Экономическая амнистия? Это просто нелепость. На гнилом фундаменте рухнет наше государство (А. Солженицын); Страшновато все-таки родиться в Союзе, выжить в Союзе… и умереть на его обломках (С. Ваганов); Мы имеем дело с изощренным популистом (о Б. Н. Ельцине. — А. Ч.), способным наводить глянец даже на развалины (Т. Плетнева); Если вместо дома будут узкие клетки — страна будет разваливаться (В. Жириновский); Семья — это дом, который рушится каждый день. Сегодня отвалится подоконник, завтра — порог, послезавтра треснуло стекло. Если вы не будете его ремонтировать, он развалится (Н. Маслова).
Отметим, что в современной политической метафоре три рассмотренных слота обладают различным эмотивным потенциалом: со слотом «строительство» чаще связаны положительные эмоции; вызывавший в середине 80-х годов положительные эмоции слот «перестройка и ремонт» сейчас больше ориентирован на иронию, а слот « разрушение» относится к числу выражающих преимущественно боль и агрессию.
Слот 2.4. Строители
В эпоху М. С. Горбачева постоянно упоминались «архитекторы» перестройки (сам лидер страны, Э. А. Шеварднадзе, А. Н. Яковлев и др.) и ее «прорабы», правда, сам руководитель ремонтной бригады чаще именовался «отцом» перестройки. Впрочем, как известно, именно отец семьи традиционно руководил строительством жилища. В ельцинский период работа, похоже, шла уже без детальных планов, во всяком случае, исчезли из активного употребления образы «прорабов», а об архитекторах упоминалось только по отношению к предыдущему этапу развития общества. Ср.:
На днях А. Н. Яковлев побывал в редакции, и речь зашла о «перестройке», звание архитектора которой прочно за ним закрепилось (интервью с А. Н. Яковлевым; АиФ).
3. Фрейм «Жильцы и владельцы дома»
Для человеческого сознания очень значимо противопоставление дома «своего» и «чужого» [Байбурин, 1983; Никитина, Кукушкина, 2000; Цивьян, 1978]. В советскую эпоху «свой» дом — это место проживания, но не обязательно объект владения. С изменением социальной системы все большее значение приобретает вопрос о владении домом. При развертывании рассматриваемого фрейма концепт жильцы метафорически обозначает граждан страны и ее отдельных регионов. Люди, проживающие в доме, могут быть его хозяевами или квартирантами.
Слот 3.1. Жильцы и квартиранты
В начале десятилетия представители самых различных политических партий, говоря о строительстве государства, предполагали, что дом будет общим, подчеркивалась необходимость совместных усилий различных политических сил, что подразумевало одинаковый статус жильцов (то есть народов, партий, отдельных граждан). Признавалась лишь возможность проживания в отдельных квартирах, то есть относительная автономия. Ср.:
Государство — это единый дом с общими стенами и крышей. В нем необходимо соблюдать единые правила (В. Алексеев); Жесткая вертикаль власти не позволит растаскивать федеральную собственность по региональным квартирам (В. Бошков).
Показательно, что о «квартирантах» (то есть проживающих в России иностранцах и просто «не патриотах») упоминали только лидер ЛДПР В. Жириновский и члены его партии. Позднее метафорические образы заметно изменились.
Слот 3.2. Жильцы и владельцы дома
После создания В. Черномырдиным движения «Наш дом — Россия» (в это же время на Урале появилось возглавляемое А. Чернецким движение «Наш дом — наш город») вопрос о России как о доме для ее граждан стал восприниматься несколько иначе. Оппоненты названных политиков начали говорить о незаконной приватизации, о том, что в новом престижном доме место найдется только для определенных групп проживающих, что хозяевами «нашего дома» стали «черномырдинцы-домушники», а не весь народ России. Все чаще заходила речь о необходимости постройки отдельных региональных домов или хотя бы наведения в них порядка. Ср.:
Программа А. Страхова вытекает из поддержки объединения «Наш дом — Россия». Но этот «Дом» — для руководителей всех уровней, коммерческих структур и банковских деятелей (обращение комитета ветеранов Свердловской области, 1996); «Домушникам» удобно жить в своем доме, под крышей хозяина «трубы», а вот что делать остальным? (Н. Веров); За Э. Росселем — желание начать переустройство России с собственного дома, с земли уральской, за ним стремление объединить Россию снизу в единое крепкое, федеративное и правовое государство (А. Гайда).
В результате дальнейшего развертывания модели оказалось, что не всем гражданам удастся поселиться в новом доме или сохранить квартиру в старом, что грозило появлением больших групп «бомжей». Ср.:
Не для того мы преодолевали тоталитаризм, чтобы современные домоуправцы из «нашего дома» по-прежнему нами помыкали, как бомжами в ихнем доме (А. Гайда); Безнравственно заявлять «Наш дом — Россия», записывая тем самым всех в бомжи (М. Салье).
После поражения движения «Наш дом — Россия» на парламентских выборах 1999 года язвительная дискуссия о хозяевах дома, квартирантах и бомжах на общероссийском уровне естественным образом прекратилась, что является еще одним свидетельством решающего влияния политического дискурса на судьбы метафорических моделей.
Рассмотренные материалы показывают, что даже самая традиционная метафорическая модель на новом этапе развития политического дискурса преобразуется, создавая тем самым условия для фиксирования новых элементов в когнитивной деятельности человека. Так, со второй половины 80-х годов наиболее динамично развивались слоты «ремонт дома» (перестройка, ее прорабы и архитекторы), в середине 90-х особую значимость получил вариант рассматриваемой модели «Россия — это наш дом», в результате чего актуализировались образы хозяев дома, квартирантов и бомжей. Одинаково динамичны в полтора последних десятилетия слоты «конструкция здания» (фундамент, стены, крыша, дверь и др.) и «внутренняя планировка дома» (отдельные или коммунальные квартиры, кухня, коридоры, лестницы, просторные комнаты или тесные каморки).
Традиционно метафора дома связана с позитивными прагматическими смыслами: дом — это укрытие от жизненных невзгод, семейный очаг, символ фундаментальных нравственных ценностей; соответственно строительство — это динамика, планы на будущее, стремление сделать жизнь лучше.
Однако в современном российском политическом дискурсе любые метафорические модели могут развертываться таким образом, что акцентируются векторы тревожности, конфликтности, агрессивности.
" 5.2. Метафора механизма
Замечательный немецкий филолог В. Клемперер более полувека назад отметил, что в публицистике фашистской Германии доминировали две взаимосвязанные образные модели: милитаристская и техническая. На основе развития ключевого образа Человек (и человеческое общество в целом) — это механизм люди, организации, города в речах Геббельса и его последователей постоянно к чему-то подключались и от чего-то отключались, чем-то заряжались, при необходимости вставали на ремонт, чтобы снова работать на полных и даже предельных оборотах [1998, с. 196—201]. Рассматривая подобные примеры, автор приходит к выводу, что они свидетельствуют о «фактическом пренебрежении личностью», о «стремлении подавить самостоятельно мыслящего свободного человека» [Там же, с. 202].
Далее В. Клемперер отмечает, что подобные метафоры встречаются и в советской публицистике, но считает, что «появление массы новых технических оборотов в языке большевизма… указывает на средство, с помощью которого ведется борьба за освобождение духа, тогда как заимствования технических терминов в немецком языке с необходимостью приводят к мысли о порабощении духа» [Клемперер, 1998, с. 203]. Можно в чем-то не соглашаться с таким выводом, но вполне закономерно, что факторы, способствующие активизации той или иной модели, не могут быть одинаковыми, здесь многое зависит от национальных традиций, от исторического этапа развития общества, от свойственной той или иной ментальности общей метафорической системы [Лакофф, Джонсон, 1987; 1990; Баранов, Казакевич, 1991; Феденева, 1997; Чудинов, 2000 и др.].
Специальные наблюдения показывают, что в отечественной публицистике 30—50-х годов действительно были особенно активны метафоры с исходными семантическими сферами «война» и «механизм»: в сознание общества настойчиво внедрялось представление о том, что советский человек — это вооруженный коммунистической теорией винтик в настраиваемом инженерами человеческих душ механизме, который предназначен для боев и походов. При управлении этим механизмом партийный аппарат должен крепко держать руль, правильно использовать политические рычаги и приводные ремни, вовремя нажимать на педали и знать потайные пружины. Для поддержания работоспособности рассматриваемого механизма (то есть советского народа — строителя коммунизма и борца с мировым империализмом) в определенных случаях приходится закручивать гайки, менять заржавевшие и устаревшие детали, производить ремонт двигателя, коробки передач или иных быстро изнашивающихся частей машины.
В несколько ином варианте рассматриваемой модели отдельного человека представляли уже не винтиком, а автономным механизмом, которому даны «стальные руки-крылья» и «вместо сердца пламенный мотор». Машина, у которой нет органа чувств (каковым в традиционной «наивной» картине мира считалось сердце), нуждается только в «заправке» и «перезарядке» в специальных мастерских или на фабриках.
Если механизм в полном порядке, его можно «бросать в бой» или «направлять на стройки народного хозяйства». При планировании необходимо учитывать, что такой механизм не вечен, при чрезмерном напряжении он может выйти из строя или даже сгореть. Рассмотренные концептуальные метафоры показывают, что формируемое под жестким идеологическим прессом тоталитарное мышление закономерно сказывалось даже на образном представлении человека и окружающего его мира.
