Государственный университет – Высшая школа экономики

Зинченко В.П.

ТВОРЧЕСКИЙ АКТ И СМЫСЛ В СТРУКТУРЕ СОЗНАНИЯ

(Отчет по Индивидуальному исследовательскому проекту № 07-01-178, выполненному при поддержке Научного Фонда ГУ-ВШЭ)

Москва. 2008

Оглавление

Предисловие………………………………………………………………………………………3

Глава 1.ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СФЕРЫ СОЗНАНИЯ………….12

1. Онтологический аспект проблемы сознания ……………………………………12
2. Из истории исследования сознания……………………………………………….18
3. Структура сознания и ее образующие…………………………………………….22
4. О духовном слое сознания………………………………………………………….35
5. Структура сознания в целом………………………………………………………..42

Глава 2. ПОРОЖДЕНИЕ И МЕТАМОРФОЗЫ СМЫСЛА: ОТ МЕТАФОРЫ К МЕТАФОРМЕ …………………………………………………………………………………. …..47

Глава 3. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ…………………78

1. Таинство творческого озарения…………………………………………………...78
2. Непроизвольный вклад экспериментальной психологии в проблему творчества……………………………………………………………………………104

3. Этапы творческой деятельности…………………………………………………..123

Глава 4. ШЕПОТ РАНЬШЕ ГУБ ИЛИ ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ ЭКСПЛОЗИИ ДЕТСКОГО ЯЗЫКА……………………………………………………………………………………………..139

1. Слово — princip cognoscendi………………………………………………………139

2. Гетерогенность внутренних форм слова, действия и образа………………...142

3. Гетерогенез слова, действия и образа…………………………………………...152

4. Высказывание и молчание………………………………………………………….165

5.Некоторые следствия гетерогенеза языков описания реальности…………..182

Глава 5. ГЕТЕРОГЕНЕЗ ТВОРЧЕСКОГО АКТА……………………………………………191

1.Относительность дихотомии «внешнего» и «внутреннего»…………………...191

2. Метафора плавильного тигля………………………………………………………198

3. Викарные действия с нереализуемыми вовне моторными программами….204

4. Творчество и культура………………………………………………………………209

Заключение………………………………………………………………………………………218

Литература……………………………………………………………………………………….224

Предисловие

Интуитивно ясно, что слова «творчество», «смысл», «сознание», вынесенные в название книги, являются синонимами. Во внутренней форме каждого из них явно или неявно присутствуют акты порождения нового, будь то новые образ, действие, слово (текст), какой-либо материальный продукт, по новому осмысленная картина мира, расширенное сознание, новый обретенный жизненный или личностный смысл. Несмотря на это реальность, скрывающаяся за словами творчество, смысл и сознание, слишком часто изучается независимо одна от другой. В меньшей степени это относится к реальности смысла, вне анализа которого немыслимо ни изучение творчества, ни изучение сознания. Смысл и для автора послужит связующим звеном между ними.

Элиминация сознания из анализа творчества далеко не безобидна. Хорошо, если творчество изучается в контексте деятельности и личности. Много печальнее, когда его погружают в бессознательное, не учитывая того, что оно само возможно лишь у существ, обладающих сознанием. Бессознательное столь же интерсубъективно, как и сознание. Ж. Лакан выразил это в знаменитом афоризме: «бессознательное – это речь другого». Не лучше и погружение творчества в мозг. Хотя у некоторых оно там оказывается рядом с сознанием, такое соседство не проясняет ни того, ни другого. Не помогает и «дихомания» - отнесение их к функциям разных полушарий. Вообще широко распространенные в науке формы редукционизма чаще всего свидетельствуют о бессилии исследователя и представляют собой, порой, тщательно маскируемый способ ухода от проблемы. Нужно признать, что такая маскировка далеко не всегда бывает лукавой или злонамеренной. Что делать, если, например, Ф. Крик искренне верил в то, что идея двойной спирали генетического кода зародилась в его (или Д. Уотсона) нейронах сознания, поиску которых он посвятил более десяти последних лет своей жизни? «Верую, ибо абсурдно», как говорил Тертуллиан.

Я вижу свою задачу не в том, чтобы свести (или вывести) творчество к сознанию, а в том, чтобы, используя опыт изучения сознания, обогатить понимание самого процесса или акта творчества. Не исключено и обратное: опыт исследования творческих актов может способствовать лучшему пониманию сознания.

Обратимся к сознанию. Естественно, начать его характеристику с ответа на довольно странный, на первый взгляд, вопрос: есть ли у сознания собственник? А если есть, то кто он, или чье сознание? Г.Г. Шпет, обсуждавший проблему собственника сознания, приводит точку зрения В.С. Соловьева: «Дело в том, что не только всякий ответ должен быть проверен отчетливой мыслью, но то же требуется от всякого вопроса. В житейском обиходе можно не задумываясь спрашивать: чей кафтан? или чьи калоши? Но по какому праву мы можем спрашивать в философии: чье сознание? – тем самым предполагая подлинное присутствие разных кто, которым нужно отдать сознание в частную или общинную собственность? Самый вопрос есть лишь философски недопустимое выражение догматической уверенности в безотносительном и самотождественном бытии, бытии единичных существ. Но именно эта-то уверенность и требует проверки и оправдания через непреложные логические выводы из самоочевидных данных… - При настоящем положении дела на вопрос, чье, или кому принадлежат данные психологические факты, составляющие исходную точку философского рассуждения, можно и должно отвечать неизвестно …» (см. Шпет Г.Г., 2006, с.291). Шпет апеллирует и к кн. С.Н. Трубецкому: «… провозгласив личность верховным принципом в философии, все равно как индивидуальность или как универсальную субъективность, мы приходим к иллюзионизму и впадаем в сеть противоположных противоречий. – Поставив личное самосознание исходною точкой и вместе с тем верховным принципом и критерием философии, мы не в силах объяснить себе самого сознания» (там же). Значит, принадлежность сознания субъекту, я, личности – вещь не самоочевидная. Шпет говорит, что иронический вопрос: значит, сознание ничье? – убийственной силой не обладает. И дело даже не в том, что сознание может быть и сверхличным, и многоличным, и даже единоличным, а в том, что оно может быть не только личным. Более того, сознание идеального я не есть только его сознание и не все целиком только его сознание. В логике Шпета, иначе и не может быть, поскольку он рассматривал я как социальную вещь. А социальное есть не только объективированная субъективность, но и субъективированная объективность, что ставит под сомнение расхожий штамп: сознание есть субъективное отражение объективного мира. Шпет пишет: если мы исследуем само сознание, то мы только найдем, что есть всегда сознание чего-нибудь. Это «что-нибудь» раскрывается как система отношений, присутствие в которых для я необязательно, - оно может быть здесь, но может и не быть. Важно, что и исследование чистого сознания, как чистой направленности на нечто, или чистой интенциональности не обязывает нас начинать с я как единственной формы единства сознания (там же, с.286-287).

Шпет расширяет контекст обсуждения проблемы я и сознания: «…тут социальная тема, разрешению которой больше всего препятствий поставил именно субъективизм, так как вместо перехода к анализу смысла идеального я, идеального имрека, как сознаваемого, он переходил к Я прописному, владыке, законодателю и собственнику всяческого сознания и всего сознаваемого» (там же, с.303). Сегодня в отечественной психологии место прописного Я занял прописной Субъект. Чтобы компенсировать его безличность и непритязательность, сплошь и рядом умножаются сущности и используются странные, чтобы не сказать – нелепые словосочетания: «личность субъекта», «субъект личности», и в этом же ряду – «субъект сознания». В последнем случае Шпет категоричен: «Никакое «единство сознания» никому не принадлежит, ибо не есть вообще «принадлежность» или «свойство» или «собственность», оно есть только единство сознания, т.е. само сознание. Чье же сознание? – Свое собственное, свободное! А это значит, другими словами, что – ничье… В конце концов, так же нельзя сказать чье сознание, как нельзя сказать, чье пространство, чей воздух, хотя бы всякий был убежден, что воздух, которым он дышит, есть его воздух и пространство, которое он занимает, есть его пространство, - они «естественны», «природны», составляют «природу» и относятся к ней, «принадлежат» ей» (там же, с.305-306). Шпет обращает внимание на то, что само Чье является социальной категорией. И, наконец, «Если мы под сознанием (и его единством) понимаем идеальный предмет, т.е. рассматриваем его в его сущности, то лишено смысла спрашивать, чье оно: к сущности я может относиться сознание, но не видно, чтобы к сущности сознания относилось быть сознанием я или иного «субъекта»» (там же, с.306).

Вместе с «субъективностью» или даже «субъектностью» сознания рушатся недалекие «психофизиологические» или «нейропсихологические» гипотезы о его природе, о том, что оно функция или свойство мозга, пусть даже высокоорганизованного. Сказав А, Шпет говорит Б. Он приводит высказывание Л. Леви-Брюля о том, что образы действий, мысли и чувства имеют то замечательное свойство, что они существуют вне индивидуальных сознаний (там же, с.309).

