РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
Санкт-Петербургский институт истории
На правах рукописи
КРОМ Михаил Маркович
Политический кризис в России 30-40-годов XVI века
(борьба за власть и механизм управления страной)
Специальность: 07. 00. 02 – Отечественная история
Автореферат
диссертации на соискание ученой степени
доктора исторических наук
Санкт-Петербург
2010
Работа выполнена на факультете истории Европейского университета в Санкт-Петербурге
Официальные оппоненты: доктор исторических наук, член-корреспондент РАН
Б. Н. Флоря
доктор исторических наук
А. П. Павлов
доктор исторических наук, профессор
В. Н. Козляков
Ведущая организация: Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств
Защита состоится 7 декабря 2010 г. в 14.30 на заседании Диссертационного совета Д. 002200.01 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора исторических наук при Санкт-Петербургском институте истории Российской Академии наук (197110, Санкт-Петербург, Петрозаводская ул., д. 7).
С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Санкт-Петербургского института истории Российской Академии наук.
Автореферат разослан «____»________________2010 г.
Ученый секретарь Диссертационного совета
кандидат исторических наук
П. В. Крылов
I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ
Актуальность исследования определяется необходимостью выработки новых подходов к изучению феномена самодержавия и, в частности, выяснения функций государя, его советников и приказного аппарата в российской монархии XVI – XVII вв. По мнению автора, эта задача успешнее решается на материале отдельных эпох, одной из которых был период 30-40-х гг. XVI в., изучаемый в представленной диссертации. Указанный период давно нуждается в комплексном монографическом исследовании, и настоящая работа восполняет существенный пробел в историографии политической истории России.
Объект и предмет исследования. Объектом исследования является политическая история России 30-40-х гг. XVI в., судьба монархии в условиях кризиса, вызванного фактической недееспособностью великого князя, оказавшегося на престоле в трехлетнем возрасте. Предметом исследования служат кризисные явления того времени: вспышки насилия, дворцовые перевороты, заговоры и мятежи, а также механизм принятия решений в сложившейся тогда обстановке и распределение функций между государем, его советниками и приказным аппаратом.
Цель и задачи исследования. Основной целью диссертационного исследования является комплексное изучение состояния Русского государства в период политического кризиса 30-40-х гг. XVI в. В соответствии с этой целью были поставлены следующие задачи:
- выявить важнейшие проявления кризиса во внутри- и внешнеполитической сфере, установить основные этапы его развития;
- проследить динамику и выявить логику придворной борьбы, определить степень влияния дворцовых переворотов на структуры центрального управления и на выработку политических решений;
- реконструировать персональный состав Думы и дворцовых учреждений на протяжении 30-40-х гг. XVI в.;
- определить функции государя, его советников и приказного аппарата в политической системе рассматриваемого времени;
- выявить логику и последовательность административных преобразований, определить приоритеты внутренней политики правительства в 30-40-х гг. XVI в.
Хронологические рамки исследования определяются продолжительностью изучаемого исторического явления – политического кризиса 30-40-х гг. XVI в. Его исходную дату можно назвать довольно точно: смерть Василия III в ночь с 3-го на 4 декабря 1533 г. и переход власти в руки опекунов юного Ивана положили начало длительной политической нестабильности, продолжавшейся около 15 лет. Труднее определить время окончания кризиса. На основе наблюдений, изложенных в диссертации, автор приходит к выводу о том, что относительная стабильность в стране была достигнута к концу 1548-го – началу 1549 г. Эти даты определяют верхнюю хронологическую грань исследования.
В отдельных случаях, когда этого требовал характер анализируемых проблем, автор выходил за указанные хронологические рамки и привлекал материал более раннего или более позднего времени (например, при изучении губной реформы, поместной и земельной политики правительства и т.д.).
Методы исследования. Предлагаемая работа задумана в русле институциональной истории. Ограничивая хронологические рамки исследования сравнительно коротким периодом, автор стремился через детальный анализ придворной борьбы и практики управления понять некоторые важнейшие особенности устройства и функционирования русской средневековой монархии.
В отличие от привычного институционального подхода, ассоциируемого с наследием знаменитой юридической школы и изучением государственных учреждений, в данном исследовании большое внимание уделено политической культуре описываемой эпохи, т. е. представлениям людей того времени о власти и неписаным правилам поведения, существовавшим в придворном обществе. Поэтому можно, скорее, говорить о неоинституциональном подходе[1], который позволяет поместить изучаемые политические структуры в определенный социокультурный контекст и тем самым избежать ненужной модернизации реалий XVI в. и неоправданных параллелей с институтами власти нового и новейшего времени.
При изучении персонального состава государевой Думы, дьячества и дворцовых ведомств автор использовал методы генеалогии и просопографии, образцами применения которых в отечественной историографии могут служить труды С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина и ряда других ученых.
Заметную роль в исследовании играет также сравнительно-исторический подход. Он, в частности, оказался очень полезным при изучении ключевой для данной работы проблемы регентства в средневековой Руси. В отечественной науке не сложилось ни исторической, ни историко-правовой традиции изучения института регентства. Европейский опыт, где такая традиция есть (см. работы А. Вольфа, Д. Карпентера, Т. Оффергельда, А. Корвизье и др.), способен «подсказать» некоторые важные вопросы, которые заслуживают изучения: регулировались ли полномочия регента какими-либо правовыми нормами, как это было в Священной Римской империи со времен «Золотой буллы» (1356) или во Франции со времен ордонансов 1374 – 1393 гг.? Мог ли регент издавать какие-либо официальные акты от своего имени, а не от имени малолетнего монарха? Имел ли он право самостоятельных сношений с правителями иностранных государств? В данном исследовании эти вопросы рассматриваются применительно к России 30-40-х гг. XVI в.
Наряду с указанными выше подходами, автор широко использовал в своей работе традиционные методы источниковедения, включая приемы текстологии, палеографии, дипломатики, сфрагистики и т.д.
Степень изученности темы. Хотя специальное монографическое исследование заявленной темы предпринимается в данной работе впервые, историки неоднократно с разной степенью подробности освещали события 30-40-х годов XVI в. в обобщающих трудах по истории России, в биографиях Ивана IV, а также в работах о внутренней политике первой половины XVI в.
Как показано в диссертации, преимущественно негативный образ изучаемой эпохи сложился в историографии под непосредственным влиянием официального летописания и публицистики второй половины XVI в. Обличая властолюбие и алчность вельмож, воспользовавшихся юным возрастом государя, М. М. Щербатов и Н. М. Карамзин по существу повторяли инвективы царя и его летописцев в адрес бояр-правителей.
С принципиально иных позиций подошел к оценке событий 1530-х – 1540-х гг. С. М. Соловьев: по его мнению, после смерти Елены Глинской во главе управления страной оказались люди, преданные удельной старине и «не сочувствовавшие стремлениям государей московских». Однако своим эгоистическим поведением князья Шуйские, Бельские и Глинские лишили себя поддержки «земли», и потому их противодействие государственному порядку не имело успеха.
Полемизируя с этой точкой зрения, В. О. Ключевский, а затем С. Ф. Платонов отрицали политический характер боярских междоусобиц в 30-40-е гг. XVI в.; по мнению обоих ученых, упомянутая борьба явилась результатом личной или семейной вражды.
Дискуссия получила дальнейшее развитие в XX в. Тезис С. М. Соловьева об «антигосударственной» позиции бояр в период малолетства Грозного лег в основу концепции о временном торжестве «княжеско-боярской реакции» в 1530-х – 1540-х гг., надолго утвердившейся в советской историографии. Суть этой концепции наиболее четко выразил в своей книге (1958) И. И. Смирнов, писавший о попытке княжат и бояр «задержать процесс строительства Русского централизованного государства путем разрушения аппарата власти и управления... и возрождения нравов и обычаев времен феодальной раздробленности».
Попытка коллег И. И. Смирнова (А. А. Зимина, В. И. Буганова, В. Б. Кобрина) смягчить предложенную им формулировку указанием на то, что в годы «боярского правления» речь уже не могла идти о возвращении ко времени феодальной раздробленности и что соперничавшие группировки стремились не к разрушению государственного аппарата, а к овладению им в своекорыстных интересах, мало что меняла по существу. Все участники дискуссии разделяли тезис о прогрессивности самодержавной централизации, которой противостояла феодальная аристократия. Оценка «боярского правления» как эпохи реакции содержалась в абсолютном большинстве работ по истории России XVI в., вышедших в 1950-х – 1970-х гг.
Исследования о губной реформе (Н. Е. Носов), иммунитетных грамотах (С. М. Каштанов), поместном верстании (Г. В. Абрамович) высветили новые аспекты внутренней политики 1530-х – 1540-х гг., но не привели к пересмотру ставшей уже привычной концепции «боярской реакции» в годы малолетства Грозного.
Пересмотр этой концепции стал возможен после того, как в работах А. А. Зимина, Н.Е. Носова, В. Б. Кобрина 1960-х – 1980-х гг. был подвергнут ревизии тезис о борьбе прогрессивного дворянства с реакционным боярством, якобы противившимся централизации. В поисках альтернативного объяснения политической истории XVI в. советские исследователи в 80-х гг. обратились к оценкам, выработанным дореволюционной историографией. Так, А. Л. Юрганов в диссертации о политической борьбе в годы правления Елены Глинской (1987), пришел к выводу – вполне в духе концепции С. Ф. Платонова, – что конфликты того времени носили характер личного и кланового противоборства.
