«Александр Громов Мягкая посадка «Мягкая посадка»: Параллель; Нижний Новгород; 1995 ...»

— Можете пожить у меня, — поколебавшись, предложил я. — Квартира свободна, я теперь там редко бываю. Это тут недалеко, — я поискал в кармане карточку. — Вот адрес. Этот вариант вас устроит?

— Да, — он заметно обрадовался и оттаял. — Безусловно устроит, я вам очень признателен. Но как же вы?

— Я же сказал: я там не живу. Может быть, навещу вас какнибудь, и только. Договорились?

Как же, так я и выпустил антрополога. Я сделал небольшой крюк, завез Бойля к себе, перекодировал дверной идентификатор под его палец и дал краткую инструкцию: никому ни под каким видом не отпирать, а буде объекты его научного интереса начнут крушить дверь — вызывать полицию и баррикадироваться; если же не поможет — пощады, упаси боже, не просить, а брать в руки подручное средство, вот этот специальный железный прут, и лупить сволочей прямо в морду, это может произвести впечатление. Клин клином, только так.

Он вежливо поблагодарил, изображая, что понял. Черта с два он понял. Такие, как он, ни за что не станут бить железным прутом по лицу даже адаптанта, я их знаю. Им почемуто кажется, что они не должныде уподобляться и ронять свое человеческое достоинство, они ждут, когда их достоинство уронят другие. Нет, я уважаю эту странную вымирающую породу, но вымирать такими темпами да еще в самом буквальном смысле — это уже, извините, слишком. Это не по мне.

И всетаки он был подозрителен, этот Бойль. Я вел машину, пробираясь сквозь заворот центральных уличных кишок, и ругал себя последним идиотом. Дурак я был, прямотаки непроходимый дурак, вечнозеленый лопух самой классической разновидности. Это надо же придумать: взрослый человек, с виду вполне вменяемый, ни с того ни с сего поселил к себе какогото сомнительного реэмигранта, подобранного на улице, а кто его знает, что он за тип, документов у него я не спрашивал. Расскажешь кому — ни за что не поверят. И лучше, конечно, никому об этом не рассказывать.

6

Эстакаду я проскочил довольно лихо, зато после нее все и началось. Улицаколодец, сжатая мертвыми домами, была совершенно пустынна, и мне это сразу не понравилось. Не люблю таких улиц, да и кто их любит, а тут еще впереди на дороге показался невесть откуда взявшийся снежок, и это мне понравилось еще меньше. На всякий случай я снизил скорость: если здешняя стая ведет охоту по своей обычной схеме, у меня есть немалые шансы уйти живым.

Вот они! Там же, где и в прошлый раз. Раздирающий треск моторов — такое впечатление, что разом со всех сторон и некуда деться. Ну, это обман зрения. Теперь главное не суетиться и понять, что тут к чему, непременно понять, слишком многое от этого зависит, слишком многие накрылись изза того, что здесь все решает отнюдь не скорость реакции…

Что ни говори, а согласованность действий у этих ребят всегда на высоте. Не успел десяток мотоциклистов впереди занять свои позиции, как я был уже отрезан и сзади: там их оказалось раза в полтора больше и вдобавок из переулка выруливал приземистый квадратный джип с открытым верхом, до отказа набитый какимито холодоустойчивыми мордами. Нормальный человек в таком джипе околел бы через пять минут, а этим, судя по всему, было вполне комфортно и один из них, лениво привстав и щерясь, пустил мне вслед пулю — поторапливал. По кормовому экрану коротко стукнуло. Все было в точности как в прошлый раз, совсем не делают выводов, а еще адаптанты.

Газ — до отказа. Теперь пора. Только зря вы, гаденыши, думаете, что я буду прорываться вперед, зря вы расступаетесь, мне совсем не хочется портить резину о ваши колючки под рассыпанным снежком. В сущности, ваша тактика рассчитана на ненормальных, колесящих по этим местам на автоматическом управлении, таких чудаков, вопреки Дарвину, еще достаточно много. Расчет на то, что нет времени переключиться на ручное.

Тормоз — руль влево! Кажется, я когото задел. Тем хуже для задетого. Машину с визгом занесло и развернуло на месте. Вот теперь я буду прорываться, и хотел бы я, ребята, посмотреть, как вы меня остановите…

Ну так и есть. Все врассыпную, даже джип. Ктото справа, зажав мотоцикл под тощей задницей, попытался достать меня очередью навскидку — не по скатам даже, по экранирующим щитам! Дурачок. Я пронесся впритирку с вихляющимся джипом, очень жалея, что никто из адаптантов не выпал мне под колеса, и рванул по улице. На секунду мелькнули чьито бешеные глаза. Мотоциклы за спиной взревели. Конечно, от меня так просто не отвяжутся, инстинкт преследования у адаптантов в крови — у стайных садистов, во всяком случае, — но теперь они вряд ли меня достанут. Можно, конечно, рискнуть шинами и увести стаю вправо от эстакады, там у супермаркета обычно стоит полицейский кордон, — а можно и не рисковать. Лучше, конечно, не рисковать. Я ощупью пошарил между сиденьями и нащупал хорошо спрятанную кнопку. Прекрасная вещь этот распылитель, коллоидная взвесь еще позволяет коекак дышать, зато мгновенно и надолго глушит любой мотор, вот только властям это объяснить трудно — похоже на то, что закон, запрещающий устанавливать распылители на частных автомобилях, принимали в расчете на граждан какогото несуществующего в природе общества.

Оторваться мне, конечно же, не удалось, я и не надеялся. Мотоциклы у этой стаи были что надо. Я пропустил первый переулок — не стоило вырабатывать у стаи условный рефлекс, — пропустил второй и, чуть сбросив газ, нырнул в третий, очень надеясь, что он не оканчивается тупиком. Слава богу, переулок был как переулок, сквозной. Я подождал, пока в него втянется вся стая, и аккуратно утопил кнопку. У моего «марлина» сопло распылителя выведено в глушитель, и это плохо: очень узкий конус выброса, на широких улицах невозможно охватить всю стаю. Но, придумав улицы, человечество придумало также и переулки, и очень хорошо сделало.

Естественно, они стреляли, но крайне бестолково, видимо, от растерянности, и только одна пуля расплющилась о кормовой щит. Вообще, адаптанты, что бы там ни говорили, не слишком доверяют огнестрельному оружию, они предпочитают наброситься скопом и растерзать, по возможности голыми руками, вот тогда они получают полное и настоящее удовольствие. Но теперь в другой раз, ребята… Когданибудь мы до вас, зверья, всетаки доберемся, и крепко доберемся… Дождетесь. Я аккуратно выехал на параллельную улицу и чуть не рассмеялся, но сразу приумолк и посерьезнел: позади, черт возьми, все еще тарахтело. Метрах в ста за кормой из переулка вылетел одинокий мотоциклист, тормознул, развернулся на заднем колесе и рванул за мной так, что едва не вылетел из седла. А, черт!.. Всетаки один проскочил, давно было пора сменить баллончик с коллоидом, я так когданибудь влипну в историю изза собственного разгильдяйства…

Становилось интересно. Я не стал особенно гнать, и мотоциклист настиг меня в два счета. Позиция у него была удобнее некуда — сбоку и чуть сзади, — но, помоему, стрелять по колесам он не собирался. Помоему, у него вообще не было из чего стрелять. Ну ладно. Пусть и мой тайничок останется нетронутым, не всякая дрянь заслужила расхода боеприпасов. Может, правильно делают славные наши законодатели, что по сию пору приравнивают к преступлению ношение доцентом Самойло оружия. И не надо. Доцент Самойло сам себе оружие.

Я затормозил прямо посередине дороги и не спеша вышел из машины. Как ни странно, мотоциклист тоже остановился — крутил по сторонам головой, щупал ногами асфальт и нервно подгазовывал. Судя по всему, он только теперь заметил, что остался один.

— Ну что, спортсмен, — сказал я ему, приближаясь и взвинчивая себя, — желаешь сдать зачет?

Его лица я не углядел под шлемом, а вот тело было худое, мальчишеское. Пожалуй, выродку стукнуло лет пятнадцатьшестнадцать. Гаденыш, выкормыш стаи, сучий комбикорм. Если только он не удерет, мне не понадобятся никакие подручные средства…

И тут он снял шлем.

Одного взгляда было достаточно. Я плюнул и полез обратно в машину. Весь боевой заряд пропал даром. Дубоцефал! Это был самый обыкновенный юный дубоцефал; по слухам, их немало в уличных стаях, но погоды они там, разумеется, не делают. Нет, не собирался он меня приканчивать, ну разве что пнул бы разокдругой, и то если бы приказали. Ему не хотелось убивать. Ему хотелось мчаться за кемнибудь на вздыбленном ревущем «тарпане», пригнувшись к рулю в завораживающем азарте погони, и чтобы погоня подольше не кончалась, и чтобы тело было облито блестящей черной кожей, и чтобы ветер трепал эту кожу на складках… Разменная медь, расхожее мотоциклетное мясо.

Трогаясь с места, я сделал знак недоумку отстать, и он сразу отстал — должно быть, поехал выяснять, почему остался один и что это такое странное приключилось с родимой стаей. Дурак. Весьма вероятно, что его за неимением других громоотводов тут же и убьют, причем не сразу, а с растяжкой удовольствия: стайные инстинкты — штука страшная, редко остающаяся втуне. Конечно, это уже не мое дело: дурак всегда был, есть и будет виноват сам в том, что он такой глупый, что бы там ни твердили генетики про папу и маму. Ничего похожего на угрызение совести я не чувствовал. Будь этот прыщ нормальным адаптантом, я бы его просто убил, задавил бы голыми руками, такая во мне сидела злость. Извини, дядя Коля, но я бы его убил. Правильно ты во мне усомнился, дядя Коля.