Отвергая гуссерлевскую «эгофанию» и «эгологию», Шпет как бы освобождает пространство для герменевтического описания сознания, оставаясь при этом на почве «оригинального опыта». В.В. Калиниченко характеризует герменевтический опыт работы Шпета с сознанием как феноменологию без трансцендентального субъекта (1992, с.41). Шпет пишет: «Смысл не творится чистым Я, не окрашивает предмет субъективной краской произвольной интерпретации, а относится к тому постоянно пребывающему в предмете, что остается тождественным, несмотря на все перемены интенциональных переживаний и несмотря на колебания аттенциональных актов чистого Я» (2005, с.130). Согласно Шпету, сам предмет обладает «внутренним смыслом». Возражая Гуссерлю, он говорит, что «Подлинный смысл есть отнюдь не абстрактная форма, а то, что внутренне присуще самому предмету, его интимное» (там же, с.138). Интимное, но вполне объективное. Иное дело, насколько смысл поддается выявлению и фиксации?

Я столь подробно остановился на работе Г.Г. Шпета «Сознание и его собственник», изданной впервые в 1916 г., так как мифы, казалось бы давно развеянные Шпетом, до сих пор живы в современной психологии и не только в отечественной. Психологи чаще всего проходят мимо работ Э.В. Ильенкова об идеальном, прошли и мимо книги М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорского «Символ и сознание» (1982). Я не буду пытаться излагать трудную и для моего понимания метатеорию сознания, предложенную авторами. Мне важно подчеркнуть, что, вводя даже не понятие, а символ «сферы сознания», они размышляют о ней, как о безличной и бессубъектной. Но этого мало. Они, как бы продолжая ход мысли Шпета, делают еще один важный шаг, который они назвали «антигипотезой» Сепира-Уорфа: не язык является материалом, на котором можно интерпретировать сознание, не он является средством для какого-то конструирования сознания. Напротив, определенные структуры языка выполняются, или вернее, могут быть выполнены в материи сознания. Авторы предполагают, что какие-то структуры языкового мышления более связаны с о т с у т с т в и е м сознания, нежели с его присутствием: «С о з н а н и е н е в о з м о ж н о п о н я т ь с п о м о щ ь ю и с с л е д о в а н и я т е к с т а. Исследование текста, даже самое глубинное, даст нам не более, чем «проглядывание» сознания: текст может быть создан без сознания, в порядке объективного знания или спонтанно» (см.:с. 37-38). Авторы переформулируют приведенное положение: «Сознание не может быть порождено никаким лингвистическим устройством прежде всего потому, что сознание появляется в тексте не в силу каких-то закономерностей языка, т.е. изнутри текста, но исключительно в силу какой-то закономерности самого сознания» (там же). Это довольно сильное утверждение однако находит свое подтверждение в давнем предположении В.Ф. Гумбольдта о том, что «человеческое существо обладает предощущением какой-то сферы, которая выходит за пределы языка и которую язык в какой-то мере ограничивает, но что все-таки именно он – единственное средство проникнуть в эту сферу и сделать ее плодотворной для человека» (1984, с. 171). Может быть эта предощущаемая Гумбольдтом сфера и есть постулируемая Мамардашвили и Пятигорским сфера сознания?

В соответствии с подобной логикой Мамардашвили и Пятигорский автономизируют сознание от психики: «Сознание – это не психический процесс в классическом психофизиологическом смысле слова. Но очень важно иметь ввиду, что любой психический процесс может быть представлен как в объектном плане, так и в плане сознания» (1982, с.41). Они рассматривают такую двойственность как двойственность психологии и онтологии. Ее наличие предполагали еще в середине первого тысячелетия древние буддийские мыслители, утверждавшие, «что сознание не есть один из психических процессов, но что оно есть уровень, на котором синтезируются все конкретные психические процессы, которые на этом уровне уже не являются самими собой, так как на этом уровне они относятся к сознанию» (там же).

По замыслу авторов, введение понятия сферы сознания замещает «картезианского человека» или субъекта, как некоего универсального наблюдателя, размышляющего о сознании посредством рефлексивных процедур. Как и Шпет, они элиминируют феноменологически чистый Я – центр Э. Гуссерля, выступающий в роли наблюдателя сознания. Авторы, также отвлекаясь от проблемы объектности или субъектности сознания, рассматривают сферу сознания как квази-предметную. При этом они неоднократно оговариваются, что введение понятия сферы сознания преследует вполне прагматическую цель, позволяет просто постулировать ее существование и не наделять ее пространственной и временной определенностью. Все это не мешает интерпретировать сферу сознания, выводить понятия структуры и состояний сознания.

Понятие сферы сознания привлекательно тем, что оно позволяет размышлять о сознании, его структуре, свойствах, состояниях как бы с чистого листа, не апеллируя к субъекту сознания, к его содержаниям. При таком подходе сама сфера сознания и субъект и объект одновременно, она, обладая различными имманентными ей формами активности, не будет слишком сильно сопротивляться привлечению к интерпретации ее жизни самых разнообразных данных, включая феноменологию и экспериментальную психологию. Это входит в «правила игры» со сферой сознания, установленные Мамардашвили и Пятигорским. Чтобы не исказить символический характер сферы сознания, при ее интерпретации следует оперировать феноменами, ставшими символами. В истолковании авторов «феномены» становятся символами при определенном типе соотношения между нашим «психическим» знанием (т.е. нашим мышлением, жизнью, языком и т.д.) и жизнью сознания. В понятии феномена откладывается нечто реально существующее, поскольку оно прошло через определенную обработку, сопрягающую в себе жизнь сознания и работу психики. Значит, авторы видят в таким образом понимаемом феномене символы определенного с о б ы т и я знания и сознания. Тем самым сфера сознания оказывается символической, квази-предметной и, по крайней мере, потенциально, событийной, точнее, со-бытийной. Прежде чем переходить к ее психологической интерпретации, следует сказать, что принятие в качестве предмета рассмотрения сферы сознания, вовсе не исключает персонологических трактовок сознания, его анализа в качестве индивидуального достояния. Напротив, вне анализа индивидуального сознания (и его интерпсихологической природы), имеющего длительную историю, невозможно было бы прийти к понятию сферы сознания.

Мыслимая структура сферы сознания должна быть открытой и выполнять многообразные функции, к числу которых относятся интенциональная, отражательная, порождающая (конструктивная или творческая), регулятивно-оценочная, диалоическая и рефлексивная. Некоторые функции сознания актуализируются как осознанно, произвольно, «сознательно», так и спонтанно. При этои спонтанная актуализация не исключает рефлексии. К такой полифункциональности сознания следует добавить положение Л.С. Выготского о его смысловом строении, а также полифонию или многоголосье сознания (М.М. Бахтин), когда каждый компонент структуры может становиться ее центром. Полифония структуры не противоречит, а, напротив, способствует ее целостности. Смысловая структура сознания должна быть динамичной, способной к развитию и саморазвитию. Все компоненты структуры должны омываться и питаться «кровеносной системой смысла» (метафора Г.Г. Шпета). Наконец, важнейшее свойство всей сферы сознания – способность заглядывать внутрь самой себя.

* * *

Предлагаемая вниманию читателей книга построена следующим образом. В первой главе предложена психологическая интерпретация сферы сознания, которая должна удовлетворять перечисленным выше его свойствам и функциям. Автор не только расширяет понятие объективного за счет включения в него субъективного, но дает расширенную трактовку сознания, не требующую привлечения категории бессознательного, понимаемой в классическом психоаналитическом смысле слова. Во второй главе анализируются акты порождения и метаморфозы смысла, представляющего собой своего рода ядерное образование сознания и сердцевину творческого акта. При этом речь идет не о понятиях смысла, а о его метафорах. Возможно, «картинки» смысла, с которыми встретится читатель, послужат поводом для пробуждения у него новых мыслей о смысле. В третьей главе дана общая характеристика творческой деятельности и ее различные интерпретации. В ней, как и в книге в целом, большое внимание уделено еще одной «дихомании» - классическому противопоставлению «внешнего» и «внутреннего», которое типично для всего гуманитарного знания, а не только для психологии. В главе использованы результаты экспериментальных исследований, демонстрирующих, как минимум, относительность такого противопоставления. В четвертой главе сделан еще один шаг по пути преодоления дихотомии «внешнего» и «внутреннего». Вслед за Гумбольдтом и Шпетом, изучавших внутренние формы языка и слова, анализируются внутренние формы действия и образа. Слово, образ и действие рассматриваются как формы форм или как метаформы, и прослеживается их гетерогенез. Показано что, что слово содержит в себе огромный внелингвистический потенциал, позволяющий ему быть полноценной материей сознания, главным принципом и орудием познания и творчества.

Намеченный и реализованный в книге подход к творческому акту не потребовал привлечения категории бессознательного, появление которой, в значительной мере, было спровоцировано самой психологией. Абсолютизация различий между внешним и внутренним делала категорию бессознательного не только необходимой, но и привлекательной. В качестве альтернативы бессознательному (или мозгу) оставалось только их отождествление. Но последнее лишало, так называемое, внутреннее порождающих сил и возможностей и закрывало путь к анализу сознания и творчества. Эта проблематика обсуждается в последней, пятой главе книги. В ней же расшифровываются метаформы плавильного тигля (В. Гумбольдт) и котла cogito (М.К. Мамардашвили) как образы виртуального пространства, в котором совершаются, хотя и спонтанные, но рефлексируемые, значит, вполне осмысленные, а не бессознательные, акты творчества. Обосновывается и идея гетерогенеза творческого процесса в целом. В конце главы кратко обсуждаются взаимоотношения творчества и культуры.

