В.В. Корнев
СИСТЕМА ВЕЩЕЙ
в антропологическойперспективе
Министерство образования и наукиРоссийской Федерации
Алтайскийгосударственный университет
В.В. Корнев
СИСТЕМА ВЕЩЕЙ ВАНТРОПОЛОГИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ
Монография
Издательство Алтайскогогосуниверситета
Барнаул – 2005
ББК87
К
Рецензент В.П. Федюкин (докторфилософских наук, профессор)
Корнев В.В.
Система вещей вантропологической перспективе:монография. Барнаул: Изд-во Алт. Ун-та,2005.
ISBN
Данная монографияпосвящена критическому анализу структурмассовой культуры: кинематографа, рекламы,моды, идеологии и т.п. С позиций современнойгуманитарной методологии – структурногопсихоанализа, семиотики, феноменологии,мифогенетического анализа,экзистенциализма – автор выстраивает оригинальнуюконцепцию бытования вещей и психологиивещизма. Онтология повседневности служитздесь средством экспликации комплексныхаксиологических интенций массовойкультуры. Монография предназначенаспециалистам-философам, преподавателям,аспирантам и студентам гуманитарныхфакультетов, а также всем, интересующимсяфилософской и социокультурнойпроблематикой.
© В.В. Корнев, 2005
© ИдательствоАлтайского государственного университета,2005
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
Г л а в а I
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫПОСТРОЕНИЯ СИСТЕМЫ ВЕЩЕЙ
1.1. Основные методологическиетенденции исследования системывещей
1.1.1. Вещь как функциональнаяэмпирическая система в структуралистскойпарадигме
1.1.2. Дисфункциональная вещь впостструктуралистской парадигме
1.1.3. Вещь как знак всемиотической традиции
1.1.4. Вещь как модель решениясоциального противоречия вмифогенетическом подходе
1.1.5. Вещь как языковой выход вРеальное в концепции структурногопсихоанализа
1.1.6. Контурыантропологического подхода к системевещей
1.2. Проблема определения вещи вантропологической перспективе
1.2.1. Первый аналитическийтезис: вещь не есть вещь-в-себе или чистыйобъект
1.2.2. Второй аналитическийтезис: вещь не есть представление, образсамого субъекта
1.2.3. Третий аналитическийтезис: вещь не есть единичный модускачества или количества
1.2.4. Четвертый аналитическийочередной тезис: вещь не естьвещество
1.2.5. Пятый аналитический тезис:вещь не есть опредмеченная идея, равно каки опредмеченная функция
1.2.6. Шестой аналитическийтезис: вещь есть мера опредмеченногожелания человека, функциональносимволизируемая языком
1.3. Промежуточные итогиисследования и программа перехода кследующей стадии
Г л а в а II
АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕВЕЩИ В СТРУКТУРАХ РЕКЛАМЫ, КИНЕМАТОГРАФА ИМАСС-МЕДИА
2.1. Вещь как языковоежелание
2.1.1. Шизофренический дискурсрекламы
2.1.2 Шизофренический дискурскинематографа и масс-медиа
2.2. Вещь как образ мифа
2.2.1. Антропоморфный характеррекламного мифа
2.2.2. Идеологический характеррекламного мифа
2.2.3. Идеологическое вытеснениев кинематографической мифологии
2.2.4. Травматическое ядроструктур официальной мифологии
2.3. Вещь как объект-причинажелания
2.3.1. Вещь как объект желания,потребности, удовлетворения,влечения
2.3.2. Вещь как объект желающеговзгляда
2.4. Аналитическое резюме: вещькак фокус встречи Реального,Символического и Воображаемого
Г л а в а III
ОНТОЛОГИЯ ВЕЩИЗМА В ПРИЗМЕСТЕРЕОТИПОВ ПОТРЕБИТЕЛЬСКОГОПОВЕДЕНИЯ
3.1. Вещизм в модусеВоображаемого
3.1.1. Проблема соотношенияпотребления и потребности
3.1.2. Стадия зеркала каксредство формирования обывательскогоимаго
3.1.3. Образная парадигмавещизма: модель
3.2. Вещизм в модусеСимволического
3.2.1. Символическаяидентификация как захват субъекта большимДругим
3.2.2. Образец вторичнойсимволической объективации:автовладелец
3.3. Вещизм в модусеРеального
3.3.1. Вещизм в качестветрансгрессии, траты, негации
3.3.2. Парадигма реальноговещизма: феномен коллекционера
3.4. Аналитическое резюме:Вещизм как вытеснение реальностисмерти
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОКИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ВВЕДЕНИЕ
Каждый человекстремится понять общество, в котором онживет, эпоху, в которую его душу, какговорил В.В. Розанов, отпустили погулять набелый свет. Но с чего начинается общество?Как наиболее рельефно представить себесоциальный modus vivendi, место нашего времени вовсей исторической панораме? В одном изсамых фундаментальных научных трудов ХХ в.– «Структурахповседневности» Ф. Броделя можно вычитатьтакую бесспорную мысль:
Фактически книга уводитнас на другую планету, в другойчеловеческий мир. Конечно, мы могли быотправиться к Вольтеру, в Ферне (этовоображаемое путешествие ничего не будетнам стоить) и долго с ним беседовать, неиспытав великого изумления. В плане идейлюди XVIII в. –наши современники; их дух, их страсти всееще остаются достаточно близки к нашим, длятого, чтобы нам не ощущать себя в ином мире.Но если бы хозяин Ферне оставил нас у себяна несколько дней, нассильнейшим образом поразили бы все деталиповседневной жизни[1], даже его уход засвоей особой. Между ним и нами возникла быпропасть: в вечернем освещении дома, вотоплении, в средствах транспорта, пище,заболеваниях, способах лечения [46, с.38].
Действительно, в логикеизвестного парадокса «лицом к лицу лица неувидать» можно сказать, что нет ничегоболее проблематичного и удивительного, чемсамые очевидные, ближайшие к человеку вещи.Инерция взгляда на тривиальные предметы изнаки повседневного обихода надежноукрывает их от научного анализа. В новеллеЭдгара По «Похищенное письмо» целый отрядполицейских никак не может найти простойбелый конверт, лежащий на видном месте, ноименно этим обстоятельством и выведенныйза грань их аккуратистского зрения. Впохожую ловушку и сегодня попадают многиеученые, занимающиеся «чистыми»познавательными объектами, но пасующиеперед реальностью их социального бытия.Нет ничего удивительного, что лозунг«Назад, к вещам!» оказался длясовременников Эдмунда Гуссерля полнойновостью. Характерна и эволюция понятия«вещь» от значений вещания, говорения,обсуждения, чего-то дельного и задевающего(немецкое «thing», латинское «res», француское«la chose» и собственно русская «вещь»отвечают всем этим смыслам) до стерильной ибезмолвной кантовской «Das Ding in Sich».
Вот почему мы хотели быследовать иной гуманитарной традиции– отсылающей кидеям Э. Гуссерля, Г.-Г. Гадамера, М.Хайдеггера, А.Ф. Лосева и других авторов,развернувших научный дискурс понаправлению к самим вещам.Феноменологическая онтологияповседневности должна распрощаться снаучным мифом о вещи как о «пред-мете». Вещьне перед человеком, вещь, по крайне мере вкультуре ХХ века, составляет с человекомодно целое. Фантазии о людях-машинахсбылись раньше, чем могли представить себесами писатели-фантасты – мы давно уже живем вцивилизации киборгов – людей, насквозьпронизанных техническими структурами. Иречь идет не о жертвах операции потрансплантации искусственных органов, но осамых рядовых обывателях – буквальносросшихся со своими автомобилями,телевизорами, мобильными телефонами,компьютерными мониторами и т.п.
Впрочем, это очевидноенаблюдение еще не составляет собственнофилософской проблемы. Важнее другое – можно ли считать,что все это более близкое соседство людей свещами является симптомом не технической,а именно эмоциональной, интеллектуальной,экзистенциальной эволюции самогочеловека? Действительно ли вэпистемологическом поле скрещиванияматериальных и психических явленийпроисходят некие тектонические сдвиги?Отвечая на подобные вопросы, следуетпринять во внимание эффект аналитическойаберрации: современные мелочи всегда могутнам казаться крупнее прошлых проблемныхмассивов только потому, что они поневоленаходятся на переднем плане. Да, велик игрозен, например, призрак грядущейтехнократической катастрофы, впечатляютголливудские саги о восстании вещей противчеловека и закате эры человечества. Номежду тем мифы о грядущем неповиновениивещей и основанных на этой почвекатаклизмах известны многим древнимкультурам. Не оригинален и популярный нынесюжет об искусственном человеке – роботе, големе,гомункулусе. Как-то не страшатпредостережения о возможной виртуализациивсего человеческого быта и культуры(пародийное осмысление этой темы можнонайти, например, в «Футурологическомконгрессе» Станислава Лема). В конечномсчете, почти любая философия учит тому, чток слову «реальность» нужно относитьсяочень осторожно. Чем более условна жизнькомпьютерного «юзера» (пользователя) посравнению с жизнью книжных мечтателей,экзальтированных меломанов, влюбленныхженщин, закомлексованных мужчин и т.д.? И те,и другие отделяют себя от так называемойреальности защитным фантазматическимэкраном. И те, и другие живут в автономномвозможном, модальном мире.
