Кафедра мировой политики
факультета мировой политики и мировой экономики Государственного Университета-Высшей Школы Экономики
МИРОВАЯ ПОЛИТИКА
В УСЛОВИЯХ КРИЗИСА
Учебное пособие
Под редакцией доктора политических наук,
Профессора С.В.Кортунова
Москва
2010
Содержание
Раздел I. Методологические и концептуальные вопросы
Глава первая. М.Лебедева. Мировая политика: политическая реальность и предметное поле дисциплины.
Глава вторая. М.Братерский. Интересы России в меняющейся мировой системе: политэкономический ракурс.
Глава третья. С.Кортунов. Национальная и международная безопасность: концептуальные основы.
Глава четвертая. М.Шкундин. Теория международных отношений в условиях глобализации.
Раздел II. Глобальные факторы мировой политики
Глава пятая. Ю.Рубинский. Глобальные вызовы и угрозы ХХI века.
Глава шестая. Е.Водопьянова. Информационный фактор в условиях мирового кризиса.
Глава седьмая. В.Соколов. Проблемы экологической безопасности.
Глава восьмая. А.Свечников. Глобальное изменение климата.
Глава девятая. В.Кулебякин, И.Синякин. ОМУ-терроризм - нарастающая военная угроза.
Глава десятая. В.Олеандров. ООН как универсальный механизм глобальной безопасности.
Раздел II. Региональные факторы мировой политики.
Глава одиннадцатая. М.Шкундин. Приоритеты внешней политики Барака Обамы.
Глава двенадцатая. С.Кортунов. Новая архитектура европейской безопасности.
Глава тринадцатая. Л.Ярошенко. Стратегическое партнерство ЕС и России: от ценностей к интересам?
Глава четырнадцатая. М.Евдотьева. ДОВСЕ: конец, или история с продолжением.
Глава пятнадцатая. Г.Мирский. Большой Ближний Восток и исламистский терроризм.
Глава шестнадцатая. С.Лунев. Восток в современной международной политической системе.
Глава семнадцатая. С.Демиденко. Арабский Восток в мировой политике.
Раздел III. Россия в мировой политике в условиях кризиса.
Глава восемнадцатая. М.Шкундин. Российская история и внешнеполитическая дискуссия.
Глава девятнадцатая. Ф.Шелов-Коведяев. Мировой кризис и инструментарий «мягкой силы» для России.
Глава двадцатая. С.Кортунов. Россия в мировой политике после кризиса.
Глава двадцать первая. О.Гаман-Голутвина. Политические элиты в современной мировой политике.
Глава двадцать вторая. И.Семененко. Образы России в зеркале мировой политики.
Заключение
Раздел I. Методологические и концептуальные вопросы.
Марина Михайловна Лебедева
профессор кафедры мировой политики
факультета мировой экономики
и мировой политики ГУ-ВШЭ
Глава первая.
Мировая политика: политическая реальность и предметное поле дисциплины.
Трансформация политической системы мира
С конца ХХ столетия наряду с устоявшимся термином «международные отношения» в научный оборот все настойчивее входит понятие «мировая политика». Есть основания для этого? Не происходит ли дублирование семантического ряда? Попробуем разобраться в этом вопросе.
Международные отношения возникают в начале ХХ в. в качестве самостоятельной дисциплины в Великобритании[1]. Их задачей становится поиск решения вопроса о том, что заставляет государства вступать в войны и как предотвратить столкновения подобные Первой мировой войне. Предотвратить Вторую мировую войну, как известно, не удалось. Тем не менее, в рамках дисциплины оказался накопленным огромный теоретический и эмпирический материал о ведущих государствах мира и их взаимоотношениях.
Во второй половине ХХ столетия происходят три важных события. Первое связано с крушением колониальной системы, в результате чего в единой политической системе мира, основанной на принципах национального суверенитета, которые были заложены мирными договорами 1648 г., оказались очень разнородные государства. Разумеется, в Вестфальской системе государства никогда не были однородными. Однако в ХХ столетии ко всем прочим параметрам разнородности (размер территории, экономическое развитие и т.п.) прибавилось еще одно – различие в отношении к самой Вестфальской системе, ставшей впервые за историю своего развития глобальной. На расслоение государств во второй половине ХХ в. по этому параметру обращает внимание, в частности Дж.Поджи[2]. Внутри этой системы стали формироваться и функционировать:
а) государства, ориентированные, преимущественно на Вестфальские межгосударственные отношения, признающие и отстаивающие принцип национального суверенитета (государства Модерна);
б) государства, которые в рамках интеграционных процессов в значительной степени перераспределили свой суверенитет в рамках наднациональных и внутринациональных институтов (государства Постмодерна);
в) государства традиционной культуры, строящие свои отношений в значительной степени на довестфальских принципах (родоплеменных и т.д.). Ранее многие из этих государств были колониями и не выступали самостоятельно на мировой арене (государства Премодерна). К этой же категории следует отнести несостоявшиеся государства, государства непризнанные или частично признанные – все они оказываются вне Вестфальской системы.
В результате в единой политической системе оказались принципиально различные государства. И эти различия увеличиваются. Исследуя современные государства, правда, в несколько в ином ракурсе, А.Ю. Мельвиль приходит к выводу о «разбегающейся политической вселенной»[3].
Второе важное событие конца ХХ в. заключается в активном выходе на мировую арену негосударственных транснациональных акторов – НПО, ТНК и т.д. На этот факт еще в начале 1970-х гг. обратили внимание Р. Кохэн и Дж. Най, которые писали об изменении политической системы мира основанной на принципах Вестфаля, где единственным актором было государство[4]. В дальнейшем активность транснациональных акторов сопровождалась следующими сдвигами:
а) увеличением их числа на мировой арене. (так, наблюдается резкий рост количества НПО – более 30 тыс., ТНК – более 70 тыс. и т.д.);
б) вовлечением большого количества людей в транснациональные отношения;
в) расширением географии их деятельности. В настоящее время различные транснациональные акторы действуют фактически по всему миру;
г) охватом ими практически всех сфер деятельности, включая сферу безопасности, которая традиционно была государственной. В качестве примера можно привести деятельность неправительственных организаций по борьбе за запрет противопехотных мин, или деятельность частных военных компаний (в том числе, Blackwater) в зонах конфликта.
д) появлением новых акторов, которые становятся транснациональными. В частности, приобретает собственные очертания в качестве транснационального актора «глобальные СМИ», т.е. СМИ ориентированные на всемирную, главным образом, англоязычную аудиторию. К их числу относятся, например, CNN, Sky News и др. каналы. Именно сетевая организация, по мнению О.В. Зегонова[5], позволяет такого рода СМИ несмотря на различия и конкуренцию, действовать как единому актору мировой политики, формируя глобальную повестку дня.
4) гибридизацией акторов, невозможностью жесткого разделения на государственные и негосударственные акторы, созданием различного типа партнерств государства и бизнеса, НПО и государства, бизнеса и НПО и т.п.
5) пересечением функций акторов, т.к. каждый из них, расширяя свои традиционные функции, начинает заниматься «не своим делом»: государство – бизнесом, НПО – безопасностью и т.п.
Наконец, третьим важнейшим моментом, повлиявшим на политическое развитие мира во второй половине ХХ столетия, стала научно-техническая революция. В результате нее слабому государству или даже небольшой группе людей оказывается под силу нанести ущерб другим, который ранее могли осуществить только ведущие государства-лидеры. Современный мир оказался зависимым не только от поведения сильных, но и слабых.
Изменения в различных политических сферах
Изменение политической организации мира не могло не повлиять на все сферы мировой политики. В области безопасности выход транснациональных акторов, а также размывание, ставшей привычной за более, чем 300-летнюю историю государтсвенно-центричной системы, а вместе с ней и идентичности, связанной с государством (француз, американец, немец и т.п.), породил феномен международного терроризма в лице «Аль-Каиды», выдвинувшей исламистский проект. Терроризм, разумеется, не новое явление, международные связи террористов были и ранее. Однако, если прежде террористические организации сосредотачивались на сепаратистских целях (например, баски) или действовали в рамках национально-освободительного движения, т.е. ставили своей целью приход к власти на ограниченной территории – в части государства, в государстве или группе государств, то лидеры «Аль-Каиды» выступили с проектом, подразумевающим распространения ислама в мировом масштабе. Главная проблема состоит именно в попытках активной реализации данного проекта на глобальном уровне путем террористических методов, что превращает проект в исламистский. Террористический же метод нужен, согласно представлениям лидеров «Аль-Каиды», для того, чтобы окончательно расшатать существующую политическую систему мира с лидерством в ней Соединенных Штатов[6].
