«Александр Громов Мягкая посадка «Мягкая посадка»: Параллель; Нижний Новгород; 1995 ...»
— Может быть, я и сволочь, — медленно произнес я, ясно чувствуя, что «может быть» уже излишне, — но я не дурак, это точно.
— Прекрасно. — Командующий ударил ладонью по столу, как припечатал. — Я рад, что не ошибся в вас. Может быть, вы возьмете на себя предварительную разработку технической стороны этой акции?..
Вверх. Направо. Пост охраны — стоп. Вот пропуск, верните оружие. Теперь прямо по коридору… Разбитое окно было заколочено дребезжащей фанерой, тянуло холодом. Взмыленные порученцы, попадавшиеся навстречу, ежились и старались быстрее прошмыгнуть. Штаб работал, проявляя способность к осмысленным действиям. Гуляли промозглые сквозняки. Спешили люди. За окном мело и, косо заштрихованные метелью, впритирку к колючему валу недвижно и внушительно, развернув к прилегающим улицам башенки с тонкими стволами пулеметов, стояли два гигантских транспортера резервного командного пункта. Прямо в коридоре на школьной парте — откуда здесь парта? — злобно трясся допотопный принтер, выплевывая в поддон свежеотпечатанные воззвания к населению от лица несуществующей гражданской администрации. Кипа на поддоне росла. За ближайшей дверью ктото вопил в микрофон армейской рации: «Что?.. Не слышу тебя! Нашел? Где?.. У тебя же экскаватор, там еще одна должна быть… Повтори! Не можешь переключить — рви эту трубу к свиньям собачьим! Они жопы греют, а мы… Что? Наплевать, там давление от силы пять процентов, рви — и точка! Пусть горит, тебя это не касается, потом переключим…» Так. Значит, нашли и перекрывают еще одну газовую магистраль, ведущую к центру города. Уже коечто. За другой дверью громогласно, с крикливым восторгом штатских, дорвавшихся до военного дела, спорили о втором эшелоне и необходимой плотности огня в полосе прорыва. Упоминались третий и девятый отряды. Значит, прорыв к центру города намечается все же на нашем участке, и это тоже неплохо… Не то, что на нашем участке, а то, что он вообще намечается.
Прямо. Опять вверх. Теперь четыре пролета вниз и дважды налево… У того, кто выдумал подобную планировку, было не в порядке с головой. Как и у того, кто, зная, кто ему Сашка, вздумал проверить одну свою гипотезу насчет того, кто Сашке командующий… Сашка, конечно, прекрасно это понял.
Души нет, но на душе гадко…
Кидать камни… Никто ни в кого не станет их кидать. Никто из оставшихся в живых не посмеет никого осудить даже в мыслях, и это правильно. Но тоже гадко.
Еще один пост. Пропуск…
— Подождите!..
— Да? — я обернулся.
— Простите… Вы меня не узнаете?
— Узнаю, — кисло сказал я. — Как не узнать? Вы Глеб Ипатьевич Вустрый, государственный разъяснитель третьего ранга. Бывший государственный разъяснитель. Теперь вы стоите в засаде и ждете меня. Мне представляться нужно?
— Нет, нет! — Он расцвел и заулыбался. — Я вас знаю. Я вас даже помню, хотя видел только один раз, у меня вообще очень хорошая память. Мне порекомендовали обратиться к вам…
— Кто? — перебил я.
Улыбка Глеба Ипатьевича была обаятельной.
— Разве это так уж важно?..
Я решительно повернулся и зашагал прочь.
— Подождите! — отчаянным голосом вскрикнул за моей спиной Глеб Ипатьевич. Я подождал. Мне было все равно. И уже было ясно, что он просто так не отстанет.
Он подбежал ко мне суетливой рысцой.
— Кто вам порекомендовал обратиться ко мне?
— Алла Хамзеевна, — покаянно сказал он. — Вы должны ее помнить, она ведь когдато работала с вами, а теперь она фасовщица пайков… Она… мне порекомендовала… предупредила только, чтобы я не ссылался…
— Вы ищете работу? — спросил я. Он усиленно закивал. — И вас, конечно, не устроит ни повстанческий отряд, ни подразделение по борьбе со снегом… — Я ухмыльнулся, глядя, как человек мужественной внешности сдувается на глазах, точно дефектный воздушный шарик, — вот уже скукожился и заморщинил, а скоро останется одна цветная тряпочка… — Вы боитесь повторной мобилизации, притом у вас обострение язвы желудка на базе тылового пайка и четверо детей, поэтому вы ищете работу по своей основной специальности. Высоко вы не летаете, и вас бы устроило место инструктора при мобилизационном пункте. Угадал?
— Нет, — с несчастным видом произнес Глеб Ипатьевич. — Нет у меня детей… Совсем нет. А язва есть, это вы верно…
— А Государственная Евгеническая? — мстительно осведомился я. — Как же насчет четверых детей на семью?
На Глеба Ипатьевича было жалко смотреть. Цветная тряпочка съеживалась и сморщивалась — казалось, она вотвот пропадет совсем и государственный разъяснитель скончается у меня на руках в штабном коридоре.
— Что вы умеете делать? — спросил я.
— Работать, — мгновенно воспрянул Глеб Ипатьевич. — Разъяснять, пропагандировать… и многое другое… мне говорят, что теперь это не нужно, но это же абсурд, вы понимаете, так никогда не бывает… Вы поверьте мне пожалуйста, я очень хорошо умею работать с людьми, у меня за всю жизнь были только поощрения, ни одного взыскания… Вот смотрите! — Он мгновенно, как кольт из кобуры, выхватил из кармана пачку какихто листков разного калибра; некоторые из них, выскользнув из рук, рассеялись по сквозняку, и он кинулся их ловить. — Ни одного! — торжествующе кричал он, бегая и размахивая руками. — Только поощрения за отличную работу! Вы еще не представляете себе, какую я могу принести пользу, но вы в этом сами убедитесь, даю вам слово…
— Спасибо, — сказал я, поворачиваясь, — не нужно.
Глеб Ипатьевич вдруг метнулся ко мне и рухнул на колени. Отшатнуться я не успел, и он ухватился руками за мои ноги. Из его глаз по обмороженным шелушащимся щекам катились мутные слезы.
— Подождите! Я могу…
— Работать с людьми? — спросил я, пытаясь освободиться. — Извините, не требуется. Да встаньте же!..
Он все цеплялся за мои ноги. Вырваться я не мог, а бить его по голове пока не хотелось.
— Нет! — кричал Глеб Ипатьевич. — Не отказывайте мне, умоляю вас… Вы еще не знаете, что я могу! У меня прекрасная наследственность! Прекраснейшая, вы понимаете? Один из тысячи! Вот справка…— Он судорожно начал перебирать свои листки, отыскивая нужный, и мне удалось освободиться. — Вот она! Вот! Мои дети с огромной вероятностью не будут дубоцефалами. Нет, нет, подождите…— Он проворно полз за мной на коленях. — Я знаю, что сейчас это никому не нужно, но ведь наступят времена, когда таких, как я, будут искать! Да вы же разумный человек, сразу видно… Настанет день, когда таких, как я, будут искать, чтобы продолжить человеческий род, и не найдут… Ведь не найдут же!.. Человечество вымирает, это теперь ясно каждому. Господи, ну за что меня, за что!.. Я еще не стар… я могу… мои дети могут стать первыми детьми нового человечества…
— Четверо на семью? — спросил я.
— Больше! — замахал руками Глеб Ипатьевич. — Много больше! Я готов! Столько, сколько потребуется, поверьте мне…
Я засмеялся. Смеялось мне легко, как давно уже не смеялось. Весь ужас и вся боль сегодняшнего дня уходили в идиотский смех, как в громоотвод. Этот корчащийся передо мной, недораздавленный по чьейто забывчивости полусумасшедший слизняк, потомок и предок слизняков, глядящий на меня снизу вверх преданными собачьими глазами, был совершенно искренен!
— Хорошо, — сказал я, отсмеявшись. — Зайди завтра. И перестань скулить, дурак. Обещать ничего не могу, но если завтра ты рассмешишь меня так же, как сегодня, я поделюсь с тобой своим пайком.
4
Экспертный совет занимал два этажа в правом крыле здания. Здесь было относительно тепло; перед стальной дверью, украшенной надписями, запрещающими шуметь, входить без дела и сморкаться на пол, скучал часовой в обыкновенной полевой форме. Он имел человеческий вид, и я против воли остановился послушать его рассуждения о том, что хотя прошлая зима выдалась холоднее, чем нынешняя, но зато тогда не было таких жутких ветров, и с чего бы они нынче взялись? Я рассказал ему о бурлящей на точке замерзания Атлантике, а он, возражая, поведал мне свою гипотезу, согласно которой уцелевшим представителям Лиги Перемен удалосьтаки склонить объединенные нации к принятию мер по скорейшему установлению ТерриториальноКлиматической Справедливости, благодаря чему в связи с изменением угла наклона земной оси наблюдается некоторое избыточное неспокойство атмосферы, каковое, по его мнению, должно полностью прекратиться в точности через триста восемьдесят семь лет, так что для паники нет абсолютно никаких оснований… Я подтвердил, что оснований и впрямь нет, и, когда мне по проверке пропуска было позволено пройти за стальную дверь, мы расстались вполне довольные друг другом.
Коекто из знакомых был на месте. Сновал вспомогательный персонал, тускло светились экранчики музейных компьютеров. Гдето ругались. В ближайшей зарешеченной комнате хлебали чай и звали составить компанию, но я отклонил. Эксперт по специсследованиям поймал меня за рукав и выразил благодарность за доставленного адаптанта — перспективный экземпляр. Эксперт по транспорту меня не узнал и проводил удивленным взглядом. Эксперт по энергетике узнал и сделал серьезную попытку затащить к себе, чтобы засадить за проверку расчетов, это надо было сделать, и я обещал, но — позже, позже… Эксперт по мобилизационной тактике заступил мне дорогу и, поминутно утирая шею и оглядываясь, заставил выслушать туманную речь, пересыпанную намеками на назревшую необходимость смены тем или иным путем некомпетентного и впавшего в волюнтаризм командования, при котором лучшим умам Экспертного Совета приходится играть жалкую и унизительную роль, — он все время спрашивал мое мнение, и мне опять удалось отделаться шуткой… Уже на излете меня настиг приказ быть к ночи в пятом Особом отряде, потому как на его участке просматривается непонятная активность противника, и я, обернувшись, показал пятерней, что понял правильно: в пятом так в пятом… Бойля я нашел в той же каморке без окон, которую сам же отвел ему под рабочее помещение. Тут он и спал. Тут он и ел, тут он и консультировал, когда к нему как к единственному специалисту по сущности адаптантов обращались с просьбой о консультации. Сейчас он сидел за проектором и изучал микрофильмы из недавно захваченного нами архива — черт знает, что это был за архив, но, видимо, документы попадались интересные, поскольку Бойль был полностью поглощен работой и закаменел на своем табурете. За последние дни старик еще больше высох, корм, тепло и безопасность не шли ему впрок.
