В.П. Руднев

Характеры

и расстройства личности

Патография

и метапсихология

Библиотека психологии и психотерапии

Выпуск 102

Москва

Независимая фирма «Класс»

2002

УДК 615.851

ББК 53.57

Р 83

Руднев В.П.

Р 83 Характеры и расстройства личности. Патография и метапсихология. —

М.: Независимая фирма “Класс”, 2002. — 272 с. — (Библиотека психологии и психотерапии, вып. 102).

ISBN 5-86375-045-6

В. П. Руднев — автор книг “Морфология реальности: Исследование по философии текста” (1996), “Энциклопедический словарь культуры ХХ века: Ключевые понятия и тексты” (1997, 1999, 2001), “Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II” (2000); “Метафизика футбола: Исследования по философии текста и патографии” (2001).

Книга посвящена осмыслению системы человеческих характеров, механизмов защиты и личностных расстройств, рассматриваемых, в частности, через призму художественного дискурса.

Одна из основных мыслей книги заключается в том, что между конкретным Я (с присущим ему характером) и реальностью встает основной свойственный этому характеру механизм защиты, который, искажая реальность, тем самым приспосабливает ее к воспринимающей ее личности. Следы этих искажений и приспособлений обнаруживаются как в бытовом поведении, так и в художественных текстах, в стилистической ткани которых можно найти соответствующие характерологические сигналы.

В книге исследуются такие личностные расстройства и психопатологические феномены, как депрессия, паранойя, галлюцинации, персекуторный бред и бред величия.

Новизна авторской позиции заключается, в частности, в том, что он выделяет и анализирует сугубо психотические механизмы защиты — экстраекцию и экстраективную идентификацию, — проявляющиеся соответственно на параноидной (бредово-галлюцинаторный комплекс) и парафренной (бред величия) стадиях шизофренического процесса.

Книга В. П. Руднева сочетает в себе психологический и философский анализ с увлекательностью изложения, прозрачностью стиля и живым литературным языком.

Книга будет интересна психологам и психотерапевтам, философам, филологам, культурологам, самому широкому кругу интеллектуальных читателей.

Главный редактор и издатель серии Л.М. Кроль

Научный консультант серии Е.Л. Михайлова

ISBN 5-86375-045-6 (РФ)

© 2002 В.П. Руднев

© 2002 Независимая фирма “Класс”, издание, оформление

© 2002 Е.А. Кошмина, дизайн обложки

Исключительное право публикации на русском языке принадлежит издательству “Независимая фирма “Класс”. Выпуск произведения или его фрагментов без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

www.kroll.igisp.ru

Купи книгу “У КРОЛЯ”

Посвящается Александру Сосланду

От автора

Каждый человек воспринимает реальность по-своему. Прежде всего, это зависит от того, какой психической конституцией (характером) он обладает. Наиболее простой пример того, что мы имеем в виду: человеку с депрессивным характером мир будет видеться как непоправимо плохой, он будет смотреть на него через “серые очки”. И наоборот, человеку с приподнятым, гипоманикальным характером мир будет казаться очень хорошим, праздничным, он будет смотреть на него через “розовые очки”.

Однако характеров много, и каждый из них строит свою модель взаимоотношений с реальностью. Но у каждой такой характерологической модели всегда есть два параметра: модальность и механизм защиты.

Модальность — это тип отношения высказывания к реальности. Например, в высказывании “Курить запрещено!” выражается модальность нормы, а в высказывании “Жизнь прекрасна” — модальность ценности. Есть характеры, которые предпочитают нормы, а есть те, для которых доминанту составляют ценности.

Механизм защиты — это тип реагирования личности (наделенной определенным характером) на проблемную или травмирующую ситуацию с тем, чтобы избежать тревоги, сохранить собственное “я”. Например, депрессивный человек будет все время считать себя во всем виноватым — это и будет его защитный механизм. Он называется “интроекция” — рассмотрение чего-то внешнего как чего-то внутреннего. Напротив, человек с подозрительным, агрессивным характером (эпилептоид или параноик) будет склонен в собственных грехах винить других, и, соответственно, здесь будет действовать противоположный механизм защиты — проекция (восприятие внутреннего так, как будто это внешнее).

Сочетание определенных модальностей с определенными механизмами защиты в характере человека мы называем механизмами жизни. Подробно система человеческих характеров в сочетании с модальностями и механизмами защиты анализируется в главе “Модальности, характеры и механизмы жизни”.

При остром душевном расстройстве (психозе) сознание человека теряет характер как дифференцированный тип восприятия реальности, оно вообще покидает почву реальности и переходит в область бредово-галлюцинаторных фантазий. Галлюцинации и бред — тоже механизмы жизни, поскольку, не будь их, душевнобольной человек мог бы совершенно разрушиться психически. Об этом последние главы книги — “Феноменология галлюцинаций” и “Бред величия”.

Однако многие талантливые и гениальные люди, страдающие скрытыми или явными душевными расстройствами, сублимировали (сублимация — тоже механизм защиты) свои невротические фантазии в произведениях искусства и даже науки и философии.

Вообще художественный дискурс обладает такой особенностью, что черты психической конституции его автора запечатлеваются в нем особым образом, и это позволяет лучше изучить особенности механизмов жизни, связанных определенными конституциями. Это тема центральных глав первой части книги — “Поэтика навязчивости”, “Апология истерии” и “Эпилептоидный дискурс”.

Каждый тип душевного расстройства при этом выстраивает свою модель мира, которая естественно реализуется через знаки и знаковые системы. С этой точки зрения в книге противопоставляются два типа психических расстройств, в первом из которых — паранойе — мир предстает как повышенно знаковый, полный тайных смыслов, во втором — депрессии — мир, напротив, утраичавает знаковость и теряет какой бы то ни было смысл. Проблеме знаковости при расстройствах психики посвящены главы “Анализ депрессии” и “Язык паранойи”.

Таким образом, предметом этого исследования является человеческое сознание, человеческая психика, но не в клиническом аспекте, а в теоретическом метапсхологическом, если использовать термин Фрейда. Метапсихология — теоретическое рассмотрение психологических проблем — является основным методологическим принципом этого исследования. Основным его инструментом является патография, то есть изучение того, как особенности психопатологии отражены в тексте — в данном случае в художественном тексте, или дискурсе.

Автор книги чрезвычайно многим обязан Марку Евгеньевичу Бурно, в семинаре которого он получил первоначальные представления о характерологии и психопатологии.

Почти все главы этой книги подробно обсуждались с Александром Сосладном, принимавшим заинтересованное участие в этом проекте.

Последние главы книги подробно обсуждались с Вячеславом Цапкиным (они стали после этого, безусловно, лучше).

Глубоко и сердечно благодарю своих наставников и коллег в психологии, хотя, конечно, они не несут ответственности за те возможные просчеты или противоречия, которые, может статься, кто-то другой найдет в этой книге.

Я глубоко признателен главному редактору журнала “Логос” Валерию Анашвили за публикацию ряда материалов, ныне в переработанном виде вошедших в эту книгу. Публикации в “Логосе” очень дороги для меня, они стимулировали к дальнейшим исследованиям.

Я также чрезвычайно признателен издателю этой книги Леониду Кролю за внимательное и взыскательное отношение к моему труду.

Я благодарен свой жене, Татьяне Михайловой, за ту атмосферу интеллектуального творчества, которая во многом благодаря ей поддерживается в нашем доме.

Я желаю всем счастья.

В. Руднев

Часть I

Патография характера

Глава 1

Модальности, характеры

и механизмы жизни

Модальности

Модальность есть тип высказывания с точки зрения его отношения к реальности. Элементарными модальностями в языке являются наклонения: изъявительное (индикатив) — описание реальности — “Я ем”; повелительное (императив) — волеизъявление по отношению к реальности — “Ешь”; сослагательное (конъюнктив) — мысль о реальности — “Хорошо бы поесть”. В логической традиции наиболее хорошо изученными модально­стями являются алетические — необходимо, возможно, невозможно (их изучал еще Аристотель). В ХХ веке был построен ряд систем модальной логики, то есть такой, которая приписывает высказыванию модальный зачин (оператор), например, “возможно, что” и/или “разрешено, что”. Логика высказываний с модальными операторами отличается от обычной про­позициональной логики. Так, например, в этой логике фундаментальный закон пропозициональной логики, закон тождества “Если А, то А”, если высказыванию приписать оператор возможности, перестает действовать и начинает действовать противоположный: “Если возможно, что А, то возможно, что не А”.

Модальная нарратология представляет собой применение идей модальной логики к теории повествования (наррации). Она опирается на различные модальные построения, прежде всего деонтическую логику Г. фон Вригта, аксиологическую логику А. А. Ивина, эпистемическую логику Я. Хинтикки и С. Крипке и темпоральную логику А. Прайора [Вригт 1986, Ивин 1971, Крипке 1986, Хинтикка 1979, Hintikka 1966, Prior 1966]. Непосредственным предшественником модальной нарратологии в нашем смысле является чешский филолог Любомир Долежел, чья работа [Doleћel 1979] в свое время послужила отправной точкой для наших исследований.

Наша стандартная теория нарративных модальностей состоит из шести членов: алетические модальности (необходимо, возможно, невозможно) (в ХХ веке различные типы алетических модальных исчислений построены К. Льюисом и его последователями — см. [Фейс 1971]); деонтические (должно, разрешено, запрещено); аксиологические (хорошо, безразлично, плохо); эпистемические (знание, мнение, неведение), темпоральные (прошлое, настоящее будущее — вариант: тогда, сейчас, потом) и пространственные (спациальные — здесь, там, нигде) — пространственная логика построена нами, см. [Руднев 1996, 2000]1.