Механистические метафоры вновь стали частотны в период «перестройки», отличавшейся особой нестабильностью общественных отношений. А. Н. Баранов и Е. Г. Казакевич объяснили это тем, что «использование метафоры механизма позволяет вскрыть неразработанность или неясность предмета обсуждения» [1991, с. 10]. По данным Ю. Б. Феденевой, позднее эта конструкция «утрачивает свою продуктивность» [1997, с. 66].
Наблюдения за современной агитационно-политической речью свидетельствуют, что техническая метафора по-прежнему занимает определенное место в образном представлении российской политической действительности.
Рассмотрим основные фреймы данной модели.
1. Фрейм «Государство (и его составляющие) — отлаженный механизм»
Механистическая метафора, как и прежде, может использоваться в контекстах, содержание которых связано с призывами проанализировать причины былых неудач и наконец-то отладить работу механизма (то есть государства и его структур). Ср.:
Россия, ее государственная система не может больше жить по временной схеме. В любой момент она грозит замыканием или пожаром (Б. Ельцин); Политическая жизнь — механизм проверенный: тут гайку отвернешь — все повалится (В. Шендерович); Почему взорвалась система? Потому что у котла не было клапана (С. Шахрай); Нам необходимо срочное отлаживание всего государственного механизма, его безусловное отделение от олигархического бизнеса (Г. Явлинский); Как вам показалось, хватит у Путина воли, чтобы запустить государственную машину на полный ход? (А. Баранов); Целых шесть лет создавался механизм восстановления сбережений. А сейчас появились люди, готовые вновь его приостановить (В. Елохин); Одна из самых опасных болезней России сегодня — разболтанный, дорогостоящий, неэффективный бюрократический аппарат (Е. Савостьянов).
2. Фрейм «Государство — мощный и безжалостный механизм»
В соответствии с данным вариантом модели государство и властные структуры, та или иная политическая партия (движение, объединение, группа единомышленников) образно представляются журналистами и политиками как мощный механизм, подавляющий сопротивление (отдельного человека, другой партии или даже целого региона). Такой обобщенный образ может конкретизироваться в виде бульдозера, трактора, танка или локомотива. Ср.:
У Чернецкого есть хорошо отлаженная избирательная машина, которая умеет побеждать (Ю. Брусницын); Большая бездушная чиновничья махина движется, как чудовищный танк, чтобы раздавить одну-единственную личность (Е. Зяблицев); В областях, политически и экономически зависимых от центра, кремлевская администрация ведет себя, как бульдозер (М. Ростовский).
3. Фрейм «Управление механизмом»
В подобных случаях агитационно-политическая работа, стремление воздействовать на сознание граждан метафорически изображается как управление механизмом, как своего рода технологический процесс: Ср.:
Неизвестно, какие меры примет избирательная комиссия против кандидатов, которые используют не только грязные технологии, но и административные рычаги (А. Вогульский); Григорий Явлинский заметил, что решать эту проблему путем закручивания гаек — хуже всего (О. Герасименко); По вопросу завинчивания гаек все зависит от того, в отношении кого, где надо завинтить и кто будет завинчивать (А. Н. Яковлев).
Подобные контексты формируют в сознании читателей прагматические эмотивные смыслы, связанные с восприятием субъектов политической деятельности как мощной и в то же время бездушной силы, пренебрегающей интересами отдельной личности.
4. Фрейм «Человек — это часть механизма»
В соответствии с этим вариантом модели механистическая метафора представляет то или иное должностное лицо как выполняющую определенную функцию часть механизма — мотор, двигатель, аккумулятор, буфер, тормоз, фару и т. п. Ср.:
Директор в общем-то небольшого завода стал не только аккумулятором всех оппозиционных сил, но и превратился с подачи подконтрольной ему прессы в успешного хозяйственника (С. Сорокин); Первый зам у нас выступает как буфер между генеральным директором и руководителями подразделений (Г. Ананьев).
При необходимости человека могут отстранить от рычагов или отключить от рубильника. Ср.:
«Ходят слухи, что вас могут отключить от рубильника?» — «Не отключат!» (Н. Ефимович; интервью с А. Чубайсом); Необходимо отстранить от рычагов власти коррумпированных и недобросовестных чиновников (А. Баламутов); Нельзя допускать к рулю власти случайных, некомпетентных и коррумпированных чиновников (Н. Стрижев).
5. Фрейм «Человек — это механизм»
Рассматриваемая группа метафор объединяется представлением отдельного политического деятеля в виде своего рода механизма, у которого могут возникать проблемы с надежностью некоторых деталей. Метафора устанавливает связи на основе сопоставимости функций некоторых органов человеческого тела (и функций сознания) с частями машины: сердце традиционно обозначается как мотор; мозг и голова могут быть номинированы как компьютер; глаза и уши — это локатор, колени — рессоры, лицо — витрина, тело — корпус, соответственно воспитанность и совесть могут рассматриваться как тормоза, легкие — как система вентиляции, печень — как система очистки и др. Ср.:
У Жириновского отказали тормоза (В. Шендерович); Утечет какая-нибудь копия с распиской в получении, и вскроется то, что у генерала «срессорила» коленка (А. Бархатов); Когда у него включится компьютер, заработает сознание, он встанет и пойдет (Л. Романова, жена находящегося в длительной коме генерала).
Рассмотренные примеры позволяют выделить следующие типы современной механистической метафоры:
Государство (его отдельные структуры, партии, регионы, сферы общественной жизни и т. п.) — это мощный механизм, который нуждается в наладке и контроле.
Государство (его отдельные структуры, партии, регионы, сферы общественной жизни и т. п.) — это мощный механизм, который может действовать вопреки интересам отдельных граждан (партий, регионов и др.).
Государство управляет механизмом при помощи руля, рычагов и др.
Отдельное должностное лицо (государственная структура, общественное объединение и т. п.) может выполнять функцию той или иной части механизма.
В организме человека можно обнаружить некоторые аналоги функционально значимых частей механизма: тормоза, рессоры, рычаги, фары и др.
Подводя итоги изучения данной модели, отметим, что аналогии между социальным и механическим устройствами могут привести к двоякому осмыслению роли человеческой личности в обществе. Человек может восприниматься как активный творец, который в состоянии создать, отрегулировать и при необходимости исправить хорошо функционирующий социальный механизм, но он может оказаться и винтиком (или еще какой-то деталью) в этой самой хорошо отлаженной государственной машине. Для такого «винтика» чрезвычайно необходима постоянная работоспособность и может оказаться вредной излишняя самостоятельность. Сегодня преобладающей кажется первая точка зрения, вытесняющая господствовавшее в тоталитарном обществе второе представление. Но в России иногда случаются удивительные события.
* * *
Последовательное изучение четырех основных разрядов современной российской политической метафоры (сферы-источники — «Человек», «Социум», «Природа», «Артефакты») позволяет сделать некоторые выводы и обобщения.
Наиболее продуктивными остаются вполне традиционные модели с многовековой историей: физиологическая, морбиальная, зооморфная, фитоморфная и милитарная метафоры, метафоры родства, дома и механизма. Стали уже вполне традиционными для политической речи также метафоры игры, спорта и театра, и даже сексуальная метафора имеет свою историю. Однако в каждый новый период развития страны старые модели наполняются содержанием, соответствующим духу эпохи.
Важные условия развития метафорической модели — это детальная структурированность исходной понятийной сферы и «общеизвестность» этой структуры, принадлежность исходной сферы к ближайшему кругу интересов человека. Именно это обеспечивает сохранение высокой частотности соответствующих образов и продуктивность модели — появление все новых и новых нетривиальных метафорических смыслов.
Наибольшее развитие в последнее десятилетие получили модели (и их отдельные фреймы, слоты) с концептуальными векторами жестокости, агрессивности и соперничества (война, криминал, спорт и др.), отклонения от естественного порядка вещей (болезнь, криминал, сексуальные извращения и др.). Показательно, что подобные же прагматические смыслы оказались наиболее востребованными и у других моделей; это, в частности, характерно для современной зооморфной метафоры, а также для традиционно «неагрессивных» метафор дома и мира растений.
Еще одна группа сильных концептуальных векторов современной российской политической метафоры — это неправдоподобие происходящего, неискренность политиков, излишняя карнавальность находящихся в центре общественного внимания событий, несамостоятельность публичных политиков — наличие каких-то тайных сценаристов, режиссеров и тренеров в политической жизни страны (театральная, игровая и спортивная метафоры).
Необходимо отметить также сохранение и развитие целого ряда традиционных позитивных образов, акцентирующих идею естественности и непрерывности развития жизни, близости и взаимосвязанности человека и природы, наглядно отражающих единство организма, значимость всех его органов, причинно-следственные связи в природе, важность физического и морального здоровья, крепких корней и другие фундаментальные для русского национального сознания ценности. Особенно тесно это связано с концептами «человеческое тело», «дом», «родство», «мир растений».
Выделенные концептуальные векторы отражают реальное самосознание людей, их оценку состояния дел в государстве. Вместе с тем если политики и средства массовой информации концептуализируют современную российскую действительность, используя преимущественно образы войны, преступности, болезни, игры и театра, то это, несомненно, воздействует на общественное самосознание, еще больше усиливая негативную оценку действительности, но одновременно (остается надежда) и увеличивая жажду перемен. Имперское мышление, о котором так много говорили в середине 80-х годов, похоже, уже полностью преодолено, но есть опасность, что маятник излишне отклонился в другом направлении. Пришла пора задуматься о значимости державного самосознания.