Я вошел и тщательно запер за собой лязгнувшую дверь.
— О? — Бойль вздрогнул и оторвался от своего занятия. — Это вы есть? Здравствуйте, Сергей. Очень вам радостен.
— Взаимно, — сказал я, улыбаясь. — Я тоже радостен. Нетнет, я к вам не по делу. Просто поговорить… Сколько же это мы с вами не виделись — дня три? Четыре?
— Пять, — сказал Бойль. — С тех пор, как я здесь сижу, вы заходили только один раз. Извините меня, но я так и не благодарил вас…
— Чепуха, — отмахнулся я, роняя себя на топчан и кладя автомат и шлем рядом с собой. — Не берите в голову. У вас тут все нормально? Ну, кормежка там, и вообще…
— Что? Да, конечно. Все замечательно. Вы знаете, Сергей, я недавно набрел на одну старую статью — так вот, оказывается…
Я успел его прервать. Когда ему хотелось общения, его заводную шкатулку всегда прорывало монологами, и я давно уже знал, что если не удается остановить его на разбеге, приходится либо выслушивать до конца, гордясь своим терпением, либо сразу начинать ругаться черными словами — на него это действовало. Но сейчас мне не хотелось ни того, ни другого. Я дотянулся до проекционного аппарата и выудил из него кассету с микрофильмом. Бойль смущенно захмыкал.
— «Новый подход к изучению миграций неолитического человека на Среднем Востоке», — прочитал я. Судя по шрифту надписи, новому подходу исполнилось лет пятьдесят. — Интересно. Зачем вам это?
Он промямлил чтото насчет того, что смена рода занятий действует на организм освежающе. Врать он не умел, это было очевидно. Я пожал плечами и вернул кассету на место.
— Дело ваше. Я к вам, собственно, вот зачем… — «А зачем?»— вдруг с удивлением осознал я. Кой ляд меня сюда принес? Не скажешь же вот так прямо, в лоб, что больше не можешь, что быть командиром отделения и каждую ночь подставлять свою шкуру под пули неизмеримо легче, чем быть хотя бы в малой степени ответственным за то, что делается по нашей воле. По моей в том числе. Не скажешь, что уже начал ощущать странное болезненное удовлетворение своей работой и боишься такого удовлетворения. Не скажешь, что, чувствуя себя на пределе, простонапросто пришел поговорить с умным, беспомощным и непонятным человеком, желая получить от него чтото очень нужное и не зная — что, но притом зная, что можешь в любую минуту уничтожить этого человека одним только словом, одним движением пальца… Глупо все это. Ох, как глупо…
— Я закурю? — спросил я.
— Конечно. Пожалуйста.
Я зажег сигарету. Сизая струйка, замысловато завиваясь, всплыла к потолку, ударилась и отправилась посмотреть, нет ли где обходного пути. Я выпустил еще одну. Полегчало.
— Послушайте, Сергей…
— Да? — Я напрягся.
— Я вам благодарен. Но вы должны меня понять: мне очень злонеловко употреблять вашим гостерпиимством… Ээ… я корректно сказал?
— Почти. Вы хотите знать, когда вас отсюда выпустят, — эту фразу я произнес в утвердительном тоне.
Он помялся.
— Ну, в общем… да. Примерно. Видите ли, мне нужно работать, а многие материалы здесь недоступны… вы понимаете?
Это я понимал. Не понимал я другого и не мог понять: как он до сих пор выходил живым из тех мест, где материалы доступны даже слишком. В одной мелкой стайке он ухитрился прожить дня три — не знаю, много ли ему удалось извлечь для науки, но уносить ноги пришлось на форсаже. Помню, на меня это произвело впечатление. Человек жил в стае! Один. Без подстраховки. Без дюжины снайперов, готовых по радиокоманде разом оставить его в растерянном одиночестве среди дюжины трупов. Он это смог. Он доказал, что это возможно. Такого везучего человека я в жизни не встречал: пули изорвали его одежду, он заблудился и едва не замерз, но вышел точно на мое отделение, и опять ему повезло: в тот раз ни Сашки, ни Вацека с нами не было.
А ведь я тогда уже точно знал, что Сашке его не отдам, с внезапным ознобом подумал я. Ни за что. Знал, что спрячу его в такое место, где никому не придет в голову искать, по типу того классического письма… Сашка, конечно, далеко не Дюпен, а настоящие профессионалы из нацбеза, кто уцелел, сейчас либо на Юге, либо легли на дно и не шевелятся. Риск был умеренный. Пожалуй, я мог бы еще отдать Бойля до ареста Сельсина и, как водится, нашел бы способ оправдать себя если не в Сашкиных глазах, то в своих собственных… Теперь — нет. Не могу.
Плохо, когда позади тебя рушится мост.
— Как вы считаете, долго еще они смогут сопротивляться? — спросил я.
— Адаптанты?
— Они.
— Я бы не ставил вопрос таким образом, — раздвинул морщины Бойль. — Я бы поставил его подругому: долго ли еще сможем сопротивляться мы?
— То есть?
На этот раз он все же завел свою шкатулку, и я ему не воспрепятствовал. Как всегда, говорил он гладко, будто слова у него были заранее построены в походные колонны, — говорил, как на лекции, а в моем мозгу откладывался конспект. Большинство людей почемуто считает адаптантов феноменом новейшего времени, говорил Бойль. Однако это не так. Без сомнения, говорил он, адаптанты существовали всегда, во все эпохи, поскольку причина их существования не социальная, а генетическая, но они стали очень заметны тогда, когда человечество создало для них подходящую социальную базу, что, к сожалению, совпало по времени с генетическим взрывом. Я хочу сказать, говорил он, что людям не такто легко будет отвернуться… отвертеться от кровного родства с адаптантами, хотя, конечно, им будет очень этого хотеться. Уже хочется, верно? Дело, однако, не в гипертрофированной агрессивности адаптантов по отношению к внешнему врагу, коим им справедливо представляются люди… Как вы полагаете, Сергей, какая основная черта присуща человечеству?
— Уничтожать себе подобных, — ответил я не задумываясь. — Знаем, проходили.
— Вы ошибаетесь, — мягко возразил Бойль, и я заметил, что вид у него усталый и отрешенный. — Основная черта человечества — беспечность. Это свойство превалирует даже над тягой к творчеству или, скажем, к насилию… разумеется, я говорю о человечестве в целом. Беспечность у вас… у нас просто поразительная. Мы легкомысленно рано нарушили естественный порядок вещей. Человечество перестало жить стаями и выиграло во всем, кроме уверенности в завтрашнем дне, забыв о том, что стая с обязательной иерархической структурой — крайне устойчивое и дееспособное образование. Совершенно безразлично, как называется эта стая: военная диктатура, абсолютная монархия или первобытная толпа, которая вовсе не была толпой… До появления конкурирующего вида считалось, что биологически мы доросли по крайней мере до усеченной демократии. Впрочем, это уже предмет экологии структур, по этому вопросу я рекомендовал бы вам обратиться к… Дада, вы правы. Все время забываю… Это ничего, что я столь дидактичен?
— Даже приятно, — сказал я. — Я уже отвык. Вы продолжайте, продолжайте.
— Что тут продолжать? — Бойль развел руками. — Вы же знаете, как крысы подходят к приманке. Первой ее пробует самая слабая и подчиненная крыса, а остальные сидят и смотрят, что из этого получится. Если крыса издыхает от яда, для стаи эта потеря практически неощутима. Стаю, в отличие от нас, можно уничтожить, только истребив полностью, единственный оставшийся в живых — уже зародыш новой стаи. В человеке извечно борется сознательное стремление к свободе с унаследованным от предков неосознанным желанием жить в стае, охотно подчиняясь ее дисциплине. Неудивительно, что после многих цивилизованных попыток мы смогли противопоставить адаптантам только повстанческие отряды — это ведь тоже стаи, Сергей. Стаи против стай. Беда только в том, что их стаи устойчивее наших, поскольку скрепл… укреплены инстинктом такой силы, о которой мы не имеем ни малейшего понятия. Самое неприятное состоит в том, что любое увеличение свободы отдельной человеческой особи неизбежно ведет к уменьшению запаса прочности цивилизации, и причина этому лежит внутри нас. Нам еще миллион лет не удастся избавиться от этого естественным путем. Избавиться — значит поумнеть, а умнеем мы туго. Конечно, можно было бы попытаться искусственно взрастить совершенно иное человечество, свободное от наших врожденных недостатков, технически это уже достижимо, — но зачем нам такое человечество, в котором не будет нас? Возможно, мы просто обречены как вид. Поразительно, что люди толькотолько начинают это осознавать — отдельные люди, заметьте это, Сергей. Только отдельные. В своей массе человечество, вероятно, никогда этого не осознает.
— Почему? — только и спросил я.
Он посмотрел на меня с жалостью. Так мог бы смотреть добрый учитель на старательного, но безнадежно тупого ученика.
— Не успеет…
Он меня злил. Я докурил сигарету, поискал глазами, куда бы выщелкнуть окурок, и бросил его под топчан. Бойль сделал вид, что не заметил.
— Допустим, — сказал я. — И чем же все это, повашему, кончится?
— Ээ… Вы о людях?
— Нет. В людей вы не верите, это ясно, но это ваше личное дело. Я об адаптантах. Они же без нас вымрут. Или вы так не считаете?