Как всегда в такихслучаях, проблема эпистемологическогоанализа модели отношений человека с вещамиупирается в четкие методологическиекритерии. Что вообще считать «вещью», чтоназвать, например, «потреблением»,«консюмеризмом»? Парадоксально, но жизнь всовременном «обществе потребления» – как его называютисследователи самых различных профилей– непредполагает отрефлексированности самогоэтого титульного понятия. Экономисты,социологи, философы и прочие пользователипо умолчанию принятой терминологии нетратят лишнего времени на то, чтобыстряхнуть пыль с концепций М. Вебера, В.Зомбарта, К. Маркса, Т. Веблена и других,действительно уважаемых авторов. Все чащеприходится поэтому сталкиваться сритуальной отсылкой к первоисточнику. Так,интереснейший современный философ СлавойЖижек в своей последней на сегодняшнийдень книге (2004 г.) пишет:
Возникает соблазнобратиться здесь к старому марксистскому«гуманистическому» противопоставлению«отношений между вещами» и «отношениймежду людьми»: в широко прославляемомсвободном обращении, ставшем доступнымблагодаря глобальному капитализму,свободно обращаются именно «вещи» (товары),тогда как обращение «людей» сдерживаетсявсе более жестоко [81, с. 50].
При очевидной, казалосьбы, справедливости этой сентенциипоказательна сама риторическая стрелочка,указатель возврата к начальнойаналитической точке – сочинениям Карла Маркса. Такаянеобходимость возникает обычно в ситуации,когда проблема превращается в слишкомзапутанный узел. Но что остановит тогдадальнейшую регрессию – например, в сторонугегелевской диалектики рабства игосподства, как это интуитивно делаетГерберт Маркузе, констатирующий, что
хотя рабы развитойиндустриальной цивилизации превратились всублимированных рабов, они по-прежнемуостаются рабами, ибо рабствоопределяется не мерой покорности и нетяжестью труда, а статусом бытия какпростого инструмента и сведением человекак состоянию вещи. Это и есть чистая формарабства: существование в качествеинструмента, вещи. И то, чтовещь одушевлена и сама выбирает своюматериальную и интеллектуальную пищу, то,что она не чувствует себя вещью, то, что онапривлекательна и подвижна, не отменяетсути такого способа существования [143, с.43].
Ясно, что так или иначеопределив понятие вещи, мы откроем проход всовершенно различные аналитические поля– отполитологических, экономических илисоциологических объяснительных моделей дособственно философских. Перспектива всегонаучного синтаксиса почти на 100 % будетопределяться корректной терминологией.Ясно и то, что эта проблемаметодологического критерия, к сожалению,лишь первая трудность на длинном пути.
Итак, можно рискнутьзаявить, что задача построения целойсистемы вещей как регистрасоциокультурной практики современнойцивилизации в гуманитаристике ХХ в. до сихпор остро не стояла. Есть отдельныепрожекты –«Мифологии» (не система, но эскизы на тему)и «Система моды» Р. Барта, «Система вещей»Ж. Бодрийяра (ранняя, а потому сыроватаяработа авторитетного автора), двухтомник«Кино» Ж. Делёза, «Слова и вещи» М. Фуко ивообще его программа «археологии знания»,«Кино, театр, бессознательное» в рамках«онтопсихологии» А. Менегетти и т.д. Но нетустойчивой исследовательской традиции илиотрефлексированного научного дискурса,превращающих онтологию быта в независимыйраздел философского знания. Впрочем, сдругой стороны, эта ситуация толькоразвязывает руки всякому исследователюданной темы.
Что касается исходныхоснований этого исследования, то можнозаранее сказать, что нас интересует всистеме вещей именно ее предполагаемаяспособность выражать вытесненные, неявныесоциокультурные установки. Если на уровне,например, идеологии, научного дискурса,структур образования и тому подобногосуществование смысловых лакун болеезаметно, и механизм блокированияопределенных означаемых функционируетбесперебойно и легитимно, то в сферемассовой культуры цензурные ограниченияминимализируются. Благодаря этому дискурсмаскульта обладает большей«выбалтывающей» способностью. Этанеорганизованная «пустая» речь дляпсихоаналитического взгляда ипредставляет главный интерес, будучи вдействительности речью полной исимптоматичной.
Материал исследованиясоставляют носители риторических троповпотребительской культуры – рекламные тексты ивидеоролики, сценарии и кинофильмы,развернутые консюмеристские тезисы вспециальных изданиях, страницыэлектронных веб-ресурсов и т.п. При анализеэтого материала мы с благодарностьюпользовались категориальным иметодологическим инструментарием Ж.Лакана, Р. Барта, Ж. Бодрийяра, Ф. Джеймисона,С. Жижека, А.Ф. Лосева, М. Фуко, А. Менегетти,В.П. Руднева, М. Долара, Ж. Делёза и другихпионеров этой темы. Вместе с тем задачейэтой работы не являлось догматическоеследование правилам той или инойаналитической школы. Вот почему не следуетловить автора на расхождениях с канонамилаканианской или бартовской терминологии.Более того –одной из наших целей являлось построениемодели интегрального антропологическогоподхода к изучению системы вещей, которыйсвободно апеллировал бы к установкамструктурализма и постструктурализма,психоанализа и экзистенциализма.
Итак, общими целямиданного труда можно считать: созданиецелостной антропологической концепции какфокуса аналитического взгляда на проблемуконсюмеризма; выделение несколькихвзаимосвязанных регистровфункционирования системы вещей в ееотношении к социокультурным стереотипам ииндексам; выявление априорных основанийпсихологии «вещизма», понятой пока какспособ опредмечивания или объективацииважных общественных интенций потребителя.Наконец, основной целью следует признатьэкспликацию комплексныхантропологических содержаний современнойонтологии быта.
Для достижения этихстратегических приоритетов мыконкретизируем ряд отдельных задач:
–отрефлексировать возможности ведущихметодологических подходов (структурализм,постструктурализм, психоанализ, семиотика,мифогенетический анализ и др.) в ихотношении к исследуемому предмету;
–выработать концептуальную модельсинтетического антропологическогоподхода;
– зановоопределить в рамках такого подходаключевую для нас категорию вещи;
–подвергнуть последовательнойфеноменологической редукции модусыфункционирования системы вещей, вычитаяповерхностные риторические исимволические слои;
–установить связующие элементы исвоеобразные «жесткие основания» системывещей;
–вычленить непосредственнуюонтологическую структуру системы вещей вее противоположности внешнему онтическомурегистру.
Остается еще добавить,что поскольку приоритетной установкойэтой работы является сочетаниеантропологической и онтологическойнаправленности, мы будем постоянно держатьв уме сравнение человеческих отношений ипринципов циркуляции вещей. И помимочастной методологической установки этостремление строится на очевидной общейсоциальной тенденции, о которой Ж. Лакан,например, говорит так:
Конечно же, бытьпредметом торга случается человеческомусубъекту –вопреки болтовне о человеческомдостоинстве и так называемых Правахчеловека –нередко. Предметом торговли– во всякиймомент и на всех уровнях – является каждый:любое сколько-нибудь серьезное наблюдениенад тем, как общественные структурыфункционируют, выявит существованиеотношений обмена. Обмен, окотором идет речь, это обмен индивидами, накоторых общество, собственно, и держится.Они, индивиды эти, и являются, кстатисказать, так называемыми субъектами,обладателями пресловутых священных правна самостоятельность. Ни от кого не секрет,что в торговле этими субъектами, под именемграждан, политика, собственно, и состоит– сделки здесьзаключаются оптом, на сотни тысяч [129, с.11].
Впрочем, нашасобственная аналогия между человеческимии вещественными отношениями будет понегобходимости определяться принципами неполитэкономического, но именнофилософско-антропологическогоподхода.
Г л а в а 1
МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫПОСТРОЕНИЯ СИСТЕМЫ ВЕЩЕЙ
1.1. Основные методологическиетенденции исследования системывещей
1.1.1. Вещь как функциональнаяэмпирическая система в структуралистскойпарадигме
Любая попытка выстроитьсистему подразумевает уверенность вналичии гомологичной структуры,объединяющей элементы определенной среды,в единстве эмпирического и теоретическогопланов, целостности всего познавательногоуниверсума. Эта методологическаяустановка в научном дискурсеосуществляется часто в рамкахструктуралистской парадигмы. В призмеинтересующей нас тематики к этомунаправлению можно отнести французскийструктурализм, плавно переходящий впостструктурализм (М. Фуко, Ж. Бодрийяр, Ж.Лакан, Ю. Кристева и др.), мифогенетическийанализ (К. Леви-Стросс, В. Пропп, А.Ф. Лосев, Л.Леви-Брюль, М. Элиаде), отчасти семиотику (Р.Барт, У. Эко, Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, Б.А.Успенский) и историческую школу Анналов(прежде всего, Ф. Бродель с его капитальными«Структурами повседневности»).
Существует множествоопределений того, как должен выглядеть навыходе обработанный по данной методикенаучный материал. Законодательструктуралистской моды Клод Леви-Стросс всамом простом виде сводит это к двумтребованиям:
Структурированным можетсчитаться только расположение, отвечающеедвум условиям: оно должно быть системой, наделенной внутреннейсвязью, и эта связность, незаметнаяпри наблюдении одной-единственной системы,обнаруживается при изученииее трансформаций, благодарякоторым в несхожих с виду системахвыявляются общие черты [15, p. 132].
Впрочем, в каноническойдля всего методологического направления«Структурной антропологии» формулируютсяуже четыре правила:
Мы считаем, что, для тогочтобы модели заслужили название структуры,необходимо и достаточно выполнениечетырех условий.
Прежде всего, структура есть некая система,состоящая из таких элементов, чтоизменение одного из этих элементов влечетза собой изменение всех других.
Во-вторых, любая модель принадлежит группепреобразований, каждое из которыхсоответствует модели одного и того жетипа, так что множество этихпреобразований образует группумоделей.
В-третьих,вышеуказанные свойствапозволяют предусмотреть, каким образомбудет реагировать модель на изменениеодного из составляющих ее элементов.