Типология модальностей может быть представлена для удобства в виде матрицы

Матрица 1. Модальности

модальность + - 0

алетическая Al необходимо невозможно возможно

деонтическая D должно запрещено разрешено

аксиологич. Ax хоpошо плохо безpазлично

темпоpальн. Т настоящее будущее пpошлое

пpостpанств. S здесь нигде там

эпистемическ. Еp знание полагание неведение

Все модальности простроены изоморфно. Во всех шести случаях имеются крайние полюса и срединный медиативный член.

Каждое высказывание может быть охарактеризовано той или иной модальностью (тем или иным отношением к реальности) или несколькими модальностями, в предельном случае всеми шестью.

Так, например, все указанные модальные операторы могут быть приписаны простейшему высказыванию “Идет дождь”.

Алетическое высказывание: Необходимо, что идет дождь.

Деонтическое высказывание: Нужно (должно), чтобы шел дождь.

Аксиологическое высказывание: Хорошо, что идет дождь.

Эпистемическое высказывание: Известно, что идет дождь.

Темпоральное высказывание: Сегодня идет дождь.

Спациальное высказывание: Здесь идет дождь.

Понятно, что не всем высказываниям в равной мере может быть приписан тот или иной модальный оператор. Так, например, высказывание “Пятью пять — двадцать пять” есть в принципе алетически окрашенное высказывание “Необходимо, что 5 х 5 = 25”. К этому высказыванию может быть также применен эпистемический оператор.

Известно, что 5 х 5 = 25.

Но применять к этому высказыванию все другие модальности более или менее бессмысленно:

*Должно (запрещено), что 5 х 5 = 25.

*Хорошо, что 5 х 5 = 25.

*Сегодня 5 х 5 = 25.

*Здесь 5 х 5 = 25.

Однако существуют высказывания, к которым можно применить все шесть модальностей. Такие высказывания мы называем сильными модальными высказываниями. Пример такого высказывания:

Иисус Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ.

Это высказывание нагружено позитивно-алетически (чудо: невозможное стало возможным — Al+), деонтически (произошло то, что должно было произойти по замыслу Бога Отца — D+), аксиологически (воскресение Иисуса, безусловно, аксиологически оценивается как в высшей степени позитивное событие — Ax +), эпистемически (произошло то, о чем Иисус знал и предупреждал своих учеников — Ep+), темпорально (время в определенном смысле пошло вспять — после воскресения Иисуса — кульминации исторической драмы, по Августину, — то есть cтала исчерпываться временная энтропия (подробнее см. [Руднев 1996]) — Т+), спациально (Иисус после воcкресения вознесся на небо (S+).

Таким образом, общая формула сильной позитивной модальной ситуации — это конъюнкция:

Al+ @ D+@ Ax+ @ Ep+ @ T+@ S+

Соответственно, возможны абсолютно негативные в модальном плане события, например такие, как предательство Иуды, или нейтральные. Могут быть высказывания, которые по всем модальностям оцениваются как нулевые. Например:

Ничего не происходит:

Al0 @ D0 @ Ax0 @ Ep0 @ T0 @ S0

Характеры

Переходя к характерологии, можно сказать, что если модальность это тип отношения высказывания к реальности, то характер это совокупность психологических реакций сознания на реальность, и при этом в одном определенном характере преобладает ядерная, доминантная реакция на реальность.

В сангвиническом (циклоидном) характере такой доминантной реакцией является синтонность — жизнерадостно-светлое принятие реальности во всех ее проявлениях. (В психоаналитической характерологии кречмеровскому циклоиду примерно соответствует депрессивно-маниакальный характер [Риман 1998, Мак-Вильямс 1998].)

В эпилептоидном характере доминантой является вязкая дисфорическая эксплозивность. (В психоаналитической характерологии эпилептоиду, по крайней мере отчасти, соответствует параноидный характер.) 1

В психастеническом характере это тревожно-рефлексивная доминанта. (В психоаналитической характерологии ганнушкинскому психастенику отчасти соответствует райховский мазохистический характер [Райх 1999] и определенными чертами, с одной стороны, обсессивно-компульсивный, а с другой — депрессивный характеры [Мак-Вильямс 1998].)

В истерическом характере — это вытеснительно-демонстративный комплекс. (В психоаналитической характерологии выделяется нарциссический (у Райха — “фаллическо-нарциссический”) характер, черты которого покрываются традиционно понимаемым истерическим [Мак-Вильямс 1998].)

В обсессивно-компульсивном (ананкастическом) характере это педантический комплекс (один из немногих характеров, который понимается обеими традициями примерно одинаково).

В шизоидном характере это аутистический комплекс (в понимании данного характера кречмеровская и райховская традиции также во многом совпадают2.

Сказанное о характерах можно обобщить в виде матрицы:

Матрица 2. Характеры

Качества синтоннность аутистич- рефлексив- авторитар- демонстра- педантич-

характеры ность ность ность тивность ность

циклоиды + — — 0 0 —

эпилептоиды — — — + — 0

истерики 0 — — 0 + —

психастеники — — + — — 0

ананкасты — — 0 — — +

шизоиды — + + 0 0 0

Подобно модальностям, характеры проявляют себя в двух противоположностях, которые Кречмер в “Строении тела и характере” определил как пропорции [Кречмер 2000].

В циклоидном характере это диатетическая пропорция — между хорошим и дурным настроением.

В шизоидном характере это психестетическая пропорция — между гиперэстетичностью (сверхчувствительностью) и анэстетичностью (бесчувственностью).

Эпилептоидная аффективно-аккуммулятивная пропорция (выделена Ф. Минковской) — это пропорция между инертностью и дисфорической эксплозивностью. М. О. Гуревич выделил также в эпилептоидном характере пропорцию между прямолинейной жестокостью и ханжеской угодливостью (“комплекс Иудушки”) [Бурно 1990: 82]. Однако, как отмечает М. Е. Бурно, вторая из этих двух пропорций менее универсальна, так как возможны “нравственные эпилептоиды” — не угодливые и не жестокие.

Истерическая пропорция — это пропорция между неподвижностью и акцентуированным стремительным движением (“двигательной бурей”) [Кречмер 1994] и, как вариант, между вычурной демонстративной статичностью и ювенильной сиюминутностью, подвижностью аффекта (см. также главу “Апология истерии”).

Обсессивная пропорция — это пропорция между стремлением к гиперупорядоченности, педантичностью и невозможностью брать на себя ответственность, нерешительностью, а также между рациональностью и мистицизмом, “всемогуществом мыслей” [Фрейд 1998] (см. также главу “Поэтика навязчивости”).

Психастетическая пропорция — это пропорция между сверхсовестливо­стью и занудной сомневающейся дотошностью (комплекс Червякова).

Модальности и характеры

Естественно предположить, что каждый характер как тип психологической реакции на реальность должен определенным образом соотноситься с опре­деленной модальностями как речевыми реакциями на реальность. По-видимому, каждый характер по-разному работает с разными типами реальности.

Проще всего показать, как противоположные характеры работают с противоположными модальностями на примере таких характеров, как истерик и ананкаст. Истерик — в принципе аксиологический характер. Это означает, что для него прежде всего важно его желание и оценка им действительности с точки зрения его желания как “хорошей”, “плохой” или “безразличной”. Напротив, деонтическая модальность в принципе не характерна для истерика, который практически не знает, что означает должно, запрещено или разрешено. Конечно, это не значит, что истерики сплошь и рядом нарушают запреты и никогда не делают того, что должно. Но если представить себе ситуацию, что два человека — истерик и ананкаст — куда-то спешат и останавливаются на перекрестке, а светофор показывает красный свет (предположим, машин при этом нет), то ясно, что скорее именно истерик рискнет перебежать улицу на красный свет, а ананкаст этого не сделает, ибо доминантная модальность ананкаста — это деонтическая модальность.

Ср. следующий фрагмент из книги Д. Шапиро “Невротические стили”:

Обсессивно-компульсивный человек является своим собственным надзирателем. Он приказывает, напоминает и предупреждает; он говорит не только, что делать или не делать, но и чего желать, что чувствовать или даже что думать. Наиболее характерная мысль обсессивно-компульсивного человека: “Я должен” (курсив мой. — В. Р.)” [Шапиро 2000].

Ананкаст всегда делает то, что должно, и практически никогда не делает того, что запрещено. И напротив, аксиологическое измерение практически незначимо для ананкаста, вернее аксилогическое для него включено в деонтическое (“сейчас я должен расслабиться”, “я должен немного развлечься”), так как вся его деятельность направлена на снижение тревоги путем совершения навязчивых действий, произнесения навязчивых высказываний и отправления навязчивых ритуалов — тут не до удовольствия. Итак, истерик — это аксиологический характер, а обсессивно-компульсивная личность — это деонтический характер. Что это означает для теории модальности и каким образом обогащает характерологию?

Сравним несколько высказываний в свете вышеприведенных рассуждений.

(1) Я всегда делаю то, что хочу.

(2) Садитесь, пожалуйста.

(3) Точность — вежливость королей.

(4) Но я другому отдана и буду век ему верна.

(5) Можно изменять жене сколько угодно, главное, чтобы она не догадалась.

(6) Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я.

(7) Но я не создан для блаженства, ему чужда душа моя.