— Трудно утверждать. — На этот раз Бойль улыбнулся. — Может быть, сумеют выжить. Видите ли, абсолютно новый вид не формируется в течение одного поколения. Спросите меня об этом через пять тысяч лет — тогда я, пожалуй, отвечу.
— Спасибо…
Он пожал костлявыми плечами:
— Поверьте, я вовсе не собираюсь… как это… затенять забор? Так корректно сказать порусски?
— Наводить тень на плетень, — сказал я. — Так корректно.
— Дада. Благодарен вам.
— Послушайте, — спросил я. — Кто вы такой?
— Ээ… Простите?
— Вы не Бойль, — сказал я хмуро. — Я давно знаю, что вы не Бойль. То есть, возможно, вы и Бойль, но вы не тот, за кого пытаетесь себя выдать. Только не изображайте девственницу, у вас это плохо получается. Неужели вы всерьез полагали, что те, кого это касается, не наведут элементарных справок?
Он посмотрел на меня с какимто детским удивлением:
— Навели?
— Естественно, — сказал я. — В Академии о вас знать не знали. Чего и следовало ожидать. Впрочем, некий Святослав Меррилл Бойль, как ни странно, в природе существует, но ни к науке вообще, ни к антропологии в частности отношения не имеет. Действительно, предки по материнской линии у него русские, из старых эмигрантов. В духе своего исторического однофамильца постоянно проживает в Кембридже… если еще проживает. Шесть лет назад привлекался к суду по обвинению в уклонении от уплаты налогов, но был оправдан. Уважаемый человек, совладелец магазина по продаже сантехнического оборудования… Вам ведь это известно лучше, чем мне, не так ли?
Он понурился. На всякий случай я придвинул к себе автомат. Перегибать палку сегодня не следовало, теперь я это понимал, но раз начал, приходилось продолжать. От прижатых к стене можно ожидать всякого.
— Знаете, почему я вас не сдал сразу же?
— Нет.
— А вы спросите.
— Почему? — покорно спросил Бойль.
— Потому что все это выглядит невероятно глупо. Первое, что приходит в голову нормальному человеку, когда ему дают ознакомиться с подобной справкой, — махровая дубоцефальная глупость вашей легенды. Наводит на определенные мысли о достоверности, однако источники информации, повидимому, вполне безупречны. Такая легенда попросту невозможна, однако же вы ею воспользовались. Вы не агент и никогда им не были. Вы по своему складу не можете им быть: вы не понимаете намеков. Вы человек не от мира сего и не ученый в общепринятом смысле этого слова, тем более не ученый такой… карикатурноустаревшей модификации, каким хотите казаться. У вас нет ни одной печатной работы. Однако вы, безусловно, крупный специалист по адаптантам, вот этого я никак не могу понять. Кто вы такой?
Бойль поднял голову.
— Простите, — мягко сказал он, — вас это интересует профессионально?
— Нет, — ответил я. — Считайте, что это личный интерес.
— Я могу об этом перемолчать?
— Лучше бы вам ответить, — сказал я. — И перестаньте коверкать русский язык, вы же не англичанин. Вы не представляете опасности, я это понял. Но есть люди, которые не любят непонятного.
— А вы любите? — спросил он.
— Терплю. Но мое терпение на исходе. Я надеюсь, вы понимаете, что бывает с людьми, когда у них терпение на исходе?
— Они делают глупости, — сказал Бойль.
— Правильно.
— Нет, нет, — быстро сказал Бойль. — Не надо делать глупостей. Вы ошибочно думаете, уверяю. Никакого вмешательства, только наука. Исследования, не способные повредить. Никакой опасности для вас.
— Для меня лично?
— Для вас. И для других. Для всех на вашей Земле.
— Что? — переспросил я.
Бойль медленно потер ладонью морщины на лбу.
— Да. Вы поняли. На вашей Земле, Сергей.
Так.
Наверное, мне полагалось бы опешить. Я не опешил. Я ждал чеголибо подобного. Если после такого признания, сделанного всерьез (а я был уверен, что это именно признание, точнее, начало признания), человек не чувствует, что из него делают идиота, то это у человека сугубо профессиональное. Вычислить было нетрудно, я сделал это еще в госпитале в качестве логического упражнения, но куда труднее было поверить… Невероятные объяснения надо искать только тогда, когда не проходят объяснения вероятные, — если человек принял эту аксиому, он нормален. Я был нормален. А Святослав Меррилл Бойль — не Святослав, не Меррилл и не Бойль — уже говорил, он давал мне первое и единственное из невероятных объяснений, его прорвало взахлеб, так его никогда еще не прорывало, и он говорил, говорил, нимало не интересуясь тем, верю я ему или нет, он говорил невозможные, дикие вещи о другой Земле и другом человечестве, он был смешон и велик одновременно, его невозможно было остановить, и я не хотел его останавливать…
Два Солнца. Очень похожих.
Две Земли. Тоже очень похожие.
Два человечества. Одного корня.
Два? Или больше?
Пока неизвестно.
Не очень давно, какихнибудь девятьдесять тысячелетий назад в историю человечества были внесены распараллеливающие изменения: небольшая, но представительная выборка биологического вида хомо сапиенс была переселена на другую планету. Так на Земледва из приблизительно пятидесятиста тысяч переселенных индивидов возникло и продолжило развитие человечестваодин человечестводва. Своеобразие природных условий новой планеты определило отклонения в направлении и скорости этого развития, на особенностях которого сейчас нет причин подробно останавливаться, главный же смысл настоящего момента состоит в том, что впервые со времен Великого Разделения технические возможности человечествадва позволили ему совершить первое посещение человечестваодин ради его изучения и рассмотрения вопроса о целесообразности возможного контакта в будущем, каковое посещение близится к успешному концу, так что, вы должны нас понять, мы просим, мы даже очень просим вас считать сообщенные вам сведения конфиденциальными…
— А это что? — спросил я, постучав пальцами по «Новому подходу к изучению миграций», торчащему из проектора, и, не удержавшись, хмыкнул. — Поиск корней?
Самое интересное, что глаза старика загорелись, а механическая шкатулка была пущена вновь:
— Существует несколько гипотез о причинах Великого Разделения, в настоящий момент я проверяю наиболее безумную…
И прочее, и прочее, и прочее. Почти Бернс. Прочего было много. Закусив губу, я слушал молча, почти не перебивая. И прочее, и все такое прочее… Теперь уже точно Бернс и Маршак.
И два человечества.
Нельзя сказать, чтобы даже теперь я безоглядно поверил Бойлю. Нельзя сказать, чтобы я не поверил ни одному его слову. А только не был он сумасшедшим, это я вам точно говорю. Скорее я подумал бы такое о себе — с психикой агентов, имеющих не по чину резвое воображение, случаются любопытные вещи. Разгадка не разгадка, объяснение не объяснение, но чтото от рабочей гипотезы, за неимением лучшей, во всем этом присутствовало, и такая гипотеза меня не вдохновляла. Такая гипотеза била наотмашь. В памяти с перископной глубины суетливо всплыло и закачалось: «Нам нужно наше отражение. Мы не знаем, что делать с другими мирами…» Нда… Вот оно — отражение. Мы и с нашимто миром не знаем, что делать. Зачем мы им? Чем, ну чем мы можем их заинтересовать? Своих братьев по разуму и генокоду, если Бойль не врет. Ведь не нашей же технологией… Чем еще? Техникой организованного истребления людей? Вряд ли это им нужно, если только у них не те же проблемы, что у нас. Тогда чем? В альтруизм человечествадва чтото не верится. В добровольный альтруизм человечества, какой бы номер оно ни носило, не верится вообще. Получается, что мы можем заинтересовать их только сами собой как объектом наблюдения, как объектом научного интереса Бойля и ему подобных — кстати, сколько их среди нас всего? — вот только человек так устроен, что быть ему под взглядом всегда унизительно, а иногда, в иные моменты истории, не просто унизительно, а стыдно, невозможно стыдно…
Показать ему весь наш стыд… Да ведь он его уже видел.
Бойль кончил говорить. Струйка пота, сорвавшись с его лба, пошла чертить извилистое русло. Теперь он ждал, что скажу ему я. Я не сказал — не мог. Наверное, следовало произнести чтонибудь приличествующее случаю, а я пробормотал два, всего два жалких слова:
— Нашли время…
5
Вертолет полз в низких облаках. Каша со всех сторон обзора была основательная, плотная, без всяких легкомысленных тучекстранников и прочих неорганизованных обрывков, без цепи жемчужной и степи лазурной. Казалось, мы висели на месте, и только щекотная вибрация пола выдавала полет, дробились об остекление снежные заряды да еще свистела над головой турбина, всасывая воздух и снег, и с надтреснутым низким гулом вращался несущий винт. Вертолет был маленький, созданный в забытые времена — скромная муниципальная машина для десантирования в городских условиях мелких групп, легкая, очень маневренная, без изобилия навесных излишеств, но с прекрасными возможностями локации по земле и воздуху. Сейчас экран панорамного локатора по воздуху отражал отсутствие в последнем постороннего металла, зато экран локатора по земле, наполовину скрытый спиной пилота, рисовал красивую трехмерную картинку: вот он проспект — даже уцелевшие по обочинам скелеты деревьев получились вполне прилично, — вот прилегающие улицы и эстакада надземки, а вот виден бывший гипнотеатр с просевшей от снега крышей, далее давно разграбленный супермаркет, а за ним вотвот покажется то, что нам нужно, тот самый дом со знаменитым на всю Москву винным баром «Истина» на первом этаже — чудесное было местечко, но Дарье почемуто не нравилось и последний год я туда не ходил…
Когда отряду для штурмовой работы придают вертолет, это прекрасно. Пусть летчик, вполне сознающий свою дефицитность, капризен и брюзглив, но так или иначе работать над очередной сорокаэтажкой можно одновременно сверху и снизу. Основная сила атакует подъезды и окна, верхняя группа сыплется вниз, кроя противника огнем и яростным матом. Наташа меняет снайперскую винтовку на короткоствольный автомат. По коридорам, если они есть, с волчьим воем путешествует дефектная реактивная граната Дубины Народной Войны, рикошетирует от стен и потолков и разрывается в безопасном отдалении как от нас, так и от адаптантов. Но клещи сжимаются. Если нет — тогда крайнее средство: нижние этажи по команде очищаются, в вентиляционные шахты пускается газ, а спасающихся от него бегством отстрелять уже несложно. Но это, повторяю, на крайний случай. Теоретически в здании могут быть и люди.