Наконец, модель должна бытьпостроена таким образом, чтобы ееприменение охватывало все наблюдаемыеявления [132, с. 287].
Несмотря на то, чтополное построение подобной аналитическойструктуры является очевиднымметодологическим фантазмом (особенно этоясно в связи с четвертым условием),рекомендации Леви-Стросса с успехом могутвыполнять функции идеально-типическогоориентира.
Кроме того, именногомологичная отрасль массовой культуры иприлагаемая к ней универсальная системаконвертации социально-идеологическихсигнификатов в элементы материальногобыта практически оптимально соответствуетданному инструментарию. Труднопредставить другой столь же удачный примерпрактической реализацииструктуралистских принципов – ясно по крайнеймере, что природная или действительнокультурная среда выявили бы дефектыструктуралистского подхода куда какраньше и глубже.
Впрочем, при всехоговорках нам важнее здесь сам пафосструктуралистской парадигмы, выражающийжизненно необходимый всякомуисследователю гносеологический оптимизм.Суть этого пафоса, по определению И.П.Ильина, в том, что приверженцыструктурализма «рассматривают всеявления, доступные чувственному,эмпирическому восприятию, как«эпифеномены», то есть как внешнеепроявление («манифестацию») внутренних,глубинных и поэтому «неявных» структур,вскрыть которые они и считали задачейсвоего анализа» [99, с. 276].
Проблема, конечно, в том,что сегодня границы структуралистскойметодологии слишком размыты, и сам этотермин потерял (как замечает, например,Ролан Барт) морфологическую ясность. Такчто впору говорить скорее о стиле и почеркенаучной деятельности, общей целью которой«является воссоздание «объекта» такимобразом, чтобы в подобной реконструкцииобнаружились правила функционирования(«функции») этого объекта» [29, с. 254]. При этомсобственно техническая сторона этойдеятельности включает в себя, по Барту, двеосновные операции – членение и монтаж: «расчленитьпервичный объект, подвергаемыймоделирующей деятельности, значитобнаружить в нем подвижные фрагменты,взаимное расположение которых порождаетнекоторый смысл; сам по себе подобныйфрагмент не имеет смысла, однако он таков,что малейшие изменения, затрагивающие егоконфигурацию, вызывают изменение целого»[29, с. 257–258].
Далееструктуралистский подход находит принципыновой сборки своего конструкта: «Определивединицы, –пишет Р.Барт, –структуральный человек должен выявить илизакрепить за ними правила взаимногосоединения: с этого момента деятельностьпо запрашиванию сменяется деятельностьюпо монтированию» [29, с. 259].
Отсюда на выходе мыполучаем скрепленную авторской логикойконструкцию какого-либо объекта,совершенно не обязанную при этомдублировать оригинал: «Построенная такимобразом модель возвращает нам мир уже не втом виде, в каком он был ей изначально дан, иименно в этом состоит значениеструктурализма» [29, с. 260].
Наконец еще одноавторитетное мнение о характереструктуралистского подхода принадлежитУмберто Эко, который посвятил этой темеобъемный труд «Отсутствующая структура».Эко полагает, что любой представительструктурализма мог бы подписаться подследующими утверждениями:
а) структура – это модель, представляющая собойсистему различий;
б) свойством этой модели являетсявозможность ее приложения к разнымявлениям и совокупностямявлений;
в) «структурная»методология имеет смысл только в томслучае, если принимаются обавышеупомянутых положения, только при этомусловии она может осуществлятьмеждисциплинарный анализ, открывая дорогуунификации знания и способствуя развитиюотношений между разными науками [192, с. 265].
Итак, подводя черту подэтими положениями, следует сказать, чтоструктуралистский подход может бытьоправдан двояким образом: во-первых, вкачестве дисциплинирующей научный умсистемной установки; во-вторых – что еще важнее– в качествеадекватного инструмента для анализадействительно существующей системнойцелостности. В первом случае мы имеем делопросто со своеобразным философским bonne tone,опирающимся на плодотворную традицию ивряд ли вышедшим из моды (особенно в жанренаучных диссертаций и монографий). Второйже случай более рискован, посколькувыводит требование унификацииисследовательского поля иметодологической стратегии напрямую изналичия внешнего гомогенного материала. Втаком случае сложность и неординарностьанализируемого произведения являетсяестественным ограничителемкомпетентности структуралистского метода.
Впрочем, это последнееуточнение может считаться факторомматематически минимальной погрешности,поскольку в нашей ситуации областьюанализа является сфера массовой культуры,с присущей ею функциональной исимволической однородностью. Именно в этойсреде происходит своеобразныйестественный отбор проективныхтеоретических моделей с целью возможноболее полного соответствия ихэмпирическим критериям (речь идет хотя бы ороли техники –в двух основных значениях этого термина: икак механического орудия, и какметодического способа передачи знания–автоматически переводящей любого родатворческие идеи на уровеньсреднепотребительской понятности). Именнов сфере маскульта, функционирующей всегдав качестве максимально возможнойцелостности, лучше всего работает общийприем структурализма, который можно былобы назвать принципомсистемности: он требует,чтобы любой элемент исследуемой средырассматривался в его отношении с целойсистемой.
В своей классическойредакции (в «Науке логики» Гегеля) принципсистемности выглядит так: «многие разныевещи находятся благодаря своим свойствам всущественном взаимодействии … и вещь– ничто внеэтого взаимоотношения» [54, с. 542]. Идействительно – любая вещь сегодня не только безостатка включена во всевозможныесоциальные и культурные общности, но и ссамого начала, благодаря своемуфабрично-конвейерному происхождению,является единицей бесконечно большогосистемного ряда подобных вещей и частьюсложных производственных, экономических,политических и прочих процессов. Вещьпонятна только в системе вещей – это утверждение истанет для нас одним из отправныхметодологических моментов.
В этом контекстепонятен общий для «Системы вещей» и«Критики политической экономии знака»Жана Бодрийяра, акцент на структурахрасстановки, синтаксисе вещей и вообщехарактерный для этого авторитетногоисследователя структур повседневностиприем сближения философии и лингвистики.Похожим манером Клод Леви-Стросс в«Структурной антропологии» объединяетэтнографию, лингвистику и социологию.Отсюда же проистекают и приоритеты целойгруппы учеников Жака Лакана, вооружившихсяего утверждением, что «фильмы можновоспринимать серьезно только есливоспринимать их серийно» [78]. В самом деле,если верно, что предметы массовой культурыизначально тяготеют к образованиювсевозможных серий (например, римейк,ритейк, сага, серия, – как их классифицирует Умберто Эко всвоем обзоре постмодернистской эстетики[191, с. 57–60],называя, кстати, современныйкультурно-исторический период «эпохойповторения»), то верно и что они подлежатанализу именно в структурно-системномключе. Собственно, подобная констатациястановится практически общим местом, как,скажем в знаменитой «Диалектикепросвещения» Т. Адорно и М. Хоркхаймер,открывающейся уверенным заявлением о том,что «фильмы, радио и журналы составляютсистему, которая является однородной вцелом и в каждой части. Даже эстетическиедействия политических противоположностейсходятся в их восторженном повиновенииритму железной системы» [1].
Но как на деле можетбыть реализован позиционируемый здесьпринцип системности? А, кроме того, как,хотя бы и предварительно, очертить границыэтой удобной, но рискованной методологии?Для того чтобы ответить на первый вопрос,сошлемся на семинары 1954–1955 гг. Жака Лакана,где тот прибегает к опыту одной любопытнойлогической игры:
Договоримся соединятьвыпадающие последовательно плюсы иминусы в группыпо три и обозначитьвозможные типы последовательностей внутригрупп цифрами 1, 2 и 3.
| (1) | (2) | (3) |
| + + + | + + – | + – + |
| –– – | –– + | – +– |
| – ++ | ||
| + –– |
Уже одно этопреобразование приведет к появлениюисключительно точных законов. Группы типа (1), (2) и (3) не могутследовать друг за другом в любом порядке.За группой (3) никогда не последует группа(1), группа (1) никогда не возникнет вслед залюбым нечетным количеством групп (2). Однакопосле четного количества групп (2) онапоявиться может вполне [131, с. 274–275].
Разумеется, Лаканговорит об игре, цель которой состоит в том,чтобы попытаться«обнаружить у субъекта предположительнуюрегулярность, которая хоть и ускользает отнас, но в результатах игры должнанезначительным отклонением в кривойвероятностей себя выдать» [131, с. 273]. Однако при этомдоказывается, что эта предположительнаяинтегрированность субъекта вструктурно-символический порядок кудаболее основательна, чем мы можем себепредставить, что «человеческий субъектотнюдь не является в этой игре инициатором,он занимает в ней свое место, он играет вней роль маленьких плюсов и маленькихминусов. Он представляет собой лишьэлемент той цепочки, которая, будучиразвернута, организуется, следуяопределенным законам. Субъект, такимобразом, всегда располагается в несколькихплоскостях, всегда включен в несколькопересекающихся сетевых схем» [131, с.273].
В дальнейшем мыобязательно развернем это лакановскоепредставление о тотальной властисимволического порядка, которое пока можетпоказаться слишком теоретичным. Нопоскольку в любом случае дело касаетсятакого адаптированного внешнимиструктурами субъекта, каковым являетсярядовой современный потребитель, то этуверсию можно принять хотя бы в качестверабочей гипотезы. Ведь вполне справедливопредполагать существенную символическуюзависимость в ситуации с регулярнымзрителем телевизионных «мыльных опер» иливсевозможных кинематографическихсиквелов. А здесь сам зритель становитсяединичкой в бесконечном ряде означающих,разбитых для удобства понимания ипотребления на простейшие звенья.[2]
Что же касаетсяконкретного тестированияструктуралистской техники (в ее применениик означенной проблемной области), то длярешения этой задачи обратимся к одному изсамых заметных структуралистскихпроизведений ХХ в. – «Системе вещей» Ж. Бодрийяра. Привсех недостатках этого раннего (1968) дляуважаемого автора сочинения, потенциалзаложенных здесь идей оспаривать простоневозможно. Кроме того, за прошедшие почтиполвека на научном горизонте так и непоявилось сравнимого с ним труда, покрайней мере в плане широтыисследовательского горизонта иамбициозности поставленных задач (речьидет, разумеется, о произведениях именноструктуралистского направления,касающихся анализа структурповседневности).
