Марченков А.А.

Правозащитный карасс

в ювенильном море

(эссе о молодежных практиках, близких идеологии прав и достоинства человека)

1. Молодежь: и роскошь, и средство передвижения
2. Неприкаянные девяностики
3. Кто выпустил Карацупу?
4. Zip: космонавты, растиньяки, бумеры, ушельцы
5. Призывники и призывные пункты
6. Эйфелева башня пизанской работы
7. Манагеры среднего звена
8. Рыцари прямого действия
9. Земля в иллюминаторе
10. Хиппи энд. Параллельные, прямые

«Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью чужого человека, без особых на то причин,- пишет Боконон,- этот человек, скорее всего, член вашего карасса». И в другом месте, в Книгах Боконона, сказано: «Человек создал шахматную доску, бог создал карасс», Этим он хочет сказать, что для карасса не существует ни национальных, ни ведомственных, ни профессиональных, ни семейных, ни классовых преград. Он лишен определенной формы, как амеба».^[1]

«Из России ушли труд, гордость и успех. Старшие поколения перегорели и увяли к исходу 70-летнего советского эксперимента. Сменяющая их человеческая поросль пока невнятна и бледна в поступках и взглядах».^[2]

«Будь ты рокер или инок…

Ты в советской луже вымок

И пребудешь таковым ты

Даже выйдя за порог».^[3]

«Это было поколение, у которого само слово «политика» вызывало тяжелую изжогу, ибо оно не знало другой политики, кроме той, что привела человечество к мясорубке Второй мировой войны, а их страну — к кровавому маразму позднего сталинизма. Это были люди, недоверчиво и враждебно относившиеся к любой идеологии, ибо единственная известная им идеология оказалась грандиозным блефом, который многим из них удалось раскусить раньше других».^[4]

«Как интересно было встречать другие комки, восставшие из глины!».^[5]

I. Молодежь: и роскошь,

и средство передвижения

Правозащитному движению в России больше сорока лет. За плечами – путь от неформальных гражданских инициатив, деятельности разрозненных и подвижнических диссидентских групп к стабильно работающим, открытым неправительственным организациям, коалициям, сетям, ассамблеям. Среда активистов изменилась и количественно, и качественно. Не удивительно, что перед ней встают новые, ранее не испытанные проблемы. В том числе – приток, адаптация, обучение новичков, повышение квалификации молодых сотрудников, смена и преемственность поколений. Большинство НПО решает эти вопросы на свой страх и риск, с учетом региона, профиля и стиля работы. Естественно, что лидеры наиболее продвинутых, специализированных, массовых организаций заинтересованы в каких-то типовых, стратегических, мультиплицируемых решениях. Их точка обзора позволяет увидеть как «поколенческий разлом» усиливает растущий объем противоречий между идеологами, менеджерами, экспертами, техническим персоналом, активистами, сторонниками, между командами, партнерами и местными сообществами. В этом нет ничего катастрофического: правозащитное движение – по меркам истории - слишком молодой общественный институт (и в России, и в мире). Относительно него нет сквозь сито времени процеженных «рецептов». Однако как бы мы ни беспокоились за его будущее, уже сейчас ясно, что благодаря или вопреки обстоятельствам он все равно будет существовать, развиваться, менять себя и свой социальный контекст. В залогах «непотопляемости» - самоотверженность людей, накопленный авторитет, корневое значение выполняемых функций.

Этими короткими, вполне тривиальными замечаниями я, как камертоном, настраивал сам себя на общую интонацию темы эссе – «Права Человека и Молодежь». Подобные ремарки^[6] необходимы, так как пресловутый «контекст» - политический, экономический, социокультурный – к сожалению, дает поводы для нарастающего алармизма и перехода гражданского общества из режима стратегического развития на «автопилот» выживания, оперативного «затыкания дыр», «охраны периметра». Достаточно сослаться на предвыборное стремление правящей элиты вывести себя в «слепую зону» гражданской критики и контроля, непрекращающиеся попытки «нейтрализации» правозащитных НПО как одного из потенциальных «источников», «медиаторов» и «авангардов» демократической оппозиции. Параллельно с репрессивно-охранительным давлением власти увеличиваются издержки от «социального трения» (ксенофобии, антизападных, имперских, изоляционистских настроений, милитаризма, радикализации «классовых» противоречий), трещат по швам партнерские связи со СМИ, скудеют донорские программы отечественных и иностранных фондов. Словом, скучной, размеренной жизни явно не предвидится: в списке актуальных вызовов и угроз придется загодя оставить пустые графы.^[7]

И все же, очень не хочется ставить «молодежную проблему» исключительно в «контексте». Хотя бы потому, что в этом случае спектр ее истолкований резко сужается и сводится к ряду известных, исхоженных, «сусанинских» троп.

Примерно таких.

Сегодняшний день для российских неправительственных и некоммерческих институтов - своего рода «точка Лагранжа». Есть, если не ошибаюсь, такой концепт в астрономии. Используется для описания ситуации, когда малые небесные тела как бы «зависают», останавливаются в движении, попадая в точку равнодействия гравитационных сил более крупных объектов. Чтобы «выпрыгнуть» из нее, нужно либо дождаться смещения гравитационных полей, либо спешно нарастить физическую массу. По аналогии - или мы дожидаемся развилки, когда закончится удручающий «парад планет» вокруг Кремля и будут пересмотрены закулисные контракты крупных игроков (властных кланов, бизнес-групп, международных элит), или – мобилизуем сторонников, раскачиваемся и выходим на самостоятельную орбиту. Самая подходящая среда на роль «массы» – космический мусор, то есть, прошу прощения, молодежь.^[8] Ее относительная социальная открепленность, невесомость, пластичность – в плюс. То, что из всех движений предпочитает броуновское – в минус. Пакет подобных рассуждений обычно выдается с примесью моралеобразной риторики: «молодежь - воплощенное будущее»; от того, акционером каких социальных институтов она станет, какие организационные формы будет носить в период социализации, в какие проекты инвестирует свою активность и воображение, зависит актуальный социально-политический тренд РФ, судьба «демократического транзита» и т.д. Мол, «отцы и деды» из последних сил, скрипя зубами и напрягая сфинктер, держат системное равновесие и потому решающий голос – за «мальчишами».

Расчет окончен. Дальше – дело техники. Точнее – PR-технологий. Лиса Алиса и кот Базилио (власть и придворная оппозиция) какую-то часть «буратин» уже уломали закопать в стране n-цать сольди. Теперь очередь за гражданскими организациями: пусть вылавливают, строят и охмуряют остальных – «болотных», «заигравшихся», экстремальных, недоверчивых… Благо аналитики уверяют: неполитическими сетями ловится больше – вплоть до мальков и планктона.

Полемизировать внутри этой циничной логики - значит косвенно соглашаться на отсутствие автономии «третьего сектора», ставить его в тотальную зависимость от процессов, происходящих «за границей»: в рамках электорального цикла-2007/2008, в свете цветных переворотов на постсоветском пространстве, в горизонте топливно-энергетической макроэкономики и т.д.^[9] Если же смотреть и думать «изнутри» веера актуальных возможностей, в котором пребывают (не всегда по своей милости) сами гражданские организации, то темы вроде «смены поколений», «кадрового омоложения», «развития связей с молодежными кругами, субкультурами, инициативными группами, организациями», «продвижения привлекательного имиджа гражданского активиста в молодежной среде», «инвестиций в профессиональную подготовку молодых специалистов» выглядят, увы, непозволительной роскошью. Чтобы выжить, продержаться, укрепиться, нужны «не мальчики, но мжи». То есть – крепкие, стойкие, уравновешенные люди, имеющие хоть какие-то подручные «рычаги» (авторитет, знания, связи, ресурсы) для продвижения миссии. А молодежь – это что-то по части долгосрочных вложений социального капитала, балласта, долговых обязательств. Что ей предложить, кроме эпизодических ролей в массовых акционистских спектаклях и почетного права быть одной из целевых аудиторий просветительских проектов?

Аргументов в пользу исключения молодежи из списка приоритетных сред для поиска коллег, союзников, симпатизантов и впрямь достаточно. Самый очевидный – отсутствие каких-либо профессиональных компетенций. Менее очевидный, но столь же весомый – недостаток гражданской и духовной зрелости. Чтобы понимать реальную остроту проблематики прав человека, видеть разрушительность последствий от их нарушения, нужно иметь либо личный негативный опыт столкновения с «машинами власти», либо обладать высокоразвитой способностью к состраданию, солидарности, предвидению. Подобные качества, если и появляются, то, как правило, после начала «автономного плавания» (самостоятельной, отдельной от опеки родителей жизни). Это значит – после того, как человек становится ответственным за самого себя, взрослым. Ну, «молодым взрослым», если угодно. А молодежь в «чистом виде» - инфантильна, эгоистична, мировоззренчески аморфна (кое-какие мнения и знания есть, но нет убеждений), ориентирована на жизнь в сослагательном наклонении («все еще впереди»).