Я въехал в Южный туннель, насвистывая чтото бодренькое. Пятый час, а я все еще не дома! То есть, не у Дарьи, но это одно и то же. Я попытался вспомнить, какой сегодня день — кажется, с утра был вторник, если только я не напутал с летоисчислением. Это хорошо, что вторник, значит, вечер наш. Дарья — учительница. По вторникам, средам и пятницам она с девяти до обеда охмуряет гимназистов, а по понедельникам и четвергам во исполнение Программы Интеллектуализации преподает в вечерней школе для отпетых дубоцефалов, учит этих великовозрастных сидеть прямо, не сутулиться и выводить по линейке: «Мы не козлы — козлы не мы», — или чтото в этом роде. Когданибудь это должно плохо кончиться: насколько мне известно, спецкоманды в той школе нет и не предвидится. Конечно, хоть и не хочется об этом думать, мы можем надоесть друг другу значительно раньше, но, пока этого не случилось, я каждый день буду выходить из института, спеша по хрустящему снегу, и ни на что не захочу смотреть, и ничего не буду видеть. Кроме дороги, бегущей под капот, кроме вот этих специальных небьющихся, но тем не менее всегда битых ламп, мелькающих над головой в Южном туннеле, а в перспективе — лифта, двери и четырех стен, достаточно теплых. Кроме Дарьи, отражающейся в зеркале, и себя около. Честно говоря, она выглядит настолько же лучше меня, насколько я лучше того дебила с мотоциклом, и мне от этого бывает не по себе. Но, в конце концов, если она выбрала меня, значит я того стою, что бы я о себе ни думал. И я люблю, когда я около. Или над. Или…

Дальше мечтать стало некогда.

Всетаки я не успел — чересчур поздно уловил момент, когда лучи фар в брюхе туннеля начали дрожать и странно расплываться, а потом впереди вдруг вспыхнуло целое облако мельчайших радужных искр, какое бывает только от подсветки коллоидной взвеси. Отчаянно тормозя, я влетел в самую кашу, и радужное сияние сразу облепило машину со всех сторон. Мотор чихнул и простудился. Какието заскорузлые серые тени метнулись было навстречу, но сейчас же отпрянули в темноту, съежились и пропали. Будто растворились. И тотчас далеко, теперь уже очень далеко впереди дробно и внятно затопотали чьито спешащие ноги. Я оглянулся — так и есть: в туннель медленно, с низким тектоническим гулом вкатывался приземистый и широкий, как камбала, полицейский броневик. Вовремя.

Иногда приятно сознавать, что в полиции работает отнюдь не банда идиотов, по крайней мере броневик в кашу не полез, а, включив слепящий прожектор, замер в безопасном отдалении от радужного облака, и из его распахнувшейся утробы четко, по двое, посыпались люди в уродливых бронекомбинезонах. Четверо, натягивая на ходу пулестойкие «морды», пробежали мимо, не обратив на меня никакого внимания, и скрылись впереди в черноте. Пятый остановился и побарабанил мне в дверцу:

— Выходите.

Я бы и без него вышел: коль скоро опасность миновала, торчать в машине не было никакого смысла. Моего «марлина» уже цепляли тросом к броневику. Коллоид — штука сильная. На несколько часов машину можно было считать мертвой, да и потом первые пятьдесять километров двигатель будет сбоить, приходя в себя, астматически задыхаться и временами трястись, как припадочный.

— Ваша машина? — спросил полицейский.

— Моя.

— Значит, ваша… А что вы в ней делаете?

Рано я полицию похвалил.

— Сижу, — сердито сказал я. — То есть, сидел.

— Документы есть?

Впереди послышались приглушенные голоса, потом чтото лязгнуло, чмокнуло, раздирающе затрещало и донесся гулкий удар металла по пластику — там чтото ломали.

— Эй! — крикнул в черноту мой полицейский. — Что такое?

— Еще машина! — крикнули оттуда. — Крепко ее, сволочи… Тут один убитый и еще, кажется, женщина. Сейчас вытащим.

— Жива?

— Хватил… Носилки есть?

Появились носилки. Я не стал смотреть. Когда говорят: «Кажется, женщина», — то смотреть уже действительно не на что. Оба тела унесли кудато за броневик — очевидно, позади был еще автомобиль. Броневик заурчал, медленно пополз назад, и трос натянулся.

— Куда ее? — спросил я полицейского.

— Машинуто? Отбуксируем в участок, — он назвал адрес, — завтра получите.

— А может быть, вы ее отбуксируете в… — я тоже назвал адрес.

Полицейский смерил меня взглядом с головы до ног.

— Еще чего…

— Я заплачу, — посулил я.

— Еще чего, — сказал он. — Ты что, не видишь, что творится? Слепой? Тебя вот, если хочешь, подбросим, коли недалеко. Хочешь?

— Хочу, — сказал я.

— Зверье…— меня он словно не слышал и взгляд имел невидящий. — Сволочи поганые, чем дальше, тем хуже. Да что же это у нас делается, а?..

7

Я даже не вошел к Дарье. Я ввалился. Должно быть, примерно так же во все исторические эпохи вваливались после вылазки в свое логово человеческие самцы всех пород и достоинств, от насупленных троглодитов, выплевывающих на ходу из пасти чужую шерсть и влачащих по полу пещеры окровавленную дубину, до какогонибудь завалящего, завшивевшего в Палестине средневекового барона, громыхающего иззубренным эскалибуром по осклизлым ступеням родимого донжона, — впрочем, и много позже процесс вваливания в логово не претерпел существенных изменений. Так что ввалился я по всем правилам, притом чувствуя себя кемто вроде победителя. Почему бы нет? Времена меняются, и не я в этом виноват. Если в наше, извините, время и в нашем, еще раз извините, континууме человек вообще чтонибудь чувствует, он уже должен чувствовать себя победителем. Потому что живой. И, сообразно исторической традиции, он вправе последовательно требовать вина, мяса и женщин. Первого и второго — побольше, а женщину можно одну, но такую, как Дарья.

В ванной горел свет и шумела вода — Дарья была дома. Из боковой комнаты сдержанно гавкнули и застучали лапами по паркету — надо полагать, там маялся взаперти гладкий лощеный доберман Зулус и, судя по отсутствию подкроватного шороха, там же пребывал морской свин Пашка, нахальнейшая тварь из всех грызунов его весовой категории. Я торопливо скинул куртку, сковырнул, наступая себе на пятки, с ног ботинки и заспешил прямиком к бару. Пусть даже никакой я не победитель, куда там, пусть все мои сегодняшние телодвижения, нужные и ненужные, выглядели достаточно убого и даже шкурно, а вовсе не героически, — но на прогрев суставов я себе заслужил, и все тут. Дарья, конечно, тоже, с ее профессией данаиды я бы вообще удавился по собственному желанию, но выпить с ней вдвоем мы еще успеем, у нас впереди не только вся ночь, но и весь вечер, исключая, конечно, время на выгул добермана…

Настоящего коньяку не оказалось. Настоящий мы выпили вчера. Водки тоже не было. Было какоето подозрительное бренди какогото не менее подозрительного УстьКишского изготовления, судя по надписи мелкими буковками на этикетке. Стаканчики Дарья кудато задвинула. Я нашел фужер под шампанское и налил себе до половины в намерении интеллигентно выцедить, но поперхнулся и заглотнул разом, как удав. Меня прожгло. Энное время я стоял без дыхания, вроде персонажа Эдгара По, и дико сканировал пространство вращающимся взглядом, в желудке бушевали Этны с Толбачиками и плавились минералы, гортань варилась заживо, а в пищеводе рвались мелкие петарды. И ко всему было невыносимо гадко. Дверь в ванной звучно хлопнула задвижкой. Образовалась щелка, вся в свету и ошалелом метании водяного пара.

— Самойло, ты? — крикнула Дарья. — Опять булькаешь?

Я перевел дыхание. Если в УстьКише спирт для этого бренди не делают из местных энцефалитных клещей на креозоте, тогда я не знаю, из чего его делают. Ладно, бывает хуже.

— Ничего, тут нам с тобой еще хватит, — сказал я, вытирая слезы. — Спинку потереть? Имей в виду, считаю до трех, потом раздумаю. Раз, два… два с половиной…

— Потереть. Эй, где ты там?

— Бегу! — я кинул на диван пиджак, содрал с себя свитер и очутился в ванной. Там было жарко, влажно и дышалось, как в коллоиде. — Вот я уже и добежал… Что тут нужно потереть? Оо! — отшатнулся я и закрылся рукой. — Не показывайте мне этого, я сейчас сойду с ума…

— Болтун! — сказала Дарья. — Э, ты что делаешь?

— Рубашку снимаю, — объяснил я. — Жарко.

— Не вздумай ко мне забраться, — предупредила она. — Я тебя позвала работать, вот ты и работай…

— Я и не собирался, — соврал я, беря и намыливая губку. — А нука вот так… Привстань. Так хорошо?

— Алкоголик, — сказала Дарья. — Пришел, дышит тут какойто отравой… И каждый день пьет, да еще слабую женщину в пьянство втягивает. Другой бы на его месте давнымдавно стал доктором, а этому хоть кол на голове теши…

— А зачем? — спросил я, работая губкой. — Мне и кандидата за глаза хватит, а остальное у меня уже есть. — Тут я приналег на губку, и остальное застонало, выгибая спину. — Не нужно засорять собой науку, это антиэкологично…

Я развил эту мысль. В конце концов, сила науки заключается отнюдь не в том, какое иерархическое место занимает в ней некий доцент, говорил я Дарье, вновь намыливая губку. Если угодно, сила науки в том, чтобы каждый имеющий к ней касательство делал именно то, к чему он на данный отрезок времени наиболее приспособлен, а вышеупомянутый доцент именно этим изо дня в день и занимается как проклятый… Да, конечно, если бы лет десять назад ему сказали, чем все кончится, он бы крайне удивился, поскольку был в те годы бодр, настырен, самолюбив и непомерно глуп, не представляя ни себя без науки, ни даже, совсем уж смешно сказать, науки без себя. Так что в глазах того сопляка, ворковал я, с наслаждением водя губкой по восхитительной упругой спине, — да, в глазах того целеустремленного глупого сопляка вышеприведенное суждение имело бы некоторый вес, и даже, можно сказать с уверенностью, очень большой вес в силу обозначенных только что причин… Да. Что я хотел сказать?.. Пожалуй, теперь некий доцент, заменивший благополучно вымершего кайнозойского сопляка, считает, что занимает более честную позицию, нежели какойнибудь бездарный выползень, каких на государственных грантах пруд пруди, какойнибудь от науки прихлебатель профессор АнтилоповГнусов… И потом, ты что, экран не смотришь? Теперь самые достойные профессии — энергетик и учитель, разве нет?

— Ты у нас, кажется, и то и другое, — ехидно произнесла Дарья.

— Ну, какой я учитель… Я дрессировщик.

— Резонно, — сказала Дарья. — Кстати, о приспособленности. Я правильно поняла: по твоим словам получается, что ты, очевидно, более всего приспособлен для того, чтобы лупить своих дубоцефалов по мордам?