Возможно, привыкшего к строгости научного изложения, требовательного читателя покоробят многочисленные поэтические реминисценции и метафоры, которые он встретит в тексте. Должен по этому поводу сказать, что дело вовсе не в моих поэтических пристрастиях, хотя они, конечно же, есть. В 1994 г. я опубликовал небольшую книжку: «Возможна ли поэтическая антропология?» С тех пор я убедился, что она не только возможна, но и необходима для развития гуманитарного знания, а тем более для такого ее раздела, как творчество. Меня обрадовала подобная же убежденность недавно ушедшего в другой мир замечательного гуманитария В.Н. Топорова. Об этом он писал в одной из своих работ. Искусство лучше и больше науки знает о человеке, правда, знает по-своему. Науке грех не воспользоваться этим знанием, хотя в него не так просто проникнуть. Говорю об этом не в качестве оправдания, а лишь констатирую факт. В заключении скажу, что я, конечно, далек от мысли, что мне удалось разгадать тайну творчества. Следуя мудрому совету И. Канта, я лишь прикоснулся к ней и, как мне кажется, сделал ее более ощутимой. Буду рад, если у читателя возникнет подобное ощущение.

Считаю своим приятным долгом выразить признательность Научному Фонду ГУ-ВШЭ, предоставившему мне грант для выполнения Индивидуального исследовательского проекта №07-01-178. результатом проекта стала настоящая книга.

Глава 1. ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СФЕРЫ СОЗНАНИЯ

Игра и жизнь сознания —слово на слово, диалог

1. Онтологический аспект проблемы сознания

Проблема сознания, возникнув в лоне философии, стала объектом размышлений и исследований большого числа наук. Едва ли какая-либо из них, включая психологию, способна выделить собственный предмет изучения сознания в сколько-нибудь чистом виде. С этим связано название статьи. Я не уверен, удастся ли мне отчетливо определить предмет психологического изучения сознания, но представить его как задачу и наметить, по крайней мере некоторые пути ее решения я попытаюсь. Трудности представления сознания как предмета психологии усугубляются тем, что сама психология, как наука, не может похвастаться строгостью определения своего собственного предмета. Здесь имеется несколько вариантов. Самый простой — это привычные тавтологии: психология — наука о психике… И далее следует не слишком длинное перечисление психических процессов и функций, в число которых иногда попадает и сознание. Встречается безразмерное очерчивание предметной области изучения психологии, в которую частично попадают более или менее далекие науки, называемые смежными. По поводу такого представления психологии даже вспоминается гоголевский Ноздрев: до леса — мое, лес — мой, за лесом — тоже мое. (Некоторое, правда, слабое оправдание подобной экспансии состоит в том, что точно так же по отношению к психологии поступают другие науки, прежде всего физиология.) Наконец, встречается и неоправданное сужение предмета психологии, например, когда в качестве такового выделяется отождествляемая с психикой ориентировочная функция различных форм деятельности. В таком определении с трудом можно найти место для сознания. Исторические (с позволения сказать) корни подобного сужения предмета психологии лежат в происходившем в 50-е гг. ХХ в. насильственном внедрении в психологию учения И.П. Павлова об условных рефлексах. К чести психологов следует сказать, что они в качестве предмета психологии взяли не любые рефлексы, а рефлекс «Что такое?». В итоге, правда, оказалось, что исследования ориентировочно-исследовательской деятельности, выполненные П.Я. Гальпериным, А.В. Запорожцем, Е.Н. Соколовым и др., составили одну из славных страниц советской психологии, но все же только одну. Между прочим, П.Я. Гальперин, более других наставивший на таком узком определении предмета психологии, мечтал о времени, когда психология станет объективной наукой о субъективном мире человека (и животных). Под такое определение естественным образом попадают сознание, самосознание и даже душа.

К задаче определения предмета науки нужно отнестись cum grano salis, следуя совету Г.Г. Шпета: «Для науки предмет ее — маска на балу, аноним, биография без собственного имени, отчества и дедовства героя. Наука может рассказать о своем предмете мало, много, все, одного она никогда не знает и существенно знать не может — что такое ее предмет, его имя, отчество и семейство. Они — в запечатанном конверте, который хранится под тряпьем Философии… Много ли мы узнаем, раздобыв и распечатав конверт?… Узрим ли смысл? Уразумеем ли разум искусств? (добавим и наук — В.З.). Не вернее ли, что только теперь и задумываемся над ними, их судьбою, уйдем в уединение для мысли о смысле?» (Шпет, 2007. С.346-347).

Опыт истории советской науки учит тому, что лучше не иметь строгого определения предмета науки и иметь свободу научной работы, чем иметь такое определение и не иметь свободы. Свобода же нужна для уразумения разума и смысла науки и для конструирования предмета собственного исследования. На деле так и бывает, и ученые вольно или невольно, в силу логики дела предпринимают попытки представить те или иные разделы психологии, например, деятельность, личность, мышление, то же сознание как объекты монодисциплинарного или междисциплинарного исследования (см. [4]). Такая свобода не лишена лукавства, но, на мой взгляд, достаточно невинного. Его не лишена и настоящая статья. И все же я постараюсь не выходить, во всяком случае, далеко за рамки психологии.

Основные трудности как моно- так и междисциплинарного исследования сознания связаны с необходимостью преодоления или, даже отказа от оппозиции сознания и бытия, как, впрочем, и от оппозиции материи и сознания. Бинарные оппозиции утратили свой кредит, перестали порождать смыслы. М.К. Мамардашвили говорил о «квазипредметном» и «феноменологическом» характере сознания, называл феномены сознания «духовно-телесными образованиями», «третьими вещами». До него Г.Г. Шпет называл сознание «социальной вещью».

Категория сознания, равно как и категории деятельности, субъекта, личности, принадлежит к числу фундаментальных и вместе с тем предельных абстракций. Задача любой науки, претендующей на изучение сознания, состоит в том, чтобы наполнить его конкретным онтологическим содержанием и смыслом. Ведь сознание не только рождается в бытии, не только отражает и, следовательно, содержит его в себе, разумеется, в отраженном или искаженном свете, но и творит его (По отношению к некоторым субъектам возникают запоздалые сожаления: лучше бы их сознание только отражало мир). Лишь после такого наполнения, а не в своей сомнительной чистоте, живое сознание выступает в качестве объекта экспериментального изучения, а затем, при определении и согласовании онтологии сознания, и в качестве объекта междисциплинарного исследования.

Задача онтологизации сознания не является новой для психологии. Оно до сего времени редуцируется и, соответственно, идентифицируется с такими феноменами, как отчетливо осознаваемый образ, поле ясного внимания, содержание кратковременной памяти, очевидный результат мыслительного акта, осознание собственного Я и т.п. Во всех этих случаях подлинные акты сознания, подменяются его внешними и часто убогими результатами, т.е. теми или иными известными эмпирическими и доступными самонаблюдению феноменами. Может вызвать сомнение отнесение подобных феноменов к онтологии сознания в силу их очевидной субъективности. Однако есть большая правда в давнем утверждении А.А. Ухтомского, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Во все новых формах воспроизводятся стереотипы (клише), связанные со стремлением найти и локализовать сознание в структурных образованиях материальной природы. Например, локализация сознания в мозгу, в его нейрофизиологических механизмах (в том числе анекдотические поиски нейронов сознания) привлекает многих исследователей возможностью использования экспериментальных техник, традиционно сложившихся для изучения объектов естественной (не социальной) природы. На ученых не действуют предупреждения замечательных физиологов и нейропсихологов (от Ч. Шеррингтона до А.Р. Лурии) о бесперспективности поисков сознания в мозгу. Сто лет тому назад неосновательность притязаний физиологической психологии на всю сферу психологии убедительно аргументировал Г.Г. Шпет (2006). Но физиологический редукционизм неистребим. Его питает не менее нелепый компьютерный редукционизм, замахнувшийся не только на сознание, но и на самость. Оба вида редукционизма имеют в качестве своей предпосылки предельное упрощение функций и процессов сознания. Или, как у талантливого популяризатора собственных идей Д. Деннета, — замена их собственными фантазмами вроде «пандемониума гомункулусов» или некоего fame — в смысле мимолетной известности или промелькнувшей славы. Н.С. Юлина приводит разумное заключение К. Поппера: если физика не может объяснить сознание, тем хуже для физики. Добавим, что это же относится и к физиологии.

Более успешными и перспективными следует признать продолжающиеся поиски материи сознания в языке. Несмотря на спорность как традиционных, так и новейших попыток идентификации сознания с теми или иными психическими актами или физиологическими отправлениями, само их наличие свидетельствует о сохраняющемся в психологии стремлении к онтологизации феноменов сознания, к определению его функций и к конструированию сознания как предмета психологического исследования. Вместе с тем ни одна из многочисленных форм редукции сознания, несмотря на всю их полезность с точки зрения описания его феноменологии и возможных материальных основ, не может быть признана удовлетворительной. Это связано с тем, что объекты, к которым оно редуцируется, не могут даже частично выполнить реальные функции сознания. К их числу относятся отражательная, порождающая (творческая), регулятивно-оценочная, диалогическая и рефлексивная функции. Сознание полифункционально – по М.М. Бахтину – полифонично и его функции этим перечислением не ограничены.