Помимо этого, известно, что молодежь склонна придавать особое значение лично-непосредственным, эмоционально окрашенным, спонтанным поступкам и отношениям (тусовке). Однако современное правозащитное сообщество, сохраняя родовую память о своих «кудрявых» истоках (самиздат, андеграундная культура, авторская песня, «дикий туризм», гуманитарные кружки, вольная атмосфера наукоградов, кухонное задушевное братство, клубы и т.п.) и воспроизводя «нон-иерархический» стиль общения, в значительной мере формализовало свои связи, обросло тиной абстрактных, офисных, ru(-)тинных работ… Ни лидеры, ни координаторы программ, ни техперсонал не в состоянии постоянно откликаться на ожидания тусовки без потери качества в своей повседневной деятельности. Это касается как крупных организаций, так и относительно небольших, региональных. Состыковать же внутри одной структуры несколько «организационных стилей» - формальный и неформальный, целерациональный и фиксированный на «кайфе от процесса» – довольно сложная, редко где решаемая задача. Работники резонно будут бунтовать из-за хаоса, бессмысленной траты времени, «неэффективности»; тусовка станет роптать на засилие «гражданской бюрократии» и «утрату демократического духа». «Массовое прибытие молодежи» усилит позиции тусовки и… Скандал неминуем. А то и «развод».

Наконец, нельзя не отметить еще одно, моральное (в духе «Маленького принца» Сент-Экзюпери) противопоказание для опоры на молодежь: в условиях soft-авторитаризма и hard-корпоративизма правозащитная репутация может закрыть или затруднить для нее некоторые варианты престижной карьеры (в системе госслужбы, в судебных органах, учреждениях образования, бизнесе), осложнит отношения с родственниками и друзьями. Ожесточенная диффамационная кампания против независимых правозащитников, до сих пор углями тлеющая в СМИ, действовала «дуплетом»: поддержанная репликами высших должностных лиц государства, она, с одной стороны, давала сигнал «вертикали власти» (задавала модельное отношение), с другой - облучала общественное мнение, дискредитировала правозащитников сначала как «циничных грантоедов» («болтуны-лентяи», «лишние люди», «компрадорская шайка-лейка»), а затем - как «враждебных чужих» (шпионы, агенты Запада, носители оранжевых настроений, адвокаты террористов и политических радикалов).

Пожалуй, все. Будем иметь в виду аргументы «против омоложения» и рассмотрим аргументы «за». Исходная гипотеза последующих размышлений - «молодежное направление» как точка прорыва правозащитного движения в новое качество и один из компонентов эликсира, лечащего или как минимум снижающего боли от кризиса идентичности, «повышенного давления», «растяжения связок». Еще на стадии предварительных подступов к проблеме, до начала письма, я не мог отвязаться от подозрения, что «смена поколений» - это эвфемизм, уводящий с минного поля вопросов об идеологическом переформатировании, перезагрузке и реогранизации правозащитного сообщества. Обзор литературы, частный опыт гражданского активиста и разговоры с друзьями это подозрение только усиливали.

Дело автора – текст. Рамка интерпретации, техника чтения, области применения - вне его эфемерной власти. Тем не менее, хочется предупредить: я не ставил цели сверстать путеводитель по зазеркалью социальных, гражданских, политических, политизированных молодежных объединений или сборник рецептов успешного волонтеринга. Тем более у меня не было амбиций «завалить на психоаналитическую кушетку» современную молодежь, дабы сканировать и устроить чистку «конюшен» ее коллективного бессознательного. Речь о Другом: о правозащитной Реформации и кастинге на роль «коллективного Лютера», об инакомыслии «третьего поколения в третьем секторе» и тех задачах, которое оно может решить, расширяя территорию достигнутого своими легендарными предшественниками.

Разговор этот долгий. В нем нелепы любые претензии на правоту и велик риск попадания на «тупиковые ветки». Остается надеяться, что ошибки, излишняя горячность, парализующие сомнения в итоге все же дадут результат. Не беда, если это случится не в самом эссе, а в голове пристрастного и критически настроенного читателя.

II. Неприкаянные девяностики

Нагрянувшее «generation П» (Пандоры?), «поколение Y» или «XXX» уже вдоволь намозолило взгляд. Как в «Что? Где? Когда?» - внесли в студию «черный ящик», прошла отведенная знатокам минута, взяли они еще одну, добавочную, накидали энное число версий - одна правдоподобнее другой, а режиссер – вечная память, Владимир Яковлевич! – держит паузу: не дает приказ снять крышку и узнать – что же, черт возьми, туда положили.

Наши владимирские команды - Молодежная Правозащитная Группа «Система Координат» и киноклуб «Политехник» - впервые подошли к ящику в 2001-ом. Провели «разведку боем»: организовали молодежный фестиваль «Твой ход!». Затея - дать кинопортрет поколения 90-ых, посмотреть на проблемное и ассоциативное поле, внутри которого крутится, сгущается и проветривается его идентичность. Отобрали фильмы, сделали разметку тем для дискуссий, сверстали газету. Короче – месяц недосыпа, шкрябания по сусекам и – вперед!

«Перед» вышел скандальным. На открытии, как водится, выступали председатели областного и городского комитетов по делам молодежи. Хорошо выступали, правильно: что молодежь у нас «о-го-го!», что «без идеалов» она – «брехня», что «молодым везде у нас дорога», а стройки капитализма всем без исключения сулят бочки варенья и коробки печенья. Едва закончились напутственные слова, в зале погас свет, пошли первые кадры фильма Аку Лоухимиеса «Неприкаянные»: камера кружила над эрегированным членом главного героя – темпераментного финского парня. Контекстуально это читалось как наш «ответ Чемберлену», хулиганская выходка в адрес властей. Ей-богу, сценарием не предусмотренная, но воспринятая именно так.

Одна из местных газет в рецензии написала: «Поколение девяностиков, судя по его киношному отражению, инфицировано микробами всех социальных болезней. Насилие, отчуждение, безработица, муки сексуального, этнического, религиозного самосознания, наркотики, инфантильность, цинизм, ядовитое дыхание всепроникающего стёба по поводу святынь – это неполный список. Понятно, что экран отражает лишь патологии, что сюжеты построены на искусственной драматизации, но – все равно страшновато». Журналист, правозащитница Наталья Новожилова, наблюдая реакцию зала, слушая чего мы несем на дискуссиях задумчиво подвела итог: «Вроде, и время другое, и страна… А пахло «совком».

Задним числом понимаю: оплошный символизм первой фестивальной сцены – не только жест в сторону начальства и публики. В равной мере он адресован самим организаторам, полезшим с примитивной «фомкой» потрошить оцифрованный ящик.

III. Кто выпустил Карацупу?

Пять лет назад разговор о поколении все-таки был надуманным, факультативным. Вдоль возрастных границ не ходил с овчаркой Карацупа, не стояли шлагбаумы. Стар и млад – все крутились в одном колесе, играли в одну лотерею.

Практика совмещения учебы и работы, необходимость с нуля осваивать целину рынка, трудности адаптации к резким структурным переменам - все это нивелировало возрастные дистанции. Гиперинфляции подверглась главная валюта, с помощью которой поддерживался вековечный порядок вещей – доминирование старших и подчинение младших; эта валюта – значимость пережитого опыта, стажа, знакомств, накопленных знаний.^[10] И первое, и второе, и третье относились к прошлой, если и не «затонувшей», то изрядно «притопленной», жизни. Далеко не все усвоенные уроки и поведенческие рефлексы срабатывали в настоящем.^[11] Искусство забвения сплошь и рядом оказывалось нужнее памяти, что не могло не сказаться на системе среднего и высшего образования. Последняя перестала выполнять функции основного шлюза социализации, воспроизводства элит, передачи коллективных ценностей, авторитетов, «авторизированных» моделей поведения.^[12] Эти роли были изъяты из ведения государства и «рассеяны» среди новых рыночных институций (сырьевые корпорации и торговые фирмы, хай-тек, реклама, индустрия развлечений, масс медиа, курсы интенсивного, дистантного, дополнительного образования, корпоративные тренинги и др.), неформальных социальных сетей (родственных, мафиозных, армейских и др.), организаций «третьего сектора», религиозных и квази-религиозных культов. Бизнес как род деятельности и среда, ей порождаемая, стал доминирующей, нормативной моделью социальных отношений, вытеснив с этих позиций бюрократию, армию и правоохранительные органы. Особенно это было заметно по экспансии коммерческой лексики и ориентирующих схем, по меркантилизации образа жизни и характера связей между людьми.

Транзитному обществу неведомы проблемы поколений. Не потому, что для них нет предпосылок (этого-то как раз в избытке). Поводов нет. Ведь на этапе транзита общество неизбежно «деградирует» (теряет прежние качества). Его традиционные институты снижают свой вес (власть, влияние, значимость). Вертикальная мобильность становится проблематичной ввиду проблематичности самих вертикалей (профессиональных иерархий). Межличностные и групповые отношения поражены аномией (отсутствием или непроясненностью правил игры, сосуществованием взаимоисключающих норм), чьи метастазы распространяются в том числе и на внутренний мир, лишая человека какого-либо четкого мировоззренческого и этического каркаса, превращая его в ситуативно действующее, растерянное, развоплощенное существо. Или – сменим оценку с минуса на плюс – в существо принудительно свободное, отвечающее за самого себя и за реальность, держащую свою форму благодаря его личным усилиям.

При таком положении дел оппозиция «учителей» и «учеников» лишена своего древнего смысла. В состоянии невольного адептата пребывают все разом. Ни одна из стратегий индивидуального спасения, выживания, преуспевания не является гарантированной и тем более универсальной, пригодной для тиражирования без сносок на время и место. Молодость при таком раскладе – скорее преимущество, чем помеха; прочные, вяжущие, долгие социальные связи – скорее тормоз, чем ресурс; четкая, алмазно твердая идентичность – ограничение спектра выбора, а не общепризнанная и поощряемая добродетель.