Сам факт нападения «Аль-Каида» на территорию США 11 сентября 2001 г. явился политическим вызовом неправительственного образования сильнейшему в военно-политическом и экономическом отношениях государству в мире, которое стало символом государственно-центристской системы мира (не случайно, удары были нанесены по Всемирному торговому центру и Пентагону). США, будучи ведущей в военном отношении державой, оказались абсолютно беззащитными на своей же территории[7]. В принципе США здесь не исключение. Оборона любого государства веками выстраивалась так, что его потенциальным противником выступало другое государство. Внутренние угрозы всегда были характерны скорее для слабых государств и вели к переворотам, или дестабилизации. После 11 сентября 2001 г. это оказалось не так: стало очевидным, что «нападению изнутри» подвержено любое государство, в том числе и сильное.
Можно указывать, на идеалистичность исламистского проекта, его недостаточную проработанность на сегодняшний день, на то, что в конце ХIХ в. ультрареволюционные организации также использовали терроризм для попыток более справедливой, по их мнению, политической организации. И тем не менее, существенным отличием сегодняшнего терроризма, получившего название «международного», являются действия в принципиально иных условиях научно-технического развития.
Еще один важный момент, который следует учитывать, заключается в том, что исламистский проект возник в очень сложном регионе, крайне насыщенном конфликтами. Это и Ближневосточный конфликт, и иракский, и афганский конфликты, и конфликты на Кавказе, который географически примыкает к Ближнему и Среднему Востоку и который близок им в конфессиональном отношении, и др. конфликты. Наличие глобального проекта дает всем этим конфликтам принципиально иную идейную основу, превращая ряд частных конфликтов в «цивилизационное» противостояние и резко расширяя социальную базу поддержки альтернативного проекта.
В результате активной деятельности негосударственных акторов в регионе Большого Ближнего Востока там, пока, правда, лишь эвентуально, очерчивается союз государств (Ирана и Сирии) с негосударственными акторами («Хизбаллой» и ХАМАСОМ) как альтернатива существующей системе, образованной умеренными государствами[8]. Конечно, сейчас рано говорить о таком развитии событий, но факт возможности подобного пути свидетельствует о принципиально новых проблемах системы региональной, а вместе с ней и глобальной безопасности.
В связи с конфликтами и терроризмом в различных регионах мира по-новому встает проблема нераспространения оружия массового уничтожения, а также средств его доставки: с одной стороны, возникает опасность попадания его в руки террористов, с другой – разработки и использования нестабильными и/или непредсказуемыми государствами.
Транснационализируются не только террористические организации, но и преступность, незаконная торговля оружием, порождая «черные» и «серые» зоны мировой политики. Это красочно сформулировано героем Николса Кейджа в фильме «Оружейный барон», когда он признается, что создавал такие сложные схемы поставок оружия в развивающиеся страны, что часто сам не понимал, действует ли он законно, или нет.
Другим новым явлением в области безопасности стало масштабное вовлечение частных военных компаний в различную деятельность в конфликтных регионах. Вооруженные частные подразделения все чаще привлекают для охраны военных объектов, сопровождения гуманитарных грузов и т.п. Во время военной операции США в Ираке в 2003 г. каждый десятый человек, вовлеченный в нее с американской стороны, был из, так называемых, частных компаний по обеспечению безопасности (private security cоmpanies, PSC, или иногда используется название private military cоmpanies, PMC). Они решали вопросы логистики, обучения персонала и т.п. Еще более масштабное привлечение частных военных компаний в Ирак было после разгрома иракской армии. Они использовались для обучения иракских полицейских, обеспечения безопасности на нефтяных разработках, для переводов при допросе военнопленных и т.п.[9].
К услугам частных военных компаний обращаются не только государства, но и представители ТНК, которые нанимают их для охраны своих объектов; повстанцы, в частности, для обучения военному делу; межправительственные организации для помощи в организации миротворчества и др. В результате наблюдается своеобразная «приватизация» безопасности, что является еще одним свидетельством размывания Вестфальской политической системы мира, где сфера безопасности – прерогатива государства.
Само по себе привлечение частных компаний при решении военных проблем, а также вопросов, связанных с безопасностью, не является чем-то абсолютно новым. В той или иной форме и степени такое было и ранее. Однако, начиная с 1990-х гг. в этой области произошли качественные изменения. Прежде всего следует отметить, что резко возросли масштабы деятельности частных компаний в военной сфере и сфере безопасности, а также расширился «ассортимент» предлагаемых ими услуг. В связи с последним И.А. Сафранчук предлагает выделять три вида компаний: «1) частные военные компании (ЧВК, private military company – PMC) – они воюют сами или помогают воевать заказчику; 2) частные компании безопасности (ЧКБ, Private Security Company – PSC) или транснациональные компании безопасности (ТНКБ, Transnational Security Company – TSC) – они обеспечивают физическую безопасность объекта или лица (лиц) на определенной территории; 3) компании, предоставляющие нелегальные услуги (КНЛУ, Non-legal Service Provider - NSP) – они выполняют функции, от которых отказываются военные в высокотехнологичных армиях»[10].
Расширилось также число «заказчиков», которые стали обращаться к помощи таких частных компаний. По всей вероятности, тенденция обращения к этим компаниям за услугами будет только усиливаться. В результате, как отмечает И.А.Сафранчук, их деятельность оказалась востребованной, что и послужило стимулом к дальнейшему развитию данного вида бизнеса. Одновременно в результате окончания холодной войны, ликвидации ОВД на рынке труда оказались хорошо подготовленные военные профессионалы. Все это дало возможность частным лицам создать такие компании, которые оказались конкурентоспособными по сравнению с государственными силами. Более того, частные силы имеют ряд преимуществ: они готовы действовать в любом регионе, достаточно мобильны и гибки, поскольку не требуют длительных согласований при принятии решений[11]. Но в этом, представляется, и их особая опасность. Будучи готовыми действовать где угодно и когда угодно, причем, в условиях научно-технической революции; решать задачи, которые не регулируются международным правом, поскольку выходят за рамки межгосударственных отношений, частные военные компании «на службе» авторитарных режимов, а также некоторых негосударственных акторов (например, радикально настроенных групп) фактически способны силовым способом воздействовать на политическую систему мира.
Разумеется, отчасти деятельность таких компаний отслеживается и контролируется. При этом используются различные средства: деятельность спецслужб, национальное законодательство различных стран, а также международное законодательство и международное сотрудничество. Однако полностью регулировать все возникающие вопросы и проблемы в деятельности частных силовых компаний невозможно. При этом грань между законной и незаконной их деятельностью оказывается весьма тонкой, а противоречие политических интересов различных стран значительно ограничивает межгосударственное сотрудничество.
Наконец, последний аспект, который следует отметить в связи с проблемами безопасности: происходит «расслоение» не только государств, но и их ресурсного потенциала. Если ранее ведущим ресурсом была военная сила, затем экономика (послевоенное развитие Германии и Японии – яркий пример того, как государства становятся политически влиятельными за счет экономического развития), то сегодня ресурсный потенциал – крайне разнообразен. Оборотной стороной этого факта оказывается то, что проблемами безопасности охватывает самые разнообразные области – экономику, энергетику, экологию и т.п., т.е. все то, что получило название «мягкой безопасности».
Названные проблемы не снимают, конечно, с повестки дня и традиционные аспекты международной безопасности.
Расслоение государств, транснационализация и гибридизация акторов, а также научно-технические инновации проявляются в политико-экономической и финансовой сферах на глобальном уровне, что, в частности, и нашло отражение в кризисе 1997/1998 гг., а затем и в современном кризисе.
Сегодня недостатка идей и представлений относительно причин современного кризиса нет. Кризис, охвативший современный мир, - одна из наиболее дискутируемых проблем. От обсуждения финансовых его аспектов перешли к экономическим, а потом и к более общим. Несомненно, и финансовые и экономические, и другие причины повлияли на развитие кризиса. В частности, инновационные продукты, получившие широкое развитие в банковском секторе, и далеко не всегда оправданные реальным производством, внесли свой вклад в развитие кризиса. Однако, представляется, что кризис, с которым мы сегодня столкнулись, стал прежде всего следствием кризиса Вестфальской (государственно-центристской) политической системы мира и одновременно фактором, ведущим к ее дальнейшему разрушению. На интуитивном уровне то, что финансовый и экономический кризис есть, по сути, проявление кризиса политического, чувствуется многими. Необходимо подчеркнуть только, что в отличие от других кризисов, которые порождались или сопровождались политическими кризисами, современный обусловлен не проблемами политической системой одного или нескольких государств, а именно политической системой мира как таковой.