Зеркало современных концептуальных метафор отражает типовые социальные представления о жестокости и лицемерии новой эпохи, где человек человеку уже не «друг, товарищ и брат», но заметны признаки того, что общественное сознание уже устало от однообразных образов из милитарной, криминальной, бестиальной и морбиальной сфер и ждет совершенно новых концептуальных метафор.
Глава 6 Проблемы и перспективы исследования русской политической метафоры
При описании конкретных метафорических моделей в предыдущих главах автор сознательно уходил от рассмотрения ряда теоретических проблем, которые рациональнее проанализировать особо. Для более полного осознания закономерностей метафорической концептуализации современного российского политического дискурса необходимо специально остановиться на проблеме типов метафорических моделей и принципов их систематизации, рассмотреть закономерности развертывания метафорических моделей в контексте, тексте и дискурсе, наметить перспективы дальнейшего исследования русской политической метафоры.
6.1. Проблемы инвентаризации и систематизации метафорических моделей
В настоящей монографии инвентаризация метафорических моделей понимается как стремление максимально полно выявить все модели, реально используемые в современной политической речи. Соответственно систематизация моделей — это выделение тех или иных существенных признаков и классификация моделей по этим признакам.
Внимательный читатель уже обратил внимание на то, что в предыдущих главах проанализированы далеко не все метафорические модели, реально функционирующие в политической речи. На первый взгляд соблазнительно поставить задачу создания полного списка моделей. Ученого, составляющего такой список, казалось бы, можно сравнить с опытным командиром, который, готовясь к бою, уточняет список личного состава части и проводит инвентаризацию воинского имущества. В лингвистических исследованиях аналогичные задачи уже решались: например, известно точное количество русских фонем, имеются практически полные словари аффиксов, служебных слов; к полноте стремятся составители толковых и многих иных словарей.
К настоящему времени существует несколько вариантов инвентаризации метафорических моделей. Так, еще в монографии Ю. Д. Апресяна [1974] приведен обширный список моделей регулярной многозначности для русских глаголов, имен существительных и прилагательных. Значительное количество моделей глагольной многозначности рассмотрено в монографии А. П. Чудинова [1988]. В исследовании Н. В. Павлович [1995] предпринята попытка выделить и по возможности полно охарактеризовать наиболее типичные для русского языка метафорические формулы (в другой терминологии — метафорические модели), что, по мнению автора, необходимо как для анализа конкретных художественных текстов, так и для постижения закономерностей русского национального менталитета. В связи с этим Н. В. Павлович ставит вопрос: «Может быть, действительно, их не так много, этих традиционных формул? Время — вода, смерть — сон, земля — мать, жизнь — битва и еще, к примеру, десятка два подобных широко употребляемых повсюду образов?» [Там же, с. 55]. Сходную позицию занимает Н. А. Кузьмина, которая считает, что «общее число архетипов, по-видимому, невелико для поэтического языка в целом и, конечно, для каждого его синхронного состояния [1999, с. 297]. Значительно более осторожную позицию занимают А. Н. Баранов и Ю. Н. Караулов, которые указывают на множество сложностей как при определении границ соответствующих моделям понятийных областей, так и при дифференциации конкретных моделей [1994, с. 15].
Представляется, что при решении проблем инвентаризации и классификации метафорических моделей процесс значительно более важен, чем результат. Дело в том, что сначала надо определить жесткие критерии принадлежности к категории «модель», и едва ли какой-либо из возможных перечней таких критериев окажется общепризнанным (вспомним споры о признаках слова как единицы языка). Специалисты хорошо помнят, сколько было оптимизма после первых публикаций по лексико-семантическим группам слов, и вместе с тем хорошо знают, что до настоящего времени отсутствует даже единый и общепринятый список лексико-семантических групп. Выяснилось только, что классификация может проводиться по разным основаниям, что многое при систематизации зависит от задач, материала и теоретических оснований исследования. Однако вместе с тем были обнаружены и важнейшие свойства лексико-семантической системы: ее иерархичность (лексико-семантические подгруппы объединяются в группы, несколько групп составляют подполе, несколько подполей — поле и т. д.), пересекаемость парадигм (одно и то же слово может одновременно относиться к разным группам, одна и та же группа нередко может рассматриваться как составная часть различных полей и т. п.), полевая организация (в составе группы выделяется доминанта, ядро, ближняя и дальняя периферия).
Думается, что перспективы «единой и общепризнанной» классификации (и инвентаризации) метафорических моделей еще менее очевидны, чем перспективы единой классификации лексики, однако такая работа нужна, поскольку позволит выделить хотя бы наиболее частотные и продуктивные модели, а также даст богатый материал для постижения общих закономерностей метафорического моделирования действительности. Однако в настоящей монографии будут рассмотрены только основные направления и выделены некоторые закономерности классификации концептуальных метафор.
Исследуя типичные свойства метафорических моделей, А. Н. Баранов и Ю. Н. Караулов отмечают, что такие единицы способны взаимодействовать друг с другом [1994]. Существующие в человеческом сознании метафорические модели — это своего рода комплекс метафорических полей, свойства которого во многом аналогичны свойствам лексико-семантических полей. Рассмотрим наиболее важные для нашего описания свойства.
1. Иерархическое устройство
В лексико-семантической системе традиционно выделяются иерархически организованные объединения: поля подразделяются на подполя, внутри этих подполей выделяются лексико-семантические группы, которые в свою очередь членятся на подгруппы, в составе которых могут выделяться отдельные парадигмы и т. п. [Шмелев, 1973; Васильев, 1971; Новиков, 1982; Кузнецова, 1989; Стернин 1985 и др.].
Точно так же рассмотренная в настоящей монографии метафорическая модель с исходной понятийной сферой «дом (строение)» может считаться частью более широкой модели с исходной семантической сферой «населенный пункт (город, деревня и т. п.)», в составе которой выделяются разнообразные названия инфраструктуры (дом, мост, сарай, улица, переулок и т. п.). С другой стороны, в составе модели с исходной понятийной сферой «дом (строение)» может быть выделена своего рода «подмодель» с исходной понятийной сферой «кухня».
2. Пересекаемость метафорических моделей
Исследователи лексико-семантических полей неоднократно отмечали диффузность, взаимопроникновение указанных полей и групп в их составе.
По-видимому, подобными свойствами обладают и метафорические модели. Например, в предыдущей главе в составе метафорической модели ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕАЛИИ — это ДОМ был выделен фрейм «Части помещения», в составе которого указывалась и «кухня». Между тем метафорическая модель «Политические реалии — это кухня» может рассматриваться и как вполне автономная. В этом случае легко выделяются фреймы «Кухонная утварь», «Приготовление пищи», «Употребление пищи», «Сервировка стола, угощение», «Работники кухни (и люди смежных профессий)» и др. Реальность осмысления русской политической жизни на основе составляющих названные фреймы концептов могут подтвердить следующие метафоры:
По сравнению с настоящим «Единством» «Единство Урала» и впрямь убого. Его состряпали наспех из трех партий (А. Самохина); Начинается борьба за дележ большого финансового пирога (С. Акулов); Властные структуры производят очередное распределение бюджетного пирога, и все нажраться не могут (А. Руцкой); Конечно, уже после вместе разберемся в этой каше, что заварилась сегодня (А. Шашков); Сегодня все общество видит, как делается политика. Вся кухня на глазах, все приемы, все нюансы (Г. Явлинский); Поварившись в котле местного самоуправления несколько лет, я понял, что нужны кардинальные изменения законодательства (П. Зелютин).
С другой стороны, фреймы рассматриваемой модели можно с полным основанием отнести и к другим понятийным сферам. Например, кухонная утварь и продукты питания — это в основном артефакты, результаты человеческого труда; метафора питания относится к физиологическим, сервировка стола — это трудовая деятельность.
3. Полевая структура метафорической модели
В лексико-семантических объединениях в последние годы обязательно выделяются центр, ядро, ближняя периферия, дальняя периферия [Стернин, 1985 и др.]. По-видимому, сходные феномены можно обнаружить и при анализе метафорических моделей.
Например, в метафорической модели «дом (строение)» можно выделить центральный концепт (дом), элементы, которые наиболее ярко выражают типичные свойства модели, относятся к ее центру (фундамент, стены, крыша, коридор, квартира, комната), а также концепты, которые относятся к периферии исследуемого материала. В частности, уже словоупотребления, метафорически переосмысливающие процесс приготовления пищи, если и относятся к модели «дом (строение)», то только к дальней его периферии (как известно, шашлык, лучше всего получается на костре). В принципе к понятийному полю «дом» можно отнести и кошку с собакой или тараканов. Лишь в определенном смысле домом можно считать шалаш, палатку или землянку, берлогу или гнездо.