Забродившая в «апофеозе частиц» Россия была наспех склеена символами единства (советский гимн, царский герб, триколор, торговые бренды). Они отражали чудовищную асинхронность, «нестыкуемость», фрагментацию стихийно сложившихся социальных практик, но не давали общей картины, не позволяли «определить общий курс» и сделать реальность более предсказуемой, укрощенной. Это делало будущее свободным для любых фантазий – оптимистических, тревожных, личных, групповых…

2004-й и в особенности 2005 год стали рубежными. Даже беглый контент-анализ прессы показывает активацию старой, как мир, парадигмы «отцов и детей». Об этом свидетельствует далеко не только шум и пыль, поднятые партиями и Кремлем вокруг феномена молодежной политики («политический бэби-бум»).^[13] Есть иные, более глубинные и долгосрочные по «эху», причины. На них, в частности, указывали эксперты Фонда «Территория будущего», подготовившие в 2003 году доклад под названием «Революция 2005»: «Нарастающую опасность представляет фрустрация молодежи. Поколение сегодняшних семнадцатилетних, по данным социологических опросов, в большей степени ориентировано на личный успех: по данным некоторых социологических исследований, проводившихся в конце 2002 года, 77% россиян в возрасте 16-17 лет нацелены на индивидуальный карьерный и социальный рост. Между тем, крупные компании России на сегодняшний день не нуждаются в дополнительных кадровых ресурсах. Новых рабочих мест в сфере крупного бизнеса не предвидится, напротив, руководители сырьевых гигантов говорят о возможном сокращении существующего персонала до 40% (в условиях наметившейся передачи крупных российских компаний западному капиталу этот процесс может пойти гораздо быстрее). Возможности массового создания рабочих мест вне крупных компаний на сегодняшний день отсутствуют. Не стоит также забывать, что в ближайшие два года во взрослую жизнь должно вступить поколение демографической волны второй половины 80-х годов. Ситуация, сложившаяся сегодня в экономике и социальной сфере, ставит под вопрос их успешную социализацию. Большинство сегодняшней учащейся молодежи может оказаться списанным практически в полном составе».^[14]

Помимо перечисленных, на усиливающееся напряжение вдоль возрастных границ, оказывают воздействие и другие факторы: продолжающаяся война в Чечне, сохранение армии по призыву и «кастрированный» закон об альтернативной гражданской службе, ограничения в доступе к качественному образованию и нереформированность системы образования в целом, растущая диспропорция стартовых позиций столичной и провинциальной молодежи, сильный разрыв коммерческих образов молодости и бытовых реалий обыкновенного подростка, трудности внутрисемейной эмансипации и вынужденного деления жизненного пространства с людьми старших поколений, проблемы молодежной трудовой миграции, карьерный застой амбициозной «лимиты» в мегаполисах, коррумпированность институций, худо бедно исполнявших функцию «социальных лифтов» в эпоху СССР (номенклатура, армия, милиция и др.) и корпоративизация рынка. Зловещим символом «молодежи» как уготованной к закланию жертвы стал Беслан. Осетинские школьники погибли меж двух огней. Их смерть – мощнейшая психотравма для нации и в особенности для тех, кто в эти дни ходил в такую же школу, но в другом городке.

Эти и другие причины делают тему отцов и детей весьма конфликтной. Молодежь рассчитывала на деда Мазая. Вместо этого ее встретил Карацупа и его четвероногий друг. «Молодость» на глазах превращается в резервацию, из которой, согласно истории, есть несколько выходов: реформы, революция, массовая эмиграция, война. Если, конечно, не считать выходом самоуничтожение (спились, «снаркотились»), благополучный индивидуальный прорыв (галопирующая карьера) или искусственно организованные «заморозки» (очередная циклопическая «стройка века» с целью занять безработных; социальные движения компенсаторного типа, «спускающие давление в котле» и «отапливающие вселенную»).

IV. Zip: космонавты, растиньяки,

бумеры, ушельцы

Окинуть сквозным взором весь рой современных молодежных практик, пробивающих или силящихся пробить стенки поколенческой резервации, физически невозможно. Даже если ты – Елена Омельченко, Татьяна Щепанская или Александр Тарасов.^[15] Посему – отложив на время эмпирический перебор солидарно-групповых, субкультурных, организованных – словом, коллективных «молодежных тел», я сделаю попытку эскизно выделить и описать типовые портреты «бунтующих одиночек» (мотивы эмансипации, самоутверждения, социального действия) - тех, кому тесно в «Доме, Который Построил Пу», тех, в ком есть хоть какая-то воодушевленность, энергия, направленность, мысль.

Само собой, ни на какую научность мой полухудожественный импрессионизм не претендует, хотя в основу дифференциации я закладывал три вполне наукообразных критерия: первый – критерий ценностного дефицита (к чему тянутся, нехватку чего особенно остро переживает российская молодежь?); второй – критерий социализационного лага (как соотносятся актуальные условия включения молодежи во взрослый мир и ее базовые, впитанные в период социализации, ценности); третий – критерий способа достижения (методы, избранные для сокращения дистанции между дефицитными ценностями и повседневностью). Будем считать, что полученные четыре персонажа – некие имиджи: полного портретного сходства не дают, однако помогают сжать тысячи разрозненных впечатлений в портативную, удобную для установления личности форму. Не требовать же всякий раз паспорт, куррикулум или досье.^[16]

Итак, первый имидж - молодые «космонавты». Его появление генетически связано с началом 90-х годов, когда молодежь стремилась оправдать общественные ожидания о себе, как о первом несоветском поколении. Идеологическая разгерметизация и институциональная эрозия советского космоса, появление рынка, дыхание глобальной поп-культуры ослабили дидактическое давление взрослого мира и пустили процессы социализации на самотек. Стать «космонавтом», стартующим на пустом месте и преодолевающим тяготение социальных страт, в которые были вписаны родители – это была отчасти добровольная, отчасти вынужденная (иконка «копировать» барахлила) стратегия успеха.

«Звездные карьеры» (бонапартного типа) подразумевали безжалостное откидывание ступеней с отработанным топливом. Способность схватывать на лету ценилась больше знаний, опыта, привычек. Вожделенная «социальная невесомость» (свобода от материальной зависимости, норм традиционной морали и т.п.) достигалась через культивацию и агрессивный пиар «товарных» личностных качеств (индивидуализм, этическая и профессиональная перформность, мобильность, знание иностранных языков, владение компьютером и навыками электронной коммуникации). Завоеванные статусы этой группы (как правило – внутри новых рыночных иерархий) стоили вполне космических перегрузок и рисков. Однако и игра стоила свеч: усилиями рекламы, глянцевых журналов, клубной культуры и рынка в целом имидж «предпринимателя», «нарушителя» и «покорителя» границ стал привлекательным для всего поколения, хотя, конечно, в первую очередь в нем привлекали отнюдь не «производственный этос» (проектное мышление, самодисциплина, культ новизны и спортивный культ конкуренции), а «ценности досуга» - экстравагантное, продвинутое, элитарное потребление, эмансипированные, подчас на грани эпатажа, формы публичного поведения («без комплексов») и социальный травестизм (при котором персональная безграничность трактуется как безформенность или способность к перетеканию в разные формы). Эдакая реинкарнация «человека без свойств», описанного Робертом Музилем на руинах австро-венгерской империи и династии Габсбургов.

Было бы ошибкой равнять «космонавтов» с «золотой молодежью». Типичный «космонавт» чаще всего не знатен и не богат от рождения. Карьера и деньги для него – фишки в азартной игре, один из стержней самооценки; однако куда важнее – упоенность движением, ранее не испытанными эмоциями, ролями, контактами. Любой «потолок» – вызов, уже достигнутое – трамплин. Жить в состоянии испытаний и приключений, менять место жительства и работы, экспериментировать с образом жизни, идентичностями, кругами общения - вот его кредо; играя, быть всегда вне игры – концепция свободы; творческий хаос, неопределенность, зыбкость опор – тонизирующий фон.

Нетрудно заметить, что в имидже «космонавта» воплощены инфантильные фантазии человека постиндустриального (информационного) мира. Мечтать о нем проще, чем жить в его постмодернистской, лоскутной шкуре-скафандре. Вольнодумство, легкость на подъем, космополитизм, критическое отношение ко всему стабильному или претендующему на стабильность при смене ракурса оказываются пофигизмом, отсутствием душевных привязанностей, социальной безответственностью, короткой памятью и столь же короткой мыслью. «Твой этот век, твоя компьютерная эра! Главное не человек, а его карьера!» - шутовски склонил голову перед «космонавтами» Шнур из «Ленинграда». И зря. Потому что на молодежной авансцене наметилось лидерство другого типа.

Имидж «растиньяка».^[17] Его радикальное отличие от «космонавтов» - в диаметрально противоположной реакции на сумятицу 90-х годов; смутное время всегда беременно ресентиментом – ностальгией по убогому, но зато обжитому, прирученному миру. Вот и «растиньяк», лимитчиком попав в большой мир, кое-как в нем обустраиваясь, все же на подкорке носит ценности породившей его среды (семьи, двора, провинции, общества с «устаканенным» укладом…) и втайне мечтает воспроизвести жизнь по ее былому образу и подобию. Его традиционализм (контрмодернизм, консерватизм, патриотизм, фундаментализм или их прикладные версии - антиамериканизм, евразийство, кишечная слабость к патриархально-пасторальным, конспирологическим сюжетам и др.) – психическая самозащита, способ хоть как-то упорядочить жизнь, «быть нормальным» в этом «безумном, безумном, безумном мире».