Обращаясь к анализу кризиса конца 1990-х гг., М.В. Харкевич отмечает, что тогда С. Стрэндж возложила вину за кризис на проблемы Вестфальской системы. «На начальном этапе развития система национальных государств и рынок, по мнению С. Стрэндж, находились между собой в органичной связи. Государствам нужен был экономический рост и система кредитования, а производство и торговля нуждались в безопасности. Однако развитие экономической системы до глобальных масштабов создало, по крайней мере, три проблемы для системы государств, с которыми она не в состоянии справиться. Это управление мировой финансовой системой, защита окружающей среды и сохранение социально-экономического баланса между богатыми и сильными, с одной стороны, и бедными и слабыми, с другой»[12]. Таким образом, одной из важнейших составляющих, которая привела к кризису оказалось противоречие между национальными интересами отдельных государств и экономической системой в целом, ставшей глобальной.
В условиях современного кризиса ситуация намного усложнилась. Сегодня мы отчетливо наблюдаем несоответствие основных принципов и правил государственно-центристской организации мира современным реалиям, для которых эти правила все чаще оказываются слишком «узкими». Выход за пределы «правил» проявляется во всех областях и экономический кризис, похоже, не является здесь исключением. Иными словами, система, в которой государства во вне «отвечали за все», перестает работать эффективно, а как следствие, мир оказывается плохо управляемым.
Все эти процессы, связанные с изменением политической системы мира влекут за собой целую цепочку новых феноменов, к числу которых относится размывание ролей (функций) акторов и их гибридизация. Ранее государства, действовали на экономической арене, но их главная задача оставалась политической, в то время как транснациональные корпорации были ориентированы на получение прибыли.
В принципе традиционные функции остались за акторами, но каждый из них все чаще и в большей степени «залезает на чужую территорию». В итоге «границы ответственности» акторов становятся все менее четкими, а поведение - более рискованным, что ведет к плохой предсказуемости и кризисам. Так, за последние время ряд государств стал заниматься несвойственной им ранее, по крайней мере в такой степени, деятельностью – "зарабатыванием" денег, и это стало одной из причин кризиса. Иными словами, государства стали работать как корпорации. В частности, по этому пути пошла Исландия, которая в большом количестве скупала европейские кампании, набирая при этом долги. В результате она оказалась на грани дефолта. В отношении частных структур существуют механизмы, препятствующие подобному рискованному поведению, но эти механизмы не действуют, если на рынке оказывается национальное государство.
Следующий важный момент в этой сфере заключается в том, что расслоение государств, возникновение непризнанных, или частично признанных государств ставит бизнес в затруднительное положение. Бизнес нередко оказывается в противоречивой ситуации. Например, компания Benetton, выпускающая одежду и аксессуары, решила развивать поставки своих товаров в Абхазию. На это резко отреагировала Грузия, заявив, что Абхазия - часть ее территории, поэтому все вопросы должны быть согласованы с грузинской стороной[13]. Таких примеров множество.
Наконец, последнее, на что необходимо обратить внимание, говоря о политической составляющей финансово-экономической сферы. Это усиливающие масштабы транснационализации. Не только крупные транснациональные корпорации работают вне пределов национальных границ, но также средний и малый бизнес. В настоящее время примерно каждое третье предприятие среднего и малого бизнеса США и каждое седьмое Японии работает на транснациональном уровне[14]. Они имеют достаточно гибкие, в значительной степени сетевые структуры, которые хорошо приспосабливаются к местным условиям.
Говоря об усиливающейся транснационализации бизнеса, необходимо иметь в виду и то обстоятельство, что многое здесь зависит от региона. В целом ряде африканских стран, где ВПП на душу населения, составлял менее 100 долларов, выходить не только за рамки национальных границ, но и пределы отдельных населенных пунктов, просто не с чем. Но эта сторона как раз свидетельствует о другой тенденции – расслоении государств и регионов.
Сегодня поиск выхода из кризиса стал задачей номер один. Однако, как правило, решения пытаются найти по принципу «симптоматического лечения», т.е. изменения отдельных правил поведения (например, предусмотреть механизмы, не позволяющие государству действовать на мировой арене подобно экономическому игроку). В определенной степени, конечно, это позволит снизить кризисную напряженность, но не приведет к решению проблемы, поскольку не затрагивает ее сущностных характеристик.
Общий вывод, к которому можно придти, анализируя политические аспекты финансово-экономической сфере, заключается в том, что в результате сдвигов, происходящих в рамках Вестфальской политической системы мира, данная сфера оказывается крайне неустойчивой.
Изменения в социально-гуманитарной сфере в связи с транснационализацией и другими описанными выше феноменами изучены, пожалуй, в меньшей степени, чем в предыдущих двух областях. Здесь пока нет таких событий, подобных террористическим атакам 2001 г. или экономическому кризису, заставивших усилить осмысление, или, по крайней мере, описание того, что произошло. Однако в целом в социально-гуманитарной сфере прослеживаются аналогичные тенденции. Их внимательный анализ тем более важен для предотвращения масштабных кризисов и смягчения негативных моментов, проявляющихся в первых двух сферах.
Одной из таких тенденций, как и в других сферах, является расширение функций акторов. В результате крупные корпорации берут на себя часть несвойственных им ранее функций, превращаются в своеобразные "государства" со своими системами образования, здравоохранения, социальной защиты и т.п. На международном уровне все активнее создаются практики социальной ответственности бизнеса, которые формируются и развиваются при поддержке ООН, о чем свидетельствует, например, появление в 2005 г. Глобального договора.
Усиливается внимание к ценностному компоненту, что нашло явное отражение в исламистском проекте. Одновременно различные государства проявляют все больше внимания к «мягкой силе», к имиджевой стороне путем развития сотрудничества с неправительственными организациями в рамках публичной дипломатии, создания телевизионных каналов и т.п.
Сфера образования – одна из тех, где довольно ярко проявляются описанные выше феномены и тенденции. Так, Болонский процесс может служить примером того, как интеграционные процессы, инициированные на уровне государств, подписавших Болонскую Декларацию, в значительной степени реализуются на уровне университетов – негосударственных акторов. При этом европейская интеграция в области образования давно вышла за рамки ЕС, а само образование, прежде всего высшее, отчетливо приобретает политикообразующую функцию[15]
.
Таким образом, политическая реальность в конце ХХ – начале ХХ1 вв. претерпела значительные изменения. Она более не сводится к исключительно межгосударственному взаимодействию, как это было в недалеком прошлом.
Международные отношения и мировая политика
Насколько существенны изменения современно политической реальности по сравнению с первой половиной ХХ в.? В зависимости от ответа на этот вопрос следует и определять предметное поле мировой политики. Если придерживаться точки зрения, что эти изменения относятся к периферийной сфере, а государства в полной мере по-прежнему определяют и контролируют политику во внешней сфере, то нет необходимости выстраивать новое предметное поле для науки, которая родилась в начале ХХ в., и мировая политика выступает лишь синонимом понятия «международные отношения». Более того, как иногда подчеркивается в российской литературе, понятие «международные отношения» семантически вовсе не подразумевают, что они межгосударственные. На самом деле это не так, поскольку при возникновении понятие «международные отношения» (international relations) описывало отношения между государствам-нациям (nation-state), т.е. государствам в рамках Вестфальской системы. Но главное все-таки не в семантике.
Если признать принципиальный характер современных макрополитических изменений, то за международными отношениями остается традиционной областью исследований, связанной с межгосударственными отношениями, которые составляют основную часть современной политической системы мира на сегодняшний день. Мировая политика как научная дисциплина призвана изучать политическую систему мира (макрополитический уровень) и включать в себя как деятельность негосударственных акторов, так и классические международные отношения (межгосударственные). Это точка зрения является довольно распространенной, как среди зарубежных[16], так и отечественных авторов[17]. Она нашла отражение и в довольно известном словаре по международным отношениям под редакцией Г. Эванса и Дж. Ньюнхэма, которые пишут, что «в отличие от международных отношений или международной политики этот термин (мировая политика – М.Л.) не относится исключительно к межгосударственным отношениям»[18].