Исходной проблемой«Системы вещей» является поиск принциповдля классификации флоры и фаунычеловеческого быта:
Критериев классификациикак будто почти столько же, сколько самихвещей: классифицировать вещи можно и повеличине, и по степени функциональности(как вещь соотносится со своей объективнойфункцией), и по связанной с нимижестуальности (богатая она или бедная,традиционная или нет), и по их форме,долговечности, и по тому, в какое время дняони перед нами возникают (насколькопрерывисто они присутствуют в поле нашегозрения и насколько мы это осознаем), и потому, какую материю они трансформируют, ипо степени исключительности или жеобобществленности пользования (вещиличные, семейные, публичные, нейтральные) ит.д. Применительно к такому материалу, каквещи, которые все в целом находятся всостоянии непрерывной мутации и экспансии,любая такая классификация можетпоказаться едва ли не столь же случайной,как алфавитный порядок» [38, с. 9].
В чем состоит тогдаисследовательская стратегема самогоБодрийяра? Его позицию можно назватьустановкой на последовательнуюантропологизацию быта: «нас интересуют невещи, определяемые в зависимости от ихфункции или же разделенные на те или иныеклассы для удобства анализа, но процессычеловеческих взаимоотношений, систематикавозникающих отсюда человеческих поступкови связей» [38, с. 19].
В другом месте Бодрийярдает еще более характерноеуточнение:
В словаре Литтре дается,помимо прочих, такое определение слова«предмет»: «то, что является причиной,поводом некоторой страсти.Преимущественно в переносном значении:предмет любви». Будемисходить из того, что предметы нашего бытав самом деле суть предметы страсти –страсти частной собственности, по своейаффективной нагрузке ничуть не уступающейдругим людским страстям [38, с. 72].
Этот плодотворныйподход позволяет Бодрийяру привлечь канализу самые разнообразныеметодологические парадигмы:психоаналитическую, семиотическую,собственно структуралистскую и др. Оченьлюбопытно, например, использованиелингвистического кода для расшифровкитехнологических структур быта. Прямоговоря о том, что есть все возможности«провести тесную аналогию между анализомвещей и лингвистикой» [38, с. 9], Бодрийярсближает расстановку вещей с принципамиязыкового синтаксиса. Так, простыетехнические элементы, отличные от реальныхвещей, он называет (по аналогии с понятием«фонемы») «технемами» [38, с. 6], областинесущественных, маргинальных различийвещей –«дисперсивными полями» [38, с. 9]. Сюда же,разумеется, относятся и категорииденотации и коннотации, частоупотребляющиеся у Бодрийяра (да и вбольшинстве произведений на данную тему),но получивших особую популярность средилингвистов.
Впрочем, эти аналогии неведут еще Бодрийяра так далеко, как завелиони, скажем, Ж. Лакана или С. Жижека. Дело втом, что в полном соответствии смарксистской парадигмой Бодрийяр выделяетв системе быта своеобразные базис инадстройку –области «существенного» и«несущественного» вещей:
Возьмем для примеракофемолку: в ней структурно«существенное», то есть самоеконкретно-объективное,– этоэлектромотор, энергия, получаемая сэлектростанции, законы выработки ипреобразования энергии; уже менееобъективна, так как связана спотребностями того или иного человека, ееконкретная функция помола кофе; и уж совсем необъективно, а стало быть,несущественно, то, что оназеленая и квадратная, а не розовая итрапециобразная [38, с. 7–8].
В самом начале «Системывещей» читаем: «Строго говоря, происходящее с вещью втехнологической области – этосущественное, тогда какпроисходящее с нею в областисоциопсихологических потребностей ипрактик –несущественное» [38, с.4].
Именно эта небесспорнаядихотомия и провоцирует несколькоосновных противоречий в методологии«Системы вещей». С одной стороны, остриебодрийяровского анализа нацелено именнона то, что сам он называет «идеологиейвещей», на все, что касается их знаковой,психологической и социокультурнойприроды. С другой стороны, всякоеупотребление вещи в подобном качествеавтоматически выводит ее в областьнесущественного.
Недоразумения,вытекающие из этого обстоятельства,встречаем, например, в третьей части«Системы вещей», посвященной полюидеологических коннотаций мира вещей(всего Бодрийяр выделяет четыре модусасвоей онтологии: «функциональную систему,или дискурс вещей», «внефункциональнуюсистему, или дискурс субъекта»,«мета– идисфункциональную систему: гаджеты ироботы» и «социоидеологическую системувещей и потребления»). Сначала повторяетсявсе та же строгая дефиниция: «В своейконкретной функции вещь – это разрешениенекой практической проблемы. Внесущественных же своих аспектах эторазрешение некоего социального илипсихологического конфликта» [38, с. 103].Однако далее Бодрийяр говорит освоеобразном социокультурном пороге,препятствующему «естественному» развитиювещей и радикально деформирующему несущиетехнологические структуры вещей:
Нелегко определить, вочто обходится обществу в целом такоеотвлекающее действиетехники (рабски зависимой отмоды и форсированного потребления) по отношению к реальным конфликтами потребностям. Эти потериколоссальны. Если обратиться к примеруавтомобиля, то сегодня трудно дажепредставить себе, каким он мог бы статьпотрясающим орудием перестройкичеловеческих отношений, обеспечиваяпокорение пространства и стимулируяструктурное преобразование целого рядатехнических процессов; однако он оченьскоро оказался отягощен паразитарнымифункциями престижа, комфорта,бессознательной проекции и т. д., которыезатормозили, а затем и вовсе заблокировалиразвитие его функции человеческогосинтеза. Сегодня эта вещь находится вполной стагнации. Все более абстрагируясьот своей социальной функции транспортногосредства, все более замыкая эту функцию врамках архаических пережитков, автомобильпеределывается, перестраивается ипреображается в безумном темпе, но внепреодолимых пределах раз навсегдаданной структуры. На стадии автомобиляспособна остановиться в своем развитии ицелая цивилизация [38, с. 106].
А еще дальше Бодрийярпрямо заявляет о роковом повороте вспособе существования вещей и системесоциальных отношений, результатом чегостановится превращение функции в иллюзиюфункциональности, практической ценностивещи – в«фантазматическую, аллегорическую,подсознательную усвояемость» [38, с. 108].Значит, по логике самого же Бодрийяра всовременном мире «существенное» вещипревратилось в симулякр, а«несущественное», то есть все, что касаетсясемиотического, психологического,социального статуса вещи – стало более чемсущественным, поскольку напрямуюопределяет не только законыпотребительского спроса на вещи, но и самипринципы их производства, проникает науровень, казалось бы, автономных«технем».
Вот почему коллекция, тоесть полное абстрагирование вещи оттехнологических функций, трактуетсяБодрийяром как маргинальная система [38, с.72–90]. Эта жедвусмысленность перекочевывает и в другуюизвестную книгу Бодрийяра – «Символическийобмен и смерть», где развертываетсянамеченная ранее лишь пунктиром концепциясимулякров и симуляции.
С одной стороны,симулякр – этосвоеобразная дыра в реальности, символотсутствия, слепок ненастоящего. Поопределению Ф. Джеймисона, «точная копия,оригинал которой никогда не существовал»[102, с. 954]. Наступление симулякров есть, поБодрийяру, глобальная победа пустоты надсодержанием, синдром конца истории:
старая добраяматериалистическая история сама сталапроцессом симуляции, не дает большевозможности даже длятеатрально-гротескной пародии; сегоднятеррор вещей, лишенных своей субстанции,осуществляется напрямую, сегоднясимулякры непосредственно предвосхищаютсобой нашу жизнь во всех ее определениях.Теперь это уже не спектакль и невоображаемое –это тактика яростной нейтрализации,которая оставляет мало места для клоунадытипа Наполеона III, исторического фарса,который, в духе Маркса, легкопреодолевается реальной историей.Симулякры –другое дело, они сами ликвидируют насвместе с историей [39, с. 97].
Однако, с другойстороны, на каждом шагу выясняется, чтосимулякр вовсе не лишен содержания, и ни вкоем случае не отчужден от реальности. В«Системе вещей» Бодрийяр признает, что«симулякр столь хорошо симулируетреальность, что начинает эффективно еерегулировать» [38, с. 49]. А в «Символическомобмене» читаем следующее: «симулякры– это непросто игра знаков, в них заключены такжеособые социальные отношения и особаяинстанция власти» [39, с. 117].
Налицо издержкиклассической модели «базис – надстройка» в мире,где производство становится все болеевиртуальным (что является сегодня самымходовым продуктом? – информация, операционные системы,PR-технологии и т.п.), потребление напрямуюрегулирует основные социальные законы, аязык, образы, знаки превращаются вфундаментальные структуры социальногобытия.
