«Проблемы социологии Юрия Левады* 1 Л.Д. ГУДКОВ ...»
Отдельной темой, занимающей все больше и больше места в размышлениях Левады (уже после проведенного им анализа последствий путинского режима), становятся «источники изменений». Есть ли они и откуда можно ждать импульсов дифференциации и усложнения социальной и культурной системы? В первые годы после краха советской системы среди более образованной части российского общества были довольно широко распространены представления о том, что новое поколение, социализированное уже в других условиях, окажется носителем совершенно иных ценностей, будет характеризоваться другой этикой, мотивироваться иначе, чем их родители и деды. Отчасти такие ожидания подкреплялись данными социологических исследований, свидетельствующих о том, что молодежь не просто более образована, но и ориентирована на другие стандарты потребления, что она не испытывает обычных для старшего поколения страхов. Однако эти предположения оказались скорее набором иллюзий, а не прогнозами, основанными на теоретическом знании и фактическом материале. Разрушение прежних образцов не сопровождалось какой-либо позитивной работой по пониманию природы советского общества и человека, выработкой других ориентиров и общественных идеалов. Возобладали эклектические тенденция имитации прежних символических структур: ностальгия по былому величию, идеализация прошлого, прежде всего – мифологизация победы во Второй мировой войне, дореволюционного времени, обрядово-магическая сторона религиозного «возрождения» и проч. Но замена одних символов другими не меняет структуры общества и характера идентификации людей, их ценностных ориентаций, установления внутренних и внешних барьеров. Главный итог этих пятнадцати лет заключается в том, что общество притерпелось, массовый человек приспособился, адаптировался к вынужденным изменениям, но оказался не в состоянии понять их или изменить условия своего существования.
Заключение
Если суммировать все наблюдения и выводы из анализа разнообразного материала, проведенного Левадой, то российская модель или версия «человеческих» последствий «догоняющей» модернизации, может получить гораздо большее теоретическое значение, нежели просто один из многих примеров социетальной неудачи[44]. По сути, Левада показал, что крах тоталитарной системы советского типа (как и многих других) не является основанием для суждений о предопределенности перехода к современному обществу и завершения процессов модернизации, начатой несколькими столетиями ранее. Напротив, тоталитарный режим был лишь одной из модификаций «вертикально» организованного общества («власть» как «осевой» или конституирующий общество институт) и блокировкой модернизационного развития или контрмодернизацией. Большевики, идеологически провозглашая необходимость модернизации общества и обличая старый порядок как архаический, нелегитимный в силу неспособности обеспечить форсированное развитие страны, в действительности создали лишь еще более жесткую, репрессивную и примитивную по своему устройству социальную систему, оказавшуюся неспособной к развитию, к социальной, структурно-функциональной дифференциации. Но точно так же конец этой системы не означает изменения структуры общества, а лишь реконфигурацию его составляющих. «Надежда на спасительную руку государства не покидает людей, не умеющих найти силы в самих себе» [Левада 2006, с. 246].
Переход общества от «возбужденного» к обычному, повседневному состоянию сопровождается переоценкой и символический значений социального действия и его прагматики. В «героические времена» общественных переломов массовые надежды вспыхивают и трансформируются по законам мифологии, лидеры идеализируются, оппоненты демонизируются до образов чудовищ и заклятых врагов и т. п., в период рутинизации идет обратный процесс заземления и деидеализации. «Расставание общества (как и отдельного человека) со своими иллюзиями, как показывают исторический опыт и современные наблюдения, простым не бывает. Так, расставание общества (прежде всего, его интеллектуально-политизированной элиты) с иллюзиями коммунизма заняло десятилетия, происходило в несколько этапов, с романтикой перестройки прощались не столь долго, но тоже не просто. Трансформацию ожиданий и символов последующего периода еще предстоит изучать обстоятельно. Во всех случаях пути трансформации прагматических и символических компонентов расходились. Уровень практических действий и ожиданий шаг за шагом снижался, фантастические ожидания прорыва к новой жизни, изобилию, мировому уровню и т. п. низводились до некоторого улучшения или даже до просто сохранения достигнутого ранее. (В любом случае отсчет от воображаемого будущего заменялся отсчетом от наличных обстоятельств, происходило “приземление” образца). Такова, в принципе, прагматическая составляющая рутинизации» [Левада 2006, с. 372].