4. Фреймово-слотовая организация метафорической модели
Охарактеризованная в предыдущих главах система фреймов и слотов каждой модели отражает имеющийся у автора речевой материал и его интерпретацию, она во многом определяется задачей оптимально представить специфику современной российской политической метафоры, а поэтому не всегда совпадает с тем, что предлагается в предшествующих публикациях. Другой исследователь будет работать с иным материалом, перед ним будут стоять иные задачи, и он с полным основанием предложит свою интерпретацию. Но это, скорее всего, будет новый взгляд, а не объективная истина. В когнитивной семантике в отличие от структурной лингвистики не ставится задача выработать строгую методику выделения и дифференциации фреймов и слотов в составе модели. В конечном итоге выделение общих закономерностей значительно важнее, чем описание отдельных деталей.
5. Внутренняя организация концепта
Как известно, семная структура слова при ее характеристике разными словарями очень различается, к тому же трудно даже перечислить публикации, авторы которых говорят о недостатках словарных статей и предлагают конкретные варианты «более соответствующего реальности» описания семного состава того или иного слова. Нередко приходится соглашаться с тем, что у каждого исследователя «своя правда», свои основания, и прийти к какой-то единой и тем более «правильной», «объективной» точке зрения невозможно.
Все сказанное в еще большей степени относится к внутренней организации концепта, который имеет свойства гештальта — существующего в индивидуальном или групповом (в том числе национальном) сознании целостного представления с нечеткой внутренней организацией и размытыми границами. При рассмотрении свойств метафорической модели и ее составляющих очень важно учесть ряд принципиальных идей современной когнитивистики.
Как уже говорилось выше, проблема категоризации мира является одной из центральных для указанной науки. В монографии «Женщины, огонь и опасные вещи» Дж. Лакофф называет среди источников своей теории разработанный Л. Витгенштейном для анализа категорий принцип «семейного сходства» и использование Дж. Л. Остином этого принципа при анализе многозначных слов, моделирование Л. Заде градуированных категорий с помощью теории размытых множеств, открытие Р. Брауном категорий базисного уровня и особенно создание Э. Рош теории прототипов и категорий базисного уровня [Lakoff, 1987; Лакофф, 1995].
Очевидно, что на такой теоретической основе не может быть и речи об объективном существовании имеющей строгие границы категории «метафорическая модель». Существуют модели прототипические и непрототипические; различные модели объединяют не строгие критерии, а принцип семейного сходства; возможно, выделяются модели базисного, «полубазисного» и небазисного уровней; компоненты модели — это «размытое множество», а не официально утвержденный перечень воинских званий или дворянских титулов. И уж если человек осуществляет категоризацию и концептуализацию мира, то к этому миру относятся и сами метафорические модели.
Вместе с тем ничто не мешает выделить хотя бы основные типы метафорических моделей, охарактеризовать хотя бы полярные по своим свойствам модели, разумеется, учитывая при этом наличие не только прототипических единиц, принимая во внимание существование размытых множеств и критерий семейного сходства. В качестве существенных при такой классификации можно было бы выделить следующие оппозиции.
1. Продуктивность модели
Термин «продуктивность» широко используется в словообразовании и теории регулярной многозначности. В последнем случае он означает возможность появления все новых и новых вторичных значений, соответствующих модели. При анализе концептуальной метафоры также можно выделить модели и фреймы с разной степенью продуктивности. Например, наши материалы (см. третий параграф предыдущей главы) показывают, что продуктивность фрейма «Виды животных» во много раз выше продуктивности, казалось бы, аналогичного фрейма «Виды растений». Иначе говоря, метафорически могут употребляться наименования сотен животных (не только «почти родные» для русского сознания медведь, волк, заяц, лиса, корова, петух, но и экзотические бегемот, зебра, шакал, осьминог), тогда как хорошо знакомые нам виды растений почему-то метафоризируются значительно реже. Продуктивность модели, отдельного фрейма или даже слота может со временем изменяться.
Традиционное разделение «живых» и «мертвых» метафор, «стертых» и «свежих», «традиционных» и «новых», «индивидуально-авторских» образов достаточно ощущается и при анализе конкретных моделей. Базисная метафора, дающая имя модели, обычно вполне традиционна: «Государство — это дом». Вполне традиционны и многие центральные концепты: у дома-государства обнаруживается фундамент, стены, окна и двери. Вместе с тем при развертывании метафоры появляются нетрадиционные образы: в доме оказываются квартиранты, которые живут без прописки и, возможно, скоро станут бомжами.
2. Частотность модели
При анализе значительного корпуса текстов может быть выявлена частотность той или иной единицы языка — фонемы, морфемы, слова и др. В принципе вполне можно подсчитать и количество соответствующих модели образов в том или ином круге текстов, сопоставить это количество с общим количеством зафиксированных в этом круге текстов метафорических образов и на этой основе определить частотность модели. Например, по подсчетам А. Н. Баранова и Ю. Н. Караулова, в материалах, послуживших основой их «Словаря русских политических метафор», из 9525 метафор на долю метафоры персонификации (иначе говоря, олицетворения) приходится 912 образов (9,58%), на долю понятийной сферы «Война» — 586 образов (6,16%), на долю осмысления абстрактных понятий в виде предметных образов — 265 метафор (2,78%), далее следуют понятийные области «Медицина» — 242 метафоры (2,54%), «Театр» — 227 метафор (2,38%), «Строение» — 227 метафор (2,38%), «Механизм» — 220 метафор (2,31%), «Транспортное средство» — 189 метафор (1,98%). Несколько иной оказывается доля аналогичных групп метафор по данным Ю. Б. Феденевой: «Война» — 10,0%, «Театр» — 1,2%, «Строение» 6,8% (вместе с «Кухней» — 11,8%), «Биологический организм» — 10,3%, «Игра» — 10,2%, «Дорога» — 5,3%, «Стихии» — 7,8%, «Растения» — 4,5%, «Царство животных» — 3,6%.
Различия объясняются иным объемом выборки (5000 метафор), другими темпоральными рамками исследования (это уже не «перестройка», а начало ельцинского периода), а главное — несколько иной классификацией моделей. Однако для нас в данном случае важны не количественные детали, а совпадения, то есть выделение среди наиболее частотных целого ряда одних и тех же моделей. Это обстоятельство свидетельствует о том, что разграничение высокочастотных, среднечастотных и малочастотных моделей вполне возможно, что частотность модели в тот или иной период — это ее достаточно важное свойство, хотя детальные подсчеты — вещь довольно условная, здесь слишком многое зависит от того, что считать и как считать.
3. Доминантность модели
Термин «доминанта (доминантный признак)» использовался в отечественной филологии и психологии еще в 20-х годах прошедшего века (Л. С. Выготский, В. Б. Шкловский, Р. Якобсон, Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский и др.). Сейчас его применяют для обозначения наиболее ярких, имеющих особую эстетическую значимость компонентов художественного текста (Г. А. Авдеева, Л. Г. Бабенко, В. П. Белянин, Г. А. Золотова, В. А. Кухаренко, Л. А. Новиков и др.).
Представляется, что названный термин в теории метафорического моделирования может быть использован для обозначения наиболее ярких, максимально отражающих специфику соответствующего исторического этапа моделей. Возможно, этот термин целесообразен и для характеристики отдельных фреймов, слотов и иных компонентов той или иной (необязательно доминантной) модели.
Следует подчеркнуть различия между обозначениями «продуктивная модель», «частотная модель» и «доминантная модель». Степень продуктивности модели — это потенциал ее развертывания в тексте на основе использования все новых и новых фреймов и слотов, все новых и новых лексических единиц. На каких-то этапах развития языка и общества потенциал развертывания модели может быть востребован в большей или меньшей степени, а сама она быть более или менее частотной.
Доминантной следует считать модель, потенциал развертывания и частотность использования которой на данном этапе развития общества и языка значительно увеличиваются, что, конечно, привлекает внимание как специалистов, так и просто внимательных людей с хорошим лингвистическим чутьем. Вполне возможно, что признаки доминантной в какой-то период может иметь и относительно малопродуктивная модель (при условии относительного роста ее продуктивности и частотности). Например, рассмотренная в предыдущих главах сексуальная метафора вовсе не стала высокочастотной и продуктивной, но поскольку раньше ее в официальной речи практически не было, то даже небольшие изменения привлекают внимание.
Доминантная модель отражает характерные для политического дискурса соответствующей эпохи концептуальные векторы, ее исходная понятийная сфера (сфера-донор, сфера-источник), как и ее сфера-мишень (сфера метафорического притяжения), привлекают особое внимание общества, что на подсознательном уровне проявляется при создании метафорического образа.
Вполне возможно, что в какой-то мере выбор этих сфер определяется и модой, тем, что В. Г. Костомаров [1999] называет «языковым вкусом эпохи». Не будем также забывать и о том, что В. Г. Костомаров называет извечной борьбой экспрессии и стандарта в публицистической (а также в политической) речи: новая яркая экспрессивная метафора (и метафорическая модель или какой-то ее компонент) быстро становится образцом для подражания, в результате чего она превращается в лишенный экспрессии штамп. Еще через некоторое время все большее количество людей, стремясь сделать свою речь более выразительной, отказывается от использования этого штампа.
Известно также, что в России особое значение имеют идиостили политической элиты — руководителей государства, духовных лидеров, авторитетных общественных деятелей. Подобные идиостили нередко оказывают влияние на динамику дискурса. Приход к управлению страной (правительством, крупной общественной организацией и т. п.) нового лидера, появление новых значительных идейных течений, новых «властелинов дум» обычно приводит к большему или меньшему изменению политического языка, в том числе и политической метафоры.