Зарубежные русисты обращались к истории 1530-х – 1540-х гг., главным образом, в связи с интересовавшими их специальными вопросами: проблемой престолонаследия (П. Ниче), местничеством (А. М. Клеймола), формированием боярской элиты (Х. Рюс, Г. Алеф, Н. Ш. Коллманн) и др. Из суждений обобщающего характера можно отметить вывод Н. Ш. Коллманн об определяющей роли родства и брака в московской политике, что, впрочем, вполне согласуется с представлениями С. Б. Веселовского и ряда других ученых о той эпохе.
В современной науке не предложено какого-либо комплексного объяснения событий 30-40-х гг. XVI в. В суждениях, высказываемых по данному вопросу в новейшей литературе, эклектично соединяются старые и уже скорректированные историографические представления. С одной стороны, заметна тенденция к некоторой «реабилитации» «боярского правления»: отмечается, в частности, ограниченный характер репрессий, сравнительно небольшое количество жертв (Р. Г. Скрынников). Как положительные явления оцениваются ликвидация уделов, проведение денежной и губной реформ, поместное верстание. С другой стороны, в вину боярским правителям ставится расхищение земель и государственных доходов и иные злоупотребления властью (В. Д. Назаров). Утверждается также, что дворцовые перевороты ослабляли центральную власть (В. В. Шапошник). Сама эпоха 1530-х – 1540-х гг., как и прежде, представляется в виде череды сменявших друг друга у власти группировок.
К этому следует добавить, что термин «боярское правление», которым одни авторы обозначают весь период малолетства Грозного, а другие – только время от смерти Елены Глинской до венчания Ивана IV на царство, – очень неточен и, скорее, лишь затемняет существо проблемы. Во-первых, на протяжении изучаемой эпохи сохранялся монархический строй, и все решения объявлялись от имени юного государя. Во-вторых, бояре (а также дворецкие, казначеи, дьяки) принимали активное участие в управлении страной не только во время малолетства Ивана IV, но и позднее, когда он достиг совершеннолетия. Более того, невозможно с точностью сказать, в какой именно момент юный царь начал править самостоятельно. Поэтому хронологические рамки так называемого «боярского правления» заведомо оказываются расплывчатыми и неопределенным.
По мнению диссертанта, концептуальной основой для нового «прочтения» истории 30– 40-х гг. XVI в. может служить понятие «политический кризис». Применительно к рассматриваемой исторической эпохе этот термин уже не раз употреблялся исследователями (Н. Е. Носовым, Н. Ш. Коллманн, В. М. Панеяхом), но систематический анализ проявлений кризиса в сфере внутренней и внешней политики страны, определение его хронологических рамок и последствий предприняты в данной работе впервые.
Источниковая база исследования. В ходе работы над диссертацией была предпринята попытка учесть все известные в настоящее время материалы, относящиеся к истории 30-40-х гг. XVI в., как опубликованные, так и архивные. С этой целью были проведены разыскания в архивохранилищах Москвы, Петербурга и Вологды; изучены также отдельные коллекции документов в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия (Берлин-Далем).
Что касается видов использованных источников, то каждая часть работы имеет свою специфику. Первая, событийная, часть исследования построена, главным образом, на нарративных источниках; вторая часть, которая посвящена структурам центрального управления, основана на актовом материале.
Незаменимым источником информации о перипетиях борьбы за власть при московском дворе в изучаемую эпоху остаются летописи. Крупнейшими официальными памятниками, в которых отразились события 30-40-х гг. XVI в., являются Воскресенская летопись и Летописец начала царства. Оба произведения очень тенденциозны, что порой ставит историка в сложное положение, особенно в тех случаях, когда эти летописи прямо противоречат друг другу (как, например, в рассказе об аресте удельного князя Юрия Дмитровского), а иных источников информации нет. К счастью, подобные ситуации возникают нечасто, поскольку ключевые эпизоды 30-40-х гг. XVI в. отразились не в одном – двух, а в трех-четырех различных летописных текстах, что дает возможность для сопоставлений и необходимых корректировок. Особо нужно подчеркнуть значение сравнительно раннего (конец 1540-х гг.) и хорошо осведомленного Постниковского летописца. Ценны также свидетельства новгородских и псковских летописей, которые представляют ряд эпизодов совершенно в ином свете, чем официальное московское летописание.
От царского архива XVI в. до нашего времени дошли только отдельные фрагменты, но среди сохранившихся дел есть настоящие жемчужины, как, например, челобитная и «запись» Ивана Яганова, тайного осведомителя великого князя при удельном Дмитровском дворе[2]. В том же ряду нужно упомянуть комплекс документов, относящихся к переговорам великой княгини Елены Глинской и митрополита Даниила с князем Андреем Старицким весной 1537 г., накануне его «мятежа»; часть этих грамот остается неопубликованной[3].
Тайны московского двора живо интересовали соседей Русского государства, поэтому немало сведений о политической жизни России 30-40-х гг. XVI в. сохранилось в источниках иностранного происхождения. Они, в частности, проливают свет на персональный состав опекунского совета при юном Иване IV в первые месяцы после смерти его отца, Василия III, и прямо говорят об особой близости правительницы Елены Глинской с кн. И. Ф. Овчиной Оболенским, о чем русские источники предпочитают деликатно умалчивать. Весьма информативны также показания перебежчиков о расстановке сил при московском дворе летом 1534 г., отложившиеся в архиве литовского гетмана Юрия Радзивилла[4].
Разумеется, многие слухи о событиях в Московии, которые пересказывали друг другу польские и литовские сановники, на поверку оказываются недостоверными. Но и они представляют несомненный интерес для исследователя как источник для изучения настроений и ожиданий, существовавших тогда в русском обществе.
Ключевое значение для исследования центрального правительственного аппарата и его функций имеют официальные акты. Их систематическое изучение применительно к описываемой эпохе было начато С. М. Каштановым, опубликовавшим хронологический перечень иммунитетных грамот 1506 – 1548 гг. В результате усилий нескольких поколений ученых за полвека, прошедшие со времени публикации этого перечня (1958), были выявлены, каталогизированы и частично изданы многие десятки грамот периода «боярского правления». Эта работа была продолжена в ходе настоящего исследования; в итоге на сегодняшний день удалось учесть 571 жалованную и указную грамоту, выданную от имени Ивана IV в 1534 – 1548 гг. (каталог этих документов помещен в Прил. I).
Для изучения карьер бояр, дворецких, казначеев и дьяков исследуемого периода важнейшим источником наряду с актовым материалом служат разрядные книги, в которых отмечались воеводские назначения и довольно точно (по сравнению с другими источниками) указывались придворные чины. Ценную информацию о положении того или иного сановника при дворе можно почерпнуть в посольских книгах, в которых помещались списки лиц, присутствовавших на дипломатических приемах. Для уточнения даты смерти интересующих нас лиц первостепенное значение имеют записи в монастырских вкладных книгах, особенно в Троицкой книге, в которой фиксировались точные даты поминальных вкладов.
В своей совокупности охарактеризованные выше источники составляют надежную основу для изучения поставленных в данном исследовании проблем.
Научная новизна работы. Диссертация представляет собой первый опыт комплексного монографического исследования истории России 30-40-х гг. XVI в. Предложенная в работе оригинальная концепция политического кризиса позволяет целостно и непротиворечиво объяснить драматические события указанного времени. Впервые в историографии выдвинут и обоснован тезис об отсутствии в допетровской Руси института регентства, несовместимого с формирующимся самодержавием; сделаны наблюдения о прерогативах государя и функциях его советников в русской средневековой монархии. По-новому и на более широкой источниковой базе рассмотрены такие дискуссионные сюжеты, как вопрос о персональном составе опекунского совета при малолетнем Иване IV, назначенного умирающим Василием III; статус и пределы полномочий Елены Глинской как правительницы при своем сыне; степень влияния придворной борьбы на состав дворцовых учреждений и на выработку решений в сфере внешней и внутренней политики; замысел и хронологические рамки так называемой губной реформы и многие другие проблемы.
Основные положения, которые выносятся на защиту:
- С декабря 1533-го до конца 1540-х гг. Русское государство находилось в состоянии политического кризиса, обусловленного, в первую очередь, неспособностью юного монарха эффективно контролировать местнические счеты в гетерогенной среде придворной аристократии.
- Особую остроту кризису в 30-е годы XVI в. придавала династическая проблема – реальные или предполагаемые претензии на престол со стороны дядей Ивана IV, удельных князей Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого.
- Затяжной характер кризиса, длительная политическая нестабильность в немалой степени были обусловлены отсутствием правового института регентства, идея которого, по-видимому, входила в противоречие с формирующимся самодержавием. Титул «регентши», часто прилагаемый в исторической литературе к имени великой княгини Елены, не имеет под собой оснований: мать Ивана IV действительно обладала большой властью в 1534 – 1538 гг. (хотя и не безграничной), но ее господство было оформлено как соправительство с сыном-государем, а не как регентство.