— …А в двадцатом отряде еще такое было, — продолжал Гарька. — Видят: над домами струя пара метров на триста вверх — снегоед, ясное дело! Сто лет уже не видели. Только очень уж странно работает: пар — импульсами. Выпустит серию и замрет на полминуты, выпустит и замрет, потом опять. Пригляделись — сигнал бедствия, классика: три точки, три тире, три точки. Выстрелы слышны. Послали, естественно, штурмовую группу на выручку, сам командир двадцатого с ними пошел, тоже был любитель делать чужую работу, — только эту группу с командиром и видели. Капкан. Хорошо, говорят, ребята держались, минут десять. Никто там, конечно, бедствия не терпел, и рассчитано все было по высшему классу. Вот вам и олигофреныимбецилы. Что ты сказал?
— Утомил, — повторил я.
— Это я от тебя уже слышал. Ты мне скажи про адаптантов: кретины они или всетаки нет?
— Заткнись, — душевно сказал я. — Это все, что я могу тебе сказать про адаптантов, да и про кретинов тоже.
— Один из нас точно кретин, — хмуро вставил дядя Коля.
На всякий случай я предпочел не выяснять, кого он имел в виду. Может быть — меня. Если это так, тогда сегодня уже третий человек указывает, где мне нужно быть и что делать. Чтото много.
Интересно, не в первый раз подумал я, почему Сашка так легко позволил мне участвовать в этой по сути ничего не решающей операции — для разрядки, что ли? Он заботливый…
Вертолет встряхнуло. Обе скамьи внезапно и синхронно провалились в преисподнюю, там бы им и остаться, но они вернулись и наподдали по копчику. Вацек замычал, прикусив язык. Дядя Коля клацнул зубами. Дубина Народной Войны уронил гранатомет, повалился на Наташу и был по окончании рефлекторных объятий отвергнут с отпихиваниями.
— Эй! — заорал Гарька. — А поосторожнее? Пилот повернул к нам голову. Лицо у него было потное. Совсем не такое лицо было у него пять минут назад, самодовольная была морда, даже не морда, а штампованная тыловая ряшка; он сразу же начал покрикивать с интонациями оочень большого начальника, что не тудаде мы сели и не так сидим, — но когда в вертолет насупленным медведем полез дядя Коля, прижимающий к груди пулемет с самодельной патронной коробкой на четыре состыкованные ленты и не подпоясанный разве что танковой гусеницей, моментально умолк и больше не не высовывался.
— Здесь! — прокричал пилот. Я взглянул на дядю Колю. Дядя Коля кивнул.
— Садимся, — сказал я.
Пол ушел изпод ног. Вертолет падал. На секунду в облаках мелькнул просвет, и тотчас затянуло снова. Примолкшая было турбина буркнула и взвыла хриплым воем — вертолет завис и закачался, примериваясь. Дядя Коля уже щелкал замком, воюя не на жизнь а на смерть с примерзшей дверцей. Снизу фонтаном взлетело облако снега. Ударило по окнам.
— Прыгайте! — крикнул пилот.
Дядя Коля откатилтаки дверцу. Одно мгновение белую муть в овальном проеме загораживала его спина, потом она исчезла. Вторым под вопль пилота: «Быстрее, сносит!»— прыгнул я, третьей — Наташа. За ней почти одновременно кувырнулись в снег Гарька, Вацек и Дубина Народной Войны. Как ни вымело на этой крыше, снега хватило на то, чтобы уйти в него по пояс. Вертолет сразу же пошел вверх и через секунду пропал из виду. Через десять секунд его не стало слышно.
Теперь все молчали, даже завязший в сугробе Гарька. На этой высоте ветру было где разгуляться, снежная крупа неслась почти горизонтально, и было трудно отделаться от ощущения, будто мы выброшены за ненадобностью в ледяной пустыне за тысячу километров от человеческого жилья, и вовсе не верилось, что человеческое жилье находится у нас под ногами. Бывшее человеческое. Дубина Народной Войны выполз на наст и на ветру сразу же начал стучать зубами — чтото неладное творилось с его термокостюмом. По возвращении надо будет добыть ему новый, отняв его у какогонибудь дубоцефала… Дядя Коля снял с себя «горб» и извлек из него веревку. Я откашлялся в «уокитоки», чтобы всем было слышно:
— Командуй, дядя Коля…
Вот именно так авторитет и зарабатывают — если, конечно, твое имя не Наполеон Буонапарте. И это надо было сказать сейчас, потом могло быть поздно. Как ни отработана нами техника проникновения в здание, она оставляет место для многих случайностей. Никто и никогда заранее не скажет, что ждет группу внутри, после того как в башенке посередине крыши упадет дверь. Дом может быть пуст. Он может оказаться набитым битком, и попытка атаки сверху будет заведомо обречена на неудачу. В ясную погоду группу могут с азартом гонять по всей крыше огнем с более высоких зданий, отстреливая поодиночке, и на основании личного опыта я могу сказать, что в этом нет ничего веселого. В метель или туман, напротив, легко затеряться и начать блуждать наугад с риском продавить своей тяжестью снежный карниз — что до меня, то я предпочитаю более спокойные мысли, чем те, которые возникают у человека при падении с высоты в сто пятьдесят метров. Но метель, конечно, кстати: за воем ветра и нулевой видимостью наша высадка теоретически могла остаться незамеченной…
Хотелось в это верить.
Веревка, привязанная к ограждению, неритмично подергивалась — дядя Коля уже исчез за краем крыши. Как он со своим пулеметом ухитряется спускаться к окну вниз головой в ежесекундной готовности дать очередь — ума не приложу. Страха высоты у эксперта по самообороне никакого, а отсутсвие суеты в действиях и мыслях просто поражает. Вот бы кому нами командовать, не Сашке Столповскому…
Кстати, успел подумать я, интересный вопрос: зачем Сашке командование отрядом? В особенности таким отрядом, где каждый третий помнит его вздорным лаборантишкой. Темна вода во облацех, да и полевой командир из него, надо сказать… Ладно, замнем. Сказано при дамах: «Не тронь герань — вонять не станет.» Цитата. Дядя Коля.
Металлическая дверь в нише башенки была полузанесена, заперта и хорошо выглядела, она явно никогда не подвергалась взлому. Сейчас ей это предстояло в первый раз. В некоторых случаях лучшее подручное средство — отмычка, а лучшая в мире отмычка всегда при мне. Я разгреб вокруг двери снег и загнал кумулятивную гранату в подствольник.
— Отошли все!
— Уже? — дробным от стука зубов шепотом спросил Дубина Народной Войны. — А дядя Коля?
Вечно он скажет под руку какуюнибудь глупость. Может быть, не следовало сегодня брать его с собой? Нет, пусть учится. Ученье — свет.
— Дядя Коля уже внутри, — объяснила Наташа. От нетерпенья она притоптывала. Притоптывал и Гарька.
— Карлсоны! — ожил мой шлем голосом Сашки Столповского. — Карлсоны, как слышимость? Готовы?
— Фрекен Бок, слышу хорошо, — ответил я. — Слышу вас хорошо. Готовы. Повторяю: готовы.
— Пора. Начинаете вы.
— Понял, — ответил я. — Начали.
Приклад с силой отбросил назад мое плечо. Туго ударило по ушам. На месте дверного замка образовалась аккуратная дыра. Дверь лязгнула и повисла на одной петле, открывая ход в чердачные объемы. Внутри было пустынно, темно и гулко, в громоздких металлических коробах летаргически спали заржавленные механизмы лифтов. В полу был открыт серый прямоугольник, оттуда просачивался свет и высовывалась голова дяди Коли.
— Что? — спросил я. Хотя уже было видно, что. Как всегда, дядя Коля норовил сделать работу за других.
— Пока чисто, — он поднял забрало и сплюнул кудато вбок. — Здесь никого. Спускайтесь.
Странное это было здание — нацеленное, угловое в плане, как классическая неравнобокая флешь на пересеченном рельефе, и, не в пример другим зданиям, совершенно не пострадавшее, будто флешь воздвигли не перед боем, а много позднее, в потакание мирному любопытству потомков. Странной была не форма здания — это бывает. Странно было то, что оно до сих пор не выгорело. Зато оба крыла соединялись между собой только через чердак, и дядя Коля устал на каждом этаже крушить подручными средствами тощие стенные панели. Десятую по счету он просто расстрелял, проведя стволом пулемета по овалу, и выбил овал ногой. Адаптантов не нашлось и здесь, зато гдето внизу, пока что далеко, колотилась автоматная стрельба, да еще время от времени оживала связь. Слышно было плохо.
— Карлсоны! Что у вас? — кричал Сашка.
— Пусто. Фрекен Бок, у нас пусто. А у вас?
— У нас не пусто. Идем со «щитом», гоним к вам. Хорошо гоним — их немного. Встречайте.
— Встретим.
Я чувствовал облегчение. Теперь я понял и признался себе, что держало меня в напряжении и чего я боялся: не того, что мы не справимся с теми, кто здесь засел, нет. Я до жути, до пота и побеления щек боялся, что в этом доме опять окажется своеобразный, ни на что не похожий «родильный дом» адаптантов, как это уже было однажды, и я боялся того, что нам неизбежно пришлось бы сделать с этим «родильным домом». Это тоже было. Мы сделали это, но никто из нас не хочет об этом вспоминать. Может быть, в этом и заключается самое ценное, спасительное свойство человеческой памяти: уметь не вспоминать, не напоминать себе, когда не удается забыть. На старости лет мне только и останется — не вспоминать…
Мы продвинулись на этаж ниже, и дядя Коля с треском вышиб еще одну стенную панель:
— Хватит. Дальше не пойдем. Айвакян — ты старший. Вы трое перекрываете лестницу здесь. Мы держим лестницу в том крыле. Самойло, Юшкевич — за мной!