Принять подобную, лишенную всяких сантиментов и иллюзий позицию российскому образованному человека, в том числе социальному исследователю, не просто трудно, а нестерпимо. Именно поэтому профессиональное сообщество отдает честь Ю.А. Леваде, но делает вид, что ничего не слышало, ничего не произошло. В этом, собственно, и заключается тот феномен «двоемыслия» и примитивизации, о котором писал Левада. В более широком смысле речь идет о периферийном по отношению к Западу, отсталом и полузакрытом обществе, не могущем (не желающем) расстаться с собственным традиционализмом. Каковы бы ни были трансформации его внешних форм, оно остается «вертикально» интегрированным, инертным, завистливым по отношению к динамически развивающимся модерным странам. Поэтому «перед нами – не просто ряд исторических примеров, но парадигма, своего рода стандарт преобразующих процедур. Этот стандарт сохраняется не только массовой инерцией, но и действием вполне определенных рудиментарных социально-политических структур – военных и карательных, которые выступают хранителями и инкубаторами традиционно-советских поведенческих типов. Шансов на преодоление этой парадигмы в обозримом будущем – скажем, на два ближайших поколения или дольше – не видно. Протяженность российской социальной реальности “вглубь” принципиально отличает ее от “одновременной” реальности американской, немецкой, польской, эстонской и т.д.» [Левада 2006, с. 276].
Литература
Библиография основных публикаций Ю.А.Левады (составитель Б.В. Дубин) // Новое литературное обозрение. 2007. № 5 (87). С. 248–250.
Гудков Л.Д., Левада Ю.А., Левинсон А.Г., Седов Л.А. Бюрократизм и бюрократия // Коммунист. 1988. № 12.
Гудков Л.Д., Левада Ю.А., Левинсон А.Г., Седов Л.А. Феномен бюрократии в историко-социологической перспективе // МЭИМО. 1989. № 2, 4, 5, 6, 7.
Гудков Л. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994.
Гурко Е. Модальная методология Давида Зильбермана. Минск: Экономпресс, 2007.
Дубин Б.В. От традиции к игре: культура в социологическом проекте Юрия Левады // НЛО. 2007. № 5 (87).
Левада Ю. Введение. Элитарные структуры в постсоветской ситуации // Гудков Л., Дубин Б., Левада Ю. Проблема элиты в современной России. М., 2007.
Левада Ю. Ищем человека. М.: Новое издательство, 2006.
Левада Ю. Поколения ХХ века: возможности исследования // Отцы и дети: поколенческий анализ современной России. М.: НЛО, 2005а.
Левада Ю.А. в телепрограмме «Школа злословия». 2005б. 7 ноября (http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Interviews/levada_tolstaya.html).
Левада Ю. От мнений к пониманию. М.: МШПИ, 2000.
Левада Ю.А. Проблема интеллигенции в современной России // Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития. М.: Интерпракс, 1994.
Левада. Ю.А. Советский простой человек. М., 1993а.
Левада. Ю.А. Статьи по социологии. М., 1993б.
Левада Ю. Секрет нестабильности самой стабильной эпохи // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М., 1990 (в соавторстве с Т. Ноткиной и В. Шейнисом).
Левада Ю. «Я считал, что было бы неестественным вести себя как-то иначе» (http://www.unlv.edu/centers/cdclv/archives/Interviews/levada_90.html).
Левада Ю.А. «Научная жизнь – была семинарская жизнь» // Социологический журнал. 1996. № 3–4.
Левада Ю. Динамика социального перелома: возможности анализа // Коммунист. 1989а. № 2.
Левада Ю. Интеллигенция. Социология. Религия // 50/50. Опыт словаря нового мышления. М., 1989б.
Левада Ю. Сталинские альтернативы // Осмыслить культ Сталина. М., 1989в.
Левада Ю. Игровые структуры в системах социального действия // Системные исследования: методологические исследования. 1984а.
Левада Ю. Культурный контекст экономического действия // Проблемы системного анализа развития культуры. М., 1984б.
Левада Ю. Социальные рамки экономического действия // Мотивация экономической деятельности. М., 1980а.
Левада Ю. О построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата) // Системные исследования: методологические проблемы. Ежегодник. 1979. М.: Наука, 1980б.
Левада Ю. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации // Урбанизация и развитие новых районов. М., 1976а (в соавторстве с В.М. Долгим и А.Н. Левинсоном).
Левада Ю. Почему дороги ведут в Рим? // Знание – сила. 1976б. № 4.
Левада Ю. Урбанизация как социокультурный процесс // Урбанизация мира. М., 1974 (в соавторстве с В.М. Долгим и А.Н. Левинсоном).
Левада Ю. Христианство; Фашизм; Традиция; Структура социальная // Философская энциклопедия. М., 1970. Т. 5.
Левада Ю.А. Лекции по социологии. М., 1969. Т. 1–2.
Левада Ю.А. Альберт Швейцер – мыслитель и человек // Вопросы философии. 1965а. № 12.
Левада Ю.А. Социальная природа религии. М., Наука, 1965б.