Фразы (1) и (5) можно охарактеризовать как сугубо истерические высказывания. Ананкаст вряд ли станет произносить такие фразы. Фразы (2) и (3), напротив, сугубо этикетно-ананкастические — истерик вряд ли их произнесет. С фразами (4), (6) и (7), цитатами из “Евгения Онегина”, дело обстоит сложнее (достаточно подробно конфликт между Онегиным и Татьяной как конфликт между ананкастом и истеричкой разобран ниже в главах “Поэтика навязчивости” и “Апология истерии”). Наиболее простой в этом смысле является фраза (7), ее произносит Онегин, вразумляя Татьяну в IV главе романа. Здесь имеет место отказ от аксиологии, бегство от губительного для ананкаста и его конституции желания (об обсессивном бегстве от желания в духе идей Лакана см. также [Салецл 1999]). В дальнейшем развитии своего вразумляющего дискурса Онегин произносит знаменитое “Учитесь властвовать собою” — деонтическое наставление, следовать которому истеричка опять же в силу своей конституции не может. Но, как известно, в финале пушкинского романа позиции героев противоположным образом меняются. Онегин влюбляется в Татьяну, и аксиологическая фраза “Я утром должен быть уверен...” принадлежит ему. Однако она является аксиологической лишь на поверхности. На глубине за ней кроется обсессивно-компульсивная тяга к навязчивому повторению — он каждое утро должен быть уверен, что увидится с Татьяной. К тому ж Онегин дает волю своим чувства лишь в тот момент, когда Татьяна уже “другому отдана” и поэтому вполне безопасна. Видеть каждый день, вздыхать — в сущности, ничего истерического здесь нет. Интересно также утверждение Татьяны “Но я другому отдана / И буду век ему верна”. Это, безусловно, деонтическое высказывание: нельзя нарушать запрет. Но в этой псевдообсессивной максиме сквозит чисто истерическое желание отомстить — “вот когда я была моложе и лучше, чего же вы тогда смотрели”. Роман не закончен, и мы не знаем, останется ли верна Татьяна своему генералу или ее изречение — лишь пустая истерическая фраза “на публику”.

Я полагаю, что мы отчасти ответили на вопрос, что дает скрещивание теории модальностей с характерологией: оно облегчает анализ речи, принадлежащей людям с различной психической конституцией. Быть может, кому-то наши замечания понадобятся в чисто практических целях — для лучшего понимания душевных особенностей пациента в психотерапевтическом процессе, диагностики в широком смысле; наши же цели, разумеется, сугубо теоретические.

Как же соотносятся истерик и ананкаст с другими модальностями? Например, с эпистемической? Они соотносятся чрезвычайно интересным образом. Как известно, истерик любит врать, то есть, говоря в эпистемических терминах, выдавать известное за неизвестное и vice versa. Здесь напомним, что фундаментальной с точки зрения философии текста особенностью сюжетного построения является так называемое эпистемическое qui pro quo [Руднев 1996, 2000]. Сюжет в сильном смысле, то есть сюжет “с интригой” (сюжет авантюрного романа, комедии, детектива, триллера), замешан на обмане, вранье или эпистемической ошибке, на некоем ложном знании (об этом см. также чрезвычайно глубокую статью [Фрейденберг 1973]), когда на место одного эпистемического оператора ставится противоположный. Например, в знаменитой сцене на балконе в пьесе Ростана Сирано де Бержерак читает стихи Роксане вместо Кристиана (на вопрос, почему он так поступает, ответила Анна Фрейд в книге “Эго и механизмы защиты” [Анна Фрейд 1999: 209—210] (мы разберем этот вопрос подробно ниже).

Однако вернемся к характерам. Ананкаст относится к знанию чрезвычайно добросовестно и осторожно. Знание для него — это прежде всего точное позитивное знание. Лучше всего, если оно будет подкреплено цифрами (об исключительной значимости числа у обсессивной личности см. в главе “Поэтика навязчивости”). Поэтому ананкаст — прекрасный бухгалтер или председатель счетной комиссии, но он не может быть президентом, у него почти полностью отсутствует воля к власти без подчинения кому-либо (ср. анализ характера Гиммлера в книге Фромма “Анатомия человеческой деструктивности” [Фромм 1998]).

Ананкаст, как правило, честен и предсказуем. Поэтому для классического сюжета ошибки он как будто бесполезен, но он бесполезен только в качестве главного героя, в качестве того, кто обманывает, но в качестве того, кого обманывают, он идеальный персонаж, поскольку он не в состоянии переносить хоть какую-то степень эпистемической неопределенности.

Подражая C. Жижеку [Жижек 1999], приведем в качестве иллюстрации старый анекдот, героем которого, несомненно, является ананкаст. Муж следит за женой, чтобы застать ее с любовником. После серии неудач он забирается на дерево перед окном в комнату, где находятся жена с любовником. Он все уже почти увидел, но в этот момент они гасят свет. “Опять проклятая неизвестность!” — восклицает ананкаст.

В том, что касается алетических модальностей, истерики и обсессивно-компульсивные также составляют полярную противоположность. Для истерика в принципе все возможно, поскольку боґльшая часть из того, что он говорит, совершается в его фантазиях, в сфере воображаемого (комплекс барона Мюнхаузена или Хлестакова). Для ананкаста сфера невозможного, мистического, чудесного является интимно-важнейшей, составляя один из противоположных членов обсессивной пропорции. С одной стороны, ананкаст разделяет, что все рационально, но тем не менее неотъемлемой чертой его конституции является вера во всевозможные приметы, суеверия, могущество ритуальных действий, одним словом в то, что Фрейд в книге “Тотем и табу” назвал “всевластием мыслей”: обсессивные полагают, что между ними и реальностью существует мистическая связь. Например, стоит обсессивному человеку подумать о смерти своего знакомого, как тот на следующий же день умирает [Фрейд 1998]. В этом нет ничего от истерической фантазии, поскольку ритуализованное суеверие, экстатическая религиозность обсессивной личности не имеет ничего общего с враньем, скорее это ближе к паранояльным проявлениям, но все же отличается от них, как отличается навязчивая идея от сверхценной (в первом случае действует механизм изоляции, а во второй — проекции; подробно см. ниже).

В плане представлений о пространстве и времени истерик и ананкаст также противоположны. Педантизм ананкаста (например, появление в положенное время в положенном месте) противостоит капризной изменчивости истерика. Сфера ананкаста — точность; сфера истерика — свобода.

Ананкаст, как правило, помнит прошлое до мелочей и так же, до мелочей, планирует будущее, истерик, как известно со времен Брейера и Фрейда, вытесняет прошлое, перекраивает его по своему усмотрению и может существовать адекватно своей конституции только здесь и сейчас.

Посмотрим теперь, как работает с модальностями циклоид. В плане алетического, чудесного циклоид может быть как равнодушным к нему, так и “по-народному” верующим (ср. рассказ о сангвинике Лютере, запустившем чернильницей в черта), то есть эта модальность не является доминантной для циклоида, она выражена знаком “ноль”. В плане деонтики циклоиды также могут проявлять себя по-разному, можно представить себе законопослушного (“ананкастоподобного”) циклоида с достаточно сильным суперЭго, а можно представить вполне и свободолюбивого (“истероподобного”), особенно среди гипертимных (гипоманиакальных) циклоидов, например Фальстаф в интерпретации К. Леонгарда или тот же Сирано де Бержерак, с сильными влечениями, с развитой сферой Id. Таким образом, деонтика также не является доминантным признаком циклоида. Что же касается аксиологии, то здесь можно сказать, что для циклоида безусловно важны ценности, оценки, хорошее и плохое. Здесь он похож на истерика, хотя отношение к ценностям выражается у него, конечно, по-другому, по-циклоидному полнокровно. Циклоид просто склонен наслаждаться жизнью, и этим все сказано, в то время как истерик делает из своего наслаждения мучение и себе и другому (подробно см. [Салецл 1999]). В русской культуре наиболее полную картину истерического отношения к наслаждению дают классические новеллы Бунина (подробно см. главу “Апология истерии”). Так или иначе, аксиология безусловно является для циклоида доминантной позитивной модальностью (Ax+).

К эпистемической проблематике, как кажется, циклоид равнодушен. Мы редко встретим среди циклоидов знаменитых ученых и практически не встретим философов (об этом писал уже и сам Кречмер). Таким образом, эпистемика является для циклоидной личности доминантной модальностью скорее со знаком минус.

В пространстве и времени циклоид чувствует себя как дома. Ни прошлое, ни будущее не являются для него психологической проблемой, никакой темпорально-спациальной акцентуации мы у циклоидов не наблюдаем. Это — недоминантные модальности.

Рассмотрим теперь психастенический характер, как он описан П. Б. Ганнушкиным и М. Е. Бурно. Алетическое психастенику чуждо в силу его пусть интровертной, но безусловной реалистичности. В этом его характернейшее отличие от мистически настроенного ананкаста. Можно с определенной долей уверенности утверждать, что психастеники равнодушны к религии. Таким образом, алетика для психастенической конституции — не доминантная модальность (“0”). Напротив, деонтика является для психастеника чрезвычайно мучительной проблемой: “Правильно ли я поступил?” “Должен ли я это сделать?” “Имею ли я право так сказать?” (говоря обобщенно, “Кто виноват?” и “Что делать?” как два парадигмальных психастенических вопроса классической русской культуры) — суть характернейшие высказывания русского интеллигента-психастеника. То есть в отличие от ананкаста и эпилептоида (см. ниже), для которых закон есть нечто незыблемое, психастеник подвергает его, как и все остальное, разъедающей рефлексии. Поэтому не будет преувеличением сказать, что деонтика является для психастеника доминантной модальностью со знаком минус. То же самое можно отнести к сфере аксиологии. Психастеник не то чтобы равнодушен к наслаждению, но для него это также является предметом постоянной рефлексии. “Вот я сейчас сижу в теплой комнате, а голодные дети...” “Вот у нас все хорошо, а в Чечне убивают людей”. И так далее. Аксиология — модальная доминанта психастеника со знаком минус. То же самое эпистемика. Сомнение — в принципе эпистемическая категория. Психастеник, как правило, ни в чем не уверен, всегда во всем сомневается — именно поэтому он хороший ученый, особенно в области естественных наук (Дарвин), экспериментатор.