Таким образом, в нашипланы входит определенная коррекциявесьма эффективной в целом методикиБодрийяра. Принимая удачную аналогию междусредой вещей и элементами языка, находяочень точными большинство практическихнаблюдений Бодрийяра и собственно теориюсимуляции, необходимо удержаться от резкойрасстановки акцентов на «существенном» и«несущественном» вещей. Кроме того, видно,что структуралистский анализ в «Системевещей» по необходимости подменятсязачастую совершенно иной по духу техникой(семиотика, психоанализ вместе с егомодификациями и пр.). Отсюда ясно, чтовопрос о компетентности пользованияструктуралистской методикой становитсяпрежде всего вопросом о правильномустановлении границ исследовательскойсферы: так, бодрийяровские «технемы»вполне органично смотрятся в полеструктуралистской парадигмы, а вот«симулякры» уже требуют иногопознавательного плана.
Похожую проблемувстречаем мы и в другом известномсочинении данного жанра и темы – в книге Мишеля Фуко«Слова и вещи», где вполне в духеструктуралистской задачи-максимум кединому знаменателю подводится целаякультурная эпоха. По сей деньэвристической ценностью обладаетиспользованное здесь понятие эпистемы – это своеобразныйнабор априорных кодов любой культуры,«управляющий ее языком, схемамивосприятия, ее обменами, ее формамивыражения и воспроизведения, ееценностями, ее иерархией практик» [182, с. 33].Еще проще можно определить эпистему какспецифический способ отношения вещей ислов, принятый культурой по умолчаниюсинтез важнейших предметно-языковыхсвязей и очерчивающий максимально емкоепроблемное поле. Впрочем, и в ситуации соценкой произведений М. Фуко мы вновьпопытаемся отделить методологиюфранцузского философа периода «Археологиизнания» от итоговых выводов и, возможно,некоторых противоречий в реализациисобственных посылов. Знаменательно уже то,что в последствии Фуко практически неупотреблял понятие «эпистема», хотя именнос его легкой руки оно получило своюнынешнюю популярность.
Дело здесь в том, что,как замечает И.П. Ильин, использованиепонятия эпистемы вносит у Фукоопределенный концептуальный дисбаланс:
С эпистемой связана…проблема общеметодологического значения.При всех своих функциональных явноструктуралистских характеристиках она, посравнению с другими известными к томувремени структурными образованиями, имеланесколько странный облик. С самого началаона носила«децентрированный характер», т. е. былалишена четко определяемого центра исоздавалась по принципу самонастройки исаморегулирования. В нейизначально был заложен моментпринципиальной неясности, ибо она исключала вопрос, откудаисходят те предписания и тот диктаткультурно-языковых норм, которыепредопределяли специфику каждойконкретно-исторической эпистемы» [182, с. 345].
Может быть, здесьпроявился синдром, известный как «парадоксШпенглера» (немецкий историк, де-юре находяневозможной логическое определение «душикультуры» и приведение всей пестрой массыэтнокультурных единиц к общемузнаменателю, де-факто дает такиеопределения и высчитывает алгоритмывсемирной истории). Таким же точно образом,говоря об эпистеме как о структуре всехструктур, историческом бессознательном,априорном основании культуры, Фуко долженбыл бы удержаться от строгихдефиниций.
Наверное, именно здесь ипроходит грань между двумя различнымиэтапами в творчестве Фуко, а также граньмежду методологией структурализма ипостструктурализма. «Слова и вещи»претендуют на построение грандиознойсоциокультурной панорамы, обнимающийисторический опыт 5-ти столетий. Для тогочтобы воплотить в жизнь столь смелыйзамысел Фуко, и требовались понятиянеобычайной емкости и масштабности. Здесьавтора интересует логика развития всейзападной цивилизации, происхождение ееглубинных тектонических разломов.Эсхатологические интонации и пророческийпафос, красной нитью проходящие в «Словах ивещах», вполне закономерно выливаются взнаменитое финальное предостережениечеловечеству:
Если эти диспозицииисчезнут так же, как они некогда появились,если какое-нибудь событие, возможностькоторого мы можем лишь предчувствовать, незная пока ни его облика, ни того, что оно всебе таит, разрушит их, как разрушена былана исходе XVIII века почва классическогомышления, –тогда можно поручиться – человек исчезнет,как исчезает лицо, начертанное наприбрежном песке [182, с. 406].
Однако в дальнейшемФуко эволюционировал от этогопророческого глобализма в сторонумаксимального внимания к конкретнымисторическим деталям: «Одна из моих целейсостоит в том, чтобы показать людям, чтобольшое количество вещей, которые являютсячастью их ближайшего окружения и которыеони полагают универсальными, являютсяпродуктом определенных и весьмаконкретных исторических изменений. Все моиисследования направлены против идеивсеобщих необходимостей в человеческомсуществовании. Они подчеркиваютпроизвольный характер человеческихинститутов и показывают нам, какимпространством свободы мы еще располагаем икаковы те изменения, которые мы еще можемосуществить» [102, с. 1200].
В этот период, ощущаяисчерпанность или излишнюю абстрактностьструктуралистской методологии, Фукососредоточивается на отдельных моментахсоциальной практики. Таковым становится,например, язык или дискурс, взятый висторическом и психологическом контексте:«И напрасно дискурс предстает с виду чем-томалозначительным – запреты, которые на негонакладываются, очень рано и очень быстрораскрывают его связь с желанием и властью.Да и что же в этом удивительного? Дискурсведь – что ипоказал нам психоанализ – это не просто то,что проявляет (или прячет) желание, он такжеи то, что является объектом желания; и точнотак же дискурс – а этому не перестает учить насистория – этоне просто то, через что являют себя мирубитвы и системы подчинения, но и то, радичего сражаются, то, чем сражаются, власть,которой стремятся завладеть» [181, с. 51]. Втаком виде дискурс превращается в аренупроявления историческогобессознательного, а именно этот момент исближает проблематику и методику работФуко с вектором нашего исследования.
Вообще жеиррационалистический характербольшинства исторических процессов,децентрированность как основной признакобщественного сознания,волюнтаристическая сущностьпознавательных систем – все эти идеизрелого и позднего Фуко уже явно выходят зарамки структурализма. Ту же самую эволюциюот структурализма к постструктурализмупретерпели и другие известныесовременники Фуко – Ж. Бодрийяр, Р. Барт, Ж. Лакан идругие. При этом дрейф в сторонупостструктуралистской ипостмодернистской методологии нельзясписать на коллизии философской моды концаХХ в. В этом сказывается, скорее, самхарактер социокультурной ситуации нашеговремени: полная дифференциацияпознавательной картины мира, атомизацияобщества, дискредитация любых форммонополии на истину, как в областиполитических идеологий, так и в отношениинаучных систем и методологий. Отказ отидеала точного знания и утверждениепознавательных моделей в качествесвоеобразных метафор реальности или дажеигры в действительность – все это с разныхсторон было обосновано и математикомКуртом Гёделем (теорема о неполнотедедуктивных систем), и физиками Бором иЭйнштейном, течениями постпозитивизма иэкзистенциализма, в семиотике и модальнойлогике.
Все эти объяснения,однако, оставляют в тени главную проблему– в чемпричина не исторической, но сугубологической эволюции структуралистскойдоктрины? Почему простая и эффективная, какдолжно казаться, техника перестаетработать на каком-то этапе исследованияили в каком-то его регистре?
Начать можно с того, чтолюбая система – язык, общество, сфера быта и прочее– живет лишьсвоими отклонениями, сбоями, разрывами.Подчас трудно понять, что является нормойдля структуры – ее целостность или мера еедискретности. При этом всякое развитиедолжно привносить, как известно, на каждомэтапе нечто новое, то, что опровергаетсамим своим появлением заложенные ранееоценочные стандарты.
Во-вторых, можнопредставить себе все дело так, что вперспективе целого исследованияструктуралистской методологии отводитсялишь задача построения общего плана, апрорисовка отдельных деталей и поискинтертекстуальных связей требуют для себяиных концептуальных средств.
В-третьих (и это,возможно, самое главное соображение),именно в интересующей нас сфере знаков иозначивания структуралистская методикарано или поздно начинает отрицать самоесебя. Предположим, что системный анализкакой-либо целостности дал ожидаемыерезультаты, и мы смогли установить несущиеструктуры и принципы. Но именно здесь мыподходим к естественному пределу техникиструктурализма. Это можно связать, с однойстороны, с «принципом дверных петель» Л.Витгенштейна: «вопросы, которые мы ставим,и наши сомнения зиждутся на том, что дляопределенных предложений сомнениеисключено, что они словно петли, на которыхдержится движение остальных… Если я хочу,чтобы дверь отворялась, петли должны бытьзакреплены» [50, с. 362]. Или, еще проще, можноназвать это «парадоксом последнейструктуры» в интерпретации У. Эко:
Если ПоследняяСтруктура существует, то она не может бытьопределена: не существует такогометаязыка, который мог бы ееохватить. А если она как-товыявляется, то она – не Последняя. Последняя Структура– это та, что,оставаясь –скрытой, недосягаемой инеструктурированной – порождает все новыесвои ипостаси. И если прежде всякихопределений на нее указывает поэтическаяречь, то тут-то и внедряется в изучениеязыка та аффективная составляющая, чтонеотъемлема от всякого герменевтическоговопрошания. И тогда структура необъективна и не нейтральна: она уженаделена смыслом.
Итак, отправляться напоиски последнего основания коммуникациизначит искать его там, где оно не может бытьболее определено в структурныхтерминах [192, с. 23].
Книга, откуда извлеченаэта цитата, названа «Отсутствующаяструктура». При всей провокативности этогоназвания Эко нигде не говорит онедееспособности структуралистскойметодологии, но четко очерчивает сферу еепрофессиональной пригодности. Еслируководствоваться самой лапидарнойметафорой, то можно уподобитьструктурализм формальной логике, тогда каксемиотика сравнима с логикой модальной.Иначе говоря, структурализм хорош там, гдесама простота эмпирического материала илиабстрактность авторского замысла упрощаютисследовательскую задачу. Но зато там, гдеанализируемые произведения инвариантны иполифункциональны, где частности и мелочиникак не могут быть сведены к шаблону,структуралистская техника будет работатьвхолостую. В одном месте своего сочиненияЭко говорит со всей определенностью:«Структура –это модель, выстроенная с помощьюнекоторых упрощающих операций, которыепозволяют рассматривать явление с однойединственной точки зрения» [192, с. 62].