Левада Ю. Современное христианство и социальный прогресс. М., 1962.
Мейстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения. М.: Мусагет, 1912 («Бог готов ежечасно, но мы очень не готовы. Бог к нам близок, но мы далеки»).
Новое и старое в теоретической социологии. М.: ИС РАН, 2001.
Осипов Г.В. Время, исследуемое на все времена. Введение // Левада Ю.А. Лекции по социологии.
Семенов Ю.Н. Киноискусство и массовая аудитория. М.: Вече, 2008.
Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М.: Мировой океан, 1993.
Список тем докладов на семинаре [Ю.А. Левады] // Новое и старое в теоретической социологии. М.: ИС РАН, 2001.
Структурно-функциональный анализ в современной социологии. Инф. бюллетень ИКСИ № 6. Сер. Переводы и рефераты. М., 1968. Вып. 1. выпуск 1 (продолжение); Инф. бюллетень № 23 (38). М., 1969. Вып. II.
Шалин Д. Человек общественный: гарвардское интервью с Юрием Левадой. 2007 (Andrey [email protected] //Levada.zip// //http://www.unlv.edu/centers/cdclv/programs/bios.html
Шляпентох В. Звездное время Юрия Левады: история одного экзистенциального выбора // Новое литературное обозрение. 2007. № 5 (87).
Gabowitsch M. Wissenssoziologie statt Weihrauchschwenken. Selbstverschuldete Rezeptionshrden der Levada-Schule // Osteuropa. 2008. № 2.
Levinson A. Phaenomen L // Osteuropa. 2007. 57. № 10.
Tenbruck F.-H. Das Werk Max Webers // Koelner Zeitschrift fuer Soziologie und Sozialpsychologie Opladen. 1975.
* Настоящая статья представляет собой переработанный и уточненный вариант публикации «Социология Юрия Левады: опыт систематизации» (см. «Вестник общественного мнения». 2007. № 4).
2 Библиографию основных публикаций Ю.А. Левады, составленную Б.В. Дубиным, см. в [Дубин 2007, с. 248–250].
[3] «…Обидно, что впоследствии Юрий Александрович встал в позу обиженного человека… Уверен, что мы его тогда спасли» [Осипов 2008, с. 8].
4 Поэтому мне трудно принять, например, утверждения В.Э. Шляпентоха [Шляпентох 2007, с. 230–236], выдвигающего историю с «Лекциями по социологии» на первый план в научной биографии Ю.А. Левады. По тем же причинам я далек от позиции М. Габовича, протестующего против «курения фимиама» и нарождающегося «культа Левады» [Gabowitsch 2008, s. 33–52]. То, что несколько некрологов и памятных материалов о Леваде, появившихся в печати и Интернете, воспринимаются как «иконизация», на мой взгляд, свидетельствует не просто о неадекватности понимания ситуации в российской социологии или о кажущейся «чрезмерности» реакции на его смерть, а о том, что задеты очень важные точки профессиональной самоидентичности социологов. Самому Леваде, как мне представляется, навязывание любой патетической роли было крайне неприятным («Я – не любитель ораторствовать и у меня желания что-то вытащить из кармана и удивить публику никогда не бывает <…> Никаких деклараций у меня приготовлено не было, и я их вообще не люблю» [Левада 2005а, с. 39–60]).
[5] Сегодня, спустя десятилетия, отчетливо видно, как одновременно в самых разных областях науки шел процесс осознания гетерогенности сознания, глубины культурной памяти и сохранения архаических пластов в современном сознании. Речь идет не только о семиотических работах В.В. Иванова и В.Н. Топорова, но и о исторических трудах А.Я. Гуревича, анализе структуры сознания у М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорского, многозначности структуры текста у Ю.М. Лотмана, о разборе символического поведения и характера «бессознательного» у Ф.В. Басина, о социологии личности И.С. Кона и многих других. Еще в большей степени подобные вопросы (например, проблема двоемыслия) затрагивались в литературных произведениях той эпохи.
[6] Этическая проблематика (соотношение «злого» и «доброго» начал в человеке) остается одной из скрытых сквозных тем его «Лекций по социологии», начиная уже с первых отсылок к Достоевскому и влиянию религии, роли мифологии и «ядру личности». Именно ясность и твердость этической позиции Левады (близкая к кантовской) позволяла ему идти на формальные компромиссы, требуемые от руководителя научного подразделения в советское время, не теряя возможности научной работы (ср. внешнюю, отстраненную оценку подобного поведения, данную Д. Шалиным: «Это пример разумного, “формального конформизма”, неизбежного в условиях несвободы» [Шалин 2007].