Это было разумно. Правда, я оставил бы эту лестницу себе, а старшим в другой группе назначил бы Наташу, а не Гарьку. Но дяде Коле было виднее. Он боком пролез в пролом, держа у живота пулемет, игрушечный в его лапах, и нимало не интересуясь, последовал ли ктонибудь за ним в эту дыру. Он все еще оставался инструктором по самообороне, исповедующим железное кредо: хочешь выжить — делай как я, не хочешь — твое дело, никто не заставляет. Но тогда отойди в сторону и не мешай.
В мертвых квартирах пахло запустением и промороженной пылью, коегде валялось барахло. Сухо потрескивали стены. В одной комнате нашлась собранная на полу детская железная дорога. Крохотный паровозик застыл перед шлагбаумом.
— Что скажешь? — спросил дядя Коля. Он выглядел угрюмым. Мы обшарили этаж и заняли позицию: лестница здесь была точьвточь такая, как в другом крыле, — узкая и удобная для сдерживания противника. Беспорядочная стрельба снизу малопомалу приближалась. Гуляло сумасшедшее эхо.
— Что говорить? — я пожал плечами. — Их здесь никогда не было, видно же. Вац, ты что скажешь?
— Не было.
— Тото, — со значением сказал дядя Коля. — Послушайка лучше. Усек? Их и внизу всегото с пяток, от силы. Стратеги… маму!.. Думали, тут их до черта, а их…
— Не вижу плохого, — перебил я.
Секунду дядя Коля глядел на меня сумрачным неандертальским взглядом.
— И чему я тебя учил…
— А что?
— А то, что они с нами не воюют. Ты еще не понял? Мы знаем, как они умеют драться, вспомни, как они дрались за «родильный дом», — так вот: они с нами не дерутся. Они перед нами бегут и огрызаются лишь в самом крайнем случае. С полицией и десантниками они дрались отчаянно и брали верх, а перед нами бегут. Почему? А слияние стай? Уже последнему дурачку должно быть ясно, что у них единое командование. В городе полно людей, только воевать некому, а нестроевые воротят рожи: не наша, мол, забота драться, и думать об адаптантах не желаем, пусть штаб думает…
— Нестроевые на окраинах отбиваются от снега, — возразил я. — Ты не видел, какие там барханы. Когда ветер — страшное дело.
— Вот где страшное дело! — рявкнул было дядя Коля, но тотчас понизил голос. — Здесь! Не гдето, а здесь! И вот здесь! — Он гулко постучал себя по шлему. — Что, не так? Оставляют нам на расправу всякую мелочь от щедрот, а мы и рады стараться: ура, мол, отбили еще один дом. Сокрррушительная победа. Ура, отбили квартал! Знай наших. Ураура, вчера продвинулись на двести метров, а сегодня рванем на триста! Сожмем пружину еще немного! Чувствую: чтото будет…
— Чтото всегда бывает, — без охоты возразил я.
— Бывает! — зло сказал дядя Коля. — Еще как бывает! И будет! Когда — не знаю, как — не знаю. Но добром не кончится, это я тебе точно говорю. Скажи: что может знать о сети рыба?
Опять он за свое. Я отмолчался. Почемуто вспомнился эпизод: мужчина и женщина на ничейной территории водили большой двуручной пилой, пилили дерево. На дрова. День был тихий, ржавая пила визжала на несколько кварталов. За спиной у мужчины висел автомат, очень старый, еще «калашников», с отбитым прикладом и стертым воронением. Наверное, мужчина повесил его просто для поднятия духа — целью они были превосходной. Им дали закончить работу и уйти, они еще долго вязли в сугробах, унося свои три полена, и только потом началась перестрелка. Эту парочку видели и перед другими отрядами, иногда порознь, а иногда вместе и даже с детьми. Было это тягостно и непонятно: люди, живущие размеренной жизнью на ничьей полосе, продвигающиеся вместе с ничьей полосой и не желающие ни нас, ни адаптантов… Зато дядя Коля был мне понятен: как всякий человек, не владеющий всей полнотой информации, он вечно полагал, что с ним играют в нечестные игры и даже както раз спросил меня шепотом, действительно ли существует штаб очистки или он придуман специально, чтобы валить на него вину за наш вечный кафтан имени Трифона. Но удивил: прежде считалось доказанным, что дядя Коля и отвлеченные метафоры суть понятия несовместимые. Видно, допекло. Рыба в сети… Или нет: о сети. Что может знать. Гм. Что может, то и знает. Рыба. Это такая, с плавниками. Вкусная штучка, особенно на сковородке под майонезом, сто лет не ел…
Я проглотил слюну. Этажах в пяти ниже нас рванула граната. Прорезав эхо автоматных очередей, заметался одинокий отчаянный крик. И сразу все смолкло. Тишина была оглушительная. Тишины не хотелось.
— Карлсоны! — прокричали снизу. — Что у вас?
— Пусто.
— Карлсоны, не слышу!
— Пусто! — во всю мощь легких рявкнул дядя Коля. — Пусто у нас!
— Везет некоторым. Спускайтесь!
— Эй! Эй! — закричал дядя Коля. — Потери большие?
— Чепуха. — Я узнал голос Сашки Столповского. — Один раненый.
6
Троих убитых дубоцефалов сложили в ряд за стойкой бара и прикрыли сорванной шторой, чтобы не портили настроение. Четвертый, оставшийся в живых, сидя на полу у груды опрокинутых резных стульев, тоненько ныл, осторожно щупал вмятины на термокостюме и временами вздрагивал всем телом. Несколько не участвовавших в атаке дубоцефалов, кстати сказать, вполне безучастно отнесшиеся к мертвым, смотрели на него с выражением глубокого ужаса. Их никто не гнал: выбранные наудачу кандидаты в команду «щит» должны привыкнуть к своей роли заранее. Стонущего раненого из штурмовой группы положили на снятую с петель дверь и кудато унесли.
Адаптантов при штурме было убито пятеро, как и предсказывал дядя Коля, имевший теперь вид типа «ну, что я тебе говорил?» Спускаясь и обшаривая по пути этажи, мы нашли еще одного: дядя Коля вдруг резко остановился и повел носом, как волкодав, учуявший добычу. «Здесь…» — «Где?» — «За углом. Ждите», — и я имел удовольствие видеть работу профессионала. Граната ему не понадобилась. Дядя Коля шел, выставив перед собой пулемет, шел нарочито шумно, топая и сопя, — когда же до угла осталось два шага, он бросился вперед внезапным нырком с переворотом на спину в падении. Этот трюк был мне знаком, но совершить его с подобной тяжестью в руках я бы не рискнул. Очередь прошла над его головой, и тут же звучно заработал пулемет — было слышно, как подброшенное пулями тело грянулось об пол.
Под ногами пищало битое стекло. Если бы не битые окна, в русском зале винного бара «Истина», пожалуй, еще и сейчас ощущался бы уют. Здесь все было сделано крепко, на совесть: когда в былые времена когото сгоряча били по голове резным стулом, страдала голова, а не стул, как тому и должно быть. Столы в зале стояли дубовые — не приподнять, стену скрывало резное панно: сильно усатый дядька Черномор стоял по колено в неспокойном мореакияне и, плотоядно облизываясь, тянул к стойке гигантскую утконосую братину. Изза громоздкого плеча дядьки высовывались веселые деревянные рожи числом тридцать три — понятно было, что морские богатыри тоже не прочь тяпнуть винца на страх ревматизму. В зубчатой — под кремльдетинец — кадке с вечной мерзлотой прозябала зачахшая на корню березка с окаменевшими ломкими листьями. Из криогенных глубин подвала слышались голоса, донельзя возбужденные редкой удачей. Дураки же, это дело надо делать тихо и конспиративно, не шуметь сверх меры и уж подавно не орать: «Уж стол накрыт, ряды бутылок стоят, построившись в затылок!» — тем более что никаких бутылок в подвале не нашлось, как сообщил, вернувшись, равнодушный к спиртному Вацек, а обнаружилась там однаединственная, зато неправдоподобно громадная лопнувшая бочка с розовым винным льдом и свернутым на сторону краном. Судя по треску и гиканью, бочку доламывали. На рысях под взглядом Сашки пронесся командир первой штурмгруппы и застрекотал каблуками вниз по лестнице — пресекать мародерство. Что, дождались, голубчики? Говорил же — надо тихо.
Снаружи завывало, снег валил в выбитые окна, и одиноко дребезжало какоето уцелевшее стекло, зато никаких других звуков извне не ощущалось, а то, что не дано нам в ощущение, вспомнил я, не является объективной реальностью. Соседние участки тоже безмолствовали, и мечталось мне, что вот сейчас можно подняться с тяжелого резного стула, легко выйти на улицу и впервые за много недель идти, идти себе куда угодно, хоть дойти до центра города, если повезет не заблудиться в метели. Дойти и вернуться. Не для того, чтобы дать шороху тылам противника, а просто так… Ладно, будет уже хорошо, если сегодня ночью адаптанты ничего не предпримут в ответ, подумал я. По такой метели, пожалуй, и не предпримут…
И вдруг я ощутил тишину — какуюто ненормальную, нехорошую тишину, совершенно неуместную в таком зале. Я повертел головой: Сашка и Вацек были налицо, но и только. Куда унесло дубоцефалов и куда был услан дядя Коля, я не заметил, и все двери были аккуратно заперты, из подвала не доносилось ни звука, зато Вацек неразборчиво шептал чтото на ухо Сашке, суетливо бегая глазами по сторонам. Я снял с себя шлем.
— …Короче умеешь? — звучно прорвался голос Сашки. — Все готово?
— Так…— Вацек задохнулся, — точно… Доставлен. Здесь…
— Хвалю, — Сашка прошелся по мне ленивым взглядом и так же каменнолениво отвернулся к напрягшемуся Вацеку. — Работнички… Что один, что другой. Я тебе говорил, что об этом, кроме нас двоих, не должна знать ни одна живая душа? Говорил или нет?
Вацек стрельнул глазами в мою сторону и опять уставился на Сашку.
— Ни одна? — недоверчиво спросил он.
— Ни одна.
Вацек отшагнул от Сашки, лишний раз передернул затвор автомата, отчего желтый патрон выскочил и запрыгал по полу, и направил ствол на меня. Лицо у Вацека сделалось интересное: извини, мол…
Я вскочил.
— Э! Э!.. Совсем уже? Крыша съехала?
— Отставить! — негромко скомандовал Сашка.