Тем не менее, остается вопрос: почему все же многие исследователи, которые не видят принципиальных изменений, происходящих в современном мире по сравнению с прошлым охотно используют термин «мировая политика» в качестве синонима «международных отношений»? Почему им недостаточны рамки международных отношений?
Ответ на эти вопросы, как представляется, следует искать прежде всего в истории развития научной дисциплины «международные отношения». Эта область в разных странах изначально развивалась на базе различных научных дисциплин – права, истории, социологии и др. Затем, по мере развития научного взаимодействия между странами, нередко стали подчеркивать междисциплинарный характер международных отношений, указывая, что это область знания, включающая в себя исторические, экономические, юридические и другие политологические дисциплины.
Принцип междисциплинарности укрепился в отечественных работах по международным отношениям. В 1969 г. в СССР на страницах журнала «Мировая экономика и международные отношений» прошла дискуссия относительно междисциплинарности[19]. Она расширила представления о предмете, который ранее в СССР сводился фактически к историческому анализу международных отношений. В дальнейшем, правда, международные проблемы стали описываться скорее с точки зрения многодисциплиплинарного, а не междисциплинарного подхода. Впрочем, такое положение было характерно не только для отечественной науки, но, хотя может быть и в несколько меньшей степени, также для западных исследований.
Принцип междисциплинарности, несомненно, сыграл свою позитивную роль, дав возможность учитывать влияние различных факторов на международную среду, особенно тем, кто занят практической работой. Этот принцип очень важен при подготовке кадров в области международных отношений, поскольку позволяет будущим специалистам хорошо ориентироваться в международной проблематике. Поэтому в настоящее время он нередко лежит в основе университетских программ по международным отношениям. Так, междисциплинарности строго следуют, например Парижский институт политических наук (Institut d’Etudes Politiques de Paris, IEP – Sciences Po), Московский государственный институт международных отношений, а также другие российские университеты, ведущие подготовку по направлению «международные отношения».
В то же время при определении предметной области научной дисциплины принцип междисцилинарности оказывает плохую услугу: политическая составляющая, являющаяся главной для международных отношений, «растворяется» среди других. Понятие «мировая политика» дает возможность четко обозначить предметную область. В самом ее названии содержится указание на то, что она призвана изучать именно политическую компоненту современного мира при учете, разумеется, достижений смежных областей знания, которые, кстати, сформировали свои дисциплины – мировую экономику, международные экономические отношения, международное право и т.д. В необходимости более четкого определения предметной области видится основная причина того, что многие исследователи, работающие в разных теоретических традициях, склонны использовать понятие «мировая политика».
Определив предметную область мировой политики, мы сталкиваемся с другой проблемой: как мировая политика соотносится с политологией, которая еще до возникновения международных отношений в качестве научной дисциплины вычленила политический аспект, правда, фактически ограничив его рамками национального государства? И здесь вновь необходимо обратится к истории формирования и развития науки, но теперь уже двух дисциплин – международных отношений и политологии.
Политология, в отличие от международных отношений, была сосредоточена на изучении политической системы самих государств и политических процессов, протекающих на национальном уровне. Все, выходящее за пределы национальных границ, долгое время оставалось на периферии научного интереса политологов и фактически было отдано «международникам», хотя политологи сохраняли в незначительном объеме международную проблематику и на уровне отдельных исследований, и в учебной литературе[20]. Акцент обеих дисциплин на государстве не был уникальным. Практически все социальные науки Х1Х – ХХ вв. оказались ориентированными на изучение государства и межгосударственных отношений[21].
В результате две научные дисциплины – политология и международные отношения до второй половины ХХ столетия существовали в значительной степени параллельно друг другу, поскольку объекты исследования этих дисциплин были различны, хотя их представители часто работали на одном факультете. Пожалуй, лишь сравнительная политология, занимавшаяся сравнительным изучением политических систем разных стран, по объекту исследования была близка международным отношениям, точнее той ее области, которая изучала проблемы отдельных стран и регионов (area studies)[22]. Однако и здесь полноценного диалога не получилось: слишком различен был понятийный аппарат двух развивающихся самостоятельно научных дисциплин. Итогом всего этого стало формирование отдельных профессиональных сообществ, как на национальном уровне, так и на международном – International Political Science Association у политологов и International Studies Association, ISA (формально Североамериканская ассоциация, но, по сути, международная) – у «международников», со своими профильными журналами, конференциями и т.д. Такое разделение во многом продолжается и в настоящее время, хотя, конечно, существует «пересечение» проблематик, и можно назвать имена С. Хантингтона, Р. Даля и других авторов, прежде всего современных, которых трудно однозначно отнести к «международникам» или политологам.
Первый достаточно устойчивый взаимный интерес политологов и «международников» друг к другу обнаруживается в конце 1960-х – начале 1970-х. В этот период, с одной стороны, происходит активизация негосударственных акторов, развиваются процессы интеграции, все больше размываются границы между внешней и внутренней политикой. С другой стороны, «совместное существование» политологов и специалистов в области международных отношений на одних факультетских территориях в университетах приносит свои плоды. В результате появляются исследования, показывающие, что внешняя и внутренняя политика представляют собой целостность. Среди них работа Г. Аллисона[23], который на примере анализа Кубинского кризиса 1962 г. продемонстрировал, что внешняя политика государства должна рассматриваться как взаимодействие и конкуренция различных структур внутри государства. Было показано, что национальный интерес вырабатывается путем компромиссных решений различных групп, а не является изначально заданным. Позднее Р. Патнэм обнаружил, что международные договоры, которые заключает государство, являются своеобразным «двойным компромиссом», с одной стороны, между государствами, подписывающими договор, а с другой – внутри каждого государства, т.к. международный договор требует согласования между различными ведомствами, ведущими политическими партиями и т.п.[24].
Одновременно в 1970-е годы исследователи, которые занимались изучением международных отношений, обратили внимание на возрастание роли экономического фактора в мире. Толчком к интенсификации этих работ послужил энергетический кризис 1973-1974 гг. В последующие годы стали активно проводиться исследования по выявлению взаимосвязи между внутренней политикой разных стран и международной политической экономией. Вопросы, которые изучались в рамках этого направления, были ориентированы на анализ детерминант внешней экономической политики государств и стратегий различных корпораций. Большинство исследований носило эмпирически характер. В них анализировались конкретные случаи, которые имели место в странах Латинской Америки и других регионах. В целом эти исследования показали, что внутриполитическая организация государства оказывает существенное влияние на экономическое поведение, как на национальном, так и на наднациональном уровнях[25].
Между политологией и международными отношениями стало выстраиваться, хотя и узкое, но все же некое единое поле. Новым толчком для его развития послужили события в Советском Союзе конца 1980-х годов, других бывших социалистических странах, а также окончание холодной войны. Становилось все более очевидным, что по-отдельности ни политологи, ни «международники» не могут адекватно проанализировать и понять суть произошедшего, а тем более спрогнозировать подобные политические сдвиги в будущем. По поводу последнего аспекта в довольно язвительной форме высказался американский историк Дж. Геддис[26], обвинив фактически политическую науку и международные отношения в несостоятельности.
В ответ последовал, в том числе, и призыв к созданию единой политической науки, объединяющей специалистов в области международных отношений и политологов. Об этой единой политологии заговорили в 1990-е гг. американские исследователи, в частности, Е.Милнер[27] и особенно интенсивно Б. де Москито,[28] когда в 2000 г. он стал Президентом Ассоциации международных исследований (International Studies Association, ISA). Поднималась эта проблема и в отечественных публикациях[29]. Следует подчеркнуть, что конкретных работ, которые выполнены на пересечении внутри- и внешнеполитической проблематики, огромное множество. В данном случае речь идет именно о построении единой научной дисциплины.
Формирование единой политологической дисциплины упирается не только в проблемы, имеющие научный характер, но также в организационные вопросы. Разделение международных отношений и политической науки имело институциональные аспекты, а значит, возможное слияние их будет затрагивать статусные, финансовые, организационные и другие интересы множества людей. Особенно эти вопросы оказываются чувствительными для наиболее разветвленной и институционализированной американской науки. Именно поэтому американские и европейские исследователи, предпочитают не проводить жесткого различия между мировой политикой и международными отношениями. Возможно, причины этого как раз в том, что такое различение может весьма болезненно затронуть институциональные основы развития американской науки со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Иное положение дел сложилось в отечественной науке. Международные отношения оказались здесь «старше» политологии с точки зрения формирования большинства основных признаков институциализации научной дисциплины. В Советском Союзе существовали институты Академии наук, занимающиеся изучением международных отношений, были профессиональные журналы, велась подготовка кадров. Правда, делалось все это в основном историками.