4. Эмотивная окраска модели
В отечественной лингвистике последних лет активно изучаются проблемы эмотивности слова, подчеркивается повышенный по сравнению с прямым наименованием потенциал метафоры (Л. А. Новиков, Г. Н. Скляревская, В. Н. Телия и др.), отмечается оценочность как характерное свойство политической лексики (О. И. Воробьева, Е. И. Шейгал и др.). Представленные в предшествующих главах наблюдения показывают, что эмотивность может быть свойством не только отдельного слова, но и модели. Эмотивная окраска модели может быть яркой и слабой, она может определять эмотивность практически всех соответствующих модели метафор или только значительной их части. Примером модели с яркой эмотивной окраской, распространяющейся на все фреймы, может служить криминальная метафора. Любая реалия, номинированная с использованием подобной метафоры, оценивается негативно: хорошего человека не назовут бандитом, но мало приятного быть и лохом, негативная оценка содержится и в метафоре пахан, и в метафоре шестерка, негативный потенциал несут метафоры всех фреймов рассматриваемой сферы: охранник, пайка, зона, разводить, мафиозная семья и т. п.
С другой стороны, нами было показано, что зооморфные образы в политической метафоре чаще всего имеют негативную окраску (козел, хвост, телиться, акула, пиявка и др.), но сказанное, разумеется, не относится к таким метафорам, как голубь, сокол, орел, кит. Преимущественно позитивный эмоциональный потенциал имеют фитоморфные образы и метафоры из понятийной сферы «Дом».
В целом исследование закономерностей метафорического моделирования показывает, что такой сложный феномен не может быть представлен только в одной системе противопоставлений. Поэтому классификация должна быть многомерной, учитывать и понятийную сферу-источник метафорической экспансии (основная рубрикация), и сферу метафорического притяжения, и продуктивность модели, и ее частотность, и эмотивную окраску, и возможность отнесения модели к числу доминантных. Не всегда можно однозначно охарактеризовать все признаки той или иной конкретной модели, но полярные явления не вызывают каких-либо сомнений.
6.2. Политическая метафора в контексте, тексте и дискурсе
Всякая метафора «живет» не сама по себе, а в определенном контексте, тексте, дискурсе. Метафора может быть правильно понята адресатом только в том случае, если он учитывает по меньшей мере контекст, в котором она реализуется. Например, в изолированном виде слово медведь воспринимается исключительно как наименование животного, но уже минимальный (в пределах предложения или словосочетания) контекст способен сигнализировать, что в данном случае указанное слово использовано метафорически. Ср.:
Только ленивый заграничный журналист-международник не пинал русского медведя за Чечню (Е. Деева).
Образное обозначение России словом медведь (или словосочетанием русский медведь) достаточно традиционно, и контекст рассматриваемого предложения вполне достаточен для того, чтобы понять смысл метафоры.
Вместе с тем в некоторых случаях для полного понимания актуального смысла и ассоциативного потенциала политической метафоры необходимо учитывать не только ближайший контекст, но и текст в целом, а также специфику политического дискурса на соответствующем этапе развития общества.
Например, совершенно очевидно, что даже прекрасно владеющий русским языком эмигрант, не следящий за политической жизнью России последних лет, едва ли в полной мере поймет следующие фразы из публикаций 2000 года:
Чернецкий как-то, смущенно улыбаясь, признался, что он «мишек любит». Ну, вправду, кто из нас не любит мишек? Особенно политических (Е. Бокрина); Нужно жить, как пчелы: не будут они защищать свои ульи от всяких там медведей — погибнут (Ю. Лужков); Неизвестно, задумывался ли главный медведь о том, что медвежья услуга — это услуга, оказываемая не столько медведем, сколько самому медведю (В. Николаев); Душа такого политика не умирает, а превращается во что-то новое. Например, в медведя (Е. Бокрина); Можно «омедведить» Россию, но тогда нужно поставить крест на демократии (А. Исаев).
Чтобы в полной мере оценить смысл рассматриваемых метафор, нужны «фоновые знания», по крайней мере необходимо учитывать, что образованное в 1999 году и поддерживающее Президента В. В. Путина «Межрегиональное движение «Единство» обозначается аббревиатурой Медведь (по двум первым буквам каждого элемента полного наименования). На основе этой аббревиатуры быстро получил развитие соответствующий вариант вполне традиционной метафорической модели, а поэтому в современной российской политической речи любить политических мишек — значит поддерживать правящую партию, защищаться от медведей — это вести борьбу с указанной партией, превратиться в медведя — стать активистом партии власти, а главный медведь — это в зависимости от ситуации официальный лидер межрегионального движения «Единство» С. Шойгу или же нынешний Президент страны В. В. Путин. Мы понимаем метафору лишь тогда, когда понимаем ситуацию, о которой идет речь.
Основная задача настоящего параграфа — это рассмотрение закономерностей реализации политической метафоры сначала в пределах минимального лексико-грамматического контекста (обычно в пределах предложения), затем — в пределах целого текста (чаще всего газетной или журнальной статьи), далее — в пределах дискурса того или иного значительного политического события (референдум, «путч», попытки начать процедуру импичмента, парламентские и президентские выборы) и, наконец, в пределах рассматриваемого десятилетия («ельцинского периода») в целом. В перспективе не менее интересным было бы изучение закономерностей реализации метафорической модели в пределах единства, которое Н. А. Купина [1995] характеризует как сверхтекст (например, на материале всех номеров газеты за время избирательной кампании или даже на материале различных газет, отражающих сходные политические взгляды).
6.2.1. Политическая метафора и контекст
В устной речи хорошо владеющие голосом журналисты и политики нередко подчеркивают особенности метафорического значения слова при помощи интонации, которая привлекает внимание слушающих к соответствующей модификации семантики: с этой целью может использоваться повышение силы голоса, замедление темпа, увеличение пауз и т. п. При передаче таких высказываний в письменной форме их правильное понимание «возможно только тогда, когда читающий определил ту интонацию, которая скрыта в написанном предложении» [Минеева, 1986, с. 7].
Специфический характер интонации в ситуации письменного оформления устных выступлений может передаваться вербально (например, сообщается, что выступающий «подчеркнул» какое-то слово, произнес его выразительно, выделил паузами и др.). В некоторых случаях особенности интонации изображаются специальными графическими средствами: при помощи кавычек, разрядки, курсива, прописных букв. Эти же графические средства используются для подчеркивания специфики метафорической семантики в текстах, которые изначально были созданы как письменные (именно такие тексты составили основной материал настоящего исследования). Рассмотрим несколько примеров графического выделения метафор в современной агитационно-политической речи:
Невозможно выкорчевать баоБАБ, не подрубив его корней. Именно в корнях сосредоточена его волшебная сила. До тех пор пока эти корни не вырваны, баоБАБы будут жить и дальше (А. Хинштейн); «Яблочные» депутаты и депутаты-болдыревцы постоянно срывали кворум (Б. Пипия).
В первом контексте выделение при помощи прописных букв части слова баоБАБ свидетельствует о том, что имеется в виду Борис Абрамович Березовский, который в современных средствах массовой информации нередко обозначается как БАБ (по первым буквам имени, отчества и фамилии) или Береза (на основе усечения или актуализации «внутренней формы» фамилии). Во втором случае кавычки при слове яблочные указывают, что это прилагательное должно восприниматься как производное от названия партии «Яблоко», которое в свою очередь, как известно, было образовано на основе аббревиатуры с использованием начальных букв из фамилий «изначальных» лидеров партии (Г. Явлинского, Ю. Болдырева и В. Лукина). Рассматривая функции подобных кавычек, Б. А. Успенский отмечает, что они используются как указание на использование слова «в каком-то другом (чужом, метафорическом) смысле, нежели буквальный или общепринятый, причем не указывается, в каком именно» [Успенский, 1967, с. 103]. Как подчеркивает Б. С. Шварцкопф, подобные кавычки относятся к числу факультативных [1997, с. 375].
Можно было бы предположить, что графически выделяются прежде всего слова, метафорическое значение которых не поддерживается ближайшим лексико-грамматическим контекстом, однако в действительности подобная особенность наблюдается далеко не всегда. Ср.:
Березовский вез в Москву «бомбу». Но она так и не взорвалась (О. Вандышева); Письмо Путина и последующие указы — это начало процесса «укрощения» регионов (К. Толкачев); Наши «стада» под голубыми профсоюзными знаменами смиренно просят прибавки жалованья и пенсии (Е. Сергиевская).
В первом предложении ближайший контекст не в состоянии показать, какую бомбу (тротиловую, ядерную или информационную) вез в столицу медиа-магнат. Возможно, именно с этим и связано графическое выделение указанного слова, хотя едва ли не любой политически грамотный читатель поймет, что Борис Абрамович не склонен к банальному терроризму. Во втором тексте зависимый компонент (словоформа регионов) прямо свидетельствует, что речь идет именно о политическом «укрощении», то есть об усилении влияния центральной власти, а не об укрощении диких животных. Отчетливые (хотя и более сложные) контекстуальные сигналы метафоричности легко найти и в третьем предложении.
Во многих случаях, помимо графического выделения, которое «сигнализирует» об особом характере актуального смысла слова, в контексте имеется «разъяснение», конкретизация метафорического смысла. Ср.:
Медиа-холдинг активно развивается, «обрастает жирком». Так, летом этого года закончится строительство нового студийного комплекса (О. Круглов).