Вацек опустил автомат. Глаза у него были совершенно оловянные.
— Выйди вон. Вацек вышел.
— Хороший мальчик, — мечтательно сказал Сашка, когда дверь за Вацеком осторожно закрылась. — Дурачок пока, правда, но это ненадолго, со временем освоится…
— Ссукин сын! — с чувством сказал я.
— Нуну. Успокойся. — Сашка зачемто взглянул на часы — было без десяти минут три, — с усмешкой взял у меня из рук автомат, посмотрел на свет в ствол и отставил в сторону. — А ты как думал? Интеллигенция, стуломахатели! Ни работать, ни стрелять, ни даже ухаживать за оружием толком не научились, а туда же — не тронь, мол, нашу ценную психику… Не так?
Действие стало походить на дрянной боевик. Я не успел ответить, а дверь уже протяжно скрипнула на мерзлых петлях, и в зале снова возник Вацек. Но теперь он был не один — за ним, отставая на два шага и сотрясая пол, затмевали дверной проем оба Сашкиных порученца, а перед ними, опережая их на один шаг, шаркающей старческой походкой шел Бойль.
Увидев меня, он остановился. Толчок сзади бросил его к резному стулу, он налетел на спинку и вцепился в нее обеими руками.
Стул даже не качнулся.
Вот так и проигрывают, мельком подумал я, косясь на автомат. Автомат был далеко. Похоже, мне предстояло узнать в подробностях то, о чем я был осведомлен в общих чертах: что бывает с агентами, неразумно затеявшими собственную игру. С бывшими агентами… Стоп, сказал я себе. Остановись. Если это всего лишь случайность, а такое вполне возможно, и если Бойль притом не окончательный олух… если так, то у меня еще есть шанс… У нас есть шанс. Еще поборемся… поводим по кругу…
— Расслабься, милый, расслабься, — ласково сказал мне Сашка. Он даже не взглянул на Бойля, и только сейчас до меня дошло, насколько наивен я был все это время. Он смотрел на меня в упор, скрестив на груди руки. Он знал про меня все.
И тогда я решился. Сразу. Не раздумывая.
— Живьем! — бросил Сашка.
Мой рывок к оружию не удался: один из порученцев в прыжке отпихнул автомат так, что тот с лязгом ударился о кадку; второй нанес мне два молниеносных удара — в челюсть и в солнечное сплетение. Я отвел оба и в свою очередь достал его шлемом. Порученец взвыл и схватился за лицо. Первый, нырнув под мою руку, попытался нанести мне сокрушительный удар сзади по шее, он был выше меня, и бить ему было удобно, он действовал грамотно и вложил в удар ровно столько сил, сколько было нужно, — мне удалось лишь увернуться, но не поймать его на неточности. Я отступил и ответил. Из трех моих ударов порученец сумел блокировать два. «Бегите!» — крикнул я Бойлю, лягая в живот когото набежавшего сзади. Изза спины задавленно охнули голосом Вацека. Краем глаза я поймал Бойля — тот все еще стоял, держась за спинку резного стула, причем с видом совершенно спокойным. Будто происходящее никак его не касалось.
— Да бегите же, вы! — закричал я.
Бойль медленно покачал головой. Его морщины выделялись резко, как свежие рубцы.
— Я не должен…
Мне хотелось рявкнуть на него, и надо было рявкнуть, я позволил бы себе даже ударить его, чтобы расшевелить, заставить очнуться и бежать, но не успел: в затылок вонзилась молния, мир вспыхнул, взорвался и начал гаснуть. Упасть мне не позволили. Последнее, что я увидел, была деревянная стена с морским дядькой и богатырями, стремительно летящая мне в лицо.
7
Катастрофа, постигшая третий отряд, была лишь одной из многих и в сравнении с тем, что случилось с другими отрядами, далеко не самой страшной. За час до сумерек отряд отошел на исходные, оставив заслон у проспекта Генералиссимусов. Метель усиливалась, активность противника была на нуле, и никому не мнилось иной раскладки, кроме перспективы отдохнуть почеловечески, не утомляя себя наблюдением в инфракрасную оптику, чтонибудь съесть и, возможно, чем черт не шутит, выспаться. Атакующих заметили в двадцати шагах. В метели сослепу показалось, что их тысячи, а может, так оно и было. Они шли как волна. Мало кто успел изготовиться к бою — заслон, составленный преимущественно из дубоцефалов, был мгновенно смят и исчез под этой волной. Слышались страшные крики. Третья штурмовая группа, оказавшись ближе других к месту прорыва, встретила адаптантов огнем, но вынуждена была отойти, понеся потери. Часть дубоцефалов, немедленно обратившаяся в паническое бегство, наткнулась на вторую волну атакующих, накатывающуюся с тыла, — осталось неизвестным, где, когда и каким образом смогла просочиться в наш тыл крупная стая. Атака была молниеносной и сокрушительной. Мечущиеся были истреблены в несколько секунд, но три штурмовые группы — костяк отряда — сумели занять два здания и наладить оборону. О защите пресловутой герметичности линии фронта теперь нечего было и думать, все усилия были направлены на спасение отряда от полного уничтожения. О том, что творилось у соседей слева и справа, никто в точности не знал, об этом можно было только догадываться, и догадки были скверные. Радиопросьбы о помощи остались без ответа. Полчаса спустя оба здания были подожжены — одно не занялось, потому что один раз уже выгорело; второе запылало факелом. Настоящим чудом выглядело то, что несколько человек в дымящейся одежде сумели прорваться через огонь и соединились с основными силами, а еще через пять минут был получен приказ отходить для прикрытия штаба, и Сашка, собрав остаток отряда в кулак, сделал попытку прорваться. Прорыв удался, но о том, чего это стоило, могли рассказать только человек пятнадцать — столько их пробилось к штабу. Отовсюду летели пули. В ближайшем тылу уничтожался второй эшелон — два новых, только что сформированных отряда и приданная от щедрот штаба полурота профессионалов. Казалось, весь город был занят адаптантами, их было неправдоподобно много, они были хозяевами в городе, и человек городу был не нужен…
Оценить масштаб катастрофы мне предстояло куда позднее: в течение по меньшей мере трех часов у меня не было ни зрения, ни слуха, ни мыслей, и я не видел, к сожалению, подробностей боя. Или к счастью? Должно быть, к счастью, потому что иначе мне пришлось бы увидеть, как позаячьи прыгал в сугробах потерявший голову Гарька; как Дубина Народной Войны споткнулся на бегу, охнул, выгнулся дугой и в последний раз уронил свой гранатомет; как Наташу отбросило очередью к стене дома, и пули, пробивая ее тело, рикошетировали от промерзлого бетона…
Вероятно, мне все же вкололи чтото сильнодействующее — не могу представить, кто и какими не перекрытыми противником закоулками сумел доставить меня к штабу. Помню два гигантских транспортера, оба еще чадящих, один из которых успел развернуться для боя, но больше уже ничего не успел, а второй так и не тронулся с места, испустив дух возле колючего вала; помню безобразно спутанные клубки колючки в тех местах, где вал был прорван, и широкие гусеничные колеи на снегу, и несколько растерзанных пулями трупов защитников и нападавших, и безжизненное тело пулеметчика, свесившееся с вышки. В штабных лабиринтах не нашлось ни одной живой души, и ктото опознал командующего по отсутствию руки, потому что опознать его в лицо было невозможно…
А над городом висела тишина. Метель съела звуки, и только по трупам в коридорах штаба ощущалось, что катастрофа произошла здесь и с нами, а не за тысячу километров от нас, что десятки и десятки стай растекаются сейчас по беззащитному городу, грабя, насилуя и убивая всех, кто встретился им на пути, потому что ничего другого адаптанты делать не умеют. Гдето, слабо подсвечивая мутное небо, разгорались пожары, гдето отстреливались, разъединенные части еще продолжали драться, и ктото, наверно, пытался пробиться из окружения по линиям подземки неглубокого залегания и другим коммуникациям, еще не затопленным по нашей же нерасторопности люизитом, как поступил бы и я, командуя окруженной частью, но звуков боя не было слышно, и каждый из нас, кому повезло выжить, понимал, что первый раунд сопротивления обесчеловечению проигран нами вчистую.
Нами? Кем это — нами?
Немногими, кто остался. Теперь — и без меня…
Снова прорвался, забился о стены одинокий крик. Кричал не я. Я лежал лицом вниз на цементном полу, борясь с позывами к рвоте, и в моей голове поселился еж. Он топотал лапками, блуждал впотьмах, тычась в мозг то иглами, то холодным мокрым носом, раздраженно фыркал, не понимая зачем его заперли, часто чихал, а иногда, вдруг испугавшись чегото, сворачивался в надутый шар, и тогда тысячи игл впивались в меня изнутри, а я царапал ногтями пол, чтобы не завыть. Или мне казалось, что царапал. Тело было чужое, выключенное. Моим оставалось лицо — оно горело, и под ним было жаркое и липкое. Вероятно, я застонал, и сейчас же ктото грубо перевернул меня на спину, слух уловил обрывок: «…в кондиции… скоренько…»— и ко лбу мне приложили нечто мягкое и влажное. Прижгло, будто приложили утюг. Я зашипел и попытался пошевелить скрюченными пальцами. Пальцы слушались. Глаза были целы, и я обрадовался. Насчет переносицы имелись сомнения и, судя по ощущениям во рту, не все зубы сидели на своих местах. Ног я не чувствовал и интереса к ним пока не испытывал.
— Сейчас будет в кондиции, — повторил ктото. — Сей момент.
— Не морда — фарш, — раздраженно ответили голосом Сашки. — Что, не могли поаккуратнее?
Он еще чтото говорил, но смысл от меня ускользал. Возражать ему не осмеливались.
Еж снова чихнул, по коже пробежали мурашки. Еж был простужен.
Теперь я осознал, где нахожусь. Каморка во владениях Экспертного Совета — теперь уже, вероятно, бывшего Экспертного Совета — была та самая, где жил Бойль, и в каморке было тесно. Посторонние звуки сюда не проникали. Пыльная лампочка горела в четверть накала, на стенах пластались гигантские тени, в углу каморки угадывалось какоето тряпье и почемуто валялся сапог с разорванным голенищем. После всего, что я видел, когда меня волоком тащили по коридорам, меня не очень удивило бы, если бы в сапоге оказалась нога без туловища. Но ноги в сапоге не было.