Отечественная политология фактически институциализируется только в 1990-е годы, хотя, конечно, и ранее выпускались отдельные работы, существовала Советская ассоциация политических наук, а в 1979 г. в Москве даже прошел Х1 Конгресс Международной ассоциации политических наук.
Похоже, что именно небольшие масштабы и относительно слабая степень институциализации позволили отечественным исследователям довольно легко открыть дискуссию о понимании того, что собой представляет мировая политика. Однако выстроить предметное поле политической науки, которая бы объединила исследования субнационального, национального и наднационального уровней политики вряд ли в силах какой-либо одной национальной школе. С этой задачей можно справиться лишь совместными усилиями исследователей из разных стран.
М.В. Братерский
профессор кафедры мировой политики
факультета мировой экономики и мировой политики
ГУ-ВШЭ
Глава вторая.
Интересы России в меняющейся мировой системе: политэкономический ракурс
Сегодня, в условиях мирового финансово-экономического кризиса, активно обсуждаются связанные с ним вопросы: каковы пути выхода из кризиса, какие меры помогут странам из него выйти, какие государства выйдут из кризиса менее пострадавшими, какие – более ослабленными.
Ведущаяся на разных уровнях дискуссия не ограничивается обозначенным кругом вопросов. В конце прошлого года энергично обсуждалась тема о том, кто виноват в нынешнем кризисе. В преддверии апрельского финансового саммита в Лондоне политики, эксперты и журналисты заговорили и необходимости и путях реформирования существующей финансово-экономической архитектуры мира. Выдвигались идеи реформирования мировых финансовых институтов, изменения их повестки дня и системы управления ими, обсуждалась идея замены нынешней мировой резервной валюты (доллара) другими инструментами – SDR, корзинами валют, включающими валюты новых экономических гигантов. Не прекращается дискуссия о создании новых международных финансовых институтов, и некоторые шаги в этом направлении уже сделаны, прорабатываются вопросы об усилении регулирования международных и национальных финансовых рынков.
Центральной особенностью нынешней дискуссии является ее глобальный характер и смешение в ней традиционных областей экспертизы: внешнеполитическое сообщество сегодня обсуждает мировые финансы, причем в таком масштабе, что организация мировых финансов совершенно справедливо начинает рассматриваться как воплощение внешней политики. Экономисты оказались вовлечены во внешнеполитическую дискуссию, они поднимают вопросы, традиционно проходящие «по другому ведомству». В центр обсуждения выдвинулись темы, которые в последние десятилетия не поднимались и считались решенными раз и навсегда. Обсуждение вырвалось за идеологические рамки «Вашингтонского консенсуса» и поставило в центр дискуссии такие вопросы как: чьи интересы обслуживает либерализация внешней торговли и мировых рынков капитала? Какое влияние на национальные экономики и развитие мировой экономики оказывают решения МВФ, Мирового Банка и ВТО? В чьих интересах принимаются эти решения, каков механизм принятия этих решений? Чьи интересы обслуживает современная мировая финансовая система? Какая мировая финансовая система будет лучше отвечать интересам стран с растущими экономиками? Можно ли и нужно ли менять нынешнюю систему? Какая национальная экономическая и финансовая политика является эффективной? Следует ли национальному государству предпринимать целенаправленные усилия по защите своих граждан, компаний и производств в условиях глобализации?
Рассматриваемые сегодня вопросы не всегда новы, хотя, и не поднимались раньше с такой остротой. Обозначенный круг тем активно разрабатывался мировой (международной) политической экономией[30] в конце 1970-х – 1980-х гг. в условиях начавшихся процессов глобализации. Позже, с окончанием «холодной войны» и укреплением либерализма как официальной мировой идеологии, исследования в области мировой политэкономии были приостановлены, их финансирование почти полностью прекратилось.
Сегодня мировая политэкономия опять возвращается в академические аудитории и теснит традиционную для последних десятилетий исследовательскую повестку дня, базирующуюся на вопросах международной безопасности, нераспространения ОМУ и региональных конфликтов.
Предыстория мировой политической экономии
Несмотря на то, что история развития современной мировой политэкономии отсчитывается с 1970-х гг., ее корни лежат гораздо глубже. Интеллектуальную традицию МПЭ можно проследить с эпохи Просвещения, то есть с ХVII–ХVIII вв. В то время не существовало отдельно экономических и политических дисциплин, существовала лишь политическая экономия – исследования экономических аспектов политики. Термин «политэкономия»[31] впервые применил в 1671 г. Вильям Петти, реформатор административной системы Англии.
Все экономисты - классики ХVIII и ХIХ веков, начиная от французских просветителей, и заканчивая Адамом Смитом, рассматривали свою дисциплину как «политическую экономию» - единую общественную дисциплину, тесно связанную с изучением моральной философии. Первые университетские кафедры, организованные для изучения и преподавания основ функционирования экономики, назывались кафедрами политэкономии, а первый фундаментальный труд, объединивший в себе все известные экономические знания к середине ХIХ века, был написан Джоном Стюартом Миллом и назывался «Принципы политической экономии».[32]
Вскоре после Милла, однако, единая политико-экономическая дисциплина раскололась. Вместо общей концепции, описывающий комплексную политико-экономическую структуру общества, начали кристаллизоваться два подхода, две сферы изучения законов общественной жизни. Одна из концепций оказалась связана с «обществом» - частным сектором, основанном на договоре и децентрализованной структуре рынка, и направила свое внимание в основном на вопросы производства и распределения. Другая концепция поставила в центр своего взгляда на мир «государство», основанное на принуждении, и сконцентрировалась на вопросах власти, процессе централизованного принятия решений, вопросах разрешения конфликтов. Соответственным образом были реорганизованы и университетские кафедры, в жизни академии появились «экономика» и «политическая наука» («политология»).
Основной причиной разделения единой прежде дисциплины на две стала формализация экономических исследований и растущее абстрагирование экономической теории. В конце ХIХ века в результате «маржиналистской» революции (использования дифференциального исчисления для изучения влияния малых (маржинальных) изменений в цене и количестве товаров) возникла неоклассическая экономическая школа, и это развитие экономической мысли окончательно закрепило раскол экономики и политической науки. С этого момента экономисты взялись за реализацию задачи создания «чистой науки» - экономической дисциплины, свободной от сиюминутных влияний реальной жизни. Довольно скоро экономисты дистанцировались от практической политики и нормативных вопросов, а ученые, которых сильнее привлекали вопросы функционирования политических институтов и управления, сконцентрировались в дисциплине, получившей название «политическая наука» («политология») и занялись вопросами исследования функционирования политических систем.
Развод между двумя дисциплинами никогда не был полным и абсолютным, всегда находились ученые, которых интересовала взаимосвязь между поиском богатства и стремлением к власти. Попытки исследовать вопросы рынка и власти в комплексе были особенно заметными на крайних флангах идеологического спектра, среди правых либералов, которые пытались защитить капитализм от репрессивной власти государства, и среди левых марксистов, которые считали политическую надстройку производной от экономического базиса общества. Встречались исключения из общего правила и среди идеологически неангажированных ученых. В качестве примеров последних можно привести Джона Мэйнарда Кейнса, который занимался вопросами взаимосвязи между рынками и политикой, а также Херберта Фейза, писавшего о политике мировой финансовой системы перед Первой мировой войной.
Тем не менее, к средине ХХ века взаимосвязь между экономикой и политической наукой почти полностью исчезла, обе дисциплины разработали очень разные теоретические аппараты и обособились друг от друга. Единственным исключением оставалась левая традиция, которая продолжала исследовать вопросы взаимодействия богатых и бедных стран. В начале века левая мысль формулировала исследовательскую проблему как «экономический империализм», продолжая идеи Дж. Гобсона[33], Р. Люксембург[34] и В.И. Ленина[35]. Позже, с наступление эпохи деколонизации, дискуссия обратилась к различным аспектам теории зависимости, теории капиталистического центра и периферии, а также к политическим причинам экономической отсталости развивающихся стран. Взаимное отчуждение двух дисциплин было преодолено лишь в 1970 г., когда Сюзан Стрейндж опубликовала свою статью-манифест[36] и призвала экономистов и политологов прекратить «диалог глухих». Она отмечала, что обе дисциплины слишком замкнулись в своих рамках, и игнорируют фундаментальные изменения, происходящие в мировой экономике и мировой политике. Она была не одинока в понимании того, что политика и экономика в современном мире становятся все более взаимосвязанными и требуют комплексного изучения. В 1968 г. Ричард Купер опубликовал свою работу о политических вызовах растущей экономической взаимозависимости отдельных стран[37], в 1970 г. Чарльз Киндлебергер также выпустил книгу о растущих противоречиях между экономическими и политическими интересами в взаимозависимом мире[38]. 1970-е гг. можно считать временем возрождения политэкономической традиции изучения международных отношений, и начальный период развития этой дисциплины в новых условиях связан прежде всего с именами Роберта Кеохане, Сюзан Стрейндж, Джозефа Ная и Стивена Краснера.