В таком случаеструктурализм можно рассматривать вкачестве предварительной научнойоперации, суть которой сводится купорядочиванию даже и не предмета, носамого мышления: «Задачи структурногометода как раз и сводятся к тому, чтобывыявить гомогенные структуры на разныхкультурных уровнях. И этозадачи чисто оперативного порядка, имеющиецелью генерализовать дискурс» [192, с. 258].
Таким же точно образомнаигранный алгоритм дебюта в шахматнойпартии позволяет, с одной стороны,квалифицировать уровень подготовкисоперника, а с другой – расчистить почвудля плодотворного миттеншпиля и эндшпиля.И так же, как непредсказуем финал шахматнойигры, в котором практически не встречаютсятиповые окончания, так и дальнейшая стадиянаучной работы требует уже не схематизма, апарадоксального и богатого на идеимышления (почему, кстати, машины все же непревосходят человеческий интеллект вшахматах).
Если же представитьсебе целый замысел исследования системывещей в качестве процедурыфеноменологической редукции, понятойздесь как последовательное снятиеноэматических слоев, то первый слойпредставляет вещь в ее функционально-эмпирическойипостаси. Это определениебыло бы наиболее корректным по отношению ик бодрийяровским «технемам» и, например, к«вестиментарным матрицам»[3] РоланаБарта.
Но как и у Бодрийяра, таки у Барта эта ипостась мыслится пусть дажеи основополагающей, но никак немонопольной формой существования вещи. И втом, и в другом вариантах осуществленияструктуралистской парадигмы«существенное» в вещах (технология,функциональность) очень скоротранспонируется в «несущественное»(например, система знаков и значений), и вэтой метаморфозе первоначальная игра вфункциональность, алиби практичности илитехнологичности захватывают реальноесодержание вещи, целиком подчиняют егособственным правилам[4].
Следовательно, как это ивышло само собой у многих представителейструктуралистского направления, этуметодику нужно дополнить иными принципамии подходами, самым ближайшим из которых,необходимо признать именно подход постструктуралистский.
1.1.2. Дисфункциональная вещь впостструктуралистской парадигме
Разумеется, термин«постструктурализм» звучит в наше времястоль же неясно и расплывчато, как,например «постмодернизм». В той или инойстепени основные чертыпостструктуралистской мысли – критикалогоцентризма, акцент на частностях ипротиворечиях картины мира, особоевнимание к области означающего, пафосметодологического сомнения в адреспозитивного знания – свойственны большинству крупныхфигур в философии ХХ в.
Взять, для примера,такое общее определение структурализма изсолидного сочинения И.П. Ильина:
В этом спецификапостструктурализма как современного типазнания: он существует не какнабор определенных истин, а как проблемноеполе –диалогически напряженное полемическоепространство, где в состояниивечного соперничества разнородныеконцепции оспаривают друг у друга право нароль наиболее авторитетной системыаргументации, не вычленяясь при этом внезависимое целое, но обретая своезначение в непрекращающейся взаимнойконтестации» [98, с. 26].
Однако в такомизображении постструктуралистскаятехника не выглядит чем-то существенноотличным от платоновскогогипотетико-дедуктивного метода, или отдопарадигмальной стадии в развитии любойнауки по описанию Томаса Куна. Вот почемутермин «постструктурализм» и расхожеевыражение «дух постструктурализма»следует заменить более предметнымиконцептами.
Первым шагом к такойпозитивной платформе постструктурализмавполне правомочно считатьсформулированный Нильсом Бором принцип дополнительности. Обоснованный век назад вкритической ситуации переоценки основныхпарадигм атомной физики [45], он превратилсясегодня в универсальный эвристическийпринцип и в гуманитарных дисциплинах. Водной из наиболее современных редакцийэтот принцип будет звучать так:
Для того чтобыадекватно описать какой-либо объектдействительности, необходимо, чтобы он былописан в двух противоположных системахописания [161, с. 9].
Главным назначениемэтого фундаментального правила (возможно,всего лишь выразившего в наукообразнойформе наследие философской диалектики),является стремление избежать присущеймногим научным системам методологическойтавтологии. В самом деле, часто кругявлений, подлежащих объяснению(«экспликандум» в терминологии КарлаПоппера) определяется заранее даннойобъяснительной системой («экспликансэкспликандума» [156, с. 58-67]). Такпознавательная процедура превращается вчистую проформу, сводящую «дерево» к«деревянности», или, в нашем случае, вещь квещественности. Подобного рода научнымитавтологиями возмущался Павел Флоренскийв своем «Столпе и утверждении истины»:
Но почему же «это» естьименно «это», а не что-либо иное? В чем разумэтого само-тождества непосредственнойданности? «В том, – говорят, – что и вообще всякая данность естьона сама: всякое А есть А». А=А. Таковпоследний ответ. Но эта тавтологическаяформула, это безжизненное, безмысленное ипотому бессмысленное равенство «А=А» естьна деле лишь обобщение само-тождества,присущего всякой данности, но никоимобразом не ответ на наш вопрос «почему?.. [179,с. 25-26].
Ясно, что при всембогатстве современных методологическихкоординат, разнообразных гуманитарныхконцепций и инструментариев не можетсуществовать никакой монопольной системыобъяснения. Поэтому и в данном труде можнобудет обнаружить частью парадоксальное,частью неожиданное, но диалектическинеобходимое взаимообщениепротивоположных методологических систем.
Предложенный принциппозволяет, с другой стороны, избавить отлогической и концептуальной тавтологиисамо понятие «вещь», столь важное длянашего исследования. Подобным образомэкономическая наука со времен Маркса,Смита и Вебера усматривает в собственнопроизводственных процессах политический,социальный или религиозный код. Так жеточно психоанализ решительно превращаетрациональный дискурс в аренубессознательных флуктуаций.
В плане положительныхпримеров решения этой проблемы можносослаться еще и на «Критику политическойэкономии знака» Бодрийяра, где тот,размышляя о сложной игре социокультурныхиндексов, осуществляемой в системе вещей,прямо заявляет: «Во всяком случае ясно, чтоо предметах можно говорить лишь в терминах,отличных от обозначений самих предметов, втерминах социальной логики и социальнойстратегии» [35, с. 17].
В нашем случае этостремление избежать короткого замыкания вопределении самого понятия вещи означаетпроецирование данной категории в областьфилософской антропологии. Функциональная,символическая или даже культурологическаястороны бытования системы вещей являются вбольшинстве случаев лишь своеобразнымалиби для подлинных условий существованиятой или иной вещи. Так, в логике рекламыпредметы лишь «притворяются»рентабельными, универсальными,эффективными, социально значимыми и т.д., ноэфемерность всех подобных алиби очевиднане только для производителей, но и дляпотребителей данной продукции.
Отсюда, собственно, ипроисходит наше намерение акцентироватьантропологическое измерение вещи, котороеможно обосновать уже самой этимологиейэтого слова. Созданная для того, чтобы бытьрабом, помощником, материальным средством,вещь означает, однако, не сам лишь предмет,но дискурс о предмете: вещь – это то, что вещает,заявляет о себе.
Это касается не одноголишь русского языка, где «вещь» помимоизвестного значения предмета материальнойдействительности несет на себе смыслкакого-либо психологического явления,ситуации, произведения искусства, удачногословца и т.д. В других языках «вещь» такжеподразумевает это расширенное толкование.Например, английское «The Thing» расширительнопонимается и как дело, факт, случай,обстоятельство, художественноепроизведение, существо, создание, нечтонеобходимое, а также как степень оценки исравнения. По-немецки «Das Ding» тожепереводится как дело, событие,обстоятельство, превосходная степень («dasist ein ding!» –«вот это вещь!»). Более узким будетфранцузский «L’objet» –здесь акцентируется смысл предмета,объекта, цели. Но и французский «объект»,переходя в философскую терминологию,впитывает все названныехарактеристики.
Но поскольку «вещь»есть дискурс о предмете, то что наиболееценно в этом дискурсе? Его искусственнодостигаемая целостность, рациональностьили швы, нестыковки, лакуны, конфликты,являющиеся симптомами тектоническихсдвигов в глубинных структурах даннойсистемы? Ясно, что для большинствасовременных методологических концепцийважно именно последнее. Таким точнообразом позиционирует свой подход тот жеБодрийяр в «Критике политической экономиизнака»:
Действительныйсоциальный анализ должен поэтомуосуществляться именно в реальномсинтаксисе множеств предметов – синтаксисе,эквивалентном некоему рассказу иистолковываемом в терминах социальногопредназначения, так же как рассказсновидения истолковывается в терминахбессознательных конфликтов – то есть в ляпсусах,промахах, противоречиях этого дискурса,который не может примириться с самим собой[35, с. 19–20].
Оттолкнувшись еще разот парадокса последней структуры, можнозаодно поставить под сомнение возможностькакого-либо одного решающего объяснениясистеме функционирования социокультурныхэпифеноменов. Еще более прискорбным был быпоиск монологичных порождающих причин всоседней области коллективногобессознательного. Такой вывод делает,например, Лакан, ссылаясь на кантовский«Опыт об отрицательных величинах»:
В этой работе Кант оченьблизко подходит к утверждению, что понятие причины, в конечном счете,анализу, то есть разумному пониманию, неподдается – не поддается,поскольку любое правило разума, Vernunftsregel,– это всегдаVergleichung, или эквивалент, в то время какв функции причины неизбежноостается, по сути, некое зияние –термин, который использует в«Пролегоменах» сам Кант [129, с. 27].