«Все фигня», - попугайски повторяет он речевку резвящихся «космонавтов». Затем, спохватившись, добавляет: «… кроме пчел». И тут же, сам себя страшась, отгоняет нашептанную внутренним голосом вполне пелевинскую догадку: «…хотя и пчелы по большому счету фигня». В переводе с подросткового на язык кустарной метафизики это означает: «я знаю, что в мире не осталось ничего прочного и мои попытки в нем утвердится обречены на провал», затем - «жить без точки опоры слишком мучительно и лучше вколотить в текучую стену реальности гвоздь любой, даже самой абсурдной веры», «главное – гасить сомнения в произвольности веры, раз и навсегда встроить себя в то, что принято считать порядком и устойчивым основанием». Тертуллиан – пожизненный могильщик постмодернизма.^[18]

«Растиньяки» пребывают в стилевом резонансе с «двухсерийной» (хочется верить) эпохой Путина. Под них подогнана модель корпоративного государства и авторитарной модернизации, в которых, несмотря на трудности перехода в класс суверенов суверенной демократии, есть какие-никакие (какие? никакие!) гарантии, что за верную службу и минимум вопросов на прозябание в вассальный «демос» тоже не отдадут. И не надо возводить напраслину на «растиньяка»: вовсе он не безликий человек массы, продающийся за грош и «стыда не имущий». Его idee fixe (сверхидея, ведущий мотив) – во что бы то ни стало не быть «быдлом», не иметь ничего общего с «толпой хронических неудачников», именуемых в просторечьи «народом». Деньги, власть, слава, престижный диплом для него - индикатор «отрыва», «избранности», «положения над…». Кроме того, они - компенсаторный элемент господствующей системы обмена, где приходится торговать своей лояльностью, исполнительностью, готовностью переносить унижения средней степени тяжести.

Однако куда дороже денег и даже слаще, чем иллюзия элитарности для Растиньяка – тот смысл и эмоциональная устойчивость, которые привносятся в его индивидуальное существование «корпоративным стандартом». Не суть важно как называется корпорация – «Газпром», армия, церковь, спецслужбы, «Единая Россия» или как-то еще. По контрасту с окружающим миром, Корпорация – это жесткие, «спущенные с трансцедентного верха» правила игры (любые: разумные, справедливые или нет), предсказуемые отношения в духе «табели о рангах», инструкции, негласные нормы, помогающие определиться с выбором одежды, жилья, машины и не задавать себе бередящих вопросов. Обретая свое «Я» через аутотренинг – самоотождествление с анатомией и судьбой Корпорации, совпадение с ведомственной функцией и «социальным положением» – «растиньяки» и мысли не допускают о карьере как «подъеме переворотом». Лучшие из них – самураи своего ордена и своих суверенов. Большинство же… Я бы не советовал Совету Директоров надолго поворачиваться спиной. Чиркнуть зажигалкой времени хватит, а сигарету докурить – нет. Кокнут.

Конформизм этой группы и запрос на редукцию «социальной неоднородности и многоцветия» к простейшим командно-административным схемам делает ее бережным наследником опыта советских поколений, приученных к монополизированной структуре власти и плановой экономике, к «смазке» их негативных эффектов разветвленными сетями неформальных связей (блат, кумовство, соседство и др.). Единственная напасть – оптовая торговля «растиньяками» сейчас катастрофически превышает спрос. Проще говоря, Корпорация – не резиновая. И даже гиперлояльность (чаще выдаваемая за прагматизм, реализм, меркантильность) далеко не всегда дает пропуск за ее ворота. Отсюда – разогретый миф о «Наших» - опричниках, волею радеющего царя вытесняющих с занятых синекур «пораженцев»-бояр и параллельно гнобящих другие алчные контрэлиты. Старая песнь о вотчинном и служилом дворянстве. Аминь. То есть – чур, чур, чур.

В отличие от «растиньяков» «бумеры»^[19] не питают иллюзий по поводу своих шансов на «миноритарное акционерство» в корпоративном строю. Им не светит даже роль наемных рабочих, не говоря уже о «менеджерах среднего звена». И что, спрашивается, делать среднестатистическим мальчикам и девочкам, если воображение распалено картинами рекламного изобилия, если все вокруг бредят успехом и потреблением, а они чувствуют себя принудительно заземленными, оторванными от заоблачно дорогих брендов, лишенными всякой надежды на слияние с объектами своих папуасских соблазнов? Между ними и телевизором слишком большой зазор, чтобы сокращать его с помощью работы, учебы, саморазвития. Жить же ощущением, что жизнь проносится мимо, что временные лишения и монотонный труд не гарантируют пропуск в потребительский рай – это для «терпил». А они – другие. Их ставка – не карьера, а пиратская вылазка, «чудесное превращение». Потом – хоть трава не расти и цыгарки не клейся. Если «космонавты» ищут свой кайф в адреналиновых достижениях, «растиньяки» уповают на пошаговый карьерный рост «в хвосте правильно угаданного паровоза» или, на крайняк, согласны на вариант с удержанием статуса, то «бумеры» хотят достичь без достижений и стать без статусов. Просто хотят. Не «социального лифта», который ржавая лебёдка покровителей тащит по этажам, а самолета с вертикальным взлетом или мгновенной телепортации. Дамоклов меч жесткой посадки при этом не так уж страшен. Летать так летать.

В идеале это выглядит как какой-то краткосрочный «трудовой подвиг». Диапазон: от криминального (силовое предпринимательство, драг-дилерство) и революционного (открывающего, как известно, тысячи новых вакансий) – до телевикторины, службы по контракту, гастарбайтерства в Москве или за границей, нежданной протекции, брака по расчету и т.п. При этом – далеко не всегда «бумер» - это провинциал, обитатель «спальных районов», «ребенок из неблагополучной семьи». «Срубить бабки с одной сделки и отвалить» - весьма распространенная, навеянная мифом о новорусском Клондайке начала 90-х, фантазия («Леня Голубков», «комсомольский бизнес», семинар экономистов Змеиной горки и проч.)^[20]. Популярная до сих пор. Главное – оказаться в нужном времени и месте.

«Бумер» - «вечно молодой, вечно пьяный» enfant terrible, Крокодил Данди в краю небоскребов, взбешенный соглядатай Тверской. Не рад он – ни служить, ни прислуживаться. Он презирает конформизм, как установку сломленного, дрессированного, проданного с потрохами человека. Романтическое, «предельное» киновоплощение этого типа – Данила Багров из балабановских «Братов»: минимум рефлексии, максимум действия, презрение к компромиссам, иерархиям, законам, «понятиям». Кто-кто, а он не баран, чтобы верить, будто святой Петр открывает врата Санкт-Петербурга. Ведь сила – в правде, правда – в везении, везет - сильным. От казака до разбойника – один шаг. Прочее – для лохов, «рыбьей крови».

Отрицание Системы и склонность к конструированию параллельных миров свойственны «ушельцам»^[21]. Биосоциальная инерция понуждает их вписываться во взрослую жизнь, разучивать затейливые па и позы «общества спектакля», но переносить туда персональный «центр тяжести», сокращать дистанцию между собой и социальной ролью, «искренне вписываться в распорядок и повестку дня»… Это неприемлемо, поскольку угрожает в пубертате взлелеянной, по настоящему ценной, но, к сожалению, никем – ни рынком, ни государством, ни обществом – не востребованной идентичности. Ее защите служит солидный гардероб шапок-невидимок или сундук с карнавальными масками. Первое – популярно у «двигателей внутреннего сгорания» (внутренние эмигранты), второе – у сталкеров альтернативных социальных пространств (творцов субкультур).

«Двигатель внутреннего сгорания» - экологически чист, то есть – выдает минимум отходов и продуктов в окрестный мир: все выхлопы – вовнутрь (если не считать блоги в ЖЖ), все такты – холостые (неженатые). Контакт с внешним миром – ровно в той степени, какая необходима для поддержания штанов (юбок). От шизофреника отличается тем, что - не шизофреник (хотя сравнение льстит). Недостаток финансового и социального капитала «одинокого ушельца» из равновесия не выводит. Но попробуйте оспорить его право на капитал символический (высокую степень посвящения в какие-либо гуманитарно-художественные, научные и околонаучные, «астральные» и тому подобные иерархии)! Это в «реале» он скромный банковский клерк, аспирант, застенчивый тинэйджер, «серая мышка». А вообще-то перед Вами – «никем не пойманный Бэтмен», Арагорн, сын Араторна, Мишель Мерабович Деррида. Главное – с сарказмом не переборщить: среди сотен тусовщиков-самозванцев есть и настоящие Бэтмены. Наплыл же Бродский на русскую литературу, минуя литературный институт им. Горького и «университеты евонного имени». Собственно, в псевдоморфозной среде (в тумане дутых репутаций и сплющенной публичной жизни) иначе никак. Либо бамбуком прорастешь сквозь асфальт, либо – карма сколиозной карельской березки.