Я не нашел, что ответить. Как хотите, а говорить в такой обстановке на серьезные темы я не могу, хоть застрелите. А если ктонибудь сможет, я готов встретиться с этим несчастным и выразить ему свои соболезнования.

— Врешь ты все, — сказала Дарья. — Ты же просто боишься, боишься каждый день, дрожишь как заяц, потому и лакаешь коньяк. И болтаешь тоже поэтому. И я тоже боюсь и тоже пью, а главное, никому не известно, чем все это кончится, этото и есть самое страшное. Пусть будет еще хуже, только чтобы мы об этом знали… Скажи вот лучше: ты сегодня нормально сюда добрался? Или опять через пеньколлоид?

— Без проблем, — уверенно сказал я. — Как всегда. А что?

— Врешь ты, как всегда… Эй, ты там по третьему разу пошел, что ли? Спину домыл?

— Домыл, — сознался я. — А дальше?

— А дальше ты меня мыть не будешь, — сказала Дарья. — Дальше ты пойдешь и сделаешь нам кофе с коньяком, если еще не разучился это делать, а я посмотрю, разучился или не разучился…

— Ясно, — вздохнул я. — Ты скоро?

— Скоро, скоро. — Она сделала мне ручкой — иди, мол, иди, не маячь… И я пошел.

Варить кофе я, конечно, не стал, это было бы и неумно, и преждевременно. Дарья способна пролежать в ванне не один час, особенно когда я дома. Она любит помучить. А после ванны она еще может лечь под лампу загорать, тогда уж к ней и вовсе не подходи, не затеняй. Кто как, а я не согласен. И никогда не был согласен. Нет, я, конечно, понимаю: поваляться на диване, созерцательно глядя в потолок, отловить и выстроить в каре разбегающиеся мысли — но загорать! Лежать тюленем и думать только о том, как бы не облупиться, — это занятие, помоему, второе по идиотизму после собирания марок. Так что я не пошел варить кофе, проигнорировав заодно задверный скулеж добермана, а пошел в комнату и включил экран.

Передавали «Мою страну», предвечерний выпуск, причем шло самое начало, астрофизический прогноз на будущую неделю опять уточнили, подправили и теперь выдавали новые цифры. Я уронил себя в кресло и стал смотреть. Как всегда при передаче прогноза, на экране показывали Танжерский комплекс, все эти грандиозные радиотелескопы, гравиметры и нейтриноуловители, что, очевидно, должно было внушать зрителям доверие к прогнозу. Для начала в очередной раз было напомнено о том, что человечество переживает глобальный ледниковый период, начавшийся еще два миллиона лет назад, и что вся история развития человека как вида была в сущности историей нынешнего оледенения. Не знаю уж, для чего это было напомнено. Наверное, просто чтобы не забывали. Затем невидимый диктор — от стыда прячется, что ли? — сообщил о том, что поток излучения Солнца к настоящему моменту составляет, грубо говоря, ноль целых шестьдесят одну сотую солнечных единиц и что на прошлой неделе он, вопреки ожиданию, скачкообразно упал еще на семь десятитысячных, а число Вольфа, напротив, возросло, и есть все основания полагать (тут голос диктора стал както неестественно бодр), что в связи с приближающимся максимумом цикла будет наблюдаться локальный рост солнечной активности, благодаря чему уже на будущей неделе главная обсерватория прогнозов ожидает увеличения потока солнечного излучения примерно на дветри десятитысячных…

Не знаю, чего уж они там ожидали на телецентре, какой реакции. Должно быть, как минимум той, что каждый зритель так и подпрыгнет от радости у своего экрана и возликует душой, а потом, конечно, кинется с места в карьер покупать плавки и озоновый крем. Я фыркнул, вскочил, поймал на полу перед креслом жужелицу, отнес ее в унитаз, спустил и окончательно успокоился, когда с экрана пропал Танжер и возник Дагомыс. Передавали сводку прений в Думе, сводку новостей и правительственные решения. Это было уже интересно, и я устроился в кресле поудобнее.

(Еще недавно у нас был Конгресс, теперь — опять Дума. Если этот модный вектор устремится вниз и вширь, очень скоро появятся городовые, околоточные и прочие статские советники. Городской голова — звучит? Звучит. Думский голова… И два уха. Голова потевтонски — копф. А Думу для разнообразия можно оставить и порусски. Получается — думмкопф.

До того глупо, что даже приятно.)

Так… Энергетический терроризм. Экологический терроризм. Просто терроризм. Терроризм политический и терроризм немотивированный… Прогрессирующее похолодание грозит всходам зерновых на Кубани… Гм… как всегда. Боевые действия в Закавказье между эмигрантскими формированиями и местными силами самообороны продолжаются с прежним ожесточением, с обеих сторон наблюдаются крайние формы жестокости… Тоже как всегда. Из Иваново сообщают, что число зарегистрированных новорожденных с синдромом адаптивности сократилось за последнее время с двадцати двух и трех десятых до двадцати и девяти десятых процента… Ну, тут какаято ошибка. Продолжающаяся эвакуация Петрозаводска проходит четко и организованно… Отрадно слышать. Нашествие орды реликтовых гоминоидов на Великий Устюг отражено силами специальных подразделений… Знаем мы, какие они реликтовые… Подвижкой ледника разрушен участок навесной магнитотрассы класса «ультрарапид» в Беринговом проливе… Жаль. Личный баллистический самолет президента Латиноамериканской конфедерации гна Мигеле Огельо во время совершения частного полета подвергся лучевой атаке со стороны неопознанного спутникаистребителя. Обломки самолета рухнули в океан, о судьбе президента достоверных данных нет… Еще бы. «Зеленым» Филиппин удалось уничтожить еще одну солнечную энергостанцию, от солнечных батарей освобождено двадцать квадратных километров территории… Молодцы ребята. Хм, странно, что там еще сохранились солнечные… Правительства ряда европейских стран выразили протест против неконтролируемого озеленения североафриканских пустынь, считая, что это приведет к замедлению роста концентрации двуокиси углерода в атмосфере планеты в целом и, следовательно, к уменьшению защитного влияния парникового эффекта. Напоминаем, что к настоящему времени концентрация цеодва в атмосфере составляет около двух десятых процента…

Прения в Думе, против ожидания, окончились столь быстро, что я так и не успел в деталях понять, кто там на сей раз был возмутителем спокойствия и зачем он его возмутил. Кажется, в очередной раз было торжественно подтверждено, что «так называемые адаптанты» являются в первую очередь людьми, равноправными гражданами, и как таковые не могут быть привлечены к какойлибо превентивной ответственности на основании одних лишь результатов генотестирования… какую бы скорбь мы ни испытывали от утраты наших товарищей… которые могли бы сейчас быть с нами… прошу почтить память вставанием… вся и всякая правовая самодеятельность на местах должна быть строго пресечена, меры к чему принимаются… Короче говоря, я и морщился, и ругался, и даже, кажется, шипел сквозь зубы чтото вроде: «Люди? Люди они вам?! Дождетесь! Ну, дождетесь! Вас там, я вижу, еще жареный страус куда надо не клюнул как следует, так он клюнет, будьте уверены. Еще как клюнет!..» И еще я почемуто ждал, что покажут море, но его так и не показали. То самое море, что ворочало некогда гальку у берегов Дагомыса, а теперь — замерзшее. Замершее. Тихое. Прошлой осенью мы с Дарьей видели на экране потрясающие кадры спасательной операции: ледяные поля ломали ледоколом, люди, заметаемые пургой, работали как звери, пытаясь вывести к Босфору последних, самых последних дельфиновафалин… Не знаю уж, что особенно потрясающего было в тех кадрах, только меня они потрясли, а их показывали не один раз, и каждый раз они меня потрясали. Должно быть, тогда я и начал понимать, что все наши метания, толковые и не очень, все наши отчаянные потуги както выправить положение есть не что иное, как тщета и самообман, совершенно необходимый обыкновенный самообман для того, чтобы не опустить руки, чтобы неизбежное — оно, конечно, случится — случилось хоть немного, хоть чутьчуть, в меру наших сил, позже…

Должно быть, тогда не только я начал это понимать.

Доберман Зулус продолжал тихонько и надоедливо скулить из своего заточения, а из ванной попрежнему слышался плеск. Я встал, подкрался на цыпочках к двери в ванную и сунул нос. Дарья стояла под душем, запрокинув голову и медленно поворачиваясь, а тугие горячие струи восхитительноупруго били в тугое шелковистое тело, а еще крутился вокруг этого тела влажный весомый пар, обтекал его и пропадал гдето под потолком, и, черт возьми, я подумал о том, что никогда еще у меня не было такой женщины, как она, и я ее, наверно, совсем не заслуживаю: и не дура ведь, и терпение у нее есть, и темперамент на уровне, и фигура просто потрясающая, слов нет, хотя Гарька, к примеру, сказал бы, что грудь полновата, но Гарька эстет оскаруайльдовский, что он понимает… и даже вот эта белая полоска на животе, оставшаяся от отверстия, через которое люди в белом извлекли аппендикс, ее не портит, а, пожалуй, совсем наоборот… Но тут я был обнаружен, послан к черту и, прервав свои мысли, вернулся в комнату, тем более что на экране началось нечто неординарное. Начало я, как назло, упустил, но уловил главное: судя по словам диктора, правительство сегодня наконец приняло давно ожидавшееся решение о строительстве второго европейского пояса защитных энергостанций по линии ВыборгВологдаПермь, причем плотность энергостанций во втором поясе решено увеличить по сравнению с первым в полторадва раза, иными словами, расстояние между термоядерными станциями будет составлять триста километров, между обычными АЭС — сто пятнадцать километров и между тепловыми энергостанциями — не более двадцати километров. Едва я успел переварить это сообщение, как зажужжал вызов. Я тихонько чертыхнулся, но клавишу «здесь» всетаки нажал, и на экране в специальном окошке справа внизу возник Гарька Айвакян. Черт. Так я и знал.

— Смотрел? — тут же спросил он.

— Ну, смотрел.

— И как тебе это? — возбужденно напирал он. — Ты ведь, кажется, это считал? — Считал, — сказал я. — Грубая прикидка, конечно. Получается, что для того, чтобы остановить ледник, нужно строить десятигигаваттные энергостанции не более чем в восьмистах метрах друг от друга, так что сам понимаешь… Правда, я считал для северного пояса, там все же холоднее…

— Ясно, — сказал Гарька. — Слушай, ты бы хоть изображение включил, неудобно так, понимаешь, разговаривать…

— Обойдешься, — отрезал я, слыша, как Дарья кричит изза двери: «Эй, Самойло, с кем ты там?..» Не хватало мне еще, чтобы Гарька увидел ее, когда она выходит из ванной, вся в томлении и неге. Я его знаю.