Постпозитивный контекст показывает, что метафору обрастать жирком в данном случае следует понимать как приобретение разнообразного имущества, укрепление материального благосостояния компании.
Необходимо отметить, что графическое выделение политической метафоры встречается относительно редко: в большинстве случаев такое выделение отсутствует, поскольку авторы, видимо, считают, что для правильного понимания смысла вполне достаточно лексико-грамматического контекста. Ср.:
Ударная роль отводится слухам, мобилизованным на службу политике (А. Плутник); Голосование по СНВ-2 разоружит коммунистов (Ю. Чернега); Бывшие реформаторы и олигархи надеются на реабилитацию за прежние ошибки (С. Караганов); Одна из самых опасных болезней России сегодня — разболтанный, дорогостоящий, неэффективный, коррумпированный бюрократический аппарат (Е. Савостьянов).
Эти и многие другие примеры свидетельствуют, что, как правило, графически не выделяется метафорическое словоупотребление при его соответствии широко распространенным моделям. Наблюдая за описанной В. Г. Костомаровым извечной для публицистики диалектикой «экспрессии» и «стандарта», можно предположить, что графическое выделение — это своего рода показатель относительной «свежести», экспрессивности метафоры, ее неполного превращения в штамп.
Выразительность политической метафоры в контексте часто усиливается использованием разнообразных стилистических (риторических) фигур и тропов. Среди наиболее частотных можно назвать следующие приемы.
1. Развертывание метафорического образа, при котором по одной и той же модели метафорически используются все новые и новые слова из сходной понятийной сферы. Ср.:
Отстранение от эфира С. Доренко стало потрясением для отечественной телеаудитории. Однако, лишившись любимой «мыльной оперы», зрители получили взамен дивное пропагандистское шоу в исполнении того же лицедея (М. Рязанцев); То, что у ряда юношей сильно затянулся пубертатный период, могло бы быть их личной драмой, но когда они претендуют на роль политической силы, это начинает делаться национальной трагикомедией (М. Соколов).
В первом контексте взаимодействуют «театральные» образы: мыльная опера, шоу и лицедей, а во втором — относящиеся к этой же понятийной сфере слова драма и трагикомедия.
2. Использование метафоры, совпадающей по форме с фразеологическим оборотом. Ср.:
Все правильно, медвежья болезнь пройдет, русский народ отходчив (Г. Вохмянинов).
В данном случае в контексте сопоставляется семантика широко известного фразеологизма медвежья болезнь (страх) и свободного метафорического словосочетания, обозначающего повышенную популярность у избирателей политического движения под названием «Медведь».
3. Включение в контекст своего рода разъяснения внутренней формы неузуального слова, являющегося омонимом узуального слова, которое (если бы не было данного разъяснения) могло бы быть воспринято как метафора. Ср.:
Возможно ли противостояние между «медведем» и «овсянкой», как окрестили московские политики движение «Отечество — вся Россия» (Б. Немцов).
4. Сопоставление прямого и метафорического значения слова. Ср.:
Лицо у партии будет, наверное, такое же, как у докладчика. Бесстрастное, как у десятков участников пленума (П. Каледин).
Подобные примеры показывают, что для прояснения смысла политической метафоры, как правило, вполне достаточно уже ближайшего контекста.
6.2.2. Политическая метафора в тексте
В настоящем исследовании текст понимается как «функционально завершенное речевое целое» (А. А. Леонтьев). В нашем случае это чаще всего отдельная газетная или журнальная статья (заметка, репортаж и т. п.). С точки зрения объема текста названные жанры относятся к числу средних, что создает богатые возможности для использования разнообразных риторических фигур, основанных на потенциале метафоры. Относительно небольшой объем рассматриваемых текстов (по сравнению, например, с книгой политических мемуаров) способствует целостному восприятию системы содержащихся в них метафор. С другой стороны, если сравнивать их с объемом лозунга или афоризма, то размеры газетной статьи достаточно велики для того, чтобы иметь возможность развернуть в тексте целую систему метафор, использовать все возможности для взаимодействия метафор с разнообразными риторическими фигурами.
При восприятии концептуальной метафоры в конкретном тексте очень значима пресуппозиция — некий общий для адресата и адресанта фонд знаний, который создает объединяющий коммуникативный тезаурус, обеспечивающий адекватное кодирование и восприятие информации. Общий социальный опыт коммуникантов может быть представлен как своего рода ситуационные модели, в которых заключается «аккумуляция предшествующего биографически детерминированного опыта, полученного в сходных ситуациях» [Дейк, 1989, с. 46].
С точки зрения роли концептуальной метафоры в построении текста можно выделить по меньшей мере два полярных варианта.
В первом случае в тексте происходит многоаспектное развертывание одной модели, которая приобретает функцию метафорической доминанты и лишь эпизодически взаимодействует со смежными или даже оппозитивными моделями. Особое впечатление производят случаи, когда выбор такой доминанты мотивирован, то есть связан темой публикации, профессией автора, сферой его общественных интересов, увлечением, с каким-то ярким событием и т. п.
В качестве примера рассмотрим текст интервью журналиста Андрея Баранова со всемирно известным скульптором Эрнстом Неизвестным (Комсомольская правда. 2000. 2 дек.). Основная тема интервью — впечатления от недавней беседы Эрнста Неизвестного с Президентом России В. В. Путиным. Метафорично уже само заглавие интервью — «Путин может ударить посильнее Рембо. Потому что у него очень развиты “мышцы резкости”, как это бывает у кузнецов». Заранее предполагается, что адресат текста владеет необходимой дискурсивной информацией и едва ли воспримет заголовок как настраивающий исключительно на рассказ о физической силе героя, однако и в этом случае заглавие создает возможности для развития нескольких метафорических моделей.
Элементарный психолингвистический эксперимент обнаружит здесь значительный ассоциативный потенциал агрессивности: герой американских боевиков Рембо отличается, помимо несомненного обаяния и решительности, именно силой и агрессивностью, и «ударить посильнее» его дано очень немногим; силе удара, несомненно, способствуют развитые «мышцы резкости» (такое наблюдение мог сделать именно скульптор), которые бывают у кузнецов — людей большой физической силы. Стандартный вариант развертывания этого образа в политической метафоре очевиден: физическая сила образно преобразуется в политическую силу, несущую с собой мощь и уверенность.
Другой заложенный в заглавии ассоциативный потенциал связан со способностью героя к характерному для кузнецов тяжелому длительному физическому труду, для которого тоже очень необходимы бросившиеся в глаза скульптору тренированные «мышцы резкости». Типовой вариант метафорического развертывания этого образа в политической речи — это способность к долгой трудной интеллектуальной работе.
Особо отметим проявление в тексте личностных качеств говорящего: гениальному скульптору (в отличие от большинства обычных людей) особенно важными показались развитые «мышцы резкости». Эти мышцы дают человеку не эффектную внешность культуриста или силу способного стать олимпийским чемпионом штангиста, а способность к точным, осмысленным и в то же время очень сильным ударам.
Проследим, как развертывается в тексте интервью обозначенная в заглавии метафорическая модель с исходной понятийной областью «Физиология» и понятийной сферой-мишенью «Политика». Комментарий автора монографии приводится ниже в скобках. Регулярные метафоры выделяются шрифтом.
— Эрнст Иосифович, какой вы увидели Россию в этот приезд?
— Подобно тому, как для ОРГАНИЗМА ЕСТЕСТВЕНЕН ВДОХ И ВЫДОХ, так и развивающемуся обществу присуща смена политических тенденций. Есть период, когда СЖАТИЕ становится иррациональным и не дает свободно развиваться ОРГАНИЗМУ — БИОЛОГИЧЕСКОМУ, ПОЛИТИЧЕСКОМУ, ТВОРЧЕСКОМУ. Тогда СЛЕДУЕТ ВЫДОХ, и преобладающими становятся ЦЕНТРОБЕЖНЫЕ СИЛЫ. Но это не может длиться вечно. Приходит время, и снова требуется ВДОХ. Думаю, что сегодня этот момент настал, то есть для страны гораздо нужнее силы ЦЕНТРОСТРЕМИТЕЛЬНЫЕ. Попросту говоря — нужен порядок.
(Отметим, что скульптор активно использует физиологические образы для характеристики политического состояния России. Профессиональная наблюдательность подсказывает ему образ Человека, сделавшего глубокий вдох (готовящегося к решительным действиям) и в то же время понимающего, что за вдохом должен последовать выдох, период расслабления.)
— Нам опять придется «ЗАДЕРЖИВАТЬ ДЫХАНИЕ» и надеяться, что КИСЛОРОД НЕ ПЕРЕКРОЮТ СОВСЕМ?
— Понятие «порядок» каждый понимает по-своему. Большинство людей моего поколения обладают АТАВИСТИЧЕСКОЙ памятью о политических репрессиях. И стоит заговорить о порядке, как в сознании сразу возникают образы Сталина, Гитлера… Но ведь абсолютно сильная власть была и у Аденауэра, и у де Голля. И это не противоречило свободам совести, слова, передвижения.
(Скульптор приостанавливает развертывание физиологической метафоры. Переход к новой теме способен предопределить и смену метафорической модели. Поднятая проблема сильной власти традиционно реализуется при помощи метафорических моделей с исходными понятийными сферами «Верх / низ» и «Техника».)