«Ушельцы-коллективисты» - творцы автономных культурных пространств - конвертируют неизрасходованные запасы социальной энергии в групповые эксперименты с образом жизни, моделями ролевых отношений, восприятием и фокусами мышления. Они создают «игровые миры», которые не претендуют на реальную альтернативу Системе, но «чистят чакры» от пребывания в ней (своего рода «комнаты отдыха», «клубы выходного дня»), позволяют побыть в режиме стертых, ослабленных норм (приличий, правил и т.д.), удовлетворяют потребность в инаковом, коммунитарном общении, в сопереживании и самовыражении. Общественная ценность автономных пространств – в артикуляции упущенных возможностей, инвариантов публичной жизни. Через суб- и контркультуры социум как бы ощупывает ландшафт, выбирает направления, чтобы затем затащить свою грузную тушу в одно из них, определяя мейнстрим. Бывает, что слухи о «палестинах» и «беловодьях», найденных «ушельцами», стимулируют массовую миграцию; так соблазненное диссидентами население некогда поголовно «ушло» из Советского Союза задолго до его фактического распада («гардеробом», через инакомыслие, преступление или таможню); так Уильям Пенн однажды сел с единоверцами на три корабля, раздувших паруса в сторону Нового Света…

«Двойная жизнь» дается нелегко: каждый год приносит новый слой психической копоти – раздражения, усталости, одиночества. «Ушельцы» без аппетита накапливают титулы и регалии в тех производственных нишах, в которые их занесло Провидение, но свой круг общения и личностный рост ориентируют через альтернативные символы, авторитеты, ритуалы, «культовые» книги, музыку, кино. Радикальные «ушельцы», когда становится совсем невтерпеж, отрываются от родовой пуповины (как правило, в одиночку, реже – коммунами, на манер «Вежливого отказа») и окончательно переселяются в Иной мир (Интернет, наркотики, «шамбалы духа», за границу, на периферию и т.д.). Большинство же с годами ветшает, превращается в кичливых мистиков-надомников или рассасывается по предыдущим трем категориям.

Перечисленные четыре имиджа – нарочито утрированные публицистические карикатуры, макетики из папье-маше. Для серьезной аналитики они не годны. Но о какой «серьезной аналитике» может идти речь, когда под «микроскопом» не законченный, сросшийся в основных своих связях объект, а квантовые, «мерцающие», едва-едва вылупляющиеся из системной скорлупы контуры вероятного будущего? Почем знать, какой именно «чёртик» выпрыгнет из «табакерки»? И «чёртик» ли? Вдруг, вопреки мерзости, запустению, одержимости и интеллектуальной прострации, главные роли в спектакле эпохи исполнят юноши и девушки, занятые на «подтанцовке», взявшие тайм-аут, собирающие резервистов в засадные полки?

Что, собственно, во всех этих описаниях «поколенческого»? Подобные типажи при желании легко сыскать в любое время, в любой среде и даже в любом возрасте. Дело в пропорциях? Или в том, что эти, маргинальные для стабильных сообществ, социальные практики оказались на гребне ветреной молодежной моды? Или же – их доминирование вообще не имеет никакого отношения к загадке поколения и объясняется исключительно форматом современных масс медиа, заставляющим журналистов воронами слетаться на все некондиционное, поблескивающее скандалом и истероидным желанием «попасть в кадр»?

V. Призывники и призывные пункты

Самый очевидный, напрашивающийся ответ на серию предыдущих вопросов: «космонавты», «растиньяки», «бумеры», «ушельцы» - это те, кто не прошел «воспитательный карантин», кто был отбракован конвейером, бесперебойно производящем «нормальную», успешно социализованную молодежь. Последняя же, несмотря на количественное большинство и привилегию носить титул «цветов жизни», лишена стимулов к кооперированию по возрастной горизонтали. Она равномерно и бесконфликтно рассасывается по имеющимся ячейкам социального пространства и посему не заметна как слой с какими-то специфическими интересами, проблемами, отношениями.^[22] Хлесткая кличка-диагноз, данная Гертрудой Стайн современникам, взрослевшим в период между двумя мировыми войнами – generation perdue, «потерянное поколение» - это что-то вроде «масла масляного». Коль уж зашла речь о поколении, то всякий раз это - «лишние молодые люди», их «общественные течения», то, как они справляются со своей заброшенностью и ментальными вывихами. «Отбракованность», «отчуждение» - не их вина и не только их «головная боль», «поскольку общество «закрыто», недифференцировано, продвижение в нем контролируется с предельной жестокостью, невзирая на объем «социального брака», то зачатки, стимулы движения в обществе принимают вид разрыва, раскола либо осознаются таким образом, что и фиксируется в виде «проблемы поколения».^[23]

Подобное видение хорошо тем, что оно «пеленгует» и описывает массу молодежных состояний, самочувствий, практик в максимально широком контексте – социальном, экономическом, политическом, историческом, но при этом избегает гипостазирования образа поколения, то есть приписывания ему каких-либо врожденных, субстанциональных качеств. Оно подчеркивает ситуативность «поколенческого спазма» и не позволяет заочно, гуртом, записывать «биологическую молодежь» на роль «пролетария современности» и «нового революционного класса», как это делали некоторые из идеологов 1968 года (Маркузе, Сартр, Ги Дебор, Ванегейм) и их наследники, как это делает сейчас Эдуард Лимонов^[24] и прочие «ловцы пассионарных человеков». Нет таких исторических ситуаций, из которых автоматически, как вода из крана, вытекает какой-либо тип поведения. И «особая онтология» нынешних 17-30-летних, обусловленная распространением Интернет, мобильников, SMS, блогосферы, iPod, Skipe и прочих технологических новшеств – еще не гарантия того, что ее «форма (тип) социальной связи и фокус символической солидарности»^[25] будут чем-то радикально отличаться от опыта предшественников. Поколение – это общность проблем, а не реакций или способов их разрешения.

Все, вроде, стройно в этой трактовке. Все на месте. «Напряжения в системах мобильности и признания, указывающие на институциональные и гратификационные дефициты общества».^[26] Высокий уровень внутренней конфликтности, беспокойства, внушаемости, страха. «Поломанные лифты». Сожженные кнопки верхних этажей. Проблемы лидерства, признания, преемственности. Недостаток опыта позитивной социальности. Ржа тотального недоверия и девальвация смысла каких-либо усилий.

Чтобы картина была законченной, не хватает одного-единственного, завершающего паззл, элемента. Ведь логично предположить, что фрустрированное, неудовлетворенное, погоняемое как пегий мул поколение рано или поздно примется решать свои проблемы или, на худой конец, захочет дать сдачи, выплеснуть эмоции и т.п.? Не все ж ему утираться, изловчаться в прогибах позвоночника, заниматься слаломом, огибая тысячи красных флажков на трассах своих биографий. Должны же быть хоть какие-то порывы собраться, поговорить, попытаться изменить свое положение? То есть – исходя из чисто теоретических раскладок, мы были бы вправе ожидать перехода наиболее задетой, «униженной и оскорбленной», думающей части молодежи из «объектного» в «субъектное» (активное, волевое, вербализованное) и «коллективно-субъектное» (организованное, кооперированное) состояние.

Однако с гражданской активностью молодых происходят странные вещи: либо серьезность поколенческих проблем сильно преувеличена, либо «системы общественного дозора» (СМИ, социологические службы и др.) слишком несовершенны, чтобы зафиксировать «формы» и «точки», в которых «набухает молодежный протест», либо недовольство еще не нашло адекватных способов выражения, либо… Факт остается фактом: протестная (отрицание) и социал-конструкторская (утверждение) энергия молодежи «датчиков» не зашкаливает и послушно течет в русле «рекреационных» (воспроизводящих) социальных практик.

Вдвойне удивительно молодежное молчание и уход в несознанку на фоне стыдливо-сумасшедшего спроса на «поколение». В потоке песен протеста, артистических манифестов, аналитических записок, рекламных роликов, речей политиков и публицистической эссеистики слово «поколение» встречается с симптоматической частотой. Гораздо чаще, чем, к примеру, на молодежных форумах, в чатах, повседневном общении. Такое впечатление, будто в обществе (или - в тех, кто пишет и публично говорит) есть жгучее желание вручить кому-либо аванс на лепку «поколения» и его магическое выкликание из бездны истории. Словно Система задыхается в себе, в своих путаных противоречиях и исподволь заманивает в себя внесистемного игрока, заранее соглашаясь на неизбежные издержки, связанные с его гуннскими повадками и натурой. Это ощущение усиливается от созерцания ожесточенных схваток (как информационных, так и «на кулаках»), вспыхивающих между политическими и субкультурными группировками молодежи.

Зов времени услышан. Начата борьба за символическую апроприацию образа поколения, права говорить от его имени, выражать его скрытые чаяния.^[27] Число вовлеченных в эту интригу относительно невелико, но медиатически очень активно. Серии статей, интервью, обзоров, посвященных молодежной политике, волнами накатывают на Интернет и печатные СМИ, не достигая, впрочем, самой влиятельной, конструирующей массовые образы реальности, сцены – ТВ. Политизированная, граждански и социально активная молодежь, как правило, не видна. Ее голоса (поступки, жесты, слова) практически никогда не идут прямой речью и представлены либо в статусе анонимного хора (данные социологических исследований, скандирующая толпа, пассивные слушатели лидерских выступлений), либо в виде реплик лидеров молодежных движений и организаций,^[28] либо – что чаще – в форме публицистических или экспертных интерпретаций (которые ни доказать, ни опровергнуть).

Под молодежный протест, буде таковой случится, упредительно выстроена солидная, превышающая размеры разумного, инфраструктура. Учтены пожелания бунтарей разных формаций. Созерцая воздвигнутые бастионы, окопы и «малоземельные» плацдармы нет-нет да приходит на ум, что ранее описанные имиджи и социальные практики - «космонавты», «растиньяки», «бумеры» и ушельцы» - не только и не столько отражение неких бессознательных стилевых ориентаций российской молодежи; они – сложносочиненные продукты медиа-излучения различных «призывных пунктов», построенных конкурирующими между собой элитами или, точнее, различными порождающими средами.^[29] В каждом из таких пунктов ведется непрерывный набор новобранцев. Есть площадки для встреч, тренировок, спайки групповой идентичности, целеполагания.