Рефлексивная функция является, конечно, основной: по-видимому, именно она характеризует сущность сознания. Благодаря рефлексии оно мечется в поисках смысла бытия, жизни, деятельности: находит, теряет, заблуждается, снова ищет, создает новые смыслы и т.д. Оно напряженно работает над причинами собственных ошибок, заблуждений, крахов. Мудрое сознание знает, что главной причиной крахов является его свобода по отношению к бытию, но отказаться от свободы значит то же, что отказаться от самого себя. Поэтому сознание, выбирая свободу, всегда рискует, в том числе и самим собой. Это нормально. Трагедия начинается, когда сознание мнит себя абсолютно свободным от натуральной и культурной истории, когда оно перестает ощущать себя частью природы и общества, освобождается от ответственности и совести и претендует на роль Демиурга. Последнее возможно при резком снижении способностей индивида к критике и деформированной самооценке, вплоть до утраты сознания себя человеком или признания себя сверхчеловеком, что в сущности одно и то же.

В качестве объекта рефлексии выступают и образы мира, и мышление о нем, основания и способы регуляции человеком собственного поведения, действий, поступков, сами процессы рефлексии и, наконец, собственное, или личное, сознание. Исходной предпосылкой конструирования сознания как предмета исследования должно быть представление о нем не только как о предельной абстракции, но и как о вполне определенном культурно-историческом образовании, органе жизни. Тот или иной тип культуры вызывает к жизни представление о сознании как об эпифеномене или представление о сознании, почти полностью редуцированном к бессознательному. Такие представления являются не только фактом культуры, но фактором ее развития. Беспримерно влияние психоанализа на культуру ХХ века. В настоящее время культура как никогда нуждается в развитии представлений о сознании как таковом во всем богатстве его бытийных, рефлексивных, духовных свойств и качеств, о сознании творящем, действенном и действующем. Культура взывает к сознанию общества, вопиет о себе.

Возникает вопрос: а доступно ли такое всесильное и всемогущее сознание научному познанию? Хорошо известно, что для того, чтобы разобраться в предметной ситуации, полезно подняться над ней, даже отстроиться от нее, превратить «видимый мир» в «видимое поле» (термины Д. Гибсона). Последнее более податливо для оперирования и манипулирования элементами (образами), входящими в него. Но сознание — это не видимый и тем более не вещный мир. И здесь возможны два способа обращения с ним. Можно либо отстроиться от него, либо попытаться его опредметить. В первом случае есть опасность утраты сознания как объекта наблюдения и изучения, во втором — опасность неадекватного опредмечивания. К началу 60-х гг. относится появление первых моделей когнитивных и исполнительных процессов, зарождение когнитивной психологии, которая затем, чтобы их оживить (одушевить) заселяла блоковые модели изучаемых ею процессов демонами и гомункулусами, осуществляющими выбор и принимающими решение. Скептицизм по поводу включения демонов и гомункулусов в блоковые модели когнитивных процессов вполне оправдан. Но не нужно забывать о том, что включению каждого из блоков в систему переработки информации в кратковременной памяти или более широких когнитивных структур предшествовало детальное экспериментальное изучение той или иной скрывающейся за ним реальности субъективного, своего рода физики приема, хранения, преобразования, выбора той или иной информации. Демоны выполняли координирующую, смысловую, в широком значении слова рефлексивную функцию. В.А. Лефевр, не прибегая к потусторонним силам, сначала нарисовал душу на доске, а затем постулировал наличие в человеческом сознании «рефлексивного компьютера». Более интересным выглядит его предположение о наличии у живых существ фундаментального свойства, которое он назвал установкой к выбору (Лефевр, 1990). Но, при всей важности анализа процедур рефлексивного выбора, к ним едва ли можно свести всю жизнь сознания. Речь должна идти о том, чтобы найти место рефлексии в жизни индивида, его деятельности и сознании. При этом не следует пренебрегать опытом изучения перцептивных, мнемических, интеллектуальных, исполнительных процессов, т.е. той реальной, пусть недостаточно еще одушевленной физикой, которая существует в психологии. Как бы то ни было, но сейчас попытки опредметить, объективировать сознание, действовать с ним как с моделью не должны вызывать удивления.

2. Из истории исследования сознания

Полезно напомнить достижения и утраты отечественной науки о сознании последнего столетия. История проблемы сознания в отечественной психологии еще ждет своего исследователя. Схематически она выглядит следующим образом. После плодотворного предреволюционного периода, связанного с именами С.Н. Булгакова, Н.А. Бердяева, В.С. Соловьева, П.А. Флоренского, Г.И. Челпанова, Г.Г. Шпета, внесших существенный вклад не только в философию, но и в психологию сознания, уже в ранние 20-е гг. проблема сознания начала вытесняться. На передний план выступила реактология со своим небрежением к проблематике сознания, и психоанализ со своим акцентом на изучении бессознательного. Оба направления тем не менее претендовали на монопольное право развития подлинно марксистской психологии. Началом 20-х гг. можно датировать зарождение деятельностного подхода в психологии. С.Л. Рубинштейн также связывал этот подход с марксизмом, что, кстати говоря, было более органично по сравнению с психоанализом и реактологией. Проблемами сознания частично продолжали заниматься П.А. Флоренский и Г.Г. Шпет, работы которых в то время (и позднее), к сожалению, не оказали сколько-нибудь заметного влияния на развитие психологии. В середине 20-х гг. появились еще две фигуры. Это М.М. Бахтин и Л.С. Выготский, целью которых было понимание сознания, его природы, функций, связи с языком, словом и т.д. Для обоих, особенно для Бахтина, марксизм был тем, чем он являлся на самом деле, т.е. лишь одним из методов, средств понимания и объяснения.

В 30-е гг. страна практически потеряла сознание и даже бессознательное как в прямом, так и в переносном смысле (Л.С. Выготский скончался, М.М. Бахтин был сослан, затем стал заниматься литературоведением, П.А. Флоренский и Г.Г. Шлет были расстреляны; З. Фрейд был запрещен, психоаналитические службы закрыты). Сознание было объявлено чем-то вторичным, второсортным, а затем заменено идеологией, формировавшей не «нового человека» по М. Горькому, а «серого человека» по М. Зощенко. Менялся и облик народа: деформировались общечеловеческие ценности. Точнее, происходила их поляризация. С одной стороны, «Нам нет преград...», с другой — парализующий страх, уживавшийся с требованием жертвенности: «И как один умрем...». Утрачивалась богатейшая палитра высших человеческих эмоций, культивировались низменные: беспредел человеческой жестокости, предательство, шпиономания и т. д.

Культура, интеллигентность тщательно скрывались или маскировались цитатной шелухой, уходили в подтекст. В этих условиях заниматься сознанием стало опасно, и его изучение ограничилось такими относительно нейтральными нишами, как исторические корни возникновения сознания и его онтогенез в детском возрасте. Последователи Л.С. Выготского (А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, П.Я. Гальперин, А.В. Запорожец, П.И. Зинченко и другие) переориентировались на проблематику психологического анализа деятельности и психологии действия. Так же, как и С.Л. Рубинштейн, они хотя и не всегда органично, но тем не менее интересно и продуктивно связывали эту проблематику с марксизмом. Затем им пришлось связывать эту же проблематику с учением об условных рефлексах И.П. Павлова, даже с агробиологией Лысенко — всех добровольно-принудительных, но, к счастью, временных связей не перечислить.

Возврат к проблематике сознания в ее достаточно полном объеме произошел во второй половине 50-х гг. прежде всего благодаря трудам С.Л. Рубинштейна, а затем и А.Н. Леонтьева. Нужно сказать, что для выделения сознания в качестве предмета психологического исследования в равной степени необходимо развитие культурно-исторического и деятельностного подходов к сознанию и психике.

Ложность натуралистических трактовок сознания и инкапсуляции его в индивиде понимали М.М. Бахтин и Л.С. Выготский. Первый настаивал на полифонии сознания и на его диалогической природе. Второй говорил о том, что все психические функции, включая сознание, появляются (проявляются?) в совместной деятельности индивидов. Выготский особенно подчеркивал значение эмоциональной сферы в развитии сознания, выделял переживание в качестве единицы его анализа. Трудно переоценить роль различных видов общения в возникновении и формировании сознания. Оно находится не в индивиде, а между индивидами, хотя оно может быть и моим, и чужим, и ничьим сознанием. Конечно же, сознание — это свойство индивида, но в не меньшей, если не в большей мере оно есть свойство и характеристика коллектива, «собора со всеми», меж- и над-индивидных или трансперсональных отношений. Интериоризации сознания, прорастанию его в индивиде всегда сопутствует возникновение и развитие оппозиций: Я — другой, Я — второе Я. Это означает, что сознание отдельного индивида сохраняет свою диалогическую природу и, соответственно, к счастью, не полную социальную детерминацию. Ему трудно отказать в спонтанности, на чем особенно настаивал В.В. Налимов.

Не менее важно преодоление так называемой мозговой метафоры при анализе механизмов сознания. Сознание, конечно, является продуктом и результатом деятельности органических систем, к числу которых относятся не только нервная система, но и индивид, и общество. Важнейшим свойством таких систем, согласно К. Марксу, является возможность создания недостающих им функциональных органов, своего рода новообразований, которые в принципе невозможно редуцировать к тем или иным компонентам исходной системы.