- Кризис имел и социальные последствия: в силу персонального характера средневековой службы государевы дети боярские в 30-х – начале 40-х гг. XVI в. проявили «шатость»: не надеясь на милость малолетнего великого князя, одни из них бежали в Литву, а другие ориентировались сначала на удельных князей, а потом – на лидеров придворных группировок.
- Вопреки устойчивым историографическим представлениям, дворцовые перевороты не приводили ни к полному обновлению правящей элиты, ни к резкой смене внутри- или внешнеполитического курса. Относительная автономия дворцовых ведомств и дьяческого аппарата объясняет возможность проведения крупных административных мероприятий (монетной реформы, введения губных учреждений на местах, всероссийской земельной переписи и поместного верстания) даже в разгар придворной борьбы.
- Политический кризис 30-40-х гг. XVI в., как в зеркале, отразил характерные черты тогдашней русской монархии: и ее архаическую средневековую природу (особенно в сравнении с современными ей государствами Западной Европы), и свойственные ей институциональные слабости (отсутствие института регентства, нерешенность вопроса о порядке наследования престола – по прямой или боковым линиям).
- Вместе с тем, кризис показал, что при всех своих слабостях московская политическая система второй четверти XVI в. обладала немалым запасом прочности: процесс делегирования власти в значительной мере смягчал негативные последствия пребывания на престоле малолетнего государя. Если контроль за придворной элитой и представительство во внешнеполитической сфере по-прежнему составляли неотъемлемые прерогативы великого князя или царя, то повседневное управление (выдача жалованных и указных грамот, суд и т.п.) вполне могло осуществляться без его непосредственного участия: эти функции находились в ведении дворецких, казначеев и дьяков.
Практическая значимость работы. Материалы и выводы диссертации могут быть использованы при создании обобщающих трудов по истории России XVI в., при разработке лекционных и специальных курсов в высших учебных заведениях, написании учебных пособий.
Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации отражены в монографии и ряде других публикаций. Всего по теме диссертации опубликована 31 работа общим объемом 82,25 п. л.
Наблюдения и выводы исследования были изложены в докладах на Чтениях памяти акад. Л. В. Черепнина (1994), Вторых Зиминских чтениях (1995), на летней школе по истории Древней Руси в Париже (2003), XVII чтениях памяти В. Т. Пашуто и Четвертых чтениях памяти А. А. Зимина (2005). Текст диссертации был обсужден и одобрен на заседании Отдела древней истории России Санкт-Петербургского Института истории РАН.
II. СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Диссертация состоит из введения, двух частей (одиннадцати глав), заключения и четырех приложений.
Во Введении содержится обзор историографии и источников по теме диссертации, определяются цели и задачи исследования. Здесь же вводится ключевое для данной работы понятие «политический кризис», которое, по мысли диссертанта, может служить концептуальной рамкой для объяснения событий 30-40-х гг. XVI в.
Первая часть исследования, «Кризис власти и борьба за власть в 1530-х – 1540-х гг.», состоит из шести глав.
В первой главе («Завещание Василия III и учреждение опеки над малолетним Иваном IV») предпринята попытка реконструкции предсмертных распоряжений Василия III. До сих пор многолетние попытки ученых выяснить имена опекунов, оставленных великим князем при своем малолетнем сыне-наследнике, не дали убедительного результата, что в значительной мере объясняется тем, что главный и до недавнего времени единственный источник сведений о событиях поздней осени 1533 г. – летописная Повесть о смерти Василия III – оставляет простор для разных интерпретаций.
В первом параграфе исследуется вопрос о первоначальной редакции этой летописной повести. Из 15 известных сейчас списков только три (в составе Софийской II летописи, Постниковского летописца и Новгородской летописи по списку П. П. Дубровского) отражают раннюю редакцию этого памятника. Вслед за А. А. Шахматовым С. А. Морозов полагал, что первоначальный текст «сказания» о кончине великого князя Василия лучше всего сохранился в Новгородской летописи Дубровского, однако впоследствии Х. Рюс и Р.Г. Скрынников независимо друг от друга указали на наличие тенденциозной вставки в этом списке Повести – вставки, призванной продемонстрировать особое расположение покойного государя к братьям-князьям Бельским.
Развивая эти наблюдения, диссертант выявил еще ряд следов редакторской правки в тексте Повести по списку Дубровского: эта правка имела тенденцию, во-первых, к устранению чересчур реалистичных деталей, не соответствовавших канону житийной литературы, на который ориентировался редактор, а во-вторых – к принижению роли одних (например, дьяка Ф. М. Мишурина) и преувеличению роли других лиц (в частности, князей Бельских). Эти предпочтения редактора указывают на начало 1540-х гг. как на вероятное время появления этой версии. Списки Повести в составе Постниковского летописца и Софийской II летописи сохранили, по-видимому, более ранний текст, возникший, возможно, в начале правления Елены Глинской. Эти списки также содержат правку, но ее направленность не поддается однозначному определению.
В целом диссертант приходит к выводу, что ни один из сохранившихся списков Повести о смерти Василия III не отражает целиком первоначальной редакции этого памятника. Поэтому любые наблюдения над текстом Повести должны основываться на сопоставлении всех трех ранних списков.
Второй параграф посвящен критическому разбору гипотез о персональном составе опекунского (нередко называемого также «регентским») совета при юном Иване IV, высказанных историками в результате того или иного прочтения летописной Повести о смерти Василия III. Некоторые из этих гипотез не выдерживают серьезной критики, будучи основаны на поздней тенденциозной вставке в текст этого памятника (как, например, версия А. А. Зимина об опекунстве кн. М. Л. Глинского и кн. Д. Ф. Бельского) или на чересчур вольном толковании летописного текста (подобно концепции Р. Г. Скрынникова об учрежденной якобы Василием III перед смертью «семибоярщине»), а то и на ошибке или опечатке в издании одного из списков Повести (таков «источник» целого построения А. Л. Корзинина).
Но за вычетом подобных явно уязвимых гипотез остается еще несколько интерпретаций, которые имеют одинаково прочную опору в тексте летописной Повести: одни историки вслед за В. И. Сергеевичем отдают предпочтение эпизоду, в котором Василий III призывает к себе на «думу» по случаю составления духовной грамоты 10 советников во главе с князьями В. В. и И. В. Шуйскими; другие, подобно С. А. Морозову, с не меньшим основанием видят опекунов великокняжеской семьи в тех трех доверенных лицах (боярине М. Ю. Захарьине, кн. М. Л. Глинском и дворецком И. Ю. Шигоне Поджогине), которые выслушали последний наказ умирающего государя, «как без него царству строиться». Существует и компромиссная точка зрения (А. Е. Пресняков, И.И. Смирнов), объединяющая оба эти свидетельства в версию о двух группах опекунов, назначенных Василием III.
По мнению диссертанта, для правильной интерпретации информации, содержащейся в Повести о смерти Василия III, нужен контекст, которым может служить завещательная традиция Московской Руси XV – первой трети XVI в. Традицию оформления великокняжеских духовных грамот для реконструкции несохранившегося завещания Василия III уже пытался использовать А.Л. Юрганов. Однако попытку исследователя «вычислить», исходя из этой традиции, конкретные имена лиц, назначенных опекунами наследника престола в декабре 1533 г., нельзя признать удачной: здесь ничто не может заменить прямых свидетельств источников. Зато завещательная традиция XV – первой трети XVI в. (и не только великих князей, но и других лиц) вполне может стать «ключом» для понимания ряда эпизодов летописной Повести, служащих предметом спора исследователей.
Именно такой подход применен в третьем параграфе. Изучение русской завещательной традиции указанного времени приводит автора к выводу о том, что свидетелями и душеприказчиками в духовных грамотах, как правило, выступали разные лица. Кроме того, на основании 18 проанализированных завещаний первой трети XVI в. диссертант установил, что количество душеприказчиков составляло обычно от двух до четырех человек. Единственное известное автору исключение представляет особый интерес для данной темы: в завещании духовника Василия III – благовещенского протопопа Василия Кузьмича душеприказчиками назначались пятеро доверенных лиц: кн. М. Л. Глинский, М. Ю. Захарьин, И. Ю. Шигона Поджогин, дьяк Г. Н. Меньшой Путятин и постельничий Р. И. Семенов. В. Б. Кобрин, первым обративший пристальное внимание на этот документ, справедливо отметил, что «…такой подбор душеприказчиков демонстрирует удивительную близость окружения духовных отца и сына – протопопа и великого князя всея Руси». Однако исследователи, пытавшиеся разгадать тайну предсмертных распоряжений Василия III, почему-то прошли мимо этой грамоты, которая до сих пор остается неопубликованной.
С учетом сделанных наблюдений можно предположить, что функции упомянутых в летописной Повести десяти советников, приглашенных Василием III к составлению его духовной, распределялись следующим образом: пятеро из них (бояре В.В. и И. В. Шуйские, М. С. Воронцов, М. В. Тучков и казначей П. И. Головин) выступали в качестве свидетелей великокняжеской воли; двое дьяков (Ф. Мишурин и Меньшой Путятин) писали текст грамоты, а на долю остальных трех доверенных лиц (боярина М.Ю. Захарьина, кн. М.Л.Глинского и дворецкого И.Ю.Шигоны Поджогина) выпала особо ответственная миссия: они были, по-видимому, назначены душеприказчиками великого князя.