Время и пространство для психастеника — также мучительная психологическая проблема. Он всегда находится не там и не тогда, где и когда находится его тело. В противоположность истерику и циклоиду психастеник никогда не существует здесь и теперь. И в этом плане он ближе обсессивно-компульсивному. Во время разговора он думает о прошлом или будущем, находясь в одном месте, думает о другом. Пространство и время доминантны для психастеника со знаком минус.

Эпилептоид. К сверхъественному, как правило, равнодушен, реалист
(Al—). Деонтика для эпилептоида самое важное, его напряженная авторитарность покоится на соблюдении нормы для себя и, прежде всего, для других (комплекс Кабанихи). В этом принципиальное отличие эпилептоида от ананкаста, который не авторитарен и вменяет норму только себе. Так или иначе, деонтика для эпилептоида — безусловно доминантная модальность со знаком плюс. В плане аксиологии, по-видимому, наиболее правильным было бы сказать, что существуют эпилептоиды с сильными страстями и эпилептоиды-фанатики и аскеты. Таким образом, аксиология не может быть рассмотрена как доминантная модальность эпилептоида (“0”). Эпистемическая сфера исчерпывается для эпилептоида тем, что он всегда “знает, как надо”, и никогда ни в чем не сомневается. Сочетание экстраверсии и реалистичности (не-аутистичности — ср. ниже о шизоиде), прямота и отсутствие интеллектуальной глубины и тонкости не позволяют эпилептоиду делать открытия и строить новые теории. Эпистемика, таким образом, безусловно слабая сторона этой конституции (Ep-). Пространство и время, как кажется, для эпилептоида не представляют чего-либо характерного (“0”).

И, наконец, шизоид. Алетическая сфера позитивна. Среди шизоидов — великие церковные и религиозные деятели, такие, например, как Кальвин, церковные философы (Августин, Фома). Деонтика колеблется в зависимости от того, в какую сторону поворачивается шизотимный характер — психастено— или ананкастоподобную — в сторону минуса или плюса, что в итоге дает ноль. По отношению к ценностям шизоиды могут вести себя по-разному — от сильного “аутистического” сладострастия или эстетства до полной аксезы и равнодушия к прекрасному (в итоге — “0”). Эпистемика — самая сильная позитивно окрашенная модальность шизоида — как правило, творческого человека, интеллектуала — писателя, ученого, философа. Время и пространство — достаточно позитивные и точные категории для шизоида, но в отличие от ананкаста они приобретают для него аутистический характер: Кант — априорные категории чувственности. Все философы времени и истории от Августина и Вико до Бергсона, Бердяева, Рейхенбаха и Тойнби — шизоиды. В обыденной жизни шизоид хорошо ориентируется в пространстве и времени (хотя понимает их на аутистический манер) — в этом его близость к ананкасту, с которым у него вообще много пересечений.

Сказанное можно обобщить в виде матрицы соотношения модальностей и характеров.

Матрица 3. Модальности и характеры

Модальности алетика деонтика аксиология эпистемика время пространство

характеры

циклоид 0 0 + 0 0 0

эпилептоид — + 0 + 0 0

психастеник — + 0 — — —

истерик — — + — — —

ананкаст + + — + + +

шизоид + 0 0 + + +

Характеры и механизмы защиты

Под механизмами защиты в психоанализе понимаются определенные ментальные акты, направленные на то, чтобы путем транспортировки в бессознательное определенных психических содержаний сознание (Эго) справлялось с травматической ситуацией, связанной с угрозой, идущей от реальности (первичные зашиты) или от СуперЭго (вторичные защиты).

Со времен знаменитой книги Анны Фрейд, выделившей десять механизмов защиты, и исследований Мелани Кляйн, добавившей к этому списку проективную идентификацию (механизм защиты, которому суждено играть огромную роль в современных психоаналитических исследованиях (см., например, [Кернберг 1998]), их количество неудержимо росло и к настоящему времени исчисляется несколькими десятками (см., например, [Мак-Вильямс 1998, Никольская-Грановская 2000]).

Мы выберем из них те шесть, которые в наибольшей степени, с нашей точки зрения, подходят к нашим шести конституциям, а именно: вытеснение, изоляцию, отрицание, интроекцию, проекцию и идентификацию.

Уже исходя из работ Фрейда и Брейера об истерии, можно с уверенностью говорить, что основным (доминантным) видом защиты Эго для истерика является вытеснение. Истерик вытесняет травму в бессознательное и замещает ее конверсионным псевдосоматическим симптомом (замещение, по-видимому, выступает неким универсальным conditio sine qua non в любом механизме защиты).

Ананкаст замещает травму навязчивым действием, которое повторяется бесконечное число раз, осуществляя защитный механизм изоляции от остальных мыслей и поступков в некой герметической магической среде, пригодной для отправления ритуалов и других оккультных действий [Freud 1981b], например в ситуации заговора или заклинания, когда субъект выходит на некое отграниченное открытое пространство (“чистое поле”) и, изолируясь от повседневной жизни и используя технику навязчивого повторения, произносит определенное число раз предусмотренные ритуальные формулы (подробно об обсессивном механизме заговоров и заклинаний см. в главе “Поэтика навязчивости”). Эта характерная для невроза навязчивых состояний и обсессивно-компульсивной конституции в целом эксклюзия, выключенность из процесса обыденной жизни, обеспечивает обсессивному Эго защиту от страхов внешнего мира. Эго как будто очерчивает вокруг себя магический круг, изолирующий его от внешнего мира.

Все остальные корреляции механизмов защиты с определенными психическими конституциями менее очевидны и требуют обоснования. Как нам кажется, для шизоида основным механизмом защиты является отрицание, подобно тому как отрицание реальности (фрейдовское Verlust des Realitдt [Freud 1981a]) — основа любого, аутистического по самой своей сути, психоза, прежде всего, конечно, шизофренического. У шизотимной личности отрицание выступает как защита Эго против угрожающей реальности, что проявляется в эпистемическом отрицании, но, если так можно выразиться, не самой реальности, как это происходит при психотической реакции, а онтологическо-эпистемических квинтэссенций реальности, ее материальности и независимости от сознания. Поэтому идеализм является естественным философским проявлением неклинического шизотимного или шизотипического мышления (философским проявлением клинического аутистического психотического мышления с отрицанием реальности в пользу бредовых представлений является, например, психотическая концепция метаистории Даниила Андреева, изложенная в “Розе мира”, или параноидные “Мемуары” Даниэля Шребера). Разве не отрицанием реальности в широком смысле является знаменитый ответ Гегеля на претензии к его системе, что она не во всем соответствует действительности: “Тем хуже для действительности”?

В неклинических непсихотических аспектах отрицание у шизоида проявляется также в идее предпочтения некоему объективному факту, оценке и или построению своих интровертированных аутистических ценностей.

Каковым является доминантный механизм защиты психастеника (соотносимого с психоаналитическими мазохистской и меланхолической конституциями в психоаналитической характерологии)? Очевидно, что это интроекция, то есть принятие чего-то внешнего за что-то внутреннее, “проглатывание” неприятного и обидного (ср. выражение “проглотить обиду”, которое идеоматически выражает суть интроективной защиты). Порождая постоянное чувство вины и акцентуированную совестливость, психастеник защищает свое Эго от тревоги.

Напротив, для эпилептоида (мы в определенном смысле включаем сюда и неклинического параноика1) характерен противоположный механизм защиты — проекция, принятие чего-то внутреннего за что-то внешнее (“вымещение на другом”, “перекладывание с больной головы на здоровую”), экстериоризация своих аффективно-эмоциональных блоков. В этом смысле хорошо видно, как экстравертный и интровертный эпилептоид и психастеник отличаются друг о друга.

Для циклоида мы считаем доминантным механизмом защиты идентификацию. Циклоид — наиболее общительный тип личности, наиболее альтруистичный, он с легкостью идентифицируется с другим, принимая на себя заботу другого (об этом писал Кречмер в “Строении тела и характере” [Кречмер 2000: 105—109]). Ср. описание защитной идентификации циклоида в книге П. В. Волкова:

В рассказе А. П. Чехова “Душечка” изображена духовно несложная синтонная женщина. На том основании, что она бывает разной с разными людьми, как бы теряя себя, ее нельзя отнести к истерическим натурам. Душечка противоположна истеричке. Последняя хочет быть в центре внимания и чтобы события вращались вокруг нее. Душечка в центр внимания ставит другого человека и растворяется в заботах о нем, не ожидая наград и похвалы. Она беспомощна перед своей глубинно-эмоциональной потребностью всем телом и душой служить близкому человеку. При этом она теряет себя как независимая личность. Но не жалеет об этом нисколько — ведь как своей независимостью поможешь мужу? Ее любовь по-матерински хлопотливая, абсолютно здешняя и находит свое высшее развитие в маленьком мальчике. Жить для себя она не умеет [Волков 2000: 225].