Основные концепции МПЭ
Мировая политическая экономия разработала несколько базовых концепций, составляющий основу аналитического аппарата при исследовании взаимосвязей мировой политики и экономики. В первую очередь следует остановиться на концепции комплексной взаимозависимости (Theory of Complex Interdependence), которая была сформулирована Р. Кеохане и Дж. Наем в ставшей классической книге Power and Interdependence[39], вышедшей в 1977 г. Комплексная взаимозависимость определялась авторами как ситуация, возникшая в международных отношениях в результате расширения мировой торговли и финансовых связей, в которой 1) между обществами, государствами и другими субъектами международной жизни устанавливаются множественные каналы коммуникации; 2) размывается иерархия ключевых проблем международных отношений, различные вопросы оказываются связанными между собой самым неожиданным образом, и иерархическая еще недавно повестка дня государств в МО становится комплексной; 3) в международных отношениях снижается эффективность военной силы и механизмов принуждения, более эффективным инструментом решения проблем становится поиск взаимных интересов.
В своей работе Кеохане и Най впервые отошли от традиционного понимания международных отношений, которое предполагает ведущую роль государства в международных вопросах и наличие иерархии вопросов в мировой политике, центральное место в которой занимают вопросы безопасности, военной силы и принуждения (реализм). Авторы доказывают, что снижение эффективности военной силы как внешнеполитического инструмента и, наоборот, усиление экономической и других форм взаимозависимости между государствами повышают шансы на сотрудничество и позитивное взаимодействие между государствами. Повестка дня мировой политики становится все более сложной, далеко выходит за рамки вопросов международной безопасности. Причиной такого положения дел является диффузия и фрагментация власти в экономических вопросах, что, в свою очередь, происходит из-за растущей взаимосвязи национальных экономики различных государств.
Государства по-прежнему остаются самыми важными игроками в международных отношениях, но в ситуации глобализирующихся мировых рынков государства уже не могут определять результаты взаимодействия. В процесс включаются множество новых игроков, которые обладают экономическими ресурсами и располагают собственными каналами коммуникации, формируют свои интересы и транснациональные коалиции, причем это происходит вне зон контроля министерств иностранных дел и советов национальной безопасности.
В конце 1970-х гг, когда Кеохане и Най выступили со своей революционной концепцией (сегодня она представляется очевидной, существовавшей всегда), она описывала систему отношений, сложившуюся на тот момент между развитыми индустриальными странами. На сегодняшний день эти изменения в системе международных отношений охватили уже большую часть мира, и в продвижении своих международных интересов государства в большей степени полагаются на координацию усилий национальных экономических игроков, чем на действия в традиционном внешнеполитическом поле.
Импульс развитию мировой политической экономии как дисциплине был дан ростом взаимозависимости национальных экономик после Второй мировой войны. Почему менялась система мировых хозяйственных и политических отношений? Чего можно было ожидать в будущем? – в основе этих вопросов лежала проблема взаимодействия экономических и политических факторов в международных отношениях. Основная задача новой дисциплины в тот период состояла в осмыслении природы этих взаимоотношений и выявлении ведущей и ведомой силы: управляют ли экономические интересы внешней политикой или наоборот, государственная политика является ведущей силой изменений в мировой экономике.
Вопрос о взаимоотношении политических и экономических факторов в международных отношениях был поставлен в специфическом контексте. В первые десятилетия после окончания Второй мировой войны военная, политическая и экономическая мощь была сконцентрирована в Соединенных Штатах, но в 1970-х гг. ситуация начала меняться. Американское экономические превосходство над остальным миром начало ослабевать, и специалисты начали задаваться вопросом, как это отразится на политической стороне международных отношений, не приведет ли этот процесс к началу периода политической нестабильности в мире?
В ходе развернувшейся дискуссии родилась концепция, которая сегодня известна как теория управляемой стабильности (Hegemonic Stability Theory, HST). В основу теории было положено допущение, что здоровье и стабильность глобальной экономики каким-то образом зависит от наличия в ней экономической и политической державы-гегемона. Как позже сформулировал Кеохане: «…теория утверждает, что структура влияния, контролируемая одной державой, наилучшим образом способствует формированию сильных международных режимов, которые обладают достаточной четкостью, и которым подчиняются»[40]. Более подробно центральное положение теории управляемой стабильности сформулировал Чарльз Киндлбергер: « Международной экономической и финансовой системе требуется лидер – страна, которая, сознательно или бессознательно, готова выработать и интернационализировать некую систему правил, устанавливать стандарты поведения для других стран и добиваться исполнения странами этих стандартов, брать на себя большую часть расходов по поддержанию этой системы и, особенно, готова взять на себя обязательства поддерживать невыгодные для себя меры, а именно: покупать излишки товаров, поддерживать поток инвестиций и предоставлять скидки на свои коммерческие бумаги».[41]
Теория управляемой стабильности базировалась на исторических наблюдениях. В период конца ХIХ–середины ХХ веков наблюдалась жесткая корреляция между мировой гегемонией одной из великих держав и периодом стабильности в мировых экономических отношениях. В начале этого периода лидером выступала Великобритания, а в мире процветал Pax Britannica, основанный на «золотом стандарте». В период между мировыми войнами мирового лидера не существовало: Великобритания уже не способна была выполнять эту роль, а Соединенные Штаты были к ней еще не готовы политически. Этот период в мировой экономике характеризовался экономическим кризисом, протекционизмом и снижением объемов мировой торговли и инвестиций. После Второй мировой войны, во время действия Бреттон-Вудс, мировым гегемоном стали Соединенные Штаты, а вокруг них сформировался Pax Americana. Из этих наблюдений следовал вывод: «Для того, чтобы стабилизировать мировую экономику, нужна держава-стабилизатор, единственная держава-стабилизатор».[42]
Отмечалось, что для поддержания стабильности в мировой экономической системе требуется выполнение трех условий: поддержание открытого импорту рынка, выделение долгосрочного контрцикличного кредитования и массированное краткосрочное кредитование в случае финансового кризиса. Поскольку такие меры довольно обременительны, держава-лидер должна быть готова брать на себя непропорционально высокую часть расходов, особенно если другие государства попытаются «прокатиться зайцем». Таким образом, стабильность мировой финансовой системы рассматривалась теорией как особое «общественное благо», обязанность обеспечения которого ложилась на державу-лидера.
Включившиеся в дискуссию политологи внесли в разрабатываемую теорию серьезные политические акценты, связанные с концепциями власти и влияния. Так, было замечено, что гегемония может реализовываться на практике не только на основе явных или неявных договоренностей, но и путем принуждения. Экономическая мощь может рассматриваться не только как цель политики, но и как инструмент усиления политического влияния и обеспечения интересов безопасности державы-гегемона. Например, для обеспечения своих интересов безопасности гегемон может открывать зарубежные рынки силой и наоборот, использовать угрозу замораживания межгосударственной торговли и инвестиций с целью заставить другие страны следовать установленным им правилам.
В дальнейшем развитии теории управляемой стабильности следует отметить два важных момента. Один из них связан с возможностью изменений в системе, другой – с расширением функции гегемона на группу стран.
Важным развитием теории по первому вопросу, вопросу о возможности изменений в установившейся системе, стали книги Роберта Гилпина[43]. Он утверждал, что система международных отношений формируется в соответствие с интересами и для продвижения интересов ее наиболее влиятельных участников. Со временем, с изменением соотношения сил и возможностей держав, усиливающиеся государства попытаются изменить правила игры в своих интересах, и будут продолжать эти попытки, пока издержки этих усилий не начнут превышать возможную выгоду от перемен. Таким образом, предварительное необходимое условие перемен в мировой политической системе состоит в «несоответствии существующей политической системы и распределением влияния между теми игроками, которые в наибольшей степени выиграют от ее изменения»[44].