Не стану утомлять досужими рассуждениями о том, кому и зачем это нужно. Тема, спору нет, интригующая, просвеченная вдоль и поперек разнолагерными полит-конспирологами. Только нас она уведет слишком далеко в сторону. В данный момент ограничимся экспресс-обзором тех социальных форм, которые доказали свою эффективность как резервуары для селекции, сбора и мобилизации выделенных мною типажей с повышенным уровнем тестостерона.

Растиньяк-орг

С точки зрения затраченных ресурсов, количества занятых, доли присутствия в медийной и публичной сфере, самыми громкими «призывными пунктами» молодежи последнего времени были мега-проекты «Новая цивилизация» (New Land, Ньюландия) и «Наши». Оба они позиционировались как эдакие «трансформаторные будки» для преобразования витальной энергии поколения в некий осмысленный и синхронизированный порядок действий, жестов, квалификаций, навыков социального поведения. На «выходе» планировалось получить когорту молодых управленцев нового типа, поколение, которому «правильно инсталлированы мозги»,^[30] которое отличается историческим оптимизмом и вкусом к выполнению команды «равняйсь». Попадание в проект подавалось как большая удача. Оно в одночасье переводило участников в разряд подростковых и молодежных лидеров, людей с обоснованными карьерными амбициями. Тень высокого покровительства и разовые контакты с VIP-ами придавали уверенность в завтрашнем дне, в личной востребованности, адекватности. Потребность в признании удовлетворялась ритуалами сплочения и солидарности, движением по иерархической лестнице организации, получением знаков отличия и материальных поощрений в виде подарков, бесплатных походов в дансинги и кинотеатры, участия в летних лагерях и турпоездках.

Немудрено, что возможность получить халявные инвестиции в личностный рост, развитие лидерских качеств, накопление социального (престижные знакомства, связи в среде сверстников, менеджерские навыки) и символического (известность, дефицитные знания) капитала привлекала (а в случае с «Нашими» влечет по сей день) в первую очередь «растиньяков». Этим объясняется поразительное, даже чисто визуальное сходство ребят, попавших в радиус действия «Новой цивилизации» и «Наших». Не секрет, что скаутские технологии первых (методики вовлечения, тимбилдинга, обучающих политико-экономических игр и др.) были тщательным образом изучены создателями «Наших» и копированы (с поправкой на цели) практически один в один.^[31] Из заметных отличий – отношение к конкуренции (соревнованию): «новый растиньяк» не хочет, чтобы над ним или его оппонентом висел «потолок», «наш» - за «картельный сговор». Но это так… Не принципиально. Когда судебное преследование Ходорковского и «распил» «ЮКОСа» вошли в решающую фазу, выяснилось, что прагматизм и «технократство» позволяет «растиньякам» без лишних раздумий менять «суверенов», «корпоративную принадлежность», привыкать к иной «корпоративной культуре».^[32] Рыночный и бюрократический карьеризм в постсоветской России, как ни странно, на поверку оказались близки.^[33] Странно, потому что бизнес и государственное управление – это принципиально отличные институциональные логики, требующие культивирования несхожих личностных качеств, компетенций, навыков, опыта поведения в коллективе. Но - то ли буржуазия у нас по-прежнему робка и труслива в своих эмансипаторных порывах,^[34] то ли чиновники слишком расширительно трактуют метафору уподобления РФ акционерному обществу с ограниченной ответственностью…^[35] Во всяком случае, переориентация молодежного карьеризма с успеха в бизнесе на занятие должностей в госаппарате заметна невооруженным глазом.^[36]

Глубинные, стратегические целевые установки названных молодежных проектов совпадали по вектору («корпоративное государство»), но разнились по сценарию, списку лидеров и действующих лиц. В случае «Новой цивилизации» - это путь поколенческого выхода в глобальный мир на шее крупных частных корпораций российского происхождения. Сценарий «Наших» предполагал то же самое, но с другим субъектом – «национально мыслящей» бюрократией, контролирующей крупный бизнес и его финансовые потоки, мобилизующей нацию на «великую историческую миссию» (вначале было слово и слово было Суркова).

Примечательно близки были отправные посылки проектирования: взрослое население России заочно признавалось антропологически не годным для модернизационного рывка. И потому тактике кропотливых реформ и длительного согласования скандально противоречивых общественных интересов предпочли путь создания «параллельных стран»: «парниковых» молодежных пространств с другими, лабораторно заданными правилами игры, бонусами, героями. Далее обещалась естественная, пластунски ползучая экспансия «параллельных миров», выдвижение их креатур на позиции лидеров мнений, во властные структуры, масс-медиа… Ленин, чтобы сменить режим, благословлял большевиков на захват банков, телеграфов, мостов. XXI век и революцию, и «охранительство» сделал предприятиями менее затратными, более эргономичными, манипулируемыми.

Зачем что-либо оккупировать, кого-либо убеждать? Достаточно удерживать горизонтальные связи между людьми в зачаточном состоянии и жестко замкнуть ожидания стадно пасущегося населения на инициативу номинальной, мнимо монолитной, правящей элиты. Таким образом, проблема модернизации формулируется как проблема лидерства («надежа на доброго царя» и «просвещенных вельмож») и сплочения нации вокруг ее «пастухов». Как пишут «Наши» в своем манифесте: «Вопрос лидерства России есть, следовательно, вопрос смены поколений лидеров. Наше поколение должно сменить у руля управления страной поколение пораженцев. Наше поколение должно осуществить революцию в образе мышления и стиле управления страной».^[37] Этот многократно растиражированный тезис вызвал не только глухое раздражение «пораженцев», победно восседающих в дорогого стоящих креслах, но и у людей среднего поколения, успевших проделать немалый путь из «грязи в князи» и не согласных пускать кого-либо без очереди. «Вас тут не стояло!» - осаживали одни. «Педократы на марше!» - фыркали другие.^[38]

Итожим: под «растиньяка» нужна Организация корпоративного типа (с ранжированной иерархической лестницей, механизмами ходьбы по ее ступеням и правдоподобным посулом, что достигнутые «понарошку» вершины впоследствии можно будет перевести в реальные должности, титулы, зарплату; модель «комсомола» как переходно-подготовительной структуры, аффилированной или кооперированной с институтами власти или бизнеса в этом случае наиболее соответствует ожиданиям).

Бумер-маш

Другим выдающимся «призывным пунктом», который больше десяти лет исправно собирает сотни социально реактивных молодых людей, является НБП. Ни карьеры, ни денег, ни широкого общественного признания членство в этой партии не дает. Наоборот, сулит репутацию пожизненного бунтаря и маргинала, возводящего в культ свое «лименство».^[39] Тем не менее, даже недруги готовы признать, что это один из самых массовых и «продуктивных» (регулярно извергающих события и тексты) поколенческих проектов, четко адресованный всем «бумерам» вне зависимости от семейного происхождения, уровня образования, тонкостей мотивации (есть и парни с рабочих окраин, и студенты МГУ, и артистическая богема). Жизнь с нацболами – увлекательный приключенческий квест, полоса испытаний, смысл которых – доказательство и себе, и другим своей исключительности, исторической призванности, героизма. Атмосфера риска, романтизация своего жертвенного существования, форсированное докрасна воображение и предельная, панковская искренность в глазах нацболов искупают многочисленные издержки, связанные с их политикой и образом жизни. У них возникают проблемы с семьей и работой, они выпадают из сетки неформальных связей со сверстниками?^[40] «Чушь» - говорит Лимонов. И то, и другое заменит партия, воедино сплавляющая личное и публичное, переводящая стрелки поколенческого невроза на колею направленных вовне психотических реакций.

Какие-либо оценки идеологии, анализ организационной структуры и прочие нюансы я намеренно опускаю. НБП – на 99% эстетический, коммунитарный, милленаристский, «телесный» проект. Мысль в нем присутствует только тогда, когда она не тормозит действия, не мешает току взрывных эмоций. Процесс - важнее целей. Чувство несправедливости – острее любых идеологем. Будущее – актуальнее настоящего; собственно оно задает тонус и ценность жизни «здесь и сейчас». Партия – единственный арбитр и значимый социальный круг. Она «расплачивается» со своими сторонниками признанием, солидарностью, общением, «адреналином», чувством причастности «маленького человека» к «большой миссии». С партией у «бумера» появляется будущее. Не беда, что оно закапсулировано внутри самой партии и не имеет выхода на общество в целом. Это сейчас так, а в случае победы… Сбербанк будет сорван. Победа же – это легитимизация своего положения (как минимум, регистрация партии), «обналичивание» нарами и потом вырванных трофеев.

Как и в случае с «растиньяками», «бумеры» горизонтально подвижны внутри своего имиджевого ряда и совместимы с другими «бумерскими» проектами. Показательно, что СМИ, несмотря на очевидные, кулаками и бейсбольными битами подчеркиваемые различия между нацболами, скинами, фанатами, АКМовцами, евразийцами, православными и исламскими фундаменталистами, «бригадами» и прочими группами «силового прорыва» обычно валят всех в одну кучу. Общественное мнение при идентификации совершает ту же ошибку. К примеру, нацболы ни разу не были уличены в нападениях на иностранцев, иностранных студентов или представителей этнических диаспор, но молва продолжает заносить их в «черный список» патологических ксенофобов и шовинистов.^[41] В ЖЖ даже новые дефиниции ввели: есть «фашисты», есть «фашысты» и «фошисты», есть «нашисты»… Поди разберись, кто тут травояден, а кто хищник, когда на клетке медведя фломастером написано «кролик».