Крик повторился, и опять кричал не я. Кричал старик — надрывно, захлебываясь. Достигнув высшей пронзительной точки, крик начал стихать, а когда стих, послышался торопливый прерывающийся шепот: «…нет, нет… никакого вреда, уверяю… никакой опасности вашему человечеству… не надо больше, прошу вас… пожалуйста… никакого вмешательства, только наука, поверьте…» — «Завянь с наукой, — сказали ему, и порученцы коротко взгоготнули. — Тебя о чем спрашивали, потрох?.. Тебя о науке спрашивали?!» Металлически лязгнуло чтото невидимое. Бойль болезненно охнул.
Я попытался сесть, и тут меня, наконец, вырвало на пол. Еж в голове подпрыгнул.
— Ага, — сказал Сашка, — вот и второй именинник. Кто бы мог подумать, а?
Порученцы хранили почтительное молчание.
— Кто бы мог подумать, — сказал Сашка, — что среди людей может оказаться выродок, вовремя нами не распознанный? И к тому же в Экспертном Совете? Мыслимо ли?
Никто не ответил. Было слышно, как тяжело, с хрипом дышит Бойль.
— И кто бы мог подумать, что в наших рядах может найтись предатель, решившийся на добровольное сотрудничество с адаптантами? — продолжал Сашка. — Кто, скажите мне, мог такое подумать? Не я. Нет, не я.
Меня снова вывернуло. Я отплевался и попытался приподняться на локтях.
— Помогите ему.
Меня вздернули под руки и посадили на топчан. Затылок коснулся холодной стены, стало полегче. Еж тоже не возражал. «В блевотину наступил, — сообщил один из порученцев, с оттяжкой возя подошвой по полу. — У, ссука!..» Он бережно ощупывал опухшую половину лица, украшенную великолепной гематомой. Моя работа, подумал я с мимолетным удовлетворением. Жаль, мало…
— Постойтека в дверях, ребята, — скомандовал Сашка. Порученцы нехотя отошли к двери. — С той стороны, — добавил он негромко, и порученцы исчезли.
Вацек жался к стене. Бойль, намертво прикрученный к табурету, клонился набок, уронив голову на грудь. Спина его не держала.
— Зачем тебе это? — спросил я, стараясь говорить спокойно. — Знаешь ведь, что вранье. От первого и до последнего слова.
— Ты так и людям скажешь? — осклабился Сашка. — Подумай сам, поверят ли. Представляешь себе картину: «Вот он, предатель, пятая колонна, все изза него, теперь он ваш…»— Сашка мечтательно закатил глаза. — Воображаю, что с тобой сделают, в дурном сне не приснится… Не нравится картина, а?
— Тебе тоже, — сказал я.
Он посмотрел на меня с уважением.
— А ты иногда умный. Даром что доцент.
— Разгром штаба — твоя работа? — спросил я, напрягая и расслабляя руки.
— Вот тебе! — И Сашка сделал непристойный жест. — Наша! Это наша работа! Твоя и моя. Так и помни. Это результат нашей с тобой работы за последний месяц, ты уяснил?
Я заскрипел зубами. Я уяснил. Это было правдой. Это не могло не быть правдой уже потому, что в наши дни возможна только такая правда. Страшная. Которой не хочется верить и которая всетаки существует как бы независимо от людей. На самом деле люди не хотят знать всей правды, потому что боятся извериться и сойти с ума. И незнание правды двигает историю, как двигало во все века… А знание… знание правды подвинет ли чтонибудь? А если да, то куда?..
— Скотина! — крикнул я. — Зачем тебе это?
— Не мне, — сказал Сашка. — Не мне, а нам. Причем под «нам» я подразумеваю не только тебя и меня. Ты полагаешь, наши отряды смогли бы уничтожить адаптантов? Вижу, что полагаешь. Напрасно. Ну, предположим… Допустим, нам удастся очистить один город, который теперь даже не столица, а если бы и был столицей, частный успех все равно ничего не решит… А дальше? Ты об этом когданибудь думал? Молчишь?.. — Сашка начал ходить по комнате, четыре шага в одну сторону, четыре в другую. — Правильно молчишь. Твой топорный штаб очистки очистил бы город прежде всего от людей, он уже давно начал грести под себя, и нормальная ответная реакция в этих условиях — очистить город от такого штаба очистки. Кстати, исполнение было превосходным — никто не ушел… Да, сегодня мы потеряли многих и многих, и еще будем терять, зато сегодня мы впервые заставили адаптантов делать то, что нам требовалось, и управляемость обществом не утрачена, а восстановлена. Мы к этому и стремились, не так ли? Без управляемости обществом общество рассыпается. Надо это доказывать? Без управления идеями, а не людьми, — людьмито управлять проще всего… Запомни: миром правят простые идеи. Простые и понятные большинству людей. Исключение составляют бараны, живущие не идеями, а несложными желаниями, и умники, для которых идеи, понятные большинству, чересчур просты. Первых можно не принимать в расчет, вторые не способны увлечь за собой массы. Идея очистки отжила свое, на смену ей должна прийти идея контролируемого сотрудничества. Вот тутто ты мне и был нужен — не чистенький, но и не в дерьме, способный, в нужную меру управляемый… А ты и напортачил. Дуролом ты, доцент, не к такому я тебя готовил…
Я все напрягал и расслаблял руки, напрягал и опять расслаблял. Руки были деревянные, но слушались. Ноги начало понемногу покалывать. Тело оживало, но слишком медленно. Недопустимо медленно.
— Дарья — это тоже ты?.. — перебил я.
— На что тебе та телка? — Сашка пожал плечами. — Уж девочекто тебе бы хватило…
Я осторожно попробовал напрячь мышцы спины. Затем ноги.
— А покушения на меня?
— Ты, кажется, пока жив, — Сашка усмехнулся. — Если бы хотели убить — убили бы, можешь не сомневаться.
Это было верно. Безусловно, Сашка говорил чистую правду. Значит, Цыбин, Андреев и Ржавченко не подошли ему по какимто своим параметрам… Значит, Самойло подошел… Остальные были устранены либо потому, что о чемто догадывались или могли догадаться, либо затем лишь, чтобы Сашка мог судить о правильности выбора, отслеживая мою реакцию…
Я еще раз напряг ноги, сначала одну, потом другую. Мне показалось, что левая шевельнулась. Нет… Не смогу. Не успею…
Бойль вдруг издал странный горловой звук и выпрямился. Старик был совершенно спокоен. Впервые я видел его таким уверенным в себе — и где! Он по очереди обвел взглядом каждого из нас, и Вацек много позднее уверял, что Бойль взглянул на него с видом высокомерного превосходства, мне же показалось, что я поймал выражение участливого сожаления.
А потом он исчез. В то же мгновение ударило в уши, и грохот был такой, будто Бойль взорвался, но я понял, и понял Сашка, что это схлопнулся воздух, устремившийся в то место, где только что был человек, а теперь не стало ничего.
Всколыхнулась пыль. В проекционном аппарате мерзко задребезжала какаято деталь. Покачались и замерли несуразно торчащие петли проволоки на табурете. И все кончилось. Святослава Мерилла Бойля с нами больше не было.
На минуту воцарилась пауза. Вацек, ковыряя в заложенном ухе, ошалело тряс головой. Порученец, сунувший в дверь озабоченный нос, утянул его обратно. Сашка сосредоточенно покусал губы:
— Жаль… Надо же, не врал дед… Обидно, но всего ведь не предусмотришь, не так ли? Очень жаль, он бы мне еще пригодился… Ну…— он опять начал ходить, заложив руки за спину, — а на твое сотрудничество я могу рассчитывать? Кстати, если ты еще не сообразил: ты теперь формальная городская власть как единственный оставшийся штабной функционер… Сам понимаешь, доцент, меня может интересовать только сотрудничество добровольное. Что скажешь?
Я его ненавидел.
— Да.
— Врешь… — Сашка коротко всхохотнул. — Я же тебя знаю как облупленного. Лучше, чем ты себя знаешь. Твое «да» дешево стоит. Предположим, тебе удастся меня убрать… предположим, хотя я, конечно, этого не допущу… а что дальше? Дальшето что? — Он широко обвел рукой вокруг себя и вдруг заорал: — Дубина, ты же не будешь знать, что делать со всем этим!.. Куда тебе сейчас, когда тебя же самого грохнут с удовольствием после первой же ошибки! Идиот!..
Фарс, подумал я, морщась. Вопрос о добровольном сотрудничестве был излишним. Я знал, что меня ждет. В наше время агентов, своих или чужих, убивают нечасто, даже агентынепрофессионалы слишком ценны для того, чтобы их уничтожать. Агентов используют вторично, как макулатуру. Превращать людей в послушных болванчиков с помощью сравнительно легко синтезируемых психоделиков умели еще в середине прошлого столетия, но подобные приемы работы суть примитив и каменный век. Болванчик может быть полезен, но никак не сравнится ценностью с агентом, сотрудничающим сознательно, преданным делу и абсолютно, без тени сомнения, убежденным в правоте и благородстве своих целей. Какими бы они ни были, он будет знать, что это его цели, а о том, что гдето, у когото имеется миниатюрный рулерблочок, притом используемый сравнительно редко, агенту знать не обязательно.
Тысячи рукотворных созданий размером с лейкоцит, обманывая иммунную систему, проникнут по сонной артерии в мозг, дойдут до коры. После несложной процедуры активации они включатся в связи между нейронами. Человек останется человеком — он сохранит все свои профессиональные качества, почти всю свою память, свой юмор, если у него он есть. Он сохранит свой ум — вот только выводы этого ума слегка изменят свое направление. И пока не начнут отказывать чипы, человек будет жить, принося пользу, — долго, несколько лет…
Обыкновенная инъекция. Укол. Меня не потребуется даже изолировать: я никуда не денусь и никто мне не поверит. Медленное текучее время между уколом и командой на активацию — хотя бы одни сутки. Если у Сашки есть в запасе сутки, он так и сделает, подумал я.
Если нет — убьет.