Претерпело эволюцию и понимание гегемона и его функций в мировой системе. Во-первых, Р. Кеохане, основываясь на теории коллективных действий, пришел к выводу, что роль гегемона в мировой системе может играть не только отдельная держава, но и группа держав[45]. Эту мысль развили Манкур Олсон и Томас Шеллинг, заключив, что роль гегемона может играть и группа стран, достаточно небольшая для того, чтобы вклад каждой из держав в «общественное благо» был обусловлен вкладом других участников[46].
Во-вторых, со временем несколько изменились и акценты в понимании выполняемой гегемоном функции. Работы Барри Эйшенгрина[47] и Стивена Краснера[48], посвященные анализу изменения мировой финансовой системы и потоков мировой торговли в связи с переменами в политическом влиянии и экономической мощи держав-гегемонов, показали, что основное внимание в анализе мировой системы должно уделяться не столько объему влияния и экономической мощи гегемона, сколько способности гегемона создавать благоприятные условия для производства востребованных мировой системой «общественных благ» или, как это сформулировал Дэвид Лейк, «инфраструктуры»[49] мировой экономики.
Развивая теорию управляемой стабильности, Стивен Краснер ввел в научный оборот понятие международных режимов (International Regimes), которое развилось в самостоятельную концепцию и активно используется специалистами при анализе системы мирового управления. В центре его внимания оказался вопрос, какой механизм вносит предсказуемость и стабильность в международные отношения в отсутствие абсолютного гегемона. Краснер пришел к выводу, что таким цементирующим составом в международных отношениях являются режимы. «Режимы можно определить как наборы явных или неявных принципов, норм, правил и процедур принятия решений, к которым сходятся ожидания участников той или иной области международных отношений. Принципы являются верой в факты, причинную зависимость и моральные принципы. Нормы являются стандартами поведения, определенными в терминах прав и обязанностей. Правилами являются предписания и запрещения действий. Процедуры принятия решений – это преобладающие практики совершения и реализации коллективного выбора»[50]. По убеждению Краснера, режимы обладают значительной инерцией и продолжают существовать и «управлять» мировой политической и экономической системой еще долго после того, как обстоятельства изменились и центр силы, установивший режим, ослаб или перестал существовать: «После того, как режим установился, он начинает жить своей жизнью»[51]. Режимы могут меняться, но для этого необходимо прилагать сильное давление в течение долгого времени – смена режимов напоминает геологические процессы, и идет так же трудно и медленно.
В связи с дискуссией, развернувшейся вокруг теории режимов, следует упомянуть об еще одной политэкономической концепции, выдвинутой британцем Робертом Коксом. В начале 1980-х гг. он выдвинул концепцию нового мирового порядка (New World Order), которая утверждала, что происходящие в мире перемены гораздо глубже, чем просто усиление интеграции национальных экономик. Центральным моментом концепции стало формирование новой «глобальной классовой структуры, накладывающейся на национальные классовые общества»[52]. Под мировым порядком Кокс понимал историческую структуру, формируемую тремя факторами: материальные потенциалом, идеями и институтами. Материальные потенциал высокими темпами интегрируется в единый мировой механизм, и интернационализация экономики трансформирует общественные отношения и стимулирует инновации в институтах управления. Меняется весь комплекс взаимоотношения общества и государства, и новый мировой порядок будет сформирован реакцией мировых социальных сил, которые постараются «выторговать лучшую сделку с мировой экономикой»[53].
В завершение нашего краткого обзора основных положений мировой политэкономии следует также остановиться на теории и практике целенаправленной трансформации зарубежных обществ и политических систем, проводимой Европейским союзом экономическими методами – концепции европеизации (Europeization, Political Conditionality). В основу этой политики положено старое положение идеалистической школы изучения международных отношений о том, что характер политического режима определяет внешнеполитическое и внешнеэкономическое поведение государств. Вдохновленные крахом коммунистических режимов, европейцы и американцы пришли к выводу, что политические режимы можно менять, и распространение собственной общественно-политической модели на другие государства наилучшим образом обеспечит политические и экономические интересы Запада в мире. Инструментом воздействия на зарубежные общества было выбрано экономическое сотрудничество и экономическая помощь. Расширение экономического сотрудничества и предоставление экономической помощи зарубежным странам обуславливается требованиями по демократизации обществ этих стран. Результатом такой политики, по замыслу ее авторов, станет расширение международного режима, построенного на европейских правилах, нормах и процедурах[54].
Суммируя изложенные выше основные положения политэкономической теории, следует подчеркнуть несколько моментов, важных для анализа российской повестки дня в отношении реформирования мировой финансово-экономической системы. Первое, существующая система (режим) был создан Соединенными Штатами для обслуживания собственных интересов. Второе, сегодня существование этого режима основывается уже не на абсолютной гегемонии Соединенных Штатов, а на его поддержке широкой группой индустриально развитых стран. Третье, режим может быть изменен, но для этого необходимо тесное сотрудничество нескольких растущих в данный период держав, и долгие целенаправленные усилия. Основой такого сотрудничества может стать лишь ясное понимание растущими державами своих интересов как отличных от интересов авторов нынешнего режима. В этой связи представляется необходимым начать дискуссию, которая положительно или отрицательно ответила бы на вопрос о наличии у России, Китая, Индии, других растущих государств таких общих интересов.
Интересы России в контексте мирового кризиса
Следует заметить, что начало финансового кризиса в России прошло незамеченным. События сентября 2008 г., когда начался вывод капиталов с российского фондового рынка, были расценены политическим руководством страны, а также большинством представителей бизнеса и экспертного сообщества, как реакция рынка на события августовского конфликта на Кавказе. Реакция рынка расценивалась как достойная сожаления, но предсказуемая, и падение фондового рынка России рассматривалось как неизбежная плата за укрепление внешнеполитических позиций России на Кавказе, в диалоге с НАТО и США. Предполагалось, что в среднесрочном периоде фондовый рынок восстановится, а укрепившиеся внешнеполитические позиции России обеспечат ей определенное лидерство не только в вопросах международной безопасности, но и в строительстве новой архитектуры мировой финансово-экономической системы. Определенные надежды в этом плане возлагались на БРИК. Часть внешнеполитического экспертного сообщества полагала, что в рамках взаимоотношений со странами БРИК Россия не только компенсирует относительную слабость своей экономики новой внешнеполитической активностью и инициативностью, но и, при благоприятных условиях, сумеет выступить неким «голосом» БРИК в вопросах реформирования мировой экономики и финансов, сформирует нечто вроде нового «Движения неприсоединения».
Такое «Движение неприсоединения», в отличие от Движения 1970-х гг., настаивало бы на «неприсоединении» к существующей финансово-экономической системе, контролируемой странами Запада, и направило бы свои усилия либо на реформирование существующей системы, либо на строительство параллельных региональных финансово-торговых систем, более отвечающих интересам растущих экономик Индии, Китая, России и Бразилии. Позитивная повестка дня такого движения четко сформулирована так и не была, но некоторые требования к новой системе были сформулированы в выступлениях президента и премьер-министра России.
Другая часть дискуссии, которая развернулась чуть позже, в последние месяцы 2008 года, касалась собственно российских перспектив нейтрализации кризисных явлений в своей экономике и ситуации, которая сложится в мировой экономике после завершения кризиса.
Позиция политической элиты и денежных властей России в тот момент состояла в том, что Россия пострадает от кризиса в меньшей степени, чем страны ОЭСР, и Россия выйдет из кризиса относительно укрепившейся политически и экономически по отношению к западным странам. Такое понимание ситуации и перспектив ее развитие основывалось не следующих тезисах:
1. Россия накопила огромные золотовалютные резервы, которые обеспечат стабильное экономическое развитие и демпфируют в национальной экономике кризисные явления. Российская банковская система недостаточно интегрирована в мировые финансы, российские банки не работают с западными ипотечными бумагами и их производными, следовательно, банковская система должна сохранить свою устойчивость. У России нет внешнего государственного долга, наоборот, многие страны сами должны ей. Кризис предоставляет удачную возможность для реанимации конкурентоспособности российской экономики путем девальвации рубля, а мировые цены на энергоносители хоть и упадут, но останутся на приемлемом для России уровне, обеспечивая наполнение государственного бюджета и финансирование внутренней модернизации страны.
2. Впервые за последние десятилетия у России есть шанс переформатировать систему мирового управления в направлении, которое даст ей доступ к новым ресурсам для развития. Сегодняшняя мировая политико-экономическая ситуация характеризуется несколькими моментами: - либерализм в мировой политике и экономике начинает свое отступление. На следующем историческом этапе он вернется, но в ближайшие годы и десятилетия мы станем свидетелями возвращения государства как в национальную экономику, так и в мировую экономику.