— Значит, Путина можно сравнить с де Голлем?
— Пока преждевременно. Для этого ГОСУДАРСТВЕННАЯ МАШИНА должна, наконец, НАЧАТЬ ФУНКЦИОНИРОВАТЬ. Моя жизнь прошла в основном при тоталитарном режиме. Но, будучи не согласным с его идеологической природой, я знал, что ПРИКАЗ СВЕРХУ всегда выполнялся, он ПРОНИЗЫВАЛ все общество. В КИБЕРНЕТИКЕ это называют ПРЯМАЯ СВЯЗЬ. Другое дело, что была нарушена ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ: ИНФОРМАЦИЯ, ПОСТУПАЮЩАЯ НАВЕРХ, была ИСКАЖЕНА. Поэтому я бы хотел, чтобы была и ПРЯМАЯ СВЯЗЬ, чтобы и ПРИКАЗЫ выполнялись, и чтобы четко работала СВЯЗЬ ОБРАТНАЯ, которую обеспечивает свободная пресса, многопартийная система.
(Традиционный образ механизма, машины, который на определенных этапах технического развития общества реализовался как паровой двигатель, арифмометр, телеграф, в новых условиях развертывается в терминах информатики и компьютерной техники.)
— Как вам показалось, хватит у Путина воли и сил, чтобы «ЗАПУСТИТЬ» ГОСМАШИНУ НА ПОЛНЫЙ ХОД?
— Личное ощущение у меня неплохое. Понравилась, во-первых, быстрота РЕАКЦИИ, все СХВАТЫВАЕТ НА ЛЕТУ, ему не надо РАЗЖЕВЫВАТЬ проблемы… Я очень наблюдательный человек. И чтобы меня обмануть, надо быть по меньшей мере Качаловым. <…> И еще мне было очень интересно понаблюдать за его движениями, мимикой, жестами.
(Журналист продолжает развертывание технической метафоры, но скульптор возвращается к физиологическим образам.)
— Почему?
— Для скульптора это очень важно. Я изучал бионику, теорию Клейста о психологическом движении тела. По тому, как человек держит себя, можно судить о его характере и деловых качествах.
(Скульптор объясняет журналисту значимость своих профессиональных наблюдений и вместе с тем особую роль используемых физиологических образов для осознания личности президента. Метафора всякого талантливого человека — это его интуитивные выводы о сущности характеризуемого объекта, его способ концептуализации мира. Физиологическая и пространственная метафоры скульптора не менее важны для понимания личности человека, чем лингвистическое исследование его речи или медицинские анализы.)
— Что же выявил ваш профессиональный взгляд?
— То, что у Путина МОТОРНАЯ, АДЕКВАТНАЯ, БЫСТРАЯ РЕАКЦИЯ на происходящее. По СТЕНИЧЕСКОМУ ТИПУ он напоминает мне о фото революционной поры — СУХОЩАВОГО ЧЕЛОВЕКА, С РЕШИТЕЛЬНЫМ ЛИЦОМ И С «ДЛИННОЙ» МЫШЦЕЙ. Знаете, как это часто бывает у КУЗНЕЦОВ — НЕ ОКОВАЛКИ НАКАЧАННЫХ БИЦЕПСОВ, а СИЛЬНЫЕ ЖИЛИСТЫЕ РУКИ. Такой человек МОЖЕТ УДАРИТЬ ПОСИЛЬНЕЕ, чем РЕМБО. Именно эти люди — наиболее РИСКОВЫЕ, ПОДВИЖНЫЕ. Они всюду ЛЕЗУТ ПЕРВЫМИ. Но при этом Путин — сугубый прагматик.
(Подробная характеристика физиологического типа переходит в характеристику личностных качеств. Метафорический образ становится многоплановым, и уже не вполне ясно, насколько разделяются, например, во фразе «Такой может ударить посильнее, чем Рембо» физиологическая характеристика, бытовой портрет и качества политического деятеля.)
— Вы полагаете, это то, что нужно сейчас России?
— Я думаю, да. Необходим рациональный ХОЛОДНЫЙ разум. И смотрите, какое совпадение — он ПЕТЕРБУРЖЕЦ. Сейчас РОССИЙСКОМУ лидеру в меньшей степени требуется УРАЛЬСКИЙ РАЗМАХ, ЮЖНОЕ НЕИСТОВСТВО или МОСКОВСКОЕ БАЛАГУРСТВО. Нужны корректность, воспитанность. И это свойственно петербуржцам.
(Образное обозначение свойств характера через указание на географический регион, где человек родился и вырос, широко распространенный в политической речи прием. Современная наука еще не в полной мере раскрыла причины такой корреляции, но она обычно воспринимается как достаточно сильный аргумент: в отечественном национальном сознании отчетливо зафиксированы прототипические (по терминологии Э. Рош) психофизиологические свойства москвичей, петербуржцев, уральцев, сибиряков, жителей Поволжья и центральных областей, выходцев с Севера и Юга России.)
— Некоторые ваши коллеги приняли предложение Березовского создать «интеллектуальную оппозицию» власти. Кстати, к вам он ведь тоже обращался?
— Сам он со мной не говорил, поскольку достаточно умен, чтобы понять бессмысленность такой попытки. Но его люди действительно звонили. Я отказался. Человек я сугубо беспартийный и не хочу отвлекаться на политику, в которой разбираюсь слабо. Другой вопрос — нужна ли вообще оппозиция? Думаю, да. Иначе власть станет ДРЯБЛОЙ.
(Скульптор вновь возвращается к физиологической метафоре: «мышцы резкости» не должны становиться дряблыми.)
Далее беседа переходит на вопрос о взаимоотношениях Эрнста Неизвестного с коллегами, на сугубо творческие проблемы, а поэтому изменяются и используемые метафорические образы, текст утрачивает признаки политического.
Наш материал позволяет выделить доминантную метафорическую модель рассматриваемого текста (сферу политики структурирует психофизиологическая метафора), а также активные в данном тексте метафорические модели с исходными понятийными сферами «Техника», «Верх / низ», «Региональные корни». Отметим также личностные и профессиональные истоки метафорического строя речи Эрнста Неизвестного: наблюдательность скульптора, возможно, позволила ему открыть и метафорически обозначить какие-то новые черты в психофизическом и политическом портрете политика. Приятное впечатление оставляют корректность образов, отсутствие агрессивности, аргументированность и взвешенность суждений, оптимизм и красивая русская речь.
Совершенно иной характер имеют многообразные метафорические образы, пронизывающие «Пролог-предвидение» из публицистической книги В. В. Жириновского «Последний вагон на Север» (1995).
Как и в предшествующем тексте, метафорично само название: отправляющийся поезд — это традиционная для отечественной политической речи метафора пути, исторических судеб России. Поезд направляется на Север — в края, куда по русской традиции уже давно ссылают уголовных преступников и политических неудачников. Замаскированные под багажные, последние вагоны едва ли не всякого поезда предназначены в России для перевозки заключенных.
Холодная октябрьская ночь… Ярославский вокзал почти безлюден. Темно, идет тяжелый серый снег. Хриплый гудок тепловоза — это отправляется поезд «Москва — Анадырь». Старые товарные вагоны, жалобно скрипя ржавыми колесами, начинают движение. Несколько минут — и состав скрывается в снежном тумане. На перроне не остается провожающих — никто не захотел прийти проститься с пассажирами. Кто же они, эти ночные путешественники? Перенесемся мысленно туда, в последний вагон.
(В самом начале текста используется традиционный прием психологического параллелизма: уже сама природа навевает тяжелые предчувствия, создает ощущение мрачности, тревоги, неизбежности. Одновременно присутствует хорошо известный в риторике прием «Интригующее начало»: читатели невольно теряются в догадках, им хочется побыстрее уловить логику автора и узнать, кто же окажется среди пассажиров последнего вагона этого поезда. Но автор не спешит раскрыть истину.)
Что за человек на нарах, сразу у двери? Его и не узнать в свете заоконных огней. Присмотритесь — это пятнистый реформатор Михаил Сергеевич, сумевший так «нчать» и «углбить», что мать-Россия до сих пор лежит ничком. Этот нобелевский тракторист, политический Чикатило сумел изнасиловать великую страну. Снятся ли ему кровавые мальчики Сумгаита, Тбилиси, Вильнюса? Где сейчас его велеречивая супруга, Суслов в женской юбке? Жалеет ли он, что не смог взять с собой миллиарды, полученные за объединение Германии? Не хотелось ли, как Иуде, повеситься на дереве после предательства партии, взрастившей на своей груди змею? Молчит Михаил Сергеевич.
(После издевательской характеристики внешности и речи персонажа следует целый фонтан разнообразных аллюзий и метафор с сильными концептуальными векторами агрессивности. Для характеристики политической деятельности используются криминальная метафора (политический Чикатило; сумел изнасиловать великую страну; миллиарды, полученные за объединение Германии), милитарная метафора (кровавые мальчики Сумгаита, Тбилиси, Вильнюса), библейские образы повесившегося предателя и взращенной на груди змеи, не одобряемые обществом гендерные метафоры (Суслов в женской юбке) и гнусный образ человека, погубившего Родину-мать. По сходной схеме построено описание и следующих героев.)