[7] За рамками настоящей статьи остаются занятия Левады социологией религии, особенно – мифологическим сознанием (его разбор принципиальной структуры и функций мифа, истории, традиции как важнейших компонентов конструкции «вертикальных» институтов, т. е. таких, которые легитимированы сакральными представлениями) и социальной организацией религиозного и идеологического воздействия на массы. В этом ряду особенно примечательным оказывается его анализ социальной основы мышления и политических мифов (в том числе таких, как «величие нации», «всеведение фюрера» и иерархическая структура нацистского режима), тоталитарной пропаганды и культа в фашизме и нацизме (см. [Левада 1965б, с. 232–239]), а также более ранние работы, такие как «Современное христианство и социальный прогресс» [Левада 1962], статьи «Христианство», «Фашизм», «Традиция», «Структура социальная» и другие в «Философской энциклопедии» [Левада 1970]. Учитывая, что в те же годы он неоднократно обращался к кибернетике, системным моделям общества, процессам модернизации, природе массовой и элитарной культуры, переход к проблематике, с одной стороны, массового общества, с другой – тоталитаризма, имеющего уже прямое отношение к исследованиям советского «общества-государства», вполне обоснован и закономерен.
[8] См. список протоколов научных докладов, сделанных на семинаре Ю.А. Левады в 1966–1972 гг. [Новое и старое в теоретической социологии 2001, с. 227–234].
[9] Были опубликованы только первые два выпуска «Структурно-функциональный анализ в современной социологии» (Инф. бюллетень ИКСИ. № 6. Сер. «Переводы и рефераты». М., 1968), третий (Инф. бюллетень № 23 (38). М., 1969. Вып. II) был уже отпечатан, но по распоряжению Г.В. Осипова отправлен под нож. А.Г. Левинсон и я храним по экземпляру этого выпуска, которые были вынесены нами из помещения институтского ротапринта.
[10] Cм. [Гурко 2007].
[11] «Наука начинается всегда там, где кончается сфера деятельности здравого смысла, где обычный здравый смысл нам ничего больше сказать не может… Человека всегда интересовало и интересует в основном, как нужно жить, что является нормой в социальных отношениях, что – отклонением от нормы, что добро, зло, красота, правда и т. д. Все это ценностные категории, и в отличие от изучения природы, отношение человека к обществу всегда было заинтересованным, ценностным, нормативным…» [Левада 1969, т. 1, с. 31].
[12] Ср.: «Интересна проблема “статусной” метаморфозы подобных конструкций – превращения, скажем, рациональной модели в некий идеологический или мифологический фантом, или, наоборот, редукции какой-нибудь мифологемы утопического сознания до положения позитивно-ограниченной рабочей модели» [Левада 1993, с. 72]. Сочинения того времени составили большую часть первого раздела сборника «Статьи по социологии» (с. 24–199).
[13] Следуя этой логике, мы сегодня можем говорить лишь о том, что и «город российский» оказывается не «городом» в европейском смысле, поскольку он не соответствует модели «самоуправляющейся хозяйственной и правовой коммуны», и бюрократия – не «веберовская», далекая от идеальности функционирования профессионально обученного и ответственного прусского чиновничества, и нет «гражданского общества». И принципы социальной стратификации иные, чем в Европе, и «демократия» у нас «суверенная» и т. п. Выходом из этой неразрешимой антиномии может быть лишь понимание того, что язык социологического описания не универсален, что он рождается в определенных социальных обстоятельствах, выступающих в качестве личных проблем исследователей, и дело не в том, чтобы отказаться от общепринятой терминологии, а в том, чтобы понимать логику ее возникновения, детерминацию понятийной работы и границы социологического образования понятий. Заимствованию подлежат не сами средства описания, а принципы их образования.
[14] «Один из самых надежных способов выявить особенности социологического метода в изучении общества состоит, очевидно, в том, чтобы проследить, как этот метод формировался, т. е. выявить “внутреннюю логику” истории социологической мысли» [Левада 1969, т. 1, с. 30].
[15] «Урбанизация как социокультурный процесс» (1974), «К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации» (1976), «О построении модели репродуктивной системы» (1980). Первые из указанных работ написаны при участии А.Г. Левинсона и В.М. Долгого (см. [Левада 1993, с. 24–60; с. 39–49; с. 50–60]. Популярное изложение этих идей см. в [Левада 1976б, с. 29].