— Нехорошо, — с грустью констатировал Гарька. — Познакомил бы… Слушай, а зачем их тогда строят, а? Ничего не понятно. Ты хоть понимаешь, чем все это кончится?

— Еще как, — злобно сказал я. — Соберут под гребенку всех дубоцефалов, добавят адаптантов, какие посмирней, и пришлют к нам учиться. А ты как думал? И ты будешь их учить, никуда не денешься, да и я никуда не денусь. И с нас за их знания еще спросят. Понятно?

— Это понятно, — сказал Гарька, — я не о том. Я о том, что вообще…

— Э, нет, — прервал я его. — Извини, сейчас не могу. Насчет «вообще» — это мы потом, ладно? Завтра.

— Ты погоди, я не то хотел сказать…

— Завтра, говорю! — закричал я. — Завтра!

Я дал отбой, отчего окошко справа внизу на экране тотчас погасло, и, немного подумав, отключил телефон совсем. И ладно. Вечер — наш. Сумрак за окном выглядел криминально. Экран скромно известил о том, что выпуск новостей окончен, и что передача «Щит и меч» начнется через однудве минуты. Одну или две? Никогда точно не скажут. Непонятным образом название передачи трансформировалось во мне сначала в «шип и меч», а потом, прокрутившись в голове через некую сеялку, — в «шип и мяч». Нда. В общем, шарик лопнул.

Я пробежал по другим программам — там было чтото откровенно дубоцефальное — и выключил экран. Сзади послышались шаги, доберман призывно застучал лапами по полу, крутнулась дверная ручка, и голос Дарьи произнес: «Вот ты где, дурачок, настрадался, бедный, да?» Зулус оглушительно гавкнул. Немедленно в поле зрения возник морской свин Пашка и шариком закатился под диван, где, судя по звуку, тотчас вгрызся во чтото несъедобное.

— Эй! — сказала Дарья. — Где кофе?

— Будет, — пообещал я.

Она села с ногами в другое кресло, и я залюбовался. А ведь чуть не упустил ее тогда, чуть мимо не прошел, словно специально поставил себе целью упустить такую кису, хотя, конечно, настроение тогда у меня было, сколько я помню, препаршивейшее, и это в какойто степени извиняет… Зато теперь приятно смотреть, как она сидит, свернувшись в кресле, в подпоясанном халатике, поджимает ноги, в которые тычется мордой дурак Зулус, и расслабленно дымит безникотиновой ароматической сигареткой, стряхивая пепел в маленькую пепельницу на подлокотнике. Вот эти сигаретки я не люблю, после них изо рта пахнет какимто полупереваренным одеколоном, и Дарья очень хорошо знает, что я их не люблю. Поэтому, должно быть, и курит.

— Бездельник, — осудила она и красиво выпустила струю дыма. — Доцент озабоченный. Ты зачем в ванную полез, когда не просили, а?

— Нельзя? — спросил я.

— Нельзя.

— А когда будет можно?

— Сам знаешь когда. Когда сделаешь предложение, тогда и можно.

— Могу сделать хоть сейчас.

— Дурак. Знаешь ведь, что я имею в виду.

— Аа, формальности! — сказал я. — А какие нам с тобой нужны формальности? Мерзлое шампанское, мороженые цветы, куча развеселых дубоцефалов и чтонибудь плюшевое на радиаторе?

— Хотя бы. Ты лучше не придвигайся, а то знаешь как хочется тебе по физиономии заехать…

— Догадываюсь, — сказал я. — Впрочем, на мою физиономию ты уже посягала.

— Неужели?

— Забыла? — я потрогал голову. — Еще легко отделался, на три сантиметра левее — и быть бы мне без глаза.

— Это я нечаянно, — сказала Дарья. — Подумаешь, один раз лыжи уронила. Это не считается.

— Это с шестого этажа не считается?

— Чтото я не пойму, — прищурилась Дарья поверх сигареты, — ты от меня отказываешься или просто дразнишь?

— Дразню, — сказал я. — Кстати, я женат. А ты торопишься.

— Знаю я, как ты женат. Долго смеялась.

Я пожал плечами: твое, мол, дело.

— Формально — женат… Я же тебе говорю: торопишься.

— А чего ждать?

— Вот составлю инструкцию по эксплуатации, повешу себе на грудь и заставлю вызубрить. Муж — он, видишь ли, предмет хрупкий, требует ухода, он еще раз лыжами по морде не выдержит, от этого только любовник в раж входит, а муж ведь и загнуться может…

Она не ответила. Вот всегда у нас так бывает, не можем друг перед другом не выкобениваться, без этого нам жизнь не в жизнь, а почему — загадка природы. Дарья молча курила, глядя куда угодно, только не на меня. Доберман наконец отстал. Я шуганул ногой Пашку, высунувшего нахальный нос изпод дивана, и позвал:

— Дарья…

— М?

— Да нет, ничего. Просто я люблю твое имя… Не Даша, а именно Дарья. Знаешь, был когдато такой персидский царь, Дарий Третий. Плохо кончил.

— Я, потвоему, тоже плохо кончу? — спросила она. — И я у тебя тоже третья?

— А это много или мало?

— В твоем возрасте безобразно мало.

— В моем возрасте уже начинают думать о сохранности зубов и волос,сказал я. — И еще в моем возрасте обычно умеют не все понимать буквально. Извини, пожалуйста.

Она надулась. Черт меня побери, если я не буду следить за своим языком. В моем возрасте… В моем возрасте не стоит быть просто болваном, пора бы уразуметь, что женщины всегда ищут подтекст, даже там, где его нет. Так или иначе, но если я и почувствовал досаду, то только на себя, и через минуту уже был этаким котенком, пушистым и ласковым, которому даже сметаны не надо, только погладь. Я признавался, что неправ, распинался, что такой уж с детства, втолковывал об испорченной наследственности и о том, что в младенчестве выпал из кроватки и ударился о пол так, что этажом ниже обвалилась люстра, — в общем, нес низкосортную ахинею и только удивлялся, как плавно и гладко у меня это выходит, пока Дарья (мысли она читает, что ли?) не сказала: — Язык у тебя, Самойло, — уполовинить бы.

— Зачем?

— Не зачем, а чем. Трамвайным колесом.

Здравая мысль. Сельсин както раз тоже в таком духе высочайше изволил высказаться. Стоп, она, кажется, сказала «Самойло»? Хороший симптом, надо не упустить.

И я проговорил скучнейшим сургучным голосом:

— Язык есть продолговатое, обычно красное, иногда с сыпью, средство общения человеческого индивидуума с другими аналогичными индивидуумами…

Она захохотала, закрыв мне рот ладонью. Моя паяльная лампа работала не зря: ледник между нами таял.

— Покажи свой с сыпью, — потребовала Дарья.

— Что?

— Язык, говорю, покажи.

— Зачем?

— Хочу посмотреть, раздвоенный или нет.

— Не раздвоенный.

— Зато уж точно без костей. И в трубочку, наверно, сворачивается.

Я продемонстрировал.

— А в две трубочки?

Я показал и это.

— А дурак ты, Самойло, — сказала Дарья, — Я понимаю, зачем я тебе нужна: должен же ктото иногда говорить тебе, что ты дурак, тебе это иногда просто жизненно необходимо, от кого ты это услышишь там, где в умниках ходишь…

И все возвратилось на круги своя. Мы выпили кофе и дружно изругали бренди, потом мы выпили этого бренди уже без кофе, а потом еще раз кофе, но уже без бренди, и еще раз, последний, мы выпили немного, чтобы согреться после выгула добермана, расточительно заели настоящей треской в настоящем томате, а не вульгарным ротаном в рапсовом масле, и Дарья дважды принималась рассказывать, что и как у нее сегодня было в школе, а я слушал и даже вставлял философские замечания, в общем, вечер получился таким, как я хотел. И еще мы поговорили о Георгии Юрьевиче и о том, что надотаки навестить его в больнице, а то свинство получается… А потом мы вместе разобрали постель, я напоследок вспомнил о Вацеке и Сашке и успел еще подумать, что нельзя же так, в самом деле… И сразу мои мысли распались на фрагменты, ничего в них не осталось, кроме меня и Дарьи, нам было в этот раз особенно хорошо вдвоем, все получилось просто чудесно, и во второй раз все получилось чудесно, вот только под кроватью все шуршал и шуршал проклятый морской свин, грыз, подлец, что ни попадя, и я сказал, что на таких свинов, по идее, должны хорошо ловиться сомы, а Дарья хотела было рассердиться на меня за этот выпад, но не рассердилась, потому что уже засыпала, уткнувшись лицом мне в плечо. Должно быть, я тоже скоро заснул, потому что, когда открыл глаза, за окном оказалось утро.

8

Я скосил глаза на часы — они показывали семь с чемто — потянулся, смахнул с одеяла пригревшегося Пашку, зевнул и включил телефон. Утро выдалось таким же, как вчера, не хуже и не лучше. Дарья еще спала. Пусть поспит, полчаса у нее еще есть, а потом я ее разбужу, провожу и обдумаю, чем бы мне сегодня заняться. Пожалуй, почитаю, неделю уже ничего не читал по специальности, непростительно даже… А может быть, плюнуть на Сашку и все же поехать в институт?

Зажужжал вызов. Я прошипел сквозь зубы краткое ругательство, подскочил к экрану и повернул его в сторону от постели. Ну, если это опять Гарька… Уничтожу. Я ткнул в «здесь», и на экране громадным всклокоченным медведем возник дядя Коля. У меня сразу засосало под ложечкой. Чтото произошло, это было ясно сразу. Дядя Коля просто так звонить не станет.

— Живой? — хмуро спросил он, жуя усы. — Это хорошо, что живой. Я уже не надеялся. Картинку включи.

Я включил изображение. Дядя Коля усмехнулся: хорош я был, наверно, в трусах и без майки. Бройлер с кожей в пупырышках.

— Чтонибудь случилось? — спросил я шепотом.

— С чего ты взял? — ворчливо осведомился дядя Коля. — Это я думал, что случилось. Взял, понимаешь, манеру отключаться… Ты вот что… — он вдруг задышал и стал говорить тише, — ты там случайно никому на хвост не наступил?