3. Отступление либерализма как мировой экономической идеологии (Вашингтонский консенсус) вкупе с крупными неудачами международных финансовых институтов в последние десятилетия подорвали легитимность мировых политико-экономических институтов и поставили вопрос об их реформировании - мировая экономика на какое-то время утеряла источники роста. В последние десятилетия ими были: поглощение экономик Советского блока; экспорт политической нестабильности Соединенными Штатами вкупе с военным кейнсианством, а также искусственное стимулирование спроса через систему ипотечного кредитования.
4. В мире произошло деление стран по новому признаку. Если раньше различались страны с развитой и большой экономикой, с малой и неразвитой экономикой, различали быстро растущие и медленно растущие экономики, то сегодня добавилось существенное различие между странами-кредиторами (КНР, Япония, Россия, Тайвань, Ю. Корея, Саудовская Аравия) и странами-должниками: США, некоторые страны Западной Европы. Страны-кредиторы выступают с требованиями перераспределение политической власти в международных финансовых институтах.
Суммируя, можно сказать, что в конце 2008 – начале 2009 гг. политическое и финансово-экономическое положение России рассматривалось политическим руководством страны как достаточно благоприятное и даже выигрышное. Такая оценка ситуации стала политическим обоснованием очередной «газовой войны» с Украиной, Россия выдвинула задачу укрепления своих позиций на постсоветском пространстве путем использования экономических инструментов внешней политики, прежде всего суверенного кредитования. Ставились и более широкие, хотя и менее срочные задачи. Широко распространился консенсус, что августовской войной 2008 г., многочисленными финансовыми и внешнеполитическими инициативами, попытками скоординировать внешнеполитические позиции стран БРИК, решениями о частичном переводе торговли между Россией и КНР на местные валюты, Россия сделала определенную заявку на лидерство среди растущих стран-гигантов. Такое лидерство со временем должно было способствовать формированию новой международной повестки российской политики, нацеленной на повышение мировой политико-экономического статуса страны, обеспечение уменьшения ее зависимости от Бреттон-Вудской финансово-экономической системы. В качестве менее афишируемой цели в повестке дня присутствовала и задача лишить страны Запада – прежде всего США – «несправедливых» экономических преимуществ и способов обогащения, которые давала им существующая финансово-экономическая система, использование доллара в качестве мировой резервной валюты, властная монополия в мировых финансовых и торговых институтах.
В более конкретном виде, российская повестка дня, как она виделась в конце 2008 – начале 2009 гг., содержала следующие политико-экономические задачи:
- усиление российского политического влияния на постсоветском пространстве за счет экономического привязывания наиболее пострадавших от кризиса стран к России, частичный перевод двусторонней торговли и расчетов с некоторыми странами СНГ на рубли:
- перераспределение квот внутри МВФ и Всемирном Банке с учетом растущего влияния стран-кредиторов в мировой экономике;
- при отсутствии готовности развитых стран Запада потесниться, выступление Россией с инициативой создания параллельных международных финансовых институтов, обслуживающих политические и экономические интересы России, КНР, Индии, арабских стран;
- Диверсификация мировой валютной системы, частичный уход от доллара и использования юаня, а в некоторых объемах, и рубля, как региональных расчетных и резервных валют.
В чем заключался смысл проведения подобной политики для России, какие выгоды она должны была принести?
Во-первых, успех на данном направлении дал бы России возможность финансировать свой внешний долг за счет зарубежных стран и при необходимости покрывать дефицит внешнеторгового баланса национальной валютой;
Во-вторых, в случае успеха в России был бы создан региональный финансовый центр, что дало бы российскому бизнесу возможность зарабатывать на финансовых услугах в рублях, российская экономика получила бы расширяющийся внешний рынок;
В-третьих, у страны появилась бы возможность шире использовать финансовые инструменты, в том числе поощрения и санкции, для проведения активной внешней политики;
В-четвертых, снизилась бы привлекательность западной социально-экономической модели, Россия, напротив, стала бы выглядеть более привлекательно как страна и как модель развития.
Как показало дальнейшее развитие событий как внутри России, так и в мире, представления об относительных преимуществах России перед другими странами в ходе мирового финансово-экономического кризиса оказались чрезмерно оптимистическими. Россия оказалась гораздо более глубоко интегрирована в мировую экономику и мировую финансовую систему, чем это представлялось, и пострадала от мирового кризиса ничуть не меньше других стран. Основное внимание политического руководства страны и монетарных властей было переключено на внутриэкономические приоритеты, внешнеполитический аспект действий страны в ходы кризиса оказался отодвинут на второй план.
Вместе с тем, внешняя политико-экономическая повестка дня России не была перечеркнута, в своих основных положениях она остается актуальной и сегодня. Как показал мировой финансовый саммит в Лондоне в апреле 2009 г., политическое руководство России по-прежнему намерено продвигаться к поставленным целям, но намерено делать это без спешки, постепенно продвигая российские интересы в меняющейся мировой финансово-экономической архитектуре.
Поставленные задачи весьма амбициозны, и сегодня трудно надеяться на их реализацию в поставленном объеме в короткие сроки. Вместе с тем, сама постановка таких задач в практическом плане свидетельствует о более глубоком понимании национальных интересов российским политическим классом и о растущей самостоятельности российской политики как в плане формирования независимого мировоззрения, так и в выработке стратеги реализации национальных интересов.
Мировая политическая экономия:
исследовательская повестка дня
Понятийный и исследовательский аппарат, разработанный за 40 лет мировой политической экономией, помогает сделать ведущуюся сегодня дискуссию более предметной и сфокусированной. Вместе с тем, существующие теоретические наработки не позволяют спуститься на уровень конкретики и сформулировать программу действий по приведению мировой финансово-экономической системы в соответствие с нынешней политической и экономической реальностью. Необходимо двигаться дальше, и современному поколению специалистов предстоит расширить научные знания в прикладной области, осмыслить и описать механизмы перемен в мировой финансовой и экономической системе.
Приоритетом современной исследовательской повестки дня мировой политэкономии становятся следующие вопросы. Какой механизм придет на смену безудержной кредитной экспансии в качестве источника роста мировой экономики? Какая финансовая система будет в наибольшей степени соответствовать этому механизму? Чьи интересы эта финансовая система будет обслуживать, кем и как она будет управляться? Какую роль в новой системе будут играть международные институты, какие функции они должны будут выполнять?
Как нам представляется, политическая и экономическая мысль сегодня должна обратиться к указанному кругу вопросов и не ограничивать исследуемую проблематику сиюминутными вопросами выхода из кризиса. Кризис раньше или позже закончится, и к моменту его окончания политическому и экспертному сообществу следует иметь более или менее четкое представление, в каком направлении двигаться дальше.
Кортунов Сергей Вадимович,
заведующий кафедрой мировой политики
факультета мировой экономики и мировой политики
ГУ-ВШЭ
Глава третья.
Национальная и международная безопасность:
концептуальные основы
Стремительные изменения соотношения сил в мире в конце XX – начале XXI в. обусловили широкий интерес к проблемам национальной и международной безопасности. Этапами в их осмыслении стали такие государственные документы как Закон "О безопасности" 1992 г, Конституция Российской Федерации 1993 г., Концепция внешней политики РФ 1993 г., Основные положения военной доктрины 1993 г., Послание по национальной безопасности Президента Российской Федерации Федеральному Собранию 1996 г., Концепция национальной безопасности РФ 1997 г., Военная доктрина РФ 1998 г., Концепция национальной безопасности РФ 2000 г., Стратегия национальной безопасности РФ до 2020 г., Концепции внешней политики РФ 2000 и 2008 г., ежегодные Послания Президента РФ Федеральному Собранию РФ, официальные выступления трех президентов РФ Б.Ельцина, В.Путина и Д.Медведева.
В 2000—2008 гг. особенно заметно проявился структурный кризис систем как международной, так и национальной безопасности. В эти годы набрал силу ряд новых явлений, которые в середине 90-х годов проявлялись не столь очевидно, как сейчас. Здесь имеются в виду: глобализация; кризис национальной идентичности, поразивший не только Россию, но и такие страны, как США, Германия, Франция; кризис глобального управления; международный (а более точно – транснациональный) терроризм[55]
; натиск мирового ислама; деградация ООН и других международных организаций и др. Все эти явления "накладываются" на проблемы национальной и международной безопасности и требуют своего осмысления и анализа.