Вывод: под «бумеров» нужно контркультурное Движение (с харизматическими лидерами, «исторически гулкими символами», ритуалами коллективных радений, доминантой аффективного поведения, упором на неформальные связи в противоречивой связке с элементами «военной демократии» и т.д.). Я бы добавил, что в отличие от классических социальных движений (рабочее, синдакалистское, антивоенное и др.) и тем более от движений «постматериального типа» (экологических, за права эмансипирующихся меньшинств, в защиту локальных интересов, стигматизированных идентичностей и др.), «бумерская» манера «двигаться» прототипом должна иметь Племя (вождь, волхвы, дружина, «мужики»).

Космос-net

Самым массовым серийным производителем молодых «космонавтов» с начала перестройки были постмодернистская литература, музыкальные каналы и «арт-хаусное» (авторское, независимое, малобюджетное в духе «Догмы-95» Т. Винтерберга и Л. фон Триера) кино, программы международных студенческих обменов и стажировок, совместные волонтерские проекты западных и российских НПО, культурно-просветительские инициативы, знакомящие молодых россиян с житьем-бытьем за руинами железного занавеса, депровинциализирующие сознание и сеющие зерна «глобализации».

В 2005-ом и 2006-ом кто только ни брался за то, чтобы собрать урожай со всех этих посевов. Формат молодежных политических и гражданских организаций спешно перекраивался или камуфлировался под «сеть». Сетевые взаимодействия, отсутствие или «спрятанность» иерархии, театральный уклон, внимание к виртуальным и медийным «зеркалам», перенос диалоговых режимов live journal, интернет-форумов и чатов в практику клубных дискуссий, сближение с андеграундной и интернациональной артистической средой – все для того, чтобы чуждый любой догматике и прессующей организационной культуре «космонавт» чувствовал себя в родимой «неопознанной летающей тарелке». Как на дрожжах росли компактные экипажи, соревнующиеся в демистификации социального порядка, принудительной экспроприации символического капитала у бронзовеющей власти и декоративной оппозиции, высмеивании архаических предрассудков общественного мнения. Подавляющее большинство их акций, символических жестов, текстов не ставили целью изменение реальности, а следовали обходной логике гельмановского проекта «Россия-2».^[42] Они «разжимали» семиотизированное социальное пространство, реинтерпретировали реальность, моделировали «альтернативные зоны», то есть проводили эксперименты с формами межличностной связи, действовавшими «поверх» реального «расклада сил» (осуществляли своего рода «гоблинский перевод»), «поверх» повседневности с ее «железобетонной» арматурой власти и подчинения, курьезами административного рынка и т.д. Эти связи, пульсируя, образовывались между членами виртуальных community, участниками выплеснутых на площади художественных постановок, уличными акционистами. Их длительность определялась хронотопом какого-либо конкретного события (перфоманса, хэппенинга, акции, флэш-моба) или проекта. Затем – все складывалось на манер парашюта. Фланирование между реальностью и гиперреальностью, запуски симулякров с их последующим разоблачением, ироническое остранение, «метания помидоров» и бесплатная раздача апельсинов – органичны для «космонавта», поскольку имитируют его зыбкое, номадическое, мультимедийное состояние.

Под этот типаж не создавали «глубоко эшелонированных клеток», наподобие «Наших», «Новой цивилизации», НБП. Чем многолюднее тусовка, тем вероятнее, что «космонавт» запустит свой стартовый двигатель, дабы перескочить на следующую орбиту. Мания инноваций, чуткость ко всему «продвинутому», презентация себя «человеком без свойств», открытого всем свойствам одновременно, делают этот тип самым интеллектуальным, креативным, но крайне ненадежным, капризным союзником. Его тошнит от колонн, маршей, дисциплины, принуждения, прописанных обязательств.^[43] Это не значит, что у него нет запроса на «чувство локтя», коллективное действие, «мышление вслух», сопереживание. Напротив, оторванный от своих «корневых общин», порастерявший на пути эмансипации эмоциональную связь с «близкими по рождению», «космонавт» крайне нуждается в чуткой и отзывчивой среде. Но… Как «искушенный потребитель», он крайне привередлив в выборе «форм общества и общения» и тщательно следит за тем, чтобы не попасть в «крепостную зависимость» от взятого напрокат «социального тела». Ему по душе открытые, игровые, неформализованные пространства. Его влекут те, кем он не является, на которых он не похож. Ему в кайф необременительные, скользящие контакты с себе подобными.

Оптимальный формат для «космонавта» - открытая Сеть, допускающая «провайдерство» и «модерацию», но наотрез отторгающая цензуру, контроль, жесткие идентификационные рамки. Существенный признак «космических» сетей – их заведомо временный (проектный), подчиненный конкретному поводу (проблеме, цели) характер.

Ушель-цзы

Последняя оставшаяся группа – «ушельцы». Чтобы охарактеризовать и подчеркнуть древность одеваемых ими «социальных хламид», приведу пространную цитату из эссе Игоря Аверкиева: «Российский человек, как и все прочие люди, остро ощущает унижение своего человеческого достоинства, в нем все кипит, когда он сталкивается с произволом власти. В веках он выработал свои моральные нормы, помогающие ему сопротивляться произволу и унижению. Одна из таких норм – «право на побег». «Право на побег» как право уйти, отвернуться от произвола, причем «произвольщик» не может не считаться с этим «правом». Побег как признаваемая всеми форма протеста против произвола и унижения. Отсюда официальный «Юрьев день», официальные «государства беглых» в лице «Запорожской сечи» и прочих казацких вольниц. У российского человека, в отличие от европейца, всегда было куда бежать и в смысле географии, и в смысле просторов «внутреннего мира» /…/ «Побег от плохого начальства с работы («летуны» в советское время). Побег от несправедливой организации и оплаты труда в лень, в низкую производительность труда («они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем»). Современный побег в криминал от несправедливостей жизни. Побег от произвола внутрь себя: в религию, в отрешение от мира, в монашество, в сторожи-дворники, «в народ». Побег советской инакомыслящей творческой элиты в дачные поселки. Наконец, эмиграция диссидентов /…/ Как не странно, многие эти варианты «побегов», хоть и не нравились власти, но, так или иначе, признавались ею, или, как минимум, власть на них закрывала глаза. «Право на побег» у нас реальное моральное право, то есть, почти общепринятое. В советское время бежать от произвола власти особенно было некуда, но для «внутренних беглецов» существовали «специальные профессии» (кочегары, сторожи, дворники, разнорабочие в геологических партиях и т.д.), в которых «беглецам» позволялось работать и где их, в общем-то, не трогали. Элементы подобного «права» существуют и в других обществах, но там это именно элементы, в России же - явление, архетип».^[44]

Существует специфика «молодежного побега». Она обусловлена тем, что «убегать», собственно говоря, неоткуда и некуда: неоткуда, поскольку молодежь – это социальный слой, толпящийся у входа в систему разделения труда и взрослой жизни без флаеров и скидок; некуда, поскольку технологии современного контроля, при всем их несовершенстве, позволяют накрывать практически все населенное пространство, включая самые что ни на есть периферийные зоны. «Нас не догонят», - уверяют «Тату». Лукавые девочки. Ваше бегство – часть «Матрицы». Тщательно, любовно, с калькулятором прописанная часть.

Молодежные субкультуры, условно взорвавшие мир в 1968-м, ныне окончательно коммерциализировались, потеряли критический запал и исправно исполняют роль «громоотвода». Вместо языка сознания или переживания кризиса они превратились в ловушки забвения и высокоточные маркетинговые залпы легкой промышленности (мода, развлечения, экстрим с ремнями и подушками безопасности). Ни проколотые в трех местах уши, ни волосы, крашенные в «кислотные цвета», ни радикальный «прикид» уже не являются четкими маркерами нонконформизма и трансгрессивности. Разве что военкомовский психиатр по старинке запишет в учетную карточку что-нибудь про «акцентуацию личности» или ее «перверсии». А так – делай что хочешь: слушай «готику», клубись на Казантипе, пыхай каннабисом на растаманском джеме, маши деревянным мечом с «ролевиками» и «толкиенутыми». У современного общества, даже такого консервативного, архаичного, агрессивного к безобидным формам инаковости, как российское, хватает ума, чтобы не поддаваться очередным «моральным паникам» по поводу таких проявлений молодежного протеста. Они даже косвенно поощряются. Но только в специально отведенных для этого местах - зонах контролируемого безумия, самозабвения, транса (клуб, стадион, концертный и спортивный зал, танцпол, «фестивальная поляна» и др.).

Как оказалось, неформальные лидеры отдельных контр- и субкультурных практик, взрослея, не прочь капитализировать свой авторитет, обменяв шаткую независимость на реальные бонусы, которые приносит интеграция в какой-либо крупный полит-педагогический (растиньяковский) или радикально-политический (бумерский) проект: скины и панки могут симпатизировать НБП, национал-патриотическим группировкам, радикально-экологическим, анархистским и антиглобалистским движениям; на «Наше» дело готовы сдать свои мускулистые тела часть легионеров из фанатских фаланг; отдельные «группы исторической реконструкции» рукоплещут политикам, обещающим реконструировать интересующий их период в полном объеме. Правда, чаще всего подобная сдача авторитета внаем - журналистская «липа»: коллаборационизм в «ушельской» среде карается по всей строгости субкультурного канона. Шпагу над головой не сломают, но и руки не подадут, отзывая подаренные «феньки», «обнуляя» репутацию и распространяя слух о «грехопадении».