— Никому, — сказал я. — А «там» — это где?

— Идиот! — рявкнул дядя Коля. — В институте.

— Ннет, — промямлил я, соображая, что здесь к чему. Странный какойто получался разговор. — А что случилось?

— Помнишь пистолет вчера утром? — спросил он. — На зачете. Ну, тот, что ты тогда выбил?

— Аа, макет «тарантула»?

— Никакой это не макет, — сдержанно сказал дядя Коля. — Я только вечером обнаружил и сейчас же тебе звонить… Гнать меня надо. Настоящий боевой «тарантул» это был, новенький, смазка свежая. И полная обойма. Понял? Безгильзовые патроны с ртутными пулями, шестнадцать штук как одна.

Я сглотнул.

— А этот твой… новый подручный?

— Решетовто? — рыкнул дядя Коля. — Исчез, тварь. Как с ведром вышел, так только его и видели, за дверью ведро бросил и деру дал. Я сообщил куда следует, так что имей в виду, к тебе могут возникнуть вопросы. Ты сегодня на службе?

— Не знаю, — сказал я. — Думаю вот: ехать — не ехать.

— Если надумаешь, позвони, — буркнул дядя Коля. — Помоему, ты комуто очень не нравишься. И поосторожней там, ясно?

— Ясно, — сказал я, и дядя Коля дал отбой. Я подошел к окну и прислонился к стеклу лбом. Стекло было холодное. За окном в провал между нашим и соседним домами падал медленный снег и гдето далеко, очень далеко, лениво, поутреннему постреливали. Пусто там было, бело и пусто, и в этой пустоте начинался, постепенно разгоняясь, новый день, такой же, как остальные, самый обыкновенный московский день, и вот уже первая машина проехала внизу по улице, и низко, над самыми крышами, с гулом прошел, торопясь кудато, десантный вертолет муниципальных сил, а Дарья за спиной заворочалась на постели и застонала, просыпаясь…

…Жилбыл когдато один человек. Иногда он совершал странные и необъяснимые поступки. Все думали, что он был дурак. А он был Святой.

Жилбыл другой человек. Он тоже совершал странные поступки, и все думали о нем, что он Святой. А он был просто Дурак, и поступки его были дурацкие.

А еще жилбыл третий. Он и теперь жив. Он не был ни дураком, ни святым, никем он не был, так, ни то ни се, заурядное дерьмо в проруби. И все о нем прекрасно знали, что он дерьмо в проруби. Но у него был «тарантул» с рукояткой, до отказа набитой ртутными пулями…

Вот так.

Теперь понятно, почему «жилбыл» первых двоих в таком плюсквамперфекте?

II. СЕНТЯБРЬ

1

Пламя пустили по ветру. Вначале дымно занялись костры на снегу под деревьями — все разом, все одинаково, будто в глазах множилось одно и то же. Ктото командовал, от костра к костру метались раскоряченные тени. Мертвый лес не хотел гореть. В огонь плеснули нефтью, и первый длинный язык кинулся и облизал ствол до самой макушки. Вспыхнуло еще одно дерево. Я и не заметил, откуда взялась автоцистерна. Ктото нелепо упал, споткнувшись о шланг. Встал, стряхнул снег, стал молча пялиться на ползущий под ногами резиновый хобот. Струя жидкого пламени ударила в голые кроны, и толпа попятилась. Взревела. Ктото весь в белом, кроме символа Солнца на впалой груди, выбросил вверх тонкие голые руки. Что кричал, было не понять. Крутящийся дым относило в лес. Горел снег, пропитанный нефтью. Горела уже целая полоса на краю леса, пожар напористо шел вглубь, набирая силу. Последними остатками смолы плакали сосны. С пугающим треском взрывались горящие стволы. Тонкие ветви, схваченные огнем, извивались шипящими гадами. Корчились кроны. Невидимо и неслышно сгорали мертвые личинки в мертвой коре.

Половина шестого утра!

Полиция потеснила толпу с фланга. Это было уже коечто. Я видел, как здоровенные ребята в сверкающих касках с забралами, сбив щиты в прозрачную шевелящуюся стену, повели наступление фалангой по всем античным правилам; как очень скоро из плотной шеренги, спрессовавшей перед собой человеческую массу до опасного предела, выхлестнул, врезавшись в самую гущу толпы, короткий острый клин и пошел, пошел профессиональнометодично резать толпу на части. Отсечь — рассеять, отсечь — рассеять! И еще. И еще раз. Шеренга отвоевывала пространство. Размеренно взлетали и опускались дубинки, появлялись и исчезали пойманные камерой в толпе орущие рожи с отблеском огня в вытаращенных рыбьих глазах. Ктото падал, визжа смертным визгом. Когото топтали, не замечая. Комуто удалось выхватить полицейского из шеренги…

А потом я увидел самое страшное. Камера рывком, не попрофессиональному отвернулась от толпы, куда только что бесследно, как в трясину, канул полицейский, метнулась к горящему лесу, проехала было дальше, но тотчас вернулась назад и уткнулась в самое пламя. И тогда я увидел.

В пятидесяти метрах от края леса к деревьям были привязаны люди.

Их было немного, может быть, полдесятка, но они были. Теперь, когда пламя подступило к ним совсем близко, они стали видны отчетливо. Очевидно, они стали отчетливо видны и толпе, потому что толпа опять взревела. Колыхнулся воздух. «Смерть им! Смерть! — завопили в толпе. Голос подхватывали. — Смерть адаптантам! Очистим!.. Согрей нас, Ярило, прими жертву детей твоих!..» Утоптанный снег возле ног привязанных темнел и плавился от жара. Ближайшие деревья были охвачены огнем. Привязанные извивались. Привязанные грызли веревки. В огне их лица, подкрашенные багровым, расплывались в бессмысленные колышущиеся маски.

— Знак! Знак! Подай знак детям твоим… Знак!..

На миг толпа почемуто смолкла. Только на один миг. Но этого короткого, не предусмотренного никем мига хватило, чтобы услышать, как оттуда, изза подступающего огненного барьера, ктото тонко и отчаянно кричит: «…не адаптант! Не надо… АааааААА!.. Развяжите меня, я же вам все сейчас объясню…»

— Ааачистииим!..

Человек кричал. Человек звал на помощь. Раскаленный воздух дрожал и метался. С вулканическим фейерверком рушились горящие сучья. Какието неясные движущиеся фигуры на мгновение показались очень далеко в лесу, задрожали в раскаленном ветре и исчезли. Наверно, к моменту появления цистерны не все поджигатели успели выбраться из леса, и теперь отставшие и забытые спешили как можно скорее уйти от пожара. Я подумал о том, что они сейчас должны проваливаться в снег по пояс. Могут и не успеть уйти, вон как пошло вглубь…

— Ааа… детей твоих… Ааааа…

Камеру толкнули. И еще. Кажется, начиналась свалка: не то толпа все же прорвала шеренгу, не то полиция решиласьтаки применить газ. Толпа завыла. Какието люди выбегали из черноты, скользили, падали, бестолково и невидяще метались перед камерой, прежде чем сгинуть прочь. Хрипели ямами ртов. Чадно и словно нехотя вспыхнула разлитая нефть — толпа, топча задавленных, отпрянула. С неба падали тяжелые хлопья. Еще, еще бежали люди, как же их много… Вот опять один упал… нет, успел подняться. Бессмысленные, бессмысленные глаза. Оператора сбили с ног, и на экране пошлопоехало: бегущие и кричащие люди, растоптанный снег, огонь, черный дым, розовый дым, бледный рассвет на востоке… Толпа разбегалась. Потом с бывшей опушки раскатисто бухнуло, полыхнуло диким огнем в полнеба — цистерна таки не выдержала. Я еще успел заметить, как двое полицейских подобрали на снегу того самого шамана в белом и, торопясь, поволокли его подальше от жара, а потом передача прервалась. И тотчас же зажужжал вызов.

Звонил, конечно, Гарька. В окошечке на экране возникло его лицо, слабо освещенное ночником, и темные голые плечи под бретельками майки. На стене за Гарькой маячила всклокоченная тень и из тени в свет ползла жужелица. Было слышно, как гдето неподалеку плачет ребенок — наверно, бодрствовал Гарькин младший.

— Ты видел? — спросил Гарька.

— Видел.

— Все видел?

— Иди к … — злобно сказал я. — Дай отдышаться.

— Сккоты! — сказал он. Плечи его тряслись вместе с белыми бретельками, и губы дрожали не то от плача, не то от бешенства. — Это как, а? Видел это? Да их же давить надо, псов, не люди они, их всех давить надо!..

— Согласен, — сказал я. — Прямо сейчас и пойдем?

— Куда пойдем?

— Давить, конечно. Каток возьми, не забудь.

— Это ведь как? — ничуть не прореагировал Гарька. — Это значит, они начали, понимаешь! Ты такое когданибудь видел? Ты об этом думал? Не мы, а дубоцефалы начали! Они! Теперь нам, помоему, крышка, ты как считаешь?

— Это почему?

— А ты не понял? Да просто потому, что мы не возглавили! Потому что в рамки не ввели! Упустили момент, теперь жди, что они и до нас доберутся, до всех и каждого, и до нас с тобой тоже…

Сердце колотило как пулемет, с отдачей. Я торопливо дал отбой, глотнул воды из стакана на столике и некоторое время лежал неподвижно. Слава богу, Дарья не проснулась, только пошевелилась и промычала чтото невнятное. Пулемет у меня в груди потарахтел еще немного, потом там начали экономить боеприпасы, звук стрельбы ушел кудато вглубь и пропал совсем, тогда я услышал ровное дыхание Дарьи, да еще в прихожей на коврике подскулил во сне Зулус, а в окне, в узком просвете не сошедшихся до конца штор все сильнее и сильнее — на полнеба — разгоралось зарево, и даже отсюда чувствовался, давил сверху тяжелый дым с черными хлопьями.