Я не успел додумать, а Сашка, открывший было рот, чтобы сказать мне еще чтото, не успел связать и двух слов. За дверью резко, с оттяжкой, как щелчок хлыста, ударил выстрел. В ту же секунду послышался хриплый короткий вскрик и чтото мягко хрустнуло, будто над ухом раздавили сырое яйцо. Дверь сорвалась с петель.
Эта сцена и сейчас еще помнится мне в мельчайших подробностях: низенькая комната, залитая тусклым желтым светом, Вацек, метнувшийся навстречу оглушительному грохоту упавшей двери, катящийся по полу автомат с оборванным ремнем, вихрь промозглого воздуха, отпрянувший Сашка, рвущий изпод мышки пистолет, разъяренный медвежий рык ринувшегося в комнату дяди Коли и двое Сашкиных порученцев за его спиной — один лежащий неподвижно, другой еще падающий с раздробленным теменем и странным выражением удовлетворения на лице, будто он и вправду сумел остановить выстрелом эксперта по самообороне…
Ломая топчан, ломая табурет, ломая проекционный аппарат, ломая все, с чем входил в соприкосновение, растопырив руки и ноги, из одного угла комнаты в другой спиной вперед пролетел Вацек.
Сашка выстрелил. Я хорошо его видел. Сашка был страшен: такого исступленного выражения безграничного бешенства не могло быть в глазах существа человеческой природы — на бешенство такой силы человек просто не способен. Какой бы спектакль здесь ни затевался, актеры начали играть не по ролям, и режиссер не уследил за своим лицом.
У него были глаза адаптанта. Самые обыкновенные.
Одна, и две, и три пули пробили тело дяди Коли, прежде чем пистолет выпал из сломанной руки. Сашка влепился в стену, как лягушка. На целую секунду все замерло. Дядя Коля сделал к упавшему три грузных шага, и каждый давался ему тяжелее предыдущего. Потом он остановился. Потом — упал навзничь, стукнувшись затылком о цементный пол.
К горлу опять подкатила тошнота. Я пытался и пытался встать, пока мне это не удалось. Придерживаясь за стену, я двинулся вдоль нее маленькими шажками. Дядя Коля был мертв — Сашка стрелял «иглами». А Сашка был еще жив. Теперь он полусидел, привалившись лопатками к стене. Глаза у него были осмысленные, человеческие. Он не сделал попытки подняться — вероятно, удар о стену переломил ему позвоночник.
Я едва не упал, нагибаясь за автоматом, но устоял на ногах и малопомалу выпрямился. Я осмотрел автомат. Предохранитель был в положении для стрельбы одиночными.
— Лучше очередью, — сказал Сашка.
Я послушно сдвинул предохранитель. Пальцы Сашки слабо дернулись — может быть, он хотел заслониться рукой. Я вдруг заметил, что целюсь ему прямо в лицо.
— Сырье, — с усилием проговорил Сашка. Он не отрываясь смотрел мне в глаза. — Сырье… Еще работать и работать… — Упираясь скрюченными пальцами в пол, он попытался приподняться. — Как мало…
Он умолк и перестал на меня смотреть.
Последняя гильза еще со звоном скакала по полу, а я уже услышал людей. Ктото неразборчиво кричал, ктото тяжело дышал на бегу, и грохотали ботинки на лестничных маршах. Дверь в коридоре ахнула и сердитым скрипом пожаловалась на то, что с нею плохо обращаются.
Люди, и некуда от них деться. Люди всегда были вокруг меня, нужны они мне были или нет. Случалось, они приходили мне на помощь. Теперь они пришли за мной. Их было много.
Я протянул им пустой автомат.
Никто его не взял. Качались лица. Я видел их как в тумане: вот Гарька Айвакян, застывший с раскрытым ртом, вот Вацек, облапивший стену в безуспешной попытке подняться на ноги, вот командир второй штурмовой группы, изумленно переводящий взгляд с того, что прежде было Сашкой, на меня и обратно, а вон тот позади всех тянет шею, он еще ничего не понял… Задние перешептывались, не глядя друг на друга, и мне казалось, что они обмениваются одними междометиями. Стоящие впереди хранили почтительное молчание.
Я все протягивал и протягивал им свой дурацкий автомат. Я был согласен на все. Я не стал бы сопротивляться, если бы ктонибудь из них навел на меня ровный черный кружок и, цедя ругательство, согнул на спусковом крючке указательный палец.
Никто из них этого не сделал. Я вдруг начал понимать, и мне стало страшно. Они не застрелили меня в первый момент. Теперь они уже не смогли бы застрелить меня, если бы и захотели. Я был им нужен. Я занял место, принадлежавшее прежде комуто, а теперь — мне. И измученные люди, вооруженные автоматами, смотрели на меня так, будто ждали от меня команды. Да так оно и было.
Они ждали моей команды и были готовы ее выполнить.
А я все шел к ним, как сослепу, на негнущихся деревянных ногах, протягивал им, расступающимся передо мною, автомат и без конца повторял одно и то же:
— Да что вы, ребята… Да что вы…
IV. ЭПИЛОГ
Вот, собственно, и все. Эта пыльная ветхая рукопись и сейчас еще лежит в нижнем ящике моего личного сейфа, запертая на код и плотно задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного каторжного труда, — в те годы меня еще устраивал отдых такого рода, а может быть, просто хотелось высказаться перед безответным слушателем, и теперь я уже не помню, зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес — возможно, именно вследствие пыли и ветхости. И как всякий порядочный исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла и отбросила многое, в том числе и ценное, а оставила вот это: Дарья, Сашка, Бойль… Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то, что мне уже трудно вспомнить хронологию событий и иногда я, не тревожа дежурную секретаршу, лезу в рукопись как в справочник — смешно, правда? Наверное, это старческое. Мне семьдесят три, и мозг мой затвердел. Если мне раскроить череп, он вывалится оттуда куском.
Видимо, оттого, что я стар и к моему брюху прижата грелка, мои мысли гладки и легковесны. Сегодня опять идет снег. Я смотрю в окно на белые холмы Тиманского кряжа и подетски радуюсь, что они заслоняют от меня языки ледника, незаметно ползущие по девонским отложениям в речных долинах. Завтра холмы снова почернеют, обработанные энергоизлучателями, и со склонов опять побегут ручьи, направляемые в специальные котлованы. Я не вникаю в то, какое количество этой воды будет использовано, а какое придется откачать подальше на ледник, — это дело специалистов. Когданибудь ледник превзойдет своей толщиной высоту холмов и нависнет над Убежищем — вот тогдато и начнется настоящая борьба, если только наша энергостанция, единственная термоядерная в бывшем первом защитном поясе, еще будет действовать. Не исключено, что она износится задолго до того времени, но люди так устроены, что наверняка чтонибудь придумают, взять нас голыми руками не такто просто. Предельные возможности человека не безграничны, но и не достигнуты — доказать это я не могу, я просто знаю это на основании своего опыта. И это, и многое другое.
Например, на основании своего опыта я совершенно точно знаю, что через десять минут ко мне войдет дежурная секретарша со свежей грелкой — заберет остывшую, а горячую приладит к тому месту, где, как она считает, находится моя печень, или что от нее осталось. Прежде чем войти в кабинет, она постучит, и если я почемулибо не отзовусь, ворвется ураганом, на ходу распахивая чемоданчик со шприцами и, разумеется, успев по пути въехать пальцем в кнопку вызова медицинской бригады. Но я, понятно, отзовусь сразу же и во время смены грелки буду фривольно шутить, как и полагается в моем положении, и даже, если будет не лень, попробую ущипнуть секретаршу за попку, от чего та, конечно, не откажется и охотно взвизгнет, чтобы доставить мне удовольствие, — а без визга какой смысл? Все три мои нынешние секретарши молоды, послушны, соблазнительны и в меру не умны, так и должно быть. Что бы там ни болтали втихомолку, меня они не интересуют. Я давно уже не представляю демографической опасности. Болтают — и пусть. Разрешается.
Кроме грелки, секретарша принесет стопку бумаг, и я опять займусь тем, чем занимаюсь вот уже сорок лет. Нужно смонтировать дополнительный излучатель для гидропонных теплиц — я сам проверю расчеты, потому что мне не нравится, сколько энергии уходит на эти теплицы, и, помоему, половина ее уходит зря. Нужно законсервировать старый полиметаллический рудник в ста километрах от Убежища — я распоряжусь и об этом. Нужно дать личное указание открыть новую техническую школу — я дам такое указание. Нужно подготовить и послать третью экспедицию на Юг и убедить коекого в том, что это необходимо, после того как первая экспедиция пропала без вести, а вторая позорно вернулась, не пройдя по льдам и тысячи километров. Нужно, пока держится лето, поставить на ремонт пятую и седьмую турбины энергостанции. Нужно, наконец, разделаться с идиотами, которые заперлись в котельной и объявили суверенитет. Нужно… Нужно… Поощрить. Наказать. Дать. Лишить. Подавить нытье и безразличие, заставить пять тысяч человек работать единым организмом. И каждый день, меняя грелки, делать то, что обязан делать президент — первый в истории президент Человечества.
Я знаю, что будет, когда я умру. Через месяц из притащенной с холма глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю и создателю Убежища, через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто кусков как памятник диктатору — как будто одно не влечет за собой другое, — а еще лет через тридцать памятник, может быть, склеют и водрузят вновь, чтобы через какоето время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное, что у меня есть.
Я возвращаюсь в мыслях к своей рукописи. Может быть, потихоньку продолжить ее — уже специально как исторический документ? Понемножку. Лет на десять меня еще хватит. Не исключено, что потомкам будет полезно узнать, как мы еще почти год продолжали фактически уже безнадежно проигранную борьбу, пока у когото из ныне покойных (теперь я уже не помню, у кого) не возникла мысль об Убежище, и какие методы борьбы мы применяли, и какие методы применял противник. Он всегда был на шаг впереди, всегда. Между прочим, высказанная однажды в мерзлом подвале гипотеза о влиянии странного биополя адаптантов на электронную аппаратуру полностью подтвердилась, как подтвердилось и то, что мы знали об адаптантах непозволительно мало. Если верить паническим воплям последних теле, пойманных нами много лет назад, среди них появились особи, умеющие убивать взглядом…
Не знаю, не знаю.