В нашей отечественной традиции А.А. Ухтомский, Н.А. Бернштейн, А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец к числу функциональных, а не анатомо-морфологических органов отнесли живое движение, предметное действие, душевный интеграл, интегральный образ мира, установку, эмоцию, доминанту души и т. д. В своей совокупности они составляют духовный организм. В этом же ряду или, скорее, в качестве суперпозиции функциональных органов должны выступать личность и сознание. Последнее, как и любой функциональный орган, обладает свойствами, подобными анатомо-морфологическим органам: оно эволюционирует, инволюционирует, оно текуче, реактивно, чувствительно. Естественно, оно приобретает и свои собственные свойства и функции, о которых частично шла речь выше. Это диалогизм, полифония, спонтанность развития, рефлексивность.

В соответствии с идеей Л.С. Выготского сознание имеет смысловое строение. Смыслы укоренены в бытии (Г.Г. Шпет), существенными аспектами которого являются человеческая деятельность, общение, действие и само сознание. М.К. Мамардашвили настаивал на том, что бытие и сознание представляют собой единый континуум. Смыслы не только укоренены в бытии, но и воплощаются, опредмечиваются в действиях, в языке — в отраженных и порожденных образах, в метафорах, в символах.

От перечисления свойств и функций сознания очень трудно перейти к очерчиванию предметной области, представляющей, так сказать, целое сознание в собственном смысле слова. Указания на многочисленные эмпирические феномены явно недостаточны, в то же время несомненно, что исследование процессов формирования образа мира, происхождения и развития произвольных движений и предметных действий, запоминания и воспроизведения, мыслительной деятельности, различных форм общения, личностно-мотивационной сферы, переживаний, аффектов, эмоций дает в качестве побочного результата знания о сознании. Но эти знания упорно сопротивляются концептуализации, не складываются в живое, целостное сознание. В каждом отдельном случае оно появляется и исчезает. От него, как от Чеширского Кота, остается одна улыбка. Но, если даже не остается, — не беда. Это ведь не fame Д. Деннета. Место улыбки или гримасы сознания занимает его реальная деятельность, дело. Поскольку предметная область, называемая сознанием, далеко не всегда дается непосредственно, ее нужно принять как заданную, сконструировать, представить как некоторую относительно автономную сферу, а затем придать ей структурный вид. Разумеется, столь сложное образование, обладающее перечисленными (не говоря уже о скрытых и неизвестных) свойствами и функциями, должно было бы обладать чрезвычайно сложной структурой. В качестве первого приближения ниже будет предложен вариант достаточно простой структуры. Но за каждым из ее компонентов скрывается богатейшее феноменологическое и предметное содержание, огромный опыт экспериментального исследования, в том числе и функционально-структурные, моделирующие представления этого опыта. Все это накоплено в различных направлениях и школах психологии. Нам важно не столько подвести итоги этого опыта, сколько показать, что на этой структуре может разыгрываться живая жизнь сознания. Структура — это, конечно же, не сознание, но из нее, если она правдоподобна, должны быть не только выводимы важнейшие его функции и свойства, но и выясняться их координация и взаимодействия между ними. Тогда она выполнит свою главную функцию — функцию «интеллигибельной материи», т. е. материи, позволяющей размышлять и о механизмах творческой деятельности.

3. Структура сознания и ее образующие

Одни из первых представлений о структуре сознания принадлежат З. Фрейду. Применяя топографический подход к психическим явлениям, он выделил сознательное, предсознательное и подсознательное и определил их как динамические системы, обладающие собственными функциями, процессами, энергией и идеационным содержанием. Эта, принятая культурой ХХ в. структура сознания (или классификация его видов?) для психологии оказалась недостаточно эвристичной. Несмотря на то, что в ней именно на бессознательное ложится основная функция в объяснении целостного сознания, многим поколениям психоаналитиков и психологов не удалось раскрыть механизмы работы целого сознания. В настоящем контексте существенно подчеркнуть, что речь идет не о критике Фрейда и тем более не об отрицании бессознательного. Оно представляет собой хорошо известный эмпирический феномен, описанный задолго до Фрейда как вестибюль (или подвал) сознания. Более того, наличие категории и феноменов бессознательного и подсознания представляет собой непреодолимую преграду для любых форм редукции сознания и психики. Любопытно было бы представить себе нейроны бессознательного! Особенно соблазнительно их найти в ознаменование 150-летия Зигмунда Фрейда. Правда, это обязывает искателей принимать бессознательное не в пустом, а в несущем на себе огромный опыт психоаналитических исследований смысле.

Если говорить серьезно, то речь должна идти о том, чтобы найти новые пути к анализу сознания, когда подсознание и бессознательное вообще не обязательны как средство (и тем более как главная цель) в изучении сознания. В теоретико-познавательном плане бессознательное давно стало подобием некоторой емкости, в которую погружается все непонятное, неизвестное, загадочное или таинственное,— например, интуиция, скрытые мотивы поведения, неразгаданные смыслы и т. п.

Значительно более продуктивной является давняя идея Л. Фейербаха о существовании сознания для сознания и сознания для бытия, развивавшаяся Л.С. Выготским. Можно предположить: это не два сознания, а единое сознание, в котором существуют два основных слоя: бытийный и рефлексивный (о духовном слое сознания разговор будет далее). Возникает вопрос, что входит в эти слои, что их конституирует. Здесь весьма полезен ход мысли А.Н. Леонтьева, который выделил три основных образующих целого сознания: чувственную ткань образа, значение и смысл. Удивительно, что один из создателей психологической теории деятельности не включил в число образующих биодинамическую ткань движения и действия. Ведь именно А.Н. Леонтьев, развивая идеи о возникновении сознания в истории человечества, выводил его из совместной деятельности людей. В середине 30-х гг. А.В. Запорожец рассматривал восприятие и мышление как сенсорные и умственные действия. Тогда же П.И. Зинченко изучал запоминание как мнемическое действие. В 1940 г. С.Л. Рубинштейн, видимо, под влиянием этих исследований пришел к заключению, что действие является исходной клеточкой, в которой можно найти зачатки всех элементов психологии человека. Но, пожалуй, главным было то, что Н.А. Бернштейн уже ввел понятие живого движения и его биодинамической ткани, о чем было хорошо известно А.Н. Леонтьеву. При добавлении к числу образующих сознания биодинамической ткани мы получаем двухслойную, или двухуровневую, структуру сознания. Бытийный слой образуют биодинамическая ткань живого движения и действия и чувственная ткань образа. Рефлексивный слой образуют значение и смысл. Сделаем необходимые пояснения относительно терменологии. Названия слоев: «бытийный» и «рефлексивный» весьма условны. Каждый из них характеризует целое сознание, что станет ясно из дальнейшего изложения. Возможно, для бытийного слоя более адекватным был бы термин «интенциональный», но последний также характеризует целое сознание. Недостаточен и термин «чувственный» (слой), поскольку в нем исчезает активный залог. К тому же чувственность (hyl) иногда вообще оставляют вне сознания как нечто радикально от него отличающееся (Э.Гуссерль). Пока же можно лишь сказать, что поиск более адекватной терминологии продолжается.

Второе пояснение относится к терминам «образующие» и «образуют», которые следует понимать в функциональном, а не в генетическом смысле слова. В предлагаемом тексте не будет речи о том, как возникает (образуется) сознание в историческом развитии человечества и в онтогенезе ребенка. Решение подобных задач вполне осмысленно, но тогда нужно было бы углубляться в вопросы о том, как образуются сами «образующие». Ниже, наряду с термином «образующие», будет использоваться и термин «компоненты» сознания. На самом деле речь идет о материи сознания, которой придается та или иная форма. Забегая вперед, нужно сказать, что материя сознания не исчерпывается материей языка. Хотя К. Маркс, конечно, был прав, говоря, что на сознании с самого начала лежит «проклятие материи в виде языка». Возможно, другие формы «материи» делают судьбу сознания и его носителя не такой печальной. Конечно, и слово не всегда «проклятое». Есть и блаженное, бессмысленное слово, но за него, например, О. Мандельштаму приходилось молиться в ночи советской.

Все компоненты (образующие) предлагаемой структуры сферы сознания уже построены как предметы научного исследования. Каждому из них посвящены многочисленные исследования, ведутся дискуссии об их природе, свойствах, ищутся все новые и новые пути их анализа. Конечно, каждое из этих образований изучалось как в качестве самостоятельного, так и в более широком контексте, в том числе и в контексте проблемы сознания, но они не выступали как компоненты его целостной структуры. Тем не менее накопленный опыт их исследования полезен, более того, необходим для ее предварительного описания. Это, разумеется, не исключает, а, напротив, предполагает, что включение всех компонентов в целостный контекст структуры сознания задаст новые требования к дальнейшему изучению каждого из них в отдельности и приведет к постановке новых задач и проблем, связанных с выявлением существующих между ними взаимоотношений.