В четвертом параграфе источниковая база исследования расширяется за счет иностранных свидетельств об опекунах, оставленных Василием III при своем малолетнем сыне-наследнике. До недавнего времени историкам было известно лишь одно сочинение такого рода – «Записки о московитских делах» Сигизмунда Герберштейна. Однако, как показал проведенный диссертантом источниковедческий анализ «Записок», ценность сообщаемых австрийским дипломатом сведений о событиях в Москве после смерти Василия III весьма невелика: рассказ Герберштейна грешит излишней морализацией, не свободен от анахронизмов, а содержащаяся в нем информация вторична, будучи полностью заимствованной из польских источников. Гораздо больший интерес представляют известия из России, которые записывали «по горячим следам» наблюдатели в Литве и Польше в конце 1533 – начале 1534 г.
Рассматривая эти известия в динамике, можно заметить, как первоначальные слухи о том, что опекуном стал брат покойного государя, удельный князь Юрий (слухи, отражавшие, по-видимому, соответствующие ожидания, опиравшиеся на давнюю традицию великокняжеских завещаний в доме Калиты), уже к январю 1534 г. сменились сообщениями о том, что опекунами назначены двое или трое других «господ». В окончательном виде эту версию зафиксировал осведомленный современник – польский историк и секретарь короля Сигизмунда I Бернард Ваповский, который записал в своей Хронике, над которой работал незадолго до смерти (1535 г.), что Василий, покойный «князь московитов», оставил при своем малолетнем сыне «трех правителей, которым больше всего доверял», и что одним из них был «литовец» Михаил Глинский.
Суммируя всю имеющуюся на сегодняшний день информацию о последней воле Василия III, диссертант приходит к выводу, что наиболее вероятной версией, имеющей серьезную опору в русских и зарубежных источниках, является гипотеза о своего рода «триумвирате» в составе кн. М. Л. Глинского, М. Ю. Захарьина и И. Ю. Шигоны Поджогина, которым как душеприказчикам великого князя была поручена опека над его семьей. Вопреки мнениям, высказанным в литературе, душеприказчики великого князя не являлись ни комиссией Боярской думы (как полагал Р. Г. Скрынников), ни регентским советом в строгом смысле слова, ни каким-то иным правительственным органом. Но особое доверие к названным трем лицам, которое продемонстрировал покойный государь, назначив их своими душеприказчиками, и властные полномочия, связанные с возложенными на них обязанностями, выделяли «триумвиров» из числа остальных придворных и позволяли современникам видеть в них правителей страны в первые месяцы после смерти Василия III.
Во второй главе («Династический кризис и борьба за власть при московском дворе в конце 1533 и в 1534 г.») изучаются перипетии придворной борьбы, вспыхнувшей сразу после смерти Василия III в декабре 1533 г. и к осени следующего года приведшей к установлению единоличного правления его вдовы Елены Глинской.
В первом параграфе анализируются обстоятельства, при которых 11 декабря 1533 г. был арестован брат покойного государя – удельный князь Юрий Дмитровский. Поскольку два основных источника, повествующих об этом событии (Воскресенская летопись и Летописец начала царства), прямо противоречат друг другу, то, как справедливо ранее отметил А. Л. Юрганов, однозначно судить о намерениях дмитровского князя в первые дни после кончины Василия III мы не можем. Зато причастность к декабрьским событиям 1533 г. некоторых других лиц вполне поддается определению. В частности, есть основания полагать, что кн. А. М. Шуйский действительно вел переговоры с дьяком Юрия Дмитровского Третьяком Тишковым о переходе на службу к удельному князю. Сам факт этих переговоров, кто бы ни был их инициатором (на этот счет свидетельства источников расходятся), напугал опекунов малолетнего Ивана IV и заставил их нанести упреждающий удар.
Как свидетельствует челобитная Ивана Яганова на имя юного государя, нити следствия по «делу» удельного князя Юрия находились в руках назначенных Василием III опекунов и в первую очередь – дворецкого И. Ю.Шигоны Поджогина. Решающая роль душеприказчиков в аресте дмитровского князя подтверждается также свидетельством псковской летописи и сообщениями иностранных наблюдателей.
Во втором параграфе исследуется дальнейший ход борьбы за власть до осени 1534 г. Уже к лету «триумвиры» утратили свое первенствующее положение, разделив власть с боярами кн. В. В. Шуйским и М. В. Тучковым, а кн. М. Л. Глинский, которого считали «чужаком» в придворной среде, вообще потерял влияние на государственные дела. Одновременно возрос авторитет великой княгини Елены.
Эта фаза придворной борьбы завершилась в августе 1534 г., когда после побега со службы из Серпухова в Литву кн. С. Ф. Бельского и окольничего И. В. Ляцкого в Москве прокатилась волна арестов. В числе арестованных оказались князья литовского происхождения: И. Ф. Бельский (брат беглеца), И. М. Воротынский с сыном Владимиром, Б. А. Трубецкой, а также один из душеприказчиков Василия III – кн. М. Л. Глинский. Нередко исследователи, комментируя падение этого еще недавно могущественного вельможи, вслед за Герберштейном сводят все дело к конфликту М. Л. Глинского с его властолюбивой племянницей Еленой (Х. Рюс, А. Л. Юрганов, Р. Г. Скрынников). Однако, по мнению диссертанта, смысл августовских событий 1534 г. лежит значительно глубже.
В своем стремлении избавиться от навязанной ей покойным мужем опеки и добиться единоличной власти великая княгиня сумела найти поддержку у старинной знати, мечтавшей свести счеты с недавними выходцами из Великого княжества Литовского, которым покровительствовал Василий III. Елена Васильевна заставила «забыть» о своем происхождении, выдав на расправу свою родню и других литовских княжат. С другой стороны, придворная среда остро нуждалась в правителе-арбитре, каковым не мог быть малолетний государь, и Елена заняла это вакантное место, на которое она как великая княгиня имела, бесспорно, больше прав, чем назначенные Василием III опекуны-душеприказчики. К осени 1534 г. сложилась новая расстановка сил при дворе, и в течение последующих нескольких лет сохранялась относительная внутриполитическая стабильность.
В третьем параграфе описываются симптомы политического кризиса, проявившиеся в событиях конца 1533 – 1534 гг. Превентивный арест удельного князя Юрия свидетельствовал о том, что с самых первых дней нового царствования опекунам юного Ивана IV пришлось считаться с династической угрозой – с реальными или ожидаемыми притязаниями на трон дядей маленького великого князя. Очевидно, наследование великокняжеского престола по прямой линии, от отца к сыну, еще не стало в династии потомков Калиты незыблемой традицией.
Династический кризис и острая местническая борьба, вспыхнувшая после смерти Василия III, дестабилизировали обстановку при дворе и привели к множеству жертв среди московской знати.
Однако кризис затронул не только верхушку знати, но и более широкие слои служилого люда: есть основания говорить о начавшемся после смерти Василия III кризисе служебных отношений. В первой половине XVI в. служба сохраняла еще присущий средневековью личный характер: служили не государству, а государю. В нормальной обстановке, т.е. при совершеннолетнем монархе, служба великому князю Московскому сулила больше выгод, чем служба удельным князьям или крупным вотчинникам. Но в ситуации, когда на троне оказывался ребенок, государева служба уже не открывала таких заманчивых перспектив. Согласно летописному рассказу, мысль о преимуществе в глазах служилых людей взрослого удельного князя перед юным племянником, занимавшим великокняжеский престол, стала для властей решающим аргументом в пользу необходимости ареста Юрия Дмитровского. Его арест устранил с политической сцены опасного соперника малолетнего государя, но не решил в принципе обозначенную выше проблему.
Одним из проявлений «шатости», обнаружившейся среди служилого люда в первый же год «правления» юного Ивана IV, стало массовое бегство детей боярских в Литву. В материалах Литовской метрики и бывшего Радзивилловского архива диссертантом выявлен целый ряд упоминаний об отъезде детей боярских и помещиков из разных уездов Русского государства в Великое княжество Литовское.
Наконец, кризис сказался также на внешнеполитическом положении страны. Малолетство Ивана IV умаляло престиж Русского государства в контактах с литовским великим князем и польским королем Сигизмундом Старым, представители которого пыталась извлечь выгоду из разницы в возрасте между двумя монархами. Но главные внешнеполитические угрозы в 1534 г. проистекали не из подобных символических соображений, а явились прямым следствием длительной внутренней нестабильности Русского государства. Слухи о междоусобной борьбе в Москве, достигая Вильны, пробуждали там реваншистские настроения, которые осенью 1534 г. привели к началу очередной русско-литовской войны.
В третьей главе («Правление Елены Глинской») анализируется политический статус Елены Глинской в годы ее самостоятельного правления, ставится вопрос о пределах ее полномочий, изучается ближайшее окружение великой княгини и изменения в составе великокняжеской Думы.