[16] «Собственная культура города, а в каком-то смысле и структура всего общества могут быть представлены как производные данного социокультурного процесса» [Левада 1993, с. 24]. «Формируя пространство человеческого общения, город становится фокусом всего пространства общества. Именно с городом появилась пространственная организация общества в макромасштабах (и сами эти масштабы, разумеется). Характерный показатель такой организации – разделение социокультурных функций центра и периферии общества, а в связи с этим и поляризация определенных линий коммуникации в обществе, появление новой меры социальной дистанции, иерархии и т. д. Другая сторона того же процесса – формирование категорий и мер социального времени <....> Функциями города <...> являются организация социального пространства общества и социализация его временных характеристик. Городская организация общества может поэтому рассматриваться как его морфология, а процесс урбанизации – как морфогенезис общества» [Там же, с. 26, с.27]. «Наиболее общая функция города – она же и наиболее фундаментальная – воспроизводство данного типа общественной структуры (или, как принято говорить в культурной антропологии, “поддержание культурного образца” [Там же, с. 30].
[17] К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации [Левада 1993, с. 44]
[18] «Лишь представляя временную организацию РС <репродуктивной системы> как сложную, многоуровневую систему, можно отобразить в концептуальной модели ту структуру, которая создаст возможность фиксировать определенные состояния как прошлые (“привязанные” к соответствующим осям отсчета) и как актуально значимые. Такая структура позволяет обеспечить активное и многократное обращение к культурному содержанию прошлого, интерпретацию и переоценку этого содержания, а тем самым его постоянную актуализацию» [Левада 1993, с. 59].
[19] Левада считал Т. Парсонса одним из немногих социологов ХХ в., наделенных «божественной искрой».
[20] См. [Tenbruck 1975, s. 663–699; Гудков 1994, с. 283–287].
[21] Отчасти такое ограничение поля интереса может быть оправдано тем, что в сложившихся и относительно устойчивых обществах завершенной модернизации (США, Европы) образцы рациональности давно институционализированы, а значит – благодаря процессам массовой социализации – стали всеобще значимыми (разумеется, в пределах, в которых можно говорить о «всеобщности») вместе с этикой достижения, моральной и правовой культурой, принципами гуманизма, правами человека и т. п. Именно отсюда критики этого общества выводят его «одномерность».
[22] Слово «критика» в данном случае следует понимать именно в кантовском смысле: аналитическое исследование семантического и функционального потенциала понятий, связанных или вытекающих из идеи инструментальной рациональности.
[23] См. [Левада 1993, с. 88].
[24] Решение, которое в этой кризисной ситуации предложили этнометодологи (Г. Гарфинкель, А. Сикурел и их многочисленные последователи), – исходить из процедур индексации реальности, используемых самими действующими, – было внешне очень эффектным ходом, но в теоретическом плане совершенно ложным, поскольку проблемы и рабочие задачи исследователя (интерпретация и описание форм социального взаимодействия) здесь перекладывались на самих действующих. Именно поэтому практика применения их подхода была очень успешной в ситуациях микросоциального взаимодействия, но оказалась абсолютно стерильной для развития теории социологии. Теоретическая бесплодность этого направления стала причиной ухода этнометодологов с социологической сцены.
[25] В этом отношении Левада был одним из немногих, кого социальные перемены 1090-х годов не застали врасплох. Как говорил Мейстер Экхарт, «Бог готов, мы не готовы» [Мейстер Экхарт 1912, с. 52].
[26] Лет десять назад, когда ВЦИОМ еще располагался на Никольской улице, один молодой американский преподаватель социологии задал Ю.А. Леваде вопрос: как бы он определил теоретико-методологические основания своей социологии, к какой школе он себя относит? (вопрошающий был демонстративным сторонником Н. Лумана). Левада засмеялся и переадресовал вопрос мне. Я ответил, что это что-то вроде соединение структурно-функционального анализа и понимающей социологии культуры. Левада подумал и сказал, что если нужны какие-то дефиниции, то пусть будет так. Его равнодушие к школьной социологии и классификациям имело, как мне кажется, несколько причин. Первая – отвращение к внешней витринной стороне своей деятельности (и своей личности, это не скромность, а экзистенциально укоренное отношение к природности, случайности своего существования), вторая, связанная с первой – он очень торопился «схватить» принципиальные особенности происходящего, зафиксировать какие-то общие черты постсоветской системы, не отвлекаясь на «мелочи» академического теоретического оформления своих взглядов. Вначале это было связано с тем, что мы предполагали (основываясь на предшествующем опыте его сектора в ИКСИ), что предоставившийся нам шанс общей работы во ВЦИОМе продлится не более 3–4 лет, но потом, по мере того, как перед ним открывалась вся глубина и масштабность стоящей задачи, сроки работы он соразмерял уже не с социальным временем, а с отпущенным ему временем жизни, отсчитывая его с конца. Третья причина – он действительно был лидером, но не авторитарным учителем. В коллективной работе он задавал ценностный и эмоциональный тон, но никогда и никому не навязывал конкретных схем анализа и объяснения, не разжевывал своих идей, рассчитывая (иногда без должного основания) на то, что другие «схватят» его замысел и подходы. Многие интересные вещи он лишь «накалывал», наносил на свою внутреннюю «карту проблем», не успевая их систематически развертывать.