Всетаки уму непостижимо, что творится. В чей это спинной мозг забралась мысль согреть кусок планеты лесным пожаром? Лесопарк сожгли, сволочи… Людей сожгли…

Не спалось. Я лежал под одеялом и думал о том, что в городе становится непозволительно много дубоцефалов, откуда только берутся? Всегда были? Ладно, были, но не в таких же пропорциях! Притом это уже чтото совершенно новенькое, Бойль сказал, что частью они переходная форма от людей к адаптантам с геномом последних и психологией и привычками пока еще первых, частью — шлак эволюции, со всей очевидностью обреченный на вымирание в ближайшей исторической перспективе. Хорошенькое дело! Помоему, вымирать они както не очень собираются, а если судить по тому, как резво они взялись за адаптантов, не собираются вовсе. Солнцепоклонники, чтоб их… Ярилопоклонники. Гарькато прав, один из сжигаемых заживо явно не был адаптантом, а вот кем он был? Дубоцефалом? Человеком без отклонений? Чушь какаято. Чем вообще отличается человек без отклонений от дубоцефала, кроме степени умственного развития? Тем, что у одного душа, а у другого только потемки? Очень хорошо. Выньте из меня душу, измерьте ее и взвесьте, тогда я пойму, о чем идет речь. Ладно, чем еще? Правильным соотношением между высшей и низшей нервной деятельностью? Браво. У меня оно неправильное, это соотношение, признаю и не каюсь, а вы можете развивать эту тему дальше, я найду в себе силы не зевнуть при этом. Что хотите со мной делайте, но я не верю, что тот шаман в хламиде всего лишь обыкновенный придурок, не верю, и все тут. Так не бывает. Возможно, именно в том заключается отличительный признак человека, что он может быть предводителем толпы дубоцефалов, а дубоцефал — нет…

Противно.

Дарья шевельнулась, и я пошептал ей на ухо: «Спи, спи, хорошая». Потом осторожно откинул одеяло, пошарил по полу ногой, чтобы не наступить на свина Пашку, встал и поежился. В комнате было холодно. На окнах прочно намерзли абстрактные узоры, сейчас на них играли и искрились красные отблески далекого пожара и надо было полагать, что по соседству с ним все еще кипела драка, а небо постепенно бледнело, и солнце давало понять, что вотвот высунется изза горизонта. Я надел брюки, попутным шлепком лишил будильник права голоса, сходил умылся и коекак соскоблил с себя крем для бритья. Вот интересно, подумал я, почему никому не приходит в голову создать крем для битья? До битья и после битья. А что, это имело бы сбыт.

На кухне я зажарил себе консервированную яичницу и сварил кофе на одного. Дарья ровно дышала. Пожалуй, раньше чем через час будить ее не стоило, даже если учесть время, необходимое каждой женщине для распределения по лицу косметики, а потом я зажарю еще одну яичницу и сварю еще кофе, уже на двоих. Я разложил свой фриштык на журнальном столике, пал в кресло и стал есть. Уже совсем рассвело. Воздух стал прозрачен, наружный термометр мигнул и показал минус двадцать девять вместо минус тридцати. Звезды давно исчезли, зато дым от лесопарка стал виден лучше некуда — тянулся низко и не рассеивался, словно не желал загрязнять такое утро. В каньоне между соседним домом и углекислотным заводом истаивала ущербная доходягалуна, и на проспекте за квартал отсюда хором выли на доходягу снегоеды. Один, особенно шумный, напустив полную улицу пара, с урчаньем прополз прямо по пешеходной дорожке под окнами, и я решил, что Дарья уж точно проснется, но она не проснулась, только всхлипнула во сне и перевернулась на другой бок. Я вдруг заметил, что не дышу, и обозвал себя понехорошему. Что, испугался? Нет? Врешь, не хочешь ты, чтобы она проснулась, боишься ты этого, трус…

А ведь и верно, боюсь. И не хочу. Совсем.

Тут я вспомнил, что ей сегодня не нужно идти в гимназию, и обрадовался. Пусть спит. Пусть не проснется до моего ухода, а я уйду тихо и оставлю на столике записку о том, что постараюсь вернуться пораньше, насколько это от меня зависит, так рано, как только смогу. Но вот когда я смогу заставить себя вернуться?..

Я не знаю.

А может, заночевать сегодня у себя? Бойль не помеха…

Я устыдился этих мыслей. Лучше всего было поработать, все же хоть какойто паллиатив. Пока еще есть время. Я утопил посуду в мойке, тихонько достал спрятанный подальше от Дарьи клавир и подсел к экрану, вырубив к чертям всякий звук. Так… на чем мы в прошлый раз остановились? Энергоэлементы. Черт, не моя это область, ничего я в этом не понимаю… Точнее даже так: распределенные аккумулирующие энерготепловые элементы, и если я в прошлый раз нигде не напорол, то этакий плоский блин получается, хоть собирай его на месте, хоть привози и раскатывай, а сверху присыпь субстратом и пускай травка растет, а вспомогательный реактор, конечно, вовне… Травка… Да там бананы вырастут. Можно, естественно, и не блином, а длинной такой лентой, вроде бычьего цепня, так даже лучше… Ерунда, детали. А ведь неплохо получается, ейей неплохо, даже изящно, и вовсе это не чужая область, если я это первый застолбил. Вот вам всем доцент задрипанный! Нравится? Вот вам клерк патентной службы… Нда. Эка хватил… Ладно, тепловики, будем считать, посрамлены навечно, и поделом: человек не паровоз, чтобы все время по рельсам за горизонт, человек — он волк, он рыскать любит. Идеято, братцыволки, реализуемая… Сожрут они меня, как пить дать, кричи потом, что не гений, а просто повезло: пришла в голову мысль, первая в этом году… Э, а это что такое? Предположим, здесь степень пять третьих, а не квадрат, тогда что получается? Бред получается. Какаято сугубая лажа, не может здесь быть ни пяти третьих, ни квадрата, а скорее всего это величина переменная от режима к режиму… Ладно, дадим комунибудь потом это вывести, все равно ясно, что КПД у этой штуки не лучше, чем у Сизифа с его камнем, одно тепло, что и требуется, а сейчас, братцыволки, мы с вами смоделируем картину поля вот в этих зазорах, очень уж она занимательная, эта картина…

Дело двигалось. Я рассчитал картину поля на холостом ходу, предварительно загадав, какой она получится, и проиграл себе месячный оклад. Потом я рассчитал поле в холодной плазме и проиграл себе будущую премию. В третий раз, чтобы не рисковать пенсией, я поставил на кон добермана и выиграл. Вот так всегда. Ладно, кому не везет в игре…

Я оглянулся и вздрогнул. Надо мной стояла Дарья. Я и не заметил, когда она проснулась, но, наверное, не только что, потому что халат на ней был. Судя по всему, она успела и умыться.

— Доброе утро, малыш.

— Это что показывают? — спросила она.

— Вот это? — с фальшивой бодростью сказал я. — Это мм… новая передача, математический телеконкурс такой, знаешь, для ума. Развивает. Погоди, сейчас сделаю нам чтонибудь другое.

Оставалось побыстрому скинуть в память все, что я успел насчитать, и убрать с глаз клавир, пока Дарья не заметила. Пробежав по всем программам, я нашел мультфильмы и пододвинул кресло:

— Садись. Здесь тебе будет удобно. А я сейчас.

— Ты куда? — спросила она.

— Сделаю завтрак.

— А я уже позавтракала, — сказала Дарья, — пока ты занимался. И нечего меня за дурочку держать, конкурс какойто выдумал… Думаешь, я поверила? Кстати, откуда в мойке тарелка? Это ты завтракал?

— Да, солнышко. Конечно, я.

— Аа. А я думала…

Она поправила волосы, и на лбу у нее вдруг вспыхнуло и засияло размазанное глянцевое пятно. К пятну боком прилип локон.

— Дарья! — заорал я не своим голосом. — Что с тобой?!

Она растерянно провела рукой по лбу и посмотрела на одну ладонь, потом на другую. Вид у нее был отстраненный. Я сорвался с места.

— Где? Стой, говорю! Да нет, не на лице! Стой, не дергайся! Руку покажи! Не ту! Ччерт, бинт у тебя есть? Бинт давай! Перекись давай, промыть надо… быстрее, на пол капает… Да нет же, в ванную! Шевелись, шевелись живее!.. Это ты ножом?

Я потащил ее в ванную, ругаясь на чем свет стоит. Порез на ладони был глубокий, с пугающими рваными краями. Когда я стал промывать его перекисью водорода, Дарья почувствовала боль и попыталась выдернуть руку. Я не дал.

— Как маленькая девочка… Сколько раз тебе говорить, чтобы не хватала нож! Каждый день тебе говорить?

— Это не ножом, — сказала Дарья.

— А чем?!

— В мойке была чашка, — сказала Дарья. — Я еще подумала: откуда там чашка? Вчера не было, правда?

— Ну и что?

— А она вдруг как лопнет…

Набычившись и сопя, я бинтовал ей руку. Очень хотелось одеться и куданибудь уйти. Подальше. Туда, где не разламывают руками фарфоровые чашки. Туда, где не молчат часами, уставясь в одну точку, и надо почитать за благо, когда молчат. Очень хотелось остаться одному. Трудно было отделаться от мысли, что к вечеру она припасет чтонибудь еще, какойнибудь новый фортель, и я опять, в который раз буду к нему не готов. Впрочем, это процесс вероятностный. Дарья… Родной ты мой, глупенький, пошлый, тупеющий с каждым днем, невыносимый и очень нужный мне человек, зачем ты так? За что тебе такое? Знал же, знал, что это случается с другими, нечасто, правда, но все же случается, — и пусть бы это случалось с другими! Не с нами. Не с тобой.

Дарья молчала, изредка всхлипывая. Ей было плохо. Малопомалу я взял себя в руки.

— Самойло, — сказала она.

— Да, малыш?

— Самойло, я дура, да? — Она всхлипнула.

— Ну что ты, — сказал я. — Глупости. С кем не бывает. Пошевелика пальцами — не больно?

— Больно. Ты знаешь, мне иногда кажется, что я уже совсем дура. А иногда не кажется, я даже немножко боюсь, когда не кажется. Сколько времени?

— Семь двадцать.

— Уу. Мне пора.

— Куда тебе пора? — спросил я.

— Ты что, совсем уже? В гимназию. А я еще не накрашена.

Она оттеснила меня и прошла в комнату. Я вымыл раковину, не очень соображая, что делаю, потом взял тряпку и вытер на полу везде, где была кровь. Доберман проснулся и гавкнул, приветствуя утро, поискал глазами, нет ли в поле зрения жужелиц, а потом заскакал перед дверью на лестничную площадку. Ему не терпелось. Я замахнулся на него тряпкой, но не получил в ответ ничего, кроме порции оголтелого лая. Для добермана я не авторитет.