По мнению Лаканаошибочна именно установка на «позитивную»определенную причину, выступающей вкачестве топологически неизменногоостровка смысла в океане мятежногобессознательного:
Напротив, каждый раз, когда мы говорим опричине, налицо нечто неопределенное,концептуализации не поддающееся. Фазы луны являются причинойприливов и отливов – вот живой пример, где, мы знаем,слово причина вполне уместно. Или вотскажем: испарения суть причина лихорадки– это тоже ни очем не говорит, здесь тоже перед намиразрыв и нечто такое, что в этом разрывеколеблется. Причина, корочеговоря, бывает лишь там, где что-тохромает [129, с. 28].
Значит, практическимвыводом из принципа дополнительностибудет для нас допущение некой ассиметрии внедрах всякой системы. Как в психоанализеФрейда, так и в аналитике структурповседневности ключевыми симптомамидолжны быть признаны разнообразные«преткновения, надломы, срывы» (втерминологии Лакана [129, с. 31]),обнаруживающие реальное содержание всякойнетеоретической целостности.
Поэтому, признавая вещисимптомами, точками входа в альтернативнуюсистему координат, мы будем обращатьособое внимание на проблемные моменты,сдвиги и сломы в этом предметном дискурсе.При этом обязательное для всякогоисследования стремление к концептуальнойцелостности как раз и должно бытьлогическим противовесом этой реальнойситуации дискурсивной асимметрии.
В таком случаепостструктуралистский взгляд на вещьозначает внимание к ее неструктурным инефункциональнымакциденциям. На этом аналитическом уровневещь покидает родовое лоно технологии иберется в ее обширной социальной практике,где функциональность травестируетсярекламной риторикой или даже совершенноупраздняется в коллекции вещей. Именнотаков замысел третьей части «Системывещей», где вещи рассматриваются уже не вкачестве «технем», но в значении«штуковин», «гаджетов»[5]. По словамБодрийяра, оппозиция между «нормальной»функциональной вещью и практически, бытьможет, совершенно бесполезной«штуковиной» такова:
Машина и «штуковина»взаимно исключают друг друга. Дело не в том,что машина –совершенная форма, а «штуковина» – формавырожденная; это просторазнопорядковые величины. Машина –это реальный операторныйпредмет, «штуковина» же– воображаемый. Машиной обозначаетсяи структурируется тот или иной комплекспрактической реальности, «штуковиной»же – лишь чисто формальнаяоперация, зато операция над миром в целом.«Штуковина» бессильна вплане реальности, зато всесильна в планевоображаемого [38, с. 128].
Этот вид вещей уводитисследование в область эстетическихжестов, игры воображения, метафор,фантазмов и т.п., – всего того, что непосредственносвязывается со сферой знаков и коннотаций.Так и выходит, что перспективой примененияпринципа дополнительности становится длянас обращение к методике семиотическогоанализа.
1.1.3. Вещь как знак всемиотической традиции
Итак, предыдущийпараграф касался общих правил построениявсякой системы, а также проблемыобнаружения ее границ и сферынекомпетентности. Невозможно создатьцелостный проект, минуя общей дляструктуралистов убежденности в наличиинекоего знаменателя и центра этогопостроения. Но тут же надо отдавать себяотчет в степени критикабельности всякойгипотезы и уровне отрыва ее отэмпирического материала. Соблюдаяпропорцию между центростремительнойметодологией структурализма ицентробежной тактикой современногофилософского деконструктивизма, мынадеемся избежать типичных погрешностейнаучного исследования – его излишнейабстрактности, равно как и егонеоправданной дробности имелочности.
Если структурализмпредставить себе своеобразнымуниверсальным алгоритмом, математическойматрицей, виртуальным каркасомпознавательной системы, то для второйстадии требуется нарастить на этот костякживую ткань, учитывая при этом самуюконкретную специфику анализируемогоявления. Пусть, во-первых, система вещей– это подобнаявсем прочим система, и нас интересуют покачто общие правила ее моделирования иописания. Однако, во-вторых, система вещейдана нам не столько как эмпирическийфеномен, сколько как совокупностьсоциокультурных индексов, отсылающаяисследователя к теории взаимоотношенийозначаемого и означающего, а, значит, ккомпетенции семиотики.
Самым общимопределением этого подхода можно принятьздесь следующую дефиницию У. Эко:«Семиология рассматривает все явлениякультуры как знаковые системы,предполагая, что они таковыми и являются,будучи, таким образом, также феноменамикоммуникации» [192, с. 32].
Идя от самого простогоопределения знака или символа – например, такого:«символ вещи есть арена встречиобозначающего и обозначаемого» [137, с. 34]– мыпопытаемся теперь уточнить нескольконеобходимых нам категорий и определить,насколько корректно они выполняют своифункции в интересующей нас сфере.
Если знак – это органическоеединство означаемого и означающего(вспоминается известная соссюровскаяметафора о двух сторонах одного листа), тоневерно противопоставлять их друг другу,как, например, форму и содержание.Означаемым может быть все что угодно– предмет,класс предметов, материальные ичеловеческие качества, фантастическиеобразы, другие знаки и т.п. Означающее же– это также невнешняя форма (скажем, звукорядопределенного слова), а скорее образ этогозвукоряда, отсылающий в свою очередь кпрочим смежным образам. Здесь можносослаться на классическую формулу из«Трудов по языкознанию» Ф. де Соссюра:«Языковой знак связывает не вещь и ееназвание, а понятие и акустический образ»[169, с. 99]. Связав одно с другим, получим такуюдефиницию: «Означаемое уместно определитькак то, что благодаря коду вступает всемасиологические отношения с означающим»[192, с. 51].
Набор специфическихкодов, значений, символов, функционирующийв качестве саморегулирующейся системы,будет языком какой-либо культуры. Или, какрезюмирует У. Эко: «Языком в таком случаеследовало бы называть систему, котораяобъясняет сама себя путемпоследовательного разворачивания всеновых и новых конвенциональных систем» [192,с. 51].
Столь расширенноепонимание природы языка, заметим попутно,является общим местом в семиотике. Вот,например, определение Чарльза Морриса,одного из патриархов семиотическойметодологии: «Язык в полном семиотическомсмысле этого термина есть любаямежсубъектная совокупность знаковыхсредств, употребление которых определеносинтаксическими, семантическими ипрагматическими правилами» [148, с. 76].
Будучи предметоманализа либо просто подвергаясьэксплуатации со стороны других знаковыхсистем, язык превращается в метаязык. Такимобразом, вся семиотика и сводится к поискампринципов описания знаковых систем, азначит, занимается метаязыком иметасимволами: «И коль скоро язык,описывающий другой язык, это метаязык, тосемиология оказывается не чем иным, какиерархией метаязыков» [192, с. 53].
Невозможно умолчать,правда, при этом о симптоматичной оговоркепозднего Барта (одного из отцов семиотики),признавшегося в 1971 г., что «наивной быласама вера в метаязык» [3, p. 99]. Это походит,кстати, на творческую эволюцию Л.Витгенштейна, также сменившего с течениемлет позитивистский пафос в отношении языкана своеобразный оптимистическийагностицизм. Однако провал попытоксконструировать некое научное эсперантоне означает, что невозможна естественнаясвязь различных языковых систем и всегдавозникающая в таких случаях рефлексия исвоеобразное удвоение символическогосодержания этих структур. А это и будетметаязык, простейшим определениемкоторого будет все то же бартовское: «онпредставляет собой вторичный язык, накотором говорят о первичном» [23, с.240].
Эти общиепредставления о поле нашего исследованиянуждаются, впрочем, еще в одном особомразъяснении. Фокусируя внимание наозначаемом, семиотика подвергаеттщательной разработке именно этукатегорию, и здесь мы вплотнуюсталкиваемся с понятиями коннотации иденотации[6].
По Барту, денотация– это видимое,буквальное содержание знака, при котороммы получаем общепринятое и явное пониманиесимволизируемого предмета. Иначе говоря,– это «сообщение, сведенное к своим сугубопредметным значениям,очищенным от любых коннотативных смыслов итем самым чреватым любыми возможнымисмыслами» [29, с. 13]. Денотация естьсвоеобразный знаменатель символическойдроби, в котором вещь приравнивается ксумме своих качеств. Так, например,денотативным содержанием слова«диссертация» будет знание о том, что– это научнаяработа, посвященная разработкеоригинальной проблемы, обнаруживающаямаксимально полное знание фактическогоматериала, владение адекватной емуметодологией и претендующая на соисканиеученой степени. А вот все остальное, чтокасается слова «диссертация», – подводная частьэтого айсберга, невидимая со стороны непосвященных в это предприятие людей,составляет коннотативный план понятия.Так, в научном просторечии диссертацияможет быть еще и «диссером» или «кирпичом»,может быть пережевыванием никому неинтересных устаревших чужих мыслей, можетпродаваться и покупаться, связывается смассой удивительных процедур, как,например, писанием рецензий на самого себя,сбором вороха справок, фиктивной защитой,банкетом и т.п. Но об этом значении «научнойработы на соискание ученой степени»невозможно прочесть в словарях или в самойдиссертации (делаем здесь редкоеисключение).