По понятным причинам эти ограничения не распространяются на практику участия в разного рода внесистемных политических и квазиполитических движениях. И «новые левые», и «ультра-патриоты» сумели «внедриться» в существующие и создать собственные неформальные пространства, куда по закону больших чисел постепенно засасывается значительный сегмент субкультурных кочевников. К примеру, с «новыми левыми» осознанно ассоциируют себя лидеры рок-групп, играющих «альтернативу»,^[45] ряд издательств, книжных магазинов и клубов, выпускающих или распространяющих модную литературу, видео, DVD, проводящих субполитические дискуссии и «сейшены» (Гилея, Фаланстер, Час Ч, Ультра.Культура, Ad marginem, клуб Джерри Рубина и др.), творческие группы, производящее экспериментальное и радикальное кино (фестиваль сверхлюбительского, радикального и экспериментального кино «Stык»,^[46] «Свои 2000», замершее движение «ЗАиБИ – За Анонимное и Бесплатное Искусство»), художники, занимающиеся нефигуративным искусством, арт- и медиа-критикой (http://www.mediaartlab.ru, www.getto.ru, http://dxlab.org/ru), лаборатории тактических медиа (проект видеодокументации социальных акций http://www.indyvideo.by.ru Дмитрия Моделя сотоварищи; русскоязычная версия международного проекта IndyMedia http://www.russia.indymedia.org Влада Тупикина и Утэ Вайнманн).^[47]

Тем не менее, большинство «ушельцев» не так-то просто «развернуть» на активное участие в жизни того самого общества, из которого им хочется «слинять» на время или навсегда. Из всех социальных форм, они, как правило, избирают «модель герметичной тусовки», в которой «практика стилизации потребления» (музыки, кино, одежды и др.), ритуализации общения, символического обмена и т.п. превалирует над жаждой социального самоутверждения. Вместо обмена апперкотами с Системой и ревниво опекающих ее репрессивных органов, «ушельцы» погружены в себя и ту констелляцию межличностных отношений, которая кропотливо творится, придумывается ими «из ничего».

Резюме: «ушельцам» – субкультурные заповедники, чья основная функция - производство альтернативной идентичности (неструктурированные отношения по типу контактных и дружеских кругов с внутренней мифологией, текстами и вещными артефактами, неформальными кодексами поведения, телесными практиками и др.) и создание «убежищ».

Вернемся вновь к теме «призыва». Не такая уж невостребованная эта современная молодежь. На ее мобилизацию, де(-мо-)билизацию и «скульптурную обработку» работает множество групп интересов, лишенных власти и влияния в настоящем, но стремящихся получить их в будущем. Доступные нынешним студентам и подросткам возможности самореализации, образования горизонтальных связей и сетей обмена, развлечения и получения знаний - все на порядок выше, чем у предшественников.^[48] К услугам поколения – сотни разноцветных политических, гражданских, социальных, культурных объединений, средства коммуникации, упраздняющие время и расстояние, колоссальный архив исторического опыта, расфасованный и готовый к переосмыслению, электронный и туристический доступ к инновационным практикам сверстников, живущих в странах «золотого миллиарда». Более того, какие б зловещие сказки ни рассказывали про «кремлевскую диктатуру», «олигархат», «вашингтонский обком», в стране формально наличествует (пусть и в «обесточенном», стерилизованном виде) полный джентльменский набор «взрослых» демократических институтов (партии, парламент, суды, СМИ, муниципалитеты, профсоюзы и т.п.), которые после починки и запуска всегда можно превратить в инструменты реализации своей воли. Большинство из них «сшиты на вырост» национального организма и ждут своего часа, чтобы быть снятыми с «вешалок» гражданской пассивности и узурпации власти.

Однако, несмотря на все это богатство, молодые россияне не спешат пускать его в ход - бороться за права и свободы, продвигать свои ценности, кооперироваться по интересам, брать ответственность за «свое время». Как их только не тормошили, чем только не соблазняли… Но стоит «раздражителям» отойти в сторону, заданный импульс гаснет как спички фабрики Балабанова. Остается чесать затылок: ну должно же быть хоть какое-то остаточное брожение, какие-то - пусть чахлые, наивные, неумелые, но порывы к социальному зодчеству, вступлению в права собственности на государственные активы, защите прав, полученных предками ценой страшных ошибок, лишений, потерь…

На месте долгожданного поколения - «черная дыра». Крикни «ау!» - эхо не вернет. Может оттого, что кричат в толпу, а не выкликают по имени?

VI. Эйфелева башня пизанской работы

Июнь, 2002. Поселок Московский, Учебный центр ЦК профсоюза работников АПК РФ. Семинар «PR для правозащитных организаций», организованный Агентством социальной информации.

Тренеров - Дениса Антонова и Елену Темичеву – удалось уговорить чохом взять семь человек из региональных групп, входящих в Международную Сеть «МПД» (Молодежное Правозащитное Движение). Все – из разных городов (Москва, Воронеж, Владимир, Ставрополь, Нижний Новгород, Ростов-на-Дону, Рязань). За два дня семинара мы хотели разработать PR-проект с кодовым названием «Герои Нашего Времени» или, сокращенно, «Бэтмен». Цель – сделать эскиз привлекательного образа молодого гражданского активиста и придумать схему его трансляции.

Все семеро относительно недавно вошли в «третий сектор», были полны энтузиазма и желания поделиться своими открытиями со сверстниками, знакомыми, друзьями. Мы отчетливо сознавали, сколь значительная дистанция разделяет эти миры. Почти как от Марафона до Афин. Ну и что? На радостях можно и добежать. Главное - сделать видимым для других хоть краешек того, что увидели, чем загорелись мы сами.

А чем, собственно, загорелись? Что увидели? Ясно, что каждый «клюнул на своего червяка», но ведь было же и что-то общее в знаменателе, какой-то сквозной, «канительный» мотив. Разомкнутый, экзотический круг общения? Подпоясанный смыслом день? Инфраструктурный «рычаг» для решения личных проблем? Наверное и то, и другое, и тридцать третье. Но прежде всего – пришли на Людей. Не случайно в анкетах корреспондентов и участников МПД, где среди всего прочего предлагалось ответить на вопрос «что такое правозащита?», подавляющее большинство ставило галочку напротив строки «стиль жизни (образ действий)».^[49]

Этого самого «образа жизни» не хватало нам всем - столь разным, нестыкуемым в повседневности. Ведь буквально ничего общего, если не считать каких-то неуловимых, бог-весть-что-значащих совпадений: всем почему-то нравились цыгански сумасбродные фильмы Эмира Кустурицы, многие в детстве не раз и не два меняли место прописки, большинство имело в биографии какую-то травматическую «поворотную точку»...

Показательно, что за два дня при плотном семинарском графике так и не удалось найти хоть какие-то формальные категории, пеленгующие нас целиком. «Читающая молодежь», «гуманитариат», «студенчество», «молодые специалисты», «неформалы-нонконформисты»… Все – не то. Одни в рюкзаках носили Бродского, Булгакова и Кундеру, другие – что угодно, но в жанре «фэнтези», третьи – под беллетристикой подразумевали Ф. Котлера и учебники по теории систем, четвертые – печатное слово переносили только в виде дайджеста, пресс-релиза или юридических документов. С образованием – та же история: от кандидатов наук до бросивших или изредка посещающих вуз. При таком разбросе сомнительно, чтобы какой-нибудь супер-пупер «социал-маркетолог» или «связник с общественностью» смогли бы вычислить нас как target group программы поиска волонтеров. Стандартный заход со стороны хрестоматийных «места жительства-учебы-работы-досуга», уровней семейного достатка, культурных и идеологических предпочтений, хобби etc» никогда бы не собрал и не удержал нас вместе. Скорее, он показал бы линии напряжения и вероятного раскола, нежели точки сближения и солидарности. «Скрепку» следовало искать через что-то другое: через визуализацию и вербализацию тех самых воображаемых, идеальных представлений и ценностей, что в сумме давали «правозащиту как образ жизни» и «социальный мир, в котором этот образ – норма для всех».

Эти и сопутствующие соображения закрыли тему «целевой аудитории» и ее «сегментирования». Если и есть в природе какие-то специфические социальные среды или поля, стабильно колосящиеся правозащитниками, экологами, антифашистами и миротворцами, то нам они неизвестны. К примеру, экстремальный опыт пребывания в зоне межэтнического конфликта, дискриминации, пыток, полицейского произвола не дает никаких гарантий «правозащитной реакции» со стороны жертвы или свидетеля. Побег, «закрывание глаз», пресмыкание, ответная агрессия – куда более естественны и распространены в таких обстоятельствах. Напротив, «правозащитный путь» с точки зрения расхожей обывательской мудрости - это какой-то ментальный сдвиг, дон-кихотство, знак то ли мудрой силы, то ли отчаянной храбрости, то ли юродства. Всяко – это что-то не от мира сего, вопреки природе вспыхивающее посреди «здравого смысла» и «скованности одной цепью».

Озаренных вспышками назвали «Героями Нашего Времени». Мы были убеждены, что наше время нуждается не в «конкистадорах с панцырем железным», не в «торквемадах идеи» или «робеспьерах революции», а в тех, кто способен сделать общество чуть более гуманным, пригодным для достойного существования, «нормальным» - в смысле договорившимся до «базовых норм цивилизованного общежития».

Семинар помог сделать наметки проекта. Спустя месяц на флип-чарте в воронежском Админ-Центре были составлены «фотороботы» героев. Их более менее развернутые описания можно найти на специальном сайте.^[50] Здесь же я дам краткие выжимки.