Отличие синтонной идентификации от психастенической (депрессивной) интроекции в том, что первая нерефлексивна и нетревожна, в то время как вторая сопровождается постоянной работой сознания по самообвинению. Психастеник все время стремится брать на себя вину другого, поскольку сам чувствует себя перед всеми виновным. Наиболее яркий пример — динамика отношений между князем Нехлюдовым и Катюшей Масловой в романе Толстого “Воскресение”. Формально Нехлюдов не виноват в том, что Катюша стала проституткой, но душевно он чувствует себя безусловно виновным, и, чтобы избыть тревогу за чувство вины, он интроецирует ситуацию, в которой оказывается Катюша, и готов разделить с ней несправедливо понесенное ею наказание. Психастеническая (депрессивная) интроекция всегда драматична и часто трагична, синтонная идентификация безмятежна и носит жизнестойкий и светлый характер независимо от того, насколько адекватной она является. Так, синтонный мистер Пиквик идентифицируется с интересами негодяя Джингля, а синтонный д’Артаньян провозглашает принцип идентификации мушкетеров друг с другом главным принципом жизни: “Один за всех, все за одного”. При этом мушкетеры действуют как единый симбиотический организм, главным скрепляющим стержнем которого является д’Артаньян.

(Если воспользоваться историко-культурной аналогией, идея общества синтонных людей, как кажется, легла в основу коммунистической утопии. Коммунистическое общество это такое, в котором каждый в силу внутренней потребности во главу угла ставит интересы другого. Но поскольку люди, по большей части, не синтонны, то в реальности эта модель из чистой, светлой идентификации превратилась в трагическую интроективно-проективную динамику агрессий и жертв, как это было при сталинизме.)

Подобно модальностям и характерам, механизмы защиты во многом построены изоморфно. В каждом случае нечто (аффект) как бы “берется” из какого-то “места” в сознании (genus proximum), и далее с ним производится некое действие (differentia specifica) (ниже следуют определения в духе семантических примитивов и lingua mentalis Вежбицкой):

При истерическом вытеснении нечто “берется” и убирается из памяти сознания, а на его место ставится истерический симптом.

При обсессивной изоляции нечто в сознании “берется” и изолируется от других элементов сознания, и с этим изолированным элементом производится некая интеллектуальная или поведенческая работа.

При шизоидном отрицании нечто в сознании “берется” и наличие его отрицается, а на его “место” ставится нечто противоположное.

При психастенической интроекции нечто “берется” из места, находящегося вне сознания, и переносится в некое место, находящееся внутри сознания.

При эпилептоидной проекции нечто “берется” из некоего места внутри сознания и переносится в некое место вне сознания.

При циклоидной идентификации нечто находящееся за пределами сознания “берется” и рассматривается как одновременно принадлежащее пространству внутри и вне сознания.

Разумеется, механизмы защиты не прикреплены намертво к определенной конституции хотя бы потому, что в реальной жизни чистых характеров практически не существует — у шизоида почти всегда есть нечто обсессивно-компульсивное; циклоида, в особенности гипертимического, легко спутать с истериком; ананкаст во многом пересекается с психастеником и так далее.

Можно повторить процедуру, которую мы проделывали применительно к модальностям и характерам.

Вытеснение для шизоидов и обсессивных не характерно — эти все держат в голове. Ставим минус. Для циклоидов оно вполне характерно — особенно, как уже говорилось, гипертимичных, истероподобных. Но не для всех. Ставим “ноль”. Для эпилептоидов — нет, им не нужно вытеснять в бессознательное то, что они с успехом проецируют вовне. Для психастеников тоже нет — им мешает вытеснять интроекция: если доминанта характера чувство вины, то какое уж тут вытеснение!

Изоляция. Для обсессивноподобных шизоидов, безусловно, характерна. Изолировав, легче отрицать — за ненадобностью. Для истериков тоже может быть характерна в виде “зацикленности” на определенном психическом содержании, при том что аранжировка этой изоляции, конечно, будет не обсессивная. Для циклоидов, безусловно, нет — они слишком вовлечены в реальность. Впрочем, при депрессиях определенные содержания могут изолироваться, но это уже будут, по нашей номенклатуре, психастеноподобные, тревожно-рефлексивные люди, которые, конечно, изолируют вовсю, поскольку вообще похожи на обсессивно-компульсивных. Эпилептоидам особенно изолировать нечего, для этого как минимум нужна интроверсия. Здесь же аффект сначала просто подавляется, а потом выплескивается на окружающих.

Отрицание. Истерики по-своему отрицают — самим фактом вытеснения отрицают то, что вытеснено (“Я этого не делал”, “Я так бы никогда не сказал”). Но это отрицание не реальности в целом, а более камерное, и окрашено оно не эпистемически, а эмоционально-аксиологически. Циклоиды отрицают в меру своей истероподобности. Психастеники не отрицают — болезненно совестливые и честные. То же самое, как ни странно, эпилептоиды — практически не лгут. Для подлинных ананкастов отрицание не характерно — иначе они слились бы с шизоидами. Реальность для ананкаста имеет большую ценность — как предмет для ритуальных манипуляций, но не отрицания. Пожалуй, самая большая трагедия этих людей в том и состоит, что они не могут забыть (вытеснить) или отвергнуть.

Проекция. Шизоиды могут, особенно авторитарные. Истерики могут во всех своих бедах винить других. Психастеники, понятно, никогда. Циклоиды, так же как истерики, могут проецировать, а могут и не проецировать. (Вероятно, скорее гипоманиакальные в силу своей истероподобности, а не депрессивные в силу их психастеноподобности.) Насколько мы понимаем ананкастов, они не склонны к проекции, так как их стремление к упорядоченности, педантизм, не распространяется на другого.

Интроекция. Шизоиды могут — психастеноподобные. Циклоиды тоже — депрессивные. Эпилептоиды, естественно, никогда. Истерики — нет, зачем “брать в голову”, когда можно с легкостью вытеснить и забыть. Ананкасты могут, те, которые похожи на психастеников, тревожные, дефензивные.

Идентификация. Шизоид, в сущности, может, но не с человеком, а скорее с абстракцией, со своей философской системой например, и это, конечно, не та идентификация. Психастеник может, если ему надо на кого-то опереться, то есть если он больше похож на циклоида, а не на ананкаста.

Истерик не может, в этом главная трагедия этого характера — выразительный поиск объекта желания и невозможность его принять, разве что в романтической фантазии, там идентификация возможна, но эфемерна в силу своей литературности (“Воображаясь героиней / Своих возлюбленных творцов, / Клариссой, Юлией, Дельфиной, / Татьяна в глубине лесов / Одна с опасной книгой бродит”). Ананкаст тоже не может, он трагически разобщен даже с собственной навязчивостью, понимая ее чуждость. У эпилептоида если и возможна идентификация, то проективная, то есть отождествление своих спроецированных неприятных черт с какой-то личностью. В “Мастере и Маргарите” изображено, как поэт Рюхин проективно идентифицируется с памятником Пушкину на Тверском бульваре. Впрочем, проективная идентификация особого характерологического значения не имеет, так как является чрезвычайно примитивной психотической защитой, имеющей место прежде всего при тяжелых пограничных и психотических расстройствах (подробно см. [Кернберг 1998, 2000]).

Теперь обобщим, как это у нас заведено, сказанное в виде матрицы и двинемся дальше.

Матрица 4. Характеры и механизмы защиты

Характеры циклоид истерик ананкаст эпилептоид психастеник шизоид

Механизмы

защиты

вытеснение 0 + — — — —

изоляция — 0 + — 0 0

отрицание 0 0 — — — +

проекция 0 0 — + — 0

интроекция 0 — 0 — + 0

идентификация + — — 0 0 0

Характеры, модальности

и механизмы жизни

Исходя из сказанного, можно выдвинуть тезис, в соответствии с которым характеры в сочетании с механизмами защиты — почти то же самое, что нарративные модальности (см. начало этой статьи). Напомним, что модальностями мы называем определенные типы отношений высказывания к реальности. Характеры же плюс механизмы защиты плюс модальности суть определенные типы отношения сознания к реальности.

Мы можем говорить о шести типах таких отношений.

1. Аксиологическое истерическое вытеснение.

2. Деонтическая обсессивная изоляция.

3. Эпистемическое шизоидное отрицание.

4. Деонтическая эпилептоидная проекция.

5. Деонтическая психастеническая интроекция.

6. Аксилогическая циклоидная идентификация.

Выделенные шесть типов мы и будем называть механизмами жизни.

Механизмы жизни функционируют в жизни так же, как нарративные модальности функционируют в сюжете художественного произведения.

Основным правилом такого функционирования является смена одного члена модального трехчлена на противоположный или соседний.

Так, деонтический сюжет может строиться, например, как нарушение запрета, то есть в деонтическом модальном трехчлене “должное — разрешенное — запрещенное” запрещенное становится, по воле героя, разрешенным. Например, в волшебной сказке завязка строится на том, что дети нарушают запрет родителей ни в коем случае не выходить из дома (см. [Пропп 1969]).

Аксиологический сюжет может строиться на том, что ранее представляющееся плохим или безразличным становится хорошим и ценным. Так выглядит сюжет, посвященный влюбленности, например “Ромео и Джульетта”.

Эпистемический, наиболее фундаментальный в нарративном искусстве сюжет qui pro quo строится на ложном знании или полагании, на эпистемической ошибке. Например, в комедии Гоголя чиновники ошибочно полагают, что Хлестаков является “Ревизором”. (Подробно о модальностях в сюжете см. [Руднев 1996, 2000].)