Учитывая аргументыкритиков теории коннотации, Барт в одной изглав суммирует все признаки искомогопонятия:
Но что же такоеконнотация? Если попытаться дать ейопределение, то она представляет собоюсвязь, соотнесенность,анафору, метку, способную отсылать к иным–предшествующим, последующим или вовсе ейвнеположным –контекстам, к другим местам того же самого(или другого) текста. Еслиподойти к коннотации со стороны топики, токоннотативные смыслы – это смыслы, нефиксируемые ни в словаре, ни в грамматикеязыка, на котором написан данныйтекст (это, разумеется,факультативное определение, коль скорословарь способен расширяться, а грамматика– изменяться).С аналитической точки зрения, коннотацияпринадлежит двум пространствам – линейномупространству упорядоченныхпоследовательностей, когда фразы вытекаютодна из другой и смысл размножается как быделением, распространяясь с помощьюотводок, и пространству агломерирующему,когда определенные фрагменты коррелируют с теми илииными смыслами, внеположнымиматериальному тексту, образуя всовокупности своего рода туманностиозначаемых. С топологическойточки зрения, коннотацияобеспечивает рассеяние (ограниченное)смыслов, подобных золотой пыльце,усыпающей зримую поверхность текста (смысл –это золото). С семиологической точкизрения, коннотативный смысл – это первоэлемент некоего кода (неподдающегося реконструкции),звучание голоса, вплетающегося в текст. Сдинамической точки зрения, это иго, подкоторым склоняется текст, это самавозможность подобного гнета (смысл – это сила). Систорической точки зрения, коннотация,коль скоро она создает смыслы, по всейвидимости поддающиеся фиксации (даже еслиони не являются лексическими), оказываетсяисточником (хронологически определенным)Литературы Означаемого [29, с. 35–36].
Проще всегопредставить себе отношения денотата иконнотации так как, например, в первойчасти «Матрицы» (режиссеры Э. и Л. Вачовски)мыслятся отношения реального ивиртуального мира. Последний встроен вдействительность (как одна интерактивнаякомпьютерная игра, запрограммированнаядля потребления всего человечества), новсецело управляет ею, паразитирует на ней.Именно такими словами, кстати, вполнеуместно определять характер этой связи. Г.Косиков, автор нескольких специальныхработ по теории современной семиотики ипостструктурализма, выделяет три основныесмысла термина «коннотация», первым изкоторых и является этот самый«паразитизм»:
1) коннотативный знак – это знак, всегда такили иначе «встроенный» в знак денотативныйи на нем «паразитирующий».Вслед за Ельмслевом Барт дает следующееопределение коннотативной семиотики:«коннотативная система естьсистема, план выражения которой самявляется знаковой системой»;
2) коннотативные смыслы характеризуютлибо сам денотат, либо выражают отношениесубъекта речи к ее предмету,раскрывают коммуникативную ситуацию,указывают на тип употребляемого дискурса ит. п.;
3) все денотативныезначения даются в явной форме, эксплицитно,тогда как коннотативныезначения тяготеют к имплицитности,относятся к области «вторичных смысловыхэффектов» [112, с.13].
Отсюда видно, чтоисследовательский интерес Барта начиная стех же «Мифологий» всегда привлекал именноконнотативный разрез символической формы.Именно здесь, за кулисами логики и языка,прячутся мифологические и идеологическиехимеры, здесь современный обыватель, самтого не ведая, некритически впитывает весьспектр социальных установок, норм изапретов. Блистательные зарисовки«Мифологий» были вдохновлены пафосомпоиска метаязыка, который казался тогдаБарту скрытым рычагом универсальнойвласти (другое название такогоангажированного метаязыка – «докса»). ПозднееБарт говорит, что эта мифологизированная иполитизированная сфера регламентирующихзначений за границами здравого смысла иесть область коннотации: «В сущности,идеология представляет собой форму…коннотативных означаемых, a риторика– формуконнотаторов» [25, с. 300].
Вот здесь и начинаетсясамое интересное в семиотике по Барту.Докопавшись до коннотативного модуса мыполучаем коды доступа к всемирному банкужизненно важных, а точнее,жизнеорганизующих, данных. С какой бы вещьюмы ни имели дело – моющие средства, детские игрушки,рекламные артефакты, кинообразы,карикатурные изображения «летающихтарелок» и прочее – все эти разнокалиберные предметыпредставляют собой отдельные, новзаимосвязанные знаки универсальногописьма, маркируют никем сознательно невыбираемые, но неотчуждаемые ценности,отсылают к устойчивым моделям мышления иповедения. В этой автономно, нобезукоризненно работающей машине значенийименно коннотация играет роль генератора.Приводя в действие скрытый смыслкакого-либо слова или предмета,коннотатация не просто приплюсовываетдополнительное значение – она ведетбеспроигрышную игру с видимым, легитимнымзначением и создает денотациисвоеобразное алиби. Ведь на фонеподпольных, нередко негативных смысловденотация выглядит нулевой степеньюписьма, чистым, неангажированнымзначением, тогда как в действительностиникак не может быть свободной от тех илииных влияний.
Вскрывая механизмыэтой игры Барт, наконец, прямо объявляетденотацию лишь одной из формконнотации[7], функциякоторой и состоит в обеспечениинеобходимого алиби:
Со структурной точкизрения, существование денотации иконнотации, двух систем, считающихсяраздельными, позволяет текстуфункционировать по игровым правилам, когдакаждая из этих систем отсылает к другой всоответствии с требованиями той или инойиллюзии. Наконец, сидеологической точки зрения, такая играобеспечивает классическому текстуизвестную привилегию – привилегиюбезгрешности: первая из двухсистем, а именно денотативная, сама к себеоборачивается и сама себя маркирует; небудучи первичным, денотативный смыслприкидывается таковым; под воздействиемподобной иллюзии денотацияна поверку оказывается лишь последней извозможных коннотаций [22, с.36].
Играидеологизированного коннотата внейтральную денотацию сегодня приобретаетхарактер массового и целенаправленногоявления. Проще всего убедиться в этом прианализе типичного политкорректноголексикона, где из оборота изымаются слова сярко выраженной негативной коннотацией, авзамен изобретаются такие аморфныеозначающие, как, например,«афроамериканец» вместо «негр», «человек сограниченными возможностями» вместо«инвалид», «израильтянин» вместо «еврей» ит.п. Та же логика в замене«гомосексуалиста» на «лицо нетрадиционнойсексуальной ориентации», «убийцы» на«киллера», «войны» на «миротворческуюоперацию» и т.п. Истинной причиной этоймасштабной переклейки ярлыков является,понятно, не решения связанных с даннымизначениями социальных проблем, но поискудобного алиби, мимикрия негативногоконнотата под приемлемый для себя официоз.В случае с «негром», «нигером» (правда, не врусском языке, где это слово ввидуотсутствия культурно-исторических условийпочти нейтрально) коннотация не получаетнадежного прикрытия в виде псевдонаучногоили псевдокорректного денотата. Слово«афроамериканец» же снабжено такойбезопасной оболочкой, а потому егоконнотация –фактически та же самая – чувствует себявполне комфортно.
Этот поворот сюжетавыводит на первый план понятие,послужившее у Барта названием егознаменитой книги – мифологию (а также идеологию какодну из ее актуальных форм). Символ, знак,означаемое открывают вход в самые недраникогда не покидавшей сцену современностимифологии, для исследования которой такжетребуется специальная техника.
Впрочем, такой поворотсюжета вынуждает нас покинуть областьсемиотики, которая постояннопозиционирует свое полное безразличие ковсем фактическим, социальноангажированным сторонам функционированиязнаковой системы: «наличие или отсутствиереферента, а также его реальность илинереальность несущественныдля изучения символа, которым пользуется то или иноеобщество, включая его в те или иные системыотношений. Семиологию не заботит,существуют ли на самом деле единороги илинет, этим вопросом занимаются зоология иистория культуры, изучающая рольфантастических представлений,свойственных определенному обществу вопределенное время, зато ей важно понять,как в том или ином контексте ряд звуков,составляющих слово «единорог», включаясь всистему лингвистических конвенций,обретает свойственное ему значение и какиеобразы рождает это слово в уме адресатасообщения, человека определенныхкультурных навыков, сложившихся вопределенное время» [192, с. 49–50].
В этом состоит и сила, ислабость семиотики как науки. Ревнивоохраняя свой статус «чистой»,неидеологизированной техники знания,семиотика, казалось бы, держится надистанции от многих областей научнойконъюнктуры и совершенно не случайнодемонстрирует свою симпатию к методамалгебраического илиструктурно-лингвистического анализа.Однако здесь же встает вопрос о том, каковапрактическая значимость подобной «чистойнауки» и еще –что важнее –не является ли подобная позиция фигуройклассического самообмана? В самом деле:риторика научной объективности (как,например, манипуляция статистическимипоказателями, квазинаучными графиками,регалиями ученого и тому подобное врекламных сюжетах) стала давно уже общимместом в конструктах идеологии имаркетинга. Освобожденный от своейсоциокультурной нагруженности потребованию этой «строгой научности» знакстановится ярлыком или клише, которымлегко можно закрывать травматическиеобласти в социальном дискурсе ипользоваться для нужд политическойсофистики. Вот почему процесс коррупцииязыка и собственно его научных смысловоказывается прямо пропорциональнымпрогрессу стерилизации таких специальныхобластей знания, к каковым можно отнести исовременную семиотику.
В этой ситуацииправомерно вспомнить о знаменитомгегелевском законе «отрицания отрицания»и устранить это требование «строгойнаучной объективности» в работе со всякойзнаковой системой точно так же, как самоэто правило устраняет отсылку к некойреальной референции. Иначе говоря, нашинтерес будет теперь заключаться в том,чтобы брать знак и «чистым», и «грязным», нотак, чтобы ни его формальная структура, ниего социокультурная детерминация невыступали монопольно и самодостаточно.
Именно в таком ключеследует понимать третий фундаментальныйпринцип нашей работы, который мы вслед заРоланом Бартом назовем принципом «смерти Автора»:
