвого капитала.

Тем не менее самое необходимое не всегда играет выдающую­ся роль в деле воспитания будущего оратора. Бесспорно, про­фессия оратора основана главным образом на красноречии; он должен упражняться преимущественно в нем,— отсюда, очевидно, получило свое начало ораторское искусство,— второе место за­нимает подражание образцам и третье — усиленное упражнение

30

в письме. Дойти до высшей ступени можно только снизу; но, если дело подвигается вперед, главное прежде начинает терять всякое значение. Я, однако, говорю здесь не о системе воспитания буду­щего оратора,— об этом я говорил довольно подробно или, по крайней мере, насколько был в силах — я хочу дать правила, с помощью каких упражнений следует готовить к самому состязанию атлета, уже проделавшего все номера, показанные его учителем. Моя цель — дать тому, кто выучился находить под­ходящие выражения и группировать их, указания, каким образом в состоянии он всего лучше, всего легче применить к делу то, что усвоил.

Тогда может ли быть еще сомнение, что ему необходимо за­пастись своего рода туго набитым кошельком и пользоваться им в случае надобности? — Я имею в виду богатый выбор выражений и слов. Но и эти выражения должны быть отдельными для каж­дого предмета и общими лишь для немногих, слова — отдель­ными для всякого предмета. Если бы для каждой вещи было свое слово, хлопот было бы, конечно, меньше,— все они тотчас при­ходили бы на ум при одном взгляде на предмет; между тем одни из них удачнее, эффектнее, сильнее или звучат лучше других. Поэтому всех их следует не только знать, но и иметь под рукой или даже, если можно выразиться, перед глазами, чтобы, руко­водясь своим вкусом, будущий оратор легко выбирал лучшие из них. Я, по крайней мере, знаю лиц, которые имеют привычку учить наизусть синонимы, чтобы легче выбирать из массы их ка­кой-нибудь и, употребив один, брать, во избежание повторения, другой синоним, если повторение необходимо сделать через ко­роткий промежуток. Прием, во-первых, детский и скучный, во-вторых, мало полезный,— набирать лишь кучу слов, с целью взять без разбора первое попавшееся. Напротив, нам следует поль­зоваться богатым выбором слов умело, так как мы должны иметь перед глазами не рыночную болтовню, а настоящее красноречие, последнего же мы достигаем путем чтения или слушания лучших образцов. Тогда мы научимся не только называть, но и называть всего удачнее каждый из предметов.

В речи могут употребляться почти все слова, за исключением немногих, неприличных. Если ямбографов и писателей древней комедии часто хвалили и за них, нам, преследуя свои задачи, все-таки необходимо быть осторожными.

Все слова, за исключением тех, о которых я говорил выше, вполне хороши везде,— иногда приходится прибегать и к словам простонародным и вульгарным; кажущиеся грубыми, в тщательно отделанных частях, оказываются удачными, если они уместны.

Знать и понимать не только их значение, но грамматические их формы и количественные размеры, чтобы употреблять затем исключительно на своем месте, мы можем только путем усидчи­вого чтения и слушания, так как всякое слово мы, прежде всего, слышим. Вот почему грудные дети, выкормленные по приказанию

31некоторых царей, в уединении, немыми кормилицами, издавали, рассказывают, какие-то звуки, но говорить не могли. (...)

В некоторых случаях, однако, больше пользы в слушании, в других — в чтении. Оратор действует на нас своим собственным воодушевлением, возбуждает не только описанием, абрисом пред­мета, но и самым предметом. Все в нем живет и движется; мы слушаем что-то новое, как бы зарождающееся, и слушаем с удо­вольствием, соединенным с беспокойством. Мы боимся не только за исход процесса, но и лично за оратора. Затем голос, изящная, красивая жестикуляция в тех местах, где она необходима, далее декламация,— едва ли не самое важное в речи, вообще, все дей­ствует одинаково поучительно.