[27] В частности, была опубликована серия статей о бюрократии, инициированная Левадой. В основе ее лежали результаты неформального домашнего семинара, доклады и сообщения, которые делались его участниками. Но окончательный вид, общая редакция, концептуальная рамка, естественно, принадлежали Ю.А. Леваде (см. [Гудков и др. 1988; 1989]). Позднее во ВЦИОМе состоялась небольшая международная конференция, посвященная данной тематике, был реализован ряд проектов (массовых опросов).
[28] Регулярно появлявшиеся в «Мониторинге общественного мнения» статьи Левады были собраны в отдельную книгу «От мнений – к пониманию» [Левада 2000]. В названии воспроизведен придуманный им девиз ВЦИОМ, затем Аналитического центра Левады). Работы последних шести лет, появлявшиеся в журнале нашего центра – «Вестнике общественного мнения», собраны им в книге «Ищем человека» [Левада 2006]. По проблематике «советского человека» он опубликовал, помимо прочего, более 25 статей.
[29] «Общественное мнение не может служить или казаться средством конкретного социального действия. Чтобы стать общественной силой, общественное мнение должно быть организовано, причем не только “извне” (гражданские свободы, СМИ, политический плюрализм, лидеры-идолы и т. д), но и “изнутри”, в смысле самого “языка” общественного мнения (символы, стереотипы, комплексы значений и средств выражения) [Левада 2000, с. 216–217]. «Наиболее общей функцией общественного мнения как института принято считать поддержание социально одобряемых норм поведения массового человека в массовом обществе. Он беден и тем удобен для массового общения [Там же, с. 218]. В поле общественного мнения человек находит а) “язык” выражения (оформления, формирования) своих оценок и взглядов; б) группу “своих”; в) кодекс общепринятых нормативных стандартов такого выражения; д) “зеркало”, показывающее соответствие поведения человека этим стандартам [Там же, с. 220]. «Общественное мнение непосредственно оперирует не с “вещами” и явлениями социальной жизни, а с представляющими их знаками или символами… Глубина или объем памяти этой коммуникативной структуры весьма ограничен. Никакая теория, идеологическая или религиозная система в ней не может уместиться, поэтому общественное мнение оперирует с приметными символами таких систем. Подобная роль символов иногда вырабатывается долгим историческим опытом, иногда приписывается им искусственно» [Левада 2006, с. 187].
30 «Две ключевые проблемы подхода к анализу возможных переспектив интересующего нас феномена – понимание исходного, нынешнего его состояния (т. е. “массового” человека в современной российской ситуации) и адекватная характеристика механизма или, по крайней мере, парадигмы его возможных трансформаций. Приходится преодолевать соблазн “простейших” вариантов – например, экстраполяции нынешнего образца в отдаленное будущее, конструкции желаемого (утопического) социально-антропологического типа, рационального процесса совершенствования наличного человеческого материала, воспроизводства в отечественных условиях стадий и форм развития, пройденных ранее другими общественными системами, а также различных вариантов реверсивных (попятных) или циклических трансформаций. Какие-то элементы подобных вариантов можно обнаружить, в том числе и с помощью массовых опросов. Но никакого единого механизма изменений – будь то экономический (в духе концепций экономического или технологического детерминизма – даже при самом фантастическом технико-экономическом прогрессе в наступившем столетии), нравственный, глобализующий или иной – обнаружить не удается и, скорее всего, не удастся. Остается внимательное рассмотрение действующих, а также ушедших в прошлое и формирующихся “фигур” общественных перемен с помощью имеющегося эмпирического и мыслительного материала» [Левада 2006, с. 274]
[31] Такова идея оккупационной власти, разделяемая многими критиками коммунизма.
[32] Хотя Левада считает, что «советский человек» в полном виде представлен лишь в одном поколении советских людей, рождения примерно 1920-х годов, практически ушедшем в настоящее время, тем не менее, этот тип захватывает гораздо больший период времени, чем это казалось нам в начале 1990-х годов [Левада 2005а, с. 39–60].
[33] См. перечисление типов социальных «игр» советского человека («забота», «сопричастность», «согласие», «работа», «единодушие» и др.) в разделах «Искушение простотой» и «Игра на проигрыш» [Левада 1993а, с. 24–26, 30–32].