А кто это сопит на верхних нарах? Это «великий идеолог» Александр Николаевич Яковлев. К кому еще, как не к нему, применимо грубоватое народное выражение — «Говно не тонет»! Штамповал идеологические клише для Брежнева, потом, слегка перелатав, снабжал ими Горбачева, ну а закончил карьеру при Ельцине — телевизионным «крестным отцом».
Ну, а что за человечище занял своим животом целое купе? По знакомому поросячьему чмоканью узнаем бредуна-экономиста Егорушку Гайдара. О чем бормочет во сне этот страшный круглолицый мальчик? Верил ли он хотя бы на мгновение в свою болтовню? Если верил, то когда: работая в журнале «Коммунист» или в октябре 1993 года, призывая полусонных москвичей раздавить «красно-коричневую» гадину?
Сидит Плохиш, жрет и радуется. Бедный дедушка Аркадий, не со своего ли будущего внука писал ты портрет жирного предателя, продавшего Родину за «банку варенья да коробку печенья». Сколько этот Плохиш украл у народа? У кого две, у кого пять тысяч. Копили люди, надеялись — есть кой-какие сбережения. Ан нет! Пришел Егор-Буржуин и все отобрал. Не будет вам ни мебели, ни машины, ни квартиры. Пусть хоть все сгниет, главное — экономические эксперименты.
(Начав с издевательского описания внешности своих политических оппонентов, В. В. Жириновский использует множество снижающих метафорических образов. Это бестиальная метафора (поросячье чмоканье, красно-коричневая гадина), криминальная метафора (украл у народа, крестный отец), образы психически больного человека, предавшего свои прежние идеалы и презревшего традиции семьи, литературные аллюзии, чрезвычайно грубые простонародные сравнения. По аналогичной модели дается характеристика и очередной группе политических противников автора.)
В следующем купе народу как сельдей в бочке — персонажи без имен — с воровскими кличками «Шахрай», «Чубайс», «Бурбулис». Один, шевеля тараканьими усами, привел Закавказье к кровавой пропасти, второй, рыжий шулер, чуть не продал Петропавловскую крепость, а затем долго дурил народ цветными бумажками-ваучерами, пытаясь поскорее продать страну таким же иностранным плутам, третий, в прошлом преподаватель научного коммунизма, всю жизнь, оказывается, был диссидентом и, как только ему позволили, принялся верещать о пользе демократии для здоровья. Тут же пучеглазый Андрей Козырев — самый иностранный из всех министров. Бьюсь об заклад, по сравнению с ним Джеймс Бейкер — просто слабак, ведь для процветания Америки и разорения России Андрейка сделал несоизмеримо больше своего заокеанского приятеля.
(В. Жириновский продолжает характеристику своих оппонентов по немного измененной схеме: он начинает с некорректных аллюзий, связанных с фамилиями своих врагов, но далее опять издевается над внешностью политиков, над прежней деятельностью героев, активно использует криминальную, милитарную и бестиальную метафоры, эмотивные потенции лексики, сильные инвективы, разнообразные риторические фигуры и тропы.)
Страшно двигаться по вагону — чем дальше, тем больше чудовищ. Сатанист Якунин в черном маскхалате, сиамские близнецы Немцов и Явлинский, ведьмы Боннер и Гербер, неугомонные жабы Старовойтова и Новодворская, денежный мешок Гаврила Попов, псевдогенералы, бородатые проповедники, парижские беллетристы-гомосексуалисты, юмористы-проститутки и картавые журналисты. Паноптикум! Видение Иеронима Босха. Кто сидит в последнем купе — не видно, темно, да и сил уже нет смотреть. Сгинь, сгинь, нечистый.
(В этом абзаце оскорбляются — с использованием метафор — национальные и религиозные чувства людей: православный священник называется сатанистом, а ряса — маскхалатом; издевательски использована метафора родства, известные политики называются жабами и чудовищами, имеются крайне грубая сексуальная метафора и инвективы. Далее тема несколько изменяется, что предопределяет и другой метафорический ряд.)
А что за окном? Поля, леса, города, деревни — Россия! Как же так, мать-Россия, как же допустила ты, что эти ироды управляли тобой, морили тебя голодом, разоряли и насиловали? Федор Михайлович! Разве ж в твое время были «бесы»? То были бесенята. Бесы — вот они, в этом вагоне. В Последнем Вагоне на Север.
(Издевательская метафорическая характеристика российской политической элиты и ее действий завершается обращением к Родине-матери (метафора родства) с использованием литературных и религиозных аллюзий, риторических вопросов и иных средств контекстуальной поддержки метафорических образов.)
Возможно, подобные произведения не заслуживают внимания специалистов, и автору монографии следовало бы подобрать более приличный текст. С этим вполне можно было бы согласиться, если бы приведенные выше строки не были написаны главой одной из крупнейших политических партий России, лидером парламентской фракции, от голосов которой часто зависели судьбоносные для страны решения (утверждение бюджета и кандидатуры главы правительства, возбуждение процедуры импичмента и т. п.). Если бы за эту партию не голосовали миллионы избирателей, а сторонники ее не собирались на многотысячные митинги. Едва ли имеет смысл прятать голову под крыло и забывать, что Либерально-демократическая партия — это важная составная часть политической системы России конца ХХ века. К тому же среди лидеров и публицистов других политических движений можно найти немало риторов, почти не уступающих Владимиру Вольфовичу в мастерстве использования инвективных метафор и иных приемов, вызывающих осуждение строгих критиков и восторженную оценку толпы.
Яркие политические лозунги, павлинья цветастость метафор привлекают значительное число избирателей. Основные черты метафорического стиля В. В. Жириновского — максимально широкое использование прагматических векторов тревожности и агрессивности, злоупотребление грубо-просторечной лексикой. Инвективность образов особенно ярко проявляется в криминальной, милитарной, бестиальной, морбиальной, сексуальной и скатической метафорах. Характерная черта идиостиля В. В. Жириновского — использование метафорических образов, которые традиционно считались в русской бытовой и политической речи нравственно ущербными. Еще одна особенность — это недостаток лингвистического вкуса, неумение удерживать доминантную метафорическую модель или хотя бы не злоупотреблять чрезвычайной пестротой сфер-источников метафорической экспансии. Вместе с тем обращает на себя внимание способность лидера либеральных демократов к нетрадиционному развертыванию метафорических моделей, умение подобрать яркие нестандартные образы и удачно представить их в речевой ткани текста, а также в полной мере использовать прагматический потенциал метафоры.
6.2.3. Политическая метафора в дискурсе
Важнейший для когнитивной лингвистики термин «дискурс» не имеет до настоящего времени единого определения. Для нас очень важна мысль Н. Д. Арутюновой о том, что дискурс — это «речь, погруженная в жизнь». Конечно, такое определение — это тоже метафора, а поэтому оно едва ли может быть переведено на строгий язык логического определения. Вместе с тем имеет смысл попытаться выработать какую-то методику выявления «глубины погружения» политической метафоры «в жизнь». В соответствии с определением Т. А. ван Дейка, дискурс — это сложное единство языковой формы, значения и действия, которое соответствует понятию «коммуникативное событие» [1989, с. 46]. Преимущество такого подхода в том, что дискурс не ограничивается рамками собственно текста, а включает также социальный контекст коммуникации, характеризующий ее участников, процессы продуцирования и восприятия речи с учетом фоновых знаний. По словам Ю. Н. Караулова и В. В. Петрова, дискурс — это «сложное коммуникативное явление, включающее, кроме текста, еще и экстралингвистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата), необходимые для понимания текста» [1989, с. 8]. В нашем представлении изучение концептуальной политической метафоры в дискурсе — это прежде всего исследование степени воздействия разнообразных языковых, культурологических, социальных, экономических, политических и иных факторов на национальную систему концептуальных политических метафор.
В некоторых случаях временная активизация модели обусловлена в общем-то случайными факторами. Например, в середине 90-х годов в высшем военно-политическом руководстве страны одновременно оказались три генерала с «орнитологическими» фамилиями — А. Лебедь, П. Грачев и В. Куликов и сразу появилось множество орнитолого-политических метафор. Ср.:
Быстро стало ясно, что три пернатых в одном гнезде не уживутся (А. Бархатов); О чем щебечут в Белом доме птички (общий заголовок для нескольких заметок в АиФ); Я иногда сам не понимаю этот птичий язык в Белом доме (Б. Немцов); Странное дело. Лебедя в Белом доме нет, Грачева нет, Куликов не всегда залетает. А язык птичий остался (А. Петров).
Показательно, что в данном контексте птичий язык — это характерные особенности речи «генералов у власти». Прошло совсем немного времени, генералы оказались в отставке, в высшие эшелоны власти не пробились новые обладатели «птичьих» фамилий — и активность орнитологической метафоры в политической речи резко упала. Некоторым исключением, возможно, остается Восточная Сибирь, где братья Лебеди руководят Красноярским краем и Хакасией.
Основная цель агитационно-политической речи — это изменение представлений адресата о политической реальности, своего рода переконцептуализация политического мира. Одно из важнейших средств такой переконцептуализации — метафорическая модель, которая позволяет либо выделить какой-то аспект проблемы, сделать его более значимым, либо, наоборот, отвлечь от него внимание общества, показать какой-то вариант развития событий как совершенно невозможный.