— Перестань собаку мучить, — немедленно отреагировала Дарья. — Фьють, Зулус! Зулуська… Зулусинька…

Она сидела перед зеркалом и подмазывалась, одновременно успевая краем глаза смотреть мультфильм. На экране веселый боров Ксенофонт, бодро похрюкивая, бил по голове какимто кайлом злого медведя Пахома, и злой Пахом с кирпичным грохотом распадался на куски. Я запер пса в прихожей, осторожно подошел к Дарье сзади и положил руки ей на плечи.

— Солнышко мое… Как бы это тебе сказать…

— Мм?

— Видишь ли, тебе не нужно сегодня идти в гимназию. Такое вот дело.

— Почему?

— Так, — сказал я, мучительно пытаясь чтото придумать. — Не нужно и все. Ты мне поверь, малыш, я знаю.

Она посмотрела на меня пустым взглядом и кивнула. Если я говорю, что чтото знаю, то так оно и есть. Она мне верит.

Тем временем на экране разбросанные кирпичи, кроме нескольких, которые хитроумный Ксенофонт успел покидать в речку, пришли в движение и вновь сформировали злого Пахома, но уже без обеих задних ног, как видно, по недостатку стройматериала. Безногий Пахом покачался на заду, как неваляшка, и почемуто залаял.

— Во! — в восторге закричала Дарья. — Смотри, смотри — ног нету!

Я подошел к экрану и убавил звук.

— Малыш, ты меня поняла? Тебе не нужно сегодня в гимназию. Не нужно тебе туда. Совсем не нужно. Не ходи.

В ее глазах чтото появилось на миг и исчезло. Чтото похожее на сомнение или, может быть, на ускользающее воспоминание. Скорее всего, на воспоминание. Она пыталась вспомнить.

— Мне нужно. Ведь не выходной… Или выходной сегодня? Нет? Тогда нужно. Я все время туда хожу. Каждый день.

— А сегодня не нужно.

Она не понимала.

— Как так не нужно… Зачем? Меня что, уволили?

— Не говори ерунды, — сказал я, кусая губы. — Вовсе не уволили, а только временно отстранили от преподавания. Это совсем другое дело. Ты не беспокойся, они так и сказали, что — временно. На время. Просто тебе нужно немного отдохнуть, прийти в себя. Ведь ничего страшного нет, ты просто устала, ты побудешь несколько дней дома, отдохнешь, и все у нас с тобой будет нормально, так ведь?

— Да, — сказала она.

— Ну вот и хорошо… А сейчас ты уберешь со стола свою косметику и будешь хорошей девочкой, ладно?

— Угм. Ладно.

На экране продолжалось все то же: боров Ксенофонт принялся отвинчивать у инвалида Пахома последние конечности. Потом со щелчком, как кнопки, вдавил медведю глаза — Пахом от этого громко пукнул, — отвинтил ему голову и закопал.

— Классно, да? — сказала Дарья.

— Что? А, да, конечно.

С чего же все это началось, подумал я с тихим отчаянием. Не знаю. Может быть, с того, что она перестала читать книги? Нет, это стало заметно гораздо позже… Последнее время она все читала детективы в ярчайших обложках дешевого пластика, она просто впивалась в действие и вскрикивала, сопереживая героям, а когда я, заглянув както раз под яркую обложку и морща нос, заявил, что если бы меня днем и ночью окружала такая же публика, как в этих романах, я бы, пожалуй, выпрыгнул из окна к адаптантам, вспылила, и вышла у нас такая ссора с визгом, что просто тошно вспомнить… Теперь она ничего не читает. Я даже не испугался, когда три… нет, уже четыре недели назад впервые это заметил, я почти обрадовался, когда обнаружил, что едкий, острый Дарьин ум уже не довлеет надо мной, как прежде, уже не имеет той силы, что позволяла довлеть, не имеет той остроты и едкости, — и я расслабился, я даже был доволен ею и гдето глубоко внутри, пряча это от себя, предвкушал еще большее довольство: мир в душе и спокойную радость хозяина от обладания ценной вещью… тем более что в постели у нас попрежнему все получалось прекрасно и даже лучше, чем раньше… Я пинал и гнал от себя мысль о том, что то страшное, что иногда случается с людьми, случилось с нею, и это неизлечимо, как въедливая разрушающая болезнь, хуже, чем болезнь. И как быстро, как безжалостнонеотвратимо идет процесс, нельзя ни остановить, ни замедлить, можно только быть рядом и смотреть, считая дни, которые уже прошли, и дни, которые еще остались… Можно еще вытащить со дна надежду, что все обойдется и процесс не то чтобы повернет вспять — такого не бывает, — но хотя бы замрет, приостановится сам собой — изредка это случается, — и пустить вплавь эту надежду, и на этой надежде держаться.

Самое время было сейчас собраться и уехать, я и так уже опаздывал, но медлил, неизвестно зачем. Дарья смотрела в экран, одновременно напевая чтото не в рифму и не в размер про горбатого, который может ходить по пустыне, как верблюд, но не ценит своих возможностей, потому что глупый. Допев, она рассмеялась, очень довольная.

— М?

— Смешно.

— Что смешно? — спросил я.

— Смешно, что глупый. Хорошо, что мы с тобой оба нормальные, да? Я бы не смогла быть дубоцефалкой. Правда, правда. Я тогда лучше повешусь.

— Дарья, — сказал я, — слушай меня внимательно. Постарайся понять, девочка, это очень важно. Сейчас для нас с тобой это важнее всего. Вспомни: тебя когданибудь генотестировали?

— Что? Да, конечно. Ты что, совсем уже? Когда в гимназию устраивалась, тогда и гено… Длинное какое слово, да? Зачем такое? Генотестировали, — она загибала пальцы. — Ужас.

— Стандартным генотестом?

— А? Не знаю. Кажется, давали лизнуть какуюто стекляшку. Какое мне дело?

— А по форме «Аплюс» — никогда?

— Да не знаю я… Самойло, отойди от экрана, загораживаешь. Ты почему такой нудный? Я тебе уже надоела, да? Ну скажи — надоела?

— Нет, что ты.

— Тогда иди ко мне. — Она вдруг рывком распахнула халат — веером разлетелись пуговицы, заскакали по полу. — Иди, слышишь! Ну иди. Ты смотри, как у меня…— Она всунула свои груди мне в ладони. Груди были горячие. — Помнишь, ты рассказывал мне, что был какойто художник, который рассчитал, что оси симм… симметрии у грудей должны сойтись на какомто позвонке? И тогда это идеальная грудь. Помнишь?

— Помню, малыш.

— Где, потвоему, сходятся эти оси у большинства женщин? — спросила она и предвкушающе облизнулась.

— Высоко над головой, — механически повторил я свою старую плоскую хохму, еще надеясь, что все обойдется, — и все же наклонился и поцеловал тянущиеся ко мне влажные губы. Потом осторожно освободился.

— Прости. Мне пора.

— Что? Нет, нет… Ты уже уходишь? Я знаю, зачем ты уходишь: ты больше не вернешься, да? Скажи хоть раз правду: не вернешься? И уходи! — вдруг неожиданно и яростно закричала она. — Сама знаю, что я тебе никто! Найдешь другую! Исчезни отсюда вон, дрянь, ну! Йиии…

Я успел схватить ее за руки, когда она бросилась на меня с визгом дикой кошки. Лицо удалось уберечь, но по коленной чашечке мне досталось чувствительно. Я с трудом удержался, чтобы не взвыть.

— Дарья… Что ты, малыш, успокойся. Все будет хорошо… Все уже хорошо, верно?

Она смотрела куда угодно, только не на меня. Она смотрела сквозь. В ее глазах не было гнева, как перед этим не было желания. Они были блестящи и пусты, ее глаза, пусты, как черные впадины, прикрытые пленкой. Как вычерпанные до дна угольные ямы. Кричащий рот перекосила судорога.

— Вернусь как обычно, — сказал я, осторожно отпуская ее руки и напрягаясь. — Не открывай чужим и займись чемнибудь. Постарайся не скучать.

— Сволочь!..

Я пожал плечами. В прихожей оглушительно залаял Зулус, требуя выгула. Гдето под диваном, невидимый, часточасто зачихал простуженный морской свин — а может быть, вовсе не зачихал, а зафыркал, не одобряя происходящего. Я повернулся к двери.

— Самойло! — крикнула Дарья. — Ты не уходи, ты постой еще немного… Самойло, что со мной, а?..

2

Выждать. Подручное средство — шарф, торопливо сдернутый с шеи. Скудно. Не суетиться, пусть противник ударит первым, а если заупрямится, нужно выманить удар на себя. Наверняка не заупрямится: противнику по правилам игры полагается быть нахрапистым и полным уверенности в себе… Дрянь у меня, а не шарф, мягкий, даже по глазам как следует не хлестнешь. Ладно, урок понял. Впредь буду таскать на себе ошейник с шипами.

Есть! Удар снизу. Нож легко протыкает шарф, и, пока рука с ножом продолжает движение, я, уходя от удара, успеваю сделать оборот шарфом вокруг этой руки, затем захлестываю петлей шею. Бросок — и полузадушенный противник на полу, а если особенно повезет, то либо с повреждением шейных позвонков, либо с раной, нанесенной себе собственным холодным оружием. Так сказано в теории. Практически же только теперь противника нужно обезвредить понастоящему, и для этой задачи практика не нашла лучшего подручного средства, чем каблук. Можно пожалеть гада и ударить по пальцам, нужно только быть внимательным, чтобы не напороться лодыжкой на нож. Можно врезать по ребрам, поближе к сердцу. Можно ударить в лицо.

Никто, впрочем, не бьет. Пятеро валятся на маты, хрипя и наглядно показывая, какие глаза бывают у глубоководной рыбы, пять ног рефлекторно вздрагивают. И — ничего. Дядя Коля бурчит в усы, усмешка у него нехорошая. Он прекрасно понимает, чего хочется нашим мышцам в эту минуту. Он даже понимает, что мы знаем, что он это понимает. Пятеро удавленников встают с матов, и вид у них такой, что «пропади все пропадом, лучше пойду заниматься в дзюдо». Точно такой же вид был у меня всего лишь пять минут назад. Крутить головой все еще больно.

— На сегодня хватит. Завтра можете не приходить, кроме Струкова и Колесникова. Послезавтра у всех коллоквиум. Трое противников, одна минута. Обязательно проведение приемов номер четырнадцать, тридцать семь и сорок один — сорок три. Подручные средства: портфель, шарф, пустая пластмассовая бутылка. Все. Можете идти.