[34] «Символы упрощают реальность, избавляют человека от необходимости самостоятельно в ней разбираться, поэтому служат инструментами “автоматизации” социальных действий. Только так можно привести в действие сложные цепи межчеловеческих взаимодействий, которые не способно переработать никакое индивидуальное сознание, тем более за время перехода к необходимому действию. Огромное большинство повседневных и массовых акций “запускается” с помощью триггерных символических структур» [Левада 2006, с. 188]. Подробнее о мифах как регуляторах массового сознания (общественного мнения), периодизации советских и постсоветских символов и мифов см. в статье «Люди и символы» [Там же, с. 187–201].
[35] «...фактор, структурирующий вертикально советское общество – мера допущенности к властным привилегиям и сопутствующим им информационным, потребительским и прочим дефицитам» [Левада 1993а, с. 19].
[36] Наиболее полно проблематика функций символических компонентов рассматривается Левадой на примерах разложения имперского комплекса и его радикалов (неполноценности, ущемленности и проч.); символики и мифологии власти, «поиска поводыря» общественным мнением (тема «Элита и масса»), «обрядоверии» и двусмысленности массовой религиозной идентификации. Здесь Левада продолжает свои давние работы по мифологическому сознанию, опираясь в теоретическом плане прежде всего на идеи Э. Дюркгейма и М. Вебера. Определяющее значение для него имеет различение мифа и ритуала, ритуала и церемениала, типы ритуалов и церемониалов, воспроизведение архаической, мифологической основы ритуала в современных условиях, когда исчезли базовые значения «сакрального», но остались их функциональные суррогаты и аналоги (державный стиль, телевизионные инсценировки, электоральное акции и проч.).
[37] «Дефинитивная фунция символа – обозначать некий предмет – не единственная и даже часто не основная. Обращение к символическим конструкциям упрощает отношение человека к социальной реальности, избавляет его от самостоятельных усилий понимания, оценки и проч., используется как доказательство лояльности по отношению к какой-то традиции, идеологии, социальной группе или институту» [Левада 2006, с. 197].
[38] «Феномен коррупции представляется довольно сложным и – по крайней мере, потенциально – всепроникающим... Регулярное экономическое поведение, в принципе, строится по универсально применимым образцам. Коррупционная сделка, в отличие от такого образца, всегда строится на краткосрочных, моментальных и сугубо партикулярных интересах участников... Она всегда нарушает или обходит общепринятые нормы и чужие интересы... Коррупционная сделка играет роль дополнительного механизма (триггера, включателя), который приводит в движение, направляет или тормозит какие-то потоки социально востребованных благ, услуг, действий....Корруптивная сделка всегда организована “вертикально”, потому что по своему определению она предполагает “нормативный переход”, нарушение установленной нормы, запрета, привычки. Адресатом коммерческого или политического соблазна может быть, естественно, только группа, не имеющая устойчивых склонностей или соответствующих антипатий – та самая середина, “болото”, которая может создать необходимый перевес, особенно в ситуации “сумеречного” массового выбора при отсутствии устоявшихся политических симпатий, неясности ориентиров. Популистская политика, столь часто востребуемая в электоральные и кризисные периоды – рассчитанная на соблазн (или также запугивание), на использование массовых, чаще всего, не слишком возвышенных страстей – типичный пример массового политического подкупа. Одна из особенностей его механизма в том, что он направлен не столько на какое-то множество людей, сколько на создание такой общественной атмосферы (восторга или страха – не столь важно), в которой с большей вероятностью люди склоняются к требуемому от них варианту поведения. Массовый подкуп, как экономический, так и политический, как и любая иная корруптивная сделка – трансакция “о двух концах”… Если одна сторона (“сверху”) стремится подкупить, то вторая (“снизу”) надеется “откупиться” от излишних претензий, сохранить что-то свое и т. д.– по всем правилам “лукавого двоемыслия”... Все и всяческие формы корруптивных сделок и связей приобретают большой размах и значение преимущественно в переломные эпохи и в пограничных средах общественных отношений – там, где ослаблены “обычные” взаимосвязи между личными и официальными, корпоративными и государственными, локальными и центральными интересами. Коррупция неизбежно растет – и обращает на себя внимание – в переходных исторических ситуациях, когда длительное время сосуществуют разные нормативно-ценностные системы, когда “старые” уже дискредитированы, а “новые” не утвердилась достаточно прочно. Причем, что особенно важно, это относится не только к внешним (правовым, полицейским) системам социального контроля, но и к “внутренним” (нравственным, личностным) регуляторам поведения» [Левада 2006, с. 235–237, 239].
[39] В данном случае это не схема и не результаты процесса, а лишь указание на общую направленность изменений.