Из сказанного должно быть ясно, что входящие в структуру компоненты – не элементы, не атомы, посредством которых синтез сложных психологических структур или форм невозможен. Более того, образования, взятые в качестве компонентов, сами представляют собой достаточно сложные формы, описание каждой из которых требует монографического изложения. Здесь мы ограничимся лишь указанием на те их свойства, которые облегчат понимание предлагаемой структуры сознания. Начнем ее описание с компонентов рефлексивного слоя сознания.

Значение. В психологической традиции этот термин в одних случаях употребляется как деловое значение слова, в других — как значения, репрезентирующие содержание общественного сознания, усваиваемого индивидом. Понятие значения фиксирует то обстоятельство, что сознание человека развивается не в условиях робинзонады, а внутри культурного целого, в котором исторически кристаллизирован опыт деятельности, общения и мировосприятия. Индивиду необходимо его не только усвоить, но и построить собственный опыт. Значение рассматривалось как форма сознания, т. е. осознания человеком своего — человеческого — бытия. Оно же рассматривалось как единица анализа мышления и речи (Л.С. Выготский) и как реальная психологическая «единица сознания», и как факт индивидуального сознания.

Имеются различные классификации видов значения. Одна из них особенно важна: операциональные, перцептивные, предметные, вербальные. Это не только классификация, но и примерная последовательность их возникновения в онтогенезе. Операциональные связывают значение с биодинамической тканью, перцептивные — с чувственной, предметные — со смыслом, вербальные — с социальным опытом, культурой. Имеются данные о формировании каждого из видов значений, правда, наиболее детально изучено формирование житейских и научных понятий (значений). Интересна классификация значений, предложенная Г.Г Шпетом в связи с анализом функций слова. Он различает два вида значений. К значениям первого порядка он относит прямое и предметное «деловое» значение; здесь «выражение» (возможно, даже не обязательно вербальное) выполняет свою прямую собственно значащую функцию. Если обратиться к самим желаниям, намерениям «выражающего» нечто индивида, то мы придем к новому порядку «значений» — значений «второго порядка». Здесь имеет место узкий смысл «выражения», как «обнаружение» или «проявление экспрессии»: «Мы начинаем строить догадки о том, как переживает сам выражающий содержание своих выражений. Для нас выступает здесь как бы новый ряд значений: дело идет не только о настроении данного момента у выражающего, а обо всем, что обуславливает этот момент, о его склонностях вообще, привычках, вкусах, о том, что немцы называют Gesinnung, и вообще о всем укладе его души, представляющем собой весьма сложный коллектив переживаний» (Шпет, 2006. С. 490). «Коллектив переживаний» в целом, носимый в себе индивидом, Шпет обозначает как его духовный уклад и в нем он ищет значения «второго порядка». Ясно, что эти последние, равно как и духовный уклад, имеют самое тесное отношение к сознанию. Шпет использует также близкий к значению «второго порядка» термин «со-значение», которое слышится за голосом автора и дает возможность догадываться о его мыслях, подозревать его поведение, проникать как бы в некоторый особый интимный смысл, имеющий свои интимные формы» (Шпет, 2006, С.. 470).

Смысл. Понятие смысла в равной степени относится и к сфере сознания, и к сфере бытия. «Жизнь есть требование от бытия смысла и красоты», — эта максима А.А. Ухтомского. Бытие может быть оправдано только смыслом. Понятие смысла указывает на то, что индивидуальное сознание несводимо к безличному знанию, что оно в силу принадлежности живому индивиду и реальной включенности в систему его деятельностей всегда страстно, короче, что сознание есть не только знание, но и отношение. «Смысл — не вещь, а отношение вещи (называемой) и предмета (подразумеваемого»(Шпет, 2006, С. 422). Понятие смысла выражает укорененность индивидуального сознания в бытии человека, а рассмотренное выше понятие значения — подключенность этого сознания к сознанию общественному, к культуре. Нащупываемые пути изучения смыслов связаны с анализом процессов извлечения (вычерпывания) смыслов из ситуации или «вчитывания» их в ситуацию, что также нередко бывает.

Исследователи, предлагающие различные варианты функциональных моделей восприятия, действия, кратковременной памяти и т. п., испытывают большие трудности в локализации блоков смысловой обработки информации, так как они постоянно сталкиваются со случаями, когда смысл извлекается из ситуации не только до кропотливого анализа значений, но даже и до сколько-нибудь отчетливого ее восприятия. Исследователи в большей степени направляют свои усилия на поиск рациональных способов оценки ситуации. Значительно меньше известно о способах эмоциональной оценки смысла ситуации, смысла деятельности и действия. Выше говорилось о том, что смысл укоренен в бытии, в деятельности, в действии. Большой интерес представляют исследования того, как смыслы рождаются и осуществляются в действии. Сложность решения подобной задачи можно проиллюстрировать тем, что А.Н. Леонтьев в своей версии структуры деятельности представлял смысл не прямо, а латентно как отношение мотива к цели. Но это не единственное «место» бытования смысла в деятельности. Не меньшую роль он играет как отношение между целью и средством, не говоря о том, что он воплощается в результате.

Смыслы, как и значения, связаны со всеми компонентами структуры сознания. Смыслы витают над двигательными, перцептивными и умственными действиями как смыслы соответствующих задач. Наиболее очевидны отношения между значениями и смыслами, существующие в рефлексивном слое сознания. Они могут характеризоваться по степени адекватности, например, клиника дает примеры полной диссоциации смыслов и значений. Великие мнемонисты способны запоминать огромные массивы бессмысленной информации, но испытывают трудности извлечения смысла из организованной, осмысленной информации, где смысл очевиден. На несовпадении значений и смыслов (так называемый семантический сдвиг) строятся многие техники комического.

Заслуживают детального изучения процессы взаимной трансформации значений и смыслов. Это противоположено направленные процессы означения смыслов и осмысления значений. Они замечательны тем, что составляют самое существо диалога, выступают средством, обеспечивающим взаимопонимание. Конечно, взаимопонимание не может быть абсолютным, полным. Всегда имеется зазор, дельта непонимания, связанного с трудностями осмысления значений, или недосказанности, связанной с трудностями не только означения смысла, но и его нахождения и воплощения. Недосказанность в искусстве — это ведь и художественный прием, и следствие трудностей, испытываемых мастером при их осуществлении. Непонимание и недосказанность — это не только негативные характеристики общения. Они же составляют необходимые условия рождения нового, условия творчества, развития культуры. Можно предположить, что именно в месте встречи процессов означения смыслов и осмысления значений в зазоре их несовпадения, рождается новое. Конечно, подобные встречи не происходят автоматически. А.Н. Леонтьев любил повторять, что встреча потребности с предметом — акт чрезвычайный. Подобной характеристики заслуживает и акт встречи значения со смыслом. На самом деле всегда имеется полисемия значений и полизначность смыслов, имеется избыточное поле значений и избыточное поле смыслов. Преодоление этой избыточности на полюсах внешнего или внутреннего диалога, к тому же диалога нередко эмоционально окрашенного, задача действительно непростая. Обратимся к компонентам бытийного слоя сознания.

Биодинамическая ткань. Движение и действие имеют внешнюю и внутреннюю форму. Биодинамическая ткань — это наблюдаемая и регистрируемая внешняя форма живого движения, рассматривавшегося Н.А. Бернштейном как функциональный орган индивида. Использованием для его характеристики термина «ткань» подчеркивается, что это материал, из которого строятся целесообразные, произвольные движения и действия. Построение целесообразного движения – это не механическая, а смысловая задача. Л.С. Выготский писал, что смысловое движение есть не смысл + двигательный механизм. Приведем его разъяснение: «Видимый и невидимый смысл движения: видимый – движение к цели (механически необходимое) – и этот смысл, без которого движение непонятно; но мы никогда не делаем точных и только необходимых движений, поэтому движение всегда имеет скрытый, внутренний смысл движения, который всегда выражает отношение личности к цели, внутреннее препятствие, борьбу, колебание, добавочную цель, скрытую тенденцию или мотив, горячность, слабость, преувеличение цели, достижение цели для показа etc. Мы делаем больше или меньше, чем необходимо с точки зрения ситуации, в этом больше и меньше ключ к скрытому смыслу» (см. Е.Ю. Завершнева, 2008, с.132). По мере построения движений все более сложной становится внутренняя форма, внутренняя картина таких движений и действий. Она заполняется когнитивными (образ ситуации и образ действия), эмоционально-оценочными, смысловыми образованиями. Неподвижное существо не могло бы построить геометрию, писал А. Пуанкаре. А построенная наукой геометрия до сего времени пасует перед топологической сложностью живого движения. А.А. Ухтомский утверждал наличие осязательной геометрии. Подлинная целесообразность и произвольность движений и действий возможна тогда, когда слово входит в качестве составляющей во внутреннюю форму или картину живого движения. Чистую, лишенную внутренней формы биодинамическую ткань можно наблюдать при моторных персеверациях, в квазимимике, в хаотических движениях младенца и т. п. Биодинамическая ткань избыточна по отношению к освоенным скупым, экономным движениям, действиям, жестам, как избыточны степени свободы кинематических цепей человеческого тела.