В первом параграфе показано, что новый статус великой княгини, превращение ее в соправительницу своего сына и присвоение ею титула государыни прослеживается по документам с сентября 1534 г. А. Л. Юрганов, первым обративший внимание на эту метаморфозу, назвал совместное упоминание матери и сына в записях о принятии решений «формулой регентства», но, по мнению диссертанта, точнее в данном случае говорить о «формуле соправительства».
Важно также учесть, что полного уравнения статуса великой княгини и ее державного сына все-таки не произошло, что проявилось, в частности, в титулатуре: юный монарх именовался «государем великим князем всея Руси», а Елена – «государыней великой княгиней»; объектная часть титула («всея Руси») во втором случае опускалась. Это различие в титулах подчеркивало тот важный факт, что носителем суверенитета – государем всея Руси на международной арене мог выступать только один человек – юный Иван IV. Его мать-соправительница не могла претендовать на эту роль. Лишь во внутриполитической сфере «дуумвират» был признан официально.
Во втором параграфе выясняются пределы легитимности власти великой княгини. Прежде всего, она не имела права принимать и отправлять посольства, заключать мирные договоры и вообще представлять Русское государство во внешнеполитических делах. Эта функция полностью оставалась прерогативой ее сына-государя, несмотря на его юный возраст.
Мысль о том, что статус великого князя не зависит от его возраста, была ясно сформулирована московскими дипломатами в середине 1530-х годов. В ответе литовскому гетману Ю. Радзивиллу, намекавшему на преимущества старого польского короля Сигизмунда перед юным московским государем, боярин кн. И. Ф. Овчина Оболенский заявил: «…государь наш ныне во младых летех, а милостью Божиею государствы своими в совершенных летех». Очевидно, идея регентства, подразумевавшая признание недееспособности юного монарха, не соответствовала представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени.
Что касается матери великого князя, то сохранившиеся посольские книги 1530-х годов ни разу не упоминают о ее присутствии на официальных дипломатических приемах. Но и во внутриполитической сфере сохранялась четкая грань между правительницей и государем как единственным источником легитимной власти. Все официальные акты (жалованные, указные, правые и т.д.) выдавались только от имени Ивана IV.
Однако существовала еще одна важная сфера, в которой власть великой княгини казалась полной и ничем даже формально не ограниченной, а именно – контроль над придворной элитой. Вероятно, именно эта функция была основной в деятельности Елены в 1534 – 1538 гг.
В третьем параграфе изучаются изменения в придворной иерархии и думские назначения в годы правления Елены Глинской. Перемены в составе правящей верхушки летом и осенью 1534 г. отразили поражение одних кланов в местнической борьбе и победу других. Самые серьезные потери понесли литовские княжата (Бельские, Воротынские, Трубецкие); в темнице оказался даже родной дядя правительницы – кн. М. Л. Глинский. В какой-то форме опала коснулась и ее братьев – Михаила и Юрия Васильевичей: никто из них ни разу не появился ни на ратной службе, ни на официальных церемониях до конца правления их сестры. При этом в материальном плане братья отнюдь не бедствовали: в 1536/37 г. кн. М. В. Глинский купил несколько сел в Ростовском уезде на общую сумму 1060 руб.
Их мать Анна Глинская (бабка Ивана Грозного) сохраняла скромное положение при дворе даже после того, как ее дочь стала правительницей страны: на официальных приемах она занимала место «ниже» многих других ближних боярынь. Ограничение властных амбиций ближайших родственников великой княгини трудно расценить иначе, как уступку правительницы противникам Глинских в придворной среде, один из тех компромиссов, на которых держалось правление Елены.
Тем не менее, действуя в рамках, определенных неписаным соглашением с московской знатью, великая княгиня сумела облагодетельствовать близких ей людей. Так, в июле 1534 г. боярским чином были пожалованы родной брат ее ближней боярыни Аграфены Челядниной – кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский, ставший фаворитом правительницы, и кн. И. Д. Пенков, женатый на сестре Елены Глинской – Марии. Однако, хотя фаворит государыни князь Иван Овчина имел самый высокий чин в придворной иерархии – конюшего боярина, в армии он неизменно довольствовался вторыми и даже третьими ролями, уступая первые места более знатным или более заслуженным лицам. Скромные воеводские назначения кн. И.Ф. Овчины Оболенского не отражали его реального влияния при московском дворе. Скорее они свидетельствовали о том, что правительница и ее фаворит считались с местническими притязаниями знатнейших родов. В этом заключался еще один компромисс периода правления Елены, благодаря которому удавалось поддерживать шаткое равновесие в придворной среде.
Приведенные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что широко распространенные в литературе представления о Елене Глинской как о «регентше» и полновластной правительнице страны нуждаются в существенных коррективах. Хотя она добилась признания за собой титула «государыни», т.е. фактически соправительницы сына, всей полнотой суверенной власти Елена не обладала. Реальные ограничения власти великой княгини, по-видимому, явились следствием того важнейшего факта, что институт регентства как таковой не был выработан московской политической традицией; не существовало и самих понятий «регент» и «регентство».
В четвертом параграфе проблема регентства рассматривается в сравнительно-исторической перспективе: институциональная слабость русской монархии второй четверти XVI в. становится особенно наглядной при сравнении со странами Западной и Центральной Европы, в которых уже в XIV в. были приняты установления, регулировавшие порядок управления в период несовершеннолетия государя. На фоне современных ей европейских государств Московия эпохи малолетства Ивана IV выглядела архаично, но нужно учесть, что и на Западе институт регентства появился только в позднем Средневековье и что, например, во Французском королевстве XIII в. его еще не было.
Диссертант проводит параллели между обстоятельствами прихода к власти Елены Глинской в 1534 г. и ситуацией во Франции 1226 г., когда вдовствующая королева Бланка Кастильская взяла в руки бразды правления при своем юном сыне Людовике (Святом). Проблемы, с которыми столкнулись эти женщины-правительницы (враждебность к ним части придворной среды, притязания на престол принцев крови и т.д.), свидетельствуют, по мнению автора, о типологическом сходстве политических кризисов в обеих средневековых монархиях.
В четвертой главе («Обострение кризиса в 1537 г. Мятеж Андрея Старицкого») исследуется один из эпизодов политического кризиса – открытое выступление удельного князя Андрея Старицкого против правительства Елены Глинской в 1537 г.
В первом параграфе реконструируется хронология конфликта старицкого князя с опекунами юного Ивана IV. Несмотря на усилия ряда исследователей (И. И. Смирнова, Х. Рюса, А. Л. Юрганова и др.), многое в этой истории остается неясным. В частности, как показано в диссертации, отношения Андрея Старицкого с великокняжеским двором вовсе не были враждебными на всем протяжении 1534 – 1537 гг., как считается в научной литературе. После размолвки в январе 1534 г., когда старицкий князь безуспешно «припрашивал» городов к своей вотчине, вскоре наступило примирение, и в мае он явился со своим войском на великокняжескую службу, о чем упоминает Постниковский летописец. Летом 1535 г. князь снова находился на государевой службе. Отношения обострились в 1536 г., а осенью того же года, после того, как великокняжеское правительство в ультимативной форме потребовало участия Андрея в казанской кампании, конфликт приобрел необратимый характер.
В работе прослеживаются действия сторон вплоть до роковой развязки, наступившей 2 мая 1537 г., когда старицкий князь покинул свой удел. Привлечение некоторых неопубликованных документов, относящихся к «делу» Андрея Старицкого, позволяет уточнить последовательность событий и прояснить роль митрополита Даниила, активно старавшегося привести удельного князя к покорности московским властям. Эти попытки, однако, не возымели успеха.
Во втором параграфе изучается открытая фаза конфликта: от выхода князя Андрея из Старицы до его встречи в окрестностях Новгорода с московским войском, возглавлявшимся кн. И. Ф. Овчиной Оболенским. Зная последующий ход событий, историки охотно рассуждают об «обреченности» старицкого князя и тем самым невольно преуменьшают остроту политического кризиса, в котором оказалось Русское государство в мае 1537 г. Между тем современники оценивали шансы Андрея Старицкого гораздо серьезнее: великокняжеское правительство направило в район предполагаемых боевых действий внушительные воинские силы, а власти Новгорода спешно готовили город к обороне. Несколько десятков новгородских помещиков откликнулись на призыв удельного князя и перешли на его сторону.
Молва приписывала Андрею намерения овладеть не только Новгородом, но и Псковом; говорилось также о его претензиях на великокняжеский престол: эти слухи отразились в письмах из Ливонии, полученных прусским герцогом Альбрехтом в разгар описываемых событий (ныне они хранятся в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия в Берлине).
Утверждения некоторых исследователей о быстром распаде лагеря удельного князя (А. А. Зимин) и массовой измене старицких детей боярских (И. И. Смирнов) представляются недостаточно обоснованными. Хотя побеги некоторых дворян и рядовых детей боярских из старицкого лагеря действительно имели место, но никто из бояр и воевод Андрея Ивановича не изменил своему князю, а войско в целом до самого конца сохраняло порядок и дисциплину.
Но до боя дело не дошло: мятежный князь сложил оружие в обмен на данные ему кн. И. Ф. Овчиной Оболенским гарантии безопасности, скрепленные крестоцелованием. Соблюдать эти обязательства правительница не собиралась, и по прибытии в Москву Андрей Старицкий вместе со своими приближенными был арестован.