[40] В другом месте Левада пишет: «Одна из весьма важных особенностей российской истории – наслоение разновременных социальных, сциокультурных, социально-политических структур. Отсюда многослойность, как бы протяженность во всех направлениях – “вдаль” (территория для России всегда имела социальные и исторические измерения) и “вглубь” социального и человеческого материала, испытывающего воздействие преобразующих и разрушающих факторов. В этой толще меркнут и гаснут, трансформируются любые импульсы перемен, на любой тип действия находится соотвествующая форма противодействия, преимущественно пассивного, адаптивного. В итоге “понижающий трансформатор” работает на всех уровнях, приспосабливая импульсы перемен, откуда бы они ни исходили, к существующему образу жизни и сознания. Это относится и к “массе” (многочисленные “низовые”, по характеру жизни наиболее косные слои) и к разнообразныем группам элиты – консервативным, прогрессистским, эгоистическием и пр. И, разумеется, к бесконечной российской “глубинке”, отнюдь не только пространственной. Поэтому, в частности, в России никогда не были возможными эффективные (соответствующие каким бы то ни было замыслам и планам) изменения “сверху” – каждая волна перемен, навязанных волей власти или стечением обстоятельств, переходя от одного временного слоя к другому, от центра к периферии, трансформировались многократно, создавая как очаги молчаливого сопротивления, так и многообразные формы мимикрии и приспособления к переменчивым обстоятельствам. Сопротивление любым переменам (незавимо от их направленности) в России всегда опиралось прежде всего на эту инерцию социального и человеческого “материала”, в меньшей мере – на чье-то заинтересованное или привычное противодействие… Позднейшие фольклорно-политические вариации “хотели как лучше, и т. д.” разрабатывают ту же извечную модель» [Левада 2006, с. 276].
[41] «Запоздалая или «догоняющая» модернизация нигде и никогда не напоминала в ХХ в. плавный эволюционный процесс освоения достижений мирового прогресса на благо населения новых или обновленных государств. Использование определенных (прежде всего, военно-промышленных или просто “оружейных”) достижений западной цивилизации традиционными общественными системами, выход на поверхность новых национальных, клановых, религиозных разделений и амбиций, массовое нетерпение, а иногда еще и революционный авантюризм, – все эти факторы неизбежно придавали общественному развитию, если рассматривать его в глобальных масштабах ушедшего столетия, конвульсивный и болезненный характер. Практически все “догоняющие” страны и регионы воспроизводили не “рациональную”, а “иррациональную” составляющую европейской модели, т. е. скорее ее катаклизмы, чем ее преимущества. Вопреки всем расчетам прогрессистов и социалистов утопического периода (ХIХ в.) новые национальные консолидации и разграничения приобрели больший вес, чем классовые или идеологические. Одна из ошибок либералов и социалистов <заключалась> в том, что они считали нацию пережиточной, традиционной структурой, которая отмирает или теряет значение в модернизационных процессах. На деле же современные национальные консолидации, разграничения, символы, противопоставления, затрагивающие массовые переживания и комплексы – неизбежные продукты модернизации на определенных (“формирующих”) ее этапах. Точно так же как транснациональные образования на более поздних этапах. В Европе ситуация стала изменяться в пользу новой интеграции лишь к концу ХХ в., но положение во многих “догоняющих” странах (Азии, Африки) скорее осложнилось. Новые государства, избавляясь от колониализма, утверждают себя самым простым способом – противопоставлением “Западу” (а сейчас еще и “глобализму”)... Другая важная черта “догоняющих” обществ – неравномерность, разрыв во времени технических, экономических, социальных, политических, нравственных процессов. Отсюда парадоксальные сочетания разнопорядковых структур. Вопреки иллюзиям экономического детерминизма во многих странах традиционные диктатуры или деспотии в условиях привнесенного или милитаризованного экономического роста укреплялись, а то и уступали место не менее деспотическим и диктаторским “освободительным” режимам. Все эти “завихрения” прогресса Россия испытала, освоила, и – по всей видимости – до сих пор не преодолела» [Левада 2006, с. 275].
[42] После 2000 г., когда вышла книга «От мнений – к пониманию», Ю.А. Левада опубликовал, помимо прочего, более 20 статей по проблематике «советского человека». Работы последних шести лет по этой тематике, регулярно появлявшиеся в журнале нашего центра «Вестник общественного мнения», собраны им в книге «Ищем человека» [Левада 2006].
[43] «В обстановке общественного кризиса латентные компоненты каждой антиномии <составляющей структуру образца «хомо советикус»> выступают на поверхность и превращаются в мощный дестабилизирующий фактор» [Левада 1993, с. 24].
[44] Если под успехом понимать только европейские формы современного общества – с демократией, свободным рынком, высоким уровнем благосостояния населения, развитой системой социального обеспечения, образования, культуры, толерантностью, отказом от милитаризма, открытостью миру, интенсивным развитием технологий и т. п.