Пар — клубами. Недавно дядя Коля придумал заниматься в верхней одежде, с тех пор в подвале холодно и промороженные стены обросли инеем в два пальца толщиной. Отопление отключено и, кажется, надолго. Во всяком случае до тех пор, пока дядя Коля не решит, что каждый из нас способен ходить по улице без сопровождения взвода автоматчиков. Всего неприятнее, когда по ходу спарринга приходится бросаться ничком на хрусткий, задубевший от холода мат, — правда, зябко только поначалу. В этом подвале еще никто не замерзал.

— Какое оружие у нападающих? — спросил ктото из новеньких, возясь с завязками набрюшника. Я разглядел пару ухмылок, тотчас погасших. Новичкам простительно задавать дурацкие вопросы. Противник может быть вооружен чем угодно, вплоть до ручного пулемета. Он может быть не вооружен ничем. Это личное дело дяди Коли.

— Любое. Проваливайте.

Набрюшники, нагрудники и набедренники были сняты и заперты дядей Колей в шкаф. На коллоквиуме шкаф останется запертым, коллоквиум — это серьезно. Только у нападающих жизненно важные органы могут быть прикрыты кевларовыми пластинами. Свистать наверх медицину. Недавно на институтской конференции проректор по кадрам погнал волну, крича, что в секции самообороны при помощи подручных средств институт теряет больше людей, чем во всех других, вместе взятых. «Все верно, — ответил дядя Коля. — Но институт теряет их ранеными, а не убитыми. Это обратимо. Зато, когда они остаются с жизнью один на один, их гибнет намного меньше, чем ребят из других секций, разве нет?» (Он нас всех называет ребятами, вне зависимости от должностей и научных званий.) Больше он ничего не сказал, а начальство для сохранения лица еще немножко прошлось насчет необходимости всячески беречь, приумножая, и заткнулось.

— Сергей, задержиська.

Ну вот… Задерживаться мне не хотелось. Я с надеждой взглянул на часы. Отряхивая на ходу рукава и с любопытством оглядываясь на меня, преподаватели спешили на воздух. Новенького уже за дверью разобрал нервный смех, слышно было, как его толкают, приводя в чувство.

— У меня лекция, — сказал я. — Извини, дядя Коля.

— Задержись, я сказал.

Дверь за последним из выходящих закрылась. Плохо быть любимчиком, подумал я. Дядя Коля пока молчал, держа педагогически выверенную паузу. Ну, ясно. Опять наставление для бойскаутов младшего возраста. Если верно, что зрелость наступает тогда, когда пропадают мечты и начинают формироваться планы, то моей зрелости уже лет пятнадцать. У дяди Коли иное мнение. Для него я ныне и вовеки — разболтанный вьюноша, нуждающийся в патронаже. Он меня любит.

— Что нового? — спросил дядя Коля.

— Ничего… А что ты имеешь в виду?

— Новых попыток не было?

— Каких попы… А, вот ты о чем, — сказал я. — Нет, ничего такого, жив пока. Тишь да гладь, сам удивляюсь. Ну, уличные дела, понятно, не в счет. Это как обычно.

— А где синяк взял? — поинтересовался дядя Коля.

Я потрогал скулу.

— Споткнулся, упал.

— Упал, говоришь? — Дядя Коля понимающе хмыкнул. — Ладно, сколько их было?

— Один.

— Ну, знаешь…

— С пистолетом, — уточнил я. — И не в упор.

Дядя Коля только фыркнул.

— Адаптант?

— Черт его разберет. Помоему, просто какаято сволочь. Подпустил прямо на улице шагов на тридцать и врезал, как в тире. По движущейся. Я, само собой, на месте не стоял.

— С тридцати шагов по движущейся нетрудно и промазать, — сказал дядя Коля.

— Он и промазал.

— Значит, пронесло? — спросил дядя Коля.

— Похоже на то.

Дядя Коля грянул по письменному столу кулаком. В утробе стола хрустнуло, посыпался иней.

— Я так и думал, — сказал он. — Каким был, таким остался. Мальчишка! Чему я тебя учил, а? Чему я вас всех учу? Я вас учу тому, как выжить, а вовсе не тому, как правильнее махать той дрянью, что попадется под руку, это только средство! В наше время выжить чаще всего значит — обезвредить противника. Твой противник обезврежен?

— Не знаю… Решетов не объявился?

— Жди. Следствие прекращено за отсутствием состава преступления. Полиции нужен труп, тогда они зашевелятся. У них свои дела, у нас свои. Намто с тобой труп не нужен, верно?

— Это смотря чей, — мрачно сказал я.

— Ничей. Ладно, об этом хватит. Слушай, а где твой дружок? Вацек… как его? Юшкевич, что ли? Переметнулся?

— Нет.

— Ты ему скажи, чтобы на занятия ходил, — сказал дядя Коля, — и от меня прибавь пару ласковых. Он уже два зачета пропустил, потом не догонит. Скажешь?

— Да, — помялся я. — Обязательно. Если смогу.

— Что значит: если смогу? — насторожился дядя Коля. — Что еще такое?

Так я и знал, что этот разговор когданибудь возникнет. Пропади все пропадом. Инструкции инструкциями, а врать дяде Коле я не умею. Не получается.

— Я имею право знать? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

Дядя Коля прошелся по комнате тигром, бормоча себе под нос. Давненько я от него такого не слышал.

— Не ругайся, не поможет.

Дядя Коля перестал ходить.

— Давно его забрали?

— Кто его забрал? — изумился я. — Куда его забрали? Ты о чем, дядя Коля? У нас народная демократия всетаки. Это только адаптантов теперь можно, и то не всех, как оказалось, а он даже не адаптант. Проверено.

— Черт его знает, может, и стоило, — задумчиво сказал дядя Коля. — Дыма без огня, знаешь…

— Я на лекцию опаздываю, — сказал я.

Дядя Коля взглянул на меня с усмешечкой:

— Не знал я, что и ты в этом дерьме… И как тебе там? Давно влез?

— Куда?

— Я должен был раньше догадаться, — сказал дядя Коля. — Вижу: неладно с парнем. Или я ошибаюсь? Ты не молчи, ты мне скажи, если я ошибаюсь.

— У меня все в порядке, — сказал я.

— Может, всетаки расскажешь? — предложил он, помедлив. — Вместе бы придумали чтонибудь.

— Извини, мне некогда.

— Весь ты какойто…— неодобрительно сказал дядя Коля. — Нервный, шипы во все стороны. На прошлой неделе, говорят, какогото студента в кровь избил. За что?

— А отвечать обязательно? — спросил я.

— Твое дело. Разные, понимаешь, слухи ходят. Большой шум был?

— Не было шума. И не будет.

— Ага, — сказал дядя Коля. — Я так и думал, что студентишкато этот… того… Верно я думаю?

— Думай как хочешь.

Сейчас бы и уйти, но дядя Коля навис надо мной, как скала. Утес. Мохом порос. Педагог.

— Не нравишься ты мне последнее время, Сергей. Морду себе не добрил, волком смотришь. Не заметишь, как последняя женщина от тебя сбежит. Ты среди людей живешь, с тобой уже и так здоровается не каждый, а почему? Не замечал? Врешь, не верю. Ты бы хоть Карнеги, что ли, перечитал — классика! — или этого… как его… БундукЕрмилова, недавно книга вышла, хорошо, гад, пишет, как раз для отечественных условий. Принести тебе?

— Сам читай, — сказал я.

— Почему?

— Не хочу. Помоему, нечестно это както. Превентивное одностороннее преимущество. Подловато.

— Ага! — каркнул дядя Коля. — Так я и думал. Значит, желаешь быть самим собой? Похвально. И как это у тебя получается, интересно мне знать? Подручные средства выручают?

Я отмолчался.

— А тот приемчик, что ты без меня освоил…— дядя Коля молниеносно сделал захват, и я только и успел, что приготовиться к жуткой боли, но он вдруг отпихнул меня в сторону, — это не подлость?

— Подлых приемов вообще не бывает.

— Вот как?

Нет, голос дяди Коли — это нечто. Этакий боцманский рык, от которого дрожат мачты дредноута и всплывает кверху брюхом мелкая рыба. Доценты разные всплывают.

— Знаешь, дядя Коля, мне смешно, — сказал я. — Если у тебя есть понятие о благородном поединке, то очень хорошо. Держи его при себе. В мои правила не входит напрашиваться на драку, ты знаешь. А если меня ктото к этому принуждает, с какой стати мне вести себя по его правилам? Почему ты считаешь, что в драке вот это морально, а вот это — нет? Драка вообще вне морали. Я буду защищать себя так, как сочту нужным.

— То есть, убьешь?

— Может быть, только искалечу.

— Хорош, — пророкотал дядя Коля. — И откуда такие берутся?

— А какие?

— Да вот такие… чистоплюи. По полочкам все разложит, не придерешься, а сам, если вникнуть, просто шкура без чести, без совести, и озлобленный, как всякий слабак. Чуть копнешь — и вот оно, выползло! Кушайте.

— Мне можно идти? — поинтересовался я.

— Иди. И чтобы я тебя… Стой! — Я обернулся.

— Скажика лучше: тебе уже приходилось убивать людей?

— Нет.

Дядя Коля невесело усмехнулся. Усы его топорщились.

— Ну, это ненадолго…

3

На лекцию я все же успел, да еще забежал в деканат и с неудовольствием переварил новость: общее собрание на сей раз не перенесено и состоится сегодня в обеденный перерыв в помещении кафедры электрических машин. Секретарь, жуя какуюто мочалку, безаппеляционно сообщил мне, что явка строго обязательна и будет проконтролирована.

— Кем? — агрессивно осведомился я.

Секретарь устремил толстый свой палец в потолок, и больше я от него ничего не добился. Зато в «дваБ» сегодня было на удивление пристойно, один только раз в меня запустили бутылкой, и то без всякой злобы. Просто так. Я прочитал лекцию, как в какуюто широкую бездонную трубу, не имитируя преподавательскую увлеченность и очень стараясь не поворачиваться к аудитории спиной. Студентов на этот раз пришло немного, и я отпустил их за полчаса до звонка, наказав — впустую, разумеется, — не оглашать коридор звуками охоты на мамонта, особенно в виду патруля. Будет мне от Сельсина. Впрочем, сие еще не доказано, и так может быть, и этак, особенно в свете давненько идущих разговоров о том, что занятия будут временно прекращены. А почему бы, в конце концов, и нет?