В третьем параграфе анализируются последствия мятежа 1537 г. Хотя правительница и ее советники вышли победителями из спровоцированного ими же конфликта со старицким князем, но суровые репрессии, которым они подвергли членов семьи Андрея Ивановича, его бояр и дворян, сузили и без того ограниченную базу поддержки Елены в московской придворной среде. Росло число знатных семей, в той или иной степени затронутых опалами и казнями: в 1537 г. этот мартиролог пополнился именами князей Ярославских, Пронских, Пенинских-Оболенских, Хованских, Чернятинских, а из старинных нетитулованных родов – Колычевых. У пострадавших были родственники, чье отношение к правительнице и ее фавориту нетрудно себе представить. И, разумеется, расправа с обоими удельными князьями, братьями покойного Василия III, не добавила популярности его вдове. Таким образом, по мнению диссертанта, репрессии, к которым охотно прибегала Елена Глинская, пытаясь укрепить свою власть в условиях продолжающегося политического кризиса, объективно ослабляли ее режим, подготавливая его скорое падение.
В пятой главе («Дворцовые перевороты 1538 – 1543 гг.») изучается ход придворной борьбы на новом этапе политического кризиса, начавшемся после кончины Елены Глинской в апреле 1538 г.
В первом параграфе анализируются обстоятельства смерти правительницы. Внезапная кончина великой княгини (предположение Р. Г. Скрынникова о продолжительной болезни, предшествовавшей ее смерти, не имеет серьезной опоры в источниках) породила слухи об отравлении, которые как будто подтверждаются результатами недавней патологоанатомической экспертизы ее останков. Но независимо от того, была ли Елена отравлена, или стала жертвой какой-то скоротечной болезни, с уверенностью можно сказать, что ее смерть с облегчением была воспринята при дворе, где у правительницы было немало недоброжелателей. Со смертью Елены Глинской рухнул и созданный при ее активном участии политический режим.
Во втором параграфе описывается апрельский дворцовый переворот 1538 г. и последующая борьба за власть между придворными группировками летом и осенью того же года.
Термин «дворцовые перевороты» привычно ассоциируется с событиями второй четверти XVIII в., но, по мнению диссертанта, он вполне применим к изучаемому здесь периоду, поскольку, несмотря на существенные различия эпох, разделенных двумя столетиями, их объединяет немало общих черт: неограниченная власть государя, формирование придворного общества, фаворитизм. Речь, таким образом, идет не об отдельных сходных явлениях, а о единстве внутренней природы самодержавной монархии на разных этапах ее эволюции. Соответственно, в придворных «бурях» конца 30-х – 40-х гг. XVI в. легко угадываются признаки будущих «классических» переворотов XVIII в.: насильственный захват власти, физическая расправа с противниками, раскол придворной элиты на враждующие группировки и длительная политическая нестабильность.
Дворцовый переворот апреля 1538 г., сопровождавшийся освобождением опальных (князей И. Ф. Бельского и А. М. Шуйского, дмитровских и старицких бояр и дворян) и расправой с любимцами покойной правительницы (кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и Аграфеной Челядниной), отвечал интересам если не всех, то многих знатных семейств. Но согласие в боярской среде просуществовало недолго. К лету 1538 г. ясно обозначились притязания кн. В. В. Шуйского на роль опекуна Ивана IV, на двоюродной сестре которого, Анастасии, старый боярин женился. Однако полного господства Шуйским и их сторонникам добиться не удалось: они столкнулись с соперничеством со стороны кн. И. Ф. Бельского, который при поддержке митрополита Даниила и дьяка Ф. Мишурина пытался выхлопотать думские чины для своих протеже – кн. Ю. М. Голицына и И. И. Хабарова.
Развязка назревавшего конфликта произошла в октябре, когда кн. И. Ф. Бельский был схвачен и заточен, а дьяк Ф. Мишурин казнен. Эскалация насилия была неизбежна в ситуации, когда ни одна из придворных группировок не могла легитимным путем обеспечить свое господство.
В третьем параграфе изучается политическая ситуация конца 1538 – начала 1540 г., когда доминирующее положение при дворе занимал кн. И. В. Шуйский, присвоивший себе титул «наместника московского». После низложения неугодного Шуйским митрополита Даниила (февраль 1539 г.) глава этого клана, князь Иван Васильевич, находился на вершине могущества: он пытался держать под личным контролем и внутреннее управление, и дипломатию, а в Думе большинство мест принадлежало его родственникам или сторонникам. Но хотя преобладание при дворе кн. И. В. Шуйского в конце 1538 – начале 1540 гг. сомнений не вызывает, утвердившаяся в историографии оценка этого периода как времени «правления Шуйских» (некоторые авторы говорят даже о «правительстве Шуйских») представляется диссертанту не вполне корректной.
Прежде всего, могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей не было никак институционализировано; их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников. Они не были членами великокняжеской семьи и по статусу не могли сравниться с великой княгиней Еленой, за которой бояре признали титул «государыни». Господство Шуйских не было легитимным. Как показали события октября 1538 г., далеко не все при дворе были готовы смириться с диктатом Шуйских, и им, чтобы настоять на своем, пришлось прибегнуть к насилию. Уже по этой причине нельзя говорить о «правлении» Шуйских в том же смысле, в каком выше шла речь о правлении великой княгини Елены.
Выражение «правление Шуйских» неудачно еще и потому, что оно создает иллюзию, будто у власти в 1538 – 1540 гг. находился клан Шуйских. Однако это далеко не так. Ни двоюродные братья кн. И. В. Шуйского Андрей и Иван Михайловичи, ни его племянник Ф. И. Скопин-Шуйский не были допущены к кормилу власти
Нет никаких признаков того, что Шуйские раздачей думских чинов или иными пожалованиями как-то отблагодарили своих союзников, которые в 1538 г. помогли им расправиться с кн. И. Ф. Бельским и его сторонниками. Придворные «бури» 30-40-х гг. XVI в. (в отличие от аналогичных событий XVIII в.) не сопровождались перераспределением административных должностей. Поэтому даты дворцовых переворотов применительно к изучаемой эпохе обозначают только годы взлетов и падений очередных временщиков, но они никак не могут служить надежной хронологической основой для периодизации того, что историки не вполне корректно называют сменой боярских «правительств».
В четвертом параграфе выясняется расстановка сил в правящих кругах во второй половине 1540 – 1541 гг., которые в историографии принято считать периодом господства еще одного временщика – князя И. Ф. Бельского. Наблюдения, приведенные в диссертации, позволяют пересмотреть традиционную точку зрения.
Как показано в работе, с лета 1540 г. до весны 1541 г. при дворе наблюдалось своего рода равновесие сил: лидерство перешло к князю И. Ф. Бельскому (в июле освобожденному из заточения), но его соперник кн. И. В. Шуйский еще не утратил полностью своего влияния, оставаясь в числе советников Ивана IV. Это равновесие было нарушено в мае 1541 г., когда глава клана Шуйских под предлогом казанского похода (так и не состоявшегося) был удален из столицы во Владимир.
С устранением главного соперника кн. И. Ф. Бельский на короткое время стал самым могущественным человеком при дворе. Однако этого недостаточно для того, чтобы говорить о «правлении» (или тем более «правительстве») кн. И. Ф. Бельского и приписывать ему какой-то внутриполитический курс. Во-первых, митрополит Иоасаф по своему авторитету и влиянию при дворе в 1540 – 1541 гг. нисколько не уступал князю Ивану Федоровичу. Во-вторых, в нашем распоряжении нет никаких данных, свидетельствующих об участии кн. И. Ф. Бельского в государственном управлении: он не выдавал жалованных грамот, не принимал посольств; нет и следов его судебной деятельности. Наконец, в-третьих, и это главное, для 1540 – 1541 гг. характерно не столько преобладание какого-то одного клана или группировки, сколько усиление роли Думы в целом и принятие важных коллективных решений. В официальном летописании начала 40-х гг. неоднократно встречаются описания заседаний Думы под председательством митрополита, а в грамотах входит в употребление формула приговора «всех бояр».
Пятый параграф посвящен январскому дворцовому перевороту 1542 г.
Январские события 1542 г. свидетельствовали о продолжении острого политического кризиса, династическая фаза которого была к тому времени уже позади, но ввиду отсутствия у княжеско-боярской аристократии признанного главы придворная иерархия по-прежнему находилась в крайне неустойчивом положении. Попытка кн. И.Ф. Бельского закрепить за собой роль «первосоветника» при юном монархе, оттеснив на второй план кн. И. В. Шуйского, натолкнулась на сопротивление значительной части боярской элиты. Не располагая легитимными средствами для отстранения неугодного временщика и поддерживавшего его митрополита, бояре прибегли к открытому насилию. Тем самым была прервана наметившаяся в 1540 – 1541 гг. тенденция к консолидации придворной верхушки.
Ударной силой переворота стали члены новгородской служилой корпорации: «ноугородцы Великого Новагорода все городом». Поддержку городовыми детьми боярскими группировки во главе с кн. И. В. Шуйским можно поставить в один ряд с рассмотренными ранее проявлениями кризиса великокняжеской службы: массовым бегством детей боярских в Литву в годы Стародубской войны и переходом части новгородских помещиков на сторону кн. Андрея Старицкого в 1537 г. По-видимому, после смерти последнего из братьев Василия III служилые люди, не рассчитывая на милость юного государя, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок.