Чувственная ткань. Подобно биодинамической ткани она представляет собой строительный материал образа. Ее наличие доказывается с помощью достаточно сложных экспериментальных процедур. Например, при стабилизации изображений относительно сетчатки, обеспечивающей неизменность стимуляции, наблюдатель поочередно может видеть совершенно разные зрительные картины. Изображение представляется ему то плоским, то объемным, то неподвижным, то движущимся и т. п. В функциональных моделях зрительной кратковременной памяти чувственная ткань локализуется в таких блоках, как сенсорный регистр и иконическая память. В этих блоках содержится избыточное количество чувственной ткани. Скорее всего, она вся необходима для построения образа, хотя используется при его построении или входит в образ лишь ее малая часть.

Как биодинамическая, так и чувственная ткань, составляющие «материю» движения и образа, обладают свойствами реактивности, чувствительности, пластичности, управляемости. Из их описания ясно, что они теснейшим образом связаны со значением и смыслом. Между обеими видами ткани существуют не менее сложные и интересные взаимоотношения, чем между значением и смыслом. Они обладают свойствами обратимости и трансформируются одна в другую. Биодинамическая и чувственная ткань попеременно выступают то как внешняя, то как внутренняя формы действия, образа и слова. Для произнесения последнего характерно артикуляционное чувство. Для иллюстрации их взаимодействия подходит образ ленты Мёбиуса. Взаимодействие биодинамической и чувственной ткани приводит к формированию моторных и перцептивных программ и схем. Развернутое во времени движение, совершающееся в реальном пространстве, постепенно трансформируется в симультанный образ пространства, как бы лишенный координаты времени. В свою очередь пространственный образ, как сжатая пружина, может развернуться во временной рисунок движения. Существенной характеристикой взаимоотношений биодинамической и чувственной ткани является то, что их взаимная трансформация является средством преодоления пространства и времени, обмена времени на пространство и обратно.

На бытийном уровне сознания решаются задачи, фантастические по своей сложности. Индивид обладает пространством сформированных образов, большинство из которых полизначны, т.е. содержат в себе не единственное перцептивное значение. Аналогично этому пространство освоенных движений и предметных действий полифункционально: каждое из них содержит в себе не единственное операциональное значение. Следовательно, для эффективного в той или иной ситуации поведения необходима актуализация нужного в данный момент образа и нужной моторной схемы (программы). И тот и другая должны быть адекватны ситуации, но это лишь общее условие. Даже правильно выбранный образ обладает избыточным числом степеней свободы по отношению к оригиналу, которое должно быть преодолено. Аналогично этому при реализации моторной программы должно быть преодолено избыточное число степеней свободы кинематических цепей человеческого тела. Иными словами, две свободные системы в момент своего взаимодействия при осуществлении сенсомоторных координаций становятся жесткими, однозначными: только в этом случае поведение будет адекватным ситуации, впишется в нее, решит смысловую задачу. Но для этого образ действия должен вписываться в образ мира или в образ нужной для осуществления поведения его части. Подчеркнем, что на бытийном уровне решаемые задачи практически всегда имеют смысл, на рефлексивном они могут быть и бессмысленными. Поэтому важна координация деятельности обоих уровней сознания, согласование друг с другом смысловой перспективы каждого из них.

Наблюдаемость компонентов структуры. Биодинамическая ткань и значение доступны постороннему наблюдателю, различным формам регистрации и анализа. Чувственная ткань и смысл лишь частично доступны самонаблюдению. Посторонний наблюдатель может делать о них заключения на основе косвенных данных, таких, как поведение, продукты деятельности, поступки, отчеты о самонаблюдении, изощренные экспериментальные процедуры, психотерапевтическая и психоаналитическая практика и т.д. Чувственная ткань частично манифестирует себя в биодинамической, смыслы — в значениях, в том числе в значениях второго порядка, в со-значениях. Следует сказать, что как биодинамическая ткань, так и значение выступают перед посторонним наблюдателем лишь своей внешней формой. Внутреннюю форму движения, действия, значения, слова приходится расшифровывать, реконструировать. Наибольшие трудности вызывает исследование смысла, хотя он присутствует не только во всех компонентах структуры, но и воплощается в продуктах деятельности субъекта.

Различия в наблюдаемости компонентов, трудности в реконструкции ненаблюдаемого приводят к тому, что нечто, данное пусть даже в самонаблюдении, выдается за целостное сознание, а данное постороннему наблюдателю кажется не слишком существенным для анализа такого субъективного, более того — интимного образования, каким кажется сознание, и отвергается вовсе, не включается в контекст его изучения. При этом не учитывается, что образ мира и смысл в принципе не могут существовать вне биодинамической ткани движений и действий, в том числе перцептивных и умственных, вне значений и материи языка. Смысл (как и сознание), по своей природе комплиментарен: он всегда смысл чего-то: образа, действия, предмета, значения, жизни, наконец. Из них он извлекается или в них вкладывается. Иногда даже кажется, что было бы лучше, если бы все компоненты были одинаково доступны или одинаково недоступны внешнему наблюдателю. В первом, к сожалению, нереальном случае это бы облегчило задачу непосредственного исследования, во втором, к счастью, тоже нереальном случае, допускало бы значительно больший произвол в манипулировании сознанием, но, как когда-то сказал Дж. Миллер, человек (добавим — и его сознание) создан не для удобства экспериментаторов (добавим — и манипуляторов).

Относительность разделения слоев. В рефлексивном слое, в значениях и смыслах, конечно, присутствуют следы, отблески, отзвуки бытийного слоя. Эти следы связаны не только с тем, что значения и смыслы рождаются в бытийном слое. Они содержат его в себе и актуально. Выраженное в слове значение содержит в себе не только образ. Оно в качестве своей внутренней формы содержит операционные и предметные значения, осмысленные и предметные действия. Поэтому само слово рассматривается как действие. Аналогичным образом и смысл не является пустым. Он, как кровеносная система, орошает и питает более плотные образования (образ, действие, слово), которые выступают для него в роли материи. Структура сознания, как и оно само, является целостной, хотя и включает в себя различные образующие. В то же время на различиях в образующих основаны противоречия, возникающие в сознании, его болезни и деформации, связанные с гипертрофией в развитии той или иной образующей, в ослаблении или даже в разрыве связи как между слоями, так и между их образующими. В таких случаях мы говорим о разорванном, больном сознании.

Бытийный слой сознания несет на себе не только печать развитой рефлексии, но и содержит в себе ее истоки и начала. Смысловая оценка связана с составляющими биодинамической и чувственной ткани, она нередко осуществляется не только во время, но и до формирования образа или совершения действия. В терминах М.М. Бахтина, такие состояния можно назвать ощущением порождающей активности. Иногда они доступны самонаблюдению. Сейчас выясняется механизм этого явления. Как обнаружено в исследованиях Н.Д. Гордеевой и В.П. Зинченко (Гордеева, Зинченко, 2001), биодинамическая ткань движения не только связана с чувственной тканью, но и обладает собственной чувствительностью. Вместе они обеспечивают то, что А.В. Запорожец называл чувствительностью движения. Последняя неоднородна: имеется чувствительность к ситуации и чувствительность к осуществляющемуся или потенциальному движению. Эти две формы чувствительности наблюдаются, точнее, регистрируются со сдвигом но фазе. Их чередование во времени осуществления даже простого движения руки происходит 3-4 раза в секунду. Это чередование обеспечивает основу элементарных рефлексивных актов, содержание которых составляет сопоставление ситуации с промежуточными результатами действия и возможностями его продолжения. Подобные акты названы авторами фоновой рефлексией. Сейчас ведется поиск таких актов в процессах формирования образа ситуации.

Таким образом, бытийный слой не только испытывает на себе влияние рефлексивного, но и сам обладает зачатками или исходными формами рефлексии. Поэтому бытийный слой сознания с полным правом можно назвать со-рефлексивным. Как говорилось выше, и рефлексивный слой сознания не лишен бытийственности. Его можно назвать со-бытийным. Иначе не может быть, так как, если бы каждый из слоев не нес на себе печать другого, они не могли бы взаимодействовать и даже узнавать друг друга.

Важно отметить, что речь идет именно о печати, а не о тождестве. М.К. Мамардашвили в качестве главного в марксовом понятии практики выделяет «подчеркивание таких состояний бытия человека — социального, экономического, идеологического, чувственно-жизненного и т.д.,— которые не поддаются воспроизведению и объективной рациональной развертке на уровне рефлексивной конструкции, заставляя нас снять отождествление деятельности и ее сознательного идеального плана, что было характерно для классического философствования. В данном случае нужно различать в сознательном бытии два типа отношений. Во-первых, отношения, которые складываются независимо от сознания, и, во-вторых, те отношения, которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением (так называемые «превращенные формы сознания»)» (Мамардашвили, 1990). В нашей терминологии первый тип отношений имеет место в бытийном слое сознания, второй — в рефлексивном. Хотя, когда речь идет об идеологии, нередко превращенные формы сознания становятся извращенными, рефлексия утрачивает право голоса, а ее возможный результат — понимание заменяется автоматизмом, рефлексом, когда человек утрачивает свое Я (ведь рефлексия — это рефлекс-и-Я). Слово, речь превращаются даже не во вторую, а в первую сигнальную систему (хотя и вторая сигнальная система, как объяснял студентам А.Р. Лурия, — это бывшая речь).