При функционировании механизмов защиты также происходит то, что мы называем моделью qui pro quo, одно вместо другого. При вытеснении на место одного (травмы) встает другое (истерический симптом), при изоляции на место одного (травмы) встает другое (навязчивая мысль или действие), при отрицании на место одного (травмы) встает противоположное (ее отрицание), при интроекции на место одного (скажем, тревоги) встает другое (скажем, вина), при проекции на место одного (скажем, страха субъекта) встает другое (скажем, вина объекта), при идентификации на место одного (собственного “я”) встает другое (то сознание, с которым идентифицирует себя использующая этот тип защиты личность).

Для того чтобы проиллюстрировать сказанное, приведем цитату из книги Анны Фрейд, посвященную альтруистическому идентифицирующему поведению Сирано де Бержерака из одноименной пьесы Ростана:

Вместо того чтобы, используя свое замечательное искусство фехтовальщика, держать на расстоянии соперников, он отказывается от своих надежд на ее любовь в пользу человека более красивого, чем он сам.

Принеся эту жертву, он обращает свою силу, храбрость и ум на службу этому более удачливому любовнику и делает все, что в его силах, чтобы помочь ему добиться цели. Кульминацией пьесы является ночная сцена под балконом женщины, которую любят оба мужчины. Сирано подсказывает своему сопернику слова, которыми тот должен завоевать ее. Затем он в темноте занимает его место и говорит вместо него, забывая в пылу своего ухаживания о том, что ухаживает-то не он. Обратно к своей позиции уступившего он возвращается лишь в последний момент, когда просьба Кристиана, красавца любовника, удовлетворена и он забирается на балкон, чтобы поцеловать свою любимую. Сирано становится все более и более преданным своему сопернику и в бою больше старается спасти его жизнь, чем свою. <...>

В пьесе, на которую я ссылаюсь, Сирано ставит в бою безопасность Кристиана выше своей собственной. Было бы ошибкой полагать, что речь здесь идет о вытесненном соперничестве, прорвавшемся в желании смерти, которое затем вытесняется. Анализ показывает, что как тревога, так и ее отсутствие исходят из того, что человек считает свою собственную жизнь достойной сохранения при наличии возможности удовлетворения собственных инстинктов. Когда он отрекается от своих импульсов в пользу других людей, их жизни становятся для него дороже, чем своя собственная. Смерть замещающей фигуры означает — как смерть Кристиана означает для Сирано — утрату всякой надежды на удовлетворение [Анна Фрейд 1999: 209—211].

Кажется, мы пришли к тому, что Сирано де Бержерак — нечто вроде Душечки Чехова. Но мы привели этот пример из хрестоматийной книги не для того, чтобы еще раз продемонстрировать, что идентификация является доминантным защитным механизмом у гипертимического (гипоманиакального) циклоида Сирано де Бержерака, про которого в пьесе говорится:

Как фейерверк блестящ и остроумен,

Забавен, эксцентричен, шумен [Ростан 1958: 212],

а также и не для того, чтобы убедиться, что знаменитый нос Сирано, безусловно, является компенсационным симптомом его, увы, невостребованной гиперфалличности. Мы привели этот пример, чтобы показать, что уже создатель теории защитных механизмов, пусть даже не вполне осознавая, что она делает, указала на то, что динамика механизмов жизни — это динамика заблуждения или сознательного введения в заблуждение, как в данном случае (ведь Сирано вводит в заблуждение Роксану, произнося слова любви от имени Кристиана и сочиняя вдохновенные любовные письма за его подписью). В чем смысл “альтруистического отречения” (термин Анны Фрейд) Сирано де Бержерака? По-видимому, в том, что он, идентифицировав себя с желанием Роксаны (желанием, направленным на Кристиана), защитил свое Эго от всяких психических неприятностей — от депрессии, например, от тревоги, любовного бреда, ревности, маниакально-депрессиновного психоза, наконец (ведь как-никак, он все-таки циклоид). Идентифицировавшись с желанием другого, Сирано парадоксальным образом сохранил свою собственную идентичность.

Будь у него другой характер, он действовал бы по-другому. Если бы Сирано был шизоидом, он отрицал бы травму — например, убедил бы себя, что на самом деле он не любит Роксану, будь он эпилептоидом — он проецировал бы свою неудачу на другого — на Роксану или на Кристиана — и выразил бы это, например, при помощи сверхценных идей ревности, а если бы он был истериком, он вытеснил бы свою неудачную любовь в истерический симптом, например у него на носу бы вырос огромный прыщ, а будь он ананкаст, тогда он изолировал бы переживание и повторял бы, как Германн из “Пиковой дамы”: “Кристиан, Роксана, нос”, а случилось бы ему быть психастеником, он интроецировал бы травму в чувство вины и своей непоправимой неполноценности — уродливого носа.

Так или иначе, механизмы жизни всегда связаны со следующей риторической фигурой: человек думает, что он делает одно и с такой-то целью, а на самом деле он делает (или за него делает его конституция) совсем другое и с другой целью. Мы считаем эту особенность фундаментальной для феномена человеческой жизни. Жизнь это цепь ошибочных действий, обусловленных конституционально.

Сочетания модальности, характера и механизма защиты мы называем механизмами жизни.

Это истерическое аксиологическое вытеснение.

Например, Хлестаков, чтобы добиться расположения чиновников, вытесняет тот факт, что он жалкий коллежский регистратор, и постепенно в своих глазах и в глазах чиновников становится на некоторое время могущественным ревизором, реализуя истерический механизм жизни. (Ю. М. Лотман в статье “О Хлестакове” показал на конкретных примерах жизненность этого персонажа [Лотман 1977].)

Это обсессивная деонтическая изоляция.

Например, Акакий Акакиевич изолирует себя от экзистенциальных конфликтов навязчивыми каллиграфическими упражнениями и замещает свою базальную экзистенциальную тревогу покупкой шинели, реализуя обсессивный механизм жизни.

Это эпистемическое шизоидное отрицание.

Базаров в “Отцах и детях”, чтобы эпистемически оправдать свою экзистенциально-аутистическую ущербность в контактах с людьми, отрицает подряд все аксиологические, деонтические и коммуникативные ценности: дружбу, любовь, порядочность, искусство и саму жизнь. Витгенштейн для того, чтобы обосновать свой тотальный личностный шизоидный нега­тивизм, в частности, ориентированный на разрыв связей с близкими людьми (подробно об этом см. наиболее известную биографию Витгенштейна [Monk 1990], а также главу “Случай Витгенштейна” в книге [Руднев 2001]), обосновывает в “Логико-философском трактате” взгляд, в соот­ветствии с которым наиболее общей формой логической операции, вы­являющей наиболее общую форму пропозиции (нечто вроде “Дело обстоит так-то и так-то”) является отрицание: “5.5 Каждая истинностная Функ­-
ция является результатом последовательного применения Операции
(—————И) (?,....) к Элементарным Пропозициям. Эта Операция отрицает все Пропозиции в правых скобках, и я называю ее Отрицанием этих Пропозиций” [Витгенштейн 1999а].

Это деонтическая психастеническая интроекция.

Нехлюдов интроецирует в себя судьбу Катюши Масловой вследствие гипертрофированного чувства вины.

Это деонтическая эпилептоидная проекция.

Отец и сын Карамазовы ревнуют друг друга к Грушеньке, проецируя друг на друга собственные страстные желания к ней, что и приводит в результате к трагедии (понятой, кстати, ошибочно как убийство Дмитрием отца в соответствии с фундаментальным принципом построения сюжета). Иуда Искариот предает Христа, проецируя на него свои сверхценные авторитарные идеи (во всяком случае, так в версии Леонида Андреева). (Примерно тот же проективный конфликт в трагедии Пушкина “Моцарт и Сальери”.)

Это аксиологическая циклоидная идентификация.

Рассмотрим, например, сюжет “Душечки”. Сначала она идентифицирует себя с первым мужем (аксиологический мотив со знаком плюс; Ax+), но тот умирает (Ax —). Она вторично выходит замуж и идентифицирует себя с другим мужем (Ax +), но тот тоже умирает (Ax —). Тогда она идентифицирует себя с мальчиком (Ax +) и боится только, как бы его у нее не отняли (Ax —).

В сущности, получается, что для того, чтобы реализовался “сюжет жизни”, необходимо, чтобы человек все время использовал жизненные механизмы, ведущие от одной ошибки к другой, и что вся жизнь представляет собой цепь ошибок и заблуждений. Что означает такой взгляд и что он нам дает для понимания жизни?

Фрейд считал, что в основе жизни лежат два противоположных влечения — сексуальное влечение, соответствующее идее сохранения рода, торжества жизни, закону сохранения энергии и накопления информации (первому началу термодинамики), и влечение к смерти, соответствующее идее сохранения вида при помощи навязчивого повторения, подтверждающего его тождественность, закон накопления энтропии (второе начало термодинамики).

Говоря обобщенно, в основе всех жизненных поведенческих стратегий лежат два противоположных механизма — тенденция, направленная к изменению начального состояния, и тенденция, направленная к сохранению (повторению) начального состояния. В целом эти две диалектически противоположные тенденции проявляются в идее фундаментального чередования, ритма.