Зато с точки зрения изменений в придворной иерархии, январский переворот 1542 г., вопреки утвердившимся в науке представлениям, имел лишь кратковременный эффект: кн. И. Ф. Бельский был окончательно удален с политической сцены, а кн. И. В. Шуйский вернулся ко двору, но в мае того же года он умер. После его смерти у Шуйских не нашлось другого столь же авторитетного и влиятельного лидера, и тезис об их «втором правлении» в 1542 – 1543 гг. на поверку оказывается всего лишь историографическим мифом.
В шестом параграфе рассматриваются вспышки насилия при московском дворе в сентябре и декабре 1543 г. В первом случае нападению подвергся боярин Ф. С. Воронцов: на глазах у великого князя и митрополита он был схвачен и избит своими противниками во главе с кн. А. М. Шуйским, а затем отправлен в ссылку. Во втором случае позорной казни по приказу великого князя был подвергнут уже сам кн. А. М. Шуйский. Сравнивая эти эпизоды между собой, помимо дальнейшей эскалации насилия можно заметить и существенное изменение характера придворной борьбы: если раньше соперничавшие между собой лидеры боярских группировок сводили друг с другом счеты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками.
В шестой главе («Последние годы “боярского правления”») ставится вопрос о времени выхода из политического кризиса и путях преодоления его негативных последствий.
В первом параграфе показано, что в 1544 – 1546 гг., отмеченных только опалами и казнями, не заметно никаких признаков политической стабилизации, а сам великий князь по-прежнему выступал лишь орудием соперничавших между собой группировок. Освободившись от опеки, он проводил многие месяцы за пределами столицы, предпочитая государственным делам долгие поездки по монастырям и охотничьим угодьям.
Расстановку сил при великокняжеском дворе в 1544 – первой половине 1546 г. можно охарактеризовать как неустойчивое равновесие: ни одна из соперничавших друг с другом группировок не имела решающего перевеса, чем и объясняется чередование опал и пожалований в те годы. Распространенная в научной литературе версия о господстве в тот период кн. И. И. Кубенского и Воронцовых, как показано в работе, не имеет опоры в источниках.
Во втором параграфе подробно рассматриваются события 1547 г.: венчание Ивана IV на царство и июньское восстание в Москве, с которыми в историографии принято связывать окончание так называемого «боярского правления». Однако если исходить из сущностных черт изучаемой эпохи – фактического неучастия Ивана IV в государственных делах и длительной политической нестабильности, сопровождавшейся вспышками насилия, – то в этом отношении никаких принципиальных изменений до конца 1547 г. обнаружить не удается.
Венчание Ивана Васильевича на царство 16 января 1547 г., безусловно, имело серьезные последствия в идеологии и внешней политике. Но каких-либо резких перемен в течение придворной жизни эта церемония не внесла: юный царь по-прежнему находился под влиянием временщиков (на этот раз – Глинских), которые использовали его в качестве орудия для расправы со своими противниками.
Июньское восстание в Москве, в ходе которого был убит дядя царя кн. Ю. В. Глинский и пострадали многие слуги Глинских, поход возбужденной толпы в село Воробьево, где тогда находился государь, а также проявленная во время этих событий беспомощность властей, – все это приметы острого политического кризиса, в очередной раз заявившего о себе летом 1547 г. В том же ряду можно назвать и неудавшуюся попытку побега в Литву, предпринятую осенью того же года князьями М. В. Глинским и И. И. Турунтаем Пронским. Таким образом, 1547 г. никак нельзя считать временем выхода из кризиса. Период «успокоения» растянулся на более длительный срок.
В третьем параграфе изучается консолидация придворной элиты в конце 1540-х гг. Страшные пожары, опустошившие столицу в апреле и июне 1547 г., рассматривались современниками как проявление Божьего гнева за грехи правителей. Церковное покаяние, щедрые пожертвования в монастыри были средством умилостивить небесные силы. Другим способом примирения с Богом и людьми, к которому прибегнул Иван IV по совету митрополита, стало прощение опальных, а также отказ от новых опал и казней.
Консолидации придворной элиты способствовала также широкая раздача думских чинов по случаю женитьбы царя на Анастасии Захарьиной в феврале 1547 г. В итоге осенью того же года Дума насчитывала уже 20 бояр и 5 окольничих – наивысший показатель за всю первую половину XVI в.
Но, наряду с динамикой численности царского синклита, серьезного внимания заслуживает также изменение представительства тех или иных фамилий в Думе. К концу 1548 г. в Думе установился своего рода баланс между старинной ростово-суздальской знатью (трое князей Ростовских, двое Шуйских и кн. А. Б. Горбатый), потомками литовских княжат (кн. Д. Ф. Бельский, Ю. М. и Ф. А. Булгаковы) и старомосковским боярством (двое Захарьиных-Юрьевых, двое Морозовых, И. П. Федоров, И. И. Хабаров и др.). Так создавалась основа для преодоления раскола в боярской среде.
Важной вехой на пути к примирению стало совместное заседание Думы и Освященного собора, состоявшееся 27 февраля 1549 г. в кремлевских палатах. На этом собрании, получившем в литературе название «собор примирения», бояре били челом государю за все «обиды великие», которые они причинили в минувшие годы детям боярским и крестьянам, и царь торжественно даровал им прощение, потребовав впредь так не делать. Этот ритуал публичного покаяния и примирения идеологически оформил произошедшую к концу 1540-х гг. консолидацию правящей элиты.
Но помимо морально-психологического эффекта, «собор примирения» имел и вполне практические последствия. Во-первых, произошла амнистия всех опальных. Во-вторых, прощение получили и мертвые: власти сочли необходимым позаботиться о душах убиенных бояр и князей. В 1549 –1550 гг. в разные монастыри были сделаны вклады по кн. М.Б. Трубецком, кн. И. И. Кубенском и др.
Итак, к началу 1549 г. политический кризис был преодолен, но остались его последствия. Самым тяжелым из них была гибель многих людей: за 1533 – 1547 гг. погибло примерно полтора десятка самых знатных лиц, включая обоих удельных князей – дядей Ивана IV, а также несколько десятков детей боярских. Дворцовые перевороты и расправы не могли не произвести шокирующего впечатления на современников. Неудивительно, что в памяти потомков годы так называемого «боярского правления» запечатлелись как одна из самых мрачных эпох российской истории.
Однако утверждения некоторых исследователей о том, что в рассматриваемую эпоху правительственная деятельность была якобы дезорганизована борьбой за власть, нуждаются в серьезной критической проверке. Для этого необходимо обстоятельно изучить, как функционировало центральное управление «при боярах», в 30–40-х гг. XVI в. Данная проблема является предметом рассмотрения во второй части диссертации.
Вторая часть исследования, «Механизм принятия решений и управление страной “при боярах”», состоит из пяти глав.
В седьмой главе («Будни власти: «боярское правление» в зеркале канцелярских документов») показаны возможности использования актового материала как источника по истории центрального управления изучаемой эпохи и предложена методика анализа этих документов.
В первом параграфе содержится краткий обзор исследований по актовому источниковедению XVI в. Особо отмечается вклад С. М. Каштанова в разработку этого направления. Выявленные и опубликованные им грамоты 1530-х – 1540-х гг. послужили документальной основой для ряда наблюдений, сделанных в настоящем исследовании. Большое значение для изучаемой темы имеет также проведенное ученым сравнение работы канцелярий в средневековой России и Европе.
Вместе с тем, некоторые методические приемы, применяемые С. М. Каштановым к анализу актового материала, и полученные с их помощью выводы еще в 1960-х гг. вызвали серьезные возражения со стороны ряда исследователей (Н. Е. Носова, Б. Н. Флори). В частности, было оспорено стремление С. М. Каштановым объяснять выдачу чуть ли не каждой жалованной грамоты политическими мотивами.
По наблюдениям диссертанта, тезис о политической обусловленности любой жалованной грамоты не подтверждается материалом 30-40-х гг. XVI в. Более реалистичным представляется иной взгляд на природу жалованных грамот, которого в свое время придерживался С. Б. Веселовский и который в полемике с С. М. Каштановым отстаивал Н. Е. Носов: согласно этой точке зрения, выдача подобных грамот не являлась каким-то политическим событием, а была вполне обычной, заурядной процедурой и диктовалась потребностями феодального землевладения и хозяйства.
Сказанное, разумеется, не означает, что жалованные и указные грамоты, будучи по преимуществу хозяйственно-распорядительными документами, не представляют никакой ценности для политической истории. Они действительно мало что могут прибавить к имеющимся сведениям о придворной борьбе, но для изучения функционирования центрального управления и выяснения персонального состава дворцовых ведомств и дьячества эти документы имеют первостепенное значение.