Гетерогенность компонентов структуры сознания. Первопричиной родства бытийного и рефлексивного слоев является наличие у них общего культурно-исторического генетического кода, который заложен в социальном (совокупном) предметном действии, осуществляющемся в слиянном общении и обладающим порождающими свойствами. Конечно, рождающиеся в действии образы, смыслы, значения приобретают собственные свойства, автономизируются от действия, начинают развиваться по своим законам. Они выводимы из действия, но не сводимы к нему, что и дает основания рассматривать их в качестве относительно самостоятельных и участвующих в образовании сознания. Но, благодаря наличию у них общего генетического источника, благодаря тесному взаимодействию каждого компонента структуры в процессах ее развития и функционирования со всеми другими, они все являются не гомогенными, а гетерогенными образованиями. Общность генетического кода для всех образующих создает потенциальную, хотя и не всегда реализующуюся, возможность целостного сознания. Эта же общность лежит в основе взаимных трансформаций компонентов (образующих) сознания не только в пределах каждого слоя, но и между слоями. Образ осмысливается, смысл воплощается в слове, в образе, в поступке, хотя едва ли исчерпывается этим. Действие и образ означиваются и т.п.

Наличие различных, хотя и гетерогенных компонентов означает, что и сам процесс образования (становления, развития) сознания представляет собой гетерогенез, а становящаяся структура сознания гетерогенна. Сложность предлагаемой структуры не должна смущать. Как известно, сложные структуры более устойчивы и жизнеспособны. А жизнеспособность сознания обеспечивается его «оздоровляющей, регенерирующей тканью». Замечательно, что о ткани сознания говорит не философ или психолог, а физиолог А.А. Ухтомский.

Предупрежу возможное недоумение читателя по поводу того, что в предложенной структуре не нашлось места аффектам. Ф.М Достоевский несомненно был прав, говоря, что ведь страдание — это единственная причина сознания. Соглашаясь с ним, скажу, что гетерогенность, относится ли она к единицам анализа психики, или к образующим сознания, подразумевает наличие в них аффективных составляющих. Декарт в свое время писал, что действие и страсть — одно, а Спиноза то же говорил об интеллекте и воле. Не беспристрастны и образы, рождающиеся посредством исполнительных, перцептивных и умственный действий. Эмоции присутствуют в восприятии и выражении значений, особенно значений второго порядка, со-значений. Что касается смысла, то он по определению пристрастен, будь он жизненный или личностный и порождается, как и само сознание, в деятельности переживания (Ф.Е. Василюк).Еще более отчетливо аффективная сфера представлена в духовном слое сознания, к характеристикам которого мы переходим.

4. О духовном слое сознания

Выше было развито представление о двухслойной структуре сознания. Эта структура недостаточна. Духовный слой сознания в человеческой жизни играет не меньшую роль, чем бытийный (экзистенциальный) и рефлексивный слои. Однако требуется немалая концептуальная работа для того, чтобы без противоречий "вписать" духовный слой в структуру сознания. В психологии еще слишком мало опыта обсуждения проблем на основе трехслойной модели. Вероятно, придется поучиться у философов, к примеру, у Гегеля, Франка, Шелера, хотя если бы это было просто, то психологи давно бы так поступили. Ведь учение Гегеля о субъективном духе состоит из трех разделов - антропологии, феноменологии и психологии, которым в первом приближении могут быть поставлены в соответствие три слоя сознания. Это — задача, входящая в перспективу ближайшего развития. Здесь же хотелось бы поделиться предварительными соображениями о духовном слое сознания, в котором должно найти место человеческое Я. Именно поэтому характеристика духовного слоя выделена отдельно. Его невозможно ввести вне персонологического аспекта анализа сознания. Для сохранения объективности его описания отношения между Я – Ты, конституирующие духовный слой сознания, будут рассматриваться в духе Г.Г. Шпета, как «социальные вещи».

Наличие духовного слоя очевидно. Более того, в структуре целого сознания он должен играть ведущую роль, одушевлять и воодушевлять бытийный и рефлексивный слои. Чтобы быть последовательными, мы должны поставить вопрос об образующих духовного слоя. В качестве таких образующих, как и в предыдущих случаях, не могут выступать "чистые" субъективности. Напомню, что в бытийном слое в качестве, по крайней мере, квазипредмета выступала биодинамическая ткань, способная, вкупе с чувственной, становиться образом, в том числе и образом собственной деятельности, или фантомом. В рефлексивном слое в качестве компонента, репрезентирующего объектность и объективность, выступало значение, которое способно, вкупе со смыслом, становиться со-значением, личностным и живым знанием или заблуждением, ментальной иллюзией. Соответственно, чувственная ткань и смысл репрезентировали человеческую субъективность.

Видимо, в духовном слое сознания человеческую субъективность представляет Я в его различных модификациях и ипостасях. Именно это Я, составляющее момент всякого сознания, должно рассматриваться в качестве одной из образующих духовного слоя сознания - его субъективной или субъектной составляющей. Эти положения не противоречат понятию личности в философской антропологии: "Личность - центр духовных актов, по Максу Шелеру, и соответственно центр всего сознания, который сам не может быть, однако, осознан" [27; с. 100]. Парадокс в том, что «центр духовных актов» не осознает структуру сознания.

В качестве объективной образующей в духовном слое может выступать Другой или, точнее, Ты. Здесь будет использована плоскость анализа Я-Ты, артикулированная Гегелем, развитая М.Бубером, М.М. Бахтиным. Эту плоскость анализа Бубер противопоставлял как индивидуализму, так и коллективизму, для которых, по его мнению, закрыта целостность человека: "Индивидуализм видит человека в его обращенности к самому себе, коллективизм же вообще не замечает человека. Он видит лишь "общество". Там человеческий лик искажен, здесь он замаскирован" [3; с. 228]. Автор считает ошибочным выбор между индивидуалистической антропологией и коллективистской социологией. Он находит третий путь, выводящий за пределы индивидуализма и коллективизма. Для него основополагающим фактором человеческой экзистенции является отношение "человек с человеком". Здесь между человеческими существами происходит "что-то" такое, равное чему нельзя отыскать в природе. Язык для этого "что-то" - лишь знак и медиум, через "что-то" вызывается к жизни всякое духовное деяние" (там же, с. 230).

В логике Д.Б. Эльконина Я-Ты первоначально выступает как совокупное Я, являющееся агентом, актором совокупного действия, «слиянного общения» (термин Г.Г. Шпета). У М.Бубера каждый из двоих - особенный ДРУГОЙ, выступающий не как объект, а как партнер по жизненной ситуации. Хотя Бубер считает ошибочным рассматривать межчеловеческие отношения как психологические, рискну предположить, что его "что-то" представляет собой начало и условие проникновения (заглядывания) внутрь самого себя. Такому предположению отвечают и размышления Бубера, согласно которым целостность личности, ее динамический центр не могут быть осознаны путем созерцания или наблюдения. Это возможно лишь тогда, когда я вступаю в элементарные отношения с другим, т.е. когда он становится присутствующим для меня. Отсюда Бубер и определяет осознание как осуществление личного присутствия. В этой плоскости Я-Ты образуется "тонкое пространство личного Я, которое требует наполнения другим Я". Эту же мысль мы находим в давней работе Г.Г. Шпета: «Само я, как единство множества других «единств сознания» есть коллектив и собрание» (1916/2006, с. 306).

Пространство, полагаемое существованием человека в качестве Человека и понятийно еще не постигнутое, М.Бубер называет сферой МЕЖДУ. Именно эту сферу он считает изначальной категорией человеческой действительности. Эта действительность локализована не во внутренней жизни одинокого человека и не в охватывающем личность конкретном всеобщем мире. Она фактически обнаруживается МЕЖДУ людьми. Это МЕЖДУ «не является вспомогательной конструкцией — наоборот, это место и носитель межчеловеческого события. Оно не привлекало к себе особого внимания, потому что в отличие от индивидуальной души и окружающего мира не являет собой гладкую непрерывность., но всякий раз складывается заново, в зависимости от масштаба человеческой встречи" (1995, с. 230-231). Масштаб диалога может быть и такой, когда «бездна призывает бездну». Это - трудный пункт в размышлениях М. Бубера, но он вполне отвечает идеям диалогической и полифонической природы сознания М.М.Бахтина. Он отвечает и идеям Л.С. Выготского, искавшего природу ИНТРАиндивидности в ИНТЕРиндивидности, и идеям А.А. Ухтомского о "доминанте на лицо другого". Если таковая у человека отсутствует, то о нем самом нельзя говорить как о лице. Соответственно, сфера МЕЖДУ не может существовать вне языка, вне психологических орудий - медиаторов. Эта сфера заполняется собственными и заимствованными у медиаторов "силовыми линиями". При нарушении диалогизма или "диалогики", по мнению М. Бубера, язык этой сферы сжимается до точки, человек утрачивает человеческое.

У М. Бубера отчетливо выступает еще одна грань этого процесса. Он противопоставляет отношения между человеком и человеком отношению человека к миру: «Со мной случилось нечто — вот обстоятельство, которое может быть без остатка распределено между «внешним» событием и «внутренним» впечатлением. Но когда я и кто-то другой, если употребить корявое, но не имеющее эквивалента выражение, «приключаемся» друг к другу, расчет не удается: там, где заканчивается душа, но еще не начался мир, получается остаток, а в нем-то и заключена самая суть (там же, с.231). А этой сутью является возбуждение духовной деятельности, делающей человека человеком.