Почему недостаточно только одного инстинкта жизни? Этот вопрос равнозначен вопросу: почему мы живем не в раю? В раю невозможно развитие, невозможна эволюция. Грехопадение, начало эволюции одновременно было и утверждением, и отрицанием жизни. Чтобы родить новое, надо, чтобы умерло старое. Все это хорошо известно еще задолго до “По ту сторону принципа удовольствия” — от притчи о зерне в Евангелии от Иоанна до статьи Сабины Шпильрейн “Деструкция как причина становления” 1912 года. Эта фундаментальная противоположность влечений в человеческой жизни и обусловливает фундаментальность принципа qui pro quo в жизненном сюжете, а литература лишь креолизует и делает более наглядным этот принцип.

Динамика qui pro quo формируется на начальных стадиях развития ребенка. Сепарация человеческого сознания, отделение ребенка от тела матери, отлучение от ее груди (торжество изменения и жизни) постепенно приводят к агрессии второго орального периода (торжество повторения и смерти), за которым следует еще более амбивалентная динамика анально-садистической стадии, и, наконец, любовь сопровождается ненавистью на эдипальной стадии. Вся же дальнейшая жизнь человека — это серия различных трансферентных заблуждений (психоаналитический перенос лишь суммирует, результирует их множественную разрозненность: человек думает, что он делает одно и по такой-то причине, а на самом деле он невротически отыгрывает свои ранние фиксации и травмы). Вся идеология психоанализа построена на том, что сознательно делается, говорится, видится, ощущается одно, а на самом деле, на уровне бессознательного, все это другое. “Он хотел сказать прости, но сказал пропусти (“Смерть Ивана Ильича”). Величие идей Фрейда, в этом качестве еще не осмысленное, состоит, в частности, именно в том, что он показал господство принципа qui pro qui в психической жизни человека — начиная с соотношения манифестного и латентного сновидений (человек видит во сне одно, но на самом деле имеется в виду другое, часто противоположное —это едва ли не основная идея “Толкования сновидений”) и кончая ошибочными действиями в быту (председатель хочет сказать: “Объявляю заседание открытым”, а говорит: “Объявляю заседание закрытым”, поскольку бессознательно хочет именно второго (“Психопатология обыденной жизни”). Человек произносит любезную остроту, за которой скрывается грубость и агрессия (“Остроумие и его отношение к бессознательному”), он говорит: “Это точно была не моя мать”, но это означает, что это точно была именно его мать (“Verneinung”). Человеку кажется, что те слова, которые он говорит, говорит его Эго, на самом же деле это говорит СуперЭго, “имя отца” (“Я и оно”).

В зависимости от того, как, в какой момент своего развития, при каких обстоятельствах и в обществе каких “первичных объектов” принципы изменения и сохранения схлестнулись наиболее решительным образом, и формируется психическая конституция человека, обусловливающая его работу с определенными модальностями и определенными защитами, в зависимости от этого формируется то, что мы назвали механизмами жизни, которые, с одной стороны, сформированы изначальной фундаментальной противоположностью жизненных векторов, а с другой — обеспечивают то специфическое прохождение через актуальные и конкретные жизненные векторы, которое мы видим во взрослой жизни человека.

Механизмов жизни много. Жизнь не могла бы существовать, если бы на свете были в несмешанном виде одни только аксиологически идентифицирующие циклоиды, эпистемически отрицающие шизоиды или деонтически интроецирущие психастеники. Динамика механизмов жизни, в частности, обусловлена и тем, что характер есть не только “у меня”, но и у другого, а это означает, что, если мы предположим, что люди наиболее тесным образом общаются по двое (что очевидным образом является упрощением — на самом деле и по трое, и по четверо), то механизмов жизни становится уже не шесть, а два в шестой степени, то есть шестьдесят четыре (все эти подсчеты и цифры, разумеется, в высшей степени условны).

При этом конструктивный, созидательный в целом эффект продолжения жизни, состоящей из ошибок и заблуждений, создается за счет интегративной суммарности характерологических векторов. Суть этого явления, образно говоря, заключается в том, что на всякого Хлестакова всегда найдется свой Городничий, на всякого Червякова — свой генерал Брызжалов, на всякую Кабаниху — Катерина, на всякого Робеспьера — Дантон и на всякого Наполеона — Кутузов.

Конструктивность ошибки состоит в возможности ее преодоления при помощи новой ошибки. После того как шизотипический Витгенштейн написал “Логико-философский трактат”, который был “тем хуже для действительности”, чем только возможно, тем не менее “энергия заблуждения” его автора (излюбленное выражение Виктора Шкловского, взятое им у Толстого) была настолько велика, что усилия, направленные на то, чтобы хоть как-то попытаться понять этот маловразумительный опус, переросли в целое философское направление — “венский логический позитивизм”. В свою очередь, заблуждения деятелей последнего — Карнапа, Шлика, Нейрата, Рейхенбаха и прочих — повлекли за собой интеллектуальное усилие отколовшегося от них Карла Поппера, который путем шизотимного отрицания основного философского принципа венцев — принципа верификационизма — выдвинул противоположную концепцию фальсификационизма, которая, в свою очередь, подверглась отрицанию со стороны “анархической модели” Пола Фейерабенда. Здесь мы вспомним исчерпывающий труд Куна “Структура научных революций”, а также историко-литературную концепцию Шкловского—Тынянова.

На пессимизм же шизоида Лермонтова

Богаты мы едва из колыбели

Ошибками отцов и поздним их умом

ответим, что характерологическая ошибка, “энергия заблуждения” является главным конструктивным принципом в культуре, как высокой, так и повседневной. На одном полюсе здесь десяток шизоидов, которые, отрицая взгляды Ньютона на природу, создают квантовую физику (которую через какое-то время будет отрицать новое поколение супершизоидов), а на другом эпилептоид-милиционер, “унтер Пришибеев”, который во всем видит крамолу — что не соответствует или не всегда соответствует реальности, тем не менее его проекции в большей степени гарантируют общественный порядок, нежели интроективное нытье психастеника, который на этом месте был бы бесполезен. Ананкаст-бухгалтер десять раз пересчитывает деньги, его действия невротически бессмысленны, поскольку изолированы от реальности (в частности, разумной потребности пересчитать их один-два раза), но, если поставить на его место прекраснодушного и доверчивого к людям циклоида-сангвиника, растрата будет неминуема. Разумеется, можно привести и противоположные примеры, когда невротические интроективные заблуждения психастеников и заводящие в заблуждение альтруистические идентификации циклоидов будут важны и полезны, а невротические действия шизотимов и ананкастов будут только мешать.

В книге “Морфология реальности” [Руднев 1996] мы построили теорию, в соответствии с которой фундаментальная сюжетная ошибка qui pro quo обусловлена референтной непрозрачностью пропозициональных установок. Другими словами, сюжет трагедии Эдипа обусловлен, по нашему мнению, тем, что в языке предложения “Эдип женился на Иокасте” и “Эдип женился на своей матери” для Эдипа (до развязки) обладают разным истинностным значением (первое рассматривается как истинное, второе — как ложное). Вряд ли мы подозревали тогда, что этот пример не случаен и что трагедия самого шизоида Эдипа состоит в неадекватной трансферентной отработке отношения с плохими и хорошими первичными объектами, выражаясь языком Мелани Кляйн. Другими словами, трагедия Эдипа не в том, что он не знал, а в том, что его жизненный механизм сыграл с ним злую шутку.

Если бы Эдип был психастеником — и засомневался бы в истинности пророчества, или эпилептоидом — и спроецировал бы свои комплексы на приемных родителей, или циклоидом — и симбиотически идентифицировался бы с ними, или истериком — и вытеснил бы всю эту историю в бессознательное и жил бы себе спокойно, или, наконец, обсессивно-компульсивным субъектом — и превратил бы свое роковое знание в навязчивое действие (которое, как известно, практически никогда не осуществляется) — во всех этих случаях трагедия не состоялась бы, вернее состоялась бы какая-нибудь другая трагедия, имевшая другое название.

Мы давно уже запутались в вопросе о том, сознание ли подстраивается под язык, как думали Уильям Джеймс, Бенджамен Ли Уорф и логические позитивисты и аналитики, или, наоборот, язык подстраивается под ментальные структуры, как думали в XIX веке и на новом витке начинают снова думать философы-постаналитики (или что язык это и есть сознание — вывод, который можно сделать в результате чтения классической книги Гилберта Райла).

Так или иначе, можно сказать, что язык и сознание работают в одном и том же режиме, в режиме энергии заблуждения.

Глава 2

Поэтика навязчивости

Понятие обсессии в психоанализе объединяет собой, по крайней мере, три идеи:

1. Невроз навязчивых состояний (Zwangsneurose), при котором человек повторяет некоторые самому ему непонятные фрагменты речи или совершает как будто навязанные ему извне действия для того, чтобы понизить тревогу (Angst), причиной которой является вытесненное благодаря своей невозможности с точки зрения принципа реальности, а затем замещенное, чаще всего запретное сексуальное желание. Наряду с истерией удачное лечение обсессивного невроза уже в начале ХХ века принесло психоанализу огромную популярность. Причина такого успеха заключалась в том, что обсессивный невроз был ярким случаем невроза отношений (ведь сама психоаналитическая практика подразумевает диалог между пациентом и аналитиком, то есть некое отношение): обсессивный невротик, отметая желание, ставит себя тем самым на место желаемого объекта, другого.

Пользуясь терминологией Лакана, можно сказать, что

невротик навязчивых состояний — это человек, который ставит себя на место другого, на то место, откуда можно действовать, не рискуя встретиться со своим собственным желанием. Именно по этой причине невротик изобретает ряд ритуалов, навязываемых самому себе правил. Именно по этой причине принудительным образом упорядочивает он свою жизнь. Такой человек постоянно откладывает принятие решений, дабы избежать возможного риска и неопределенности, связанной с желанием другого, с желанием символического порядка, а также с желанием конкретного другого, субъекта противоположного пола [Салецл 1999: 24].