Во втором параграфе ставится вопрос о соотношении всей совокупности официальных актов, изданных в 30-40-х гг. XVI в., и той их части, которая сохранилась до нашего времени. Этот вопрос важен, прежде всего, в источниковедческом плане: от его решения зависит оценка репрезентативности имеющегося в нашем распоряжении актового материала. Но у данной проблемы есть и другой аспект: производительность государственной канцелярии характеризует состояние управления в той или иной стране в определенную эпоху, ведь между количеством разного рода бумаг, производимых канцелярией, и штатом чиновников существует прямая взаимосвязь.
Всего на сегодняшний день известна 571 жалованная и указная грамота, выданная с 1534 по 1548 г., включая подлинники, списки или только упоминания в более поздних документах. Более 2/3 от этого числа (399 актов) составляют грамоты, выданные церковным корпорациям (монастырям, церквам и соборам, владычным кафедрам). В. Б. Кобрин, посвятивший специальное исследование проблеме репрезентативности сохранившегося актового материала XV – XVI вв., пришел к выводу, что в общей сложности до нас дошло не менее половины актов из всех монастырских архивов XVI в. Исходя из этих расчетов, общее количество грамот, полученных монастырями, церквами и владычными кафедрами в 30-40-е гг. XVI в., можно оценить примерно в 800 единиц. Гораздо труднее подсчитать остальную массу грамот, выданных от имени Ивана IV помещикам, посадским людям, сельским общинам.
От 1534 – 1548 гг. сохранилось 9 губных, 6 жалованных уставных грамот селам и волостям, одна таможенная грамота. Шесть грамот адресованы посадским людям. Можно предположить, что еще несколько десятков подобных документов не дошло до нашего времени. Однако эта поправка существенно не влияет на общую оценку объема канцелярской продукции 30-40-х гг. XVI в. Другое дело – тысячи служилых людей, которые должны были иметь документы на право владения землей. Существуют, однако, серьезные сомнения в том, что именно рядовые помещики в изучаемое время были главными получателями великокняжеских грамот.
По данным Дозорной книги Тверского уезда 1551 – 1554 гг., из 1173 землевладельцев, упомянутых в этом описании, лишь 165 (т. е. 14 %) ссылались на великокняжеские грамоты разного времени. Гораздо чаще (314 случаев) документами на право владения служили частные акты: купчие, меновные, духовные и т.п. Лишь 29 помещиков определенно сослались на грамоты Ивана IV; и даже с учетом еще 17 актов, обозначенных в источнике как «грамоты великого князя Ивана Васильевича всея Русии» (ведь в принципе мог иметься в виду и Иван III), получается, что за первые двадцать лет правления Ивана IV тверские помещики получили менее 50 жалованных грамот.
Аналогичными данными по другим уездам мы не располагаем. Но в самом факте использования частных актов в качестве владельческих документов на землю едва ли можно усмотреть какую-то тверскую специфику. Вполне вероятно, что в целом лишь небольшая часть городовых детей боярских успела получить в 30-40-е гг. XVI в. поместные, ввозные или несудимые грамоты от имени Ивана IV. Если условно считать эту долю равной 3-4 %, как было в Тверском уезде, то, исходя из численности служилого сословия примерно в 20 тыс. чел. (за ориентир взяты данные Полоцкого разряда 1562/63 г.), можно предположить, что всего в 1534 – 1548 гг. помещикам было выдано порядка 800 грамот, т.е. столько же, сколько монастырям.
Не менее многочисленную категорию официальных актов составляли кормленные грамоты, хотя до нашего времени от 1534 – 1548 гг. их дошло лишь 20 (еще три известны по более поздним упоминаниям). Членов Государева двора, имевших право на получение кормлений, насчитывалось (судя по поименному списку 1588/89 г.) около 1100 – 1200 чел. Поскольку кормления давались по очереди, а срок ожидания, если верить С. Герберштейну, составлял 6 лет, то выходит, что рядовые кормленщики за изучаемый 15-летний период (1534 – 1548 гг.) вряд ли могли получить кормление больше двух раз. В таком случае число кормленных грамот, выданных за эти годы, предположительно составляло около 2 тыс. Если к этой расчетной величине прибавить предполагаемую сумму грамот, выданных монастырям и помещикам (около 1600), и учесть другие виды грамот (указные и т.п.), то общее количество актов, выданных от имени Ивана IV в 1534–1548 гг., можно ориентировочно оценить в 3600 – 4000 единиц.
По западноевропейским меркам такой объем канцелярской продукции соответствует примерно XIII в. Французское королевство превзошло этот уровень уже при преемниках Людовика IX Святого (1226 – 1270). В первой половине XIV в., по оценке Р.-А. Ботье, из французской королевской канцелярии ежедневно исходило до 150 актов, а в год – до 60 тыс. Такая производительность оставалась за гранью возможного для дьяков Ивана IV.
Следует подчеркнуть, что указанные различия носили не только количественный характер: если в одном случае речь идет (в среднем) о 250 исходящих документах в год, а в другом – о тысячах или десятках тысяч, то за этими цифрами скрываются различия в структуре управления и в степени управляемости территорий, подвластных центральному правительству. «Мощностей» приказного аппарата в Москве второй четверти XVI в. явно не хватало для того, чтобы выдать государеву грамоту каждому помещику. Да такая цель, похоже, и не стояла. Более того, применялись различные способы для облегчения нагрузки, лежавшей на центральном аппарате власти. В частности, для этого использовались великокняжеские писцы, занимавшиеся не только описанием земель в тех или иных уездах, но и судом, а также выдачей «по слову» великого князя данных, оброчных, льготных и иных грамот.
В третьем параграфе анализируются пометы на лицевой и оборотной сторонах грамот, выданных в 30-40-х гг. XVI в. Эти надписи, сделанные в момент составления документа, способны пролить свет на механизм принятия решений и приемы работы приказного аппарата.
Среди лицевых помет встречаются отметки о взятии печатных пошлин и пометы, сделанные для памяти («подпись диака Офонасья Курицына подписати»), но наибольший интерес вызывают надписи, представляющие собой своего рода «резолюции» (например, на жалованной грамоте Троицкому монастырю на дворовое место во Владимире от 24 декабря 1547 г. есть помета: «дати один двор, а жити одному человеку»).
Пометы на обороте грамот не так разнообразны по содержанию, как лицевые, зато они встречаются гораздо чаще. Вверху на обороте листа помещалась обязательная надпись с обозначением титула и имени государя, а ниже нередко указывалось, кто приказал выдать эту грамоту. Всего на сегодняшний день удалось выявить 65 грамот 1535 – 1548 гг., содержащих дорсальные надписи с обозначением имени и должности лица, приказавшего выдать данный документ. Ко времени правления Елены Глинской относятся только две подобных пометы, все остальные были сделаны «при боярах».
Показательно, что, хотя все официальные документы выдавались от имени великого князя (в ту пору несовершеннолетнего), для нормального функционирования бюрократической системы вовсе не требовалось его фактического участия в ведении дел. Из 65 случаев, когда нам известно, кто именно распорядился выдать грамоту, лишь в двух зафиксировано приказание самого государя. Несколько грамот было выдано по приказу одного из бояр, но, судя по имеющимся данным, обычный порядок был иным: в абсолютном большинстве известных нам случаев (56 из 65) грамоты были выданы по распоряжению дворецких или казначеев. Именно дворцовое ведомство и Казна были тем местом, куда сходились нити судебного и административно-хозяйственного управления страной. Пометы на жалованных и указных грамотах 30–40-х годов XVI в. служат незаменимым источником для изучения персонального состава дворецких и казначеев.
Информативная ценность подобных помет существенно повышается при сопоставлении со статьями формуляра грамот, на обороте которых они были сделаны. Особенно интересные результаты дает изучение несудимых грамот с дорсальными надписями указанного типа. Как удалось установить, между пунктом о подсудности грамотчика и должностью лица, приказавшего выдать несудимую грамоту, существовала взаимосвязь. В грамотах, выданных по распоряжению боярина кн. И. В. Шуйского, судьей высшей инстанции именуется, наряду с самим великим князем, боярин введенный. Если же грамота выдана по приказу дворецкого кн. И. И. Кубенского, то в той же формуле вместо боярина введенного фигурирует дворецкий. Аналогичные изменения претерпевает эта клаузула в случае, если грамоту выдал казначей. С учетом этого наблюдения ведомственную принадлежность лица, выдавшего несудимую грамоту, можно в ряде случаев определить и по формуляру, даже если на обороте документа нет соответствующей пометы.
Четвертый параграф посвящен малоизвестному эпизоду из истории русской сфрагистики – так называемым путным печатям 40-х годов XVI в. «Путной» называлась перстневая, обычно черновосковая печать, сопровождавшая государя в походах, в том числе – в поездках на богомолье. Всего за 1543 – 1548 гг. известно 10 упоминаний таких печатей.
Возникновение этого феномена можно связать с участившимися с 1543 г. поездками юного государя по стране, что давало челобитчикам шанс добиться быстрого решения своего дела путем личного обращения к монарху, без печально известной московской волокиты.
Одно из наблюдений, которое можно сделать в связи с недолгим бытованием путной печати, состоит в том, что хранившаяся в казне гербовая, на красном воске, печать, которой скреплялись жалованные грамоты, по-видимому, из Москвы не вывозилась. Именно поэтому дьяки, сопровождавшие государя в поездках, попытались найти ей замену в виде «путной», т.е. походной печати.