Классические примеры обсессивных неврозов Фрейд приводит в своих “Лекциях по введению в психоанализ”. Это, например, история о том, как 19-летняя девушка перед укладыванием спать каждую ночь совершала мучительный для нее и родителей ритуал, смысл которого — в интерпретации Фрейда — заключался в том, чтобы, во-первых, препятствовать половому контакту родителей, во-вторых, скрыть, замаскировать свое запретное влечение к отцу [Фрейд 1990: 168—171].

2. Обсессивно-компульсивный, или анальный, характер (или педантический, ананкастический характер). Фрейд связал этот тип характера с анальной фиксацией, то есть с вытесненным и замещенным после инфантильного периода детским стремлением к задерживанию испражнений на анально-садистической стадии развития. Вот что пишет Фрейд об этом характере:

Люди, которых я хотел бы описать, выделяются тем, что в их характере обнаруживается, как правило, присутствие следующих трех черт: они очень аккуратны, бережливы и упрямы [Фрейд 1998а: 184].

При этом, согласно Фрейду, аккуратность, боязнь загрязнения, педантичность и добросовестность связаны с анальной сферой по контрасту, упрямство связано с инфантильным упрямством ребенка, не желающего расстаться с фекалиями, которые он рассматривает как нечто ценное, а страсть к деньгам, опять-таки, связана с анальной сферой через идею отождествления кала с сокровищем — отсюда связь анального характера с деньгами и — шире — с приобретательством и коллекционированием.

Обсессии преследуют человека, обладающего таким характером, на протяжении всей жизни и проявляются в различных сферах и различных масштабах, от педантического повторения бытовых ритуалов до навязчивого повторения целых жизненных комбинаций.

Для обсессий важны следующие две черты, выделенные Фрейдом и соотнесенные им (что также принципиально важно для настоящего исследования) с принципами архаического мышления. Речь, конечно, идет о книге “Тотем и табу”.

Первая черта обсессивных заключается в том, что, в сущности, вся их жизнь строится на системе запретов или, выражаясь точнее, на системе по преимуществу запретительных норм: не касаться того или иного предмета, не выполнив предварительно некоего абсурдного ритуала, не идти по улице, пока не сложишь цифры на номере проезжающего автомобиля, возвращаться назад, если навстречу идут с пустым ведром, и так далее. С этим же связаны такие бытовые (“в здоровой внимательно-тревожной жизни” [Бурно 1999: 68]) проявления обсессии, как плевки через левое плечо, постукивание по дереву и даже “ритуал помахать в окно рукой близкому человеку на прощание” [Там же]. Эту черту Фрейд закономерно связывал с системой табу традициональных народностей.

Вторая обсессивная черта была названа Фрейдом “всемогуществом мыслей”. Фрейд описывал ее следующим образом:

Название “всемогущество мыслей” я позаимствовал у высокоинтеллигентного, страдающего навязчивыми представлениями больного, который, выздоровев благодаря психоаналитическому лечению, получил возможность доказать свои способности и свой ум. Он избрал это слово для обозначения всех тех странных и жутких процессов, которые мучили его, как и всех страдающих такой же болезнью. Стоило ему подумать о ком-нибудь, как он встречал уже это лицо, как будто вызвал его заклинанием; стоило ему внезапно справиться о том, как поживает какой-нибудь знакомый, которого он давно не видел, как ему приходилось услышать, что тот умер... [Фрейд 1998: 107].

Фрейд связывает явление “всемогущества мыслей” при обсессии с архаической магией, при которой сама мысль или соприкосновение с каким-либо предметом вызывает, например, смерть человека, на которого направлено магическое действие.

Отметим также в качестве важнейших особенностей феномена всемогущества мыслей идею управления реальностью, характерную для всех обсессивно-компульсивных психопатов [Бурно 1996], а также связь со злом (идущим от анально-садистического комплекса) и смертью (идея навязчивого повторения, о которой см. ниже).

3. Навязчивое повторение, феномен, выделенный Фрейдом на третьем этапе формирования психоаналитической теории в работе “По ту сторону принципа удовольствия”, заключается в том, что субъект в процессе психоаналитической акции вместо того, чтобы вспомнить реальную травму, повторяет ее, разыгрывая это повторение перед аналитиком (то есть идея навязчивого повторения тесно связана с идеей трансфера, что, опять-таки, понятно, поскольку сама идея навязчивости реализуется только в виде отношения к другому, см. выше). Для навязчивого повторения, по Фрейду, характерно также то, что повторяются отнюдь не самые приятные события жизни субъекта, то есть навязчивое повторение не следует принципу удовольствия и поэтому тесно связано с идеей “возвращения к прежнему состоянию”, то есть оно является одной из манифестаций влечения к смерти [Фрейд 1990b].

Понимаемый более широко, принцип навязчивого повторения реализуется в повторяющихся жизненных сценариях, что роднит навязчивое повторение с обсессивным неврозом и обсессивно-компульсивным характером и из чего следует, что все три аспекта являются манифестацией одного фундаментального принципа обсессивности.

В заключение характеристики обсессий напомним, что обсессии проявляются, конечно, не только в невротическом, но и в психотическом регистре — при паранойе и шизофрении.

Обсессия и число

Исходя из фундаментального принципа структурного психоанализа Лакана, в соответствии с которым любое патопсихологическое содержание проявляется прежде всего в речи пациента [Лакан 1994], можно предположить, что обсессивность, понимаемая по преимуществу как обсессивная речь (или — более широко — как обсессивное речевое действие), имеет определенные устойчивые особенности. Так, по мнению Лакана, обсессивная речь всегда подразумевает значение, которое отчаянно стремится прикрыть желание; иначе говоря, невротик с навязчивыми состояниями говорит и думает на принудительный манер ради того, чтобы избежать встречи с собственным желанием [Салецл 1999: 26].

Учитывая сказанное, можно выдвинуть предположение, в соответствии с которым обсессивность порождает некое общетекстовое единство, что существует нечто, что может быть охарактеризовано как обсессивный дискурс наряду с невротическим и психотическим типами дискурса, выделенными нами ранее в главе 2.

Чтобы в первом приближении оценить, что представляет собой обсессивный дискурс и каковы его характерные особенности, сравним три фрагмента:

(1)

Расходы после смерти на похороны

Катерины 27 флор.

2 фунта воска 18 “

катафалк 12 “

за вынос тела и постановку креста 4 “

4 священникам и 4 клеркам 20 “

колокольный звон 2 “

могильщикам 16 “

за разрешение, властям 1 “

Сумма 100 флор.

Прежние расходы:

Доктору 4 флор.

сахар и 12 свечей 12 “ 16 “

———————————————————————————

Итого 116 флор.

(2)

“1.VIII. 15 Воскресенье... купался 3-й раз. Папа, Эрнст и я купались после катания на лодке 4-й раз. Гебхард слишком разогрелся..

2.VIII. 15 Понедельник... вечером купался 5-й раз...

3.VIII. Вторник... купался 6-й раз...

6.VIII. Пятница... купался 7-й раз... купался 8-й раз...

7.VIII. Суббота... до обеда купался 9-й раз...

8.VIII....купался 10-й раз...

9.VIII. До обеда купался 11-й раз, после этого купался 12-й раз...

12.VIII. Играл, потом купался 13-й раз...

VIII. Играл, потом купался 14-й раз...

16.VIII. Затем купался 15-й и последний раз”.

(3)

В день двенадцатилетия революции я задаю себе вопрос о себе самом. <... >

Мне тридцать лет. Когда произошла революция, мне было восемнадцать. <...>

Сорок лет чужой судьбы — как это много!

Сколько лет Достоевскому? Вот он сидит на портрете, покручивая хвостик бороды, плешивый, с морщинами, похожими на спицы, — сидит во мраке минувшей судьбы как в нише.

Сколько лет этому старику?

Под портретом написано, в каком году запечатлен. Высчитываю — выходит, старику сорок лет.

Какой емкий срок, какая глубокая старость — сорок лет Достоевского!

Между тем мне только девять осталось до сорока. Тридцать один собственный год — как это мало.

Все три фрагмента взяты из дневниковых записей, то есть того типа дискурса, который наиболее непосредственно отражает душевную жизнь автора этих записей. Первый фрагмент взят из книги Фрейда “Леонардо да Винчи. Воспоминания детства” [Фрейд 1998b: 252]. Запись представляет собой финансовый отчет Леонардо о похоронах матери. Обсессивный педантизм и скупость, как полагает Фрейд, скрывают в данном случае вытесненное инцестуальное желание Леонардо по отношению к матери. В той же книге Фрейд приводит финансовые выкладки, которые Леонардо делает применительно к расходам на любимых учеников, что, по мнению Фрейда, явилось замещением вытесненных гомосексуальных наклонностей великого художника.

Второй фрагмент представляет собой отрывок из подросткового дневника будущего рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Гиммлер, согласно Эриху Фромму, из книги которого взят этот фрагмент [Фромм 1998: 399], представляет собой злокачественный анально-садистический характер, своими рекордами как в купании, так и в массовых убийствах прикрывавший свой комплекс неполноценности. “Он вел свой дневник, — пишет Фромм, — так, как однажды велел делать отец, и чувствовал угрызения совести, если хоть день пропускал” [Там же: 400].